ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 37 июнь 2014 г.

СЛОВО О ПОЭТЕ

Вступление.

В июле 2013 года Поэту, мыслителю Игорю Нерцеву (таков был его псевдоним) и в равной степени фототаланту Евгению Шадрову исполнилось бы восемьдесят лет… Из них он прожил всего лишь половину, успев сделать в своей короткой по земным понятиям жизни столько, сколько другим хватило бы на несколько жизней. Бесценно духовное наследие автора.

Мне хватило нескольких почти мимолетных встреч, чтобы потом всю остальную жизнь разгадывать, возвращаться к осознанию глубины его личности, его особой поэзии, к стихам, где эта философская глубина поражает при каждом их прочтении, как и чистота и честность помыслов. Всегда казалось, что этому человеку удалось вычислить некую формулу самой жизни. Притягивало его умение быть ненавязчиво откровенным. Подтверждались в его стихах собственные мои догадки о правильности моих субъективных воззрений на те или иные стороны жизни. Открывалось новое, что была готова принять на веру немедленно. Подчас читая его стихи и находя для себя подсказки к разрешению самых сложных ситуаций, великой оказывалась моя далекая от идолопоклонства радость того, что я не одинока.

Как говорится в книгах восточной мудрости, каждый в жизни должен встретить своего Учителя. Думаю, его единственная книга Игорь Нерцева «Дневной свет», в которой успел опубликовать он только малую часть своего творчества (и не только поэтического) озарила не одну мою жизнь. Многим читателям открылся в полной мере, как его поэтический талант, так и дар провидца.

И.НЕРЦЕВУ

Каждый о себе, а ты о нас –

Пониманье, кротость и смиренье?..

Внешнее обманно впечатленье –

спрятана душа от общих фраз?..

Ты и мы. В чутье разрыв велик...

Или это плод воображенья?

(О, счастливчик, кто вершин достиг

В постиженье азбуки общенья!)

Тех минут священная пора

Вспять идет грядущим наслоеньям…

Тех друзей стратегии пера

Отдалила тень поминовенья...

В памяти, измучившей меня,

Тщетно облик вызвать твой пытаюсь,

Робость неразумную кляня,

Зря заговорить стеснялась, каюсь!

Не была в числе друзей твоих,

не слыла твоей знакомой даже,

Случай выпал – ты мой правил стих

И о нем беседовал однажды...

Душу обволакивал покой.

Сдержанность и вера убеждали...

Знал ли кто тогда твои печали,

До тебя, допущенный тобой?...

. . . . . . . . . . . . . . .

Что стряслось – узнать нам не дано.

Но с твоим приблизилось уходом

Дум заветных тайное звено,

Чудо откровений ежегодных –

Вышла книжка – нежности дитя

Ко всему, чем жил и дорожил ты.

Ты ушел, ее осиротя,

Так и не успев проститься с жизнью...

...Прикасаюсь к ней, не торопясь...

(Вот и вышло – встретились мы снова!

Исповеди боль в стихах слилась

С филигранной чистотою слова...

В паутинный сплетена клубок

Сердцем вязь чужих переживаний!

Рана незажившая – любовь –

Душу не обуглила страданьем,

Но дала поэзии твоей

Чуткостью особенной излиться:

Муки… радость …участи людей,

Красота…природа, вещи, лица,

Подвиг, быт – о чем бы ни писал –

Осторожен, достоверен, скромен.

Гений твой счастливо избежал

Штампов, внешней броскости оскомин.

. . . . . . . . . . . . . . .

Всякому свой путь определен…

В чем твоё предназначенье свыше?

В сутолоке дней как связь времен,

Связь воззрений вовремя расслышать?

Распознать, не переоценив,

Собственностью не сочтя чужое,

Вязкостью амбиций не затмив

Суть, приняв пустое за святое?...

Веер перелистанных страниц,

Жизненных коллизий и сомнений,

Пережитых всяко – блиц и ниц,

В драмах неизбежных отлучений...

. . . . . . . . . . . . . . .

Все прекрасно в стадии начал...

Как теперь мне остро не хватает

Времени, где голос твой звучал,

Пасторски уча и утешая!..

Мой учитель! Все в тебе приму!

Голос твой не уловить рискуя,

Одиноко в космосе, вслепую

Я иду по следу твоему!..

1983-1993-2014 Ж. Бурковская

Черно-белые Кижи: полвека тому назад

Глядя на старые кижские фотографии, хочется поиграть в игру «Найди десять отличий», потому что вроде бы на этих фото, на первый взгляд, все те же неизменные Кижи, но все-таки в чем-то и не те… На этих снимках запечатлено Время глазами их автора. Евгений Михайлович Шадров (1933—1975 гг.) прожил недолгую, но очень интересную жизнь, где было и трудное военное детство, и дальнейшая учеба в Ленинграде, и работа на «Ленфильме», и стихи под литературным именем Игорь Нерцев, и увлечение фотографией. Были в жизни Евгения Шадрова и Кижи, снятые в преддверии зимы на его «ФЭД». Свои работы и работы своих друзей он иногда называл «фактографиями». Электронные копии этих черно-белых снимков передала в фотоархив музея и в газету «Кижи» сестра их автора Валерия Михайловна Шадрова, выпускница факультета иностранных языков ЛГПИ им. А.И. Герцена. Она работала переводчицей в Непале, Иране, затем — в организации «Ленпромстройпроект», преподавала и училась в аспирантуре филфака ЛГУ. С 1983 г. — доцент кафедры иностранных языков, затем — кафедры «Связи с общественностью».

Валерия Михайловна бережно хранит всё, что связано с памятью о брате, посвятила ему несколько публикаций, рассказала о нем и нашей газете: ( Из публикации Валерии Шадровой «УХОДЯ, ОСТАВИТЬ СВЕТ...»)

«Мой брат родился 20 июля 1933 г. в семье военного. Вскоре отец получил назначение на Дальний Восток. Пять лет семья прожила на краю земли, в бухте Де-Кастри, где еще в XIX веке располагался русский укрепрайон.

Такое значимое для детских лет событие как «первый раз в первый класс» произошло для него в суровом 1941 году в Казани, куда была эвакуирована наша семья. В войну маме с двумя сыновьями несколько раз пришлось переезжать из одного города в другой, жить на чужих квартирах, у разных по характеру и обычаям хозяев. Как брат умудрялся, после уроков помогая матери, пилить мерзлые дрова, стоя в долгих очередях за хлебом, присматривая за маленьким, всегда и везде учиться на «отлично» — не знаю. Жадность к знаниям в самых разных областях у него была необычайная. Точные и гуманитарные предметы шли без напряжения и без ущерба друг для друга. В брате удивительно сочеталось строгое, логическое мышление с образным, ассоциативным. Он умел очень ясно объяснять самые трудные вещи, иногда облекая мысль в афористичную форму. Но ведь афоризм — это тоже своего рода формула, только литературная.

В Ленинграде брат сначала стал ходить в ближайшую от нашего дома 35-ю мужскую школу на Васильевском острове, затем — в ныне знаменитую «тридцатку». Она находилась тогда в прекрасном здании на углу Среднего проспекта и Седьмой линии. Школа была старая, «классическая», с традициями.

В мае 1951 г. — за две недели до выпускных экзаменов у брата — в летнем военном лагере в Красном Селе трагически погиб наш отец. Мама попала в больницу, время для нас настало очень трудное. Все выпускные экзамены брат сдал на «отлично» и, единственный в выпуске того года, закончил школу с золотой медалью.

После окончания школы брат учился в ЛИТМО, потом много лет работал оператором на «Ленфильме», в группе комбинированных съемок. Он участвовал в создании таких фильмов, как «Балтийское небо», «Полосатый рейс», «Человек-амфибия», «Крепостная актриса», «Спящая красавица», «Король Лир» и других.

Человек не знает, сколько ему отпущено таланта. Пока не начнет что-то делать. И, найдя свое, ощутит это как дар и как долг, и не станет уже оглядываться по сторонам, прикидывать, сравнивать шансы.

Человек не знает, сколько ему отмерено жить. Острота этого незнания рождает пронзительное понимание — надо успеть. Что именно успеть — каждый выбирает сам.

