19 марта 2024  04:38 Добро пожаловать к нам на сайт!

Проза

Вадим Михайлов


МАЛЕНЬКАЯ ЧЁРНАЯ ДЫРА


(Окончание начало в № 33)


50.

- Молчи, собачий сын! У нас так не полагается о родителях, даже если они не были достойными людьми!

- Они были вполне достойными людьми, - ответил Ноговицын, - честными, любящими… Они… они в голодные годы подбирали крошки, которые оставались от нашего обеда… Всё оставляли нам мне и моей сестре…

- А я что говорю! – обрадовался Хвича.

- Но избави Бог снова с ними… - прошептал Ноговицын. - Лучше умереть.

Хвича протянул руку, потрогал лоб Ноговицына.

- Опомнись, брат, ты, видимо, заболел!

Ноговицын отвел руку Хвичи. Отстранился.

- Тебе не понять! У вас всё по-другому. А я – сколько помню себя – вижу одно и то же – постоянная слежка, контроль, недоверие, подозрение. Страх, что сделаешь что-то не так, скажешь что-то не то… Боязнь ареста… Репрессий… И всегда эта унизительная зависимость – душевная, духовная материальная… А в ответ им – твоя, уже генетическая, подозрительность. Ненависть… она накапливается незаметно и неотвратимо… при том, что ты как будто добр, честен, чист… Я освободился от этой грязи, только когда они все умерли…

- Ладно, хрен с тобой! Давай отложим охоту, спустимся Поедем за твоей первой любовью… Украдём её… Она тоже наверное немного помолодела…

- Не хочу. Она меня не узнала… Она жена другого. Она уже восприняла все его пошлые привычки. Мелочность. Национальные пристрастия в постели. Нет, нет… Я не смогу привыкнуть... Я дерьмо, но я ревнивое дерьмо к тому же… Я больше не люблю её… Я люблю другую…

- Кого?

- Не скажу.

- Да знаю, я всё про тебя, знаю. Даже имя её знаю.

- Молчи, не говори.

- Ладно, не буду… - Он остановился. - А ну-ка, скажи, казак, когда ты поимел женщину в первый раз?

- Кажется, в восемь лет. Или в девять. Между восемью и девятью…

Хвича засмеялся.

- Да, она, наверное, уже старуха. Наверное, забыла уже, как это… А ты забыл?

- Помню, будто вчера… Ей было четырнадцать…

- Тебе восемь, а ей четырнадцать?!

- Мне было почти девять.

- И как тебе удалось?

- Она хотела иметь куклу, похожую на меня… После этого я всю ночь метался в бреду и вспоминал её.

- Ну вот, а ты! Всё это ждёт тебя в прошлом.

- Но я никогда не увижу Рамат!

- Ты снова испытаешь сладость первого поцелуя.

- Но я никогда не увижу Рамат!

- Ты снова ощутишь любовь всех женщин, любивших тебя!

Ноговицын грустно улыбнулся.

- Ну вот, развеселился, наконец. Хорошо было, хорошо?! – обрадовался Хвича.

- Боже, но я никогда не увижу Рамат! – в отчаянии закричал Ноговицын.- Не услышу её голоса… Зачем мне всё это! Если я никогда больше не увижу Рамат.

- А не пристрелить ли мне тебя еще раз? – задумчиво проговорил Хвича.

51.

- Ты убил кого-нибудь в своей жизни, брат? – спросил Хвича Ноговицына.

- Нет, - ответил тот, - а что?.

- Жаль... Значит, твой поезд ушел, если ты никого не убил тогда. Брат, конечно же, я не выстрелю в тебя больше никогда. Брат, но как мне открыть тебе красоту этого времени и этого мира! Брат, если б ты знал! Если бы ты знал, какое это радостное чувство! После выстрела из тлена, из смрада, из дерьма поднимается живой человек! Или олень! Или корова! Или свинья… Если б ты только знал, какое это счастье и очищение! Неужели ты никого в жизни не убивал, несчастный?!

- Не помню… Нет, вроде не убивал…

- Эх.

- Да, вспомнил.

- Убил?

- Убивал.

- Мужчина!

- Понимаешь, я в детстве рыбачил…

- Что? Не понял.

- Ну, я ловил рыбу. И чтобы они не мучились, я протыкал им ножом эту точку… между головой и хребтом… Это считается?

- Тогда быстро иди на реку и оживляй рыб! – снова захохотал Хвича.

- Ладно. Не знаю только, получится ли у меня что-нибудь теперь?

- Конечно, получится. Я знаю, тебе это очень понравится, это по-твоему… Жаль, что ты не убил человека, когда ещё можно было убить. Это ни с чем не сравнимая радость!

- Да, еще вспомнил, - сказал Ноговицын. - Я убивал комаров…

- Ты будешь… ты будешь оживитель рыб и комаров!..

- И клопов…

- Да, рыб, комаров и клопов… Вспомни. Вспомни. Ещё кого?

- Я постараюсь… Я вспомню… Да, ещё одна девушка умерла от любви ко мне. Это считается?

- Это ещё выяснится само собой. Нет ничего тайного теперь… может быть, ты оживишь её… Ты, вроде, и вправду помолодел… Послушай, Юрий, ты ученый человек. Из Петербурга… Я вдруг подумал… Если время пошло назад… Значит, и я тоже стану мальчиком… И буду продавать фиалки на углу у этого дома?.. И буду ездить не на танке, а на ишаке…

- Если так пойдет и дальше, то ишак твой непременно оживёт и будет кричать под твоим окном…

Хвича мечтательно улыбнулся.

- Я буду снова мерзнуть на мартовском ветру?

- Ты, правда, этого хочешь?

- Очень! Очень хочу! Ведь я увижу госпожу Нино молодой!

- Но ты видишь её и теперь.

- Я не хочу видеть её старой!

- Какая же она старая! Ей теперь и пятидесяти нет!

- Если бы ты видел её тогда! Она была как шиповник, цветущий в горах… Она была, как фиалка на весенней проталинке… Она была… Я хочу увидеть её девочкой, школьницей… Какой никогда не видел её. Моей ровесницей. Волосы стянуты резинкой. На пальцах чернильные пятнышки. Каблук, левый, немного сбит внутрь… Она идет и смеётся. И видит меня. Может быть, мне смеется. А может быть, и надо мной. А мне весело и легко на душе. Гиж-март, сумасшедший март… Я беру замерзшими пальцами монетки – они теплые её теплом – и смотрю на нее. А она уходит с подругами и прижимает к губам мои фиалки. А я догоняю её, хватаю за руку и говорю: «почему я мальчик, а не фиалка?»

Хвича засмеялся хрипло по-волчьи, но Ноговицыну его смех показался детским.

- А ты, брат, поэт, - сказал Ноговицын

- Я был поэт… - сказал Хвича. – Когда был мальчиком… Да всё никак не собрался записать свои стихи и отнести в редакцию. У нас все в юности стихи пишут. А потом проходит… Ну, пошли.

Они продолжали нелёгкий подъем по осыпи, когда через каждые пять шагов, съезжаешь вниз на два шага. Ноговицын догнал Хвичу. Шёл рядом, тяжело дыша.

- Ну, и сказал ей? – спросил он вдруг.

- Кому?

- Госпоже Нино.

- Что?

- О своей любви.

Хвича отрицательно цокнул языком, так на Кавказе говорят «нет».

- Я мечтал только – вырасту очень сильным, очень богатым. Возьму её за руку и приведу в наш дом, покажу отцу-матери. Вот бы удивились наши: какая пташка к нам прилетела… Райская птица!

52.

- Стой здесь!- приказал Хвича,- С наветренной стороны!.. Они пойдут здесь!.. Стреляй!.. Стрелять умеешь?

- Конечно, умею.

- Это « Тавор»!.. Израильский!.. Он сам выстрелит. когда туры выйдут!.. Ты только наставь и все!... Он сам выстрелит…

И Хвича, пригибаясь, прячась за валунами, побежал волчьей рысью в сторону, чтобы подойти к турам.

Ноговицын замер, пытаясь уловить ветер, чтобы сделать все правильно, как приказал Хвича. Он прижимал к груди оружие по имени « Тавор». Ветер менялся. Он ощущал его прикосновение то щекой, то затылком… Потом ветер совсем замер, а Ноговицын как будто взлетел над перевалом. Он увидел одновременно туров, лижущих соль… Серую, окаменевшую соль, рассыпанную среди камней. .. Хвича бежал от валуна к валуну.. И себя увидел Наговицын . Себя, стоящего среди заснеженных скал с израильским автоматом…

Из этой нирваны его выбросил в реальность звук выстрела, потом короткие очереди и перед ним возникло красивое рогатое существо, женская особь турьего рода. Она смотрела ему в глаза разумным человеческим взглядом. И просила о милости и даровании жизни.

- Проходи, - сказал Ноговицын и отвернулся.

Мимо него пробежало стадо туров.

Из-за скалы выскочил Хвича. Глаза его горели охотничьим азартом.

- Чего ты не стрелял? – закричал он._

- Не знаю,- сказал Ноговицын. – Жалко стало...

- Что?.. Зачем жалко?.. Я завалил двух!... Пошли. Я угощу тебя свежей желчью. Это очень полезно для мужчины…

Когда они подошли к убитым турам, увидели там стаю одичавших собак. Там был дог, кавказец, далматин, три овчарки, русская сторожевая и даже такса. Руководил всеми беспородный Шарика, тот самый друг Харики, из-за которого рассыпался колхоз, и которого воспели в своих песнях низургские поэты. Он окреп, похорошел. Шерсть лоснилась.

- Шарика, - зарычал Хвича, - как тебе не стыдно! Ты ведь собака – друг человека. Зачем ты отнимаешь мою добычу? Вот, я сейчас пристрелю тебя за измену, пес смердящий!

- Лучше умереть волком в лесу, чем собакой в городе! – ответил Шарика.

- Собаке никогда не стать волком, - ответил Хвича.

Шарика хотел ещё сказать что-то, укорить человека за предательство и жестокость, но выстрел из калаша прервал его упрёки. Собаки разбежались.

- Ты осуждаешь меня? – спросил Хвича Ноговицына, рассматривая труп Шарики..

- Нет, я не осуждаю. Он всё рано воскреснет через два дня. Он бессмертен. Но я жалею, что мы, люди, потратили сотни тысяч лет, чтобы приручить волка и вырастить из него нашего верного друга и союзника - собаку, а теперь за какие-то пять – шесть лет мы стали врагами всего живого… А прежних наших союзников - лошадей и собак отстреливаем, как врагов…

Хвича ничего не ответил, только кромсал охотничьим ножом козлиную тушу, выбирая не тронутые собачьими клыками куски.

Ноговицын отошел в сторонку, чтобы помочиться… Смотрел на горы. Они стояли такие же, как в годы его юности, хотя вокруг была совсем иная жизнь.

- Русский, мне компьютер нужен.

-Зачем тебе компьютер?

-Понимаешь, я плохо считаю. Но мне кажется, что я оживил уже во много раз больше, чем погубил раньше… Может, я спасу свою душу? Как ты думаешь, спасу, а?

-Зачем тебе компьютер? Для души компьютер не годится… Для души – Бог.

- Знаешь, а, может, мне лучше атомную бомбу хочу купить?

