19 марта 2024  04:05 Добро пожаловать к нам на сайт!
Проза № 39

Виктория Хислоп
Остров

(Продолжение, начало в № 38)


Глава шестая

1940


За лучшей зимой за много лет на Спиналонгу пришла просто замечательная весна. И дело было не только в пышном ковре из полевых цветов, который покрыл склоны холмов в северной части острова, но и в ощущении новой жизни, носившемся в воздухе.

Главная улица поселка, которая лишь несколько месяцев назад представляла собой два ряда обветшалых зданий, теперь с гордостью являла миру яркие магазины с дверями и окнами, недавно выкрашенными в синие и зеленые цвета. Отныне колонисты ходили в эти магазины не только по необходимости, но и ради удовольствия: владельцы делали все возможное, чтобы представить свои товары в наиболее выгодном ракурсе. Экономика на острове начала быстро развиваться. Люди с большей охотой вступали в деловые отношения: проводили обмены, продавали и покупали все подряд – иногда с прибылью, иногда себе в убыток.

Кафетерий процветал. Открылась новая таверна, специализировавшаяся на кавакии – рыбном супе, который повара готовили каждый день. Одним из наиболее посещаемых заведений на главной улице стала парикмахерская. Когда-то Стелиос Вандис был самым известным парикмахером-стилистом в Ретимно – втором по величине городе на Крите, но после того как ему пришлось переселиться на Спиналонгу, он бросил свое занятие. Однако Пападимитриу, узнав, что в поселке есть профессиональный парикмахер, убедил Вандиса, что на его услуги будет немалый спрос. Мужчины-афиняне немного напоминали остальным колонистам павлинов: почти все они обладали тщеславием настоящих горожан и в прошлой жизни ежедневно выполняли обязательный ритуал – подрезали волосы и усы, состояние и форма которых, по их представлению, чуть ли не определяли мужественность. Поэтому после того как жизнь изменилась к лучшему, они просто не могли упустить возможность вернуть себе былую красоту. Вскоре все они уже носили практически одинаковую, пышную и в то же время аккуратную гриву.

– Стелос, – каждый день говорил парикмахеру Пападимитриу, – сделай-ка мне своего лучшего Венизелоса.

Венизелос, юрист с Крита, ставший премьер-министром Греции, обладал, по мнению многих греков, самыми красивыми в христианском мире усами, поэтому никого не удивляло, что Пападимитриу подражал ему: ведь он откровенно претендовал на роль лидера колонии.

Петрос Контомарис слабел на глазах, а потому все больше полагался на поддержку Пападимитриу, и популярность афинянина на острове росла. Мужчины уважали его за то, чего он достиг за столь короткое время, женщинам он просто нравился, и вскоре на Спиналонге возникло нечто вроде культа бывшего адвоката – чему немало способствовала его импозантная внешность. Как и большинство новичков, он всю жизнь прожил в городе, благодаря чему заметно отличался от сутуловатых, с загрубелыми лицами критян, которые много лет провели на свежем воздухе, добывая средства к существованию на земле или в море. Если не считать последних месяцев, за которые Пападимитриу пришлось немало потрудиться физически, до сих пор его кожа редко ощущала на себе силу солнца и ветра.

Бывший адвокат был честолюбивым человеком, но нельзя сказать, что он готов был идти к цели по трупам, и если бы не высказанное Контомарисом желание уйти с поста президента, то, возможно, и не стал бы выдвигать свою кандидатуру на следующие выборы.

– Пападимитриу, я настроен уйти на покой, – заявил ему Контомарис как-то в начале марта, во время партии в нарды. – Ты уже слышал от меня эти слова, но я повторю их вновь: нам необходима свежая кровь. Посмотри, что ты уже успел сделать для острова! Мои сторонники поддержат тебя, в этом я ничуть не сомневаюсь. А у меня просто не осталось сил.

Последняя фраза не удивила Пападимитриу: за шесть месяцев, что прошли после приезда афинян на остров, состояние здоровья Контомариса заметно ухудшилось. Совместная работа сблизила мужчин, и адвокат знал, что Петрос Контомарис хотел бы сделать его своим приемником.

– Если ты действительно решил уйти, я готов сменить тебя, – тихо ответил он. – Может быть, ты подумаешь еще несколько дней?

– Я уже давно все обдумал, – угрюмо произнес Петрос. – Я чувствую, что мне недолго осталось.

Некоторое время мужчины молчали. Тишину нарушал лишь стук кубиков по доске.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – проговорил Пападимитриу, когда партия закончилась. – Если я одержу на выборах победу, то, вероятно, откажусь от твоего дома.

– Но ведь это не мой дом! – возразил Контомарис. – Это дом главы колонии. По традиции победивший кандидат всегда перебирается туда.

Затушив сигарету, Пападимитриу некоторое время молчал. Он решил пока не касаться этой темы: в конце концов, результаты выборов далеко не ясны. У него было двое соперников, один из которых, Теодорос Макридакис, прожил на острове уже шесть или семь лет и имел немало сторонников, так что его избрание казалось адвокату вполне вероятным. Макридакис постоянно критиковал положение на Спиналонге, и это должно было обеспечить ему поддержку на выборах. Несмотря на то что большинство островитян с удовольствием пользовались плодами усилий Пападимитриу (а ведь в основном благодаря им жизнь на острове столь резко изменилась за последние полгода), некоторые считали, что их интересы лучше будет представлять человек, движимый страстью. Им казалось, что огонь, пылающий в груди Макридакиса, поможет ему достичь того, что не способны сделать рассудок и искусство дипломатии.

Ежегодные выборы, которые состоялись в конце марта, стали самыми ожесточенными в истории острова, ведь на этот раз на карту было поставлено действительно очень многое. Теперь для любого властолюбца Спиналонга представляла более лакомый кусочек, чем раньше, а глава колонии уже не был лишь своеобразным свадебным генералом. Свои кандидатуры выдвинули трое: Пападимитриу, Спирос Казакис и Теодорос Макридакис. В день выборов отдать свой голос пришли почти все совершеннолетние обитатели острова, и даже тяжелобольным, доживавшим свои дни в больнице, было предложено сделать выбор – затем их бюллетени в конверте передали в муниципалитет, где и проходили выборы.

За Спироса Казакиса было подано лишь несколько голосов, а за Макридакиса, к огромному облегчению и удивлению Пападимитриу, – менее сотни. Таким образом, абсолютное большинство голосовавших отдали свой голос за афинянина. Островитяне проголосовали сердцем, однако их выбор был мудр: Макридакис нападал на островную власть отнюдь не просто так, но намного больше для колонистов значили реальные достижения. Теперь Пападимитриу видел, что его усилия оценены по достоинству. Этим выборам суждено было стать одной из поворотных точек в истории острова.

– Уважаемые товарищи по несчастью! – заявил Пападимитриу, выступая перед толпой, которая собралась на площади перед муниципалитетом в вечер после выборов. – Я клянусь, что постараюсь сделать явью ваши пожелания относительно будущего нашего острова.

Незадолго до этого избирательная комиссия закончила во второй раз подсчитывать голоса и объявила результаты выборов.

– Мы уже немало сделали для того, чтобы превратить Спиналонгу в цивилизованное место, – продолжал новый президент колонии, – и в каком-то смысле остров является более приятным местом обитания, чем те города и деревни, из которых мы прибыли. – Пападимитриу указал рукой на деревушку за проливом. – К примеру, у нас здесь есть электричество, а в Плаке – еще нет. В Греции вообще и на Крите в частности многие живут за чертой бедности и даже голодают, тогда как нам голод не грозит. Несколько дней назад из Элунды приплыло несколько лодок: ушей местных жителей достигли слухи о нашем процветании, и они обратились с просьбой дать им еды! Удивительно, правда?

Над площадью прошелестел одобрительный говор.

– Мы перестали быть изгоями, которые просят милостыню, выкрикивая: «Нечист! Нечист!», – вел дальше Пападимитриу. – Теперь люди сами обращаются к нам за помощью.

Он на несколько секунд замолчал, и кто-то из присутствовавших тут же крикнул:

– Ура Пападимитриу!

Когда крики «Ура!» стихли, адвокат закончил выступление:

– Нас всех собрало здесь одно обстоятельство – я о лепре, само собой. И хотя мы можем кое в чем не соглашаться друг с другом, не будем забывать о том, что мы обречены жить рядом. Болезнь пока не отняла у нас жизнь, поэтому давайте сделаем эту жизнь как можно лучше – это должно стать нашей общей целью.

Пападимитриу поднял руку и направил указательный палец в небо – знак победы и торжества.

– За Спиналонгу! – воскликнул он.

Две сотни собравшихся в едином порыве повторили этот жест, и над островом прозвучало:

– За Спиналонгу!

Не замеченный никем, Теодорос Макридакис, сгорбившись, отступил в тень. Он давно мечтал о должности президента, и его разочарование было горьким, как недозрелая оливка.

На следующий день Элпида Контомарис начала упаковывать вещи: вскоре им с Петросом предстояло съехать из дома главы колонии, переселившись в здание, в котором жил Пападимитриу. Элпида давно ждала этой минуты, но на душе у нее было тяжело – настолько тяжело, что даже сложно было ходить по комнатам. С трудом передвигая обезображенные болезнью, еще более непослушные, чем обычно, ноги, она укладывала свои пожитки для переезда. В какой-то момент очередь дошла до содержимого серванта – солдатиков, фарфора и серебряной посуды, которая принадлежала еще ее бабушке. Женщина задумалась, что будет с этими вещами, когда их с Петросом не станет: ни ей, ни мужу некому было передать по наследству все эти предметы.

Ее мрачные мысли прервал тихий стук в дверь.

«Наверное, это Элени», – подумала Элпида.

Хотя Элени была вечно занята в школе, а также выполняла материнские обязанности по отношению к Димитрию, она пообещала после полудня прийти помочь Элпиде – а свое слово женщина держала всегда. Однако когда Элпида открыла дверь, то вместо стройной, с тонкими чертами лица подруги увидела крупного мужчину в темной одежде, тело которого заполнило весь дверной проем. Это был Никос Пападимитриу.

– Добрый день, госпожа Контомарис. Можно войти? – мягко спросил он, заметив, как удивило женщину его появление.

– Да, конечно! – ответила та, отступая в сторону.

– Я пришел сказать одно… – произнес адвокат, остановившись перед Элпидой среди открытых ящиков с книгами, посудой и фотографиями. – Вам незачем съезжать отсюда: я не намерен забирать у вас этот дом. Петрос так много сделал для острова, что я решил оставить дом ему – если хотите, можете назвать это его пенсией. Оставайтесь здесь!

– Но президент колонии всегда жил здесь. Теперь этот дом ваш по праву. Кроме того, Петрос не примет такой подарок.

– Меня не интересует то, что было в прошлом, – ответил Пападимитриу. – Я хочу, чтобы вы жили здесь! И потом, мне не хочется съезжать из дома, который я уже столько времени реставрирую. Пожалуйста, не возражайте! Если каждый останется в своем доме, так будет лучше для всех нас.

Глаза Элпиды заблестели от слез.

– Это так мило с вашей стороны… – пробормотала она, протянув к Пападимитриу руки. – Так мило! Я вижу, что вы говорите искренне, но убедить Петроса будет нелегко.

– У него просто нет выбора! – решительно заявил адвокат. – Теперь я здесь главный. Так что, пожалуйста, распакуйте все эти коробки и расставьте вещи по своим местам. Я зайду позже, чтобы убедиться, что вы все сделали.

Элпида видела, что это не пустые слова: Пападимитриу явно привык добиваться своего. Это было основной причиной того, что его избрали президентом, и, расставляя оловянных солдатиков по местам, женщина задумалась, что же в адвокате так усложняет задачу возразить ему. Безусловно, дело было не просто в его внушительной внешности: крепкое телосложение и симпатичное лицо сами по себе еще никого не убеждали. Пападимитриу использовал другие, более тонкие приемы. Иногда чтобы склонить людей к своей точке зрения, ему достаточно было пустить в ход нужные интонации. В других случаях он достигал цели всепобеждающей логикой – одним словом, адвокатские навыки в полной мере пригодились ему на Спиналонге.

Пападимитриу заявил, что ему пора уходить.

– Пообещайте, что придете к нам на ужин, – сказала Элпида.

Умение готовить всегда было ее сильной стороной: в этом плане ей не было равных на острове. Поэтому такое приглашение мог отклонить разве что глупец. Как только Пападимитриу ушел, Элпида прошла на кухню и приступила к приготовлению своих любимых кефетес,мясных шариков в яично-лимонном соусе, а также ревани,пирога из манной крупы и сиропа.

Когда Контомарис в этот вечер возвращался домой – уже не как лидер колонии, а как обычный пенсионер, – в его походке чувствовалась легкость. Войдя, он сразу почуял аромат печеного теста. Ему навстречу, приветственно протягивая руки, вышла Элпида в переднике. Они обнялись, и Петрос опустил голову на плечо жене.

– Вот и все, – проговорил он. – Наконец-то все закончилось.

Но тут Контомарис обратил внимание на то, что комната выглядит так же, как всегда. Ящики, которыми она была уставлена утром, куда-то исчезли.

– Почему ты не упаковала вещи? – с заметной ноткой раздражения в голосе спросил Петрос.

Он очень устал, и ему хотелось, чтобы следующие несколько дней прошли побыстрее. Им предстояло перебраться в новое жилище, и то, что жена ничего не сделала, чтобы ускорить переезд, расстроило его, разом унеся остатки сил.

– Я все собрала, а потом разобрала, – загадочно ответила Элпида. – Мы остаемся.

Словно по заказу, в эту секунду в дверь уверенно постучали. Это был Пападимитриу.

– Госпожа Контомарис пригласила меня на ужин, – просто сообщил он.

Только после того как все уселись, а по бокалом было разлито оузо, Контомарис почувствовал, что спокойствие вернулось к нему.

– Кажется, здесь какой-то заговор, – сказал он. – Наверное, я должен был бы рассердиться, но я знаю вас обоих достаточно хорошо, чтобы понимать, что у меня попросту нет выбора.

Он произнес эти слова суровым тоном, но затем не выдержал и улыбнулся. По правде говоря, щедрость Пападимитриу его поразила – тем более что он знал, как много их дом значит для его жены. Все трое чокнулись и выпили, словно утверждая заключенный договор. Больше тема жилища президента ими не поднималась. Но когда она была поднята на совете старейшин, прозвучало несколько голосов возражения. Старейшины долго и живо обсуждали, что делать в случае, если будущий президент острова заявит свои права на роскошное здание, но в конце концов был достигнут компромисс: решили, что каждые пять лет право владения домом будет рассматриваться заново.

Система сбора дождевой воды теперь действовала более эффективно, чем раньше, а на главной улице начала работу коммунальная прачечная с длинной шеренгой бетонных ванн. Это заметно облегчило жизнь женщинам острова, и прачечная превратилась для них в нечто вроде клуба, в котором они обменивались последними новостями и просто болтали.

Общественная жизнь на острове также постепенно оживлялась – причем в достаточно неожиданном для островитян направлении. Теперь рабочий день Паноса Склавуниса, бывшего актера из Афин, начинался, когда остальные уже заканчивали ежедневные дела. Вскоре после выборов он отозвал Пападимитриу в сторону и в присущей ему резкой манере стал излагать свой замысел. Этот человек чувствовал себя в конфликтах, как рыба в воде, и когда афинским политикам необходимо было протолкнуть какую-нибудь идею, они нередко обращались к Склавунису.

– Скука расползается по острову, как плесень в сыром месте! – заявил бывший актер. – Людям нужны развлечения. Многие из них не знают, доживут ли до следующего года, но все равно были бы не прочь сделать свою жизнь интереснее.

– Твоя мысль мне понятна, и я вполне с тобой согласен, – ответил Пападимитриу. – Но что ты предлагаешь?

– Развлечения. Грандиозные развлечения, – с важным видом произнес Склавунис.

– Ты о чем?

– О кино.

Еще шесть месяцев назад эти слова вызвали бы у островитян лишь смех: единственной возможностью побывать в кино для них было переплыть пролив и посетить кинотеатр в Элунде. Однако теперь даже самый дерзкий замысел уже не казался им невозможным.

– Что ж, у нас есть генератор, и это уже неплохо, – ответил Пападимитриу. – Но ведь для кинотеатра нужно еще кое-что…

Заполнив чем-нибудь вечера и предоставив колонистам доступ к достижениям кинематографа, и впрямь можно было свести к минимуму недовольство, которое по-прежнему витало в воздухе над Спиналонгой. Пападимитриу подумал, что люди, которые сидят рядами в полутемном зале и внимательно наблюдают за тем, что происходит на экране, – это намного лучше, чем те же люди, неумеренно выпивающие и плетущие заговоры в кафетерии.

– Так что тебе нужно? – спросил новый президент колонии.

Склавунис не замедлил с ответом. Он заранее прикинул, сколько человек можно разместить в главном зале муниципалитета, как лучше установить кинопроектор и экран, а также где можно брать пленки. Мало того, у него даже были готовы все необходимые расчеты. Единственное, чего ему пока не хватало, были деньги. Но поскольку многие из колонистов теперь имели нечто вроде дохода, за посещение кинозала можно было установить небольшую плату, которой хватило бы, чтобы быстро окупить все расходы на проект, – так что согласие островного совета было делом почти решенным.

Спустя несколько недель в поселке уже висели плакаты следующего содержания:

«Воскресенье 13 апреля

19:00

Муниципалитет

«Афинские бродяги»

Стоимость билета – 2 драхмы»

В шесть вечера под муниципалитетом уже стояла очередь из ста с лишним человек. Еще человек восемьдесят пришли к открытию кинозала, которое состоялось в половине седьмого. С таким же воодушевлением был принят и следующий сеанс, который состоялся через неделю, в субботу.

Рассказывая в письме дочерям о новом развлечении, Элени и не пыталась сдержать радость.

