19 марта 2024  12:30 Добро пожаловать к нам на сайт!
Крымские узоры

Ана Дао и Валерий Гаевский


Ана Дао - Родилась в Ленинграде в 1984 году. В Севастополе живёт с 1989 года. Работает в сфере редакционно-издательского дела. С 2008 года является действительным членом Клуба фантастов Крыма (КаФКа). Победитель мастер-класса Леонида Панасенко в 2010 году. С 2012 года – редактор издания КаФКи – альманаха-фэнзина «Фанданго» («Лучший фэнзин Европы – 2013» по версии Еврокона (съезда фантастов Европы)). Секретарь оргкомитета Крымского конвента «Фанданго». В последнее время пишет фантастику в соавторстве со своим мужем, Валерием Гаевским.

Публикации:

– «Фанданго» № 6 (2009 г.) – рассказ «Гостья, или Основы миротворческой деятельности» (в соавторстве с Фридрихом фон Зэхтором); 1-я глава романа «Лэнгро».

– «Фанданго» № 10 (2010 г.) – рассказ «Улыбка огня».

– Альманах «Поэтическая карта Крыма» выпуск 3 (2010 г.) – стихи.

– Портал «Белый мамонт» (2011 г.) – роман «Лэнгро».

– «Фанданго» № 12 (2011 г.) – 2-я глава романа «Лэнгро».

– Альманах «Порог-АК» № 15 (2011 г.) – рассказ «Идущий в метели».

– «Фанданго» № 15 (2012 г.) – отзыв о повести Валерия Гаевского «Заповеди для язычника».

– «Фанданго» № 16 (2012 г.) – стихи.

– Сборник «Антология МиФа – 2012» – рассказ «Берег Драконов».

– Журнал «Искатель. Украина» № 5, 2013 – рассказ «Идущий в метели».

– Сборник «Исповедь у Меотиды» выпуск 4 (2013 г.) – стихи.

– Журнал «Уральский следопыт» № 6 (684), 2014 – рассказ «Дезавуация» (в соавторстве с Валерием Гаевским).

Гаевский Валерий Анатольевич - (г.р. 1960, 25 июня, Симферополь), коренной крымчанин, окончил Географический факультет Симферопольского госуниверситета в 1988 году. Поэт, писатель, редактор. Член Союза писателей Крыма с 1997 года. Автор и составитель книги «Кто есть кто в Крымской фантастике» (Таврия, Симферополь, 2004). Автор более ста литературных, художественных и критических публикаций в журналах, сборниках и периодических изданиях. Редактор и рецензент более 40 книг крымских писателей. Автор романов «Фантазии об утраченном» (2004), «Полёты над Караби» (2006), «Ангелы времени» (2013), двух поэтических книг: «Аккорд грозы» (1992), «Ночная ясна» (1997). С 2003 – президент Клуба Фантастов Крыма. Учредитель и издатель первого в Крыму альманаха фантастики «ФАНДАНГО» (2005 – настоящее время). С 2008 года альманах получил статус международного проекта. В апреле 2013 года на 35 ЕВРОКОНЕ в Киеве альманах «Фанданго» получил премию «Лучший фэнзин Европы». Кавалер ордена «За верность мечте» Крымской Литературной Академии (2010).

Дезавуация

Фантастический рассказ

«…Не правда ли, что так всепоглощающе чувство душевной пустоты, когда рушится одна из взлелеянных тобой иллюзий? Это как не спать несколько ночей, а потом потеряться во времени и уже не беспокоиться, что там, «за бортом»: ночь или день, вечность или миг, жизнь или смерть – не правда ли? Чувства реальности и нереальности сливаются, нет границ ни того, ни другого… Чувство потери привычной ценности, привычной цели, привычной путеводной нити, привычного сознания... Пустота зияет и уносит тебя в пропасть, тянет к себе как магнит, а у тебя нет ни средств, ни сил, чтобы сопротивляться этому, даже в мыслях…

Возможно, в другой момент ты бы нашёл защиту, и средства, и силы, но сейчас у тебя их нет. Ни плохих, ни хороших, никаких. Всё, что ты можешь, – созерцать и быть участником обрушений своего мира, регистратором его мучительной гибели…

Где твоя свобода, человек?

Тебе легко было быть разрушителем чужих миров, а к краху своего ты оказался не готов…

Ты на самом деле всегда был к этому не готов, просто, когда ты разрушал чужие миры, у тебя не возникало чувства потери привычной ценности, потери цели и путеводной нити. Ты обрывал эти нити для других – не для себя.

Ты думал о том, что ты воин и мудрец в одном лице, находил эстетику в разрушении и битве… Ты тренировал и тренировал своё тело, наслаждался филигранной точностью движений, мышцы твои приятно уставали, ты с восхищением замечал, как меняется их форма, как от года к году они становятся всё послушнее, всё гибче, всё сильнее. Ты радостно вбирал в себя эту странную манящую иллюзию будущей обещанной пустоты для других…

Так ты готовился. А потом началась война. Её начало оказалось и началом твоего медленного суицида. Никто не предупреждал тебя о такой возможности. Никто. И ни в одном манускрипте о такой инверсии сознания не говорилось. Разумеется, иначе как бы тебя заставили поверить в иллюзию?

Война… На тот момент ты уже сумел достаточно уверовать, что она в твоей крови, в генах, как несмываемая память, что ты подтянул эту память стараниями воина и мудреца, подтянул в сердце и сознании в центр своего Я, где уже кипела энергия и сила, вера и решимость.

Боги не скупились на войну. Они дали тебе целую планету. Они даже дали ей название – твоё имя…»

* * *

Северин Олегович Гольцов, поэт, бывший военный врач, ветеран Кавказских войн, майор в отставке, возможно, и ожидал от своего усугублённого вчерашними возлияниями сна каких-то других ярких событий, но увы: он опять видел свою планету…

Девственные материки и океаны, перекрытые перламутровыми спиралями громадных атмосферных фронтов. Семь из одиннадцати оставшихся золотистых спутников, привязанных друг к другу стабилизирующим гравитационным полем, как семь патронов в ленте крупнокалиберного армейского пулемёта. Такое ощущение, что планета уже отстрелялась и просто оставила при себе эти «заряды» как напоминание, как символ готовности всё повторить. По сотому разу. Он, Северин Круарх, знал, что будет дальше, знал, как начнёт войну. Почему так? И почему этот сон, точно сериал, снизошёл на него?

Северин Олегович не любил фантастику и, тем не менее, смотрел её каждую ночь во сне в огромных количествах. И там, в этих огромных количествах, он был постоянным главным героем.Всё, что видел и в чём участвовал Северин Круарх, не вызывало у Северина Гольцова претензий, никаких натяжек в сюжете и детализации боевых событий он не отмечал, но в то же время было… Было какое-то внутреннее несогласие, как было несогласие с той реальной войной, на которую его направили добровольцем. На той реальной войне, он, Северин Гольцов, сначала никого не убивал, только лечил и спасал, бывало, даже чужих, потом – случилось…

Отбивались с отступающей ротой солдат. Погиб командир, и ему, полевому врачу-хирургу, пришлось взять командование на себя. Семнадцать чеченов из бандформирования положил он в итоге. Уже на базе, сержант-затейник Сёмка Кулиш предложил ему сделать крутое тату трофейной машинкой на любом месте. Северин подумал и показал место: между средним и безымянным пальцами – крохотный участок для крохотных цифр «1» и «7». И больше никаких наворотов. Потом он пил…

Жена прислала длинное всё объясняющее письмо, смысл которого складывался в шесть фраз: «Север, прости. Жизнь дурна. Заявление на развод я подала. Дочка со мной. С тебя добровольные алименты. Прощай!..» Потом он писал стихи…

Хулиганские матерные стихи вперемешку с тонкой «струнно»-грустной лирикой и снова пил. Водка заявление на развод подавать не собиралась ещё долго. Потом…

Ночью их закидали огненной смертью из миномётов. Сёмка Кулиш умирал на его глазах. А Северину осколок разворотил полживота. Его успели вывезти на спасательном вертолёте. Потом…

Почти год одних госпиталей…

А теперь вот сон. Несколько лет – сон, где он в облике Северина Круарха воюет с целой планетой. Один.

* * *

Жизнь дурна! Жизнь дурна? Жизнь дурна… Он повторял эту фразу вместо зарядки, почти каждое утро. Потом обнаруживал, что к вечеру все его душевные силы, словно запрограммированные этой установкой, сдавались, а ещё чаще сгруппировывались вокруг одного желания – отключиться. Он понял, что отключаться можно по-разному. Можно не спеша провоцировать и время, и пространство, плавно входя в пике, подрывать себя «замедленными минами» сожалений, раскаяния, смятения всех видов и планов, а можно, набрав высоту, «отключать двигатель», «вырубать связь» и падать со скоростью метеора, расчерчивающего чёрное небо. Так гореть… И сгорать. А утром снова обнаруживать себя на кровати и проговаривать: «Жизнь дурна. Здравствуй, жизнь!» Он даже почти уверовал в себя как в оптимиста. Но чувство это скоро проходило, а время, время требовало заполнения чем-то осмысленным, чем-то человеческим, чем-то настоящим… Но не было настоящего. Были бессонницы со стихами или сны с затянувшейся фантастической войной.

Были ещё друзья, которые иногда звонили и что-нибудь предлагали… Предлагали запись на телевидении, шашлыки на природе, весёлых девочек, сауну, ночные гонки на авто, чайные церемонии, походы в горы, прыжки с самолёта в эластичных флаер-костюмах, просто пьяные и радушные компании. Предлагали всё. Он разговаривал с ними, а про себя слышал, как они тщательно прятали от него своё заветное «жизнь дурна», и уличал их во лжи… Всех. Почти всех. Но принимал предложения. И, возвращаясь со всех приключений дня или ночи, думал, каким образом снова будет себя выключать. Однажды он задумался о том, почему никогда не планировал события дальше одного дня. Никогда не радовался и не предвкушал ничего из желанного.

«Что же ты за человек такой, Северин?» – вопрос звучал и звучал в это утро, как набат, как тугой выхлоп фугасной установки, как назойливое чтение молитв в христианских храмах, вопрос звучал, но ответ не приходил… Всё не приходил.

Ну вот, кажется, началось… Звонок мобильного с рингтоном «Реквием Моцарта», высветилось имя: « Глеб Курвиц»… Глеб, пошёл бы ты к дьяволу! Хотя, нет, пожалуй, стоит послушать этого окололитературного прыща, пусть поговорит, покичится своей книгой, место которой, впрочем, в городской канализации. Нет, не поговоришь. Передумал. Убью тебя как класс. Прямо сейчас...

– На проводе, – сказал Северин Олегович, сметая крошки хлеба с компьютерного столика. – …Да, узнал… Только ты, Глеб, наверно, вообразил, будто мы все такие отстойные… Старичьё, мол, и всё такое… Я помню твои приколы. Ты думаешь, ты оторвался от серых будней тесного душегубского социума?.. Ты думаешь, он тебя поблагодарит за неслыханный эпатаж? Ты, Глеб, ещё маленький, понял? И не вздумай мне болтать о своём опыте. Нет его у тебя, нет, мать твою! Ладно, как говорится, не будем о личностях… Теперь попробуй, выболтайся, моя жилетка ещё сухая. Но долго я тебе этого кайфа не обещаю… Не хочешь говорить? Ты разочарован? Ах, прости, прости… Я старьёвщик вольного нетрадиционного духа протеста против всего надуманного… Пошёл ты на Хэ, Глеб! И стихи свои выброси на помойку!

Так, пожалуй, с этим покончено. Одним понтовитым кривлякой станет меньше, хотя бы на глазах. Вряд ли теперь Глеб Курвиц, этот недоделанный эмо-переросток, сунется в одну кассету к нему, Северину Гольцову, поэту драматического фарса и настоящему патриоту. Да, чёрт возьми, настоящему патриоту. Но объяснять свой патриотизм он никому не станет. Кто поймёт, тот поймёт. А для остальных сообщаем: пошли вы все на Хэ!

Северин Олегович отправился в ванную чистить зубы и умываться. В голове уже крутились первые строки будущего стихотворения:

Сомкнуть ряды! Примкнуть штыки!

В атаку... товсь! В атаку... товсь!

А смерть не мякиш, мужики...

Поём на жизнь, летим наскрозь...

Особенно ему понравилось это последнее слово «наскрозь», что-то из древнерусского, мощного, настоящего. Нынче таких слов не помнят, не знают: всё какие-то «провайдеры», «дистрибьюторы», «энерджайзеры», «саппорты», «копирайтеры»... И мозги наших обезьян от бизнеса промокают, впитывают эти грёбаные американизмы, как губка разлитую на столе сладкую водичку. Наскрозь, ясно вам, обезьяны? Наскрозь – и точка! Открывайте словари и слова варите...

Завтрак. Да, теперь завтрак, но прежде проклятые таблетки. Держать селезёнку, печень, сердце и кровь. Точней, сахар в крови. Диабет, будь ему пусто! Нервы сдали ещё тогда, после Кавказа, после тяжкого ранения. Особенно сдали после письма бывшей жены. И на кого она его променяла? На какого-то коммерсанта с фамилией из рядов исконно братского народа: Нудельман…

И что ему, Нудельману, было за дело до его, Северина, маленькой дочки? Удочерять её Нудельман, естественно, не стал. Слава Богам! Хоть в одном жена проявила понимание, значит, не совсем конченой оказалась. Продала, конечно, свою молодость и желание сделать карьеру, но хоть фамилию Гольцовых дочери оставила. Катюха уже замужем и тоже отцовскую фамилию менять не стала. Молодчинка! Отца она любит, хотя и звонит не часто. Не говоря уж о том, чтобы в гости наведываться. Эх, Катерина Севериновна, знали бы вы, родная, на каких звездолётах ваш отец во сне летает! А во сне ли?

Северин Олегович задумался. Хорошая идея мелькнула... Продать бы свои сны Голливуду, по миллиону на серию: озолотился бы, и Нудельману нос утёр нешуточно... Мечты, мечты, где ваша сладость? Гадость... Таблетки...