- Это ещё зачем?

- Надоело считать. Хочу всё сразу… А потом оживить.

- Слушай, не морочь голову. Делай своё дело автоматом, так вернее, спокойнее… А вдруг с бомбой не так, как хочешь, получится? Кто потом нас всех оживлять будет?!

Ноговицын потрогал языком дёсны - зубы росли неравномерно, но росли, и протезы уже не держались, как надо.

- Эй, что с тобой?- спросил участливо Хвича. - Зубы болят?

- Ещё не болят, но прорезаются, сволочи. И больно и щекотно до слез.

- И всё равно, все умрем, - сказал Хвича. – Правда, по- разному всем

отпущено земной жизни. А неплохая она, если честно… Кто раньше, кто

позже, как Господь решит... Увы, поздно умнеешь в этой, земной... Интересно, что там? Как-то я не верю в эту писанину о том свете. Хотя боюсь… Не людского ума это... А все святые - люди, правда, достигшие совершенства, но люди...

Таким образом все прогнозы выеденного яйца не стоят... Как Господь решит!

53.

В последние дни Рамат мучили головные боли и бессонница.

- Отвези нас в Лечкомиссию! – приказала госпожа Нино,- И отца на заседание Академии наук…

Жуки вел машину.

На улицах совсем не видно было стариков и старух. Зато было много детей.

Его остановили подростки - гаишники, взяли штраф за, якобы, не работавший поворотник и побежали покупать мороженное.

Тут же образовалась пробка, потому что светофоры не работали.

Жуки видел совсем меленьких детей за рулём шикарных иномарок.

По мостовой бегали птенцы, и валялись раздавленные птичьи яйца. А в небе кружили взрослые голуби и вороны и падали сверху, превращаясь в птенцов.

Жуки отвез отца на заседание академии, а затем направился в район Екав, в клинику, обслуживающую привилегированных граждан ещё со времен правления коммунистов.

Рамат безмолвно сидела на заднем сиденье. Нино иногда оглядывалась на нее. И тут же взглядом приказывала Жуки не тревожить сестру.

- Вы о чем шепчитесь?- раздраженно спросила Рамат.

- Мы не шепчемся,- так же раздраженно сказала Нино.

- Я же слышу!- Рамат зажала уши ладонями_ - Вы шепчетесь!..

И опять замерла там, в глубине машины._

Жуки предполагал, что привязанность Рамат к Ноговицыну, возможно, вызвана опухолью мозга, потому что никто в их семье в течение последнего тысячелетия не соединялся узами брака с инородцами, а внебрачными связями хвастались только мужчины. Это он уговорил мать сделать Рамат тамографию мозга.

- Я выпью кофе… - сказал он, останавливая машину возле клиники.

Рамат и госпожа Нино молча поднимались по лестнице.

Все динамики на улице транслировали речь Президента.

- Дорогие сограждане! Братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои, Наша независимость не состоялась. В этот радостный день – день отмены сделанного вами выбора я благодарю вас и прошу у вас прощения, что был орудием рока, судьбы… И нечестных людей… Вы доверили мне свою судьбу. Я призываю всех честных граждан, прийти на избирательные участки и вытащить из урн свои бюллетени. Наша независимость не состоялась. Я отрекаюсь от власти. Я снова буду молодым. У меня не будет охраны. Никто не станет прослушивать моё дыхание и мои шепоты ночью. Никто не будет тайком собирать мою мочу, чтобы узнать, в здравом ли я рассудке или сошел с ума. Никто не будет заказывать гороскопы, чтобы узнать, когда я умру. За мной не будут следить снайперы противоборствующих государств. Помните притчу, как две женщины спорили о ребенке. Соломон сказал им. Разрежьте. И они разрежут нас… нашу страну... Наш народ… Слетаются вороны свои и чужие. Свои страшнее чужих. Нас ожидает распад… Независимость хороша, как мечта. Независимых государств нет. Мы возвращаемся к нашей старой национальной идеи, которую мы переняли от наших мудрых женщин – сдаваться на милость победителю, чтобы властвовать над ним…

Было слышно, как Президент плачет...

…Жуки подумал, как модно стало теперь заниматься спиритизмом. Его приглашали принять участие в этих ночных радениях. Ему не понравилось. Тем более, что с того света возвращались люди во плоти. А эти спириты вызывали духов прошлого и будущего посредством верчения столов и тарелок. Тем более, что делалось это нелегально, потому что правительством были приняты срочные подзаконные акты, в которых осуждались и преследовались люди, замеченные в контактах с потусторонним миром. Этих людей преследовали, как колдунов и ведьм в средневековье. Преследовались также люди, изучавшие летописи и документы, чтобы искоренить память о будущем- прошлым. Но находились диссиденты, которым удавалось извратить наступающее прошлое и придать ему вид и обоснование будущего…

Жуки посидел немного в машине, посмотрел, как девчонки – медсестры гоняются друг за дружкой, играют в пятнашки, в маленьком скверике, и зашел в знакомое кафе.

Толстый турок готовил настоящий турецкий кофе в маленьких чазве. Жуки любил смотреть, как седой Осман ловко втискивает медные кованые емкости в раскаленный песок, как вытаскивает их, когда вспучившаяся коричневая пена достигнет края, как быстро выливает созревший напиток в фаянсовый стаканчик, и беспрестанно повторяет эту похожую на балет процедуру.

Странно, но он еще не помолодел. Наверно, некогда было молодеть старому Осману. Не пришла еще его очередь. Правда, он и не старел последние двадцать, а может быть и сто лет.

В этом кафе всегда можно было встретить кого-то знакомого. Подсесть к нему с чашечкой кофе. На этот раз знакомый сам подсел к нему.

- Слышал?

- Что?

- Про галстук.

- Слышал..

И за соседними столиками тоже сидели мужчины, сплетничали, пили кофе маленькими глоточками, гадали на кофейной гуще.

Товарищ Жуки Тхамтхам был молодой, успешный, гинеколог.

У врачей его клиники были свои проблемы.

- Очень мало благоприятных зачатий,- говорил Тхамтхам. - И большинство через некоторое время исчезает бесследно. Клиника наша переполнена молодыми матерями!.. Идет процесс обратного развития младенцев… Они делаются всё меньше и меньше. Потом наступает момент, когда нужно помочь женщине принять в муках свой плод. Потом они лежат у нас некоторое время, ждут своего мужчину, чтобы соединиться с ним. чтобы в оргазме отдать ему его сперму. После чего он, отец, испытывает сильное желание, медленно умирающее в нем… Хочешь присутствовать при таких антиродах? Любопытное зрелище… Я уже начал писать диссертацию. Вернее, антидиссертацию…

Жуки отодвинул чашку…Пошел к выходу.

- Слышал? – шептались мужчины за столиками,- Про галстук слышал?..

Тхамтхам смеялся, разглядывая кофейную гущу на дне чашки. Гуща свернулась вдруг в коричневые, лоснящиеся кофейные зерна. Они лежали там, на донышке, будто и не дробила, не превращала их в порошок старинная, бронзовая, кофемолка…

Рамат хмуро и отчужденно сидела на стуле у дверей кабинета..

- Будете ждать? - спросил Жуки. - Я отлучусь… По делам…

- Иди, - сказала Рамат. - Мама зашла к профессору Иждугу Лудрубу… А на тамографию потом... Там очередь часа на три.

54.

- Я понял твои проблемы… - сказал профессор Лудруб. - Но, прежде, чем советовать что-либо, давай разберемся, кому ты хочешь доверить судьбу дочери? Колдуну? Гипнотизеру? Киллеру? Психотерапевту? Или физиологу? –

- А что бы ты сам выбрал, если бы речь шла о твоей дочери? – спросила она, пытаясь освободить руку.

Наконец, он поцеловал её запястье, отдвинулся благоразумно, грустно потряс своей седой лохматой головой и продолжал:

- Я не думаю, что мы сможем полностью понять процесс возникновения и угасания любви, однако мы знаем уже - любовь является следствием особых химических соединений… Это – окситоцины… Они создают чувство любви…

- Нет, Лудруб, с тобой невозможно разговаривать… Как был в юности, так и остался занудой. Ты скажи, что бы ты сам выбрал для своей дочери? – спросила она.

- Я нанял бы киллера, - засмеялся он. – Или засадил бы вашего непрошенного жениха в психушку на всю жизнь… И каждый день показывал бы дочери клипы о его жизни в общей палате…

Лудруб встал, подошел к умывальнику и включил на полную холодную воду. Кабинет наполнился шумом льющейся под большим напором воды.

Профессор наклонился к смуглому уху Нино и прошептал:

- У нас есть одна секретная разработка.

- Какая? – спросила госпожа Нино.

- Лекарство для усиления любовного чувства… - Он смотрел на неё испытующе, видел разочарование в её лице, но ждал момента, когда можно будет нанести удар. - И лекарство для быстрого лечения от нежелательной любви…

- Хочу! – сказала госпожа Нино. – Хочу! Не пойму, почему эта разработка секретная?

- Это высокая политика, - прошептал он. – Для выборов президента. Накануне добавляется в хлеб или водопроводную воду, и весь народ счастлив и голосует «за»… Это средство было уже опробовано в середине прошлого века в Германии. Но потом рецепт был утерян… Но мы работали…

- И когда же вы создадите такое лекарство?

- Оно уже создано.
- Достань. Я заплачу любые деньги.

- Мы проводим испытания…

- Ну и как?

- Восемьдесят процентов – положительный результат.

- А ты, старый кот? На себе испытывал? – спросила она.

- Как же! В первую очередь - на себе… Но вот увидел тебя, и всё… Любовь моя, Нино, как я рад, что ты вернулась с того света и уже снова пленяешь меня своей красотой!

- Может быть, ты перепутал лекарства, старый козёл, - сказала госпожа Нино и, смеясь, вышла и из кабинета

55.

Жуки поехал на окраину города. Там в небольшом шлакобетонном домике, жила Зуля.

Зуля была балерина с длинными, ласковыми, ногами, с волосами жесткими и длинными, как конский хвост.

Это была женщина из народа рататназак. Она выросла в мусульманской вере, и не могла стать законной женой Жуки. Ни его, ни её родители не соглашались благословить этот брак.

В низургских семьях, конечно же, можно было обнаружить женщин из других народов. Как правило, это были немки, полячки, литовки, гречанки, итальянки, даже одна китаянка была… Американки увозили своих избранников в Штаты, как бы на тот свет, но брак с мусульманкой, русской или армянкой считался не очень достойным и даже неприличным. Может быть, потому, что женщины эти были неотразимо сексуальны и вызывали непреодолимую похоть, соперничество и вражду мужчин даже в самых традиционных семьях.

Жуки любил Зулю, и потому до сих пор ходил в холостяках.

- Тебя так долго не было, Жуки. Что случилось? - спросила Зуля и целовала его, целовала.– Ты разлюбил меня, собачий сын?

- Разве забудешь тебя, собачья дочь?- он шагнул в низкую комнату, прикрыл за собой дверь, накинул крючок.

Она нетерпеливо начала раздеваться, обрывая пуговицы, разбрасывая, куда попало, свою одежду.

И он тоже торопливо включился в игру «кто быстрее».

Они кончили почти одновременно.

