19 марта 2024  11:09 Добро пожаловать к нам на сайт!

Круглый стол

Война с разных точек зрения


Владимир Шубкин

1923 - 2010 гг.


Кандидат экономических наук, доктор философских наук, профессор. Участник Великой Отечественной войны.

В 1962-1969 гг. - руководитель сектора в Институте экономики и организации промышленного производства, старший научный сотрудник. Руководил сектором и отделом в Лаборатории экономико-математических исследований НГУ, Институте истории, филологии, философии.

Возглавлял исследования по социальным проблемам молодежи (образования, профессиональной ориентации, трудоустройства). Разработал методику, которая легла в основу панельных и лонгитюдных обследований молодежи в СССР и странах социалистического содружества в 1970-1980-х гг. Организатор и первый председатель Сибирского отделения Советской социологической ассоциации.

С 1991 г. - главный научный сотрудник Института социологии РАН. Автор более 200 научных публикаций.

Лауреат международной премии за сравнительное международное исследование "Трудящаяся молодежь: ориентации и жизненные пути" (1984). Награжден орденами Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды, Дружбы народов (1987), медалями.

Один день войны

Во второй половине августа наша 315-я стрелковая дивизия, получив вооружение под Камышином, была поднята по тревоге и форсированным маршем двинулась к Сталинграду. Кузов гусеничного трактора забит снарядами. Сверху, цепляясь за ребра ящиков, сидим мы – расчет орудия – вместе со своими сидорами, скатками, ведрами, термосами, шанцевым инструментом, а сзади на прицепе мотается пушка, наводчиком при которой я состою. Шлейф пыли расползается вдоль грунтовки и поднимается к небу. Лица солдат, шинели, пилотки – все покрыто толстым серым слоем пыли. Нас еще везут. А на пехотинцев страшно смотреть. Они, как лунатики, бредут по обочине дороги, нагруженные, помимо винтовок, скаток, вещмешков, 16-киллограммовыми ПТР, минометами, станковыми и ручными пулеметами.

Уже несколько суток продолжается этот марш, и все пределы человеческих сил давно превзойдены: черные лица с мученическими глазами, белые от соли гимнастерки, сбитые до крови ноги, которые отказываются служить. Я вижу, как кто-то падает, кажется, он уже ничего не чувствует. Его подхватывают под мышки, вытаскивают на дорогу, дают глоток воды, которая у нас на вес золота, надевают на шею станину от “максима”, и он, покачиваясь, снова вливается в толпу солдат, бредущих по обочине. По ночам курить строго запрещено. Командир стрелкового полка, к которому придан наш артдивизион, едет верхом на лошади с длинной палкой в руке. Заметив мелькнувший огонек цигарки, бьет палкой, не разбирая чинов и званий. Рассвело. Дивизион обгоняет пехоту. Впереди рыжий, выжженный солнцем холм. Трактора еле тянут.

Расчеты посыпались на землю помогать тягачам. Еще двадцать - тридцать минут – и мы на вершине холма. Командир дивизиона машет флажками, потом ругается и отбрасывает их. Предполагалось связь и управление в походе осуществлять с помощью флажков, но из-за пыли ничего не видно. — Стой! Двенадцать тягачей с пушками один за другим выбираются из низины и останавливаются на плато.

23 августа 1942 года. Перед нами Сталинград. В городе горит все, что может гореть. Прямо по курсу высоко в небо поднимаются черные султаны горящих нефтехранилищ. Чуть голубоватое безоблачное небо покрыто белыми хлопьями разрывов наших зениток. И сотни немецких самолетов снова и снова заходят на бомбежку. До сегодняшнего дня противник не бомбил город. Вчера мне попалась в руки немецкая листовка: “К гражданам Сталинграда” Немецкие войска стоят у ворот вашего города. Немецкие войска пришли к вам как освободители. Берегите ваш город – заводы, фабрики, жилой фонд. Все это пригодится вам в будущей счастливой жизни”.


И вот она началась, эта жизнь. Смысл непрекращающейся многочасовой бомбежки предельно ясен – стереть город с лица земли. Разумеется, до смысла происходивших тогда событий я стал доходить десятилетия спустя. Владимир Карпов своей документальной повестью “Полководец” помог мне осознать масштабы стратегической катастрофы не только в начале войны, но и летом 1942 года. Наша разведка располагала достоверными данными о том, что Гитлер намерен нанести основной удар на юге, на Сталинград и Северный Кавказ. Несмотря на это, Сталин на 1 июля 1942 года держал под Москвой “больше половины всей нашей армии, танков почти 80 процентов, самолетов 62 процента. А на Кавказе, против главных сил гитлеровцев, всего 5,4 процента всех наших дивизий, а танков, этой решающей ударной силы в современной войне, всего 2,9 процента!” … Разведчики прохлопали танки, не увидел их из своей кабины и командир дивизиона. Зато наш рыжий нескладный заряжающий Хаимбулаев вдруг гортанно закричал: “Смотри, танки!” – и все сразу мы разглядели их. —

Орудия к бою! Тягачи в лог! – крикнул командир дивизиона, выскакивая из кабины. Двенадцать пушек картинно, как на маневрах, развернулись. — По танкам! Бронебойным! Прицел один-два!.. — Товарищ комдив! – вдруг перебил команду наводчик второго орудия Козлов. – Это наши. — Как наши? — Точно, точно. Это КВ.