Весь день до вечера Северин Олегович писал стихи. Все ладилось и строилось сегодня. Традиционные проводы Солнца были близки. Уже отпотевала извлечённая из северной мерзлоты холодильника бутылка «Медов», красовался на столе аккуратный как японский садик ужин холостяка, глянцево и загадочно поблескивал богемский хрусталь рюмочки и фужера, когда снова прозвучал «Реквием Моцарта» на мобилке...

– На проводе... – сказал, не глядя на высветившееся на экранчике имя абонента Северин Олегович.

– Север, ты помнишь, что завтра концерт в клубе ветеранов Перестройки? Тебе выступать. Прочитаешь как всегда что-нибудь патриотическое. По списку ты после Курвица...

– После Курвица не буду. Лучше расстреляйте. Этому выскочке без году неделя! Откуда вы его подобрали, Модеста Ольгердовна? Я себя уважать перестаю. Вы председатель городского лито, Модеста Ольгердовна, вы-то уж должны понимать, что такие Курвицы только портят ваше же стадо. Да, я не оговорился... всё ваше литературное стадо. У которого вы, Модеста Ольгердовна, достойный вожак...

– Все сказал, Север? Я польщена. Но это все равно ничего не меняет. Ты после Курвица. Спокойной ночи.

– ….! .....? ....! ....?

Почему так получается, спросил сам у себя Северин Олегович: обязательно, когда ты хоть на время начинаешь сочувствовать миру, пытаешься вымученно улыбнуться ему, порадоваться хоть каплю за себя и за него, и... вот тут же кто-нибудь, нечуткий, небрежный, далёкий от твоих чувств человечек позвонит тебе и испортит пошедшее на поправку настроение? Неужели закон подлого упавшего бутерброда так непреклонен? Куда физики смотрят? Куда смотрят все эти устроители пространства и времени? А хотя...

Северин Олегович начал проводы Солнца.

К десяти часам он уже почувствовал сигналы отключки.

Сон пришел к нему как всегда вовремя, словно по расписанию...

* * *

Земля выплёвывает навстречу небу рой умных механических фурий. Навстречу небу несутся они, обтекаемые крылатые воздушные пираньи, настроенные на тепло, жаждущие найти, догнать тепло – и объять его жарким приветствием взрыва. Навстречу небу несутся они – и навстречу тебе.

Ты подпускаешь их почти вплотную, ты видишь их безликие крашеные чёрным морды, твои тренированные нервы вибрируют в ожидании самого лучшего мига. Ты ложишься на крыло и в самый лучший миг пропускаешь их под собой. Под собой – и в километре над землёй.

Обманутые, они быстро ориентируются и разворачиваются, чуя тепло твоих крыльев. Поняв это, ты чиркаешь перед собой теслажезлом, и рой пираний вспыхивает в объятиях белоснежной плазмы.

Ты взираешь на землю с километровой высоты. Земля продолжает говорить с тобой – в разговор вступают холмы, молчавшие до того. Это невозможно – но это происходит. Ты уже производил разведку этих высот, они были пусты. Но теперь они плюются пираньями.

Это невозможно – но вся земля под тобой (земля, которую сто снов назад ты уже считал без мгновения своей) вдруг разверзается мягко-жёсткими кавернами бесчисленных орудий, скрывается в дымах, язвится чёрными глазами и плюющими ртами…

И ты танцуешь в перекрёстном огне, испепеляя теслажезлом самоё пространство, хлеща молниями по земным глазам и ртам… Темнеют тучи вверху, низ затягивается дымом, и твои крылья боевыми веерами рассекают серую вязкость, застлавшую весь танцпол твоего оружия…

Твои крылья – шедевр биотехнологии, генераторы и регенераторы, четырёхсуставчатая песнь титана, пластика и мозгового вещества. Они прорастают сквозь бронехитин доспехов в твоё тело нервными окончаниями; они послушнее твоих собственных рук и быстрее твоих мыслей. Их размах накрывает батарею противника – и они, наконец, выносят тебя из дымной облачности.

Ты оглядываешься, ведь минуту назад тебе было всё равно, что небо и земля тысячу раз поменялись местами. Ныне – прозрачный покой стратосферы.

Ты мысленной командой регенерируешь активные элементы жезла. Бросаешь взгляд на землю, затянутую серым пологом.

Вдруг срываешь шлем, запрокидываешь голову и, вдыхая чистый ледяной разреженный воздух, находишь вдали золотистый отблеск спутника, одного из семи оставшихся на орбите.

Сотни снов назад ты одним махом уничтожил четыре его близнеца, обрекая планету на информационный хаос. Твой катер низвергся на столицу цивилизации, распространяя инфразвук и микроволны; поставив силовой купол над захваченным управленческим центром мира, ты предъявил ультиматум правительству, требуя признания власти Божественной Метрополии.

…Раса-энигма – вот как называют твои яростные боги, взрастившие и снарядившие тебя на войну, все народы галактики, исповедующие иную логику, иной способ мышления и не входящие (пока что не входящие) в Божественную Метрополию.

…Планета, загодя названная твоим именем, отданная тебе, воину-одиночке, для приобщения к Божественному сознанию, отвергла ультиматум. Её административным иерархам и поныне всё равно, в какую секунду ты убьёшь их. Её населению точно так же важнее сопротивление, нежели жизнь.

Они все поднялись против тебя одного, и пока не стихнет последнее их орудие, ты будешь сражаться. Ты уже пытался угрожать планете уничтожением целой столицы, изолированной под силовым куполом твоего катера. И приводя угрозу в исполнение, ты надеялся, что больше не придётся повторять. Когда замолчали инфразвуковые установки катера, двадцать миллионов человек были мертвы, но планету это не остановило. И больше ты не повторял содеянного. Вся планета объявила тебе партизанскую войну, ты принял выбор цивилизации и уже много лет не уходишь с поля битвы.

Послушные крылья резко разворачивают тебя и устремляют вниз, к невидимой за дымами земле. Ты выводишь на внутреннюю поверхность забрала картину мира в тепловом диапазоне: земля под облаками горит. Радар сообщает, что в воздухе ничего не движется.

Ты пронзаешь дымное облако и обозреваешь замолчавшие холмы в свете пожаров. Тихий безжизненный ад. Ты уже вычислил командный пункт на одной из высот и спускаешься туда.

Потоками ветра от крыльев стена пламени сминается и гаснет; перед тобой люк, полузасыпанный пеплом. Теслажезл – слишком мощное оружие, чтобы взрывать им всего-навсего дверь, поэтому ты мысленным приказом трансформируешь его в квантайзер. Смертоносный полиморф ветвящимся разрядом буквально вдувает осколки бронированного люка в зев туннеля, а четырёхсуставчатые крылья сворачиваются за спиной так, чтобы ты смог войти в пространство, предназначенное для бескрылых.

Твои шаги бесшумны, несмотря на всю тяжесть тела, срощенного с бронёй трёх видов. Все системы обнаружения работают на полную мощность – докладывая тебе, что система туннелей под холмом безжизненна.

И всё же, повинуясь воинским рефлексам, ты не опускаешь квантайзер, и его фасетчатое око огненного василиска на миг опережает твои зрачки, пока вы единым организмом шествуете по лабиринту, взрывая дверь за дверью и не находя ничего и никого.

Тихий смех.

Тихий, далёкий, мелодичный смех звучит так неожиданно, что ты не сразу понимаешь: акустические системы шлема на него не среагировали… А он повторяется, ещё дальше и тише, звонким дразнящимся переливом угасает в пустом подземелье…

* * *

Северин Олегович вздрогнул. Кто-то снял с него бронехитиновые доспехи! Кто- то лишил его защиты, и теперь его тело – объект для поражения... Оружие! Пальцы правой руки сжимали какую-то ощутимую рукоять...Тяжелый модифицированный квантайзер семнадцатого поколения с автопускателем и личной биополярной кодировкой...Но почему без доспехов?

Северин Олегович сел на кровати. Квантайзер изчез. В руке рукоятка обычного домашнего фена... Что за феня? Сон, это все сон... Мог бы привыкнуть. Но что-то изменилось. Начала работать ложная материализация предметов. Северин Олегович протянул руку в компьютерному столику, нащупал стопку листов... Взял верхний, поднес к глазам. Стал читать вслух:

– «Радиограмма... Я, Северин Гольцов, житель планеты Земля, русский, военный врач, майор в отставке, даю свое согласие моему двойнику Северину Круарху одинокому Воину, участнику галактической войны против неисчислимой расы-энигма, остаться в параллельной реальности, в которой мы ведем эту беспощадную благородную войну уже вторую манвантару. Как биологический носитель и энергетическая матрица моего двойника я осознаю всю ответственность своего шага. Выражаю искреннюю надежду, что мой честный и решительный поступок послужит успеху и скорой победе одинокого Воина Северина Круарха в означенной войне....» Ё-моё! Когда я это написал? Вчера, что ли, перед тем как вырубиться? Я что, больше ничего не написал вчера, кроме этого? – Северин Олегович взял всю стопку листов и опустил, наконец, ноги с дивана...

На столе неубранная посуда после проводов Солнца, выпитая бутылка водки... Всё как обычно. Нет, чёрт возьми, не всё как обычно... Две стопки на столе. Неужели кто-то у него был в гостях? Какой абсурд! А он ничего не помнит. Ничего, кроме событий сна. А стихи… Где же стихотворение, которое он вчера начал сочинять? Там был такой, вроде, простой строй, и слова красиво ложились, и, что самое важное, чудесная концовка, философская...

Что такое «манвантара»? Елки-палки, откуда в его мозгу такие слова завелись? Это что-то восточное, наверняка… Он включил комп и вызвал «Гугл»…

Всезнающая «Википедия» написала следующее: «Манванта́ра (санскр. मन्वन्तर, manvantara IAST, «период Ману», «века Ману») или Маха-юга[1] – мера времени в индуизме, эпоха божеств – девов. Согласно Пуранам 1 манвантара = кальпы = примерно 71 махаюг =852 000 лет девов = 306 720 000 солнечных лет[2]. В каждой манвантаре мир, создаваемый заново, имеет своих богов и героев. Также термином «манвантара» обозначается период правления Ману. В космологии индуизма – период проявления активности, жизни Вселенной (фаза проявленной Вселенной). Противопоставляется пралае – фазе непроявленной Вселенной. Составляет 4,32 млрд земных лет. Однако обычно используют термин кальпа. Иногда в литературе можно встретить и другое название – шришти…»

М-да, японский бог, с такими числами не сладить! И всё же… Война, которая длится чуть меньше… сколько же там нулей надо поставить? Это возможно? А почему бы и нет? Одни Боги ушли, новые пришли, а война всё не кончается… Ладно. То есть не ладно… Вот что война не кончается, понятно, а откуда слово-то взялось в голове?

Северин Олегович продолжал поглядывать на записку. Да ведь ещё и написал сверху: «Радиограмма»… полный привет! Шизануться можно… Радиограмма в Ноосферу!

Термин «ноосфера» был Гольцову знаком и даже вызывал доверие. По его личной теории, все стихи, да и вообще любые тексты, однажды написанные на бумаге и прочтённые вслух их авторами, являются радиограммами в Ноосферу. Способ передачи: чтение в особом состоянии. Если так дальше продолжать рассуждать, то этим «особым» должны были оказаться, по теории, два совершенно разных состояния: первое – опьянение, второе – творческая экстатика. Ага, вот ещё один термин…

«Хорош ты сегодня, Гольцов, – подумал Северин Олегович, – сыплешь терминами как сбрендивший компьютер бегущими строчками…»

Жизнь чудна и удивительна! Нет, не его это слова… Жизнь дурна. И он сегодня себе это докажет, в который раз. Вечером он читает стихи на показательном выступлении в клубе ветеранов Перестройки. После Курвица. Вот и вся ноосфера…

* * *

Конференц-зал клуба уже был изрядно наполнен. Ветераны Перестройки, в большинстве своем городские чиновники, среднего, как раньше говорили, звена, занимали рядов пять-семь, начиная от третьего. Литераторы и им сочувствующие образцово оккупировали авангардные три ряда. На сцену пустили три луча софитов. Красный луч освещал выкаченный на середину черный рояль и весь задник сцены. Два синих луча в перекрестье Северин Олегович прочитал для себя как «Большое похерить», ярко-белый столб света, вертикально стоявший над микрофоном напоминал фаллический символ древнегреческой колонны.

Гольцов молча кивнул на все обратившиеся к нему взгляды собратьев-поэтов и сел в крайнее кресло. А кто там на галёрке? Северин Олегович обернулся… Неужели ещё какая-то молодёжь припёрлась на это сборище?

На самом последнем ряду дружной компанией сидели пять молодых, упакованных в готическо-рокерские одежды парней. Контрастом к их кожаным жилеткам, кепкам и замысловатым перевязям были веселые разноцветные, надутые гелием шарики с мордашками смайликов. Шарики на нитках парни приторочили к себе так, чтобы были свободны руки. Глеб Курвиц был среди них. В левой руке Курвиц держал свою свежеизданную раскрытую книгу, что-то бубнил, очевидно, начитывая текст. Заметив издали взгляд Гольцова, Курвиц приветливо помахал ему книгой. Северин Олегович не среагировал.

