19 марта 2024  06:22 Добро пожаловать к нам на сайт!

Крымские узоры



Евгения Баранова


Евгения Олеговна Баранова — современный русскоязычный поэт, прозаик
Родилась
26 марта 1987 года. В 2003-2005 году - действительный член Малой Академии Наук и Народных Ремесел Автономной Республики Крым (отделение - литературное творчество). Активной литературной деятельностью занимается с 2003 года. Первая публикация состоялась в ноябре 2003 года в еженедельной газете союза писателей Крыма «Литературный Крым». В 2010 году приняла участие в литературной части международного проекта «Женщина-3000». В декабре 2010 стала победителем (вторая премия) Международного конкурса короткой прозы «Стословие», по итогам которого конкурсный произведение было опубликовано в журнале Окно (Дублин, Ирландия). 30 июля 2011 под эгидой портала ЛИТФЕСТ состоялся авторский вечер Евгении Барановой в фестиваль-ресторации «Диван» в Киеве. В ноябре 2011 году приняла участие в антологии женской поэзии против гендерного насилия «С жертв в ликвидаторы», а также в выездном туре авторов антологии по Донбассу, который состоялся в апреле 2012 года. После выхода первой печатной книги «Том 2-й» весной 2012 начала презентационной тур по Украине, включивший в себя выступления-презентации в Киеве, Херсоне, Харькове, Днепропетровске, Севастополе, Николаеве, Симферополе, Днепропетровске, Луганске, Белой Церкви и Ялте. Также в 2012 приняла участие в Международном проекте литературной группировки СТАН «Артодром»[2], в ходе которого был создан уникальный комикс по роману Сергея Жадана «Ворошиловоград». Осенью 2012 года в составе делегации СТАНа представляла проект «Артодром» на фестивале литературных фестивалей «Контекст» в рамках XIX Международного Форума Издателей во Львове.


Провинциальные мальчики

Революция совершается фанатиками.

Любая.


Человек, фанатично верующий в превосходство своего рецепта шоколадного батончика – в какой-то мере революционер. Потому что спит и видит, как его детище марширует тяжелыми сапогами по ребрам остальных производителей. Что уж говорить о литераторах. Тщеславных, суетных, жестоких. И совершенно беззащитных в своей жестокости. Сколько лиц каждую ночь трафаретит подушку мечтами!

С настоящими девочками все проще. Их движение к славе продиктовано желанием нравиться. А вот мальчики…

Интересно, о чем думал литератор Джугашвили, наблюдая живую реку своих поклонников? Или журналист Муссолини.

Или еще какой деятель европейского искусства.

Стало быть, власть. Власть и уверенность. Возможно, памятник в Рязани или домик в Коломне, но основное все-таки власть. Над ушами и душами. А искусство – единственно легальный лифт из мира акционных распродаж в мир ухоженных парковок и завораживающих интервью.

Зачастую что-то идет не так.

Гоголь сжигает увесистый томик, агент ФБР убивает без причины свидетеля, а литератор осознает, что большая слава вместе с большей свободой идут в неправильном направлении. Его рукописи покрываются виртуальной пылью в почтовых ящиках издательств. Его женщины выходят замуж. Его поклонники начинают подрабатывать продавцами в винных магазинах. И он – сильный, жестокий, талантливый – начитает заблуждаться. Харьков – Москва – Нью-Йорк. Гори – Тифлис – Москва. Какая разница!

Самые злые, самые требовательные.

Самые опасные.

Поэтому общество и стремиться их размолоть. Потому что инстинкт, потому что чувствует – или я, общество, с моими бетонными заводами, силиконовыми протезами и узаконенной любовью, или они, эти провинциальные мальчики, родившиеся в темную эпоху.