- А это не вредно будет нашему сыну? – спросил он на всякий случай, и готов был услышать обычный ответ - «Пусть учиться у отца, как радовать женщину»?

Но она сказала:

- Посмотри на мой живот…

Он посмотрел на её спортивный, чуть оттопырившийся животик.

- Красивый живот…Ты тоже красивая, - Он дотронулся губами до её прохладно-тёплой кожи ниже пупка.

- Молодею, - улыбнулась она и стала ворошить его волосы.

- А ты не молодей слишком быстро. Ты ведь ещё должна мне.

-Что это я тебе должна?

- Сына…

Зуля грустно улыбнулась. Погладила свой живот.

- Он уменьшился… - сказала она. - Я снова могу танцевать партию Джульетты.

Он обнял её и забыл про вражду кланов. Про всё забыл.

Потом вдруг встал и подошел к окну.

- Что с тобой, Жуки? Тебе было хорошо? Ляг, отдохни… Я приготовлю чай.

- Ты что, сделала это?- спросил он, не оборачиваясь.

- Что?

- Аборт.

- Да нет же. Мы ведь решили оставить его. Хотели назвать его – Жуки... Жукиил Жукиилович… Ты, что ли, не читал в газетах? Время пошло в прошлое! И теперь маленький Жуки никогда не родится!…

Она зарыдала, убежала в ванную.

И тут же запел его мобильник.

- Слушаю, - он прижал телефон к уху.

- Жуки?! Куда ты пропал? Что с тобой случилось? – кричала госпожа Нино. - Я с ума схожу. Такой бардак на дорогах… Столько аварий!

- Спокойно, мамочка. Если время идёт назад, со мной ничего не должно случиться до пятилетнего возраста, когда я упал с кресла – качалки… Где вы? Я сейчас приеду…

Зуля вошла в комнату – одетая и причесанная свежая, как бутон чёрной розы.

И тут зазвонил её телефон.

- Да, сейчас буду… Через двадцать минут… Я прекрасно себя чувствую…

- Кто это? – Ревниво спросил Жуки.

- Котик Авамрус, режиссер… Тебе оставить билет на премьеру?.. Один или два?

- Три.

Он довез её до Театра оперы и балета на проспекте Илеватсура.

Расстались хмуро, недовольные друг другом

56.

А Ноговицын остался в доме один.

Хозяева велели ему никого не впускать в дом, и Ноговицын, не открыл дверь Харике, который пришел за утренним подаянием, и не откликался на звонки телефона. И даже голос медного колокольчика не понудил его спуститься к парадной двери и узнать, кто же это решил порадовать дом утренним визитом.

Он перемыл всю посуду. Проверил, чисты ли уши чашек. Поработал пылесосом, очищая ковры от пыли. Вынес по черной лестнице мусор в контейнер. Поговорил с чайками, которые слетелись в надежде на поживу.

Он вошел в ванную комнату. И впервые будто сбросил напряжение, будто ощутил себя дома. И затосковал по своему дому. По ощущению независимости и вседозволенности в своём холостяцком быту, где он один был хозяин, и где не было чужих ушей и чужих глаз, ревниво следящих за ним.

Он подошел к зеркалу и увидел себя молодым. Сначала он обрадовался. Побрился бритвой «Жилет» господина Жуки, чтобы усилить впечатление молодости. Воспользовался его лосьоном. Но чем-то был недоволен. Чем? Что показалось ему в его лице неприятным и вызывающим подозрение?

Ах, да эта смесь подростковой неуверенности и самоуверенности! Это подростковое тщеславие и шакалья трусость, приводящая к неразумной дерзости!

И, наконец, он прошёл в залу и уселся в кресло князя Гиги. Ему давно хотелось сделать это, но при хозяевах осуществить такую мечту было невозможно, люди, подобно кошкам, ревниво относятся к пространству и вещам, которые считают своими, и даже семидесятилетнее правление коммунистов не изжило в них этого животного инстинкта.

Он сидел в кресле князя Гиги и осматривал гостиную. С этой новой точки она выглядела совсем иначе. Мебель и вещи, которые, казалось, были в беспорядке расставлены в пространстве комнаты, смотрелись отсюда гармонично, как будто это были камни в японском саду камней.

Он не знал, что это кресло было предметом вожделения Жуки и Рамат. Оно было как бы троном в этом маленьком дворце, в этом закрытом государстве, переживающим вместе с другим миром смуты, упадок и распад.

Его всегда интересовали настенные часы. Их таинственная жизнь и звоны.

Он знал, что теперь стрелки часов идут в обратную сторону. Хозяева уехали в три утра. Значит, вернутся через три часа, не раньше двенадцати. У него три часа свободной, независимой, жизни.

Медный маятник часов качался и производил присущие только ему звуки, отсчитывающие вечность. Будто капли капали в раковину из неисправного крана. Но теперь эти звуки только формально напоминали о старом времени, бегущем в будущее. Время потекло назад прерывисто и незакономерно, разделившись на индивидуальные ручейки времени для каждого предмета и живого существа. Распалось общее для всех время… Кто-то стремительно молодел и исчезал в утробе матери, а кто-то продолжал медленно стареть и только укреплялся, как древесина дуба в болотной коричневой воде.

Он дотронулся до минутной стрелки, и часы остановились. Ноговицына охватил страх – как в детстве, когда он в Петербурге хотел узнать, что внутри массивных цилиндров, один из которых опускается, другой ползёт вверх. Он попытался раскрыть один из этих цилиндров – и вдруг из него, - как черная крупа, – хлынул поток мелкой свинцовой дроби. Он полдня ползал по комнате, собирая дробинки. Они были везде – под ковром, в щелках плинтусов, в щелях между пластинками паркета. И даже на письменном столе отца...

И теперь он боялся дотронуться до часовых грузиков. Но часы стояли.

Он вспомнил, что если, придать движение колёсику балансира, и одновременно несильно, но настойчиво нажимать на минутную стрелку, то часы пойдут…

Он снова сел в кресло. Юношеское любопытство подмывало его продолжать изучение мира, который сузился для него до дома, в котором жил он теперь.

Ему захотелось снова побывать в комнате, где хранились сны Рамат.

Но он никак не мог вспомнить, какие двери нужно открывать, какими коридорами нужно идти, чтобы найти эту комнату. Память вдруг заслонял серый туман, и кто-то словно подбрасывал ему другие мысли, другие слова, другие имена, почти забытые, но вылезшие вдруг откуда-то из-под диафрагмы и направлявшие его в тупики прошлого

57.

Он нашел чёрную косынку Рамат… Ту самую, которой она закрыла ему глаза…

Косынка была тёплая, и ему сразу вспомнилась тропинка в доме, по которой они шли.

Раздалась тихая мелодия. Та, которая сопровождала его жизнь с детства, и которую он никак не находил времени записать. Оказывается, она уже существовала до него. Кто-то сто или двести лет тому назад в этом доме тоже мучился ею, радовался ей и боялся, что она покинет его.

Он пошел на ощупь, и, когда снова споткнулся о порог и ударился головой о притолоку, понял, что он уцели.

Дверь растворилась сама с привычным скрипом.

- А эту японскую куклу купили моей прабабушке двести лет назад… - услышал он голос Рамат. - Это моё царство… Это мои подданные…

В комнате было темно, и не посветлело даже, когда он снял тёмную повязку с глаз.

Он нащупал маленькое остроносое лицо. Кукла была полуметрового роста. Она была тёплая. Наверное, таков был материал, из которого она была сделана. Он возвращал тепло. На голове колпак. В руках мандолина. Ноги в длинных туфлях с шариками на носках. Такой же шарик, помпон, был на конце колпака. Ему даже показалось, что арлекин небольно укусил его. Он отдёрнул руку, потому что кукла шевельнулась и возникли звуки вальса. Это был старинный вальс из его любимого фильма «Мост Ватерлоо», где играла Вивьен Ли и Лоуренс Оливье...

Его рука коснулась поверхности стола. Он ощутил пальцами солому. Её живую теплоту. Её шорох под пальцами. В России тоже делают кукол из соломы…

Желуди… Каштаны… Фундук… Косточки хурмы… Абрикоса... Это были головы ещё не родившихся маленьких людей… Куски медной поволоки – руки, ноги, позвоночники… Изрезанная морщинами косточка персика - лицо древней колдуньи. Его рука ощупывала пространство стола и находила солдат и уличных торговцев, осликов с поклажей, детей и даже пауков. Пауков Ноговицын боялся, потому отдёрнул руку.

Ноговицы почувствовал, как приблизилось дыхание Рамат.

- Не бойся, - сказала она, - я всегда здесь… Я всегда с тобой…

Но ни он, ни она, ещё не знали, что судьба даёт всем нам только единожды, один шанс, один миг из всей вечности - для сближения душ, для единства и любви навсегда. И если мы не заметим, пройдём мимо, вечно мучиться нам жаждой до и после смерти…

Но может быть, всё не так?.. Может быть, все наши поступки предрешены?..

Он не знал. И я тоже не знаю, но уверен, судьба тоже зависит от нашего выбора и поступка.

Но почему тогда нас охватывает тоска при случайной встрече в метро на эскалаторах с человеком, которого мы никогда больше не встретим в этой жизни? Его уносит лестница вверх, а нас вниз. А мы годы помним это мимолётное дорогое лицо. Неважно, куда и кого уносит. Важно, что навсегда… Или вдруг узнаёшь – умер один… застрелен другой… повесился третий… И вдруг понимаешь – это навсегда. Иногда даже были знакомы… Уважали… Здоровались. Даже иногда сидели вместе за праздничным столом… Сердце теплело при встрече, и это тепло оставалось на дни, недели, годы…А могли дружить. Могли чаще встречаться, помогать в трудные минуты тоски и отчаяния. И всё… всё кончено.

Но теперь Ноговицыну казалось, что движение времени в прошлое даёт надежду исправить, сделать всё по-другому, по-хорошему… Не обижать людей… Одаривать их вниманием… Самому принимать решения… И, наконец, понять, значит ли что-то наша личная воля, наш выбор, наша любовь, наконец, или все мы куклы, которыми играет впавшая в детство старуха

58.

Князь Гиги был взволнован.

- Нет, вы представляете! – закричал он. - Сегодня я встретил моего сокурсника по университету, князя Агги. Он работает системным администратором – под его началом все компьютеры в организации… Ну, понятно, какой… Так вот он сказал мне: «Мы живем в эпоху бета-версий...». Для тех, кто не знает: бета-версия - предварительная версия. Она, безусловно, с ошибками. Она не может быть без ошибок. Они есть всегда… Всё предварительное, и все плохо и медленно работает. А все остальное – черные ящики, известны лишь вход и выход, а, что там, внутри, неважно. Все это и погубит нас… Хорошо, если ошибка в стиральной машине, а если в более важном? Бывают ведь скрытые ошибки, которые выявляются после нескольких лет усиленной эксплуатации, и тогда хана ящику, а, может быть, и всем нам заодно.

Князь замолчал, закрыл лицо ладонями.

- А до тех пор все работает. И внешне все в порядке… - добавил он.

- Я ничего не поняла, но страшно, - сказала госпожа Нино. - Конец света тем и конец, что он неожидан, или как?

А Жуки промолчал.