«Вот же, – подумал он с досадой, – ему плюнь в глаза, а он: божья роса…»

На сцену вышла Модеста Ольгердовна Крейцер – энергичная, обрусевшая ещё пять поколений назад немка с мечтательным огоньком в строгом взгляде:

– Добрый вечер всем, нашим гостям – ветеранам Перестройки, вам, дорогие мои писатели, хотя правильно считать, что гости сегодня здесь мы, члены Канделябринского городского литературного объединения имени Федора Гавриловича Зареченского. И по праву открыть сегодняшнее показательное выступление мы просим почётного гражданина Канделябринска, композитора и заслуженного маэстро, автора-исполнителя более чем четырёхсот-с песен, Аскольда Борисовича Непряткина, заодно поздравив его с шестидесятилетием творческого стажа. Итак, уважаемые, коллеги и гости, под ваши бурные, горячие аплодисменты я приглашаю на сцену…

Бодрячок Непряткин сегодня, слава Богам, не пел, а лишь исправно отстучал по клавишам рояля свою новую увертюру «Штормовое предупреждение». Северину Олеговичу примерно на третьей минуте увертюры отчетливо показалось, что луч красного прожектора, бьющий в лысину мэтра, даже побагровел, а рояль несколько раз отъезжал на скрипучих колесиках от исполнителя, как при качке. Очевидно, всему залу досталось от новаторства и драматизма музыкальной темы «Штормового предупреждения». Оргкомитет ветеранов Перестройки наградил Непряткина пышным букетом и пожизненной контрамаркой в музей истории Канделябринска.

После выступления Непряткина на сцену, как из рога изобилия, посыпались поэтические таланты лито. Благочинно предупреждённые о том, что читать нужно не более одного стихотворения за приём, поэты горели неотступным желанием пролонгировать «светлый поток», но Модеста Ольгердовна с первого ряда давала сердитую отмашку рукой каждому из таких нерадивых отступников. Наконец очередь дошла до Курвица. Северин Олегович напрягся…

Глеб Курвиц вышел на сцену в сопровождении своей «подписки», которую он, ослепительно улыбнувшись в микрофон, представил как неотъемлемую часть своего «лирического промоушена». Нагловатый новатор слова расположил растатуированных кожаных соратников, обвешенных шариками-смайликами, позади себя полукругом. В руках у соратников блеснули лезвия…Зал притих.

Глеб Курвиц с важностью вступил под потоки световой инсталляции сине-белых «Большого похерить» и «фаллической колонны» на фоне «огненного штормового предупреждения»…

– Стихотворение из вечности, – сказал он, артистично воздев правую разведенную пятерню над собой, над своей раскрытой книгой в левой руке и над залом, – «Время в рассрочку», посвящается Любви и Вселенной…

Дайвинг с Дарвином, сафари с Софоклом...

Ты мою вдохновенность не трожь.

Солнцелик, как витражные стекла

Разум мой, побеждающий ложь!

Всё закружено в этой Вселенной...

День наступит вчера, и он будет хорош...

Ветер в радуге... шлоки на сленге...

И кузнец, подковавший блохой медный грош.

Листопад с Альтаира засыплет Канопус...

Дамы снова наденут вуаль и манто...

Кто-то снимет с подставки Земли моей глобус

И на пальце крутнёт в эквилибре – винтом...

Я скажу, что люблю, и вернусь послезавтра,

После завтрака в три... с Махадэвой и Рамой.

Мой тростник уж зацвёл и Гермес, его автор,

В нем рубины зажёг, как лучины во храмах.

Бесконечность сдаёт своё время в рассрочку...

Птицы, как на повозках, плоды оседлав,

Ждут денницу... И солнце, на спор, в заморочку,

Выйдет ярко-зелёным, а может быть... алым.

Великолепно прочтённое стихотворение заворожило публику. Курвиц подал знак, и парни из его подписки дружно чиркнули лезвиями по ниточкам разноцветных шаров… Отпущенные шарики, каким-то дивным образом, словно управляемые, полетели не к потолку сцены, а сгруппировавшись в красивый радужный клин, направились в центр зала и, покружив над головами обомлевших зрителей, так же загадочно рассыпались…

Аплодисменты, сначала робкие, превратились в единый хор.

Северин Олегович тряхнул головой…

Что-то не сходилось. Не было в книге Курвица такого стихотворения! Не было. Гольцов, матерясь и отплёвываясь, проштудировал всю курвицкую писанину ещё неделю назад… Заметив, что сидевший рядом начинающий поэт Ник Опырин держит в руках книгу Глеба, Северин Олегович попросил её у Опырина на секунду. Открыл… Все стихи были совершенно другие, неизвестные и другие… Гольцов не поверил. Посмотрел на обложку. Обложка та же… Чертовня какая-то! Однако времени удивляться больше не оставалось. Модеста Ольгердовна объявила его выход.

«Жизнь дурна! – шепнул себе под нос Гольцов заветные слова и встал с места… – Вы все лжёте, – продолжал он шептать, поднимаясь на сцену. – Вот она, точка «альфа и омега» моего пути! – дошептал он, встав у микрофона. В голове что-то ярко вспыхивало. От какого света стоило больше защищаться: от внутреннего или внешнего? Дьявольски риторический вопрос…

Северин Олегович глубоко вздохнул, нацелил свой взгляд куда-то в заоконное пространство, отыскал на холсте вечернего неба едва различимую облачную дымку, в которой, как ему показалось, прочитывался плазменный след гневного росчерка Перуновой молнии, придал себе вольно-торжественную осанку и начал:

– Патриотическое стихотворение « В России моей...»... Пишу, как дышу. Дышу, как лечу... Солнце, я с тобой! Гой еси вам, граждане просвещённые, с кисточкой!..

Вы мне про материю ср…ную

Всё время твердите, едрёные в корень!

Я лучше, как клизму, судьбу свою рваную

По самые гланды вам вставлю, и вскоре

Очистится небо от затхлого пламени

Того, что вы, гады, зажгли на курильне восхода,

Гиены чернушные, русские Каины,

Прощайте... Я вас схороню на плечах небосвода...

О, Боги! Земля моя, век не рожавшая,

Мы вместе вздохнём, мы нальём золотистого:

Ты – целый потоп, я – полста и бабахну за павшего

Отца моего, укравшего куртку судебного пристава...

Пошли вы на Хэ, негодяи крамольные,

Не видеть вам сфер Ноосферы вовек!

Щипайте, доите Орлицу двудойную...

В России моей ещё жив человек!

Несколько секунд конференц-зал клуба ветеранов Перестройки мрачно молчал. Модеста Ольгердовна и все почётные гости в первых рядах онемели. Ещё через мгновение галёрка, а точней, группа поддержки Глеба Курвица и он сам, взвилась с мест и грохнула аплодисментами, свистом, притопыванием, бурным восторгом с выбрасыванием вверх кулаков и «рожек»... Только теперь Северин Олегович отчётливо понял, почувствовал, что переступил некую черту и что возврата не будет. Не будет больше для него этого литературного объединения, и ветераны Перестройки кислород ему перекроют надолго. Но ему было хорошо. И лица размалёванных ребят из группы Курвица показались вдруг неожиданно знакомыми...

«Рота!!! Вся моя рота там... Вон, вылитый Валёк Синицын, рядом Бармалей, Столыпин, Колька Сизарь... Наваждение! Ребята, что со мной?.. Дайте воздуха... Ребята, заберите меня отсюда... Перунова молния! Это она. Я уверен... Да, я увидел тебя, светлая! Спасибо. Но спаси меня, прошу!»

И он крикнул в зал:

– Ребята! Курвиц! Я с вами! Уходим... Все целы? Раненых на плечи. Своих не бросать...

Стремительно сбежал со сцены и дальше по боковому проходу к ним, к тем, что приветливо махали ему руками, приглашая в свой круг.

Реальность возвращалась к нему по частям. Он осознал, где находится и что здесь происходило, но чувство, что вражеская территория всё ещё под ногами и вокруг него, оставалось явным и сильным. Однако, несмотря на странную двусмысленность происходящего, Гольцов понимал и другое, и это другое было важней и ценней всех его психологических наваждений.

Время изменилось. Теперь они побратаются. Он и эти странные эпатажные ребята. Да и не все, кто ходит в пирсинге с бритыми головами и тату, враги культуры. Он, Северин, выведет их отсюда, они прорвут окружение и соединятся со своими. Пойдут через горы, будут выставлять ночные посты и глядеть в оба... Вот бы ещё с техникой повезло... Эх, сейчас бы пару БТРов! В вестибюле клуба Северин Олегович поймал себя на том, что уже по третьему кругу пожимает им руки, хлопает пятернёй по-морскому по их ладоням, цедит сквозь зубы: «Ну, мать их так, мужики, мать их так! Я всё понял. Надо быть вместе и своих различать, чуять...»

Отдельное обращение посвящалось Курвицу:

– Глеб... Если я в чём-то погорячился, прости. У тебя классные стихи. Тонкие. Настоящие. Ты сам настоящий. Слушай, давай поедем отсюда и больше никаких потерь, договорились?

Курвиц щурился, улыбался, цокал языком и тряс крашенной под солому клочковатой шевелюрой...

– Да мы ещё никого не теряли, Север. Но насчёт настоящности... Тут ты прав! Её ничем не заменишь. Отсюда и родство душ. Слушай, мы вот с парнями хотим слегка загулять... Поедешь с нами? Отвяжемся от стойла! Гульнём!

– Отвязаться от стойла? – повторил Северин Олегович вслед за Курвицем и почувствовал эйфорически нарастающий азарт близящегося застолья. – С вами хоть куда. А девушки у вас есть?

– Так ведь уже ждут, Север. Целых три. Путешествуют с нами давно...

– Опан-ды! Путешествуют, говоришь... Так вы, значит, не местные?

– Не местные: последний раз были в Канделябринске очень давно. Мы тебе ещё расскажем нашу легенду. Закачаешься...

Желание закачаться Северин Олегович испытал почти мгновенно. Одобрение засветилось на его лице. Он вспомнил о бумажнике в заднем кармане брюк, и перед его мысленным взором встали две крупные купюры. На свою лепту в общий котёл ему хватит.

Курвиц, словно прочитав его скромные мысленные отпечатки, с упреждающей дружеской весёлостью заявил:

– Никаких денег и такси, Север. Мы на своём «Пегасе-Лэндкрузере». И в багажнике, не в бумажнике, слышь, полно жратвы и выпивки.

– А куда поедем?

– Недалеко. Мы тут особняк арендовали клёвый. Ну что, все готовы? Абзац, Гоголь! Вот они, наши водилы-шкиперы. Кто поведёт машину?

– Я поведу, – Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую чёрную жилетку и чёрные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведённый в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?»

Красный «Пегас-Лэндкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с клубом ветеранов Перестройки внутреннем дворике. Северин Олегович мысленно присвистнул, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двухприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной «крутизной».

– Он у вас, часом, не летает? – спросил поражённый поэт-ветеран у Гоголя.

– Часом, летает, – кивнул Гоголь с самым серьёзным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплёскивая лучевые фонтаны из своих необыкновенных глаз: – Такой у нас сигнал, забавный... Очень похож на оригинал. А чего мелочиться...

И правда, подумал Северин Олегович, чего мелочиться... Пегас так Пегас, ну не Конёк-Горбунок, понятное дело... Отечественные «авто-коньки-горбунки» уже давно не выпускались. Мировое (сиречь тайное, «моровое») правительство запретило. На том стоят, предатели...

* * *

Красный «Пегас-Лэндкрузер» летел по вечерним улицам Канделябринска с такой внушительностью, что все машины, идущие по встречной полосе, притормаживали, едва завидев, что по серому асфальту дороги рассекает едва ли не химерическое, пылающее чудовище с дорогущим частным номером, на котором стоят не цифры, а буквы, и буквы эти в свете фар читаются как «Space Shuttle». Под музыку Бернда Графа, с его мощными вербальными пассами-заклинаниями на немецком, чувство полёта усиливалось многократно.

– Всегда хотел спросить, – Курвиц сидел впереди и плавно дирижировал руками в такт пробирающей до костей музыки, – почему Канделябринск назвали Канделябринском? Не знаешь, Север?

– Наверное, из-за бухт. Если посмотреть на береговую линию сверху, кажется, что поставили громадный канделябр из бухт и мысов прямо в море… Вообще, я даже посвятил этому один свой стих… Могу вспомнить…

– Красиво! – сказал Гоголь, вдавливая педаль газа. – А вот и зажгли свечи на вашем канделябре, Север! Вы счастливый человек и сами об этом не знаете…

Северин Олегович задумался…

– Ну, это как сказать, как посмотреть…

Раб продаёт себя, раб продаёт.

Задёшево, цена не стоит торга.

Материя так предсказуемо ведёт

Детей к цепям, а не за грань восторга.

Плоды её любви – заведомый сюрприз…

Она, как путника набитая котомка,

В любой дороге только тянет вниз…

И стелит жёстко, но играет тонко…

Быть матерью – искать душевных ран,

А мир земной черствеет самовластьем.

Изъян Творца, когда материя – таран

К вратам иллюзии, что называют счастьем.

Мы проиграли битву тёмным зеркалам,

Мы отразились в них голодными, нагими.

И подбираем крохи, и собираем хлам,

Боготворя скопцов и возлежа под ними.

Мир продаёт себя, мир продаёт.

Задёшево, цена не стоит торга…

– Это о нас, понимаете? – прокомментировал Гольцов своё стихотворение. – О славянах… Мы слишком все заматериализовались и проигрываем битву тёмным зеркалам Правды уже очень давно. Какое же тут счастье?

Неожиданно голос подал Гримасник, что сидел вполуразвалочку на третьем сиденье «Пегаса»:

– Вы, Север, и понятия не имеете, как далеко продвинулось русское слово… Лечитесь и учитесь и оставайтесь такими же сумасшедшими. Вселенная вас любит. Получите, навскидку:

Зачем перекрутил себя ты,

О воин краснопятый,

На фарш земным потребам:

Селёдки с чёрным хлебом?

Потерянный и смятый,

Ахилл шестой палаты,

Ты веришь – я не верю

В твои глухие двери.

– Много ты в селёдке понимаешь, пацан! – проворчал Северин Олегович.

Здесь встрепенулся и Абзац:

– Грим! И ты туда же?.. Ёрничаешь? Сними плащи и облики сиюминутности… Ты, брат мой, слишком юн для плача души… А помнишь океан?.. Ты читал совсем другие тексты… И она тебя услышала, твоя любимая Каллистамейра…

– Абзац! – Курвиц не на шутку вскипел химерической эмоциональной атакой. – Отставить готику, слышишь?! Сегодня у нас хард, дарк и трэш… «Сегодня» продлится до конца Манвантары, ясно, лирик тонкий со взором горящим?!