Два писателя


Имен называть не буду. Зачем имена, когда есть архетипы? Кроме того, возможно, я их недооценивала. Возможно, их вообще не существовало. И уж точно я не была влюблена ни в одного из них. Итак.
С первым писателем я познакомилась лет восемь назад. Произошло это на небольшом провинциальном фестивале из тех, где вам дарят блокнотик на память. Такие фестивали хороши внезапными встречами: дескать, неужели и у вас в Бердичеве существует литература.
Первый писатель был молод и кареглаз. Длинные волосы и светлые мысли делали его похожим на икону. Первым делом он меня оценил и одобрил. Так и сказал: «Баранова, ты войдешь в историю». И фенечку подарил. Я, конечно, обрадовалась и фенечке, и великолепным перспективам. Когда тебе девятнадцать, фенечки играют невыразимую роль в осознании собственной идентификации. Потом была дружба – по сети и телефону. Хорошая дружба, чистая.
Писатель создавал свое искусство, я создавала свое – и нам не было тесно, несмотря на это. Хорошо помню его манеру выражаться – с такой эмоциональной силой, что некоторые реплики выглядели злыми. Однажды я, поддавшись влиянию Моррисона, изменила манеру своих выступлений в сторону некоторой удолбанности, чем сразу же начала гордиться. Разумеется, я не учла тот мелкий факт, что страстный шепот в микрофон подразумевает годное качество этого самого девайса. Короче говоря, меня было почти не слышно. И когда я спросила своего друга-писателя, мол, насколько я сказочно выступила, он взял да и ударил в лоб: «Жень, что за хрень? что с твоим голосом?» Я обиделась, хотела даже не общаться, но, разумеется, забыла о своем решении. Невозможно обижаться на человека, которого действительно беспокоит, что нового ты сделал и как давно ты ужинал в последний раз. И жили-дружили мы долго и счастливо. А потом он умер.
Второй писатель попал в ареал моего обитания гораздо позже. К моменту нашего знакомства у меня уже вышла книга – мой первенец неэлектронного формата. И эту книгу я возила с переменным успехом по клубам, театрам и библиотекам некоторых городов.
Второй писатель был доволен собой. Это – чувствовалось. Даже его руки выражали спокойную уверенность в будущем. Его печатали. По-настоящему, а не так, как меня или моих друзей. Его произведения украшали лики толстых журналов – не реже, чем лики Лимонова или Кенжеева. И все-таки какого-то кадра или винтика в нем не хватало. Он напоминал елочную гирлянду, сделанную в Китае. Или мальчика из рекламы йогурта. Просветленности не было. Или той жгучей харизмы, которая прикипает к человеку раньше, нежели он произведет из своей личности нечто значительное.
Дружбы со вторым писателем не получилось. А жаль. Было бы интересно посмотреть.
Иногда мне кажется, что прошло много лет, что из второго писателя вышел отличный отец и критик, что мой мертвый друг живет в глубине солнечного луча и что солнечные жители наконец его поняли.

Про котов и людей

Иногда мне хочется, чтобы меня кто-нибудь обнял. Точно так же, как я обнимаю своего апельсинового кота. Хочу, чтобы кто-нибудь приноравливался к моему дыханию, терпеливо прислушиваясь, не замурлычу ли я. Покупал мне игрушки. Расчесывал шерсть по первому требованию. Чтобы кто-нибудь протягивал меня солнцу, как древнеегипетскую жертву, и радовался моему поразительному в данных обстоятельствах спокойствию.

Впрочем, мало ли. Я же писатель – смесь первопроходца и истерика – чего еще от меня ожидать? Сегодня я собираю документы для полета в Аргентину, завтра тоскую от того, что лайки под моими текстами не столь многочисленны, как читатели Пушкина в среде учителей русской литературы.

Мой кот изгибает хвост, приподнимает передние лапы и явно попрошайничает.

«Дай мне, добрая нога, сигарет»

«Дай мне, добрая рука, кофе с молоком»

Вымогательство – странная штука. Кот знает, что я не курю, а кофе закончилось. И тем не менее продолжает. Из-за тяжелого живота он похож на пушистую кеглю, но кеглю живую и притягательную. Я думаю о бренности бытия, об альпинистах, чьи вмерзшие в Эверест тела давно превратились в дорожные указатели, о концептуальном альбоме, который мы пишем уже второй месяц, о нехватке тепла и о душах сгоревших лампочек.

Кот думает о несуществующих сигаретах.

Иногда мне хочется, чтобы меня понимали.

Иногда.

Мне.