«Мы все получаем от кино кучу удовольствия – оно становится самым ярким событием недели. Но не всегда все идет по плану. На прошлой неделе пленка так и не прибыла из Агиос Николаос. Когда стало известно, что сеанс не состоится, люди были так разочарованы, что едва не начался мятеж! Следующие несколько дней все ходили со скучными лицами – как будто в стране случился неурожай. Впрочем, ближе к концу недели люди приободрились, а когда на горизонте показался ваш отец с пленками, всеобщей радости не было конца».

Спустя несколько недель Гиоргис начал привозить из Афин не только последние художественные фильмы. Теперь он доставлял также кинохроники, и это позволило обитателям острова получить более-менее точное представление об обостряющейся на глазах политической обстановке в мире. Несмотря на то что время от времени на Спиналонгу попадала критская еженедельная газета, а иногда можно было поймать по радио выпуск новостей, в целом колонисты понятия не имели о хаосе, в который повергла Европу фашистская Германия. Впрочем, все эти события казались островитянам очень далекими: их больше волновали вопросы, напрямую касающиеся их жизни. Выборы прошли, и теперь все готовились к Пасхе.

В прошлом году этот величайший праздник христианского мира прошел на Спиналонге с меньшим размахом, чем можно было ожидать. За проливом, в Плаке, Пасху всегда отмечали шумно и весело, и хотя церквушка Святого Пантелеймона, расположенная на острове, в праздничные дни также оживлялась, вряд ли стоило ожидать от неизлечимо больных людей, что они, забыв обо всем на свете, с головой окунутся в круговорот празднеств.

Однако в этом году все обстояло иначе: Пападимитриу был настроен очень решительно. День, в который поминали воскрешение Христа, должен был пройти на Спиналонге ничуть не менее пышно, чем в любой другой точке Крита или континентальной части Греции.

Великий пост соблюдался со всей строгостью: многие островитяне сорок дней обходились без мяса и рыбы, а в последнюю неделю также исключили из рациона вино и оливковое масло. К чистому четвергу деревянный крест, установленный в церкви (которая могла вместить сотню человек, хотя в этом случае там было бы тесно, как сельдям в бочке), был убран цветами лимонного дерева, а на улице выстроилась длинная очередь из желающих оплакать Христа и поцеловать его ноги. Как в самой церкви, так и под ее стенами стояла молчаливая толпа верующих. Помимо креста, люди целовали икону Святого Пантелеймона-целителя – пусть даже он вряд ли мог чем-то помочь больным проказой. Большинство колонистов уже успели утратить веру в него, однако благодаря драматической истории своей жизни Святой Пантелеймон был, пожалуй, идеальным покровителем для церкви, расположенной в подобном месте. Этот молодой лекарь времен Римской империи по примеру матери обратился в лоно христианской церкви, что в те времена почти неизбежно означало преследования и даже казнь. Его умение исцелять привлекло внимание властей, и он был арестован, колесован и сварен заживо.

И хотя островитяне весьма скептически относились к целительским способностям святого, на следующий день они все как один присоединились к похоронной процессии Христа. После полудня по улице был торжественно пронесен украшенный цветами гроб, за которым молча шли скорбные верующие.

– У нас было немало возможностей попрактиковаться в таких похоронах, правда? – язвительно заметила Элпида Элени.

Женщины медленно шли в составе процессии из двухсот человек, путь которой лежал вверх по главной улице поселка, а после – по извилистой дороге, ведущей в северную часть острова.

– Правда, – согласилась Элени, – но это немного другое. Через три дня Христос возвратится к жизни…

– Нам это не грозит, – перебил ее Теодорос Макридакис, который шел рядом с ними.

Этот человек всегда был рад ввернуть циничное замечание. Мало кто из островитян по-настоящему верил в воскрешение, но, что ни говори, обещание новой жизни в здоровом, незапятнанном проказой теле не могло не притягивать. Именно оно было смыслом и стержнем всего ритуала: верующие попросту надеялись, что их вера что-то изменит в будущем.

В субботу на острове было тихо: предполагалось, что люди посвятят себя скорби. Но на самом деле все занимались делами. Элени организовала в школе раскрашивание яиц, а остальные женщины пекли пасхальные куличи. Мужчины тем временем кололи и разделывали ягнят, завезенных на остров за несколько недель до Пасхи. Завершив приготовления, люди снова шли в церковь, чтобы украсить ее веточками розмарина и мирра, а также листьями лавра. К концу дня от здания церкви уже исходил горько-сладкий аромат ладана, а в воздухе витало всеобщее ожидание чего-то.

Элени стояла за порогом переполненной церкви. Люди молчали, напрягая слух: всем хотелось услышать, что говорит священник. Вначале этот шепот был настолько тихим, что его можно было принять за шелест листвы, но постепенно он стал различим, заполнил здание и даже вырвался наружу. Свечи, которые горели в церкви, были затушены, и мир под безлунным и беззвездным небом погрузился в темноту. Некоторое время Элени не ощущала ничего, кроме тяжелого запаха топленого свечного сала, который стоял в воздухе.

В полночь, когда через пролив долетел звон колокола церкви Плаки, священник отец Казакос зажег единственную свечу.

– Подходите, берите свет! – скомандовал он и начал читать молитву. Колонисты по одному подходили к нему со свечками в руках. Когда свечи загорались, они передавали пламя соседям, и уже спустя минуту церковь превратилась в море мерцающих огоньков – тьма сменилась светом.

Отец Казакос, добродушный, плотный бородатый мужчина, любящий пожить всласть – многие даже сомневались, что он соблюдает великий пост, – принялся читать Евангелие. Отрывок был знаком многим, и губы почти всех пожилых островитян зашевелились с впечатляющим единодушием.

– Христос воскресе! – громко произнес священник.

– Воистину воскресе! – в один голос воскликнула толпа.

Над темными зданиями поселка разнеслись торжествующие возгласы:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Теперь надо было разнести огонь свечей по домам.

– Пойдем, Димитрий! – ободряюще сказала Элени. – Посмотрим, сможем ли мы донести свечу, чтобы она не потухла.

Согласно обычаю, донести огонь до дома было хорошей приметой, и тихая апрельская ночь прекрасно подходила для этого. Прошло несколько минут, и в каждом доме на острове уже ровно горели свечи.

Последним этапом праздничного ритуала было разжигание костра – символическое сожжение предателя Иуды Искариота. Весь день островитяне сносили в кучу лучинки и веточки, а когда священник зажег эту кучу и она занялась, прозвучали крики радости. В небо взметнулся рой искр, и все вокруг осветилось оранжевым заревом. После этого началось настоящее празднование – и не только на острове, но и во всех городах и весях Греции, от Плаки до Афин. В этот год Пасха проходила на Спиналонге так же шумно и весело, как и повсюду. Над молчаливой водой полетели в сторону Плаки задорные звуки греческой гитары бузуки – на острове начались танцы.

Многие из колонистов не танцевали уже несколько лет, но когда вокруг костра образовался круг, на месте усидели лишь те, кому было совсем трудно двигаться. На некоторых из танцоров были народные греческие костюмы, извлеченные из запыленных сундуков: бахромчатые тюрбаны, высокие сапоги и короткие штаны на мужчинах, вышитые жилетки и яркие головные платки на женщинах.

Некоторые танцевали с достоинством, другие же – если позволяло здоровье – выплясывали так, словно это был последний танец в их жизни. Затем начались песни–мантинады.Часть песен были веселыми, часть – грустными, почти колыбельными, и некоторые из присутствующих, в основном старики и дети, принялись откровенно зевать.

К тому времени как небо начало светлеть, островитяне уже разошлись по домам. Но не все – кто-то все еще сидел за столиком в таверне, с животом, полным раки и жареной ягнятины. Пожалуй, такого всплеска веселья и радости на Спиналонге не наблюдалось с тех пор, как остров захватили турки. И пусть колонисты веселились, напрочь забыв о всяких приличиях, но ведь они делали это во имя Божье! Христос восстал из мертвых, и в какой-то степени то же можно было сказать и об островитянах: по крайней мере, восстал из пепла их дух.

Оставшаяся часть апреля прошла под знаком интенсивной работы. Зимой и в начале весны на остров прибыли из Афин и других частей Греции еще полтора десятка больных проказой. Это означало, что потребность в новом жилье растет, а поскольку после наступления жары работать на строительстве было очень сложно, следовало закончить все ремонтные работы в ближайший месяц. Турецкий квартал наконец отреставрировали, также удалось окончательно привести в порядок венецианскую систему водоснабжения. На входных дверях и оконных рамах сверкала свежая краска, а на маковке церкви больше не было выщербленных плиток.

Спиналонга на глазах восставала из пепла – в отличие от Элени, здоровье которой постепенно ухудшалось. Она очень хотела бы принять участие в восстановительных работах, но часто была просто не в состоянии этого сделать. Весь предыдущий год она внушала себе, что ее организм активно сопротивляется болезни, однако в последние месяцы признаки ухудшения состояния стали очевидными. Количество бугров на ее ступнях значительно возросло, и уже несколько недель при ходьбе она практически не чувствовала ног.

– Неужели доктор ничем не может тебе помочь? – тихо спросил Гиоргис.

– Не может, – ответила Элени. – Надо смотреть правде в лицо.

– А как Димитрий? – поинтересовался муж, чтобы сменить тему.

– Хорошо. Он помогает мне ходить, кроме того, окреп физически и теперь сам носит продукты из магазина. Я вижу, что сейчас он больше доволен жизнью, чем раньше, хотя, несомненно, скучает по родителям.

– Он часто о них говорит?

– За последние несколько недель он не упомянул о них ни разу. Знаешь, что я тебе скажу? За тот год, который прожил здесь, Димитрий получил от родителей всего лишь одно письмо. Бедный мальчик!

К концу мая окончательно установилась летняя погода: из-за жары делать что-то днем было невозможно, да и ночи были очень душными. Повсюду роями носились мухи, а с полудня и до заката остров был укутан жаркой дымкой. В эти часы все живое старалось забиться в тень и не шевелиться.

Жизнь установилась, и многие островитяне теперь считали, что она стоит того, чтобы жить, – хотя вслух эта тема не обсуждалась. Каждое утро, ковыляя по улице в направлении школы, Элени с наслаждением вдыхала крепкий аромат кофе, который смешивался с запахом мимозы. Обычно по пути ей встречался какой-нибудь мужчина, ведущий в поводу осла, нагруженного апельсинами, а когда она проходила мимо кафетерия, в воздухе стояли стук фишек для нард и гул голосов завсегдатаев. Как и в каждой критской деревне, на порогах домов сидели пожилые женщины, приветствовавшие ее кивком головы. Эти женщины при разговоре никогда не смотрели друг другу в глаза – потому лишь, что боялись пропустить какое-то событие или просто чье-то появление.

Теперь на Спиналонге происходило немало нового – время от времени здесь даже гуляли свадьбы. Руководство колонии решило, что раз уж на острове происходят события такого масштаба, процветает общественная жизнь и существует потребность доносить до колонистов различную информацию, то необходим выпуск собственной газеты. За дело взялся Яннис Соломонидис, в прошлом афинский журналист. Вскоре после того как был приобретен типографский пресс, на острове уже выходила еженедельная газета «Звезда Спиналонги» тиражом в сорок экземпляров, с большим интересом прочитываемая колонистами. В газете описывались местные события за неделю – прежде всего браки и смерти. Кроме того, размещалась реклама фильмов, которые планировалось показать на выходных, печатался ассортимент продукции в аптеке и список потерянных, найденных и выставленных на продажу вещей. Со временем редактор начал размещать на страницах издания обзоры и анализ международных событий, а также комиксы.

В ноябре состоялось одно важное для острова событие, о котором, впрочем, газета даже не упомянула. На Спиналонге побывал загадочный темноволосый человек, по виду типичный горожанин. Однако жители Плаки сразу обратили на него внимание: люди в костюмах появлялись в деревне крайне редко, разве что по случаю свадьбы или похорон, но в тот день в Плаке никто не женился и никого не хоронили.

Глава седьмая

Доктор Лапакис сообщил Гиоргису, что к нему должен прибыть гость, которого надо отвезти на Спиналонгу, а несколько часов спустя переправить обратно в Плаку. Звали этого человека Николаос Кирицис. Ему было немного за тридцать, у него были густые черные волосы, и по сравнению с большинством критян он выглядел худощавым – хотя элегантный костюм смотрелся на нем очень хорошо. Кожа на его скуластом лице казалась натянутой. Некоторые жители Плаки сочли его внешность очень представительной, другие же решили, что он плохо питается, – причем и то, и другое было правдой.

На пристани Плаки Кирицис смотрелся чужеродным телом. В отличие от других пассажиров Гиоргиса, у него не было ящиков и другого багажа и его не провожали заплаканные родные – при нем был лишь тонкий кожаный портфель, который он прижимал к груди. Кроме него, из посторонних на острове бывали только доктор Лапакис и иногда – правительственный чиновник, посланный с заданием на скорую руку оценить потребность острова в очередной порции финансирования. Таким образом, Кирицис был первым «настоящим» посетителем Спиналонги, которого вез Гиоргис. Поэтому рыбак отбросил обычную сдержанность и обратился к пассажиру:

– Скажите, какое дело привело вас на остров?

– Я врач, – ответил мужчина.

– Но на Спиналонге уже есть врач, – заметил Гиоргис. – Я лично отвез его сегодня утром.

– Да, я знаю. Я собираюсь встретиться с доктором Лапакисом – он мой давний знакомый и коллега.

– Вы же не больны проказой? – простодушно поинтересовался Гиоргис.

– Нет, – ответил незнакомец, едва заметно улыбнувшись. – Кстати, я уверен, что рано или поздно смогу сказать это и обо всех обитателей острова.

Это было очень смелое утверждение, и Гиоргис почувствовал, как его сердце забилось сильнее. Время от времени разносилось известие, или слух, что чей-то там дядя или приятель слышал о появлении лекарства от лепры. Говорили о пользе от инъекций золота, мышьяка и змеиного яда, но в этих методах лечения было что-то от безумия, и даже если бы больным они были по карману, далеко не факт, что они работают. Люди на острове говорили, что только афиняне способны платить за такие сомнительные средства.

На некоторое время Гиоргис погрузился в мечты – впрочем, не забывая при этом управлять лодкой. В последние месяцы здоровье Элени заметно ухудшилось, и ее муж уже почти не надеялся, что появится лекарство, которое вернет ее домой. Но кто знает, быть может, этот доктор действительно поможет им?

На причале их уже встречал Пападимитриу. Некоторое время Гиоргис наблюдал, как стройный невысокий мужчина с кожаным портфелем и возвышающийся над ним, как башня, коренастый глава колонии идут к туннелю и исчезают там.

С востока подул холодный ветер, который был как будто против того, чтобы Гиоргис доплыл до противоположного берега пролива, но сегодня рыбаку не было дела до буйства стихий: в его сердце воскресла надежда.

Пападимитриу и Кирицис вместе шли по главной улице, и первый буквально засыпал приезжего вопросами. Доктор Лапакис сообщил президенту колонии достаточно, чтобы возбудить в нем сильное любопытство.

– В какой стадии находится исследование? Когда начнется тестирование препарата? Как скоро он дойдет до нас? Как вы связаны с этим проектом?

Все это больше напоминало допрос, и Кирицис явно не ожидал такого приема – впрочем, как не ожидал он встретить здесь такого человека, как Пападимитриу.

– Работа только началась, – осторожно ответил он. – Я имею самое прямое отношение к международной программе исследований, финансируемой фондом Пастера, и нам нужно не только лекарство от лепры. На Каирской конференции, состоявшейся пару лет назад, были изложены новые принципы лечения и профилактики болезни, и именно в связи с этим я сюда приехал. Я хочу убедиться, что мы делаем все возможное, – не хотелось бы, чтобы лекарство, если оно все же будет открыто, дошло сюда слишком поздно.

Пападимитриу было не занимать актерских способностей, поэтому ему удалось скрыть разочарование от того, что лекарство, которого они так долго ждали, пока еще не готово.

– Обидно, – с улыбкой произнес он. – А я обещал своим родным, что вернусь в Афины к Рождеству, и очень надеялся, что вы привезете мне волшебное снадобье.

Кирицис был реалистом и понимал, что до того как эти люди получат эффективное лекарство от лепры, пройдет несколько лет, а потому не хотел будить в них напрасные надежды. Проказа была болезнью почти такой же древней, как мир, и вряд ли можно было победить ее за один день.

Пападимитриу заметил, что доктор рассматривает окружающие здания и людей с некоторым изумлением. Поселок практически ничем не отличался от обычного критского или греческого городка – более того, в нем не ощущалось традиционного для таких мест запустения. Если не считать того, что у некоторых встречных были пятна проказы на лице или другие признаки болезни, живущие здесь люди вполне могли сойти за обычных греков, которые занимаются своими повседневными делами. В такое время года рассмотреть лица было достаточно непросто: мужчины носили широкополые шляпы и шапки и поднимали воротники, а женщины надевали шерстяные шали, которыми прикрывали головы и плечи от разбушевавшейся стихии – сильного ветра и заливающих остров дождей.

Мужчины некоторое время постояли у стеклянной витрины одного из магазинов со свежеокрашенными ставнями – это была булочная. Встретив любопытный взгляд Кирициса, пекарь дружелюбно кивнул ему. В ответ доктор дотронулся до шляпы.

Не доходя до церкви, Пападимитриу и Кирицис свернули с центральной улицы и подошли к больнице, расположенной на небольшом холме. Зрелище, которое открылось их глазам, поистине впечатляло: здание больницы по своим размерам намного превосходило остальные строения на острове – за исключением крепостной стены, разумеется.

На пороге появился Лапакис. Он радостно приветствовал Кирициса, и мужчины обнялись, как старые приятели. Некоторое время они засыпали друг друга вопросами: «Как твои дела? Давно ты здесь работаешь? Какие новости в Афинах?» Но постепенно радость от встречи улеглась, и они перешли к более практическим вопросам – нельзя было терять драгоценного времени. Лапакис провел для Кирициса импровизированную ознакомительную экскурсию по больнице, показав ему поликлиническое отделение, процедурные кабинеты и наконец палату для тяжелобольных.