Да, поэты новой волны, похоже, открыли «Википедию» гораздо раньше него, Северина Гольцова. Ну а если они поют о новых энергиях, мать их разэтак, эти энергии, чёрт их знает, во что они выльются и откуда льются, – приходится учить матчасть.

– Глеб, хочешь харда?! – подхватил Гоголь. – Так это пожалуйста!

Он вывернул руль, и Пегас мягко вылетел на газон и понёсся в пятно света от фонаря. Северин Олегович чертыхнулся, предчувствуя жёсткие препятствия, таящиеся во мраке за пятном света…

Ещё один гравитационный удар на крутом повороте, Пегас становится на дыбы, вновь заливисто ржёт…

– Эй, полетаем! – восклицает Гоголь; Дер Граф откликается взрывом басового аккорда, Гримасник вторит им обоим и Пегасу боевым кличем… в лобовое стекло бьют радужные сполохи… Мать фонарную, откуда?!

Гольцов сжимает ручку дверцы, за окном полосы мрака чередуются с радужным сиянием, тело теряет вес и будто даже приподнимается на пружинистом сиденье, на секунду появляется идиотская мысль, будто он умер при аварии и сейчас несётся на тот свет в несуществующем уже «Лэндкрузере»…

Адски-ангельски-огненная музыка дразнит рваным ритмом синтезаторов и перкуссии, где-то в невообразимой дали переливаются звонкие нотки сириновского женского вокала. Вступает Граф, и Курвиц вдруг на чистейшем немецком подпевает, запрокинув голову и самозабвенно прикрыв глаза.

Тень в боковом стекле.

Северин Олегович скосил глаза и едва не отпрянул: в окно билась серо-розовая птица. Нет – это была просто игра света от мелькающих фонарей – синий, оранжевый, синий, оранжевый.

Фиолетовское шоссе. Вот где парни сняли особняк. Да, здесь можно загулять громко и надолго. Пегас мягко спружинил об асфальт, словно и впрямь совершил посадку. Полосы сине-оранжевого света неслись по салону.

– Хорошо водишь! – прокричал Северин Олегович в затылок, точнее, в пятиконечную звезду Гоголя. Звезда с достоинством качнулась.

– У кого ещё остались балладные настроения?! – грозно вопросил Курвиц.

– Не кипятись, щас сымпровизируем постмодерн! – пообещал Абзац.

– Но вначале – мостмодерн! – Курвиц указал на сверкнувшие угрожающим чёрным чугунные витые ворота, а Гоголь уже направлял к ним манёвренного Пегаса. – Наш мост между слабовидящей прозой житейской пошлой самодостаточности – и просветляющими оксюморонами истинно настоящего момента!

Ворота раскрылись автоматически, и грохочущий акустическими системами автомобиль, словно сказочный огнедышащий дракон, «приземлился» во внутреннем дворе замка.

– Вот, Север, скромное обиталище восьмерых путешественников по субкультурным просторам Вселенной, – Курвиц ободряюще хлопнул в ладоши. – Хорохор, в багажнике наше пропитание и пропивание, заберёшь?

– А у девчонок, что же… сломалось? Зачем нам вторая форточка?

– Карина жаловалась на домашнюю форточку, что-то её клинит…

– Вы что, евроокна в багажнике возите? – спросил Северин Олегович простодушно.

Вся великолепная пятёрка грохнула хохотом, притом каждый на свой лад: Абзац с повизгиванием, Хорохор с посвистыванием, Гримасник с похрюкиванием, Курвиц с особым вдохновением, и только Гоголь как-то надтреснуто…

Выходили из «Пегаса», продолжая смеяться.

– Пойдём, познакомлю тебя в еврофорточкой, друг…

Едва только Гоголь подвел Гольцова к багажнику, как из парадной двери второго этажа на широкую мраморную лестницу, ярко освещённую круглыми фонарями, вышли две высокие темноволосые девушки в златотканых шальварах и пурпурных расшитых дорогими камнями жилеточках. Улыбаясь и восхитительно пританцовывая, девушки стали спускаться к рокерской команде…

«Вот так контраст! – полыхнуло в сознании Северина Олеговича. – Из какой же они сказки?»

Абзац, Хорохор и Гримасник вытащили из внутренних карманов своих кожаных курток маленькие флейты и, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно кружась, сопроводили дефиле подруг-красоток игриво-протяжной мелодией, подобие которой Гольцов бы точно затруднился найти даже на этнофестах.

Курвиц протянул руки, держа в каждой из них по своей книжке. Девушки подошли к блистательному поэту. Курвиц махнул книжками перед собой, и они в ту же секунду превратились в великолепные бархатно-алые перьевые веера… Веера были вручены девушкам с изящным средневековым поклоном.

– Ну, вы как факиры, ей-богу! – вырвалось у Гольцова громкое удивление.

Курвиц повернулся к гостю:

– Молния и Карина, радости наши, вот хочу вам представить русского поэта Северина Гольцова, коего мы благополучно выкрали сегодня из чуждого ему зиндана ханжества и притворства… Возрадуемся свободе нашего гостя и его великому будущему!

– Ника дэвайята! Ника дэвайята! – воскликнули девушки хором. – Мы ждали вас, мы знали, что все завершится правильным выбором. Браво, Курвиц! Идемте же в дом, будем пировать!

Гоголь открыл, наконец, багажник «Пегаса» и вытащил из него прямоугольную рамку, чистую имитацию багета для картин, с той лишь разницей, что у «форточки» были необычные ножки, похожие на большие вакуумные присоски и весила она явно больше своей деревянной родственницы. Северин Олегович пожал плечами, так и не поняв всего юмора и того, что вызвало смех его новых странных сотоварищей и автолихачей вечернего Канделябринска.

– Хочу водки, – сказал Северин Олегович усмехающемуся Гоголю, надевшему рамку форточки себе на плечо.

– Хлеб-соль! – кивнул Гоголь, сменив иронию во взгляде своих лучезарных глаз на что-то чему и названия не было: монолитно-цельное и многолико-сострадательное.

* * *

– Вот такое, значит, у вас печальное застолье… – констатировал Северин Олегович, присаживаясь на одинокий стул у длинного, застеленного красной скатертью стола. – А ваши места где будут?

– Наши с нашей стороны, – сказал Курвиц, и водрузил на стол тяжёлый стоячий багет форточки.

Кожаные рокеры, флейтисты, острословы, лихачи, факиры и просто очень странные парни, внимательные и заботливые к своим красавицам-девушкам, сели с противоположной стороны стола.

– Что будем заказывать, Север? – Курвиц махнул рукой на форточку. – Банкуй, сегодня все твои желания для нас почётная миссия…

– Эх! – Северин Олегович вытащил из кармана пачку дорогих ароматизированных сигарет. – Пойду-ка я лучше покурю на балкон покамест… А вы сами чего-нибудь поставьте на стол, раз уж обещались. А где у вас тут дверь на балкон?

– В соседней комнате, слева, – подсказал Гримасник и почему-то хмыкнул, оценив озадаченные лица друзей.

– Не хотите взять с собой флейту? – неожиданно вопросил Хорохор и тоже почему-то хмыкнул.

– На флейтах я не мастак, – ответил Гольцов.

Встал со стула и, закусив фильтр сигареты зубами, щерясь при этом на манер Жан-Поля Бельмондо, прикурил. Эффектно выпустив колечко дыма, отправился в соседнюю комнату. В соседней комнате оказалась биллиардная и библиотека. «Хорошее соседство, – подумал Северин Олегович. – Надо будет им непременно предложить погонять шары. Давно я в руках кий не держал. А так, между прочим, наша древняя исконная русская игра…» – и вышел на балкон…

Затянулся сигаретой, прищурился и чуть не упал…

Бархатной перламутрово-алой каймой под светом трех лун светился, уходя к горизонту по немыслимой дуге, песчаный пляж. Темно-аметистовый океан накатывал на идеальный, словно расписанный по лекалам берег, пенный вал формировался далеко от линии прибоя, вытягивая линзу из гигантского тела волны, он казался неистовым в порыве и разрушительной силе, но, надвигаясь на сушу, словно расчесанный незримыми подводными рифами мягко выстилался по алому песку к ногам… Да, к ногам чудесных обнаженных купальщиц – дев, от которых невозможно было отвести глаз. В свете трех лун их тела казались феерией форм неумолимого соблазна…Северину Олеговичу захотелось к ним побежать сейчас же, ловить, ласкать, целовать…Безумный магнетизм встрепенул все его поэтико-эротические фибры, и по их тонким ветвистым капиллярчикам побежала вселенская дрожь и смута…

Где он, Боги? Куда он вышел покурить? Это вам не канделябринские бухточки! Это вам такие цветочки, Северин Круах-Гольцов, что вам их вовек не собрать…Сон? Неужели здесь, прямо сейчас, на несуществующем балконе, в ясном существующем сознании? Или тоже уже не существующем? Может, он в реанимации, под анестезией калипсола, и эти три луны – просто свет от операционных ламп, а эти девы – ассистентки? Но почему их так много? И все в чем мать родила… Только бывшему и больному военврачу могли прийти в голову такие аналогии! Окстись, Гольцов, они живые и они божественны! Беги к ним!

Северин Олегович с воплем отвернулся от картины очаровавшего его безумия, зажмурился и, сделав два шага, толкнул пространство там, где, по всем расчётам, должна была находится балконная дверь.

– Хочу водки! – повторил Гольцов измученным голосом…

И вышел к пиршественному столу…

…Курвиц, само радушие, усадил гостя к утешительным изысканным яствам.

Гольцов набросился на еду и выпивку. Компания поддерживала ветерана-поэта не менее заметным аппетитом и чуть более остроумными речами. На пятом тосте в честь бессмертной музы поэзии, предложенном Гоголем, Северин Олегович взволновался:

– Кстати, Глеб, а где же ваша третья девушка? Карина и Молния с нами, а кто же ещё прячется в замке?

– Её зовут Газель, – спокойно объяснил Курвиц, подкидывая в рот ядрышки солёного миндаля. – Она тихая, любит посидеть за компьютером, помечтать… Ну если ты хочешь, я позову её…

– Позови…

Курвиц замер на секунду, подняв указательный палец:

– Сейчас она спустится…

– Тогда за музу поэзии! – Северин Олегович поднял полнёхонький добротный гранёный стаканчик, не иначе как из трактирного прошлого великой родины, браво и весело залпом выпил жгучее содержимое.

В комнату вошла девушка по имени Газель…

Гольцов остолбенел. К нему приближалась… его бывшая жена, молодая и красивая как свет…

– Ты бы ещё Нудельмана с собой привела, пудреница размалёванная!!! – крикнул Гольцов с неожиданным остервенением. Он стервенел от невозможности опомниться.

Свет в сознании бравого застольщика на мгновение ярко вспыхнул и рассеялся…

* * *

Они подобны тебе. Да, они подобны тебе, эти люди (киборги? дроиды?) в металлокомпозитных панцирях, вооружённые пилами – твои сенсоры движения подсчитали число миллионов оборотов в секунду, но ты не смотришь на эфемерные цифры на внутренней поверхности забрала, слишком занятый реальным боем.

Вначале тебя отвлекли танковой атакой, а пока ты расстреливал машины из квантайзера, панцирники ударили в спину. Ты уже сразил пятерых, вот они лежат, и после боя ты проведёшь анализ материала пил. Это интересно, потому что они могут повредить бронехитин. Твои доспехи разрезаны трижды, да и чешуйки от крыльев чернеют под ногами. Ты превратил полиморф из квантайзера в меч – тридесятикилограммовый фламберг, защищённый силовым полем. Похоже, только поле держит столкновение с пилами. Панцирники-аборигены сражаются далеко не так искусно, как ты, просто их больше.

Шестой падает, за ним седьмой, ещё двенадцать – свалят тебя, если ты дашь им такую возможность.

Восьмой. Миллиард восьмой, должно быть, если считать всех убитых тобой на планете твоего имени. Разве ты считал? Разве ты считал все эти годы? Ты считаешь только сейчас, кружась в средневеково-сверхсовременном ближнем бою, дирижируя фламбергом благодаря экзоскелету с лёгкостью порхания бабочки.

Не один миллиард, нет, не один миллиард. Девственно красивая некогда планета сейчас лежит в техноруинах. С какой бешеной скоростью они возводили фортификационные сооружения! Как будто сама планета рождала их, покрываясь коростой бункеров и дзотов вместо лесов. Сколько миллиардов уживалось на ней друг с другом и с лесами?!

В том командном пункте не было никого и ничего. Ни носителей информации, ни карт, ни живых, ни мёртвых, будто всех и вся эвакуировали в некое гиперпространство. Призрачный смех… смех… помехи… что за помехи это были?

Некогда думать об этом в смерче пил. Бронехитин регенерирует после боя – если не дать убить себя, конечно же.

Конечно же, не дашь – ты обрушиваешь фламберг на последнего врага. Металлокомпозит не может защитить от твоих атак. Пила вырывается из руки поверженного и врезается в камень. Ты выдёргиваешь её силой экзоскелета, включаешь анализатор в наплечнике доспехов, смотришь на ряд формул, бегущих по забралу. Метрополии, наверное, будет полезен такой материал.

Лица всех убитых закрыты глухими шлемами. Ты шагаешь к последнему, протягиваешь руку в хитиновой перчатке. Ты всегда избегал смотреть в мёртвые лица, но сейчас – порыв.

Приходит ментальный сигнал от катера, и ты отдёргиваешь руку, словно обрадованный этим предлогом погасить порыв. Катер сообщает о сейсмической активности в месте стоянки. Может быть, ничего угрожающего в этом нет, да и интеллект твоего транспорта запрограммирован на автопилотирование в самых разных критических ситуациях, как землетрясение, например. Но ты, воспользовавшись предлогом, взлетаешь. До катера два часа. За это время полёта крылья заживут сами и заживят прорези в доспехах. Фламберг отправляется на плечевую клемму, законное место отдыха полиморфа.