нен@висть через @

На моей руке 14 черточек. Горизонтальных, наклонных, пунктирных.
Я никогда не умела готовить, поэтому и ножом править не умею.
Знаете, такой, с белой ручкой и плохой сталью.
Господи, я столько плела про всевозможную любовность, что самая пора про Ненависть.
Нет, вернее будет: нен@висть.
Меня учили.
Долго и бессистемно.
Всему, но не Ей. Её я изучила сама. Какие приметы? Вот они, уважаемая публика.
Глаза. Глаза — это главнее остального. Попытайтесь их сделать прозрачными, прозрачными настолько, чтоб виден был стержень головного мозга. Конечно, иногда стеклянные тоже подойдут, но только для самых невзыскательных и обязательно с двумя -нн-. Не дай-то бог, с одним! Иначе поймут, как вы на самом деле любите.
Позже необходимо вспомнить о губах. Губы, они должны быть презрительными, честными, дабы и зрителю, и надзирателям стало холодно. Нен@висть изучается скверно, любая оплошность приведет к оборотному результату.
Потом... Да что я все о «потом»! Гораздо полезней — о «сейчас».
А сейчас я сижу на ковре и царапаю вены. Потому что резать не научилась. Потому что больно, а я упрямая. Вот. А рядом сидит он. И глаза у него тоже пытаются стекленеть. Пытаются, но продолжают плакать. Он щелкает мимо клавиш и любит меня. А я сижу на ковре и царапаю вены.
Мы — говорим:
— обо всём (какое оно имеет значение),
— о нас (будто мы знаем себя)
— о них (будто они стоят того).
Мы — оба — любим. Потому и учимся ненавидеть.
Должна признать, мы внимательны до отчаянности. Замечаем все трещинки и подсчитываем все выпавшие слезинки. Увы! Мы так и не освоим материала. И до конца чьих-нибудь дней пробудем в великом неведении.
Но есть же — избранные?!
Иные?!
Прочие?!
Те, кому и учиться не надо?!
Те, которые научились делить и разделять, переплыли четыре моря и выучили, что счет в Национальном банке важнее каких-нибудь там любовей?!
Я верю: они есть. Может быть, они есть даже во мне. Я тоже обязательно пойму, вырасту, исправлюсь. Заведу окна с рюшами и гололед в предсердиях. Я — обязательно! Я?!
Но пока я сижу, царапаюсь, плачу. И он плачет, но уже не в ресницы, а прямо на мои колени. Я обжимаю ладонями его затылок, как «витую пару».
Дальше — что-то совсем личное.
Я — в кроссовках и на кровати. А он целует выемки моего предплечья. И я его Лю.
Но это опять про это, а это Это так мною оговорено, что просто стыдно.
Вроде бы и все, и ненависть-недоучка приравнена чему следует (еще два поцелуя), и ссора, и слезы («не надо, я же работаю»), и мир, и даже немного эротики за кадром.
Но! Женщины это читать не станут! Зачем им — читать?!
Мужчины? — Уважаемая публика! Нельзя быть такой наивной! — Для чего мужчинам женские сопли, розовые и нестесняемые?!
Делаем вывод:
ЭТО ЧИТАТЬ НЕ БУДУТ.
Значит…
— Ты будешь завтракать?
— Да, уже заканчиваю.
— И я там есть?
(Пытается подглядывать)
— Напечатаю – узнаешь.

Вишневый

Из цикла «Опыты крови»

Кажется, она любила вишни.

Вот и все.

Нет, постой, был еще запах. Она пахла ванилью и хной.

Каждый отрезок, каждый сантиметр пах. Невозможно ни смыть, ни затереть.

Вишневый.

А потом она ушла.

Нет, имени я не помню. Помню только вкус. И еще - цвет. Рыжий, неровный. Говорят, у нее был любовник. Любовник не от «любовь», а от «любиться».

Дрянь! Такая же, как.

О чем ты думаешь? - затягивается.

О тебе.

Врешь,- показывает остро заточенные зубы,- о ней ты думаешь.

О ком?

О смерти, конечно.

Улыбается.

Не будь дурой!

Целую. Опять вишни, протабаченные вишни.

Нежность?

Ненависть?

Обыкновенный симбиоз. Мне холодно, ей скучно.

Она говорит. Она пьет светлое пиво. Она любит вишни.

Знаешь, я умру первого июля. Я уже знаю, что.

Зачем?

Скучно.

Роняет зажигалку. Наклоняется. И вдруг - лицом в мои ладони. Теплые капли. Дождь - и размытая тушь.

Боюсь. Ее. Себя.

Я – пластилин. Мне нужен ее запах. Ее боль. Ее мир.

«О чем ты думаешь?»

Я.

Она.

Вишни.

Обещай!

Всё?

Страшно.

Мне тоже.

Помоги.

Не смей!

Она хочет, чтобы я сделала это за нее.

Только пару капель. Если я не помогу, она попросит Его. Она решила.

Не могу. Господи, убей меня. Я не могу. Ее жизнь, ее сны.

Я не могу! Я люблю…

Люблю?

Только пару капель.

«О чем ты думаешь?»

Я не могу, я не…

Соглашаюсь.

Идем к ней. Она достает из кармана пузырь. Маленький, зеленый.

Господи, я не могу!

Не волнуйся, мне перестанет быть больно.

Приносит стакан. Начинает отсчитывать капли.

Не надо.

Надо.

Я люблю тебя.

Глупо,- прячет глаза.- Помоги.

Я не могу. Не могу. Немогунемогунемогуне....

Падаю на пол. Хватаюсь за юбку. Слезы.

Истеричка!

Слезы. Слезы и коричневая юбка.

Она отсчитывает капли.

Истеричка и баба!

Встаю. Отряхиваю джинсы. Прижимаю стакан к ее рту. Пьет.

Прикасается дыханием к моему уху:

Я тоже, я тоже.

Глаза в глаза. Близко-близко. Две недоспелые, карие, глянцевые вишни.

Вот и все.

Кем она была?

Женщиной, женщиной со светлой кожей и темными ресницами.

Больше я ничего не помню.

Ах да, она любила вишни.


Rado Laukar OÜ Solutions