- И ещё он сказал мне, что в андронный калайдер невозможно проникнуть. Там все сотрудники превратились в детей. У них кончились продукты… Они всё забыли… Они погибнут… Они ведь маленькие дети. Все эти доктора и кандидаты наук… Надежда низургийской науки…

- Боже, какой ужас!

В душе госпожи Нино соединились жалость к детям, заточенным в каллайдере, и тревога о судьбе дочери, полюбившей русского бродягу.

Он раздавила фалангой пальца слезу, не дав ей скопиться на щеке.

- Гиги, неужели в нашей стране нет мужчины, который спас этих несчастных детей?! Они умрут?

- Они исчезнут, - сказал князь. – А потом исчезнем все мы… И всё человечество… Я предупреждал их… Я предупреждал… Но им обязательно надо было попробовать создать свою, именно свою, чёрную дыру…

- Ты не философствуй, Гиги, ты скажи, можно ли спасти этих детей?

- Если бы нашелся человек, который бы пожертвовал собой и не побоялся войти туда и выключить систему, или хотя бы устроить короткое замыкание… Но все боятся.

- Чего?- спросил Жуки.

- Неизвестности… Чего больше боится человек! Конечно, неизвестности…

- А что может произойти?

- Не знаю… Возможна смерть… Возможно, он превратится в грудного ребенка раньше, чем доберется до пульта управления… Возможно безумие… Всё возможно…

- Удивляюсь… - сказал Жуки. – В этой фонетической форме это архетип «мужского туалета». «Андронный» суть «мужской», а каллайдер - это смесь «кала» и «коллектора». Так популярно и волнительно!

- Пошлая шутка, сын, - огорчилась госпожа Нино.

- Прости, мама, - тихо ответил Жуки.

- Неужели в нашей стране перевелись мужчины?! – воскликнула госпожа Нино и в голосе её был упрек.

Она посмотрела на помолодевшего князя, на сына, усы которого поредели – почти что юношеский пушок над губой. Ей вдруг стало жалко их. Она раскаялась в своих упрёках.

- Это не повод, чтобы не пойти на премьеру «Ромео и Джульетты». Жуки купи, пожалуйста, билеты… Для всех нас… Хорошо бы в партере ...

59.

Академика не покидала тревога. Его мучил вопрос, готов ли он, князь Гиги, принять прошлое, как реальность, которая неизбежно наступит?.. Как вести себя перед лицом неизбежности. Он вспоминал все недостойные ситуации, которые старался забыть, вытеснить из своего сознания, как глупо написанное письмо. А теперь эти глупые и стыдные письма грозили возникнуть вновь… Его измены, его летучие романы во время симпозиумов и командировок… И, наконец, та постыдная история, когда президент вызвал его к себе и выспрашивал о настроениях академиков накануне выборов, кто и за кого намерен отдать свои голоса. Князя Гиги он обещал сделать ректором университета. Это была плата за «искренность и честность». Президент не сдержал своего обещания, но несколько видных учёных было уволено и обречено на нищенское существование…

Он сказался усталым и не вышел к вечернему чаю.

Лёг раньше обычного и крутил колёсико портативного приёмника, положив его себе на грудь.

Казалось, он попал на Курский вокзал в Москве. Комментаторы перебивали друг друга. Смесь языков и диалектов, вынуждала его мозг лихорадочно вспоминать забытые слова. Лауреаты Греми… Убийства… Сексуальные преступления…

И вдруг сообщения из Низургии…

- …У нас нет будущего… У нас нет настоящего… Достойно встретим Прошлый год! Год Белой Собаки…

Князь Гиги был большой хитрец. Он умел находить выход из любого затруднения.

Если время течёт вспять, в прошлое, то теперь последствия поступка будут предшествовать самому поступку, а причины в самом конце. А потом вообще никто не вспомнит. Не было этого позорного случая в его жизни. Показалось и всё. Не было.

Князь почувствовал тупую боль в груди. Как будто проглотил кусочек недозрелой хурмы…

Он встал, чтобы найти таблетку валидола, и, проходя, взглянул на себя в зеркало.

Его лицо – значительное беспристрастное лицо академика - потеряло свою уверенность, а с нею и значительность. Он был испуган и растерян.

Его лицо стало похоже на карикатуру, на злой шарж в желтой газетенке, обвинившей его в симпатиях к России.

А как было ему не любить Россию, если там, в Москве он учился в Бауманке, делил скудный послевоенный студенческий хлеб с русскими, казахами, евреями, татарами… Если там признали его талант и кандидатскую утвердили, как докторскую!

Он вспомнил, что год тому назад он уже переживал такое, и виновником боли была стенокардия.

Вошла госпожа Нино.

- Что с тобой, Гоглик?

- Ничего, милая. Решил немного отдохнуть… Где Жуки? – спросил князь.

- Его нет со вчерашнего дня…

- Загулял. – сказал князь. - Наверное, кутит где-то с друзьями.

- И правильно делает, – сказала госпожа Нино. - Если мы летим в прошлое, скоро запретят доллары. А наши красивые бумажки вообще обесценятся…

- Он не звонил?- спросил князь.

- Нет.

- А русский где?

- Учит Рамат играть на рояле.

- Да, слышу… Моя дочь… Она играет собачий вальс... Харика воет под окном от восхищения… Вот и Шарика прибежал… Тоже воет… Плохая примета… Машина в гараже?

- Да. А зачем тебе?

- Может, вызвать неотложку?

- Что с тобой?

- Сердце прихватило.

Князь с мольбой смотрел на жену…

- Бедненький! – Госпожа Нино чмокнула его в щёку. – Вызвать?

Князь благодарно улыбнулся.

- Нет, не стоит… Полегчало… Явно легче…

Госпожа Нино положила руку на грудь мужа.

- Спасибо тебе, у тебя такие добрые руки… Мне легче…

Князь прислушался.

Сквозь боль и отчаянье к нему пробивались звуки рояля.

Теперь эти звуки были уверенные. Мужские. Но грустные.

Это Ноговицын играл полонез Михала Огиньского... «Прощание с Родиной»…

Князь знал эту мелодию с детства. В Силфите жило более тысячи польских семей – потомков сосланных сюда офицеров армии Тадеуша Костюшко. Они почти забыли родной язык, восприняли грузинский, но помнили польскую музыку…

И звуки знаменитого полонеза стали даже для врагов Польши плачем по своей потерянной Родине.

60.

Они хотели бы сидеть в партере, а досталось очень близко к сцене, в первой ложе Бенуа, что было очень сбоку и немножко скрыто колонкой...

В оркестровой яме музыканты настраивали инструменты. Потом начали играть увертюру. Занавес дёрнулся и медленно стал подниматься, открывая сцену.

Но внимание поклонников балета по-прежнему отвлекала ложа Бенуа, где сидел Осеб Ездал с друзьями.

Разворачивалось действо балета, а Ноговицын отдавался ностальгическим воспоминаниям.

Походы в театр даже в самые голодные годы его детства здесь с Силфите были торжественным ритуалом. Мать Ноговицына Дарья считала, что опера, балет и симфоническая музыка заменят мальчику гувернеров, научат владеть собой и вести себя достойно. Она не знала, ещё, что сердце мальчика уже отдано джазу. Что он тратит деньги, которые ему она давала на завтраки, тратит их на билеты в кино, где крутили трофейные фильмы, и можно было услышать корифеев американского джаза…

Вон там - второй ряд амфитеатра. Седьмое и восьмое место. Там они обычно сидели с матерью, когда он был мальчиком…

Он вдруг затосковал по Ленинграду - Петербургу… Этот город, как сейчас модно говорить, два в одном, два несовместимых и потому вечно живых города в одном образе. Как двойная фамилия… Как двуглавый орел…

…По Эрмитажу и Русскому музею затосковал… По Большому залу Филармонии. По тоскливым декабрьским вечерам затосковал… По сводящим с ума белым ночам… По часовне Ксении Блаженной затосковал…

Наша Ксенюшка любит простых людей и исполняет разные бытовые просьбы, и не только бытовые. Ноговицын тоже её любил, как живую… Может быть, не защитницу, но помощницу… Всегда и скоро…

Теперь в его снах всё чаще возникали улицы Петербурга. Стены его комнаты, увешанные картинами. Его кресло перед компьютерным столиком. Его друзья и подруги…

Иногда сны уносили его в далёкое детство. Тихие озёра западной России. Тихие реки. Умирающие деревни. Умирающий народ…

Свой родной язык слышал он во сне…

И тут же рядом другие воспоминания…

Сванетия…

На перевале сидит мужик в серой сванке. Курит. Улыбается.

- Здравствуйте! Хоча ладег, симаре. Марвартхари? - говорит Ноговицын.

- Хочаг варе, - отвечает сван.

- Меня зовут Юрий.

- Француз, – отвечает тот.

- Нет, я русский.

-Ты русский, а я Француз, - смеётся сван.

А потом он встретил свана по имени Рояль… В то же лето, но где и когда, не мог вспомнить.

Интересно, подумал Ноговицын, если время бежит назад, нужно будет уточнить и проверить, так ли всё было на самом деле.

Или я это всё придумал.

Да, я помогал Французу поймать его лошадь. Это я помню. Он глава рода Дадешкелиани. Это старинная княжеская фамилия. У них круглогодичный кош за хребтом, огромное стадо всякого скота, и мелкого и крупного. До этого я видел только одного Дадешкелиани, у него не было рук и он очень ловко оперировал ногами, выступал в цирке. Поговаривали, что до цирка он был карманным вором. Его посадили. И он в тюрьме нарисовал ногой портрет товарища Сталина и отправил ему в день рождения. Сталин приказал выпустить его на свободу и запретил рисовать его таким неприличным способом. С тех пор и до смерти он работал в цирке... Рисовал портреты зрителей…

Французову лошадь поймали, он ее оседлал и величественно уехал. А я-то надеялся, что он поможет мне поймать моих лошадей, они были рядышком.

Пришел мальчик-сван, принес телеграмму. Надо было встречать начальника экспедиции. Он приезжает завтра, его надо встретить в Сухуми.

На этот раз лошадей пошли ловить все, и поймали довольно быстро. Мальчик-сван говорит, что есть дорога короче, он покажет. За три куска сахара. Быстро навьючили лошадей… Но в девять вечера вдруг стало темно, как будто выключили свет. Ливень, гроза, молнии, словом, светопреставление...

…Пока человек может смотреть на себя со стороны, да ещё с юмором, он
больше, чем человек, и тем более не овощ, - подумал Ноговицын. -. Есть один достойный путь для человека – работать, подчинить свою жизнь одной цели.

Но я слишком ленив. Попробуй, -говорю себе с детства и забываю. Спасительная матрица в материализации памяти.

Лукашов вспомнил своего товарища школьных лет Делика Б., который в три года сел за рояль, а в десять уже играл виртуозно «Шествие гномов» Грига. А в двадцать… О, чего там говорить, жизнь прошла бестолково…

Уезжать! Уезжать! Рвать когти отсюда! Из этого обольщения… Пока есть силы… Чтобы закрыть глаза на родной земле…

Он вдруг закрыл глаза, стал молиться под музыку Прокофьева.

Господи, я прожил свою жизнь. К чему мне молодость?! К чему мне детство?! Господи, забери у меня всё! Но дай зрение девочке Рамат! Дай ей увидеть этот мир, созданный тобой для испытания наших душ! Дай зрение её прекрасным глазам! Возьми у меня всё! Но сделай это! Сделай её счастливой… Забери всё, но пусть она увидит этот мир!