Два часа полёта во сне. Нет, сейчас ты не сознаёшь, что это сон. Просто время проходит в архивированном режиме, в воинственной и стремительной медитации в колыбели необъятного горизонта.

…Но эту колыбель ты, одинокий воин, взращенный богами войны, превращаешь в ад. Так было задумано и записано. Записано под твоими небесами, задолго до твоего рождения.

…Вот катер – окружённый невидимым для глаза защитным полем, покоится в тихой низине на океанском побережье; низина укрыта скалами от случайного взгляда. Дуга берега плавно уходит за бок планеты, волны с высоты твоего полёта – не более чем рябь на тонкой плёнке.

Горизонт разбухает и несётся тебе навстречу.

Идёт тёмно-синяя стена.

Ты не веришь глазам. Приближаешь изображение на мониторе шлема. Цунами.

Ты даёшь катеру приказ на взлёт, но он не отзывается. Его разум молчит – это так пугающе ново, будто ты перестал ощущать часть себя самого.

Ты и цунами летите навстречу – к катеру наперегонки. Дуга горизонта наклоняется, когда ты заходишь на вираж.

И отступаешь. Отступаешь перед тёмно-синей шелестящей стеной.

А она накрывает катер, ты успеваешь увидеть глазами своего снаряжения, как вдруг исчезает защитное поле; чёрный диск твоего корабля несколько вихрящихся секунд виден несущимся в толще обезумевшей воды – и врезающимся в скалы. Чудовищная волна перехлёстывает их, рассыпает тучи сверкающих на солнце брызг и растекается по плато, превращаясь в многоголосицу солёных рек.

Ты пикируешь к пещере, только что сотворённой катером; её ещё заливают реки, падающие с плато. Корабль должен был уцелеть, должен подлежать восстановлению.

По монитору идут помехи: сильная электромагнитная аномалия.

Не столько оглушённым радаром, сколько чутьём ты улавливаешь движение в воздухе и разворачиваешься, чтобы встретить рой ракет.

Они слишком хитры и юрки – они ловко обходят пылающие трассы теслаожогов, догрызаясь до тебя, вслед за тобой меняют траекторию; вспыхивают, пойманные твоей меткостью, клубятся термореакциями – чтобы из их оранжевых фейерверков вылетали новые охотники.

Удар в крыло. Насквозь. Разорваны металл, пластик и нервы. И ты застываешь на миг, крем гаснущего сознания понимаешь, что надо двигаться, несмотря ни на что, – но взмах искалеченного крыла швыряет тебя на скалу, а рой охотников с готовностью кидается вслед. Ты ещё пробуешь сражаться сквозь эту боль срощенного с тобой биомеханизма – и такие же удары сыпятся на тебя; вихрь тесла вздымает каменное крошево, в этой взвеси ты падаешь вниз ко всё ещё далёкой земле, а последняя ракета раскалывает грудную пластину доспехов.

…Уже всё тихо, даже не верится, что только-только отговорили огонь и металл. Ты лежишь на камнях поверженным демоном с изломанными крыльями. Надо двигаться, поэтому ты отсоединяешь свою нервную систему от её раненого продолжения. Впервые за много лет и снов ты не чувствуешь крыльев.

Вручную вскрываешь доспехи. Медленно выползаешь из них, точно моллюск из своего панциря…

Теперь ты стоишь и смотришь на брошенную погибшую оболочку, бывший шедевр божественной технологии. Бронированный сломанный демон – шелуха. Вот твоё сражённое тело, воин, а ты неприкаянной душой застыл над ним.

Но полиморф ты возьмёшь с собой, пусть даже без экзоскелета. Ты вытаскиваешь теслажезл из мёртвых хитиновых пальцев.

Это ничтожно малое усилие опустошает тебя, и ты погружаешься в темноту.

* * *

Кто-то тряс его за плечи… Запах нашатыря… Вот ещё не хватало! Одинокий воин так не будет возвращаться в битву. Ни за что…

Северин Олегович открыл глаза. Посмотрел на стол. Бутылки с водкой исчезли. Все.

Нет, так дело не пойдёт…

Курвиц и Хорохор стояли рядом. Лица у них были озабочены.

– Тебе, Север, мы сегодня ставим низкий балл за остроумие и низкий балл по козлятности. Испугал ты нашу Газель. Кого она тебе напомнила? Жену, что ли? Вот смотри, забилась, бедная, в угол мечтать…

– За что – за что, ты сказал, мне причитается низкий балл? – Северин Олегович икнул.

– Не «за», а «по»… По козлятности, – объяснил Курвиц.

– Сами вы козлы! – выпалил Гольцов.

– Правильно, Север, правильно, – Курвиц выглядел серьёзно-снисходительным. – Мы и есть козлы, а ты этого сразу не понял?

– Не понял...

– Ну, теперь уж давай понимай. Хотя, знаешь, давай я для большей доступности перейду на «вы».

– Ну перейди, ежели так нужно для… для субординации.

– Так вот, Северин Олегович… Мы, все, кого вы лицезреете, – из цивилизации живого Бога Пана. Мы – сатиры. Правда, с нами есть ещё ганхарв, наги и даже одна апсара... Вот Гоголь, он, например, гандхарв, Молния и Карина – нагини, а Газель, которую вы с пьяных глаз испугали и обидели – апсара. Хотите убедиться?

– Хочу, – пьяно кивнул Северин Олегович.

– Гоголь, выключи свет на минуту, – попросил Курвиц. – Девушки, вы слышали... Переодеваемся для нашего друга. Абзац, Хорохор, Гримасник, вы тоже...

Северин Олегович ехидно хмыкнул:

– Вы как стриптизёры, ей-богу!

– Ну, в чём-то вы правы... Хотя стриптизёрам до нас далеко. Уверен, что реакция у вас будет бурная, но не в сексуальном смысле, конечно. Держитесь за стул, Северин Олегович...

Свет в комнате погас. И через минуту зажёгся...

Совет Курвица держаться за стул был весьма уместен.

– Мать вашу!!! – шёпотом закричал поэт-ветеран и едва удержался на сиденье...

В гостиной находились восемь существ невероятного облика и стати. Невероятность эта зашкалила планку психологической стойкости даже искушённого в фантастических снах Гольцова, который не далее как вчера вечером сочинил нетрезвую душеспасительную радиограмму своему биоэнергетического двойнику – одинокому Воину Северину Круарху...

Половину гостиной занимали чешуйчатые кольца даже не змеиных тел, а драконьих, судя по диаметру и сложной переливчатости. Ещё половину – пёстрые крылья. И отовсюду глядели иронично-вопрошающие глаза и сияли довольные улыбки.

Змеиные кольца принадлежали Карине и Молнии и служили им вместо ног; верхние части девушек оказались вознесены наговскими конечностями под потолок. Крылья в своём великолепном размахе сходились на Гоголе; помимо оных, у него вдруг выросли весьма длинные волосы и даже заплелись в косу. Рокерский наряд он сменил на нечто ярко-этническое. Газель оказалась одетой в облегающее ртутное платье, её роскошная платиновая причёска невесомым веером парила в воздухе, словно на локоны апсары не действовало земное тяготение. Кожа её была украшена серебристо-голубыми капиллярными узорами – причудливыми завитками вроде фракталов.

А Курвиц, Хорохор, Абзац и Гримасник задорно перецокивали козлиными копытцами, коими заканчивались козлиные же ноги, справедливости ради надо отметить, модельно длинные и стройные, покрытые на редкость ухоженной шерстью. Абзац даже щеголял мелкими косичками на ляжках с вплетёнными бусинами. Одеждой сатирам служили в чём-то узнаваемые кожаные жилетки, а также набедренные повязки.

– Как вам демонстрация? – поинтересовался Курвиц. – Может, нам вернуться в человеческие тела?

Северин Олегович сглотнул и наконец произнёс:

– А вас, Глеб, я попрошу остаться.

Курвиц пожал плечами, телекинетически выключил свет – и вот вся компания, кроме своего предводителя, приняла знакомый Гольцову облик.

– Что вы от меня хотите? Зачем вы меня привезли сюда? – спросил почти протрезвевший поэт.

– Видите ли, Северин Олегович, вы нам очень подходите... – объяснил Курвиц.

– Интересное заявление, блин!.. По каким же параметрам я вам подхожу, по козлячьим, что ли?

– Ну, хотите, пусть будет так: по отвязности, хулиганству, совестливости, праведной злости и добродушию. Видите ли, мы хотим вступить с вашим русским народом в контакт. Все остальные народы нам не подходят. Они будут засеяны...

– Засеяны? Как поле, что ли?

– Как поле, Северин Олегович. Но всходы, мы думаем, появятся лет через сто. Решайте.

– Что мне нужно решать?

– Решайте за свой народ. Вступаете ли вы с нами в контакт?

– Водки нальёте? – Гольцов покосился на пустой стаканчик.

– Да сколько угодно, Северин Олегович! Притом отборного качества. Бессмертной водки хотите? – козлоногий Курвиц подошёл к пресловутой форточке и щёлкнул костяшками узловатых пальцев: пустое пространство в псевдобагетной рамке вспыхнуло как голубой мерцающий экран. Курвиц запустил руку в этот экран, как запускают руку в аквариум с рыбками. Рука с той стороны экрана вдруг вытянулась в бесконечность. Еще секунда и вот уже Курвиц держит некий артефакт: квадратную бутыль, всю заросшую странными водорослями и ракушками. – Она самая! Из затонувшей коллекции нашего живого Бога. Можно наливать не открывая. Тут специальный древний клапан...

Северин Олегович опустошил появившийся перед ним стаканчик древнейшей водки и промокнул губы рукавом рубашки.

– Мой народ, говорите... Мой народ, козлы, обкрадывали уже так много раз, что и памяти нет, а он всё держится... Мой народ... Больше всех его, да будет вам известно, обокрали избранные...

– Избранные? Кто такие избранные? Вы скажите, мы, сатиры, точней, наш Живой Бог Пан всё исправит.

– Исправит, говорите?.. – Гольцов тянул паузу, хотя, вот странное дело, язык у него перестал заплетаться. Совсем перестал. – Были в нашей истории и такие исправители, мать их так! Петры разные, первые и вторые, потом революционеры, Ленин, Сталин, Горбачёв... Всех не перечесть… Пиастры недоделанные. И все они под избранными ходили. А ваш Живой Бог, он, что, такой всемогущий?

– Ну, видите ли, у нашего Живого Бога несколько десятков планет в Галактике. Они, как бы вам сказать?.. Сателлиты... поборники, сторонники...

– Союзники, иначе… Братва.

– Да, братва, – Курвиц опять же снисходительно кивнул. – Но наш главный мир на них непохож. Мы сатиры, а наши женщины – нимфы. Все они живут в океанах. Мы можем размножаться только с нимфами. Они вынашивают нам детей, а потом отдают их нам на воспитание. Мы очень древние воспитали, Северин Олегович.

– Так вы же хулиганьё, козлы! Рокеры, готы, пьянчуги, дебоширы, ловеласы...

– Это фасад, Северин Олегович. На самом деле мы не способны изменять нашим нимфам-океанидам. Их океаны мы превратили в настоящие водные раи. Мы тоже можем там жить, но не слишком долгое время, только во время любви и зачатия. Потом мы должны выходить на сушу и воспитывать детей. Но мы отвлеклись, Северин Олегович... Что вы намерены ответить на наше предложение?

– Водки нальёте?

– Вы можете просто бросать мысленный взгляд на свой питейный сосуд, Северин Олегович, он всегда будет вовремя наполняться.

– Чёрт, козлы!.. А вы умеете понравиться! – Гольцов покосился уже на полный стаканчик. – Ладно, вот мой ответ, гандхарвы и наги... Ваш козлячий рай, может, и хорош, не скрою... И я бы снял ваш славный балкон в аренду на недельку… Да, мне там понравилось. Но пусть мой народ подождёт своих Богов. Где-то они, блин, там шастают в космосе... Вы с ними не встречались, случайно?

– Нет, Северин Олегович, не встречались.

– Жаль. А то мне от них по каналам этой… как её?.. астральной связи всё время транслируют одно боевое задание. И крутят этот фильм в моей черепушке уже несколько лет. Загадка...

– Мы правильно вас, поняли, Северин Олегович: вы отказываетесь даже от нашего предложения получить стажировку на планете нашего Живого Бога Пана?

– Точно, козлы. Отказываюсь.

– Жаль, Северин Олегович... Но мы уважаем ваш выбор, и мы вернёмся на вашу планету за результатами засева.

– А что за засев такой? Расскажите.

– Видите ли, через сто лет, по нашим расчётам, засев Живого Бога Пана даст свои результаты. В процессе некоторых направленных психогенных мутаций бо́льшая часть народов Земли станет похожа на вас, русских. Нет, они не утратят своей генетической идентификации. Мутирует только, как бы вам было понятней... Душа! Все войны, Северин Олегович, на планете прекратятся совершенно. Вас ждёт Золотой век!

– Надо же, мать вашу! Жаль, что я не доживу...

– Ну, это не обязательно. Мы кое о чём побеспокоились. Когда окажетесь перед ближайшим зеркалом, осмотрите себя, Северин Олегович. Вы врач и всё поймете...

– А как мне быть с этой войной, что в моей голове никак не заканчивается? Может, совет какой дадите?

– Война скоро закончится. Любая.

– Ну, хорошо бы так. А то, знаете, я думаю, если свои не помогают, так может вы, козлы, предскажете, чем всё кончится...

Гольцов снова скосил взгляд на стаканчик. Трактирный символ великой родины был торжественно полон и светился ярким светом, словно сквозь него пробивался невиданной красоты божественный луч.

«Вот благодать-то!» – подумал поэт-ветеран и был на сто процентов прав.

