19 марта 2024  04:01 Добро пожаловать к нам на сайт!

Новые имена


streminskaja_anna


Анна Стреминская


Божко Анна Игоревна (псевдоним - Анна Стреминская). Родилась в Одессе, после окончания школы училась в Одесском театрально-художественном училище. Работала художником-оформителем, библиотекарем, переплетчиком, журналистом одесских газет. С 1996 г. - научный сотрудник Одесского литературного музея, в 2000 г. окончила Одесский государственный университет, филологический факультет. Сейчас являюсь ведущим научным сотрудником ОЛМ. Стихи пишу с детства. Первым учителем был мой отец - Божко Игорь Антонович, одесский художник, литератор и музыкант. В 2000-ом г. жила в г. Кракове, чему посвятила подборку стихотворений, которая была напечатана в польском номере журнала «Мир Паустовского» (Москва). Печаталась в альманахах: «Дерибасовская-Ришельевская», «Южное сияние», «Крещатик», «Дон», «Меценат и мир», «Мир Паустовского», в «Литературной газете». Автор поэтических сборников: «На древнем языке», «Трое» и многих коллективных сборников.

Отв. Лит. редактор отдела Поэзии.


СТИХИ

Актер театра « До небес»,

поэт ореховых скорлупок

друзей менял на шум и блеск,

но нынче стало не до шуток…

Скорей Августа, чем Елена,

она явилась, как царевна

рожденного с ней вместе царства.

Веленьем жить звучало «Здравствуй!»

И в августовский сад входили

и были, были, были!

Здесь облака над головами

летели тихими словами…

Но уводило вечно Лену

из Вечности шальное время.

Он оставался во вселенной

своей один, иглой затерян.

И в дом входил свой, где вода

и мох покрыли фреской стену.

Да лампу зажигал, когда

куда-то пряталась звезда

в оконной раме, как в оправе,

и в сумасшествии своем

не понимал, что время право!

ХИППИ

Играй на флейте, неприкаянная дева,

живи в пещере на Эски-Кермене,

где рядом стебель родника трепещет в камнях,

и собирай кизил, орехи.

Ты хиппи ли? Иль королева звуков, событий, красок…

В облаке живешь ты, и вместе с ним ты

движешься бесцельно,

прислушиваясь, все запоминая:

и пенье стен часовни древней в скалах,

ракушки беззащитность в тонких пальцах,

и сфинксов ряд, изваянных морями, когда-то бывшими,

и говор ночи хриплый.

Моря ожили у тебя в ладони,

ракушка вдруг запела, как часовня,

луна захохотала, как татарка, поблескивая золотой серьгою!

Ты от безумья своего беги

туда, где жизнь сама себя забыла, собой упоена.

Где море глаз свой щурит и где баркас плывет все ближе к горизонту,

Где вечно бел песок и фрукты зрелы, как души земледельцев,

дети спят после обеда, и на окнах марля от мух,

и на столах букеты из крымских роз.

Где так тепло, что кажется: навеки так будет и для всех,

и можно жить под этим стройным кипарисом годы,

жить и играть на длинной старой флейте…

***

Когда пространство ограничено судьбою,

то это не случайно – значит, вещи

хотят вниманья нашего, обои

предстанут картой мира в сетке трещин.

Трубач хмельной по улице моей

бредет, шатаясь, с похорон, играя

песню Утесова; лицо его красней

заката над домами, яблок рая.

И вот невольный он соавтор мой:

в судьбе моей все чаще так и будет.

Едино все. И мыслей пестрый рой,

и вспышки образов беру из царства буден.

Я в рабстве у событий и вещей –

больна стихами, что приходят градом.

Терпи, Агарь, – изгнанье тяжелей;

терпи, Иов, болезнь – тебе награда.

ПИОНЕРВОЖАТЫЙ

Он шел пестротой переулков Гурзуфа,

где гроздьями окна висят над асфальтом,

он шел от картинного синего моря,

напляжившись вволю, богиней Астартой

казалась любая девчонка с загаром.

Он флигель в саду снял на эту неделю,

под сенью деревьев раскидистых жил он

и водку глушил, пока персики зрели.

Пляж утром, а вечером пил он с хозяйкой

и в сад выходил, забывая про время,

про Харьков родной и своих пионеров,

про знамя, про пламя, и лысое темя,

про тещу с женой, а во флигеле к ночи

его дожидалась за муки награда –

хозяйка его, экстрасенс и пьянчужка,

и рядом плескалась энергия сада.

***

С.А.

Так резко солнце октября,

так беззащитны дни.

Дрожащий страх листву напряг.

О, страх старух, усни!

Усни зимой, когда тебя

накроют простыней

в больнице зимней и, любя,

забуду шорох твой.

Любовь трезвее в январе,

чем в нервном октябре.