Зуля, несмотря на свои тридцать, была трогательно хрупка и беззащитна, и в то же время с отвагой бросалась навстречу любви. Ромео был техничен. Но явно равнодушен к женщинам вообще. Ему в танце немного мешала накладка на причинном месте. Раньше молодые балеруны вырезали её из шланга противогаза, но теперь иммитаторы продавались во всех сексшопах.

Сердце Жуки сжималось от жалости к Зуле. Он представлял, как вечером после спектакля она приходит домой, и её никто не встречает… Она одна заваривает чай… Один пакетик… Рассеянно смотрит новости. Устало выключает ящик. Ложится одна в холодную постель. Прислушивается, жив ли внутри неё их ребёнок. Тоже одна. Потому что он, Жуки, должен быть дома для спокойствия родителей… Он понимал, как ей одиноко и неуютно… Как трудно ей было решиться оставить ребенка, которому было суждено жить с другой, совсем другой фамилией, чем у отца… Жуки решил, что он, наконец, выйдет из-под тягостной опеки родителей… Уйдёт из родного дома… Найдёт себе какую-нибудь работу… Он даже к Ноговицыну стал относиться добрее… И в тайне, робко думал, что для его сестры Рамат Ноговицын совсем неплохой вариант.

- Она красива,- думал Жуки, - она добра и благородна… Но она слепа от рождения. Кто же захочет запускать в родовой кровоток слепую хромосому?.. Чтобы всегда опасаться появления слепых детей?

Осеб с интересом рассматривал Ноговицына. Наклонился к его уху.

- Чувак…

- Что?

- Чувак, я помню тебя… Сорок лет назад в Политехническом… Джем…

Ноговицын улыбнулся, пожал руку Осебу.

- Привет. Скоро встретимся там же…

В конце представления Осеб Ездал вышел на сцену и преподнес Зуле корзину увядших роз. Цветы при громовых аплодисментах и криках «браво» на глазах у публики молодели, а некоторые даже превращались в бутоны, что вызвало новых шквал оваций.

Всё было бы хорошо, если бы не инцидент в гардеробе.

Какие- то подвыпившие юнцы, грязно смеясь, обсуждали телесные достоинства и недостатки Гюли. А там и тела-то в обычном смысле было немного.

- Она прекрасно сложена!

- И танцует неплохо.

- Но грудь слишком маленькая!

– Как бы она танцевала Джульетту с большими титьками?!

Жуки бросился в драку. Ноговицын и Осеб помогали ему.

Их забрали в полицию.

Пока начальник звонил куда-то, выясняя, что с ними делать, Осеб, Жуки и Ноговицын сидели в обезьяннике.

- Знакомое место,- сказал Жуки.

- Ты уже бывал здесь? – удивился Осеб.

- Да, в прошлом году, когда Президент разогнал демонстрацию. А я всё это снимал… для себя… У меня отобрали камеру. Надели наручники. И привезли сюда… И я увидел сквозь толстые зелёные стекла ноги идущих по проспекту…

- Тебя били? – спросил Осеб.

- У нас всегда бьют. И всегда одни и те же специалисты… А тебя что ли никогда не били в полиции?

- Я слабый человек… - ответил писатель. - Я очень остро чувствую боль… Я стараюсь не подставляться… Я не довожу до этого никогда. И я всегда предупреждаю своих друзей – я слабый человек, не говорите при мне ничего такого, чего не должны знать другие…

Жуки знал цену этого признания. Теперь ему стало ясно, почему их держали под прицелом спецслужбы. Ведь у них в доме принято было откровенно и честно говорить обо всём, ну и, конечно, о политике…

61.

…Жуки долго бродил по городу, прежде чем решился подать заявление в Комитет Спасения Низургии.

Жители Силфита уже привыкли к нашествию воскресших мертвецов.

Свыклись, смирились с тем, что большинство соседей впало в детство.

Теперь все эти люди, впавшие в детство, не хотели работать - хотели только играть.

Не в шахматы или в карты. Не на деньги, а просто так, самозабвенно и бескорыстно играть в детские игры.. Чтобы радостью игры вытеснить из сознания все скучные заботы прежнего, социального, бытия…

Играли в разбойников, в лахты, в прятки, альчики, лапту...

Ели на ходу, не прерывая игры, отнимали друг у друга пищу. И это тоже была игра…

Жуки увидел, как малыш раздирал хачапури грязными руками… Видимо, он устал до изнеможения, и заснул, как пьяный, на газоне среди анютиных глазок с куском недоеденного пирожка во рту…

И, конечно же, гоняли мяч на проезжей части улицы.

Образовалась пробка на много километров. Из машин вылезали дети и включались в игру.

Ну и, конечно же, дрались в очередях у игровых автоматов.

Жуки заглянул в небольшой дворик. Там, под акацией, сидел малыш на горшке. Он был в очках и читал «Логику» Аристотеля. Он не смог узнать в нем друга князя Гиги профессора философии Коко Ездаилба.

Омоложение Силфита шло с трудом, негармонично. Будущее не хотело сдаваться прошлому… И даже у тех людей, что привыкли хвалить время своей молодости, росло сомнение и даже отвращение к возврату прежних времен.

-Может, всё образуется само собой… - подумал Жуки. – Зачем рисковать! А вдруг это наш последний шанс? - возразил голос внутри него. - Мы не можем оставить наш народ в беззаконии и смуте… Мы должны понять, что мы потеряли навсегда, что мы потеряли временно, чего мы вовсе не потеряли и не потеряем никогда, даже если покинем землю неразумными младенцами… Господи, верни нам будущее, - вдруг застонал, возопил он, - Мы ещё не готовы исправить прошлое… Наше своеволие привело нас в тупик, но там, в будущем, близко разрешение всех задач, а в прошлое нужно идти миллионы лет, чтобы снова слепил бы Ты нас из земли по своему образу и подобию…

62.

Рамат сидела в комнате Ноговицына, на его кровати. Она пыталась обнять его, но он мягко отстранил её, сел на табурет рядом с кроватью. Потому что она была теперь девочкой-подростком. Его никогда не привлекал такой возраст. Ему даже в детстве нравились зрелые женщины. А эта девочка стала теперь сестрой, и только. Родной сестрой. Не кузиной.

- Юра, - сказала Рамат, стараясь не терять взрослых интонаций. - Не может быть, чтобы не было выхода! Мы должны попытаться!

- У меня никаких идей, девочка… - ответил Ноговицын. – Наше время прошло…

- Послушай, - сказала Рамат. - Я думаю, всё дело в памяти… Ты не забывай, не забывай ничего! Особенно мелочи – запахи, ощущения, вибрации голоса… Ничего, что с нами было, не забывай! Что было с тобой! Не забывай! Если не забудешь, мы никогда не расстанемся!.. И потом… в прошлом, которое обязательно придёт… мы будем ходить с тобой в одну школу… потом в садик… А когда станем совсем маленькими, нас посадят в один манежик, и мы будем жить там с тобой вдвоем… Ты только не поддавайся… Только не забывай! Ты сочиняй и запоминай прошлое, как стихи… как сказку…

- А страшное?

- Страшные сказки тоже нужны… - сказала она, стараясь быть спокойной, но сорвалась и закончила злобно. - Чтоб их не было!..

Ну, как я оставлю её?- подумал Ноговицын. – Она спасла меня от смерти. Нет, не от физической смерти, от душевного холода, от старости спасла меня. Старость и смерть это всего лишь усталость и равнодушие… Рядом с ней я почувствовал смысл жизни, который нельзя выразить словами, а только уверенность, что всё не напрасно…

63.

За стеклом салона красоты Жуки увидел свою мать, госпожу Нино. Ей заплетали африканские косички. В нижней губе у неё, как прыщик, как пузырёк герпеса, увидел Жуки пирсинг.

Старухи сидели в креслах в ожидании приема.

Если набраться терпения и долго смотреть на старое лицо, долго, очень долго, как ночью на небо, чтобы почувствовать движение звёзд, можно было уловить едва заметное разглаживание морщин. Едва-едва заметное для внимательного глаза… Но движение… Назад… В юность… В любовь… В молодые радости и страданья… А потом в детство, не в морщинистое и равнодушное детство стариков, но в тугощёкое и любознательное детство - «Хочу! Хочу! Буду! Буду! Буду всегда!»

Такой уход в прошлое вызывал у Жуки тоску. Он любил своих родителей, но брезгливо относился к старости. Как, впрочем, и к младенчеству тоже. Однажды молодая дама попросила его как-то подержать малыша... Ей обязательно нужно было поправить маккиаж. А малыш взял да и помочился ему на штаны… В музее на выставке, среди уважаемых людей…

-Я думаю, Господь сам придумает что-то, и всё рассосётся само собой без жертв, - снова попытался утешить себя Жуки.

Но в тоже время сердце его сжималось от острой тоски при воспоминании о его ребенке, который никогда не родится.

-Господи, мы все те же! Мы не воспользовались такой редкой возможностью, чтобы исправить своё прошлое, чтобы умерить гнев Твой!.. Мы всё такие же алчные и развратные… Только на словах славим целомудрие и жертвенность ради спасения ближнего! Мы такие же сластолюбцы, как царь Ирод. Ради ублажения красоты чувственной отворачиваемся от пророков. Убиваем праведников, как тот проклятый…

Жуки представлял своего сына там, в темноте чрева усталой балерины.

Уже с сердцем и нервной системой, уже реагирующего на музыку трепетом всего маленького тела и беспорядочными движениями рук и ног.

Он с тоской подумал о том, что он, Жуки, так и останется бездетным мужчиной. Зуля никогда не родит ему наследника.

Он вспомнил слова Вергилия - «В глазах сына читаю я свою смерть»…

В глазах отца я прочёл своё небытие

Так сказал бы его сын…

Неужели тот зачаток жизни, который они создали своей любовью, превратится в плевок, слизь, отработанную семенную жидкость, бессмысленную субстанцию, лишённую перспектив стать человеком – расти, любить, продолжать род на земле, чтобы умереть и снова воскреснуть в детях?!…

Он ненавидел каллайдер и эту чёрную дыру.

Движение в прошлое, которое забавляло его прежде, теперь вызывало у него тошноту и злобу. Если бы у него была взрывчатка, он взорвал бы этот город. И себя вместе с ним…

На стенах домов висели листки с обращением Временного правительства к народу. А между домов - растяжки с тем же текстом. Искали добровольцев, которые бы повторили подвиг солдата времен Великой Отечественной войны, закрывшего амбразуру своим телом.

И никто не задал себе вопрос: «Почему ни властители, ни члены их семей, никто-никто из них не захотел совершить этот подвиг?»

А ведь было время, правда, очень давно, несколько веков назад. К границам Низургии подступили полчища врагов и предложили царю выбор – разорение страны или венценосная его голова. Государь, не раздумывая, положил свою голову на алтарь Отечества...