– А хороша доза Бессмертия! – сказал Северин Олегович. – Ваше здоровье, козлы! И вашему Живому Богу Пану – многая лета! Многая лета, многая лета! – запел он неожиданно окрепшим молодым голосом.

Ещё через минуту пришла отключка.

* * *

Позади тебя – неяркое пятно света. Впереди – корпус катера, вмурованного в скалу силой броска цунами. Ты сможешь освободить корабль из камня с помощью квантайзера. Только через несколько минут. Через несколько минут отдыха. Подъём по вертикали к пещере порядком измотал тебя, ведь твоё биологическое тело немногим целее брошенных доспехов.

Ты прислоняешь квантайзер к боку катера и садишься рядом. Прикрываешь глаза, под веками продолжает играть отблеск света от входа в тоннель.

Ни звука.

Просто – присутствие.

Ты распахиваешь глаза, хватаешь квантайзер – но в руке у тебя прохладный упругий стебель с лотосом вместо сопла, а перед тобой босая девушка в лёгком платье вместо панцирников с пилами.

Помехи… упархивающий смех…

…Потерять чувство времени и уже не беспокоиться, что там «за бортом»: ночь или день, вечность или миг, жизнь или смерть…

– Здравствуй, наш Я.

Она присела возле него, коснулась лепестка лотоса. Цветок стал стрекозой и упорхнул вслед за незримым смехом к световому пятну.

Не запрограммирован полиморф на такое! Нет!

Чувство потери привычной ценности, привычной цели, привычной путеводной нити, привычного сознания – стало всепоглощающим.

– Кто ты? – просто спросил он.

– Меня зовут Северина. Я планета, отданная тебе для войны. Я – это ты.

– Зачем ты пришла?

– Помочь тебе вернуться домой. Помочь тебе вернуться к себе.

– Я воевал с тобой, я убил миллиарды твоих людей. Так хотели мои боги.

– Они мудры. Они вырастили тебя воином, чтобы дать тебе планету – тебя самого. Чтобы Круарх сразился с собой самим и стал собой. Ты никого не убил, Северин-Я, ни одно существо. Войны не было. Она вся шла в твоём сознании.

Он ощутил морось крошечных брызг, обернулся. Вместо чёрного корпуса катера перед ним был водопад.

Он прошёл сквозь воду и по ту сторону увидел лес до горизонта и белое солнце, строгое и поющее голосами цикад и ветра.

– Круарх проиграл войну, – сказала девушка-планета. – И победил. Для этого его создавали и растили.

…И вот ты завершаешь свою войну… Полной капитуляцией… Захватчика.

* * *

Северин Олегович открыл глаза. Утро. Лёгкое послушное тело выпрыгнуло из кровати, как в лучшие времена юности. Жизнь чудна и удивительна! Сколько же мне теперь лет? А может, это и не важно, когда целых две манвантары позади…

Листы на компьютерном столике. Добрая традиция отправлять послания в Ноосферу. И принимать тоже. Иногда. Интересно, что у него там?

Гольцов поднял верхний лист, начал читать:

«Радиограмма. Северину Гольцову от Северина Круарха, одинокого Воина…

Тайна Нави

Славься, Перун! Славься, Велес!

Долу летим мы в мерцающий лес.

Там, у Стожар, в грозной Нави мирах

Замкнут в ковчеге неведомый страх.

Был он пленён, лишь родился на свет

Страшным уродцем, каких боле нет…

Плавит он время, спекает в золу,

Души вгоняя в беспамятства мглу.

Дышит мертвецким тягостным сном,

Только вдохни, и окажешься в нём…

Людям противен жуткий чернец,

Даже Богам предрекавший конец.

Славься, Семаргл! Славься, Даждьбог!

Небо склонило к нам пламенный рог…

В нём, разгоняя серебряный коч,

Светом мгновений сошьём оторочь

Красным одеждам Богу небес…

Славься, Ярило! Славься, Велес!

К грозным мирам, как речная волна,

Выйдем на гребне бессмертного сна.

Славься, Семаргл! Славься, Даждьбог!

Вот мы ступили на мрачный порог…

Вот и ковчег, и вокруг ни души…

Эхо капели в пещерной глуши…

Взломан ковчег, и отпущено зло…

Тайна откроется, коль повезло…

Странная речь для воителей сфер,

Не отступавших пред сонмом химер…

Славься, Купала! Славься, Перун!

Вдруг, как сквозь стену, в огнях из рун

Старец явился… Тот ли ты страх,

Что загоняет души во прах?

Старец с усмешкой нахмурил чело:

«Я твоя мысль, если ты – Зло!

Если Добро – я всего лишь печаль.

Странствуй и далее в светлую даль…»

Славься, Свароже! Славься, Велес!

Космос Великий – Зодчих замес!

Вновь мы летим на небесных парах

В невидаль ясную в Яви и снах…»

«Здорово получилось, – подумал Гольцов, – неожиданно. Наша интегральная личность выдаёт новые радиограммы. Вечером напишу ответ… А сейчас – на берег океана, купаться…»

10 августа – 25 сентября 2013, Севастополь


По соседству с классиком

Афанасий Михайлович Браменко, довольно заурядный киевский архитектор, обладал незаурядной внешностью. Тонкое, резко очерченное лицо, прямая линия бровей, прямой аккуратный нос, высокий лоб. Ну и что здесь особенного? – спросит читатель. Действительно, вроде бы ничего – если бы все эти черты не складывались в единое целое поразительной схожести с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Один из коллег Браменко, к неожиданности, подкованный в вопросах отечественной литературы и даже её фотодокументалистики, иногда иронически обыгрывал это сходство в дружеском общении.

На тридцать шестом году жизни Афанасия Михайловича, в вагоне метро по Зелёной линии, раздался звонок мобильного, и юношеский тенорок с неплохо поставленными менеджерскими интонациями сообщил:

– Господин Браменко, вас беспокоит Киностудия Международного театра двойников. Прошу вас согласиться на беседу с нашим представителем и назначить встречу в любое удобное для вас время и в любом месте…

Поскольку до праздника Первого Апреля оставалось целых шесть дней, Афанасий Михайлович предположил, что этот звонок – шутка только с пятидесятипроцентной вероятностью: «культпросвещённый» коллега уж дотерпел бы неполную неделю до положенного дня.

Решительно эксплуатируя любезный мотив выбора пространственно-временных координат встречи, Афанасий Михайлович с оттенком торжествующего злорадства назначил час сегодняшнего же обеденного перерыва и ближайшее к архитектурной конторе кафе, попутно выяснив у собеседника, что речь идёт о съёмках в документальном фильме, да ещё и с гонораром. И вплоть до обеда наш герой пребывал в намерении со всей серьёзностью разоблачить подозрительного субъекта и обратить возможный розыгрыш против него же самого.

Стоило Афанасию Михайловичу войти в кафе, как навстречу ему поднялся субтильного сложения молодой человек в строгом чёрном костюме и с прямыми, идеально чёрными волосами до плеч. Он вежливо поздоровался, но, к сожалению, по голосу и интонациям не удалось определить, был ли это тот самый телефонный собеседник. На визитке, которую Афанасий Михайлович получил из подростково тонкой руки с крашенными чёрным лаком ногтями, значилось: «Нестор Швидко, режиссёр Международного театра двойников». На вид режиссёру было лет двадцать.

– Афанасий Михайлович, я понимаю, что мы потревожили вас совершено необычным для вас предложением, – повёл разговор г-н Швидко. – Специализация нашего Театра – съёмки документальных фильмов о мировых знаменитостях с участием двойников этих знаменитостей. Вот портфолио уже снятых фильмов, – Швидко разложил перед Афанасием Михайловичем фотоальбом. Фотографии изображали людей в обстановках разных эпох; Афанасий Михайлович узнал навскидку только Пушкина. – Эдгар По, Сэлинджер, Гумилёв, Даниил Андреев, Жорж Санд… – комментировал Швидко. – Всё это не профессиональные актёры.

– Как вы их… в смысле нас, находите? – поинтересовался Афанасий Михайлович.

– У нас хорошие специалисты. Уверяю вас, что мы действуем в рамках правового поля…

Браменко проявил нетерпение:

– Вообще-то у меня много работы, да и менять привычный образ жизни сложновато… Даже на время.

Швидко протянул Афанасию Михайловичу чек весьма известного банка.

Даже беглый взгляд шокированного получателя не ошибся в цифре и количестве нулей: двадцать тысяч евро. Печати и подписи на чеке не стояло.

– Мы сможем начать работать, когда вам будет удобно. Мы адекватно адаптируем непрофессионалов к актёрской игре. Работа займёт около полутора месяцев, правда, по контракту, на этот срок исполнители переселяются в помещение студии и занимаются исключительно участием в съёмках. Подумайте, но не слишком долго. Здесь наш адрес, – Швидко перевернул визитку, лежащую на столе возле Афанасия Михайловича. – Владелец Театра завизирует чек в день вашего прихода…

Они распрощались. Строго-эпатажный корпоратив-гот вышел из кафе, оставив Афанасия Михайловича в раздумьях: подозрение о розыгрыше Браменко начисто отверг.

Прохладным утром начала апреля архитектор, решившийся поработать актёром, вышел из автобуса на улице Киквидзе в поисках адреса, указанного на оборотной стороне визитки: Апартаменты «Ауравиль», Киквидзе 43, домофон 77.

Искомый объект был возведён на возвышении, окна на противоположной стороне наверняка выходили на Ясеневый переулок; мощёная кирпичной плиткой лесенка вела к витым воротам во внутренний двор. Здание представляло собой внушительных размеров двенадцатиэтажный массив в классическом стиле. Из ворот (так и хотелось сказать «крепостных») «вытекала» свежепроложенная и ещё пахнущая асфальтом дорога, плавной дугой вливающаяся в транспортную магистраль Киквидзе.

Афанасий Михайлович дважды нажал семёрку на вмонтированном в ворота домофоне.

– Приёмная Театра двойников. Представьтесь, пожалуйста, – сказал странно искажённый голос из динамика.

– Ваша камера ведь хорошо видит. Моя фамилия Браменко, я архитектор.

– Совершенно точно, господин Браменко. Будьте любезны, проходите в подъезд, тот, что справа от пирамиды.

Автоматически приоткрылась створка в чёрном стальном укреплении, и Афанасий Михайлович попал во внутренний двор с детскими площадками, спусками в подземные гаражи – и настоящей пирамидой. Она была почти достроена, основанием ей служила крыша одноэтажного минимаркета, видимо, обслуживавшего нужды жителей дома-замка; незаконченная верхушка псевдоегипетского новодела доходила до четвёртого этажа дальней стороны массива. Строители, облепившие сооружение, довольно шустро управлялись с листами серебряного металлопластика.

– Афанасий Михайлович, прошу за мной. – Нестор Швидко уже стоял в проёме правого подъезда, подпирая дверь отставленной ногой. Эксцентричный режиссёр в этот раз был одет майку с надписью “Linux forever” и в широкие шорты – такой наряд делал его ещё более тощим и в сочетании с чёрными ногтями смотрелся диковато.

Лифт поднял их на двенадцатый этаж. Холл пентхауса был оформлен лаконично и эстетически завершённо. Бежевая рельефная декоративная штукатурка, полуколонны, абстрактные мозаичные панно спокойных тонов, бонсаи в нишах.

– Основательница Театра купила весь дом сразу после ввода в эксплуатацию и подарила Киеву, за исключением этого корпуса, – пояснил проводник. – Также у нас есть студии в Детройте и в Труа.

– Почему вы решили построить третью? – спросил Афанасий Михайлович, взяв на заметку, что владелец киностудии, оказывается, женщина.

– Желание вернуться на историческую родину.

Они вошли в одну из квартирных дверей.

Из гостиной открывался вид на панораму Киева: ботанический сад и Днепр, на левом берегу коего город уходил в пастельную апрельскую даль. На оливковом диване, за журнальным столиком с ноутбуком и бумагами, сидела аскетически подтянутая дама лет сорока пяти, со сверхкороткой стрижкой обесцвеченных волос.

– Афанасий Михайлович, рада вашему согласию, – улыбнулась она.

– Ванесса Ниловна Гриффитс, основательница Театра двойников, – представил даму юный любитель Линукса.

– Несториан, пусть Лана приготовит кофе, – сказала Ванесса Ниловна.

За «напитком богов», принесённым прислугой, мадам Гриффитс без малейшего романо-германского акцента вводила Афанасия Михайловича в курс дела, знакомила со сценарием, рассказывала о себе. Она родилась в семье киевлян, перебравшихся в Америку, нынешнюю фамилию получила от мужа, умершего несколько лет назад в Париже, много путешествовала по делам своего оригинального шоу-бизнеса. А теперь решила построить студию в городе своих родителей. Сценарий, написанный, по её словам, «самим Дмитром Рурком» и озаглавленный «Бессмертие Мастера: Михаил Булгаков», оказался довольно простым, особенно в части главной роли; Афанасий Михайлович получил на заучивание означенную часть, только бегло ознакомившись с эпизодами документалистики. По роли, в кадре, он должен был писать и перебирать бумаги с глубокомысленным видом, смотреть из окна, начитывать текст размышлений и прозаических строк своего знаменитого персонажа и как-то так немного катарсировать вслух… Ванесса Ниловна подписала чек, поставила печать – и стороны договорились приступать к съёмкам с ближайшего вторника.

Со вторника началась иная жизнь Афанасия Михайловича. В двух соединённых перепланировкой квартирах «Ауровиля» были воссозданы интерьеры киевского (на Андреевском спуске) и московского (в Нащокинском переулке) жилищ классика. Заменителями окон в апартаментах служили трёхмерные экраны, имитирующие исторические виды, причём в движении. Целую неделю Афанасий Михайлович безвылазно сидел в этих комнатах, вживаясь в роль: Нестор Швидко объяснил, что именно таким способом двойники, «люди с улицы», обретают способность на уровне жестов и взгляда передавать характер и внутренний мир своих героев. Браменко читал произведения Булгакова, его письма, труды литературных критиков, а также советские газеты. Общавшиеся с ним Лана, Ванесса Ниловна, Швидко и стилист-гримёр с достопримечательным творческим псевдонимом Гиппопотам одевались в стиле тридцатых годов, Нестор даже смыл чёрный лак с ногтей. Обращались к товарищу Браменко теперь не «Афанасий Михайлович», а исключительно: «Михаил Афанасьевич». Вначале затворник «Ауровиля» посмеивался, потом привык.