– Пока что нам очень не хватает ресурсов, – грустно сказал Лапакис. – Хотелось бы, чтобы каждый из обитателей Спиналонги мог провести в больнице хотя бы несколько дней, но обычно нам приходится лишь проверять их состояние и отсылать домой.

Палата была заставлена десятком коек, проходы между ними не превышали полуметра. Ни одна из коек не пустовала. Здесь лежали в основном мужчины, но было и несколько женщин – хотя определить пол пациентов было достаточно сложно из-за полутьмы, царившей в помещении. Почти всем этим больным жить оставалось совсем недолго. Кирицису довелось поработать в афинском лепрозории, поэтому увиденное не произвело на него особого впечатления: условия здесь были намного лучше, и не было того ужасного запаха, который стоял в афинской больнице. А ведь гигиена для больных с открытыми язвами жизненно важна!

– У этих пациентов болезнь в реактивной стадии, – прислонившись к дверному косяку, тихо сказал доктор Лапакис.

В случае лепры это означало, что симптомы заболевания проявляются более интенсивно. Обычно этот период длился несколько дней или недель, и все это время пациентов нередко мучили сильные боли, лихорадка и нарывы. Часто после этого состояние их здоровья заметно ухудшалось, но иногда наступление реактивной стадии означало, что организм продолжает активно бороться с болезнью, и были даже известны случаи полного исцеления, наступавшего после кризиса.

Некоторое время врачи стояли молча, молчали и пациенты – за исключением двоих, которые громко стонали. Кирицис решил, что это мужчина и женщина. Они вышли в коридор – оставаться в палате было как-то неудобно.

– Пойдем в мой кабинет, – предложил Лапакис. – Там и поговорим.

Они прошли в самый конец темного коридора и зашли в дверь слева. В отличие от палаты, из высоких и широких окон кабинета открывался живописный вид на Плаку и вздымающиеся за ней горы. На стене висел большой план здания больницы и дополнительной пристройки, которую собирались соорудить позже.

Заметив, что чертеж привлек внимание Кирициса, Лапакис сказал:

– Красным цветом изображены помещения, которые только планируются. Нам нужна еще одна палата и несколько манипуляционных кабинетов. Надо отделить женщин от мужчин: если мы не в состоянии спасти их жизнь, следует хотя бы позволить им дожить ее с достоинством.

Кирицис подошел к чертежу вплотную и принялся рассматривать его. Он знал, как мало внимания правительство уделяет вопросам здравоохранения – особенно когда речь шла о людях, которые считались неизлечимо больными, – а потому был настроен скептически.

– Это будет стоить денег, – заметил он.

– Да знаю я, знаю, – устало ответил Лапакис. – Но теперь к нам поступают пациенты не только с Крита, но и с континентальной части Греции, и правительство просто вынуждено усилить финансирование. А познакомившись с другими нашими больными, ты поймешь, в чем здесь дело: эти люди не принимают «нет» в качестве ответа. Но что привело тебя на Крит? Я был очень рад получить твое письмо, но в нем ты по существу не сказал, почему решил приехать сюда.

Они общались с непринужденностью людей, близких еще со студенческих лет: в свое время они вместе окончили медицинский институт в Афинах, и хотя со времени их последней встречи прошло уже лет шесть, на их дружбе это, по-видимому, ничуть не сказалось.

– На самом деле все просто, – ответил Кирицис. – Мне надоели Афины, и когда я увидел объявление о вакансии в отделении дерматовенерологии больницы в Ираклионе, то подал заявку. Я знал, что там смогу продолжать свои исследования, а пациентов мне хватит с головой. Спиналонга – это идеальное место для изучения лепры. Ты позволишь мне иногда бывать здесь? А главное, как к этому отнесутся твои больные?

– Я абсолютно не против и уверен, что пациенты тоже не станут возражать.

– Возможно, рано или поздно мы предложим им поучаствовать в тестировании новых лекарств, хотя не могу обещать, что нам удастся быстро открыть радикальное средство от лепры. Если честно, последние результаты тестирования были достаточно невыразительными. Но мы не можем останавливаться на достигнутом, правда?

Лапакис сел за стол и принялся внимательно слушать своего друга и коллегу. Каждое слово Кирициса наполняло его душу радостью. На протяжении пяти долгих лет он оставался единственным врачом, который согласился бывать на Спиналонге, и за это время через его руки прошло огромное количество больных и умирающих людей. Каждый вечер, раздеваясь, чтобы лечь в постель, он осматривал себя на предмет признаков лепры. Как доктор он понимал, насколько смешны его потуги: бациллы, вызывающие болезнь, могли жить в организме в течение многих месяцев и даже лет, не порождая видимых симптомов. Тем не менее он ничего не мог поделать со своим беспокойством, и оно было одной из причин того, что он приезжал на Спиналонгу лишь три раза в неделю. Доктор Лапакис сам избрал свою судьбу и делал то, что должен был делать, но, по правде говоря, шансов на то, что он так никогда и не заболеет и проживет долгую жизнь, было ненамного больше, чем у человека, играющего в «русскую рулетку».

Вообще-то у него уже был помощник. Он появился именно тогда, когда Лапакис почувствовал, что больше не в силах выносить ежедневный поток больных, проходящий через его кабинет. Некоторые оставались в больнице на несколько недель, другие просто нуждались в перевязке язв, но всех их надо было осмотреть, постаравшись не заразиться самому. Афина Манакис была врачом из Афин. Она сама обнаружила у себя лепру и добровольно переселилась в лепрозорий, а спустя некоторое время была выслана на Спиналонгу в числе других бунтовщиков. Ее появление пришлось очень кстати: когда Лапакис увидел, что у него появилась коллега, не только согласная проводить все свое время в больнице, но и обладающая огромным опытом в терапии, он долго не мог поверить в удачу. Само по себе заболевание лепрой еще не означало, что человек не подвержен другим болезням и расстройствам здоровья, и колонисты, как и все люди, регулярно заболевали свинкой, корью или обычным отитом – но лечить их часто было просто некому. Двадцать пять лет в медицине и согласие проводить в больнице весь день делали Афину Манакис поистине бесценным работником, и Лапакис был ничуть не против того, что женщина относилась к нему как к младшему брату, которого следует наставлять на путь истинный. Если бы он верил в Бога, то обязательно от всего сердца поблагодарил бы его за доктора Манакис.

А теперь как гром посреди ясного – вернее, уныло серого в это время года – неба объявился Николаос Кирицис и спросил, может ли он регулярно приезжать на Спиналонгу. Если бы Лапакис мог себе это позволить, он заплакал бы слезами облегчения: несколько лет ему приходилось выполнять эту неблагодарную работу в одиночестве, теперь у него появился напарник. Он знал, что, когда закончит этот рабочий день и обмоется сернистым раствором в огромном венецианском арсенале, теперь выполнявшем роль комнаты для дезинфекции, у него уже не будет этого постоянного тоскливого чувства, – кроме Афины, отныне у него есть еще и Кирицис.

– Ну конечно! – воскликнул он. – Приезжай сюда столько, сколько нужно. Не могу передать, как меня радует твое решение. А теперь расскажи, чем именно ты занимаешься.

– Чем именно? – переспросил Кирицис, сняв пиджак и аккуратно вешая его на спинку стула. – Дело в том, что некоторые участники нашей программы убеждены, что мы все ближе подходим к открытию эффективного средства от проказы. Я все еще числюсь в афинском институте Пастера, и наш директор настроен двигать вопрос вперед так быстро, насколько это возможно. Ты только представь, какие последствия имело бы появление лекарства от лепры не только для нескольких сотен обитателей Спиналонги, но и для тысяч и даже миллионов больных по всему миру – ты знаешь, как много их в Индии и Южной Америке. Человечеству удалось бы победить очередную смертельную болезнь! По моему мнению, нам предстоит еще долгий путь, но постепенно картина вырисовывается все четче – с каждым днем мы все ближе подходим к пониманию того, как можно остановить распространение лепры.

– Хотелось бы думать, что ты ошибаешься, когда говоришь о долгом пути, – ответил Лапакис. – В последнее время люди все чаще требуют, чтобы я выписывал им всякие шарлатанские средства. У островитян попросту нет выбора, и они хватаются за любую соломинку – особенно если им есть чем заплатить за лечение. Так что ты планируешь делать на Спиналонге?

– Мне нужно отобрать несколько десятков пациентов, за которыми я мог бы наблюдать в течение нескольких месяцев или даже лет. В Ираклионе моя работа ограничивалась в основном постановкой диагноза, а после этого я терял своих пациентов: их отправляли на Спиналонгу! Как я успел заметить, для них это самый лучший исход, но мне все равно нужно следить за развитием болезни.

Лапакис уже не скрывал радостной улыбки: такое распределение обязанностей в равной степени устраивало их обоих. Вдоль одной из стен его кабинета, занимая все пространство от пола до потолка, стояли ряды шкафов для документов. В этих шкафах хранились медицинские карточки всех обитателей острова, а также карточки некоторых жертв лепры, умерших в других местах. До того как Лапакис вызвался работать на Спиналонге, документацию никто не вел: лечение, которое стоило хоть какого-то упоминания, здесь не проводилось, и состояние пациентов менялось лишь в сторону ухудшения. Единственной памятью, оставшейся от первых десятилетий существования колонии, была большая черная книга, в которую записывали имя больного, дату его прибытия на остров и дату смерти. Жизнь этих людей была сведена к одной строчке в зловещего вида гроссбухе, а их кости теперь вперемешку лежали под каменными плитами в общих могилах на дальнем конце острова.

– Здесь хранятся карточки всех пациентов, которые жили на острове со дня моего первого приезда сюда в тридцать четвертом году, – сообщил Лапакис. – С прибытием каждого нового пациента я подробно описываю в карточке его состояние, а впоследствии регистрирую происходящие изменения. Карточки стоят по годам – такая классификация показалась мне наиболее разумной. Можешь просмотреть их и выбрать те, которые тебя интересуют, а к следующему твоему приезду я договорюсь с пациентами, чтобы они пришли в назначенное время.

Лапакис вытащил тяжелый верхний ящик ближайшего к себе шкафа. Ящик был полон карточками, и Лапакис жестом пригласил друга и коллегу приступить к их просмотру.

– Не буду тебе мешать, – сказал он. – Мне пора проверить, как дела в палате: некоторым пациентам нужен постоянный уход.

Вернувшись в кабинет полтора часа спустя, Лапакис увидел на полу кипу карточек. Сверху лежала карточка с именем Элени Петракис.

– Этим утром ты видел ее мужа, – заметил он. – Это тот рыбак, который вез тебя сюда.

Врачи переписали всех отобранных пациентов и кратко обсудили случай каждого из них. Кирицис посмотрел на часы на стене – очевидно, ему пора было уезжать. Перед тем как он отправился в комнату для дезинфекции – впрочем, он знал, что этот способ профилактики лепры был абсолютно бесполезным, – мужчины обменялись крепким рукопожатием. Затем Лапакис проводил коллегу вниз по улице до входа в туннель. Когда Кирицис вышел на пристань, там его уже ждал Гиоргис и лодка, которая должна была помочь ему преодолеть первый этап обратного пути в Ираклион.

По пути в Плаку Кирицис и Гиоргис почти не разговаривали – казалось, у них просто закончились нужные слова. Однако когда нос лодки коснулся причала в Плаке, Кирицис спросил рыбака, будет ли тот свободен на следующей неделе в этот же день и сможет ли вновь переправить его на Спиналонгу. Гиоргис почему-то обрадовался – и дело было даже не в плате за перевоз, просто он был доволен, что новый доктор вернется.

Несмотря на сильные холода, стоявшие почти всю зиму, и штормы, которые принес с собой март, Николаос Кирицис продолжал каждую среду бывать на Спиналонге. Ни он, ни Гиоргис не были сильны в светской беседе, тем не менее, пересекая пролив между Плакой и островом, мужчины каждый раз заводили стандартную беседу.

– Господин Петракис, как ваши дела? – спрашивал Кирицис.

– Слава Богу, у меня все хорошо, – осторожно отвечал Гиоргис.

– А как ваша жена? – вопрошал доктор, и от этого вопроса у Гиоргиса появлялось чувство, что он человек с нормальной семейной жизнью. Ни один из них не обращал внимания на горькую насмешку судьбы: человек задававший вопрос, знал ответ лучше, чем тот, кому этот вопрос был адресован.

Гиоргис ждал приездов Кирициса с нетерпением – впрочем, как и двенадцатилетняя Мария: эти визиты возрождали в ней оптимизм и надежду на то, что когда-нибудь она увидит отцовскую улыбку. Гиоргис ничего не рассказывал, тем не менее девочка ощущала, что за этими приездами скрывается что-то важное. В конце дня она обычно приходила на пристань и дожидалась возвращения мужчин: маленькая девочка в невзрачной крестьянской одежде, всматривающаяся в полутемное море, а затем ловящая брошенную отцом веревку и мастерски привязывающая ее к столбу.

К апрелю ветры поутихли, а в воздухе по-настоящему запахло весной. Температура повышалась на глазах. Земля покрылась фиолетовыми ветреницами и бледно-розовыми орхидеями, а небо над Критом наполнилось стаями перелетных птиц, которые возвращались на север с африканских зимовий. И природа, и люди радостно встречали смену времен года и наступление тепла, но эта весна принесла и другие, менее приятные изменения.

Война бушевала в Европе уже пару лет, а в апреле докатилась и до Крита. Теперь критяне жили словно под дамокловым мечом. Газета колонии, «Звезда Спиналонги», регулярно размещала сводку последних известий, а еженедельные кинохроники вселяли в сердца островитян тревогу. Случилось то, чего они так боялись: немцы обратили свои взоры на Крит.

Глава восьмая

– Мария, Мария! – кричала Анна под окном комнаты сестры. – Они пришли! Немцы пришли!

Ее голос звенел паническим страхом, и Мария торопливо сбежала по ступенькам крыльца и выскочила наружу, готовая услышать топот кованых сапог по центральной улице Плаки.

– Где? – тяжело дыша, спросила она сестру. – Где они? Я их не вижу.

– Здесь их нет, дура! – ответила Анна. – Пока нет, но они высадились на Крите и двигаются в нашу сторону.

Человек, знающий Анну достаточно хорошо, обратил бы внимание на нотку возбуждения в ее голосе. По мнению девочки, все, что нарушало монотонность жизни и давало надежду вырваться из скучной критской глуши, следовало принимать с распростертыми объятиями.

Анна в один миг добежала до своего дома от дома Фотини, где девочки, сбившись в кучку, молча слушали выпуск новостей по радио. Главной новостью было то, что немецкие парашютисты высадились в западной части Крита.

Сестры вместе бросились на центральную площадь деревни, где, как всегда в подобных случаях, должны были собраться все жители. Дело близилось к вечеру, но бар был переполнен мужчинами, а также, в нарушение всех обычаев, женщинами: жители Плаки внимательно слушали радио, не забывая, впрочем, о содержимом своих тарелок и кружек.

Сообщение было кратким, но от этого не менее ошеломительным: «Около шести часов утра на критской земле, неподалеку от аэродрома в Малеме, высадилась группа немецких парашютистов. Предполагается, что они уже мертвы».

Мария подумала, что ее сестра ошиблась, как всегда, приняв все слишком близко к сердцу: никаких немцев на Крите не было.

Но положение было очень напряженным. Несколько недель назад Афины пали, и с тех пор над Акрополем реял немецкий флаг. Это не могло не тревожить греков, но для Марии, которая никогда не бывала в столице, Афины были где-то очень далеко. Почему все эти события должны беспокоить жителей Плаки? Кроме того, на Крите высадились тысячи солдат союзников, перебравшихся сюда с континентальной части Греции, и неужели все эти войска не смогут защитить их? Мария внимательно слушала жаркие споры взрослых относительно ближайшего будущего Крита, и постепенно в ней крепла уверенность, что им ничего не угрожает.

– Да у них просто нет шансов! – восклицал Вангелис Лидаки, владелец бара. – Афины и север Греции – это одно, но Крит – совсем другое! Да никогда в жизни! Вы только посмотрите на наши горы – их танки здесь бессильны.

– Но ты вспомни, что отбиться от турок нам не удалось, – пессимистически заметил Павлос Ангелопулос.

– А также от венецианцев, – вторил кто-то еще.

– Что ж, если эти ублюдки дойдут сюда, они получат по заслугам! – воинственно заявил третий сельчанин, ударив кулаком по ладони.

Эти слова не были пустым бахвальством, и все в баре хорошо это знали. Несмотря на то что в прошлом Крит несколько раз завоевывали, его жители каждый раз ожесточенно сопротивлялись. История острова представляла собой длинную летопись битв, угнетения и освободительных восстаний, а в каждом критском доме хранились до поры до времени винтовка или пистолет. Со стороны могло показаться, что жизнь здесь течет гладко и размеренно, но под этим безмятежным фасадом нередко тлели угли кровной вражды между семьями или деревнями, а почти все мужчины старше четырнадцати лет умели обращаться с оружием.

Савина Ангелопулос, стоявшая на пороге с Фотини и двумя девочками Петракис, хорошо знала, что на этот раз угроза очень даже реальная. Все дело было в скорости, с которой летают самолеты. Немецкие крылатые машины, сбросившие десантников, могли доставить их на остров с базы под Афинами быстрее, чем дети успели бы дойти до школы в Элунде. Но Савина держала свои мысли при себе – хотя даже присутствие на острове десятков тысяч солдат союзников, эвакуированных с континентальной части Греции, не позволяло ей почувствовать себя защищенной. Твердой уверенности мужчин у нее не было и близко. Мужчинам хотелось верить, что истребление нескольких сот немцев, с парашютами высадившихся на критскую землю, было окончательной победой, Савина же чувствовала, что это лишь начало.