В громадной, растянувшейся на километры очереди стояли в старики и старухи, решившиеся на подвиг. Они косились враждебно на Жуки. Потому что он был юн и свеж, а они ещё не успели омолодиться и думали, что он дурачится, дразнит их, а подойдёт очередь, тихонько отойдёт в сторону…

Но он не отошел. Он заранее подготовился к этому. Он ночами скачивал с Интернет и запоминал все чертежи и инструкции по Большому Андронному калллайдеру, который европейцы соорудили в Швейцарии. Он в темноте возился с проводами, разбирал и собирал часы, тренируя пальцы и интуицию. Он бегал ночью, чтобы добиться резвости ног. Ведь ему предстояло опередить время по пути к выключателю. Выключить его или превратиться в младенца и погибнуть.

64.

Его инструктировали два американца и советник Президента.

- Эта черная дырка , - думал он, - Эта чёрная дырка поглотит всё...

Он не знал ещё, что на закрытом совещании олигархов в Куршевеле было принято решение разбомбить Силфит, если в течение суток правительство Низургии не сможет выключить Большой Андронный каллайдер…

Никто из олигархов не хотел возвращаться в свою нищую юность и начинать всё сначала.

Сбросить на Силфит водородную бомбу! Но спасти себя от неумолимо надвигающегося прошлого.

Они не хотели возвращаться в юность.

И ученые не хотели возвращаться в двадцатый и тем более в девятнадцатый век, к ложным представлениям прошлого.

И философы не хотели. Они считали, что человечеству не выдержать нового Гитлера, и нового Сталина, и нового Ельцина… Человечеству не выдержать новых-старых революций и войн…

Только простой народ терпеливо продолжал жить, как жил прежде, не замечая перемен, потому что все перемены, которые его постигали, были переменами к худшему…

Потом Жуки снова проверяли и инструктировали два других америкоса и один молодой низургиец из секретных служб.

Вроде бы он когда-то давно играл с ним в нарды на деньги… И выиграл большую сумму…

-Узнал или не узнал? – думал Жуки.

На лицах у инструкторов был страх, хотя они и пытались изобразить важность и спокойствие. Это был их последний шанс…

Потом, перед входом в каллайдер, четыре оператора под руководством Осеба снимали Жуки на плёнку, для истории. Сразу в нескольких ракурсах и разной крупности. И Осеб просил его повторить проход к главной двери каллайдера, улыбнуться и помахать рукой и даже изобразить большим и указательным пальцем «О, кей!». Или «V», то есть, «победа»…

А Жуки разозлился и показал им средний палец.

Это кадр потом вырезали, но кто-то переснял его, запустил в Интернет, и жест этот стал интернациональным символом солидарности «несогласных»…

Осеб обнял его на прощанье, перекрестил, стукнул по спине и легонько подтолкнул к входу в тоннель.

65.

Ноговицын ходил по рынку, приценивался и покупал продукты. Сумки были уже полны, но надо было ещё прикупить к обеду картофель. Это был последний день пребывания его Силфите. У него в кармане уже лежал билет на поезд «Силфит- Куку». И хозяева хотели устроить ему пышные проводы.

Рынок был оживленнее, чем полгода назад, когда он только приехал в Силфит. Он с детства любил восточные базары, эту толчею, это живое место, где можно было услышать все новости на всех языках и диалектах региона, где даже в самые, в самые голодные годы, царила атмосфера веселого торга, остроумных подначек и всегда вкусно пахло…

Овощные ряды были заполнены всевозможными дарами не только низургийской земли, но диковинными плодами далёких стран.

Они были настолько красивы, что выглядели, как муляжи, ни пятнышка, ни червоточинки!

Ноговицын знал цену этой красоте. В Низургии давно уж не осталось местных сортов картофеля, кукурузы и пшеницы. Их заменили привозные, модифицированные, от которых дохли не только колорадский жук и проволочник, но также пчёлы и птицы, польстившиеся на красивые плоды и цветы…
Он всё же нашел у какой-то интеллигентной старушки невзрачную на вид картошку, явно не элитных модифицированных сортов, и купил два килограмма.

Сумки больно оттягивали руки. И он остановился у входа на рынок, чтобы передохнуть.

Ещё на рынке он заметил молодого низурга, который наблюдал за ним. Это был подросток в войлочной шапочке, худой, очень похожий на фотографии Сосо Джугашвили в молодости.

Теперь он стоял метрах в пятидесяти , у автомата пепси-кола с двумя приятелями. Они пили заморский напиток из бумажных стаканчиков и поглядывали на Ноговицына.

Ноговицын принял их за воришек и переложил кошелек из наружного кармана куртки во внутренний карман.

Он направился к дому, но оглядывался иногда и видел, что молодые шакалята шли за ним.

Они напали на него недалеко от дома. Повалили и били ногами в лицо, живот и в спину… Он не мог защищаться руками, чтобы не сломали пальцы. Берег пальцы, чтобы была возможность зарабатывать, веселить успешных людей.

Полицейский стоял на другой стороне улицы. Он грыз яблоко. Сначала улыбался, а потом отвернулся и исчез во дворе. Не хотел вмешиваться, не хотел разборок и объяснительных.…

Хвича и Жанна выходили из магазина. Хвича был доволен. Он только что выторговал для Жанны американские кроссовки за полцены.

Увидев, что кого-то избивают, он бросился в толпу, чтобы понять, в чем дело, чтобы присоединиться к драке, если надо. Но драки не было. Было избиение.

Он увидел окровавленного Ноговицына.

– Эй! Что вы делаете?! - закричал Хвича.

Толпа затихла. Ноговицын приподнялся, рассматривал свои окровавленные руки. Он ликовал - пальцы двигались, подчинялись ему. Значит, будет ещё играть на свадьбах, будет зарабатывать на хлеб музыкой.

- Мужчины! – обратился Хвича к народу. - Вы что, с ума сошли?! Это мой друг! Это наш гость! А ну-ка помогите ему встать!

В глазах людей была растерянность.

- Неужели вы будете стоять и смотреть, как умирает человек?! – продолжал Хвича. – Помогите ему! Если вы человечные люди…

И вдруг из толпы выметнулась какая-то молодая женщина.

- Смерть ему! Смерть!- закричала она, - От них у нас землетрясения и наводнения!

Чей-то высокий, почти контральто, но не детский, голос подхватил:

- От них к нам приходят холодные северные ветры!

- От них заморозки! - завопил кто-то другой.

- От них вирусский грипп! - подхватил третий.

- От них у нас гражданская война! - закричал четвертый.

- Убей его!.. Убей!.. Смерть!.. Смерть!.. – гневно ревела толпа.

Хвича оглянулся, но не увидел ни одного лица человеческого – все жаждали крови.

Еще он увидел, что Осеб Ездал стоял в стороне и отдавал короткие указания оператору, как и с какой точки снимать сюжет.

И он понял, что никто не поможет этому несчастному русскому. Кроме него, Хвичи, никто не поможет.

Но у него был танк. Он стоял недалеко, в сторонке. И Хвича побежал к своему танку. И послал снаряд в нутро пушки…

Оператор с видеокамерой, судя по виду, манерам и молчаливости, иностранец, перемещался по своим, ведомым только ему маршрутам. Осеб знаками поощрял его, а когда был не согласен, показывает ему, куда двигаться и что снимать, чтобы производило то впечатление, которое было необходимо заказчику…

- Снимай! Снимай!- знаками кричал своему оператору Осеб - Дай крупешник!.. А сейчас танк!.. Давай танк!

Громыхнуло танковое орудие.

Осеб упал на мостовую и закрыл голову руками. Рядом лежал оператор. И не одного стоящего на ногах человека не увидел Осеб. И понял Осеб, что ему и на сей раз повезло остаться живым.

66.

Шум улицы врывался в окно, но не мешал пить чай.

Госпожа Нино и Рамат сидели за столом.

Госпоже Нино было теперь не больше тридцати пяти. Рамат выглядела тинэйджером. Или, как любит говорить молодёжь, типа слепая Лолита…

Рамат прислушивалась.

Нино пошла посмотреть, что там шумят на улице. Приоткрыла штору...

Там кого-то избивали под их окнами…

- Я видела его сегодня во сне… - сказала Рамат.

- Жуки? – спросила госпожа Нино.

- Нет, русского…

- Зачем ты рассказываешь мне это? – сказала госпожа Нино. - Сны – твоё личное дело… Я не знаю, что с моим сыном, между прочим, твоим родным братом, Жуки, а ты мне об этом несчастном русском…

Нино опять испуганно смотрела в окно.

Там, в сумерках, была опасность. Там слышались крики. Было много гневно кричащих людей.

Рамат напряжённо вслушивалась.

- Нет, ты только подумай, - сказала Нино, снова обращаясь к дочери. - У нас необъявленная война… У нас осада… А ты… Неужели забыла?

- Ну, что мне делать, мама? Забыла… забыла… Убей меня, если я такая плохая.

- Зачем тебе, девочке, этот чужак?.. Ты ещё маленькая, чтобы забивать сердце глупостями.

- Он не чужак, - сказала Рамат. - Он хороший... А я не такая уж маленькая… Помнишь этот русский роман в стихах?… Пушкина…

- Ну, помню.

- Сколько было лет Татьяне?

- Ну, лет двадцать…

- А вот и неправда! Ей было двенадцать! А Ольге четырнадцать.

- Неужели ты забыла? Лучше плохой свой, чем чужой святой. Это нас спасало всегда… А ты… Ты глупая девчонка!.. Господи! Опять стреляют!.. Сколько можно!..

Прибежал князь Гиги. Он был бледен.

- Ложитесь на пол! - приказал он.

Все трое распластались на ковре.

- Там русский танк! Я видел его, - прошептал князь. – Стреляет… Вся улица в трупах… Ложитесь!

Госпожа Нино снова подползла к окну, выглянула на улицу.

- Да, - подтвердила она, – всё завалено трупами…

- Мама! - тянула её за юбку девочка Рамат. – Ложись. Тебя могут убить…

- Боже! Боже мой! – причитала госпожа Нино. - Всех убили! Горе! Русский танк! Несчастье… Все, все убиты… Нет, не все… Вон, кто-то шевельнулся… Пополз… Встал… Побежал!… И ещё дин…Расползаются…Расползаются!… Всё… Слава Богу! Пусто… Только один лежит неподвижно… Вот и он тоже встал. Убежал… И никого… Слава Богу!..

67.

Открыть первые свинцовые двери было несложно.

Набор шифров знали несколько человек в государстве.

Но чтобы добраться до вторых дверей и набрать следующий код, нужно было бежать стометровку на уровне чемпиона республики. Коды всех дверей, были несколько раз зашифрованы на английском и низургском языке и переведены в стихи.

Жена моя – блондиночка

Танцует и поет.

Красива, как картиночка,

А я - наоборот…

После первых свинцовых дверей излучение маленькой чёрной дыры многократно усиливалось, и процесс омоложения был там так интенсивен и скор, что люди, дерзнувшие проникнуть к сердцу каллайдера, на полпути превращались в младенцев, а потом - просто в слизь на бетоне. А были ещё и третьи двери… И четвёртые

-Буду стараться, столько хватит сил, - думал Жуки. - Хватило бы сил... Остальное - вещи высшего порядка, не нашего ума дело... Очень боюсь упасть на бетон лицом, и стать беспомощным … Как при инсульте… Конечно, тогда узнаешь больше, а толку?..