Спокойней в ломком серебре,

чем в янтаря игре.

Но время – тонкий ювелир

возьмет любви янтарь,

оправит в лед, отправит в мир,

затем оправит в гарь!

И как растерян всякий, кто

любовь в себе таит,

пред сумраком дорог – их сто,

а в Лету век летит!

СТРАРЫЙ ПОЭТ

Снежные хлопья – это клочки стихов,

что, забавляясь, кружит с утра весна.

Старый поэт написал стихи про любовь,

думал – на все времена, но вмешалась она –

юная, злая, холодная дура – весна.

Лист разорвала и развеселилась вновь!

Ни человека в округе, ни яви, ни сна…

Белые хлопья – разорванная любовь!

БОМЖ

И чем случайней, тем вернее

слагаются стихи навзрыд.

Б. Пастернак

Роняет дождь седые перья,

и дом стоит стеною плача,

и старый бомж сидит под дверью,

его не ждет уже удача.

Он выспится под чьей-то дверью

и вновь пойдет пространство мерить.

Его не научили верить,

не помогли его неверью.

И одиночество в затылок

хрипит, и речь его немеет.

Жизнь весела, как звон бутылок,

но чем случайней, тем вернее.

***

Поэту А. Букову

Всего на мгновенье мы встретились в зыбком пространстве,

но свой океан у меня, ты – властитель другого.

И солнца два разных над нами в плену постоянства,

но, как Афродита, из пены рождается Слово.

Слова – наши дети, мы пестуем истину слов,

доколе над нами не восторжествует Молчанье.

Любви и разлуки пред нами трепещет улов.

Всего на мгновенье слилось океанов звучанье…

***

Возле картины А. Тер-Каракозянца «Земля Молчания»

В венах у этой земли древняя кровь

и золотого неба над нею дым.

И протянулась ручья

серебристая бровь

на темном лике ее

быстрым бегом живым.

Это Армения иль Палестина? Едва

нужно нам знать.

Это просто Земля Молчанья,

где позабылись,

где умерли слова,

кроме Того,

которое было вначале.

***

Нас швыряет время, как пену,

разгулявшись, швыряет море,

без различья: дурак иль гений.

Клио помнит сонмы историй…

Связи рвутся больно и скоро,

но куда от этого деться?

Только я и мое море,

только я и мое сердце…

***

В холодной и грустной Польше

живу и кричу в душе я.

Здесь тихо, и тишь все больше

веревкой затянет шею.

О, ветер, что дует в спину

и гонит все в путь, коварный!

Занес меня в град старинный

и бросил меня в кавярне.

С испанцем сижу небритым,

что тоже кричит в тиши той.

А сердце мое тем криком

то вспорото, то зашито!

О, сделать со дней бы слепки,

набить, как чучела, ватой!

Их ветер сметает терпкий…

Осталось лишь быть крылатой!

Лететь меж землей и небом,

хоть небо лишь крылья лечит.

Друзей голоса, как небыль.

Их нет здесь, а те – далече!

КРАКОВ

Мы пьем горячее вино с медом,

в старинной ратуше сидим тихо.

Перебираем медленно год за годом

из наших жизней, где сто тонн лиха.

Трубач трубит на площади Рынок

в костельной башне – звук трубы светел.

Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.

Ведь каждый плещется в своей Лете…

Ах, Краков! Может, каркнул так ворон,

что ты возник – прекрасен и мрачен.

К тебе прикованы твоим взором,

а жизнь идет, и значит, смысл не утрачен.

***

Ехать к тебе, в твой морозный Краков,

купить билет и сесть на варшавский поезд.

Пива купить, быть свободной от всяких страхов

и сохранить лишь любви беспокойный поиск.

Не позвонить тебе и не сказать, что еду

снегом на голову в твой заснеженный город,

как в ледяной океан мне нырнуть с разбегу,

вовсе не зная, как выплыть, – бездонен холод.

Ехать в купе с поляком, чье имя – Ежи.

(Читал Галчинского мне по-польски, а я – переводы

ему). А пейзаж за окном донельзя заснежен.

Ну а у нас беседа и пиво от непогоды.

В поезде свет потушили, и только лишь тьма и лик

снега. И каждый один в утробе ночной вагона.

Но вот «Пани, Краков!», – мне кричит проводник.

И словно выстрел в глаза – желтый свет перрона!

***

Это не листья уносятся ветром, а люди.

Люди как листья: и старые, и молодые.

Ветер уносит эпохи и ворохи судеб,

лишь остаются дома и деревья седые.

Лишь остаются деревья – свидетели буден.

Только деревья так стары и молоды разом.

Знают, что было, что есть, и предвидят, что будет,

в небо врастая ветвями по неба наказу.

Люди уходят – внезапно срываются с веток.

Жизнь – это лишь черенок, что от ветра трепещет.