К концу недели картина прояснилась. Каждый вечер на площадке перед баром собиралось почти все население Плаки, благо погода располагала к этому: с конца мая жара на Крите не спадала даже по ночам. Плаку отделяла от места основных событий добрая сотня миль, поэтому местным жителям приходилось полагаться на слухи и бессвязные обрывки информации. Каждый день с запада долетали все новые известия, напоминавшие гонимый ветром пух чертополоха. И хотя большинство солдат, упавших на Крит с неба, погибли, некоторые из них, судя по всему, чудесным образом уцелели и теперь скрывались в горах, отбивая все попытки союзников их уничтожить. Вначале сообщалось исключительно о крови немецких солдат и об их телах, повисших на парашютах или размазанных о скалы, однако теперь стало ясно, что немало десантников осталось в живых и теперь захваченный ими аэродром используется для приема тысяч других немцев. Постепенно положение менялось в пользу захватчиков, а их продвижение по Криту становилось неудержимым.

Как обычно вечером все собрались в баре. Мария и Фотини остались на улице, играя в крестики-нолики на пыльной земле, но при этом прислушивались к громким голосам, которые долетали изнутри.

– Ну почему мы не были готовы? – спросил Антонис Ангелопулос, с размаху поставив кружку на металлический столик. – Было понятно, что они нападут с воздуха.

Энергии Антониса хватило бы на двоих, а чтобы вывести его из равновесия, достаточно было и пустяка. Его зеленые глаза под черными ресницами горели огнем ярости.

Рядом сидел его родной брат. Они были абсолютно непохожи друг на друга: Ангелос спокойный и полный, Антонис худощавый и несдержанный.

– Неправда, – мягко возразил Ангелос. – Десанта никто не ждал.

Павлос Ангелопулос в который раз спросил себя, почему его сыновья никогда ни в чем не соглашаются друг с другом. Вытащив сигарету, он вынес вердикт:

– Я думаю, Ангелос прав. Никто не ожидал нападения с воздуха. Эта атака была настоящим самоубийством: прыгать с парашютами прямо навстречу пулям с земли!

Павлос знал, о чем говорит. Для многих из немецких десантников этот прыжок действительно оказался самоубийственным, но командование немцев не постеснялось пожертвовать несколькими сотнями своих солдат ради достижения цели, и до того как союзники успели должным образом ответить, очень важный аэропорт в Малеме, к востоку от Ираклиона, был уже в руках немцев.

Несколько дней жизнь в Плаке текла как обычно. Никто не знал, что принесет с собой пребывание немцев на критской земле. Правда, все были потрясены тем, что нечто подобное вообще произошло. Затем стали просачиваться слухи, что на самом деле картина даже более мрачная, чем считалось ранее. В течение недели сорок тысяч солдат греческой и союзных армий были окружены, и союзники вынуждены были начать массовую эвакуацию, которая проходила с огромными потерями. Споры в баре стали более ожесточенными. Одной из основных тем было то, каким образом деревня должна готовиться к обороне, ведь немцы подходили все ближе. Желание взять в руки оружие вспыхнуло и разлилось подобно религиозному экстазу. Жители деревни не боялись кровопролития – более того, многие из них ждали предстоящих боев с нетерпением.

Вскоре война по-настоящему вошла в жизнь обитателей Плаки: в Агиос Николаос вошли передовые немецкие части, а оттуда небольшой отряд был послан в Элунду. Как-то днем, когда девочки Петракис возвращались домой из школы, Анна остановилась и дернула сестру за рукав:

– Мария, ты только посмотри, кто идет по улице!

Внутри у ее сестры все сжалось – на этот раз Анна не ошиблась. Немцы действительно добрались до Плаки: навстречу им деловито шли два солдата в немецкой форме. Девочка спросила себя, что делают враги, захватив какое-нибудь селение, и сама же ответила: «Начинают убивать всех, кого видят». Ее ноги словно налились свинцом.

– Что нам делать? – прошептала она.

– Идем дальше, – прошипела в ответ Анна.

– Может, нам лучше убежать? – спросила Мария.

– Не говори глупости. Я хочу посмотреть, какие они вблизи.

Схватив сестру за руку, Анна потащила ее за собой.

У солдат был совершенно непроницаемый вид, а их голубые глаза смотрели прямо перед собой. На них были плотные куртки из серой шерсти, а ботинки с коваными носами ритмично звякали по каменистой почве. Казалось, солдаты просто не заметили Анну с Марией – по крайней мере, они прошли мимо так, словно девочек не существовало.

– Они даже не посмотрели на нас! – воскликнула Анна, когда они отошли от немцев на достаточное расстояние. Ей было уже почти пятнадцать, и ее задевало, когда представители противоположного пола не обращали на нее внимания.

Несколько дней спустя в Плаку вошел небольшой немецкий отряд. Утром в один из домов, расположенный на окраине деревни, громко постучали.

– Открывайте! – кричали солдаты, колотя в дверь прикладами винтовок.

Несмотря на то что эти слова были произнесены на немецком, обитатели дома отлично поняли, чего от них хотят, – как поняли они и то, что было сказано дальше. Выбор, который им предоставили, был прост: либо очистить дом к полудню, либо… То, чего с таким нетерпением ждала Анна, случилось, и в воздухе над деревней повисло густое, как патока, напряжение.

О том, что происходило в остальной части Крита, достоверно никто не знал, но зато не было недостатка в слухах. Например, говорили, что какие-то небольшие отряды союзников движутся на восток, в сторону Ситии. Как-то вечером, уже после наступления темноты, с окружающих Плаку холмов спустились четыре британских солдата, которые некоторое время прятались в заброшенной пастушеской хижине. Они с беззаботным видом вошли в деревню, и прием, который им устроили местные жители, был не менее теплым, чем если бы они вернулись в свой родной городок под Лондоном. Сельчанами двигала не столько жажда узнать новости из первых рук, сколько присущее деревенским жителям гостеприимство и привычка принимать незнакомцев так, словно они были посланы Богом. И солдаты оправдали надежды: они съели и выпили все, что им было предложено, но только после того как один их них, неплохо владеющий греческим языком, рассказал, что произошло на предыдущей неделе на северо-западном побережье Крита.

– Мы никак не ожидали, что они появятся с воздуха – тем более в таком количестве, – рассказывал солдат. – Все думали, что они нападут с моря. Многие из них погибли на месте, но немало приземлились целыми и невредимыми. Какое-то время они прятались, собираясь с силами. – Молодой англичанин помолчал, словно не решаясь продолжать рассказ. – Некоторым из немцев помогли умереть.

Это прозвучало в его устах почти невинно, но после того как он рассказал подробности, лица многих из жителей деревни покрылись бледностью.

– Некоторых из раненых немцев местные крестьяне изрубили на куски, – проговорил он, глядя в кружку.

Один из его товарищей достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его, положил на стол и тщательно разгладил. На бумаге был напечатан текст на немецком языке с написанным кем-то переводом на греческий и английский.

– Думаю, вам всем стоит на это посмотреть, – сказал первый англичанин. – Этот приказ издал пару дней назад командир немецкого десантного корпуса генерал Штудент.

Жители деревни, сгрудившись вокруг стола, принялись читать написанное на бумаге:

«Установлено, что гражданское население Крита несет ответственность за пытки и убийства наших раненых солдат. В связи с этим приказываю немедленно начать карательные акции, в которых частям предоставляется полная свобода действий.

Данным приказом я уполномочиваю подразделения, личный состав которых пострадал от упомянутых зверств, на выполнение следующих действий:

1. Стрельба без предупреждения.

2. Полное уничтожение населенных пунктов.

3. Истребление всего мужского населения любого населенного пункта, укрывающего лиц, виновных в вышеуказанных преступлениях.

Для вынесения решений по делам лиц, принимавших участие в убийствах наших солдат, не требуется созыв военных трибуналов».

– Истребление всего мужского населения! – повторил кто-то.

Повисла гнетущая тишина, слышалось только тяжелое дыхание собравшихся. «Интересно, а дышать нам немцы не запретят?» – подумали многие.

Молчание нарушил молодой англичанин:

– До этого немцы никогда не сталкивались с таким отпором, как на Крите, а потому не ожидали ничего подобного. Оружие берут в руки не только мужчины, но и женщины, и даже дети и священники. Немцы же ожидали, что Крит покорится им без сопротивления – и греки, и войска союзников. Поэтому мы должны предупредить вас, что в нескольких деревнях, расположенных к западу отсюда, германские войска устроили настоящие расправы. Они попросту стерли эти деревни с лица земли – в том числе церкви и школы…

Он не договорил, в помещении поднялся ропот.

– Так мы будем драться с ними? – перекрыл шум громкий голос Павлоса Ангелопулоса.

– Да! – в один голос воскликнули четыре десятка мужчин в баре.

– До последней капли крови! – проревел Ангелопулос.

– До последней капли крови! – эхом повторили за ним односельчане.

Несмотря на то что немцы старались не выходить наружу после наступления темноты, мужчины деревни выставили у дверей бара часовых. Они проговорили до поздней ночи – вскоре воздух в баре стал сизым от табачного дыма, а столы были уставлены рядами пустых бутылок из-под раки. Английские солдаты знали, что показаться в деревне при свете дня было бы смертельной ошибкой, а потому незадолго до рассвета поднялись и ушли в горы. Чтобы остаться в живых и не попасть в немецкий плен, им приходилось скрываться. За несколько дней до этого с Крита были эвакуированы в Александрию несколько тысяч союзников, а остальные пробирались на восток через горы. Эти четверо англичан шли в Ситию, где некоторое время назад высадились итальянские части.

По мнению англичан, для такого непродолжительного знакомства прощание и объятия были чересчур пылкими, но критяне никогда не стеснялись выражать свои чувства. Пока мужчины выпивали и беседовали, женщины деревни принесли солдатам неподъемные сумки с продуктами, которых должно было хватить недели на две. Англичане долго благодарили гостеприимных хозяев.

– Эфхаристо, эфхаристо, – постоянно повторял один из них единственное греческое слово, которое знал.

– Не стоит благодарности, – отвечали жители Плаки. – Это мы должны вас благодарить, ведь вы защищаете нас.

Антонис Ангелопулос, старший из братьев Фотини, незаметно для других выскользнул из бара, пробрался к себе в дом и быстро собрал кое-какие вещи: наточенный нож, шерстяное одеяло, запасную рубаху и небольшой пистолет, подаренный ему отцом на восемнадцатый день рождения. В последнюю секунду он схватил с полки деревянную трубку, лежавшую на полке рядом с драгоценной, богато украшенной лирой отца. Это была тиаболи,деревянная флейта, на которой Антонис играл с раннего детства, и поскольку юноша не знал, когда вернется домой и вернется ли вообще, он решил забрать ее с собой.

Когда он уже повесил кожаную сумку на плечо, на пороге появилась Савина. В последние дни жители Плаки спали очень чутко: нередко их будили по ночам вспышки в небе, означавшие, что на их родную землю падают немецкие бомбы и снаряды. Да и как спать спокойно, зная, что в твой дом может угодить снаряд, или ожидая, что в любую минуту под дверью прозвучит отрывистая немецкая речь? Савина тоже спала беспокойно, и ее разбудил звук шагов по утоптанному земляному полу и шорох собираемых вещей. Больше всего на свете Антонис не хотел, чтобы его увидела мать: Савина могла попытаться удержать его.

– Что ты делаешь? – спросила женщина.

– Я помогу солдатам. Без проводника, который хорошо знал бы местность, они недолго продержатся в горах, – принялся объяснять Антонис с видом человека, который ожидает, что его будут отговаривать.

К его удивлению, мать лишь согласно кивнула. Ее инстинктивное желание защищать детей было таким же сильным, как всегда, но она понимала, что сын выполняет свой долг.

– Ты прав, – произнесла Савина. – Мы должны помогать солдатам всем, чем можем.

Она прижала сына к груди, но сразу отпустила: Антонис опасался, что четверо солдат уйдут без него.

– Будь осторожен, – сказала она вслед сыну, когда тот уже исчез в темноте.

Антонис поспешил к бару. Солдаты вышли наружу и сейчас стояли на площади, выслушивая последние напутствия.

– Я провожу вас, – сообщил юноша. – В здешних горах полно пещер, провалов и ущелий, и без меня вы не найдете дороги. А еще я научу вас искать в горах пищу – птичьи яйца, съедобные ягоды и воду.

Англичане закивали в знак согласия, а тот, что знал греческий, сказал:

– Да, мы уже поняли, что горы не любят чужаков, поэтому будем рады твоей помощи.

Павлос подошел к сыну. Как и его жена, он боялся за своего первенца, вызвавшегося на столь опасное дело, но одновременно его сердце переполняла гордость. Он выучил своих сыновей всему, что знал сам, и не сомневался, что Антонис поможет солдатам безопасно пройти через горы: покажет им, чего следует избегать, а что будет им полезно. Тронутый мужественным поступком сына, Павлос обнял его и, не дожидаясь, пока пятеро мужчин уйдут в темноту, повернулся и пошел домой. Он знал, что Савина ждет его на пороге.

Приплыв на следующий день на Спиналонгу, Гиоргис рассказал Элени новости.

– Бедная Савина! – хрипло произнесла женщина. – Представляю, как она волнуется.

– Кто-то должен был проводить солдат, а Антонису эта задача по плечу, – бодро ответил Гиоргис.

– А когда он вернется?

– Кто знает? Это все равно что спросить, когда закончится война.

Они стали всматриваться в очертания Плаки за проливом. На том берегу занимались повседневными делами какие-то люди – издали казалось, что все идет как обычно, и никаких признаков того, что Крит захвачен врагом, не было заметно.

– Что немцы? – поинтересовалась Элени.

– Знаешь, иногда мне кажется, что их нет в деревне, – ответил Гиоргис. – Днем они обходят дозором улицы, но по ночам их совсем не видно. Но мы-то знаем, что за нами постоянно наблюдают.

Гиоргис не стал рассказывать жене об атмосфере зла, которую принесли с собой в деревню немецкие солдаты. Вместо этого он сменил тему:

– Ну ладно, расскажи, как ты себя чувствуешь.

Здоровье Элени быстро ухудшалось: на ее лице уже появились пятна болезни, а голос казался скрипучим.

– У меня постоянно болит горло, – призналась она, – но я уверена, что это всего лишь простуда. Как девочки?

Гиоргис почувствовал, что Элени не хочет говорить о своем здоровье, и не стал настаивать.

– Анна как-то повеселела. Она стала лучше учиться, но по дому по-прежнему не хочет помогать. Пожалуй, она стала даже ленивее, чем раньше. Свою тарелку она еще моет, но убирать за Марией и не думает. Я уже устал заставлять ее…

– Ты не должен позволять ей этого, – перебила мужа Элени. – Она ведет себя все хуже и хуже. И потом, Марии приходится делать работу за сестру.

– Я знаю. Кстати, Мария стала какой-то совсем тихой. Я уверен, близость немцев пугает ее намного больше, чем Анну.

– Бедная девочка, как же нелегко ей приходится! – сказала Элени.

В такие мгновения ее всегда охватывало чувство вины перед дочерьми, обреченными расти без матери.

– Все это так странно! – продолжала она. – Здесь, на острове, война совсем не чувствуется. Иногда мне кажется, что я живу на другой планете. Я даже не могу разделить с тобой опасность.

Голос ее сорвался, но она постаралась взять себя в руки: какой толк от того, что она расплачется?

– Элени, пока что нам ничего не грозит.

Разумеется, эти слова были ложью. Антонис не единственный из деревенских парней присоединился к силам сопротивления, а рассказы о невероятных зверствах немцев в деревнях, о которых становилось известно, что их мужчины ушли в партизаны, повергали жителей Плаки в трепет. Тем не менее жизнь деревни текла как обычно: природе не было дела до войны, и крестьянам тоже приходилось выполнять свою обычную работу. Летом надо было ухаживать за виноградниками, осенью – собирать оливки, а доить коз, варить сыр и прясть пряжу и вовсе приходилось круглый год. Каждый день над горизонтом вставало солнце, а по ночам его сменяли серебристая луна и яркие звезды – вселенная не желала знать того, что происходило в мире людей.

Но в воздухе постоянно висело напряжение, как будто в любую минуту могло произойти что-то ужасное. Постепенно сопротивление критян стало более организованным, и еще несколько мужчин Плаки ушли в горы, чтобы присоединиться к партизанам. Это лишь усилило у местных жителей тягостное чувство, что рано или поздно их жизнь резко изменится. Деревни, обитатели которых участвовали в вооруженном сопротивлении, все чаще становились мишенью карателей.

Пошел сорок второй год. Как-то днем группа детей из Плаки, в том числе Анна и Мария, возвращались из школы домой по берегу моря.

– Смотрите! – вдруг воскликнула Мария. – Снег идет!

Снегопады прекратились уже несколько недель назад, и снеговые шапки на вершинах гор со дня на день должны были ручьями потечь вниз. Так откуда же взялись эти крупные белые хлопья?

Мария первая поняла, что происходит: с неба сыпались не снежинки, а листы бумаги. Минуту назад над их головами промелькнул маленький самолетик, но никто не обратил на это внимания: немецкие самолеты в небе над Критом уже успели стать для местных жителей привычным зрелищем. На землю упали первые листовки, и Анна схватила одну из них.

– Смотрите, это от немцев, – сказала она.

Дети сгрудились вокруг нее, всматриваясь в текст.

«Предупреждение жителям Крита!

Укрывательство или передача припасов солдатам союзников или партизанам повлечет за собой неминуемую и жестокую кару. Если ваша вина будет установлена, карательным санкциям подвергнется вся деревня».

Листовки все сыпались и сыпались с неба, и вскоре на берегу уже лежал сплошной белый ковер. Волны слизывали его, смешивая с белой пеной.

Какое-то время дети стояли молча.

– Надо отнести это в деревню, – сказал кто-то, подняв несколько листовок. – Мы должны предупредить родителей.

Дети пошли дальше. В руках они несли листки с предупреждением, а их сердца сжимал страх.