Драматизм жизни заключается в понимании бесконечности бытия и проблесковой краткости нашего индивидуального пребывания на этой земле, в сроки, выбранные не нами.

Его работа на студии была насыщенной и интересной, давала средства к существованию, но все время шла и параллельная жизнь — литературная. Писать прозу и стихи приходилось, в основном, ночью: днем на это не было времени. В этой «параллельной» жизни у него появилось и «параллельное» имя. Первую подборку стихов, опубликованную журналом «Аврора» в 1969 году, он подписал литературным именем Игорь Нерцев.

В те годы «войти в литературу с улицы» было очень непросто, почти невозможно. В издательстве «Детская литература» вышли две его повести, а выпуск сборника стихов, давно получившего высокую оценку и положительную рецензию Вадима Шефнера, все откладывался, переносился из одного года в другой.

Начало 70-х... Давно в прошлом свежий ветер «оттепели». Глухое, свинцовое, давящее единообразие газет, постановлений, мнений. Казалось, конца этому не будет. Не вошедшие в сборник стихи — в стол, прозу — в стол. В конце декабря 1974 г., за два месяца до смерти, Игорь нашел в Доме книги долгожданный сборник своих стихов «Дневной свет», десятитысячный тираж разошелся очень быстро.

В архиве брата осталось много стихов, заметок и записей «для себя». Удивительно, насколько они актуальны сегодня. Вчитайтесь в некоторые точные и неожиданные афоризмы — разве не кажется порой, что они написаны сегодня?
«Из одних и тех же букв сложены неразлучные: рабство и барство».

«Самый горестный вид разрушения святынь: от слишком энергичного поклонения».

«Страшный суд существует: это — будущее. Высшая мера наказания — забвение».

Мне кажется, что подобные люди оставляют после себя не только материальную, овеществленную память — в виде книги или журнальных номеров с опубликованными стихами, — но еще и иной, неосязаемый, но оттого не менее впечатляющий — духовный — след.

Что остается от человека, когда он уходит? — «Только то, чему ты верен, оставляет некий след». Остается память. Остается то, во что была вложена душа и на что — через время и пространство — откликается другая душа».

«... Написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается», — заметила когда-то Лидия Чуковская.
Рано ушел из жизни Евгений Шадров (Игорь Нерцев), но остались рукописи, остались друзья и знакомые, которые, пока свежа память, собирают все, что сохранилось.

Из воспоминаний М. Долголенко, биолога, научного сотрудника Зоологического института РАН: «Я была знакома с Геней Шадровым двадцать один год — со студенческих времен и до самой его смерти... У него была одна совершенно звёздная особенность, которая, как ни в ком другом, была проявлена очень сильно — уметь создавать иллюзию твоей единственности в этом мире. Это — драгоценное, редкое очень свойство... Геня был не просто абсолютно прекрасным поэтом, но прежде всего он был абсолютно честным человеком, гражданином вот этого государства, такого, в котором мы все жили тогда, но он, даже в этих вот тисках, был честен и непримирим до победного. Была в нем какая-то та степень чистоты, к которой не липнет ничего, знаете, как с дельфина соскальзывает... Даже за тот маленький срок, который был ему отпущен, этот максимализм честности, трепетный, пронзительный максимализм, был им испит — до конца.

...Его фотографии — это та же трансформация наших реалий, но в свойственном ему ключе. Это — то же самое, что читать его стихи, только «осязать» глазами. Многие фотографии, которые я видела сорок лет назад, — они и сейчас перед глазами, потому что это был большой мастер».

Много лет проработавший рука об руку с Е. Шадровым художник группы комбинированных съемок киностудии «Ленфильм» О. Николаев вспоминал: «Любимый сезон Шадрова — бесспорно осень, особенно поздняя осень, когда лужи подмерзают и звенят. «Зябко, но не холодно», — так он говорил. Геня не столько любовался природой, сколько погружался в её осязание всей кожей. Ездили мы в Кижи, в ноябре, на неделю. В заброшенной деревне людских следов нет, только кошачьи. Голодный кот орет, но нас близко не подпускает, отбегает…»

Героем одного из стихотворений И. Нерцева, написанного по кижским впечатлениям, стал известный заонежский плотник М.К. Мышев.

* * *

К минувшему поближе
От спешек поостынь…
Растут до неба Кижи
Из голубых пустынь.

Двудесятидвухглавый
Корнями врос в траву —
Венец великой славы
На малом острову.
А в небе дремлет нега
Бескрайних васильков,
А озеро Онего
Пьет млеко облаков.

С топориками вышел
В бессрочный свой дозор
Михал Кузьмин сын Мышев,
Онежский фантазер.

Дрожит в ресницах старость,
В очах таится страсть…
Да, щепы — это ярость,
Но главы — это власть!

В 2003 году Б. Никольский, редактор журнала «Нева», писал в своем журнале о Е. Шадрове: «Мы нередко и совершенно справедливо вспоминаем таких замечательных людей, как Андрей Сахаров, Лидия Чуковская, Александр Твардовский — всех тех, кто немало сделал для раскрепощения общественного сознания, для того, чтобы общество наше наконец-то обрело свободу — ту самую свободу, которой мы теперь далеко не всегда умеем правильно распорядиться. Без духовного подвига этих людей, без их нравственного максимализма «заглохла б нива жизни». Все это так, все это несомненно. И в то же время... Ведь, кроме этих масштабных, ключевых фигур, этих великих праведников, на ком, как известно, земля держится, были, существовали, жили еще многие и многие люди, куда менее заметные, а то и вовсе безвестные, чьими усилиями, чьим трудом души и мысли создавалась атмосфера духовной свободы и все более ощутимой, реальной становилась жажда перемен, жажда раскрепощения. Вот этих бы людей не забыть! Вот о них бы помнить!»

Уже более полувека прошло с тех дней поздней осени, когда были сделаны эти черно-белые фотографии — Кижи, припорошенные ноябрьским снегом, а вокруг все еще гуляет Онего. Маленький фрагмент из долгой жизни острова и Кижского погоста навсегда вошел в историю музея-заповедника «Кижи».

Подготовила Татьяна НИКОЛЮКИНА

Валерия ШАДРОВА

«УХОДЯ, ОСТАВИТЬ СВЕТ...»

Человек не знает, сколько ему отпущено таланта, пока не качнёт что-то делать. И, найдя своё, ощутит это как дар и как долг, и уже не станет оглядываться по сторонам, прикидывать, сравнивать шансы.

Человек не знает, сколько ему отмерено жить. Острота этого незнания рождает пронзительное понимание — надо успеть. Ч т о — каждый выбирает сам.

Драматизм жизни заключается в понимании бесконечности бытия и проблесковой краткости нашего индивидуального пребывания на этой земле, в сроки, выбранные не нами.

Моего брата Евгения Шадрова не стало в 1975 году. Он принадлежит к поколению, которое пошло «первый раз в первый класс» в суровую и трагичную осень 41-го — года начала Великой Отечественной войны. Стихи начал писать с двенадцати лет. Сначала — от избытка непосредственных внешних впечатлений — первого мирного лета, строгой гармонии Ленинграда, разительно контрастировавшей с недавним хаосом военных лет и кочевой жизнью в эвакуации (за три года — учёба в трёх разных школах, в разных городах). Перенасыщенность новыми переживаниями требовала выхода, складывалась в кристаллы первых стихотворений.

Потом — «толчок пробуждает душу, готовую стать живой...» — в 15 лет сильное первое чувство. Она живёт в Москве, видеться удаётся не часто. Но есть бумага, есть почта, завязывается интенсивная трехлетняя переписка, а то, о чём не скажешь в письме, прорастает стихами. «Две женщины стоят у колыбели — родная мать и первая любовь» напишет он много позже, в стихотворении «Рождение поэта».