Люди целуют, страдают и просят советов –

миг – и уходят, оставив лишь фото и вещи.

Все же зачем-то нужны наши судьбы и встречи,

жизни нужны, даже если лишь миг мы прожили

здесь на Земле. Здесь нужны наши души и речи,

наши тела – крепость мускулов и сухожилий!

***

Когда судьбы взгляд и зол и лих,

когда тревога бьет через край,

живые держатся за живых,

и только так обретают рай.

Непрочный рай, невесомый рай

земной, что миг лишь один – и нет.

Но есть вино, и есть вечера

налитых солнцем степным бесед.

И отблеск рая тогда на всем –

на ветках вишен цветущих, на

бокале с пойманным лепестком,

на смехе добром, где боль слышна.

Но вот отшельник, и рай другой

ему известен, он там – Адам.

Пространство степи – его покой.

И только в сердце и рай, и храм.

КИНБУРНСКАЯ КОСА

Я иду по степи и не помню: откуда и кто я…

Но она меня видит насквозь и все знает она.

Тыщи глаз затаились меж трав и меж ветками хвои.

Тыщи звезд утонули в озерах и смотрят со дна.

Я не знаю, куда я иду мимо призрачных сосен,

но ведет меня степь, как ребенка счастливая мать.

И приду ли я в дом, иль в холодную мокрую осень,

степь меня защитит, и уложит в тиши отдыхать.

Путь мой с Млечным путем совпадает, покуда возможно.

Молоком от небесных коров я упьюсь допья́на.

Растворюсь и исчезну во всей я вселенной тревожной,

а потом оживу в придорожных пучках бурьяна.

***

А. Р.

В ладонях памяти держу лицо твое.

Горит октябрь, горят воспоминанья…

Уносит их осеннее жулье –

дожди и ветры, в город без названья,

на Леты берегу – из лета в Лету…

А мы еще теплом его согреты.

Немного нежности на фоне суеты,

на фоне дней, на мельницы похожих,

что перемалывают тени красоты,

перетирают души, лица, кожу.

А вспышки нежности сжигают все вокруг:

лиц круговерть, как фото черно-белых,

слова, как письма желтые старух,

конвульсии поступков неумелых.

И на любую вспышку ветер есть,

что задувает, превращая нежность в жесть.

Но все еще бессильно забытье –

в ладонях памяти держу лицо твое.

***

Есть у меня глаза, но я ничего не вижу –

вижу лишь только то, что будет или что было.

Картинки из будущего все ближе ко мне, все ближе…

И прошлое, как судья, за спиной застыло.

У меня есть и уши, но я ничего не слышу –

слышу только небесный гул и стихов рожденье!

Слышу их крик младенческий да свое невнятное пенье,

и как стихи на мою опадают крышу!

Есть у меня и рот, но я не скажу ничего –

я ведь косноязычна – не мне говорить красиво.

Только невнятные песни с их непонятной силой

могут совсем нежданно вырваться из него!

Такая вот я Кассандра – по жизни иду одиноко,

заходя в сердца и дома, у чужого тепла погреться.

По шершавой ладони земли, под Всевидящим оком

я иду и несу свое грешное, глупое сердце.

***

Крупной солью небосвод посолен,

виноград забился сиротливый

вглубь двора. Он облетел довольно,

чтоб чернеть скелетом лоз глумливо.

Только гроздь замерзшая искрится

в свете звезд и фонарей чуть видно.

Лишь присядет где-то божья птица,

прокрадется кот ночной, солидный.

Люди все в своих домах-скорлупах:

гонят все чаи, едят варенье.

И тепло укутывает шубой…

И поэт строчит стихотворенье.

А над ними, в космосе белея,

фабрика снежинки все штампует.

И зима – бела, как Лорелея, –

Землю беспокойную целует.

***

О, сколько есть слепых домов на свете,

глухих, несчастных, что на ладан дышат.

Они уже одной стеною в Лете,

но все живут, храня жильцов под крышей.

А их жильцы своим подобны стенам –

такие же обломки и осколки.

Они на нет там сходят постепенно,

но все живут. Глаза их, что иголки!

А комнаты – как их больные души,

где хаос хлама, где надежд на счастье нет!

Былой уют там навсегда разрушен,

затянут дымом вечных сигарет.

Но сколько там мечтаний и желаний

неутоленных и задушенных вначале!

Любовий безнадежных там причалы,

младенцев нерожденных там стенанья.

Стихов несозданных, несыгранных мелодий

там сонмы, крыльев сломанных там перья.

И веры нету в том честном народе.

Бог не придет на помощь их неверью!

Таков народец тот, душевно нищий!

Но и у них порой родятся дети…

Яд нелюбви разлит по тем жилищам.

И яда нет страшней того на свете!

Rado Laukar OÜ Solutions