Такие же листовки были сброшены и на другие окрестные деревни, но эффект, который они произвели, был совсем не таким, как ожидали немцы.

– Ты сошел с ума, – заявила Анна после того, как отец, просмотрев, отбросил листовку. – Как можно быть таким легкомысленным? Эти партизаны ставят нас всех под удар – только потому, что им хочется приключений!

В углу комнаты затаила дыхание Мария: она чувствовала, что вот-вот грянет гром. Гиоргис сделал глубокий вдох, изо всех сил стараясь сдержаться и не излить гнев на голову дерзкой дочери.

– Скажи, Анна, ты и впрямь думаешь, что они делают это ради себя? Замерзают в пещерах, питаются травой, подобно диким животным… Ты это всерьез?!

Анна опустила голову. Она обожала провоцировать скандалы, но видеть отца в таком гневе ей доводилось нечасто.

– Ты не слышала, что они рассказывают, – уже чуточку спокойнее продолжал Гиоргис. – Ты не видела, как они, пошатываясь, заходят посреди ночи в бар, еле живые от голода, худые как смерть и в изношенной до дыр обуви! Они делают это ради тебя, Анна, а также ради меня и Марии!

– И ради нашей мамы, – тихо произнесла Мария из угла.

Все, что сказал Гиоргис, было правдой. Зимой, когда горы были усыпаны снегом, а в ветках скрюченных падубов завывал ветер, партизаны замерзали до полусмерти: они прятались в лабиринте пещер высоко в горах, из-за недостатка воды вынужденные ловить ртом капли со сталактитов и едва живые от усталости и голода. Летом же, когда остров принимал на себя всю мощь южного солнца, выжигающего растительность и иссушающего ручьи, на смену холоду приходила непобедимая жажда.

Листовки, подобные тем, что подобрали дети, лишь укрепляли критян в решимости бороться с врагом. О том, чтобы покориться, не могло быть и речи – пусть даже сопротивление было связано с огромным риском для жизни. Немцы стали появляться в Плаке все чаще, обыскивая дома в поисках партизан, оружия и радиостанций. Солдаты регулярно допрашивали Вангелиса Лидаки, поскольку он был едва ли не единственным мужчиной в деревне, которого они встречали: все остальные взрослые мужчины и парни были либо в море, либо на окружающих деревню холмах. Ночью немцы не появлялись, и это обстоятельство местные жители быстро научились ценить: оккупанты просто боялись после наступления темноты появляться в глухих местах, где каждый камень и каждый куст могли таить смерть.

Однажды в сентябре, когда Гиоргис и Павлос, как обычно, сидели за столиком в углу, в бар вошли три незнакомца. Мужчины коротко взглянули на них и вернулись к неспешной беседе. До оккупации острова и начала партизанского движения в деревне редко появлялись чужаки, но в последнее время это стало обычным делом. Один из незнакомцев подошел прямо к столику.

– Отец! – воскликнул он.

Рот Павлоса от изумления приоткрылся. Это действительно был Антонис, но узнать его было почти невозможно, настолько сильно сказались на внешности парня несколько месяцев лишений и войны. Одежда мешком висела на его исхудалом теле.

Когда в бар вошли Савина, Фотини и Ангелос, которых позвал сын Лидаки, лицо Павлоса было еще мокрым от слез. Встреча прошла именно так, как должно проходить воссоединение любящих людей, которые до этого не расставались даже на несколько дней. Радость от встречи с сыном и братом была перемешана с болью: из-за голода и других тягот Антонис выглядел на целое десятилетие старше, чем тот мальчик, с которым они попрощались год назад.

Антониса сопровождали два англичанина, однако ничто во внешности не выдавало их национальности. Загоревшие до черноты и обросшие бородой, которая ничем не отличалась от растительности на лицах местных мужчин, они уже знали греческий достаточно хорошо, чтобы свободно поддерживать беседу. Англичане рассказали, что им даже удавалось, встретившись с вражескими солдатами, убедить их, что они обычные критские чабаны. За прошедший год они исходили остров вдоль и поперек – одной из главных их задач было отслеживать перемещение итальянских частей. Штаб итальянцев располагался в Неаполи, крупнейшем городе префектуры Ласитхи, а их войска, казалось, только и делали, что ели, пили и веселились, – как правило, в обществе местных шлюх. Однако в западной части города стояли и другие отряды, и отслеживать их маневры было сложнее.

Привыкшие к отсутствию пищи желудки троих мужчин с трудом приняли рагу из баранины, а их головы кружились от цикуды.Они до глубокой ночи рассказывали о своих похождениях.

– Ваш сын стал отличным поваром, – сказал Савине один из англичан. – Никто лучше его не умеет готовить хлеб из желудей.

– А также рагу из улиток и чабреца! – вторил ему другой.

– Неудивительно, что вы так исхудали, – ответила Савина. – До войны Антонис не умел даже жарить картошку.

– Антонис, расскажи о том случае, когда мы убедили фрицев, что мы братья, – предложил англичанин.

Вечер продолжался, и вскоре тревога и страх были окончательно вытеснены всеобщим весельем. Откуда-то появились лиры, и началось пение. Англичане изо всех сил пытались запомнить словамантинад,рассказывающих о любви и смерти, борьбе и свободе, и даже, расчувствовавшись, нестройно подпевали грекам, плечом к плечу с которыми они сражались с врагом.

Антонис заночевал в своем доме, а английских солдат приютили односельчане, готовые взять на себя этот риск. Это была первая ночь за год, которую кто-либо из них провел не на жесткой критской земле, а в мягкой постели. Но поскольку им надо было уйти еще до рассвета, радость от ночевки на соломенном тюфяке была для мужчин недолгой: проснувшись, они натянули сапоги, повязали черные тюрбаны и двинулись в сторону гор. В этих бородатых парнях и впрямь ничто не выдавало англичан: их нельзя было отличить от местных жителей, и оставалось только надеяться, что среди критян не найдется предателей, готовых за вознаграждение выдать их немцам.

На Крит пришел голод, и случаи, когда в обмен на «немецкие драхмы» выдавалось местонахождение партизан, стали не такой уж редкостью. Голод способен сломить волю даже самых честных людей, и иногда подобное предательство становилось причиной таких ужасов, как массовые казни и уничтожение целых деревень. Немощных и больных сжигали вместе с их жилищами, а у мужчин отбирали оружие и расстреливали. Опасность предательства многократно возросла, поэтому Антонис и его соратники старались как можно реже бывать в родных местах – ведь приход подвергал опасности прежде всего их близких.

Единственным местом на Крите, до которого немцы не добирались, оставалась Спиналонга. Так проказа защитила островитян от другой, еще худшей болезни – оккупации. Да, лепра убивала людей и разрушала семьи, но немцы умели делать и то, и другое намного лучше.

Вскоре после того как Крит был захвачен немцами, приезды Николаоса Кирициса в Плаку прекратились: оккупационные власти с большим подозрением отнеслись к его регулярным путешествиям между Ираклионом и Спиналонгой. По этой причине, а также из необходимости ухаживать за ранеными и больными, Кирицис вынужден был на время отказаться от своих исследований. Одним из последствий бездумной высадки десанта стало то, что всех местных медиков обязали едва ли не сутками напролет помогать раненым и больным немцам, перевязывая раны, накладывая гипс и леча дизентерию, туберкулез и малярию, под власть которых подпали полевые госпитали. Возвращаясь домой поздно ночью, Кирицис настолько уставал, что даже не вспоминал о больных проказой, помощь которым лишь недавно была основной целью его жизни.

Отсутствие доктора Кирициса было, пожалуй, наихудшим побочным эффектом войны для обитателей Спиналонги. Пока он еженедельно приезжал на остров, в сердцах многих колонистов жила надежда на лучшее будущее, но теперь для них вновь существовало лишь грустное настоящее.

Поездки Гиоргиса на остров стали регулярнее, чем раньше. Он видел, что несмотря на стремительно выросшие цены афиняне по-прежнему могут позволить себе все те предметы роскоши, которые он поставлял им до войны.

– Дело в том, – сказал он как-то вечером односельчанам, чинившим сети на берегу, – что я показал бы себя глупцом, если бы задавал слишком много вопросов. У них есть деньги, так кто я такой, чтобы судить их за то, что они покупают все по ценам черного рынка?

– Но ведь многие из наших живут впроголодь! – воскликнул один из рыбаков.

Основной темой разговоров в баре в последнее время стала зависть к афинянам.

– Ну почему они питаются лучше нас? – вопрошал Павлос. – И как они могут позволить себе покупать шоколад и хорошие сигареты?

– У них есть на это деньги, вот и все, – отвечал Гиоргис. – Зато у них нет свободы.

– Свобода! – фыркнул Лидаки. – Ты называешь это свободой? Наша страна захвачена проклятыми немцами, наших парней пытают, а стариков сжигают заживо вместе с их жилищами? Они более свободны, чем мы! – воскликнул он, ткнув указательным пальцем в Спиналонгу.

Зная, что спорить смысла нет, Гиоргис промолчал. Даже односельчане, хорошо знавшие Элени, иногда забывали, что она тоже живет на острове. Иногда они нехотя извинялись перед Гиоргисом за бестактные замечания, но всей правды они не ведали: как на самом деле обстоят дела на Спиналонге, знали только Гиоргис и доктор Лапакис. Хотя Гиоргис ни разу не был в поселке и видел лишь стены крепости и вход в темный туннель, Элени много рассказывала ему о жизни колонии.

В последнее посещение Спиналонги Гиоргис обратил внимание на то, что состояние жены вновь ухудшилось. Сначала у нее появились неприглядного вида шишки на груди и спине, а главное – на лице, и хотя Гиоргис говорил себе, что их причиной могут быть переживания, в глубине души он знал грустную правду. Элени рассказала, что что-то постоянно сжимает ей горло, и пообещала поговорить на этот счет с доктором Лапакисом. Женщина изо всех сил старалась при муже держаться бодро – не хотела огорчать его и дочерей.

Гиоргис знал, что болезнь постепенно берет над Элени верх и что она, как и большинство колонистов независимо от их финансового положения, все больше теряет надежду.

Мужчины, с которыми Гиоргис чинил сети и сидел в баре, коротая время за игрой в нарды или карты, были его приятелями с самого детства. Если бы он не бывал так часто на Спиналонге, то, вероятно, придерживался бы таких же ограниченных и нетерпимых, как у них, взглядов на жизнь островитян. Но эти поездки наделили его пониманием, недоступным односельчанам. Гиоргис старался сдерживаться, не желая бесцельно укорять их за невежество, но и одобрять их взгляды не мог.

Как и прежде, он регулярно доставлял на остров пакеты и коробки. И какое ему дело, что содержимое этих пакетов было приобретено на черном рынке? Он был уверен, что обладай его односельчане деньгами этих афинян, они тоже покупали бы себе все лучшее. Он и сам был бы не прочь приобретать для дочерей дорогие вещи и качественные продукты, которые даже на Спиналонге могли позволить себе очень немногие. Сам он, досыта накормив Анну с Марией, отвозил оставшуюся часть своего улова на Спиналонгу – самых больших из выловленных им лещей или окуней обычно съедали колонисты. Эти люди были больны, и общество изолировало их, но преступниками они не были – а жители Плаки, очевидно, об этом постоянно забывали.

Немцы боялись Спиналонгу с ее сотнями прокаженных обитателей, а потому не препятствовали поставке товаров на остров: они не хотели, чтобы кто-то из колонистов покинул остров и приехал искать пропитания на Крит. Но один из островитян все же воспользовался возможностью сбежать. Это произошло в конце лета сорок третьего года, когда выход Италии из войны вынудил немцев увеличить свое военное присутствие в провинции Ласитхи.

Тем вечером Фотини, Анна, Мария и еще пять или шесть детей, как обычно, играли на берегу моря. Они уже успели привыкнуть к присутствию немецких солдат, и то, что один из них прохаживался взад-вперед вдоль побережья, не вызывало у них ни малейшего интереса.

– Давайте пускать по воде камушки, – предложил один из мальчишек.

– Да, у кого первого подпрыгнет двадцать раз! – ответил второй.

Берег был усеян мелкой плоской галькой, и вскоре камушки уже летели в воду, отскакивая от спокойной поверхности моря, но двадцать отскоков пока что не удавалось сделать никому.

Внезапно один из мальчиков закричал:

– Стойте! Стойте! Там кто-то есть!

Он не ошибся – пролив пересекал вплавь какой-то человек. Немецкий солдат тоже его заметил и теперь, сложив руки на груди, с гримасой отвращения наблюдал за его приближением. Предвидя, что может произойти дальше, дети закричали пловцу:

– Поворачивай обратно! Возвращайся!

– Что он делает? – воскликнула Мария. – Неужели он не понимает, что его застрелят?

Продвижение пловца было медленным, но поворачивать он явно не собирался. Либо он не видел солдата, либо был готов пойти на смертельный риск, лишь бы вырваться из колонии. Дети продолжали кричать во весь голос, но когда немец поднял винтовку, чтобы выстрелить в колониста, испуганно замолчали. Солдат дождался, пока пловец приблизился к берегу метров на пятьдесят, тщательно прицелился и нажал на курок. Попасть в цель было несложно – по существу, это было хладнокровное убийство. Война шла уже несколько лет, и дети не раз слышали рассказы о кровопролитиях и казнях, но ничего этого еще не видели. В реальности все оказалось намного страшнее, чем в пересказе других людей. Прогремел выстрел, через несколько секунд эхом отразившийся от критских гор, и по безмятежной поверхности моря начало расплываться малиновое пятно.

Анна, самая старшая из детей, закричала на солдата:

– Ах ты свинья! Немецкий ублюдок!

Кто-то из младших детей расплакался от страха и потрясения – это были слезы расставания с детством. Из домов начали выскакивать люди, и сразу увидели рыдающих, сбившихся в кучку детей. Ходили слухи, что в последнее время немцы взяли на вооружение новую тактику: получив известие, что на деревню готовится нападение партизан, они брали в заложники местных девочек. Зная, что немцы вполне способны причинить детям зло, сельчане сначала решили, что солдат, стоявший напротив них спиной к берегу, совершил что-то ужасное, и уже были готовы голыми руками разорвать его на куски. Но тут немец невозмутимо повернулся к морю и указал на остров. Тело уже исчезло под водой, но красное пятно, похожее на разлитое масло, по-прежнему держалось на поверхности.

Анна, всегда соображавшая быстрее других, отошла от остальных детей и крикнула встревоженным взрослым:

– Это был прокаженный!

Разом все поняв, сельчане отвернулись от немецкого солдата. Волнение улеглось на глазах: такое событие, как смерть прокаженного, жителей Плаки не касалось. В конце концов, остров был полон точно такими же. Убедившись, что дети целы и невредимы, крестьяне стали расходиться. Солдат ушел, а вскоре исчезло и пятно на поверхности моря – от беглеца не осталось и следа.

Но на Гиоргиса это событие подействовало совсем иначе. Его отношение к обитателям Спиналонги могло быть каким угодно, но только не равнодушным. В тот же вечер, после того как он привел свою потрепанную волнами лодку к берегам острова, Элени рассказала ему, что больным, хладнокровное убийство которого наблюдали жители Плаки, был молодой человек по имени Микос. Выяснилось, что после наступления темноты он частенько переплывал пролив, чтобы навестить жену и ребенка. Говорили, что в день его смерти ребенку исполнилось три года и он решил хоть раз увидеть сына при свете дня.

Дети на берегу были не единственными зрителями разыгравшейся трагедии: за Микосом наблюдала толпа, собравшаяся на пристани Спиналонги. На острове не существовало правил или законов, которые могли бы удержать колонистов от подобных необдуманных поступков. Кроме того, жены, мужья или любимые, способные остановить человека, были у немногих островитян. Микос напоминал колонистам умирающего с голоду: все его мысли и поступки определялись безудержным желанием видеться с женой и сыном, особенно с сыном. В мальчике он видел себя времен детства, еще не изуродованного болезнью. Но вышло так, что за свое желание ему пришлось заплатить жизнью.

В ту ночь Спиналонга погрузилась в траур по Микосу. В церкви возносились молитвы за упокой его души, которые перешли в нечто вроде отпевания, – хотя тела, разумеется, не нашли. На острове никогда не обходили вниманием чью-либо смерть: к смерти здесь относились с почтением, какого не было в других уголках Крита.

Еще долго после этого случая Фотини, Анна, Мария и другие дети, которые были на берегу вместе с ними, жили под впечатлением случившегося. В одно мгновенье, короткое, как прыжок камушка по воде, беззаботный мир их детства сменился другим, намного более мрачным.

Глава девятая

Несмотря на то что жизнь мужчины, застреленного в считанных метрах от берега, ничего не значила для большинства жителей Плаки, ненависть, которую они испытывали к немцам, после этого случая усилилась. Эта трагедия вновь открыла им глаза на жестокие реалии войны и заставила осознать, что деревня так же беззащитна перед ее ужасами, как любой другой уголок охваченной пожаром Европы. При этом сельчане отреагировали на событие по-разному. Для большинства из них единственной силой, способной восстановить мир на земле, был Бог, и окрестные церкви заполнились людьми, молящимися о прекращении войны. Некоторые старики, например бабушка Фотини, теперь проводили в обществе священника столько времени, что от них постоянно исходил запах ладана.

– Бабушка пахнет, как церковная свечка! – повторяла Фотини, пританцовывая вокруг старушки, которая в ответ лишь снисходительно улыбалась единственной внучке. И пусть Бог, похоже, ничего не делал, чтобы помочь грекам победить в войне, пожилая женщина все равно была твердо убеждена, что он на их стороне, а когда до нее доходили рассказы о разрушении и осквернении церквей, то это лишь укрепляло ее веру.