После войны мы жили на Васильевском острове, брат учился сначала в ближайшей к нашему дому 35-й мужской школе, затем — в ныне знаменитой «тридцатке». В школе был бессменным редактором стенной газеты, эта «журналистская» работа нравилась, каждый выпуск газеты становился интересным и весёлым событием. Школьный товарищ брата, Евгений Михайлович Берёзкин, ныне ведущий инженер одного из петербургских НИИ, вспоминает: «В наших стенгазетах непременно присутствовали смешные карикатуры со стихотворными подписями Гени Шадрова. Вот весёлый обзор школьных типажей — спортсмен, прилежный учащийся и

«Напоследок не хотите ль: . . . . . . . . . . . .

Кукарекальщик, буян, Было б чудно, если б сто раз.

Дисциплины нарушитель, Если б двести раз подряд,

И уроков неучитель, Хулигана злостный образ,

Безобразный хулиган. Вызвал гнев бы у ребят!»

Таких злостных хулиганов у нас в классе, да и во всей школе, не было. Но если бы и оказался, то, прочитав такое, осознал бы.,

Как хорошо решать задачи

И сладко графики чертить!»

Все годы брат учился отлично и окончил школу с золотой медалью — единственной на весь выпуск. Аттестат об окончании школы брат принёс в дом, где уже не было нашего отца — он трагически погиб в мае, в военном лагере в Красном Селе.

Брат знал и умел многое, мне до сих пор кажется — всё. В нём удивительно сочеталось строгое, логическое мышление с образным, ассоциативным. Он очень ясно мог выразить и объяснить самые трудные понятия, часто афористично, ведь афоризм — это тоже формула, только литературная. Всё, что он делал, он делал очень высокого качества и надёжно. Переделывал сначала ламповые, потом транзисторные приёмники, чтобы «ловить» недоступные тогда коротковолновые станции, мог починить в доме всё — от электричества до зонтика и запонки, построил себе книжный шкаф с множеством отделений, дверок, выдвижных ящиков — досконально продуманное инженерное решение и мастерское исполнение.

Ещё в школе увлёкся фотографией. Фотоаппараты, конечно, тоже улучшал, совершенствовал, составлял свои рецепты проявителей-закрепителей, экспериментировал. Считал, что дело не столько в том, чем снимать, т. е. какой камерой, а в том, кто эту камеру держит в руках.

До неизбежного порога

Неисправимая черта:

Я не могу работать плохо.

Хочу. Пытаюсь. — Ни черта!

Шутка, игра слов, но и правда.

Как золотой медалист брат мог поступить без экзаменов в любое высшее учебное заведение. Он выбрал ЛИТМО, инженерно-физический факультет. Новая, студенческая жизнь, новые предметы, новые друзья. Сопромат и высшая математика, вечеринки и походы на гастрольные концерты оркестров Айвазяна, Эдди Рознера, Олега Лундстрема, Мишеля Леграна. Ночные бдения — «колдование» над фото-плёнками под приглушённые звуки стоящего рядом лампового радио-приёмника «Минск», увлечение джазом, поход на привезённый американцами мюзикл «Порги и Бесс». Осенью поездки «на картошку», летом на военные сборы в Кронштадт. Продолжается дружба с Женей Берёзкиным, также поступившим в ЛИТМО, но на радиотехнический факультет. Е.М. Берёзкин вспоминает: «Возникла устойчивая традиция дальних многочасовых «загулов». Старались уйти туда, где простор, где само собой возникает чувство какой-то освобождённости. Тем для бесед было предостаточно, а жизнь подбрасывала всё новые и новые. Говорили о политике, об астрономии, теории относительности, о геометрии Лобачевского, о музыке и ещё о многом».

В тетрадях по сопромату формулы всё чаще перемежались стихами, размышлениями, записями, не связанными с будущей специальностью. Становилось неё более очевидно, что настоящая судьба связана с искусством и литературой. Поэтому вместо должности инженера в НИИ или КБ — операторская работа в группе комбинированных съёмок на киностудии «Ленфильм», участие в создании таких фильмов, как «Балтийское небо», «Семь нот в тишине», «Полосатый рейс», «Крепостная актриса», «Спящая красавица», «Поезд милосердия», «Катерина Измайлова», «Человек-амфибия», «Король Лир» и многих других.

Работа на студии была насыщенной, забирала много времени, но параллельно шла и другая жизнь — литературная. На собственное творчество оставались только ночные часы. В этой «параллельной» жизни у Евгения Шадрова появилось и «параллельное» имя. Первую подборку стихов, опубликованную в журнале «Аврора» в 1969 году, он подписал литературным именем (pen name) Игорь Нерцев.

Брата всегда интересовала тема детства, именно там, считал он, начинаются основные линии судьбы. Для кого-то бывает трудным общаться с детьми и стариками. Евгений же удивительно чутко находил верный тон, основанный на искреннем, всегда доброжелательном интересе к собеседнику. Поэтому сколь неожиданным, столь и естественным было предложение написать книжку для детей. Вспоминает Наталья Леонидовна Страшкова, редактор издательства «Детская литература»: «Когда мы познакомились с Игорем, он показал мне некоторые из своих стихов. Они мне очень понравились, и я предложила ему попробовать написать стихи для детей. Он сказал, что подумает, мы ещё поговорили, и потом, уже в самом конце разговора, он сказал: «А может, я напишу что-нибудь о своём детстве?». Я говорю: «Вот это будет совсем интересно!». Так Игорь взялся за свою первую книгу для детей «Большие весенние новости». За ней последовала вторая, «Шуркина стратегия», приключенческая повесть о военной игре в летнем пионерском лагере в Крыму. У Игоря был очень хороший, тёплый контакт с читателем. К великому сожалению, третью книгу — о маршале Говорове — он не успел дописать».

М.А. Долголенко, биолог, научный сотрудник: «Я была знакома с Геней Шадровым двадцать один год — со студенческих времён и до самой его смерти... У него была одна совершенно звёздная особенность, которая, как ни в ком другом, была проявлена очень сильно — уметь создавать иллюзию твоей единственности в этом мире. Это — драгоценное, редкое очень свойство... Геня был не просто абсолютно прекрасным поэтом, но прежде всего он был абсолютно честным человеком, гражданином вот этого государства, такого, в котором мы все жили тогда, но он, даже в этих вот тисках, был честен и непримирим до победного. Была в нём какая-то та степень чистоты, к которой не липнет ничего, знаете, как с дельфина всё соскальзывает... Даже за тот маленький срок, который был ему отпущен, этот максимализм честности, трепетный, пронзительный максимализм, был им испит — до конца... Генины письма мне в Мурманск, где я была в научной экспедиции в Баренцевом море. Он писал сказочные письма. Их можно читать и перечитывать триста тысяч раз, в одну, другую сторону, вдоль и поперёк... Его фотографии — это та же трансформация наших реалий, но в свойственном ему ключе. Это — то же самое, что читать его стихи, только «осязать» глазами. Многие фотографии, которые я видела много лет назад, — они и сейчас перед глазами, потому что это был большой мастер».

Б. Никольский, главный редактор журнала «Нева»: «Мне кажется, что подобные люди оставляют после себя не только материальную, овеществлённую память — в виде книг, — но ещё и иной, неосязаемый, но оттого не менее впечатляющий — духовный — след. Не об этом ли его стихотворение «Воздух биографий»? Когда я читаю эти стихи, мне так и кажется, что я возвращаюсь в собственную юность... Вчитайтесь в некоторые точные и неожиданные афоризмы И. Нерцева — разве ие кажется, что они написаны сегодня?

«Из одних и тех лее букв сложены неразлучные: рабство и барство».

«Самый горестный вид разрушения святынь: от слишком энергичного поклонения».

Книга стихов И. Нерцева «Дневной свет» вышла за три месяца до его смерти тиражом десять тысяч экземпляров, который очень быстро разошёлся, 70-е годы прошлого века — время глухого, свинцового, давящего однообразия газет, постановлений, мнений. Давно в прошлом свежий ветер «оттепели». Некоторые стихотворения, вошедшие в сборник, пришлось «урезать», заменить слова и строчки, чтобы они прошли цензурные ограничения. Спустя четырнадцать лет вышло второе издание «Дневного света», существенно дополненное стихотворениями, ранее не публиковавшимися.

Что остаётся от человека, когда он уходит? — «Только то, чему ты верен, оставляет некий след». Остаётся память. Остаётся то, во что была вложена душа и на что — через время и пространство — откликается другая душа.