Одна секунда равнялась здесь месяцу нормальной, естественной, жизни. И чем ближе к этой маленькой черной дырке, тем плотность обратного времени возрастала. Теперь уже секунда – три месяца, пять…

Он переживал, как утопающий, всю прожитую жизнь…

Вся жизнь пронеслась перед ним в обратном порядке.

И оказалось, что ничего достойного, чем можно было гордиться, не было в ней. Он был, как щепка в потоке истории, каплей в ручейке…

Он вспомнил шум летнего дождя.

И вдруг ему захотелось помочиться... Так остро и непреодолимо, как в детстве или старости…

Но он знал, что впереди – последняя дверь, за которой начинка каллайдера, его мозг и сердце, и «маленькая чёрная дыра», в которую хлещет обратное время…

А сам он – маленький мальчик, который должен остановить это время и пустить его по привычному руслу, в будущее…

Он стоял перед свинцовой дверью и пытался вспомнить шифр.

И вдруг почувствовал, как теплая струя побежала по ногам, пропитывая брюки, ставшие слишком большими для него, десятилетнего мальчишки…

Он никак не мог вспомнить код. Каллайдер сопротивлялся. Он не хотел умирать.

Цементный пол был скользким от слизи. Вот во что превратились дерзкие смельчаки, которые пришли сюда, чтобы остановить плывущее в прошлое время…

Он понял, что проиграл. Он не мог вспомнить последних цифр.

Он превратился в четырехлетнего ребенка.

Его мучила жажда. Он нашел кран, из которого капала вонючая влага. Он слизнул каплю и выплюнул.

- Я проиграл, - сказал он себе. – Я должен был положить конец этому беззаконию, этому обратному ходу времени, которое делает всех детьми... Я проиграл…

Но, видимо, рано было ему предстать перед Богом. Он ничего не сделал в жизни, только играл в шахматы. Только учил способных детей человеческой логике через древнюю игру. Логике, которая за пределами земной жизни теперь казалась красивой и бессмысленной забавой.

-У Бога нет ни времени, ни логики, - это были последние его взрослые мысли. - Всё логичное – скучно и пошло… Только нелогичное прекрасно и истинно,- думал он и чувствовал, что эти слова звучат, как ответы нерадивых студентов, как «агушки-агушки», как «баиньки-баиньки», как…

Но Жуки был низургом, мужчиной, сыном мужчины, правнуком воинов и монахов. Он знал, что высшая доблесть мужчины – знать, что всё напрасно, но исполнить долг перед своим народом. Перед людьми, перед Богом...

И при всём при этом он не мог вспомнит код.

- Жена моя блондиночка, танцует и поёт, прекрасна, как картоночка, нет, картиночка, а я наоборот...

Он помнил эти слова, но не мог вспомнить, как выразить их в цифрах. Он пробовал разные комбинации. Но дверь не открывалась.

Он был уже трёхлетним малышом – индиго, И скоро должен был стать новорожденным. Но голова работала четко. Возрастной склероз замедлял процесс.

Его мозг оставался гигантской библиотекой, новейшим компьютером. Но внутренний запрет был неумолим. Цифры не давались. Мозг предавал его. Мозг сохранял информацию, но не мог распоряжаться ею. Вроде, даже он не хотел будущего. Он знал что-то, чего не знал сам Жуки. Мозг не хотел открываться, не хотел применять свои знания...

- Неужели всё напрасно?- подумал малыш Жуки.

И вдруг увидел розетку.

Что-то родное и детское было в этой фаянсовой штучке с двумя дырочками. Он вспомнил, как любил в детстве устраивать короткие замыкания, устраивать вольтову дугу в ведре с водой, когда обесточивался не только их дом, но весь квартал… Тогда он пользовался металлическими заколками госпожи Нино, его матери… Но рядом не было ничего, что можно было бы засунуть в ноздри этой смешливой белой розетки.

Он вырос из своего костюма. Костюм – брюки и куртка и тельняшка - остались где-то позади, в прошлом-будущем. Он был теперь маленький, голый, мальчик в бетонном тоннеле. Он видел этот тоннель когда-то во сне, в далёком детстве, но никогда не забывал его, потому что увидел там икону, и икона сказала ему: « Расти для Низургии!»

Он почти забыл это напутствие. Стеснялся думать о нём, как об искушении, о гордыне.

А теперь сон повторился въяве. И он ничего не мог сделать для своей родины..

Он нащупал на своей левой руке, тонкий золотой браслет. Когда-то отец привез его из Мексики. Тонкий браслет в виде золотой змейки… В виде тонкой золотой змейки, которая, якобы, предохраняла его от чрезмерного давления крови. Но Жуки так нравилась это змейка, что князь подарил её сыну…

Жуки разогнул браслет и втиснул в одно отверстие головку змеи, а в другую- её хвост.

Последнее, что он испытал в этой жизни, был удар тока.

Последнее, что он увидел в этой жизни была вспышка и медленно гаснущий свет…

68.

- Господи, спаси его! – шептала Рамат. – Спаси его, Господи!

Тяжёлый удар сапогом в дверь прервал её молитву...

Дверь упала, сорвавшись с петель.

Хвича вместе с Жанной, Осебом и оператором втащили растерзанного, в разодранной одежде, Ноговицына. .

- Ну, чего уставились? – закричал Хвича. - Снимите скатерть!

Госпожа Нино сдёрнула со стола скатерть. Заворожено смотрела на окровавленного русского.

Рамат, не понимая, что происходит, напряжённо прислушивалась. Ей было к этому времени уже не больше двенадцати биологических лет.

- Нашатырный спирт есть? – спросил Хвича.

Они вывалили Ноговицына на дубовую столешницу, как убитого тура.

- Я спрашиваю, нашатырный спирт есть?

- Вот, господин Хвича, - Нино, протянула пузырёк...

Хвича понюхал и с отвращением отбросил склянку.

- Это не нашатырный спирт, это старая моча… Господин Осеб, стащите с него ботинки! И носки тоже снимите! – приказал он. – Я покажу вам способ, которым мы в спецназе поднимали покойников… Снимите с него куртку и штаны. Жанна, помоги… Если нет нашатыря, попробуем народное средство…

Хвича стал вырывать листы из телефонной книги. Мял их, закладывал Ноговицыну бумагу между пальцами. Щёлкнул зажигалкой.

- Подожди, парень, - остановил его Осеб. - Это надо заснять…Это надо увековечить… Это больших деньги стоит…Эй, давай крупешник!

- Чего ждёшь? – нетерпеливо сказал Хвича. - Человек умирает…

- Скажи что-нибудь, - попросил Осеб..

- Что я должен сказать? – удивился Хвича

- Скажи, вот сюда, в микрофон, скажи, почему ты его спас? Ну, этого русского… Почему?

- Вам правду или « как нужно»?

- Ну, так… между-между… - сказал Осеб. - Чтобы и правды было немного, и как нужно тоже было…

Хвича приосанился, поднес микрофон к губам

- Раньше я убивал как?.. – начал он. - Я очень гордился, если попадал человеку точно между бровей…- Он показал на себе пальцем эту точку. - Но иногда, ночью , я всё же, на всякий, случай спрашивал Бога: «Скажи мне, Бог, зачем ты послал меня на эту землю?..» И никто никогда не ответил мне… Вот, - Хвича приподнял руку Ноговицына. - Вот последний человек, которого я убил… И первый, кому я возвратил жизнь… Он был мне, как брат… Теперь он для меня, как сын… Он… он русский… Но хороший … Он русский, но наш.. Он говорит, как мы, и соблюдает обычаи, которые мы все почти забыли… И я за него теперь, кому хочешь, глотку перегрызу!

Хвича снова чиркнул зажигалкой.

- Нет! Подожди! – перехватил его руку Осеб. - Ещё раз то же самое! На всякий случай… Давай!

-. Второй раз так не получится, - возразил Хвича. - Я не попугай…

- Давай, давай! Быстро! Что хочешь, говори! - напирал Осеб.

- Ладно, господин Осеб. Последний раз… Дело было так… Вижу, убивают человека… Ну, я ведь мужчина, я не могу смотреть спокойно, как убивают человека. Хотя сам убил немало… Но… Вы хотите знать, почему я вожусь с этим вонючим русским? Да? Отвечаю. Когда я увидел его, окровавленного, за минуту до смерти, я загадал, если спасу его, если он выживет… Я буду ездить не на танке, а на Мерседесе… А если отдаст концы, мне и моим детям до конца дней, только на танке! Посмотрим теперь, господа, что уготовано мне судьбой…

Хвича снова чиркнул зажигалкой и поднес огонь к ногам Ноговицына.

-. Подожди, нет ли более гуманного способа привести его в чувство? – спросил князь Гиги.

- Есть, конечно.

Хвича склонился над Ноговицыным, стал бить его по щекам.

- Эй, русский, оживай! Оживай, тебе говорю, собачий сын, а то сильно бить буду!

Но русский не подавал признаков жизни.

- Вам, господа, придётся помочь мне, - сказал Хвича. - Но предупреждаю, бить нужно вот так… Резко… От души. А то ничего не получится…

- Давай, я попробую, - вызвался Осеб. - Вот так тебе, так! Это за пятьдесят шестой! Вот тебе! Вот тебе! А это за восемьдесят девятый!

Рамат, слепая девочка, слушавшая доселе разговоры взрослых и пощёчины, которые получал Ноговицын, вдруг встала и, обходя стол, направилась к Ноговицыну

Девочка шла от другого конца большого обеденного дубового стола, и этот проход казался бесконечным, потому что Рамат, которая в иное время передвигалась по родному дому свободно, почти, как зрячая, теперь шла осторожно и медленно, вытянув перед собой руки. Будто впервые, обходя препятствия… А домочадцы и гости замерли.

Она оттолкнула Осеба.

- Юра! Юрочка! Не умирай!

Она стала ощупывать его быстрыми и лёгкими прикосновениями, и вдруг обняла, прижалась к нему. И целовала, целовала его, как тысячелетиями женщины целовали любимых, прощаясь с ними, пытаясь вернуть их вопреки законам жизни и смерти.

Она целовала его в губы и отпихивала ногой госпожу Нино, которая хотела оттащить её.

Ноговицын открыл глаза. Приподнялся. А потом сел на столе.

- Что это? Где я?

- В раю! – засмеялся Хвича.

- Для рая слишком холодно! – сказал Новговицын и легонько оттолкнул от себя Рамат. Отстранился.

- Где моя дочка научилась так целоваться? Откуда это у неё?! – прошептала госпожа Нино.

- От тебя конечно, - пробормотал князь Гиги. – От кого же ещё!

Ноговицын погладил Рамат по волосам и вдруг заплакал.

- Что с тобой, Юра?- прошептала она,- Тебе больно?

- Нет! Нет! Нет!- тихо сказал он, будто говорил сам с собой. - За что судьба так наказала меня? Первая любовь погибла. Последняя превратилась в ребенка, и наши пути уже никогда не сойдутся… Где вы, женщины, которых любил я?! Где вы, женщины, которые любили меня?! Где вы, друзья моего детства?! Где?.. Где?.. Где вы?! Друзья юности! Боже, как больно! Если бы вы знали, как это больно! Как жалко и непоправимо!.. Где вы, ребята?.. Где вы?.. Зачем вы ушли раньше меня?! Вы… вы были украшением и надеждой нашей жизни!.. А теперь вас нет… И жизнь не та, о которой мы мечтали. И люди другие… Где вы, ребята?!