Панегирии, то есть дни святых, отмечались с прежним размахом. Священники даже чаще, чем раньше, снимали иконы со стен и устраивали крестные ходы, сопровождавшиеся какофонией звуков труб и барабанов местного духового оркестра. Возможно, этим праздникам не хватало изобилия пищи и фейерверков, но после того как святыни возвращались в церкви, люди, как и раньше, пускались в неистовые пляски и пели с ничуть не меньшим, если не с большим, чем в довоенные времена, пылом. Гнев и недовольство продолжающейся оккупацией смывались потоками лучшего вина, но после того как наступал рассвет, принося с собой отрезвление, люди видели, что в мире ничего не изменилось. Те, вера кого не была крепка как гранит, все чаще стали задаваться вопросом, почему Бог не отвечает на их молитвы.

Заметно было, как удивляют немцев эти странные религиозные празднества, но у них хватало ума не запрещать их. Впрочем, испортить людям праздник оккупанты были готовы всегда: это были то допросы священника прямо перед началом церемонии, то обыски домов в самый разгар танцев.

В церкви Спиналонги каждый день горели свечи за страждущих на Крите и во всем мире. Островитяне хорошо понимали, что их сограждане живут в постоянном страхе перед немецкими репрессиями, и молились за скорейшее окончание войны.

Доктор Лапакис, веривший в силу медицины намного больше, чем в божественное вмешательство, тоже начал постепенно утрачивать веру. Он понимал, что из-за войны исследования и тестирование лекарств были практически заброшены. Доктор не раз писал Кирицису в Ираклион, но поскольку обычно на эти письма не было ответа, то пришел к выводу, что его коллега занимается более неотложными делами, и настроился ждать конца войны. Постепенно Лапакис довел еженедельное количество посещений Спиналонги до шести: некоторым из больных требовался постоянный медицинский уход, и Афина Манакис уже сама не справлялась. К числу таких пациентов относилась и Элени Петракис.

Гиоргис навсегда запомнил день, когда, приехав на остров, увидел вместо стройной фигуры жены плотную фигуру ее подруги Элпиды. Сердце его бешено забилось. «Что с Элени?» – без слов кричало оно. Это был первый случай, когда жена не вышла его встречать.

Элпида заговорила первой.

– Гиоргис, не волнуйтесь, – произнесла она, стараясь держаться уверенно. – С Элени все хорошо.

– Тогда где она?

В голосе Гиоргиса прозвучал охвативший его страх.

– Доктор Лапакис на несколько дней положил ее в больницу. Он сказал, что надо внимательно понаблюдать за ее горлом, пока состояние не улучшится.

– А оно улучшится? – спросил Гиоргис.

– Я на это надеюсь, – ответила Элпида. – Я уверена, врачи делают все, что в их силах.

На самом деле никакой уверенности у женщины не было и близко: она знала об истинном состоянии Элени ничуть не больше, чем сам Гиоргис.

Оставив на берегу все, что привез, Гиоргис поплыл обратно в Плаку. Была суббота, и Мария сразу обратила внимание, что отец вернулся намного раньше, чем обычно.

– Ты так быстро, – заметила она. – Как мама? Ты привез письмо?

– Нет, сегодня письма нет, – ответил Гиоргис. – На этой неделе мама была очень занята и не нашла времени написать.

Это было правдой, но чтобы Мария не начала расспрашивать его, Гиоргис повернулся и вышел из дому.

– Я вернусь часа в четыре, – сказал он. – Мне надо починить сети.

Девочка сразу почуяла, что произошло что-то неприятное, и это чувство не отпускало ее весь день.

Следующие несколько месяцев Элени провела в больнице: она была слишком слаба, чтобы преодолеть путь до пристани и встретить Гиоргиса. Каждый день, привозя на остров доктора Лапакиса, Гиоргис понапрасну искал глазами жену: ее не было ни под сосной, где она обычно стояла, ни в туннеле. Возвращаясь обратно, Лапакис рассказывал ему о состоянии Элени. В первое время он сообщал лишь полуправду – что-нибудь наподобие «Ее организм все еще борется с болезнью» или «Мне кажется, сегодня ее температура несколько упала».

Но вскоре доктор осознал, что рождает у Гиоргиса обманчивые надежды и чем тверже тот будет убежден, что все идет хорошо, тем тяжелее ему будет перенести утрату, которая, как Лапакис в глубине души знал, приближалась. Когда он говорил, что организм Элени все еще сопротивляется болезни, то не лгал: ее тело действительно вело ожесточенную битву с бациллами, пытающимися взять над ней верх. Состояние больного лепрой могло изменяться в сторону как ухудшения, так и улучшения. Пятна на ногах, спине, шее и лице Элени выросли в числе, и как бы она ни повернулась, ее постоянно мучила сильная боль. Ее тело превратилось в скопление язв, которые Лапакис лечил как мог. Прежде всего он соблюдал основополагающий принцип, согласно которому, поддерживая чистоту и дезинфицируя раны, можно было замедлить развитие болезни.

Как-то Элпида привела к Элени Димитрия. В последнее время мальчик жил с Контомарисами. Все надеялись, что переезд будет временным, но, похоже, мальчику предстоит жить у Контомарисов еще долго.

– Привет, Димитрий, – тихо проговорила Элени, после чего, повернув голову к Элпиде, с усилием сказала: – Спасибо тебе.

Эти слова были едва слышны, но Элпида поняла: Элени передавала заботу о тринадцатилетнем мальчишке ей. «По крайней мере, теперь она не будет беспокоиться, что за Димитрием некому присмотреть», – подумала пожилая женщина.

В последние недели Элени лежала в небольшой отдельной палате – ее перевели сюда, чтобы другие пациенты не смущали ее своим присутствием, а она не беспокоила их постоянными стонами. Когда Элени становилось особенно невмоготу, Афина Манакис старалась быть при ней неотлучно, с ложки кормила ее жидким супом и меняла простыни, перепачканные выделениями из язв. Однако количество пищи, которое требовалось Элени, все уменьшалось, и однажды она дала понять, что больше не может глотать, – отныне в ее горло не проходила даже вода.

На следующее утро Лапакис обнаружил, что его пациентка задыхается и даже не может ответить на вопросы. Все говорило о том, что наступила окончательная стадия заболевания.

– Госпожа Петракис, мне надо осмотреть ваше горло, – мягко произнес доктор, зная, что из-за новых язв вокруг губ женщине будет больно даже раскрыть рот достаточно широко.

Осмотр лишь подтвердил опасения Лапакиса. Он перевел взгляд на Афину Манакис, которая стояла по другую сторону койки.

– Мы сейчас вернемся, – сказал он, пожав Элени руку.

Врачи вышли из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь. Доктор Лапакис торопливо заговорил приглушенным голосом:

– У нее в горле с полдюжины язв, к тому же воспалился надгортанник. Я даже не могу увидеть, распухла ли глотка. Остается лишь создать для нее как можно более комфортные условия. Думаю, ей недолго осталось.

Вернувшись в палату, доктор присел на кровать рядом с Элени и взял ее за руку. Казалось, за ту минуту, пока он отсутствовал, женщина стала задыхаться еще сильнее. Доктор Лапакис не раз наблюдал это состояние у других пациентов и знал, что больше ничего сделать нельзя: жить Элени оставалось лишь несколько часов. Больница стояла на возвышении, и из ее окон открывался живописный вид на Спиналонгу и окружающее море. Сидя рядом с Элени и прислушиваясь к ее затрудненному дыханию, доктор время от времени бросал взгляд на Плаку за проливом и думал о Гиоргисе, который должен был приплыть на остров в конце дня.

Дыхание Элени сделалось совсем уж судорожным, ее полные страха и слез глаза были широко раскрыты. Доктор Лапакис видел, что этот уход из жизни не будет мирным. Словно пытаясь ободрить женщину, он сжал ее руку и так застыл.

Конец наступил через два или три часа: воздух просто перестал поступать в распухшее горло, и попытка Элени сделать очередной вдох оказалась тщетной.

В такой ситуации самое лучшее, что мог сказать врач охваченным скорбью родным, было «Ваш любимый человек умер мирно». Это была неправда, которую Лапакис произносил много раз и которую ему предстояло выговорить еще не однажды. Он торопливо вышел из больницы: к приезду Гиоргиса ему хотелось быть на берегу.

В море между островом и Плакой уже покачивалась на высоких мартовских волнах лодка Гиоргиса. Пожилого рыбака удивило, что доктор Лапакис уже дожидается его: обычно ему приходилось ждать своего пассажира. Потом он обратил внимание на то, что доктор Лапакис держится как-то необычно, и занервничал.

– Вы не спешите? Давайте немного побудем здесь, – предложил Лапакис, понимая, что ему следует сообщить печальную новость прямо сейчас, чтобы дать Гиоргису возможность хоть немного прийти в себя перед встречей с дочерьми.

Он протянул руку, помогая Гиоргису выйти на берег, после чего сложил руки на груди и опустил взгляд. Носком туфли он нервно подбивал камешек на земле.

Еще до того как доктор заговорил снова, Гиоргис понял, что его надеждам не суждено было сбыться.

Они присели на низенький каменный парапет вокруг группы сосен и стали смотреть в море.

– Она умерла, – тихо произнес Гиоргис.

Он догадался о том, что произошло, не только по теням, которые легли на лицо Лапакиса под конец трудного, исполненного печали дня: сердце подсказало ему, что Элени больше нет на острове.

– Мне очень жаль, – ответил доктор. – Мы ничего не могли сделать. Она умерла мирно.

Он обнял Гиоргиса за плечи, а тот, опустив голову, заплакал горькими слезами, которые капали на его забрызганные сапоги и пыльную землю.

Мужчины сидели так долго, почти час. К семи часам небо начало темнеть, воздух стал свежим и прохладным, а слезы Гиоргиса иссякли. Теперь он ощущал только опустошение и странное облегчение, которое снисходит на скорбящих, когда первые, самые большие волны горя уходят.

– Наверное, девочки уже беспокоятся, что меня нет, – сказал он. – Нам надо возвращаться.

Они уселись в лодку и сквозь сгущающуюся тьму поплыли навстречу огонькам Плаки. По пути Гиоргис признался Лапакису, что скрывал от дочерей, насколько тяжелым было состояние Элени.

– Вы поступили абсолютно правильно, – поддержал его доктор. – Еще месяц назад я верил, что она может победить в битве с болезнью. Надеяться никогда не поздно.

Гиоргис пришел домой намного позже, чем обычно, и дочери действительно заметно волновались из-за его отсутствия. В ту же секунду, как он вошел в дом, они поняли, что случилось нечто ужасное.

– Что-то с мамой, да? – с ходу спросила Анна.

Лицо Гиоргиса исказилось гримасой боли, и он схватился за спинку стула. Мария подошла и положила руки ему на плечи.

– Садись, отец, – сказала она. – Расскажи, что произошло.

Гиоргис сел за стол и попытался успокоиться. Прежде, чем он заговорил, прошла пара минут.

– Ваша мама… умерла…

Последнее слово он едва смог вытолкнуть из горла.

– Умерла! – вскрикнула Анна. – А мы даже не знали, что она умирает!

Старшая из дочерей Элени никогда не признавалась даже самой себе, что болезнь матери может иметь лишь одно, неизбежное последствие. Решение Гиоргиса не рассказывать девочкам, как быстро ухудшается состояние Элени, привело к тому, что ее смерть стала для них громом среди ясного неба. Им вдруг показалось, что мать умерла дважды, и горе, которое они испытали пять лет назад, вернулось вновь, еще более сильное, чем прежде. Анна стала старше и несколько мудрее, чем была, но ее первой реакцией был гнев на отца за то, что тот никак не предупредил их о приближающейся катастрофе.

В течение пяти лет девочки представляли себе мать по фотографии Гиоргиса и Элени, висевшей на стене над печью. У них остались лишь общие воспоминания об Элени, о материнской доброте и устоявшемся порядке, когда все идет своим чередом. О том, какова Элени на самом деле, они давно забыли, в их головах теперь жил ее идеализированный образ в народном костюме: в длинной пышной юбке, узком переднике и роскошной салтамарке,вышитой блузке с рукавами, разрезанными до локтя. На фотографии у Элени была улыбка на лице и длинные темные волосы, заплетенные в косу и обернутые вокруг головы, – словом, типичная красавица с острова Крит, навеки запечатленная в расцвете своей красоты. Необратимость материнской смерти девочкам только предстояло постичь. Они всегда лелеяли в душе надежду, что она вернется, и по мере того как разговоры о лекарстве от лепры становились все более настойчивыми, эта надежда крепла. А теперь такой вот поворот…

Рыдания Анны, доносившиеся из комнаты на втором этаже, были слышны даже на центральной площади деревни. Горе Марии проявлялось не так заметно. Глядя на отца, она видела перед собой человека, физически раздавленного бедой: смерть Элени не только положила конец всем его надеждам и ожиданиям, но и лишила его единственного настоящего друга. Когда Элени вынуждена была перебраться на Спиналонгу, жизнь Гиоргиса пошла наперекосяк, теперь же она окончательно развалилась.

– Она умерла мирно, – сказал он Марии за ужином.

Они сидели за столом вдвоем: Анне тоже поставили тарелку, но уговорить ее спуститься вниз, а тем более поесть, так и не удалось.

Все трое были абсолютно не готовы к последствиям, которые принесла с собой смерть Элени. Необычное «треугольное» построение их семьи должно было стать временным, но это была всего лишь их надежда…

Сорок дней в передней комнате горела лампада, а все двери и окна в доме были закрыты в знак уважения к усопшей. Элени была похоронена на Спиналонге, под одной из бетонных плит, из которых состояло поселковое кладбище, но еще долго в память о ней горела одинокая свеча, установленная в церкви Девы Марии, что стояла на самом краю деревни, так близко к морю, что в шторм волны бились о фундамент строения.

Но прошло несколько месяцев, и Мария с Анной выбрались из темной пропасти горя. На какое-то время их личная трагедия наложилась на бурные события, происходящие в мире, но когда они сбросили кокон скорби, то оказалось, что жизнь продолжается.

В апреле был дерзко похищен генерал Крейпе, командующий немецкими войсками на Крите, и напряжение, витавшее в воздухе острова, усилилось. Крейпе попал в засаду, с помощью местных партизан устроенную отрядом союзников, переодетых в немецкую форму, и, несмотря на активные поиски, был тайно переправлен из Ираклиона на высокогорную базу поблизости от южного побережья Крита. Оттуда генерала вывезли в Египет. Таким образом, он стал наиболее ценным военнопленным, захваченным союзниками за время войны. Многие критяне боялись, что неизбежные карательные акции будут проведены с еще большей жестокостью, чем обычно, однако немцы однозначно давали понять, что эти акции прошли бы в любом случае. Пожалуй, пик жестокости пришелся на май. Возвращаясь из Неаполи, Вангелис Лидаки увидел по пути несколько сожженных деревень.

– Их просто стерли с лица земли! – восклицал он в баре. – Там не осталось ни одного здания!

Когда односельчане выслушали его рассказ о столбах дыма, которые до сих пор поднимались с пепелищ деревень, когда-то стоявших к югу от гор Ласитхи, они еще долго не могли прийти в себя от гнева.

Несколько дней спустя Антонис, на минутку заглянувший в родной дом, чтобы сообщить родителям, что еще жив, принес газету, которую издавали на Крите немцы. Как обычно, тон статьи был угрожающим.

«Деревни Маргарикари, Локрия, Камарес и Сактурия, а также некоторые другие населенные пункты нома Ираклио были стерты с лица земли, а их жители соответствующим образом наказаны.

Эти деревни давали приют коммунистическим бандам, и все их население было признано нами виновным в недонесении.

При поддержке местных жителей бандиты свободно перемещались по окрестностям Сактурии, получая от них кров и пищу. В Маргарикари бандит Петрак Георгис открыто праздновал Пасху вместе с местными жителями.

Жители Крита, мы призываем вас осознать, кто является вашим истинным врагом, и защищать себя от тех, кто может превратить вас в жертвы карательных мер. Мы всегда предупреждали об опасности, которой вы подвергаетесь, сотрудничая с британцами, и чаша нашего терпения переполнилась. Немецкий меч опустится на головы всех тех, кто связан с бандитами и британцами».

Газету передавали из рук в руки до тех пор, пока она не была зачитана до дыр, но и эта статья не ослабила решимости жителей Плаки.

– Все это лишь показывает, что немцы впадают в отчаяние, – заявил Лидаки.

– Да, но мы тоже в ужасном положении, – возразила его жена. – Что с нами будет? Если мы перестанем помогать партизанам, то сможем спокойно спать по ночам.

Разговор затянулся далеко за полночь. Отказаться от борьбы, сдавшись на милость оккупантам, означало пойти против всего, что было естественным для жителей Крита. Жители Плаки единогласно решили, что надо продолжать борьбу. Помимо всего прочего, они просто любили чувство опасности. Если не считать таких крайних случаев, как затянувшаяся на десятилетия кровная вражда между семьями, критские мужчины упивались противостоянием. Женщины же, наоборот, почти все молили Бога о мире – и было похоже, что их мольбы не остались без ответа. Ситуация в Европе складывалась для немцев не лучшим образом, и было понятно, что войне скоро придет конец.

Распространение подобных угроз вполне могло быть проявлением отчаяния, но что бы ни двигало немцами, несколько деревень действительно были стерты с лица земли. На месте домов там остались лишь обгорелые развалины, а где когда-то цвели сады, дымились головешки.

Анна заявила отцу, что они должны рассказать немцам все, что знают.

– Чего ради мы должны подвергать Плаку такой опасности? – спрашивала она.

– По большей части это всего лишь враки! – отвечала ей Мария.

– Вот именно, что «по большей части»! – горячилась ее сестра.

Впрочем, пропагандистская война велась не только немцами. Британцы также развернули свою агитационную кампанию, подобрав для этого весьма эффективное оружие. Они распространяли кинохроники, в которых утверждалось, что враг слабеет, а также распускали слухи о высадке на острове британских частей и преувеличивали успехи партизан. Лозунгом этой кампании было слово «капитуляция», и нередко немецкие солдаты, просыпаясь по утрам, видели огромные буквы «К» на своих блок-постах, стенах казарм и автомобилях. Даже в таких глухих деревнях, как Плака, матери нервничали, с нетерпением ожидая сыновей после выполнения подобных «художеств». Мальчишки были убеждены, что своими выходками они приближают общую победу, но при этом не задумывались, какой опасности себя подвергают.