Евгений Владиславович Максимов, крупный палеограф, гляциолог, изучавший законы стадиальности земных и космических ритмов, назвал один из открытых им на Тянь-Шане ледников в память о своем друге — ледник Шадрова.

Стихи продолжают жить теперь уже своей, отдельной жизнью. Несколько лет назад одно из них неведомыми путями попало на литературную страницу газеты «Новосибирские новости», другое оказалось на русскоязычном сайте в Германии, ещё одной неожиданностью была встреча с публикацией подборки стихов Шадрова-Нерцева в сетевом журнале «Что есть истина?», редактор которого живёт в Лондоне.

В июне 2004 года на сайте Всероссийского форума студентов, в разделе «Что советуем прочитать?» кто-то написал: «Ленинградский поэт Игорь Нерцев. Автор одной книжки стихов «Дневной свет». Прочитайте, если сможете найти. Некоторые стихотворения меня потрясли. Филигранно, тонко и до боли верно».

В одной когда-то услышанной песне, автора которой, к сожалению, я не запомнила, есть такие слова: «Жаль, что неизбежна смерть, но возможна сатисфакция: уходя, оставить свет — это больше, чем остаться». Оставить свет души, честных поступков и добрых дел, «Дневной свет» и память, которая вот уже больше тридцати лет ежегодно собирает друзей Евгения Михайловича Шадрова, объединяя их верностью давно ушедшему человеку.

***

О, двухтысячные, о чем вы?

В ореоле своих нулей

Не таите ли мрак огромный

Опустевших навек полей?

Двудесятые, по сто в каждом,

Как начнете вы новый круг?

Чем ответите острым жаждам

Новых глоток, и душ, и рук?

Воцарится ли райский сервис,

Или дрогнет земная ось?..

Двадцать первый, о, двадцать первый!

Всё безумнее вкривь и вкось

***

Не от любви, не от тоски,

Не от закатных роз –

От суеты беги в пески

Надолго и всерьез.

Такой плывет на миром век,

Такой блестит клинок,

Что ты не полный человек,

Пока не одинок…

…Ожоги помни и цени,

Фильтруй поток вестей,

Не то тебя растащат дни

На тысячу частей.

И чтоб не стать рабом тому,

Кто злобен да умен, -

Необходимо самому

Постигнуть связь времен.

***

Напоследок не хотите ль:

Кукарекальщик, буян,

Дисциплины нарушитель

И уроков неучитель

Безобразный хулиган.

. . . . . . . . . . .

Было бы чудно, если б сто раз,

Если б двести раз подряд

Хулигана злостный образ

Вызвал гнев бы у ребят!

***

Народ осознает себя,

Сынов на труд благословляя,

На твердях радостей дробя

И в тиглях горестей сплавляя…

…Он, как отец у нас, - один.

И мы себя в народе числим.

И с ним ты – царь и господин,

А сгинет он – и ты немыслим.

Ищи до самого конца

В себе, взрослея год за годом,

Черты бессмертного лица,

Что называется – народом.

***

Не от невежества и дури,

То озаряясь, то скорбя,

Источник радости и бури

Ищу упорно вне себя…

…Внести свой квант в источник света,

Услышать музыку сквозь шум –

Мне ничего не жаль за это.

О, всё возьми, властитель дума,

Но, от ресницы до десницы

Размерив подвига размах,

Не уставай – тревожить, сниться,

Вести – господствовать в умах!

***

Как все – и смертен я, и тленен,

И так же прав, как и неправ;

Набор случайных впечатлений

Зову единственной из правд.

Мне голос догмы ненавистен.

Я нашим дням хочу служить.

А для познанья вечных истин

Пожалуй, вечно надо жить!

Зато, пока я жив – повсюду

Со мной мой самый главный дар.

Его единственность – как чудо.

Его мгновенность – как удар.

И, чем иную жизнь не меряй,

Как в объективность ни играй,

Своя – единственный критерий.

В несчастье – ад. А в счастье – рай.

Пускай выделывает петли

Моей тревожной жизни нить,

Но эту жизнь, - прекрасна, нет ли, -

Ни с чем на свете не сравнить!

Ни с тем, что в дальнем завтра будет,

Ни с тем, чего давно уж нет,

Ни с топом кремниевых чудищ

В азотной мгле других планет

У мыслей там иные лики,

В живой среде – иной обмен.

И есть ли там любовь – великий,

Обнявший Землю феномен?

Мне голос догмы ненавистен.

Я остановок не терплю.

Я в непрерывной смене истин.

Но неизменно: Я ЛЮБЛЮ!

НАРОД

Народ осознает себя,
Сынов на труд благословляя,
На твердях радостей дробя
И в тиглях горестей сплавляя.

Стремись вперед, а можешь — вбок,
Спеша к триумфам иль покою
И руль поставив, словно бог,
Своею собственной рукою.

Но, осознав, что ад и рай
В огне единой жизни слиты,
Не забывай, что есть и край,
Где от народа — только плиты.

Он, как отец у нас,— один.
И мы себя в народе числим.
И с ним ты — царь и господин,
А сгинет он — и ты немыслим.

Ищи до самого конца
В себе, взрослея год за годом,
Черты бессмертного лица,
Что называется — народом.

* * *
Купол родных слав.
Храм: Феофан Грек.
Русский язык трав,
Русский язык рек.

Пламя гнедых грив,
Белых полей наст.
Русский язык жив,
Русский язык в нас.

С неба косой дождь,
В дымную даль путь.
Русский язык — вождь,
Русский язык — суть.

В пеплах стоит печь,
Гарью обвит сук.
Русских могил речь.
Русский язык мук.

Тысячи — лиц нет,
Вместо имен — мы!
Русский язык бед,
Свет из времен тьмы

Но возвещал сон,
Но озарял час —
Русскую синь солнц,
Русскую песнь глаз!

РОЖДЕНИЕ ПОЭТА

Поэт нам открывается не сразу,
Стихи не от рождения творит.
Он первую осмысленную фразу
Обыкновенной прозой говорит.

Он пять и десять лет живет на свете.
Обычные мальчишечьи дела.
И даже мать не знает о поэте,
Не знает, что поэта родила.

Он ждет еще второго дня рожденья,
Когда подходит время брить усы.
Чужие в голове стихотворенья...
И вдруг —
встречает чьи-то две косы!

И сразу — небеса заголубели,
Цветы запахли.
Мир открылся вновь.
...Две женщины стоят у колыбели:
Родная мать
и первая любовь.

* * *
Первый лирик был не тот,
Кто придумал первым лиру
И сказанье, строк в пятьсот,
Подарил впервые миру.

Нет, не автор од и рун,
Первый лирик — это первый,
Кто придумал вместо струн
Натянуть на лире нервы.

* * *
Идешь черновою тетрадью, листая,—
И вдруг ослепляет страница пустая.

Тебя ослепляет пустая страница,
Былого и будущего граница.
Здесь дышит с е г о д н я. Здесь линия фронта,
Мятеж, канонада, все рго и все contra!

Удержишь? Отступишь? Пробьешься вперед?
Пустая, а оторопь душу берет!

СВЕТ И ТЕНЬ

Нет заблуждению конца,
Что в дальнем будущим сердца
От мук не будут разрываться,

Что люди будут мирно жить,
Свободно мыслить и творить
И беспечально целоваться.

Жизнь — это блеск и чернота.
И только плоская мечта
Совсем не знает темных граней.

Но будет литься лучших кровь,
Из рамок выходить любовь,
Свершаться горе смерти ранней.

Не умещается в умах
Терзаний будущих размах.
Вчерашних идеалов крыши

Нависли и мешают жить,

Конечно, правда – выше лжи,

Но есть и правда – правды выше.

* * *
Травы легли вправо,
Травы легли влево...
Гений — лишен права,
Он на земле — древо.

Травы летят мимо,
Травы — бегом к смерти.
Гений пройдет зимы,
Гений — творец тверди.
..
Ветви полны дрожи,
Листья полны шума,
Ствол — устоит, сможет,
Он — до небес дума.