- О чем он плачет? – спросила девочка Рамат.

- Бедный, он ещё не привык к потерям, - сказала госпожа Нино. - Он ещё не смирился…

Осеб дал знак оператору прекратить съемку.

У него было довольное, спокойное, лицо, но в коричневых глазах была затаённая скорбь.

69.

Одно из нарисованных окон комнаты снов распахнулось. Ноговицын увидел панораму Силфита, каким он был полстолетия назад. Железные, покрытые суриком крыши домов, тёмные, с золотыми крестами, конусы, венчающие древние храмы. И безлесные, зеленые, горы. По подоконнику прогуливался голубь с розовой ленточкой на шее. Косил красным глазом. К ленточке был прикреплен небольшой полиэтиленовый футлярчик, сквозь который просвечивала записка.

Ноговицын разорвал футлярчик и прочёл записку.

«Юра, приходи. Я стала молодой. Всё было ложь. Я боялась предстать перед тобой старой женщиной. Приходи быстрее. Пока я снова не постарела. Сегодня я нашла у себя первый тёмный волос. Ты ведь знаешь, блондинки не седеют. Приходи скорее, пока наше время не прошло. Я всегда ждала и жду тебя. Целую. Твоя Алиса ».

Он бросился по лестницы из комнаты снов. Едва удержался, едва не упал на крутых ступенях. Пробежал мимо столовой.

Там были все, кроме Жуки, который ушел спасать человечество от прошлого.

Молодые князь Гиги и госпожа Нино целовались.

Слепая девочка Рамат играла в билль-боке . Она проводила Ноговицына насмешливым лицом. Показала вслед ему язык. И снова подбрасывала шарик и пыталась поймать его деревянным кубком...

Ноговицын бежал по весенним улицам Силфита, мокрым от прошедшего дождя, не замечая удивлённых взглядов горожан. Это не был бег трусцой. Это был побег от одной смерти к другой

Задыхаясь, он добежал до дома с железными цветами на окнах и дверях. Он уже протянул было руку к деревянному шару дверного колокольчика. Но дом исчезал, как призрак, растворялся во времени. И исчез совсем…

Он вспомнил, что теперь она живет на третьем этаже, в другом доме, где балкон и много цветов.

И снова он бежал по весеннему Силфиту, вызывая удивление прохожих.

Бежал, старея на бегу.

Он ощущал старость.

Она наполняла свинцом его ноги.

Ему хотелось остановиться и прилечь на газон.

Но он ведь для этого и приехал в Силфит, чтобы найти свою детскую любовь. Девушку с чужим для этих мест именем Алиса.

Он увидел её. Она поливала цветы на балконе. Узнала. Заулыбалась. Помахала ему рукой.

И вдруг - выстрел.

Он ещё не знал этого и торопился, будто это было их первое свидание.

70.

Зуля рожала. Она лежала, воздев к потолку острые колени. Стиснув зубы. И ни разу не вскрикнула. Пушок над обветренной верхней губой был влажный и соленый на вкус, когда она облизывалась, как страдающая собака.

- Да раздвинь ноги-то!- засмеялась девчонка-медсестра,- Шире!.. Как он вылезет?... Ну, вот… Слушай, подруга, этот придурок, Охав, вчера вытер мной весь пол на втором этаже!

- Жесть! И чего это было?- меланхолично удивилась вторая сестричка и почти спала, опираясь рукой на колено роженицы. - Чего было-то? Любовь или драка?

- Драка!- первая сестричка заглянула в промежности Зули. - Ну, ты чего?.. Тужься!.. До вечера что ли будешь рожать?.. У нас вечером дискотека!... Ты чего бормочешь?

- Ну, что же ты, родной?- упрашивала Зуля. - Вылезай скорее… Спаси меня… И себя тоже спаси. А то ведь потащат клещами, будешь идиотом… Я назову тебя Жуки… Так звали твоего отца…Ты не увидишь его…Ты его не увидишь… Ну, постарайся, помоги мне…

- Нормально! – закричала веселая сестричка. - Пошел!.. Успеем на дискотеку! Я на этого придурка Охава даже не взгляну ни разу!

Потом Зуля лежала в общей палате и радовалась, глядя на своего ребенка… Он был большой и тяжёлый – четыре с половиной килограмма. И у него был отличный аппетит…

Зуля придирчиво рассматривала сына. Он не был похож на отца. Он был похож на Чингиз-хана.

Вошел профессор Тхамтахам. Зуля знала, что это друг Жуки, и потому успокоилась. Грустно смотрела на него. Взглядом напоминала ему о печальной судьбе Жуки. И хотела сочувствия.

- Молоко есть? – спросил Тамтхам.

В руках у профессора был сверток. Сверток пищал. Тхамтахам развернул пеленки и положил рядом с Зулей ещё одного малыша.

- Молоко есть? – повторил свой вопрос профессор.

Зуля слабо улыбнулась.

- Тогда покорми его. Он голоден. Он ничего не ел и не пил два дня…

Зуля приспособила малыша к своей небольшой груди. Он сразу втянул в ротик ее темный сосок. Так и лежала, как кошка с двумя котятами.

- Кто это? - спросила она.

- Неужели не узнала? - засмеялся Тхамтхам. - Это твой дружок Жуки. Его нашли сегодня утром. В развалинах каллайдера… Он родился сегодня… Второй раз… родился…

- Жуки?! - заплакала она счастливо. - Конечно, это Жуки!.. Я сразу узнала его губы!..

Зуля стала целовать его.

- Он успел сделать короткое замыкание… - сказал умиленный профессор Тхамтхам. – А потом его нашли. Вот по этому шраму. И сразу же наш президент присвоил ему звание Героя- Спасителя Отечества третьей степени. С правом ездить на общественном транспорте бесплатно до конца жизни…

Тхамтхам протянул ей свежую газету с портретом Жуки, где он улыбался, обнажая свои безупречные зубы. А усы топорщились почти, как у Сальвадора Дали… Это был старый портрет, когда он был ещё взрослый.

Зуля прижимала к себе двух Жуки. Один был похож на Чингизхана, другой на князя Гиги и немного на госпожу Нино.

Профессор достал из кармана красную коробочку, маленький гробик. В нем, на белой шелковой подушечке, лежала восьмиугольная золотая звезда…

Жуки выпростал жадную смуглую ручку и схватил звезду.

- И ещё вот это… - Тхамтхам протянул Зуле золотую змейку, оплавленную коротким замыканием. – Она спасла нас всех…

71.

Ноговицыну показалось, что он проваливается во времени, в тёмную бездну.

У него кружилась голова. Ему показалось, что пошел снег. Светящийся, рождественский… Но это был тополиный пух. Лежал на тёплом асфальте. Вспыхивал от спички. Сгорал, обозначая границы мостовой и тротуара.

Нужно срочно ехать в Петербург, - подумал он.- На чем придётся... А потом в деревню. Растопить печь. Позвать друзей. Пить самогонку. Слушать, как Гуджи Бурдули поёт русские песни. «Ой, мороз… мороз… Не морозь меня…». Сидеть и смотреть на огонь... Вспоминать прошедшую жизнь. Пока не поздно, сжечь всё…

Сжечь! Сжечь всё! И забыть!

Он с детства знал, что это должно случиться когда-нибудь. Нельзя без вреда для сердца держать в нем двух любимых. Нельзя любить остро и безысходно две родины. Один Бог. Одна Родина. Одна мать. Один отец. Одна жена.

Он механически фиксировал картины жизни, проходившие в прихотливом монтаже... Поверх воспоминаний… Поверх онемения кистей рук… Поверх затухающих ударов сердца…

…Его сознание разбудил крик. Кричала женщина не здесь, в русской глубинке, там в далёких горах Низургии кричала. И в этом крике не было призыва о помощи, был только ужас и отчаяние.

- Юраааа! Юра!

Он узнал голос Рамат.

Этот крик поразил его, наполнил страхом. Он с трудом выбрался из-за стола, вышел во двор. Изба светилась окнами. Шел снег.

- Я хочу завершить… - подумал он. – Хочу рассчитаться с прошлым, чтобы оно не тревожило меня больше… И начать новую жизнь. Спокойную… И без воспоминаний... Без тоски по первой любви… Без тоски по второй родине.

… Ну, нет сил с тобой не разговаривать! – услышал он голос Рамат. - А кто такие обезьянки?

…Обезьянки… Ну, такой тип… характер такой…

… Я обезьянка? – снова послышался её голос.

… Нет, ты котёнок… Котята, даже, когда они ещё слепые, ползают, где хотят, ничего не боятся… Кошка - судьба всегда рядом… Она всегда защитит…

Этот мнимый диалог по-прежнему волновал его, вселял надежду, потому он был в его жизни, он из далёкого забытого прошлого…

Ноговицын вернулся в избу, где пировали его соседи-дачники…

Сжечь! Сжечь всё! – бормотал он.

Ты чего?

Да, так, разговариваю.

С кем?

Сам с собой.

Может, хватит пить?

Да нет, почему же?.. Налей.

72.

Рамат проснулась. От луча солнца, который добрался, наконец, от подоконника до её кровати, медленно подполз к её щеке. Ещё не открывая глаз, она почувствовала горячее его прикосновение.

Начинался ещё один синий-синий день её жизни.

Она раскрыла глаза и очень удивилась – мир был вовсе не синим, а жёлтым.

И перевернутым.

Она лежала и пыталась понять, что это с ней случилось.

Она встала и подошла к окну.

Она увидела, в первый раз увидела, красивый южный город Силфит.

Она увидела его, потому что это была уже совсем другая жизнь и другая судьба. Будущее никогда не повторяется. Прошлое тоже не повторяется. Потому что его нет. Есть только настоящее.

Может быть, всё наоборот, не это важно.

Важно, что Рамат проснулась и увидела красивый город.

Она взглянула в зеркало и увидела девочку, которая ей очень понравилась.

- Девочка, давай играть вместе,- сказала Рамат своему отражению.

- Давай играть вместе, - ответила девочка.

Рамат увидела на подоконнике куриное яйцо.

Яйцо грелось на солнышке.

Рамат хотела взять его, чтобы рассмотреть, но яйцо лопнуло, и там, где было оно, теперь стоял мокрый цыпленок.

Он быстро высох и стал похож на цветок мимозы. Только большой, очень большой цветок мимозы, каких не бывает.

Цыплёнок с любопытством смотрел на Рамат.

А маленькая девочка Рамат смотрела на цыплёнка.

Она услышала – кто-то играл на рояле полонез Огиньского «Прощание с Родиной».

- Ах, да, - вспомнила Рамат, - это старик Ноговицын… Слуга и учитель музыки.

Когда Рамат снова взглянула на подоконник, там вместо цыплёнка сидела рыжая курица.

Курица тоже с любопытством рассматривала Рамат. Поворачивала голову, чтобы видеть её, сначала одним, а потом другим глазом.

Рамат подошла и погладила её.

Но курице это не понравилось. Она взмахнула крыльями.

И улетела.

Она летела над весенним городом Силфитом, а люди думали, что это птица феникс, которая приносит счастье. Или осенний лист клёна…

Но разве кленовый лист весной бывает рыжим?!

Конец

Rado Laukar OÜ Solutions