Подобные действия могли показаться малозначительными по отдельности, но вместе они постепенно изменяли настроение на Крите. Немцев теснили по всей Европе, и в фундаменте рейха появлялись все более широкие трещины. Это коснулось и Крита: моральный дух местных немецких частей упал до такой степени, что в них даже началось дезертирство.

Мария первой заметила, что небольшой гарнизон, стоявший в Плаке, куда-то исчез. Обычно ровно в шесть часов солдаты устраивали на главной улице деревни небольшой парад, который должен был демонстрировать их силу. По пути они иногда допрашивали встречных местных жителей.

– Происходит что-то странное, – заявила Мария Фотини. – Ты ничего не заметила?

Вскоре положение прояснилось. Прошло десять минут, но знакомый стук кованых сапог так и не раздался.

– Ты права, – ответила Фотини. – Все тихо.

Напряжение, висевшее в воздухе, сразу развеялось.

– Давай пройдемся! – предложила Мария.

Вместо того чтобы поспешить на берег моря, как они это обычно делали, девочки прошли всю центральную улицу от начала до конца. Последним стоял дом, в котором несколько лет располагался немецкий гарнизон. Его входная дверь и ставни были распахнуты настежь.

– Ну что, пошли? – произнесла Фотини. – Надо посмотреть внутрь.

Поднявшись на цыпочки, девочка через окно заглянула в дом. Ее глазам открылись стол, на котором не было ничего, кроме пепельницы с горой окурков, и четыре стула, два из которых валялись на полу.

– Кажется, они ушли! – заявила Фотини. – Я захожу в дом.

– Ты уверена, что их здесь нет? – спросила Мария.

– Абсолютно, – прошептала ее подруга, осторожно переступая порог.

За исключением кое-какого мусора и пожелтевшей немецкой газеты, лежащей на полу, никаких признаков присутствия немцев здесь не было. Девочки бросились обратно и сообщили замечательную новость Павлосу, который тут же отправился в бар. Не прошло и часа, а об уходе немцев уже знали все без исключения жители деревни. Вечером они собрались на площади, чтобы отпраздновать освобождение своего маленького уголка греческой земли.

Спустя несколько дней, одиннадцатого октября тысяча девятьсот сорок четвертого года, был освобожден Ираклион. Несмотря на кровь, которая была пролита немцами за три с половиной года, им позволили выйти из города беспрепятственно, без боя и потерь. Впрочем, щадить предателей, уличенных в сотрудничестве с оккупантами, никто не собирался… Однако немецкое военное присутствие в западной части Крита сохранялось еще несколько месяцев.

На следующий год, в уже по-летнему теплый майский день, Лидаки как обычно сидел в своем баре, небрежно перетирая стаканы и слушая радио. Когда музыка была прервана ради какого-то сообщения, он почувствовал легкое раздражение, но затем уловил необычайную торжественность в голосе диктора и насторожился.

– Сегодня, восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, Германия подписала безоговорочную капитуляцию. Таким образом, в течение нескольких дней немецкие войска будут выведены из Ханьи и Крит вновь станет свободным.

Музыка зазвучала снова, и Лидаки подумал, не было ли это сообщение плодом его воображения. Он встал, вышел на порог и увидел, что к двери торопливо идет Гиоргис.

– Ты слышал?! – воскликнул он.

– Слышал! – ответил Лидаки.

Значит, это было правдой, и война действительно закончилась! И хотя жители Крита никогда не теряли веру в то, что рано или поздно им удастся изгнать врага со своего острова, охватившая всех радость была поистине безудержной. Пожалуй, такого буйного веселья Плака не видела еще никогда.

ЧАСТЬ 3

Глава десятая

1945

Казалось, долгое время люди вдыхали ядовитый газ, а теперь им вновь позволили дышать чистым воздухом. В родные деревни начали возвращаться со всех концов Крита партизаны, и каждое такое возвращение превращалось в полномасштабный праздник с бесконечными бутылками раки. Через две недели после окончания оккупации прошел религиозный праздник Святого Константина, но на этот раз в нем не было почти ничего религиозного. Тяжелая туча, несколько лет душившая островитян, ушла, унеся с собой безумие войны. По всему Криту жарили на вертелах откормленных коз и овец, а в небо над островом взлетали многочисленные фейерверки, напоминая кое-кому о взрывах, которые гремели в их городах в дни войны. Однако эти воспоминания были мимолетными: надо было двигаться вперед, а не жить прошлым.

На день Святого Константина девушки Плаки надели свои лучшие наряды. Когда они стояли в церкви, то думали о чем угодно, но не о делах религиозных. Несмотря на то что Фотини и дочери Гиоргиса уже достигли девичества, родители все еще воспринимали их как детей, считая такими же невинными, как прежде. Впрочем, такая наивность присуща родителям во всем мире, и многие из девушек уже давно целовались с местными парнями в оливковых рощах, растущих вдоль дороги из школы.

Мария и Фотини все еще были нецелованными, Анна же успела превратиться в настоящую кокетку. Теперь за ней ходила целая ватага парней, переполняя ее душу счастьем: стоило ей приветливо улыбнуться или повести плечом, и юнцы приходили в безудержный восторг. Она же упивалась этим вниманием к себе.

– Сегодня будет особенный день, – заявила Анна. – Я чувствую это всем сердцем.

– С чего бы это? – спросила Фотини.

– Почти все деревенские парни вернулись, вот почему, – ответила девушка.

В деревню действительно вернулось несколько десятков молодых мужчин, которые были совсем еще мальчишками, когда уходили в партизаны несколько лет назад. Некоторые из них стали убежденными коммунистами и готовились бороться против правых сил, которые пришли к власти в континентальной части Греции, – а это означало, что страну вновь втянут в противостояние и кровопролитие.

В числе прочих в Плаку вернулся и брат Фотини Антонис. Несмотря на то что он тоже проникся левыми идеями, больше всего на свете сейчас ему хотелось забыть обо всем и беззаботно пожить в родной деревне. Он сражался за Крит, и теперь Крит был свободен. За прошедшие годы Антонис окреп и возмужал, и узнать в нем исхудавшего паренька, который, озираясь, пришел в Плаку в первую военную весну, было практически невозможно. Он отрастил бороду и густые усы, и казалось, что ему не двадцать три, а лет на пять больше. Долгое время он питался исключительно горными травами, улитками и мясом диких животных, которых удавалось поймать, терпел морозы зимой и ужасную жару летом – и победа, ради которой он сносил все эти лишения, наконец пришла!

В эту ночь на окруженного романтическим ореолом Антониса положила глаз Анна. Не одна она была такая, но девушка была уверена, что сможет вырвать у героя войны хотя бы поцелуй. Антонис был стройным и двигался с грацией дикого зверя, и, когда начались танцы, Анна сделала все, чтобы он обратил на нее внимание. В противном случае он был бы единственным мужчиной в деревне, который не заметил ее. И дело не только в том, что Анна была на полголовы выше остальных деревенских девушек. У нее были более длинные и пышные, чем у соперниц, волосы, доходившие до бедер, а белки огромных миндалевидных глаз сверкали так же ярко, как белоснежные хлопчатобумажные рубашки на девушках. Ее жемчужные зубки блестели, когда она смеялась или болтала с подругами, и она осознавала свою красоту и то, что почти все молодые люди не сводят с нее внимательных взглядов, дожидаясь, когда заиграет музыка и празднество начнется по-настоящему. В этот праздничный вечер Анна чуть ли не светилась в темноте, а все остальные девушки были незаметны в ее тени.

С трех сторон площади выстроились столы и лавки, а с четвертой установили длинные подмостки, уставленные десятком блюд с горами сырных пирожков и пряных колбасок, коржиков, абрикосов и апельсинов с восковидной кожурой. Над площадью витал запах жареной ягнятины, от которого у сельчан начинали течь слюнки. Но нарушать порядок было нельзя: праздничному столу предшествовали танцы.

Первое время парни и мужчины о чем-то разговаривали, сгрудившись в кучу. Возбужденно хихикающие девушки расположились отдельно от них, но это длилось недолго. Заиграла музыка, все закружилось и затанцевало. Мужчины и женщины поднялись со своих стульев и лавок, а парни и девушки разбежались по площади. Вскоре на площадке, отведенной под танцы, было уже не протолпиться. Анна знала, что раз внутренний, девичий круг идет в направлении, противоположном внешнему, мужскому, рано или поздно они с Антонисом окажутся лицом к лицу. Эти несколько секунд следовало использовать с наибольшей выгодой. «Но как показать ему, что теперь я не просто подруга его младшей сестры?» – спросила девушка себя.

Ей не пришлось что-то делать. Антонис уже был напротив и под медленную мелодиюпентозалисмотрел прямо ей в глаза из-под традиционного для Крита мужского головного убора, закрывавшего почти весь лоб. Сакирибыла шапкой воина, которую молодые люди носили, чтобы показать, что они уже стали мужчинами, то есть не просто достигли соответствующего возраста, а и пролили кровь врага. Антонис имел полное право носить сакири – он убил даже не одного, а нескольких вражеских солдат. Он всей душой надеялся, что никогда больше не услышит изумленного вскрика и судорожного вздоха, которые издает человек, когда ему под лопатку входит лезвие ножа. Никакого торжества Антонис при этом не испытывал, но зато это давало ему право считать себя наследникомпалликариев,бесстрашных воинов в коротких штанах и высоких сапогах, защищавших землю Крита в прошлые века.

Анна широко улыбнулась юноше, которого война сделала мужчиной, но тот не улыбнулся в ответ. Глаза цвета эбонита неотрывно смотрели в ее глаза, и, когда круг сдвинулся, Анна даже ощутила нечто вроде облегчения. Танец закончился, а ее сердце все еще билось в сумасшедшем темпе. Девушка вернулась к стайке подруг, которые рассматривали мужчин (и Антониса в том числе), вертевшихся перед ними подобно юле. И этот танец стоил того, чтобы на него посмотреть: ноги танцоров отрывались от земли, и под аккорды трехструнной лиры и лютни они синхронно взлетали более чем на полметра, завораживая зрителей удалью и энергией.

Замужние женщины и вдовы тоже с интересом наблюдали за этим танцем, хотя он предназначался вовсе не для них, а для томных девиц, сгрудившихся в углу площади. Музыка достигла апогея, и Антонис завертелся с головокружительной скоростью. Анна больше не сомневалась, что он танцует именно для нее. Когда музыканты умолкли и танцоры остановились, зрители захлопали и одобрительно закричали. Уже спустя несколько секунд зазвучала очередная мелодия, и на середину площади вышла группа мужчин постарше.

Анна с решительным видом отошла от подруг и направилась к Антонису, который в этот миг наливал себе вина из большого глиняного кувшина. Несмотря на то что до этого дня он много раз видел девушку у себя дома, сегодня он впервые по-настоящему обратил на нее внимание. До прихода немцев Анна была лишь маленькой девочкой, но теперь она превратилась в очень красивую молодую женщину с великолепной фигурой.

– Привет, Антонис, – просто сказала она.

– Привет, Анна.

– Наверное, в горах ты постоянно упражнялся в танцах – получается у тебя очень хорошо.

– Там мы танцевали разве что с козами, – со смехом ответил Антонис. – Они очень прыгучие, и, может быть, мы действительно научились у них паре прыжков.

– Потанцуем еще? – спросила девушка, перекрикивая усилившуюся музыку.

– Да! – воскликнул Антонис, по-прежнему широко улыбаясь.

– Вот и хорошо. Я буду ждать, – проговорила Анна и вернулась к подругам.

У Антониса возникло чувство, что девушка предложила ему нечто большее, чем просто один танец. Когда заиграла мелодия, подходящая для танца в паре, он подошел к ней, взял за руку и вывел в круг. Когда он обнял Анну за талию и вдохнул невероятно чувственный запах ее пота, у него закружилась голова – аромат розы или лаванды даже в сравнение не шел с этим пьянящим запахом. Они начали двигаться, и молодой человек почувствовал на своей щеке жаркое дыхание девушки.

– Встретимся за церковью, – прошептала она ему на ухо.

Анна знала, что в церковный праздник посещение церкви, даже в разгар веселья, не вызовет ни у кого подозрений. Кроме того, в этот день церковь чествовала не только Святого Константина, но и его жену, Святую Елену, а значит, никто не удивится, что она отправилась поставить свечку за упокой души матери. Девушка быстро прошла церковь, вышла наружу и остановилась в темной аллее. Спустя минуту показался Антонис, всматривавшийся в темноту. Анна шагнула ему навстречу, и их раскрытые губы встретились.

Антониса никто не целовал так даже тогда, когда он платил за это хорошие деньги. В последние месяцы войны молодой человек регулярно бывал в публичных домах Ретимно. Тамошние девицы любили партизан и предоставляли им значительную скидку – особенно если клиент был таким симпатичным, как Антонис. Профессия проститутки стала единственной, которая процветала во время оккупации: мужчинам, вынужденным расстаться с женами, необходимо было хоть как-то сбросить напряжение, а молодые парни активно пользовались возможностью получить первый сексуальный опыт, ведь сделать это в своей деревне им было бы намного сложнее. Но в тех поцелуях не было любви. Сейчас же в объятиях Антониса оказалась девушка, которая целовалась как проститутка, но при этом, вероятно, была девственницей, – а главное, Антонис ощущал обуревающее Анну желание. Ошибки быть не могло, и каждая частица его существа желала, чтобы этот невероятный поцелуй продолжался. Но при этом его разум был ясным, как никогда. Он вернулся в родную деревню, чтобы жениться и остепениться, и здесь, буквально на пороге дома, встретил женщину, страстно желавшую его любви. Это была судьба.

Анна мягко отстранилась.

– Нам пора возвращаться на площадь, – сказала она, понимая, что если они будут целоваться дальше, отец неизбежно обратит внимание на ее отсутствие. – Но давай пойдем разными дорогами.

Девушка вышла из темноты и проскользнула в церковь, где несколько минут устанавливала зажженную свечку перед образом Девы Марии с маленьким Иисусом. Ее губы, все еще влажные после поцелуев Антониса, шевелились в молитве.

Вернувшись на площадь, Анна увидела, что там началась сумятица. На центральную улицу въехал роскошный большой автомобиль, один из немногих на острове, где большинство людей предпочитало по старинке передвигаться пешком или на спине вьючного животного. Анна остановилась, чтобы взглянуть на выбирающихся из салона пассажиров. В водителе, почтенного вида мужчине за шестьдесят, толпа сразу узнала Александроса Вандулакиса, главу состоятельного семейства землевладельцев, обитавшего в огромном поместье под Элундой. Александрос пользовался среди местных жителей популярностью, как и его жена Элефтерия. На фермах, принадлежавших Вандулакисам, работали десятка полтора мужчин Плаки, в том числе и Антонис. Некоторые из них только вернулись после долгого пребывания в партизанском отряде, и Вандулакис встретил их с распростертыми объятиями, предложив весьма неплохую плату, – кто-кто, а он мог себе это позволить. Источником богатства Вандулакисов были не только тысячи гектаров оливковых рощ, им также принадлежало немало земли на плодородном плато Ласитхи, где можно было выращивать картофель, злаки и фрукты. Это позволяло семье Вандулакис круглый год получать высокие доходы. На плато, высота которого доходила до тысячи метров над уровнем моря, было прохладнее, чем внизу, а тающие горные снега обеспечивали необходимую влагу. Обычно Александрос и Элефтерия Вандулакис проводили самое жаркое время года в Неаполи, расположенном километрах в двадцати к западу, оставляя поместье в Элунде в руках их сына Андреаса, – в центре Неаполи у них был огромный дом. Одним словом, дела у Вандулакисов шли отлично.

Впрочем, не приходилось удивляться, что такая благополучная семья решила заглянуть на праздник рыбаков, пастухов и земледельцев: туже картину можно было наблюдать по всему Криту. За праздничный стол садились, а после выходили танцевать не только все жители деревни, но и землевладельцы с близлежащих ферм или поместий. Самое крупное богатство неспособно было организовать более веселое и приятное времяпрепровождение, и богачи были совсем не прочь окунуться в атмосферу всеобщей радости. В войну нелегко пришлось и богатым, и бедным – тем больше было оснований отпраздновать освобождение. Задушевные слова мантинад и энергия, какой сочился танец пентозали, одинаково действовали на всех, независимо от того, каким количеством оливковых деревьев владела семья – девятью десятками или девятью тысячами.

С заднего сиденья автомобиля появились две дочери Вандулакисов, затем их старший брат Андреас. Сельчане приветствовали гостей и выделили им столик, с которого было хорошо видно танцующих. Впрочем, Андреас недолго оставался на месте.

– Пойдем танцевать! – обратился он к сестрам и, схватив их за руки, затащил в круг, где они тут же смешались с остальными танцующими. На девушках были такие же традиционные критские костюмы, как и на женщинах деревни. Анна наблюдала за ними, а затем, дождавшись новой мелодии, встала, взяла подруг за руки и стала медленно двигаться по внутреннему кругу. Оказавшись напротив Андреаса, она посмотрела ему в глаза так же откровенно и смело, как менее чем час назад смотрела в глаза Антонису.

Вскоре танцы подошли к концу. Ягнятина уже дожарилась, ее нарезали толстыми ломтями и разложили по блюдам, которые передавались из рук в руки. Андреас вернулся за столик, где сидели родители, но его мысли были не здесь.

Ему было уже двадцать пять лет, и мать с отцом постоянно намекали, что ему давно пора жениться. Александроса и Элефтерию огорчало то, что молодой человек неизменно отвергает кандидатуры дочерей их друзей и знакомых. Одни казались ему слишком суровыми, другие – чересчур глупыми, третьи – попросту неинтересными, и хотя за любой из девушек дали бы очень приличное приданое, Андреаса это ничуть не интересовало.