Листья, кора, ветви –
Все лишь творца дворня.
Он и ее светлость
Алчная мощь корня!

* * *
Кто скажет, разве мы повинны,
Что мы – лишь только половины
Разломленного существа
Из жаждушего вещества?

И каждый терпит против волн
Проникновенья острой боли,
Пока излома не найдет,
С которым точно совпадет.

Так узнаем добро и зло мы,
Пытаясь совместить изломы,
В едином целом слиться вновь...
Смерть – если только не любовь.

* * *
Если скажут, что мне суждено умереть,
Ничего я не стану загадывать впредь.

Только ветром хочу по России промчаться:
В городах, в деревнях — все мои домочадцы.
Греться в ясности лиц
От лесов до столиц
И под каждой скворешней
Земли моей грешной.

Если скажут, что мне умереть суждено,
На прощанье оставлю желанье одно:

Чтобы та, без которой мне солнце немило,
Не узнав ничего, вдруг меня позабыла,
Не вплелись бы седы Волоски от беды,
Не пролились бы ночи
В открытые очи...

* * *
Телеграфный томительный зуммер,
Предвечерний оснеженный час...
Что гудит в проводах? Или -умер,
Или кто-то родился сейчас?

Или чья-то тревога большая
Надо мной многострунно звучит?
Иль — одна сторона вопрошает,
А другая — молчит и молчит?

...Декабря неуютность сквозная
Гонит к соснам взъерошенных птах.
Век живу, а вот так и не знаю
До сих пор — что гудит в проводах?

Все протянуто к сердцу на свете —
Удивление, радость, беда...
Что гудит в проводах просто ветер —
Не поверю тому никогда!

СТОЛ

В дом войти, и к столу подойти, и ладонью о край опереться,
И вздохнуть глубоко, и — как не было складок у рта...
Стол, связующий дол навсегда отзвеневшего детства
С отыгравшейся в прятки судьбой,— наподобье моста.
Он тебе не изменит. В затменье каком ни скорби ты —
Он подхватит под локти, чтоб верил, не падал, нашел.
Средоточие комнат, прообраз семейной орбиты
И домашнего космоса центростремление — стол.
Кто тебя в эту жизнь из глубин стовековых забросил,
Словно прочную чашу под наши земные дары?
О, хранители тайн одного из древнейших ремесел,
Первых плотников младшие братья и ученики — столяры!
В дом вернуться пешком, на гнедом ли из битвы процокать.
Выйти пенным путем, где за мачты цеплялась гроза,
— У стола замыкали мы дружеский круг, локоть в локоть,
И, забыв обо всем, уплывали любимым в глаза.
Как все складно стоит на столе, по-земному как близко!
Хлеб, и соль, и вино, и плоды — и друг другу возносят хвалу.
Круг земной, ты наивной гармонией плоского диска
В нашем древнем уме — уж, конечно, обязан столу.
Льется лен скатертей, и кричат петухи с полотенца,
Уж на что деревянная — ложка, и та расцвела!
Мать, красуясь, на стол пред гостями поставит младенца,
А потом первый шаг в неизвестность он сделает сам — от стола.
Труд и путь неразрывны. Дорога отнимет от дома.
На печи — не посеешь, в пустых кладовых — не пожнешь.
Но, исхлестана ветром, душа ожиданьем ведома:
Уж на край-то стола — ты опустишь любую из нош.
В дом войти, и к столу подойти, и коснуться рукою
Этой вечной,из плотно подогнанных досок плиты,
И предчувствием Хлеба и света, тепла и покоя
В рукотворности крыши и стен, оживая, наполнишься ты.

* * *
Словами, то протяжными, то краткими.
То сладкими, то горькими во рту,
Мы схватываем жизнь с ее повадками,
И запахи ее, и остроту.

Шумит созвучий пестрая компания,
Глядишь, кому — любовь, кому—отпор,
И нет меж ними сосуществования,
А лишь один естественный отбор.

Сцепленья слов плывут, как наваждение,
Но, как их связь наружно ни слаба,—
За видимой случайностью рождения
Встает неумолимая судьба.

Всеобщее растет из единичности,
И все ясней видны на том пиру
И мир, как в капле, отраженный в личности,
И личность, растворенная в миру!

* * *

Не бедствиями быть побороту —
Обычностями быть побиту,
Растерянно брести по городу
И переваривать обиду.

Проникнуться ночными звуками,
Закутаться в хаос окраин —
Тоннелями и виадуками,
Невысказан и неприкаян.

Прекрасными, но невозможными
Насытиться в пути мечтами,
Путями железнодорожными,
Бетонными — в струну — мостами,

Под каплями — асфальта глянцами,
Распахнутыми в ночь дворами,
И затянувшимися танцами,
И электропечей кострами.

И у моря, у предпортового
Собачьего складского лая —
Черты решения готового
Найти, улыбку отгоняя.

И, доискавшись смысла в ребусе
И сна предчувствуя истому,
Спешить к своей пустынной крепости
Окутанному ночью дому

* * *

Этот час, которого нет тише.
Эта тишь, сводящая с ума!
На граниты плеч надвинув крыши,
Хмуро спят усталые дома.

Сонные автобусы бок о бок,
В зоопарке — мирный храп зверей.
Новый день, наивен, юн и робок,
Все еще вздыхает у дверей.

Спит ладонь, остывшая от дела,
Спят любовь, разлука, слава, стыд.
...Кот в витрине винного отдела,
Голову зажавши в лапах, спит.

* * *
Поздно ночью греюсь у огня.
Дремлется. Мерцается. Не спится.
Люди намотались на меня,
Как трава болотная на спицы.

Душу исходили ходуном,
Сердце состраданьем обвязали.
Я же не просил их ни о чем,
Почему так много рассказали?

Ложь, любовь, семья, работа, муж,
Таинство страстей и их последствий —
Это тьма невысказанных душ.
Это глубь невыплаканных бедствий.

Мир на перекрестки всех дорог
Откровенность гроздьями обрушил.
Может быть, затем и нужен бог,
Чтобы молча слушал,
слушал,
слушал.

* * *
Слепяще, радостно и дико
Передо мною и во мне
Горела красная гвоздика
На льдистом северном окне.

Она в ладонях ветки узкой
Цвела нездешней, непростой,
Среди снегов равнины русской
Такой нежданной красотой...

Неповторимы, как народы,
Цветы. Воспламеняет их
Прощальный блеск родной природы
Долины, горы – в них самих,

Единственные в целом свете...
И вспоминаются слова:
За семь земель уходят дети,
Но в лицах родина – жива!

Слепяще, радостно и дико...

* * *
В лесу – как после карнавала,
Пока зима не подмела. ...
Трава все вяла, вяла, вяла,
Схватила хворь – и полегла.

Кричат вороны с черных веток,
И холод бродит в рукаве...
Не листопад уводит лето:
Последний знак его – в траве.

Она расцвечивает наши
Воспоминания и сны
То хороводами ромашек,
То – колокольчиков лесных...

Как в океан, в траву с разбега
А без травы – какая жизнь?
И сердце просит: снега! снега!
Лети!
Свети!
Кружись!
Ложись!

* * *
Все вьется и кружится
Февральская пурга,
Грозится и бранится,
Как старая карга:

«Копили и корпели
Морозы, льды, снега,
А вешние капели
Все спустят донага.

Болтливые девчонки!
И как им глупо льстят,
Что их сосульки тонки
И золотом блестят.

Сосульки порастают,
Цветы поотцветут,
Плоды повырастают,
И ветры их сметут.

Придет, настигнет горе
Осиновым листом!..»
Карга, никто не спорит,
Но все-таки... потом!

* * *
Переходный период
От любви до любви —
Словно бездну перила
Холодком обвели.

Побывать у портного,
Прикупить из одёж.
Как покатится снова —
Так уже не пойдешь.

В синем небе ни тучки.
Развевается флаг
Самовольной отлучки
От лирических вахт.

Все улыбки, все лица,
Та и та хороша...
И, в кого бы вселиться,
Выбирает душа.

* * *
Внезапный грипп. Катанье с горок
Температура вверх и вниз.
Груз одеяла, сумрак шторок,
Беззвучной памяти каприз.