Основательница театра называла режиссёра «Несториан» и на «вы», а он её – «бабушка Ванесса» и на «ты». Учитывая, что внешне мадам Гриффитс тянула разве что на маму г-на Швидко, сбитый с толку актёр решил не постесняться и прояснить этот момент. Швидко объяснил, что Ванесса Ниловна приходилась ему двоюродной бабушкой, а возраст её (тут он перешёл на театрально-почтительный шёпот) составлял семьдесят восемь лет, секрет состоял в услугах пластических хирургов, гимнастике и раздельной диете.

На пятый день «заточения» появился оператор, по словам Ванессы Ниловны, восходящая звезда кинокамеры Гариф Коссовский, он тоже одевался «по эпохе». Время от времени «Михаил Афанасьевич» играл несколько несложных дублей.

Поздним вечером седьмого дня Браменко не то услышал, не то почувствовал какой-то характерный звон в воздухе. Он то возникал, то пропадал. Вообще-то, актёру не рекомендовалось выходить из булгаковских апартаментов (он мог только путешествовать между квартирой юности и квартирой зрелости), дабы не разрушить эффект вживания в роль. Минут пятнадцать он боролся с труднообъяснимой тягой нарушить рекомендации и выйти в коридор. Когда же звон в очередной раз пропал, в образовавшейся паузе актёр потянул ручку замка… В тот момент он совершенно забыл, что находится за дверью. Но знакомый освещённый холл девятого этажа с чёрным прямоугольником панорамного окна не помог вернуться к действительности – ибо идиллически-медитативный интерьер оригинально дополнился двумя лежащими на ковровом покрытии господами (один возле лифта, другой – возле двери в соседнюю квартиру) в деловых жилетках, перетянутых ремешками нательной кобуры под короткоствольные травматические револьверы. Браменко осторожно приблизился к тому, что улёгся у квартиры, и с облегчением увидел, что неизвестный глубоко и спокойно дышит и даже слегка улыбается – восхитительный младенческий сон секьюрити.

Будучи уже изрядно пропитанным булгаковским мистицизмом и даже некоторыми фобиями мастера, Браменко вначале собрался унести ноги от странной картины – но что же это за мистицизм, который не манит, иногда даже против воли? Актёр как можно аккуратнее потянул на себя дверь поставленной на сонную охрану квартиры.

В прихожей картина повторилась: уже третий спящий «кобуроносец». Браменко переступил через него, крадучись пересёк прихожую (оформленную в минималистическом стиле с декором под Древний Египет) и попал в просторную комнату – странную помесь фитнес-зала и поликультурно-культового помещения. Послышались голоса из-за следующей двери, витражной – поэтому Браменко не стал приближаться к ней, просто прислушался.

– Я не могу вас проконсультировать, – прозвучала сухая реплика Ванессы Ниловны.

– Это почему? – раздражённый мужской голос.

– У меня очень узкий круг клиентов.

– Сколько стоит войти в этот круг?

– Здесь вопрос не в деньгах.

– В чём?

– Круг не подлежит расширению. Тот, кто порекомендовал меня вам, совершил ошибку.

– Мне нужна консультация здесь и сейчас, ты поняла? – мужской голос перешёл на угрожающее шипение.

– Молод ещё мне тыкать. А пистолеты прибереги для своей дружной компании. Бояться ты меня должен, как вселенского огня…

– А это ещё с какого рожна?! – мужчина в ярости хлопнул ладонью о стол.

– Не «с какого», а «какого»… Такого, что я вселюсь в тебя, – подчёркнуто холодно отвечала Ванесса Ниловна. – Лучше вспомни, как меня рекомендовал твой источник. Мне, конечно, невыгодно отправляться за черту до срока… Но тем глубже я притопчу твою душу, когда займу тело, дружок. Я-то к своим делам всё равно вернусь, а вот тебе к своим дорога будет заказана, закрыта на все семь врат. Хочешь – прикажи своему нукеру стрелять…

Браменко ещё чуть-чуть отступил от витражной двери. Что за дьявольщина, в самом деле?! Криминалитет против чёрной магии?.. А может, промелькнула спасительная для душевного здравия мысль, это тоже съёмки кино? Да-да, это именно съёмки, и не надо психиатров и экзорцистов!

– …Тем более он единственный, кто не спит из твоей гоп-команды! – добавила Ванесса Ниловна, наконец-то допустив хоть немного эмоций в свой тон. – Может, проверишь?

Браменко, не дожидаясь появления в фитнес-зале других «актёров», как можно быстрее и бесшумнее устремился к выходу. Перепрыгнул через так же мирно спящих «статистов» и, наконец, спасся в своей нащокинской квартире.

Глубоко выдохнул, недоумевая, куда он попал, не сон ли это и кто он вообще такой. И так же глубоко пожалел об отсутствии хоть какого-нибудь алкоголя.

Он курил папиросу в комнате, глядя на иллюзорные огоньки ночной Москвы, пуская дым в вытяжку и самым-самым краешком сознания понимая, что, увы, не может открыть иллюзию окна и отдышаться холодным воздухом.

После дурно проведённой ночи Браменко продолжал курить, меряя шагами квартиру. Первая круговерть мыслей уже успокоилась и вошла в критическое русло, точнее, этих русел стало два: чем же всё-таки была вчерашняя фантасмагория – и не стоит ли экстренно прервать своё пребывание под гостеприимным, но не в меру таинственным кровом «Ауровиля»?

Затрезвонил дверной звонок, Браменко вздрогнул. Его квартиры запирались только изнутри – если ему по контракту нельзя было выходить, а тем более если к мадам Гриффитс приходят гости из уголовного мира, то почему таинственные театралы не предусмотрели и наружного запора? Доверяют или держат за покорного дурачка? «Кем я и был все эти дни», – мрачно усмехнулся Браменко и пошёл открывать.

На пороге стояли как всегда свежая и подтянутая Ванесса Ниловна и презентабельный седовласый господин в длинном плаще.

– Доброе утро! – жизнерадостно провозгласила мадам Гриффитс, препроводив своего спутника в прихожую. – Позвольте представить: господин Рурк, сценарист.

Презентабельный визитёр в плаще протянул руку в приветствии:

– Дмитро Вадимович.

– Михаил Афанасьевич, – совершенно машинально отозвался Браменко с рукопожатием.

– Вижу, что вы совершеннейшим образом вжились в роль, – лучезарно расплылась в улыбке Ванесса Ниловна.

– Пора поговорить более предметно? – Дмитро Рурк полувопросительно-полуутвердительно обернулся к ней.

Они расположились в киевской квартире классика. Почти вездесущая и почти невидимая Лана организовала чай и конфеты, как обычно, в кулинарном духе времени. Актёр мысленно запахнулся поплотнее под порывами холодного предчувствия.

– Итак, Михаил Афанасьевич… позвольте, я и дальше буду называть вас так, – начала, элегантно дополнив свой образ чашкой чая, Ванесса Ниловна. – За прошедшую неделю вы в значительной степени перевоплотились в вашего знаменитого персонажа…

– Я узнал, что я не очень приятный субъект, – добавил актёр.

– Хотели бы вы узнать, каков он сейчас?

– Простите, не понимаю вас…

– Господин Булгаков никуда не исчез. Я не буду спрашивать, каких религиозных воззрений вы придерживаетесь. – Она бросила взгляд в сторону Ланы, и та протянула хозяйке Театра стопку бумаг, аккуратно перевязанную лентой. – Вот, взгляните, пожалуйста. – Стопка перекочевала к мистифицированному исполнителю главной роли.

Он раскрыл венчающую её скромную советскую тетрадку с выцветшей обложкой, под коей обнаружилась рукопись, сделанная как будто подростковой, да ещё и не слишком аккуратной рукой. Подпись в верхнем углу первой странички значила: «А.Д. Сахаров». Актёр вчитался в небрежные строчки.

«Все современные научные знания о мире получены в результате ползания с завязанными глазами по полу огромной комнаты. Мы ощупываем ворсинки ковра и планки паркета и называем это формулами и уравнениями. Только изредка, только немногие из нас приподнимают голову и смутно ощущают невероятный объём вокруг. Но снять повязку с глаз мы не догадываемся. И уж тем более нам не узнать, что за пейзаж открывается за окнами этой огромной комнаты…»

Актёр проглядел остальное содержимое стопки. Рукописи на самых разных языках и на самой разной бумаге, в основном старинной.

– Позвольте, но к чему же вы ведёте?

– На самом деле здесь не совсем театр. Здесь всё по-настоящему. Эти рукописи оставлены именно теми людьми, чьи подписи вы видите. Это неопубликованные рукописи, но придёт время, и я либо мои последователи их опубликуют как исторические, уникальные находки… Что же до вас – фотографии, сделанные в процессе съёмок господином Гиппопотамом, займут своё место в портфолио Несториана.

– Я, знаете ли, прекрасно понимаю, только вот какая связь между всем, о чём вы говорите?

– Чувствуете запах папиросного дыма?

– Нет, мой нос, любителя дыма, увы, не такой чувствительный.

– Какой аромат вы хотели бы сейчас ощутить? Любой, навскидку.

– Допустим… апельсин… если вы не против… – ответил актёр, не сводя недоумённого взгляда с собеседницы.

В воздухе разлился апельсиновый запах, да такой приторный, что его, наверное, можно было бы пить вместо сока. Это продлилось несколько секунд, и амбре исчезло так же внезапно, как возникло.

– Загадайте число, – сказала Ванесса Ниловна и с ходу стала повторять ещё рождающиеся мысли «подопытного»: – Двенадцать миллионов восемьсот восемьдесят восемь тысяч двести тридцать четыре.

Она указала пальцем на пепельницу, ещё с вечера полную окурков. Окурки занялись и вспыхнули.

– Мы находим двойников известных людей, кто ныне не с нами, – отпив чаю, продолжала Ванесса Ниловна под весело-зловещее потрескивание язычков пламени в пепельнице. – И предлагаем им, двойникам, я имею в виду, послужить сосудами для временного пребывания на земле «оригиналов». Проще говоря, души умерших мыслителей, поэтов, учёных вселяются в тела двойников. Им, душам, так легче вернуться. Это ненадолго, только на месяц. Душа двойника, образно выражаясь, занимает пассажирское кресло: она наблюдает за событиями и действиями пришельца, но не может взять контроль над телом. Разумеется, одержание происходит с обоюдного согласия.

Браменко Афанасий-Михаил кашлянул. Очень захотелось выкурить что-то не слабее «Беломора». Ветерок предчувствий сформировался в ударную волну и всей массой обрушился на двоящееся растрёпанное сознание. «Асмодей шутит… шутит… чем не…» – запели пространственные аномалии на книжных полках.

– Чтобы я отдал своё тело какому-то духу?! – едва не зарычал подопытный.

Ванесса Ниловна на всякий случай отложила стопку рукописей подальше.

– Я был в этом качестве тридцать лет назад, – заговорил господин Рурк. – Собственно, я был первым, с кого Ванесса начала свои исследования.

– И кем же вы были?!

– В меня поселялся Вергилий.

– А Данте или Македонского у вас нет в гримёрке?!

Ответила Ванесса Ниловна:

– Данте ушёл на другую планету, а Александр Македонский уже воплощался несколько раз, причём в новых инкарнациях не совершил ничего примечательного. Как Александр он уже не придёт.

– Зато Булгаков ещё может прийти, – поддержал её господин Рурк.

Растерянный и безымянный исполнитель главной роли потёр лоб, резко встал, прошёлся по комнате и с явной ненавистью уставился на трёхмерный экран-окно.

– На ваш счёт переведено пятьсот тысяч евро, – буднично отметила Ванесса Ниловна. – Они ваши при любом вашем решении. Если вы не согласитесь побыть сосудом, это будет компенсацией за беспокойство.

– А если он не захочет покинуть моё тело?! – обернулся двойник.

– Один такой случай был. Марина Цветаева не хотела уходить обратно. Мне пришлось провести отдельный ритуал и препроводить её в законные пространства, разумеется, со всем подобающим ей уважением. Позже мы помирились, и, насколько мне известно, сейчас она пошла на воплощение.

«Чем Асмодей не шутит!» – пискляво повторили книжные полки.

– Подумайте, Михаил Афанасьевич, – добавил господин Рурк, намеренно используя «театральное» обращение. – Вам это ничем не грозит, зато избавит вас от самой распространённой болезни человечества – страха смерти.

Ночью этого же дня в квартире Браменко раздался звонок, похожий на шифр: три длинных, два коротких и опять три длинных, два коротких. Разбуженный этой необычной азбукой Морзе поселенец с удивлением обнаружил себя не в кровати, а в полосатом кресле, укрытым тяжёлым пледом из верблюжьей шерсти. На витой деревянной столешнице стояла початая бутылка коньяка и… да, пачка папирос «Герцеговина Флор». Звонок повторился, как показалось Браменко, более вкрадчиво, если так можно было говорить об обыкновенном стрёкоте микромолоточка о металлический колпак – знаменитую советскую топовую модель тридцатых годов, украшение столичных жилищ от коммуналок до апартаментов партноменклатуры…

Браменко механически подцепил глазницей знаменитый монокль Мастера, залпом допил коньяк из гранёной рюмочки и, театрально чёлгая тапочками, направился в прихожую.

– Кому обязан в такое несусветное время? – спросил он через дверь.

– Михаил Афанасиевич, это Нестор. Бабушка Ванесса послала за вами. Всё готово к обряду. Я тут вам кое-какую одежонку принёс…

Браменко повернул собачку замка, отдёрнул элегантный никелированный засов, открыл дверь и отпрянул: в приглушённом свете холла стоял золотой Анубис…

– Свят-свят… Нестор, вы… вы впечатляете! Так и инфаркт получить недолго.