– А кто эта девушка с такими замечательными волосами? – спросил он у сестер, указав на Анну.

– Да откуда нам знать? – в один голос ответили те. – Просто одна из деревенских.

– Она такая красивая! – заявил молодой человек. – Я хотел бы, чтобы моя жена была такой же красавицей.

Когда он поднялся, Элефтерия и Александрос обменялись многозначительными взглядами. По мнению Элефтерии, социальное положение и, соответственно, размер приданого будущей невесты не имело особого значения, ведь семье вполне хватало собственных денег. Элефтерия происходила из намного более бедной семьи, чем Александрос, но на их жизни это почти не сказалось. Она очень хотела, чтобы сын нашел наконец семейное счастье, и если для этого нужно пойти против общественных условностей, то тем хуже для общества.

Андреас направился к кучке девушек, которые сидели кружком и руками ели нежное мясо. Во внешности молодого человека не было ничего особенного: он унаследовал от отца коренастую фигуру, а от матери – слегка землистый цвет лица. Но принадлежность к одной из богатейших семей на острове выделяла его на фоне остальных мужчин – за исключением, само собой, его отца. Осознав, что Андреас идет к ним не просто так, девушки заволновались и принялись торопливо вытирать пальцы об юбки и облизывать перепачканные жиром губы.

– Кто-нибудь хочет потанцевать? – непринужденно произнес Андреас, глядя Анне в глаза. Он держался с уверенностью человека, которому никто не посмел бы отказать, и у него были на то основания, так что Анне оставалось лишь встать и взяться за протянутую руку.

Свечи на столах уже догорели, но луна успела подняться над горизонтом, и ее свет делал чернильно-черное небо бархатистым на вид. Раки было в изобилии, вино лилось рекой, а музыканты, заразившиеся всеобщей атмосферой веселья, играли все быстрее и быстрее – пока наконец не стало казаться, что танцующие порхают в воздухе. Андреас крепко прижимал Анну к себе. В столь поздний час обычаем меняться партнерами во время танца уже можно было пренебречь, и молодой человек решил, что не станет менять девушку на какую-нибудь толстуху с редкими зубами и кривыми ногами. Анна была само совершенство, и никакая другая девушка на острове даже сравниться с ней не могла.

За парочкой внимательно наблюдали не только Александрос и Элефтерия Вандулакис, но и еще один человек. Антонис сидел за столиком с друзьями и с мрачным видом вливал в себя стакан за стаканом. Он хорошо понимал, что за сцена разворачивается у него на глазах: его работодатель соблазнял девушку, которую он желал. Чем больше Антонис пил, тем тяжелее становилось у него на душе. Он не чувствовал себя до такой степени отвергнутым даже тогда, когда во время войны спал в горах под открытым небом, беззащитный перед бурями и колючими ветрами. Как он мог надеяться, что Анна достанется ему, если его соперником был наследник едва ли не половины окрестностей Ласитхи?

В дальнем углу площади сидел Гиоргис – он играл в нарды с другими пожилыми сельчанами. Его глаза постоянно перебегали с доски на площадь, где его дочь продолжала танцевать с самым завидным женихом по эту сторону от Агиос Николаос.

В конце концов Вандулакисы поднялись, чтобы уйти. Мать Андреаса знала, что сыну не хочется возвращаться домой с ними, но если молодой человек хотел сохранить приличия и не испортить репутацию деревенской красотки, которая ему так понравилась, он должен был уйти. Андреас не был глупцом и понимал, что раз уж он собирается нарушить традицию и выбрать жену самостоятельно, а не просто принять вариант, предложенный родителями, ему лучше с ними не ссориться.

– Послушай, – сказал он Анне, – мне пора идти, но я хотел бы увидеть тебя опять. Завтра тебе принесут записку, в которой я укажу, когда мы встретимся.

Он говорил как человек, который привык отдавать приказания и не сомневается в их исполнении. Впрочем, Анна и не собиралась возражать – в конце концов, это знакомство могло обернуться для нее возможностью вырваться из Плаки.

Глава одиннадцатая

– Эй, Антонис! Подойди!

Голос Андреаса прозвучал несколько небрежно – хозяин обращался к своему слуге. Молодой Вандулакис остановил автомобиль на некотором расстоянии от того места, где Антонис вырубал старые, скрюченные оливковые деревья без листьев, и жестом подозвал его к себе. Антонис выпрямился и опустил топор. Он не привык к такому обращению со стороны младшего хозяина и не собирался быть мальчиком на побегушках: странствия военных лет, пусть и сопровождавшиеся невыносимыми тяготами и лишениями, давали безграничную свободу, и ему непросто было вернуться в мирную жизнь с ее рутинной работой, а главное – с необходимостью по первому требованию выполнять все указания хозяина. Но и это не все: у него была особая причина для неприязненного отношения к этому человеку, который обращался к нему, не выходя из своей машины. Антониса охватило безумное желание с размаху опустить топор на затылок Андреаса Вандулакиса.

От работы рубаха молодого человека промокла, а лоб покрылся капельками пота. Был лишь конец мая, но уже стояла нестерпимая жара. Он решил, что не обязан подбегать к работодателю, как послушная собака, а потому медленно вытащил пробку из фляги и сделал большой глоток воды.

Анна… До прошлой недели Антонис едва замечал ее и уж тем более не задумывался о ней, но в день Святого Константина девушка пробудила в нем такую страсть, что он даже не мог спать по ночам. Он вновь и вновь проигрывал в памяти их поцелуй за церковью. Эта встреча вряд ли продолжалась более десяти минут, но для Антониса каждое ее мгновение казалось вечностью. А потом любовь отобрали у него прямо на глазах, и все было закончено. Молодой человек наблюдал за Андреасом Вандулакисом с той секунды, как он вышел из машины, и видел, как тот смотрел на Анну, когда они танцевали. Мало того, он заранее знал, кто выйдет победителем в наметившемся противостоянии: его шансы на победу были ничтожными.

Антонис медленно подошел к Андреасу, который, очевидно, и не догадывался о чувствах своего работника.

– Ты живешь в Плаке? – спросил Андреас. – Я хочу, чтобы ты сегодня же отнес это кое-кому.

С этими словами он передал Антонису конверт. Тому не надо было смотреть на светло-коричневый прямоугольник, чтобы догадаться, чье имя написано на нем.

– Хорошо, отнесу как-нибудь, – с подчеркнутым безразличием ответил он, сложив конверт вдвое и сунув в задний карман брюк.

– Мне нужно, чтобы письмо было передано сегодня же, – суровым тоном произнес Андреас. – Не забудь.

Взревел мотор, и автомобиль резко рванулся вперед, подняв в воздух густое облако пыли, окутавшее Антониса.

– Почему я должен передавать твое чертово письмо? – крикнул молодой человек, когда Андреас уже исчез из виду. – Будь ты проклят!

Он знал, что это письмо закрепит его поражение, но выбора не было: не доставить конверт он просто не мог. Если он не выполнит поручение, Андреас Вандулакис скоро об этом узнает, и расплата будет неминуемой.

Весь день конверт пролежал в кармане Антониса, похрустывая каждый раз, когда он садился или наклонялся, и молодой человек терзался желанием разорвать письмо на мелкие кусочки, скомкать и бросить в овраг или в костер из сухих веток и наблюдать, как его медленно пожирает пламя. Лишь одного ему совсем не хотелось: вскрыть письмо. Знакомства с его содержанием он просто не вынес бы, да в этом и не было нужды – о чем идет речь, было ясно и так.

Увидев вечером на пороге своего дома Антониса, Анна немало удивилась. Он постучал в дверь, надеясь, что девушки не будет, но она оказалась дома, и при виде его на ее лице зажглась белозубая улыбка, которой она одаривала каждого встречного.

– У меня к тебе письмо, – сообщил Антонис, не дожидаясь, пока Анна заговорит. – От Андреаса Вандулакиса.

Выговорить эти слова оказалось непросто, но Антонис ощутил извращенное удовольствие от того, что ему удалось произнести их, не выдав своих чувств. Глаза Анны округлились от нескрываемого восторга.

– Спасибо, – произнесла она, принимая от Антониса измятый конверт и тщательно избегая его взгляда. Судя по всему, она уже успела забыть пыл их объятий.

«Может, все это ничего не значило для нее?» – спросил себя Антонис. В то мгновение этот поцелуй казался ему началом серьезных отношений, но теперь он видел, что для девушки это было лишь мимолетным развлечением.

Анна переминалась с ноги на ногу, и молодой человек понял, что ей не терпится вскрыть конверт. Отступив на шаг, она попрощалась и захлопнула дверь. Антонису показалось, что ему отвесили пощечину.

Закрыв дверь, Анна присела за низкий столик и дрожащими руками вскрыла конверт. Ей хотелось насладиться моментом. Что она найдет внутри? Красноречивый поток чувств? Слова, которые взрываются на бумаге подобно фейерверкам? Сантименты, такие же трогательные, как зрелище звезды, падающей с неба в ясную ночь? Как и всякая восемнадцатилетняя девушка с одной только романтикой на уме, она не могла не испытать разочарования, прочтя следующее письмо:

«Дорогая Анна!

Я бы хотел встретиться с тобой снова. Приглашаем тебя с отцом на обед в следующее воскресенье. Мои родители с нетерпением ждут знакомства с вами.

С уважением,

Андреас Вандулакис».

И хотя смысл письма привел Анну в восторг – это был очередной шаг на пути к бегству из Плаки, – сухой тон послания ее покоробил. Девушка считала, что коль уж Андреас получил высшее образование, то должен превосходно владеть словом, но в его письме было столько же чувства, сколько в ужасных учебниках по древнегреческой грамматике, которая так донимала Анну в школьные годы.

Обед прошел весьма чинно – как и другие, последовавшие за первым. Согласно строгому этикету, который тщательно соблюдался в подобной ситуации как богатыми, так и бедными, Анну всегда сопровождал Гиоргис. В полдень слуга забирал отца и дочь на машине, принадлежащей Александросу Вандулакису. Автомобиль доставлял их в роскошный дом с колоннами, расположенный в Неаполи, а ровно в три тридцать отвозил обратно. Обеды проходили по одному и тому же сценарию: после приезда гостей провожали во внушительную гостиную, где все предметы мебели были накрыты изящными кружевами с вышивкой, а в огромном серванте стоял тонкий, почти прозрачный фарфор. Там Элефтерия Вандулакис предлагала посетителям консервированные фрукты и рюмку ликера, она же принимала у них пустую посуду. Затем отца с дочерью вели в мрачноватую столовую, со стен которой сердито взирали портреты суровых усатых предков, все как один выполненные маслом. Но даже за обеденным столом все происходило сугубо формально. Выходил Александрос и, перекрестившись, произносил: «Добро пожаловать», на что гости в один голос отвечали: «Мы очень рады встрече с вами». Через несколько посещений Анна уже заранее знала, как будет проходить очередная встреча.

Раз за разом они присаживались на краешек резных стульев с высокими спинками, которые стояли у темного, отполированного до блеска стола, и вежливо пробовали все блюда, которые подавались. Элефтерия, как могла, старалась, чтобы гости чувствовали себя свободнее: много лет назад она прошла через такие же испытания, когда предыдущее поколение семьи Вандулакис проверяло, соответствует ли она роли жены Александроса, и помнила невыносимую церемонность этих приемов так же отчетливо, как если бы все это происходило вчера. Впрочем, несмотря на все усилия женщины, беседа всякий раз была натянутой, и Гиоргис с Анной понимали, что их рассматривают словно под микроскопом. Впрочем, этого и следовало ожидать. Если то, что происходило, было именно ухаживанием – хотя никто пока не называл вещи своими именами, – необходимо было сначала выработать правила поведения для всех действующих лиц.

К седьмой встрече семья Вандулакис перебралась в большой дом обширного поместья в Элунде, где они проводили время с сентября по апрель. Нетерпение Анны все возрастало. После того танца на сельском празднике они с Андреасом ни разу не оставались наедине – впрочем, и ту встречу нельзя было назвать уединением.

– Ведь за нами во все глаза смотрела и смотрит вся деревня! – жаловалась Анна Фотини и ее матери. – Ну когда это закончится?

– Происходит то, что должно. Да и куда вам торопиться? – мудро заметила Савина. – Так будет лучше для обеих семей.

Анна, Мария и Фотини сидели в доме Ангелопулосов, где они якобы должны были выслушивать наставления Савины по шитью, но на самом деле просто обсасывали со всех сторон «ситуацию с Вандулакисом». Анна чувствовала себя козой, которую привели на сельский рынок и к которой прицениваются потенциальные покупатели. Однако она не собиралась упускать отличную возможность: ей уже исполнилось восемнадцать, школьные годы остались в прошлом, и теперь главной ее целью было выгодное замужество.

– Мне надо набраться терпения, – заявила она. – И потом, должен же кто-то заботиться об отце?

Естественно, вся забота о Гиоргисе лежала на плечах Марии, которая ради этого даже отложила на неопределенное время свою заветную мечту – стать учительницей. Однако девушка ничего не сказала, решив, что не стоит ссориться с Анной в такое судьбоносное для той время.

Лишь весной следующего года Александрос Вандулакис наконец понял, что, несмотря на разницу в материальном и социальном положении, решение Андреаса жениться на Анне не станет ошибкой. Как бы там ни было, девушка очень красива, достаточно умна и, похоже, искренне любит Андреаса. Поэтому после очередного обеда два отца перешли в гостиную, и Александрос Вандулакис заговорил без обиняков:

– Мы отлично осознаем все неравенство этого союза, но других препятствий я не вижу. Жена убедила меня, что с вашей дочерью Андреас будет счастлив, как ни с кем другим, поэтому если Анна готова выполнять обязанности жены и матери, то мы не станем возражать.

– Я не могу предложить вам большого приданого, – констатировал очевидное Гиоргис.

– И это мы тоже отлично понимаем, – был ответ Александроса. – Ее приданым будет обещание стать хорошей женой и по мере сил помогать нам вести хозяйство. Это непростая задача, и всем будет лучше, если мужчину поддержит достойная женщина. Через несколько лет я собираюсь уйти на покой, так что вся тяжесть дел ляжет на плечи Андреаса.

– Я уверен, она сделает все, что в ее силах, – спокойно произнес Гиоргис, хотя это спокойствие было показным. Масштаб власти и богатства, которыми обладала семья Вандулакисов, повергал его в смятение. Он чувствовался во всем: в массивной темной мебели, в роскошных коврах и гобеленах, в бесценных иконах, висящих на стенах… Гиоргис не раз говорил себе: «Какая разница, что я чувствую здесь? Главное, чтобы Анна смогла привыкнуть к такой роскоши!» И похоже, что в доме Вандулакисов его дочь чувствовала себя довольно непринужденно – в отличие от него самого. Анна непонятно как выучилась изящно пить из бокала, есть и вести светскую беседу так, словно была рождена в королевской семье – по крайней мере, так казалось Гиоргису. Но, разумеется, он знал, что дочь просто играет нужную роль.

– Важно то, что она получила неплохое образование. Господин Петракис, чувствуется, что ваша жена была очень хорошей учительницей.

Гиоргис промолчал. Вандулакисы знали, что мать Анны умерла несколько лет назад, но подробности ее смерти Гиоргис раскрывать не собирался.

Вернувшись домой, отец с дочерью обнаружили, что Мария вся извелась от нетерпения. Казалось, она откуда-то знает, что эта встреча должна была все решить.

– Ну как? – спросила девушка у сестры. – Он сделал тебе предложение?

– Пока что нет, – ответила Анна. – Но это скоро случится, я знаю точно.

Мария знала, что больше всего на свете ее сестре хочется стать Анной Вандулакис, да ей и самой этого очень хотелось. Ведь тогда Анна перебралась бы из Плаки в совсем другой мир – мир, о котором она всегда мечтала и в котором ей не пришлось бы самой готовить еду, убирать в доме, штопать вещи или прясть пряжу…

– У Вандулакисов нет никаких заблуждений на мой счет, – сказала Анна. – Они знают, в каком доме мы живем, и то, что отец не даст за мной большого приданого, – всего лишь несколько украшений, когда-то принадлежавших маме…

– Так им известно насчет мамы? – удивленно спросила Мария.

– Только то, что отец овдовел, – ответила ее сестра. – И поверь мне, больше они ничего не узнают.

Тема была слишком опасной, и Мария поспешила сменить ее.

– И что будет дальше? – поинтересовалась она.

– Я просто жду, когда он сделает предложение, – сказала Анна. – Но все это просто невыносимо, и если он будет тянуть и дальше, то я могу и не выдержать.

– Я уверена, он не будет тянуть. Он так тебя любит! Об этом все говорят.

– Кто все? – резко спросила Анна.

– Я не знаю точно, но Фотини утверждает, что все в поместье в этом уверены.

– А откуда это известно Фотини?

Мария поняла, что сболтнула лишнее. В прошлом у сестер практически не было секретов друг от друга, но за последние месяцы все изменилось. Фотини рассказала Марии о безнадежной страсти брата к Анне и о том, как его бесит, что работники поместья только и болтают, что о предстоящей помолвке сына хозяина и деревенской девушки. Бедняга Антонис!

Анна наседала на Марию до тех пор, пока та не рассказала все, что знала.

– Все дело в Антонисе. Он просто одержим тобой, вот так. Он пересказывает Фотини все, о чем говорят в поместье, а говорят только о том, что Андреас вот-вот сделает тебе предложение.

Несколько секунд Анна наслаждалась мыслью, что все говорят только о ней. Быть в центре всеобщего внимания она любила всегда, и ей захотелось узнать подробности.

– А что еще они говорят? Ну же, Мария, расскажи!

– Говорят, что это будет неравный брак.

Но не эти слова хотела услышать Анна. Она возбужденно заговорила:

– Да мне плевать, что они думают! Ну что мешает мне принять предложение Андреаса Вандулакиса? Это совсем не то, что выйти за Антониса Ангелопулоса! Да у него нет ничего, кроме рабочей робы!

(Продолжение)

Rado Laukar OÜ Solutions