А за окном — смеются громко
И трут замерзшие носы,
И в небе облачная кромка
Вся светится в лучах косых...

ЗАГОРОДНЫЙ МАРТ

Стеклянный глянец Финского залива
И талый воздух, жаркий, как в бреду.
Перескочив на лед нетерпеливо.
Путями корабельными иду.

Глаза зимы, сощуренные слепо,
Читают знаки марта на снегу,
Резец крыла по синей стали неба
Прочерчивает ровную дугу.

Объемна и прозрачна панорама,
На ветках почкам панцири тесны,
И ощущает в жилах старый мрамор
Фонтанное журчание весны.

Светило багровеет, языкато,
Лед лопается, хлопая, как кнут...
И светопреставление заката
Вот-вот пройдет по лестнице минут.

* * *
К тебе не привыкнуть,
ты вся — из нежданного.
Тебя невозможно узнать до конца.

Ты с каждым рассветом рождаешься заново,
С каким-то другим выраженьем лица,
С какой-то другой интонацией в голосе.

...Толчок, дуновенье — и сразу зажглась,
И брови взлетели, и вспенились волосы,
И синие стрелы сверкают из глаз!

* * *
Изначальное слово,
Тополиная дрожь:
В половине шестого
Ты сегодня придешь.

Мир посмотрит сурово –
Рассмеемся в глаза,
С половины шестого
Невозможна гроза.

Вся земная основа
Словно дым под ногой,
С половины шестого —
На планете другой.

С половины шестого
Остановлены дни,
Это проще простого:
Мы остались одни!

* * *
Мы в электричке полутемной.
Никто не ведает о нас.
Серьезность бабочкой огромной
Дрожит в разлете чутких глаз.

То улыбнемся, как вначале,
То грустны.
Целый фильм немой!
И все, что мы перемолчали,
Везем домой, везем домой.

* * *
В десятом — ждал и счастлив был, что жду.
В двенадцатом — стирал с окна дыханье.
Потом сожгло последнюю звезду
Последней электрички полыханье.

И все, о чем и думать бы — не сметь,
О чем душа, чтоб не было, молила:
Война, сума, безумье, старость, смерть —
Во тьме прорепетировано было.

* * *
Жизнь — не такой уж добрый гений,
Не много на ее счету
Неумирающих мгновений,
Перебивающих тщету.

И чтоб из них хотя бы с частью
Не расставаться никогда,
Творите памятники счастью,
Пока не схлынула вода.

* * *
Шалунья девочка — душа... А. Блок
Душа горит любовью
Во здравие свое,
А сердце — платит кровью
За прихоти ее.

Душа катит, не каясь,
С ухмылкой седока,
А сердце, задыхаясь,
О воздух рвет бока.

Душе блаженство — вор ли,
Злодей ли искусил,
А сердце рвется в горле,
Отдав остаток сил.

В бездонном небе тая,
Лишь памятью дыша,
На землю, отлетая,
Хоть посмотри, душа!

* * *
Два слоя встречных облаков
Летят без шороха, без шума,
Как две одновременных думы.
И между ними — глубоко!
И, эклектизма не боясь,
В лохмотьях близких светит дальность.
И ставит зримая реальность
Превыше критики их связь.
И живописцам не дано
Найти в себе такую смелость,
Чтоб так по-разному синело
В разрывах — солнечное дно.

* * *
Сосны и тополя,
Круглая мать-Земля,
Вечным трудом крестьянским
Вытканные поля.

За белизной берез
Ели темны до слез,
Лес, обступая душу,
Ластится, словно пес.

Властно пригнув траву,
Ветер запел: живу-у!
Веется одуванчик
Блестками в синеву.

Хлеба и молока
Сытость — кругла, легка.
Тают в глазах любимой
Пенные облака.

* * *
Подхватила и понесла
Предвокзальная суета —
Неоконченные дела,
Неоплаченные счета...

Жизнь уходит в прощальный жест,
Сумрак сердце твое берет.
Есть же счастье, когда отъезд
Обозначен за год вперед,

И не надо тех нитей рвать,
Что врезаются в плоть и в кровь.
И делить пополам любовь —
Это хуже, чем убивать.

* * *
Уже давно во тьме кромешной
Не кружат наши фонари,
И боль, невидимая внешне,
Пережигает все внутри.

И неумолчное: проснуться
Твоих ресниц невдалеке,
И неумолчное: коснуться
Рассвета на твоей щеке.

* * *
Каждый миг с тобой — как уходят вглубь,
Каждый миг с тобой — как идут на дно,
Если слева: «Стой!», если справа: «Глуп!»
Лишь махну рукой — поздно все равно.

От всего, от всех — как уходят в лес,
Позабыть про сон, только б каждый миг
Узнавать в себе твой певучий плеск,
Различать во мгле твой текучий лик.

Глубина — давно за пределом цифр,
Повернуть наверх—опоздал давно.
Что там — жизнь и смерть!
Только б знать твой шифр,
А спасать себя – поздно все равно.

И не нужен свет, и не надо дна,
Не хочу узнать, как вернуться вспять,
Стен меж нами нет, глубина одна,
Ты мне вся нужна, вся – за пядью пядь!

РАВНОДЕНСТВИЕ

Свет — вровень тьме. Двумя крылами
Взмахнуло время. В эти дни
Застынут реки зеркалами,
Двоя прибрежные огни.

И разве в точном снимке зданий
И в нерасплесканной луне
Нет передышки от метаний
И приглашенья к тишине?

За симметрией сказки этой
Нам и своя судьба видней.
Здесь, в опрокинутых ответах,
Дрожит загадка наших дней.

Созвездья робко входят в воду,
Затишье сердца слышит речь...
Как тут не веровать в природу
И с ней согласья не беречь!

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

Млечный Путь — уплотнение света
У витрин, у афиш, у дверей,
Волшебства золотая карета,
Золотые пески фонарей,

Вечный праздник, веселая Вена,
Изумленные возгласы глаз,
Млечный Путь — бесконечная смена
Повторенного тысячи раз.

Распечатанной страсти захлесты,
Раззадоренной крови бега,
Беззаботно плывущие звезды
И улыбки почти донага.

Во блаженстве от млечного хмеля,
Ноги врозь, а смекалка трезва,
Хохоча надо всеми, Емеля
Для потехи плетет кружева.

Отражают молочные стекла
Молодых Бонапартов тщету,
У виска честолюбие взмокло,
От чего пересохло во рту.

Боже! Как не терпелось — героем
В двадцать лет
Покорить
Млечный Путь!

Взглядом, видом, словечком, покроем
Хоть чужим, хоть на миг, а блеснуть!

В эпицентре уверенных мнений,
В окруженье аршинных имен
Ты как будто и сам вне сомнений —
Всемогущ, элегантен, умен.

...Наважденье манило, бежало
В зеркалах, не меняясь в лице,
Молодым, а потом — моложавым,
Молодящимся — в самом конце,

Веселящимся вместе со всеми,
Где не молкнет рекламный тамтам...
Хватит, выросли.
Самое время —
Расплатиться по этим счетам.

* * *
В трудах стирается алмаз,
Любовь горит, сгорает,
Ветшает шелк блиставших фраз,
Но пыль — не умирает.
О, если все века могли б
Подать из праха голос!
Пыльца средневековых лип,
Сожженный солнцем колос,

Пылавших писем горький пепл
И пепел метеоров —
Вошли и в кровь, и в плоть, и в хлеб,
Невидимы для взоров.

Слой пыли на твоем столе,
Самум на перекрестке
Вмещают все, что на Земле
Вступало на подмостки.

И, зачерпнув рукою горсть
Дорожной честной пыли,
Услышишь, жизни краткий гость,
Шуршащее: м ы б ы л и!

* * *
Не от невежества и дури,
То озаряясь, то скорбя,
Источник радости и бури
Ищу упорно вне себя.

Когда я слышу поминутно:
«Эй ты, гордись самим собой!» —
Мне как-то очень неуютно
Возиться с собственной судьбой.

Зовущий свет далек и редок,
Но негасим. Огни горят,
К которым наш стремился предок,
К которым наш стремится брат.