Нестор-Анубис засмеялся и снял собачью голову – маску мистического охранителя тёмных пространств потустороннего мира.

– А что за одежонку-то вы мне принесли? – Браменко давно поймал себя на том, что не делает никаких усилий, работая в вербальной стилистике времён довоенной Москвы прошлого века.

– Да у вас под дверью пакет… Я думал, вы не откроете…

Браменко глянул под ноги: прозрачный пакет на молнии с чем-то таким же золотым-расписным, как и на ночном визитёре…

– Что это, Нестор?

– Платье Осириса… Позвольте, я войду и помогу вам. Бабушка Ванесса ждёт нас в пирамиде…

– А господин Рурк тоже там? Он какую роль играет?

– Он помощник иерофанта… Младший жрец.

Переодевание заняло минут десять. Расставшись со своей комфортной серой твидовой тройкой, Браменко не на шутку облачился в ткаческое золото эпохи Четвёртой династии, опоясался несколькими ритуальными ремешками с пряжками и надел на голову нечто с виду похожее на кокошник. Неся в левой руке жезл «Столб Тет», а в правой папирусный свиток с именем Мастера, Браменко в сопровождении собакоголового, с мерцающими изумрудными очами Анубиса спустился на лифте на пятый этаж к галерее, ведущей в комнату посвящений пирамиды «Ауровиля».

– Как думаете, Нестор, расставаться с душой даже на время, наверно, занятие не из приятных? – спросил Браменко.

– Не знаю, Михаил Афанасьевич, не пробовал.

– У вас у самого двойник есть?

– Есть. Но он старше меня намного и пока ещё жив.

– Кто же он?

– Билл Гейтс.

Браменко присвистнул.

Нестор-Анубис деловито извлёк айфон и, поднеся его к изумрудным глазам маски, поводя пальцами в золотой перчатке, вывел на экранчик портал связи.

– Мы взошли на Ладью Ра, о царственный Иерофант! Пусть откроется небесный Нил для идущего в теле Осириса. Пусть Себ, повелитель Богов, широко распахнёт ему свои врата; пусть откроет он его завязанные глаза, пусть даст он ему силы небесных знаков. Я, Анубис, веду его. Я сделал его чресла крепкими, чтобы устоял он пред обрядом и связью сакральной был повит как пуповиной. Пусть разорвёт он пуповину, напоившись жизнью, и пусть восстанет по воле богини Сахет, а его ка, его избранный астральный двойник, обретёт дарованное тело в доме великого Птаха. Да будет так…

«Вот с этим не поспоришь, – подумал Браменко. – Надеюсь, выпитый мной коньяк не помешает чистоте эксперимента…»

Врата, то есть двери, автоматически распахнулись. Узкий, тёмный и высокий проход привёл их в комнату с алтарём, освещённую факелами, горящими зелёным и красным пламенем без малейшей копоти…

Ванесса Ниловна в белоснежном хитоне и удлинённой тиаре цвета красной яшмы с золотой змеёй, навитой спиралью, держала в руках глиняный сосуд в форме сердца. Младший жрец, Дмитро Рурк, в пернатом одеянии Бога-сокола Анниу и головном уборе, повторяющем все очертания величественной птицы Египта, держал в руках крышку от сосуда и скипетр «Анх».

Нестор-Анубис подвёл Браменко, держа его за руку, к алтарю.

– Приветствую вас, боги, влекущие ладью Владыки Миллионов Лет, несущие её над подземным миром, те, кто ведёт её в странствие по Нут, кто делает так, что души входят в духовные тела... Дозвольте душе Осириса предстать пред богами, чтобы смогла она быть правдивой голосом с вами на востоке неба и смогла вернуться туда, где была вчера, и насладиться вдвойне спокойствием Аментета! Да будет так! – изрекла Иерофант Ванесса Ниловна с поклоном алтарю.

Нестор-Анубис также поклонился алтарю и дёрнул за руку Браменко. Браменко покорно уставился в богато изукрашенный ляпис-лазурью алтарь.

– Приветствую тебя, бог Анниу! – сказал Нестор-Анубис и поклонился младшему жрецу Дмитру Рурку, после чего продолжил: – Приветствую тебя, бог Пехрер, пребывающий в своём чертоге! Повели, чтобы душа приведённого мной соединилась с избранной небесной душой того, чьё имя хранит сей папирус запечатанный. Если она замешкалась, прикажи, чтобы её доставили мне. Пусть она посмотрит на своё природное тело, пусть она отдохнёт в своём духовном теле, и пусть её тело не погибнет и не пострадает никогда от порчи! Да будет так! – Нестор-Анубис выдернул свиток из руки Браменко и с поклоном положил его на алтарь.

Сокол-Анниу-Рурк поклонился Анубису, Браменко и алтарю и произнёс нараспев:

– Пусть Шенит, творящие обстоятельства жизни людей, не сделают твоё сердце зловонным, о подающий! Да будет это благоприятным для нас. Да будет благоприятным для нас сие слушание. Да будет радость нашим сердцам при взвешивании слов твоих. Да не произнесут ничего лживого против тебя, о подающий имя своё перед великим богом, владыкой Аментета. Воистину, велико ты будешь, когда восстанешь, торжествуя. Да будет так!

Иерофант Ванесса Ниловна Гриффитс поклонилась всем и, подняв свиток с алтаря, произнесла:

– Повторяй же за мной мысленно, о подающий тело своё. Повторяй тихо и вслух: «Сердце моё, мать моя! Сердце моё, мать моя! Сердце моё, благодаря которому я пришёл в жизнь! Да не восстанет ничто против меня на суде! Да не будет противодействия мне в присутствии верховных правителей! Да не разлучат тебя со мной в присутствии того, кто держит Весы! Ты – мой двойник, обитатель моего тела, бог Хнему, объединяющий и укрепляющий мои члены. Да войдёшь ты в обитель счастья, куда мы идём вместе… Да будет так!»

Браменко повторял старательно слова Иерофанта, и все участники обряда кланялись ему и алтарю. Браменко тоже кланялся алтарю. Красные и зелёные отсветы от чудесных огней факелов гуляли в его будто плывущем сознании. Ляпис-лазурь алтаря зажигала синие вспышки, которые, как он смутно помнил из литературы о восточных медитациях, отвечали за энергию горлового чакрама, то есть плексуса, то есть центра…

«Значит, дело движется к Браме», – подумал Браменко и, удивившись смелости своей мысли, на всякий случай ещё раз поклонился всем и алтарю.

– Имя твоё, о подающий тело своё, да будет погружено в сердце твоё! – Иерофант Ванесса Ниловна поставила глиняный сосуд на алтарь, а свиток с поклоном передала Соколу-Анниу-Рурку. Младший жрец с поклоном алтарю поместил свиток до половины его длины в широкую горловину сосуда.

Браменко вздрогнул, когда свиток вдруг самопроизвольно вспыхнул и стал гореть. Пламя показалось ему цвета ляпис-лазури. Все поклонились алтарю. Огонь испепелил видимую часть свитка за считанные пару минут, а когда пробрался в сосуд, Иерофант, подняв руки к конусовидному потолку комнаты, приказала младшему жрецу закрыть его священной печатью. Сокол-Анниу-Рурк накрыл сосуд крышкой, на которой золотым барельефом были изображены Анх, глаз Горуса и змея.

– Теперь же, о подающий тело своё, наклонись к сосуду и дыханием своим прими благостный дух, а проводник Анубис пусть снимет печать перед тобой. Да будет так!

Браменко низко наклонился к самому сосуду-сердцу. Нестор-Анубис сказал громко: «Хет! Ка! Хет!» Рука в золотой перчатке резко сняла крышку. Сосуд был полон дыма, похожего на жидкую ляпис-лазурь. Афанасий Михайлович сделал вдох полной грудью, равно тому как это делают заядлые кальянщики Дамаска и Медины, и… потерял сознание.

Он проснулся, но не спешил открывать глаза. Странный сон, и долгий такой… Чего только не пригрезится умирающему… Люси… Сейчас простучат её каблучки, она войдёт и будет продолжать спасать его, как клялась, отодвигать их разлуку. Вчера… Вчера она записала под диктовку последние правки. Нет, не последние – надо добавить ещё. Это сон, странный, долгий, яркий сон, возвышающий и целебный. И стучатся строчки, сном рассказанные, сном, приподнявшим вуаль всех тайн.

Снилось, что он живёт на луче и получает письма Люси, и будто она живёт где-то далеко, но письма такие тёплые, словно дышат её живым теплом, и в них ожидание скорой встречи… Потом была она, эта встреча, на луче, а вокруг них вращались созвездия, такие яркие и огромные, как только во сне и бывает…

И они начали новый роман…

Это из него строчки просятся в явь, только увы, огорчённо подумал проснувшийся, так всегда бывает поутру: силишься вспомнить морфейные откровения – и будто кто опустил занавес на память.

А они писали новый роман в центре зодиакальной круговерти, и никто в целой вселенной не мог им помешать.

Он улыбнулся одной мыслью. Чудный сон, право, даже боль отступила. Так не хочется отпускать эти видения от себя! Что же дальше там привиделось? А дальше звали его куда-то, манили, а она отпустила его, обняла, пообещав ждать.

Надо открыть глаза и увидеть её силуэт наяву.

Изумлению его не была предела: он видел зорко, как прежде! Должно быть, это сон во сне! – подумал он. Надо проснуться, надо надиктовать новые строчки, пока ещё есть время!

Он откинул одеяло и поднялся легко и резко. На нём было длинное золотое одеяние, и чёткий, знакомый мир вокруг обескураживающе кричал со всех сторон, что сделан не из ткани сна.

Мастер порывисто подошёл к зеркалу и, разглядывая себя в диковинном роскошном платье, вспышка за вспышкой осознавал, что не спит сейчас и не спал прежде, но то, что он принял за сон поначалу, было стократ реальнее теперешней яви…

Он пересёк комнату, отдёрнул занавеску. За окном московской квартиры был утренний Киев с высоты птичьего полёта. Живая ртуть Днепра в оправе ранневесеннего города с домами-башнями.

И здесь память вернула ему всё. Всё прошлое, всё живое и потустороннее, всё пережитое после себя и во время себя… там! В мирах звёздных троп и долин, в мире мудрых друзей и обретённых навсегда иллюзий, иллюзий, которые больше никому не отнять, даже ради развлечения… У него мало здесь времени. Всего месяц. Всего месяц, чтобы оставить человечеству ещё один автограф. Нет, не роман… Неопубликованные записки. Записки, которых нет даже в самом полном архиве его имени… Может быть это будет притча. Да, притча. Соломон утверждал, что лучше притч литературы не придумано. Эпическая притча… С востребованностью на тысячи лет… Да. Меньший срок просто не имеет смысла. Так говорил Заратуштра… А мой Иешуа что говорил? «Истина, игемон, прежде всего в том, что у тебя болит голова…» Я бы исправил эту фразу, но не могу… И многое бы исправил, если бы оказался в своем времени. «Чтобы что-то по настоящему исправить надо быть Учителем, Миша, а не Мастером, как ты…» – фразочка, которой меня прибил Рамакришна…

Так о чём же будет твоя притча, Мастер? О сожалениях? Мы все преисполняемся сожалений… там! В мирах звёздных троп и долин и пьём эту цикуту вполовину с медами духовной свободы… О любви? Мы все преисполнены любви… Там! О путях? Мы всё равно продолжаем искать свои пути… там! Земля – жёсткий дом, Миша! Жёсткий и иногда даже слепой. Не всякое прозрение здесь – путь Там… Гомер прозрел и увидел свою Трою такой, какой она остаётся до сих пор… Наполеон завоевал полмира без единого выстрела и устал быть собой… Чтобы искать путь, Миша, нужно быть Следопытом, а не Мастером, как ты… Мир всё ещё продолжает искать благополучия и не устаёт ковать мечи… Чтобы ковать мечи, Миша, нужно быть Оружейником, а не Мастером, как ты… Боже, какая глупость, какой порочный круг загоняет мои мысли… Я разорвал круги и завещал себе Покой, посчитав себя недостойным Света… И что сделал ты… Там? Создал театр, о котором всегда мечтал здесь… Твои пьесы плохо пошли… Там. Зритель уходил без аплодисментов. Только один рукоплескал в своём начищенном френче… Тот, с кем ты однажды говорил по телефону… Здесь. Так чего же ты на самом деле Мастер? Какого ремесла?

Михаил Афанасьевич подсел к письменному столу. Открыл выдвижной ящик. Стопка листов бумаги, несколько перьевых ручек, чернильница… Старинные аксессуары. Всё как обещалось.

Не было смысла бегать и суетится, знакомиться с его теперешней опекой. Он всё знал обо всех. И о госпоже Гриффитс, медиуме-спиритуалисте, приехавшей из Америки, хозяйке этого чудесного театра двойников, и о её двоюродном внуке, Несторе, и об известном столичном сценаристе Дмитре Рурке, и о вездесущей секретарше Лане, и о всех горожанах нового времени планеты Земля, знал и том, чьё тело сейчас арендовал по добровольному и взаимному согласию.

Значит, ещё один Путь? Путь слова. Самый честный и непредвзятый?

Он может позволить себе такую роскошь? Конечно, может. А вечером?

Вечером пусть будет прогулка по Киеву…

Михаил Афанасьевич обмакнул перо в чернильницу и, подзадорив себя каким-то смешным видением из прошлого, убористым почерком написал:

«В один из апрельских дней, какие случаются нередко в столичном погодном обиходе, из подъезда дома номер 29, что на улице Второй Воскресенской, торопливой походкой вышел высокий гражданин… Макушку высокого гражданина поверх пегой косматой шевелюры прикнопила, другого слова не подберёшь, пёстрая как новогодняя ёлка и совершенно нелепая тюбетейка…»

Апрель 2014 года,

Севастополь


Rado Laukar OÜ Solutions