И чей-то грех, и чей-то гений
Под их лучом — уже ничей.
Пересечение стремлений
Творит источники лучей.

...Внести свой квант в источник света.
Услышать музыку сквозь шум —
Мне ничего не жаль за это.
О, все возьми, властитель дум,

Но, от ресницы до десницы
Размерив подвига размах.
Не уставай – тревожить, сниться.
Вести – господствовать в умах!

* * *
Просолились грибы. Отшумели парады.
Ожидание снега в сквозной черноте.
Путевые заметки, итоги, награды
В заголовках рябят на газетном листе.

Перекрестки, как должно, опять полосаты,
Перламутром горит водосточная жесть,
Через свежую охру сыреют фасады,
И приходит черед благодарность вознесть —

После зимней, весенней и летней осады
Вновь себя обретая таким, какой есть!

* * *
Зима объединила землю.
(Так вот откуда — свет очей!)
Зима, как крышу, суть подъемлет
Над миллиардом мелочей.

Легли дороженьки, не вертят,
Не ищут поводов свернуть.
По всей земле, от сердца к сердцу,
Кратчайший — белый — чистый путь.

* * *
О, будь я всем чужой, один —
Мудрец без племени и роду,
Какую б я узнал свободу,
Души и тела господин!

Но я — лишь атом той земли,
Где сопричастен каждой боли,
Через которую прошли
Мыслитель, труженик и воин.

Вдохнешь отечества дымок —
И сразу станет не до шуток.
И в каждой радости я чуток,
И в счастье — полон я тревог.

ЛИСТОК, НАЙДЕННЫЙ МЕЖ СТРАНИЦ ЛЕТОПИСИ

«,..О господи!
Через какие бездны
Отчаянья, мертвящего, как сушь,
Ведешь ты сердцу твоему любезных,
Отмеченных тобой из тысяч душ!

Вот я сижу, виски протиснув в руки,
Вдавив до онеменья локти в стол,
И мне темно. И умерли все звуки.
Я н и ч е г о н е п о м н ю, пуст и гол.

И впору мне идти за подаяньем
И чуть ли не прощения просить
У тех, кто не зажжен твоим сияньем,
Приученный е д и н ы м хлебом жить.

ПРОВИНЦИЯ

Названия греют и нежат:
Осташков, Медынь, Олонец,
Куда-то торопится Бежецк,
Куда-то бежит Торопец.

Гадаем: какими делами
Вошел в родословную к нам
Звенигород? Колоколами?
И волоком — Волоколамск?

Что в прянике вяземском тает?
Что Мглин укрывает в ночи?
И рано ль скворцы прилетают
В Ветлугу и в Боровичи?

Ну что же — расследуй, не мешкай,
Потешимся этой игрой.
Ты справочник, с тихой усмешкой,
В конце иль в начале открой.

Сейчас я вам всем, пошехонцы!
...Но вдруг поубавится спесь,
И ты вспоминаешь: там солнце
Восходит не реже, чем здесь.

Судьбы всенародной зениты
И кручи — хранят письмена.
Прославлены иль знамениты,
Сограждан звучат имена.

Провинция? Неординарны —
Строитель, чей ум был остер;
Друг Пушкина; летчик полярный;
Твой самый любимый актер.

Елабугу тронь... Вереница
Фамилий. Одический лист!
От кавалериста-девицы –
К ученому (вздох заграницы!).

От маршальской грозной десницы
К лесам, где бродил пейзажист.
Две венчанных Музой царицы
В России? Одной из цариц —

Последнее успокоенье...
А Старая Русса? А Ржев?
А Углич? Встают поколенья,
Сменяются радость и гнев.

Да так ли уж провинциален
Покой небольших городков?
А может — провиденциален
В масштабе страны и веков?

Помянуты бронзовым словом.
Признаньем всемирности дел,
Кто хаживал тихим Козловом,
Кто в гжатское небо глядел.

Провинция! Вторить не стану:
«Размах недостаточен твой!»
Нет. Верю в тебя, полустанок
Меж русской землей и Москвой

Плененный столичностью броской
Все помню, однажды открыв,
Твоей позабытости роскошь!
Сиреней лирический взрыв,

Подземную музыку пасек,
Любовь к наблюденью планет
Пока это рядом, в запасе, —
Причин для уныния нет.

* * *
Сплав ненависти и любви,
Все страсти слиты по две...
На что их зов тебя подвиг,
На подлость иль на подвиг?

Кто испытал одну лишь страсть,
Одну лишь сласть без соли?
...Свобода воли — только часть
Большой свободы боли.

* * *
Известно, что ложь умирает
(«А правда не меркнет века!»),
Что ложь на глазах выгорает.
Но так же и жизнь коротка.

И станет безмерно обидно,
Когда наглядишься на свет,
Что правда не так очевидна.
Как думал в четырнадцать лет.

Пречистую правду копают
Да по миру ходят с сумой.
А ложь немоту покупает
И кажется правдой самой.

Вот так и уйдешь, беспокоясь.
Наследнику: правды держись!
И молча: как мало на поиск
Дается — всего только жизнь

* * *
Не от любви, не от тоски,
Не от закатных роз —
От суеты беги в пески
Надолго и всерьез.

Такой плывет над миром век,
Такой блестит клинок,
Что ты не полный человек,
Пока не одинок.

Ты сам затмил всевышних свет,
Умерил высших власть —
За это должен весь ответ
Тебе на плечи пасть

Уже не спрятаться в нору,
Не скрыться за толпой
Ты сам ломился в ту игру!
Так пой же, светик, пой.

Ожоги помни и цени,
Фильтруй поток вестей,
Не то те6я растащат дни
На тысячу частей.

И чтоб не стать рабом тому,
Кто злобен да умен,—
Необходимо самому
Постигнуть связь времен

МОЛОДЫЕ – ВЕТЕРАНАМ

В словах солдат, вернувшихся с войны,
Есть магия. Ей трудно не поддаться:
Хватили бед на поприще солдатском,
До костяка души обожжены.

Но день за днем, и вслед за годом — год…
И на земле, вскормившей нас сурово,
Существованье некоторых льгот
Несправедливо к новобранцам слова.

Война — но не тюрьма и не сума —
Сердца седых солдат ночами гложет.
Да, кто-то на войне сошел с ума —
Но кто-то в мире в ум войти не может.

Да, эту память рано сдать в музей.
Да, кровью сердца пишут эти были.
Да, кто-то пережил своих друзей.
Но, боже мой — какое счастье — были!

...Смиритесь же, солдаты давних лет,
С нелегкой славой новых поколений,
С их знаками и бедствий, и побед,
С их мужеством скрываемых ранений.

ЯМБЫ

Как все — и смертен я, и тленен,
И так же прав я, как не прав;
Набор случайных впечатлений
Зову единственной из правд.


Мне голос догмы ненавистен.
Я нашим дням хочу служить.
А для познанья вечных истин,
Пожалуй, вечно надо жить!

Зато, пока я жив, повсюду
Со мной мой самый главный дар.
Его единственность — как чудо.
Его мгновенность — как удар.

И, чем иную жизнь ни меряй,
Как в объективность ни играй,
Своя — единственный критерий.
В несчастье — ад.
А в счастье — рай.

Пускай выделывает петли
Моей тревожной жизни нить,
Но эту жизнь —
прекрасна, нет ли —
Ни с чем на свете не сравнить!

Ни с тем, что в дальнем завтра будет,
Ни с тем, чего давно уж нет.
Ни с топом кремниевых чудищ
В азотной мгле других планет.

У мыслей там иные лики,
В живой среде — иной обмен
И есть ли там любовь —
великий,
Объявший Землю феномен?

Мне голос догмы ненавистен.
Я остановок не терплю.
Я в непрерывной смене истин.
Но неизменно —
я люблю!

НОВЫЕ ДОМА В СТАРОМ ГОРОДЕ

Страсть перестроек — не пустячный зуд:
«Окраинами время не насытишь...»
На дно души уходит новый Китеж,
Взрывчатку вдоль по улицам везут.

А ныне город вырастил детей,
Умом и удальством не хуже предков,—
Их трудно спорной мудростью запретов
От богатырских уводить затей.

И ни простое рубленое «Да!»,
Ни каменное «Нет!» — не объясняют,
Каким очарованием пленяют
Слои времен, слагая города.

...Идут, стирая мел на рукаве,
Дворами, и без песен залихватских,
Подрывники — поди узнай их в штатском!
И авторы проектов во главе.

Они громят «доходные дома»,
Но кое-где — бесценную старинку,
Где стены помнят Пушкина и Глинку,
Где в окна билось «Горе от ума».

И в городе уже сложился фронт:
Сражаются общественные мненья,
Рождая очаги сопротивленья
В стремленье трезвом: сократить урон.

Дом отстояли, а соседний — нет.
Храм защитили, потеряв ограду.
Отбили в контратаке колоннаду,
Под натиском отдали лазарет.

Здесь так навеки переплетено
Невечное с неоценимым вечным,
Что никаким терпеньем бесконечным
Их разделить без боли не дано.

Украсившая два материка
Земля отцов, бесценное наследство,
Как ни одна другая велика,—
Мы все запоминаем это с детства.

И, слава богу, места вдоволь есть,
Куда бетоном вписывать эпохи,
Не зарясь на веков прошедших крохи.
О первооткрывательская честь,

От островков застроенной земли
Ты первозданным замани простором!
Да сохранится мрачный дом, в котором
Виденья Достоевского прошли!

За правду, за свободу, за любовь
Недужный мир безумной бьет ценою,
Но лишь когда открыто льется кровь,
Мы начинаем это звать войною!

* * *
Поэтическое начало
В человеке озорничало,
Омывал его солнца свет,
Взор его голубел зенитом,
А по бледным его ланитам
Распускался пунцовый цвет.

И ни с чем не сравнимым даром
Под полуденным солнцем ярым
Человеку была земля.
Нет, не всяческий облик тверди —
Только эта; до самой смерти
От начального дня — своя.

Та, с которой все ломти хлеба,
Та, с которой все старты в небо,
По которой любовь боса,
Та, которая в кровь и в кожу,
Та, в которую и положат,
И сладчайшей слезой — роса!

ОПОЗДАВШАЯ ВЕСНА

Весной не подводят итоги —
Весной открывают миры.
Весной мы особенно строги,
Весной — небывало добры.

Мы все в ее солнечной власти.
Под ясное небо ее
Выходим, искатели счастья,
И каждый находит свое.

А если весна опоздала,
То мы, общипав календарь,
Спешим на перроны вокзалов
К началу апреля, как встарь.

Да, видно, в пути пересадки
Скрипит пассажирский состав...
И мы проклинаем «осадки»
От сырости зябкой устав.

Мы бродим в весенней разведке
По лужам апрельских дорог.
Кому на чернеющей ветке
Не чудился первый листок?

К началу зеленого мая
Чудес не загадывал кто? ...
Как скучно носить, не снимая,
Постылую тяжесть пальто!

Пускай еще ветрами юга
Не сдуло с небес облака —
Мы сердцем теплеем друг к другу
Без всяких признаний пока.

В раскрытые окна и двери
Весенний врывается хруст —
Ломается лед недоверий,
Открыв навигацию чувств.

* * *
В зеленоватом небе этой ночи
Плывут медузы легких облаков,
И лунный свет
по-августовски сочен
Над шелестом тенистых уголков.
Готов стоять у окон без конца я.
Тепло
безлюдно, .

тихо во дворе.
И звезды посылают мне, мерцая,
Загадочные точки и тире...

* * *
Я болен лишь тоскою по тебе,
Но врач, не понимающий в судьбе,
Не слышащий твоей тоски оттуда,
Все думает, что этот жар — простуда.

О, если только ты войдешь сюда,—
На белом свете станет все как надо
И на стекле не будет стыть вода,
А в сердце хлынут счастье и прохлада.

* * *
Говорят философские книги,
Что мера всему — человек.
Я добавлю: которого любишь .

Сиять путеводной звездою
Себе самому — невозможно.
...Но ценность идей,
силу действий,

Но магию слов и мелодий,
Цветов удивительных прелесть —
Все можно измерить тобою,
И правда — смутна без тебя!

* * *
Поэту вечно дальняя нужна.
И если пробудится он однажды,
Уже не ощущая этой жажды,—
То жизнь его исчерпана до дна.

Он может быть истерзан и разбит,
Изборожден суровыми летами,
Но неизменно дальняя витает,
Касаясь молодеющих ланит.

Его дерзанья славу обрели,
И мир его встречает триумфально.
Куда же он тревожно и печально?
О, всё за той, мерцающей вдали!

...Когда тобой в венце счастливых дней
Полна моей души любая долька,—
Будь женщиной, женой, судьбой, но только
Останься вечной дальностью моей!

* * *
Тревога.
Тревога!
Тревога!!
Гудит в моем сердце набат,
И тени легли у порога.
И черные трубы трубят.

...Да полно!
Ведь есть же просветы.
И льются лучи без беды,
И веет надеждою лето,
Цветы превращая в плоды.

Но чем оно будет обманней,
Чем дольше стоит его жар,—
Тем вечная участь нежданней,
Тем горше немыслимость кар.

Вот люди — в незнанье счастливом,
В заботах, простых и святых.
Тень тучи, припавшая к нивам,
Еще не домчалась до них.

Ныряя в ручьи и в овраги,
Сжимаясь в невидимый ком,
Грядущие тати и враги
Все ближе, прыжок за прыжком.

И вот уже снова на плахе
Безгласная совесть лежит.
Ползут многоглазые страхи,
Шипят многоротые лжи.

И никнет, осыпавшись, колос.
И каждый твой шаг обречен.
И только томительный голос:
«Кто во поле выйдет еще?»

Мне страшно.
Стоят за плечами
Кресты наших бедственных лет.
И я просыпаюсь ночами:
Не слышится ль дальний ответ?

Молчанье? Ну что же. Как прежде
Шальной головой – в круговерть!
И все-таки
битва – в надежде
А в страхе – одна только смерть.

Час пробил.
Простимся.
Простимся.
Леса мои, долы, зверье!
Открытых сердец побратимство,
Пресветлое имя твое...
Тревога!
Тревога!!
Тревога!!!
Край неба в разбойном огне.
Срывается в бездну дорога.
Но нет уже страха во мне!

* * *
Если скажут, что мне суждено умереть,
Ничего я не стану загадывать впредь.

Только ветром хочу по России промчаться:
В городах, в деревнях — все мои домочадцы.
Греться в ясности лиц
От лесов до столиц
И под каждой скворешней
Земли моей грешной.

Если скажут, что мне умереть суждено,
На прощанье оставлю желанье одно:

Чтобы та, без которой мне солнце немило,
Не узнав ничего, вдруг меня позабыла,
Не вплелись бы седы Волоски от беды,
Не пролились бы ночи
В открытые очи...

* * *
Я сгораю. Пламя сушит кожу,
Мышцы, мысли, сны — воспалены,
И на жизнь, которую итожу,
Замахнулась ночь серпом луны.

Я сгораю. Пламя полнит очи.
Не такой огонь, чтобы зачах!
Час безмолвья. Середина ночи.
Никого на старых каланчах.

Я сгораю. Пламя рвется к окнам.
Пламя лижет бледный неба край.
Сердце, не ответствует ли бог нам?
Но в душе молчат и ад и рай...

* * *
За все заплачено сполна –
За сны и за игру,
За пламень пенного вина
На жизненном пиру,

За упоений звонкий шелк,
Обманов колкий холст,
За то, что в сделки не вошел
И в щёлки не восполз.

Вся жизнь поставлена в заклад
За царственную высь,
И холод высшей из расплат
Сближает кровь и мысль.

ЛИЦО

Коренея в собственных пороках,
Поучать не вздумаю других.
Да и толку что в таких уроках –
Для другого слишком дорогих.

Может, даже большее удастся:
У кого-то выкраду тоску,
Уделю кому-нибудь богатства.
Оброню в мечты по лепестку...

Так, никем в наставники не нанят,
Поднимусь на смертное крыльцо,
И, бог даст, событья отчеканят
Меру долгой памяти — лицо.