— Отставить! Чем ближе подходили танки, тем отчетливее виднелись звезды на их грязной, запыленной броне. Танки шли на полной скорости, маневрируя между оврагами и там, где дорога была забита беженцами. Не доходя метров 300 до наших позиций, они круто повернули влево. А за ними, с разрывом метров семьсот, катились другие танки. — Вон немцы! Я вижу кресты, - опять орет Козлов, отрываясь от панорамы. — По танкам! Прямой наводкой! Бронебойным! – запел комдив, и командиры батареи, как эхо, повторяли его команду. — Прицел один-два! Упреждение полкорпуса! Беглый! Огонь! Через четверть часа два танка горели, остальные, словно не замечая нас, не открывая огня, обогнули плато и плотной колонной ушли наискосок к тракторному заводу. Радиосвязь работала у немцев безупречно.



Через полчаса два десятка “юнкерсов-88” – “ревунов” уже висело над нами. Дюжина пушек на бугре. Ни ямки, ни окопчика. И выстроившаяся в воздухе очередь пикирующих самолетов. Ощущение полной незащищенности. Земля прыгает под тобой. Дробь осколков по щитку орудия, грохот, дым, стоны раненых. Кажется, кончено. И вдруг – все обрывается. Я, оглохший, засыпанный землей, выползаю из-под щитка, отряхиваюсь, прихожу в себя. Командиры батарей докладывают о потерях: два разбитых орудия, трое убитых, восемь раненых. Отправляем раненых в тыл. Среди них командир дивизиона и наш комбат Давыдов. Еще до выступления сюда, когда мы находились в Камышине, нам прочли приказ Сталина № 227. Читал его наш старшина батареи отрывисто, с напором. Вместе с пронзительным, переходившим на крик голосом врезались в память и целые фразы. Я их так и привожу, как они запомнились тогда.

Враг бросает на фронт, говорилось там, все новые силы, захватывает, опустошает советские города и села, грабит, насилует и убивает население… Наши войска, между тем, без серьезного сопротивления и без приказа Москвы оставили Ростов и Новочеркасск, покрыв свои знамена позором… Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории. Ни шагу назад!..

Это был “секретный приказ”, но едва мы успели похоронить погибших и отправить в тыл раненых, наш разведчик Землянский прибежал, радостно размахивая огромной листовкой: — Славяне! Наши “фокке-вульф” захватили. С него сейчас приказ товарища Сталина разбрасывали. Вот смотрите! Это нас, помню, страшно обрадовало. Нашей авиации тогда мы почти не видели. И вдруг такой сюрприз: свой “фокке-вульф”! Я воткнул лопату в бруствер. Беру листовку. Все, что нам раньше читали. Только в самом конце приписка мелким шрифтом, смысл которой в том, чтобы спровоцировать разногласия между солдатами и командованием, вбить между ними клин. Подумал: “Ах, суки! И на этом хотят иметь навар!”

- Читать учись, разведка! – сказал я Землянскому. – Фрицевский это самолет. – И, спрыгнув в окоп, продолжаю долбить киркой орудийный окоп. Старший на батарее лейтенант Булочников тоже прочитал листовку и порвал ее. — Как дела? – спросил он меня. Мы с ним одногодки. Только он успел окончить шестимесячное Сумское артучилище, а я сразу в солдаты. Поэтому, когда мы одни, у нас с ним вполне дружеские отношения. — Без воды тяжко. А так все нормально, - ответил я. — Вот и отправляйся за водой. Если что, Кабаков или я за тебя отстреляемся.

Карабин возьми. Навьючив на спину термос и карабин, я вышел в степь. Справа впереди, километрах в двух, темнели овраги, возле них угадывались брошенные пехотные окопы и целая деревня черных подбитых танков. Я пошел туда. Сталинградская степь летом 1942 года. Огонь, который никто не тушил, днем и ночью пожирал высокую вызревшую пшеницу. Степь чернела на глазах. А на пепелище все падали и падали с неба немецкие листовки. Каких только листовок не валялось тут! Самые массовые в два вершка величиной, на папиросной бумаге, с хитрым расчетом, что солдат незаметно от командира спрячет ее. “Вы окружены, но у вас есть выход – перейти на сторону германской армии. Эта листовка является пропуском для перехода на нашу сторону. Командование германской армии”.

А то как будто клочок газеты “Правда”. На одной стороне привычное: “награждение работников текстильной промышленности орденами и медалями СССР”. А на другой: “Наступление наших войск на Южном фронте”, Вчитываюсь. Смысл такой. Наши войска в районе Харькова по личному приказу Иосифа Сталина дружно устремились в мешок, приготовленный для них немецким командированием. В результате этой гениальной операции в плен к противнику попали столько-то армий, столько-то сот тысяч солдат и офицеров, захвачено столько-то орудий, танков, самолетов… А вот два молодых человека в эсэсовской форме, очень похожие на наших вождей в молодости. И подпись: “Сыновья Сталина и Молотова благоразумно предпочли перейти на сторону германских войск”.

Врали фрицы нахально, в расчете на то, что солдат за разъяснением этих вопросов к комиссару обращаться не станет. Неподалеку валяется целый журнал на меловой бумаге с цветными фотографиями. На первой странице толстомордый повар в белом колпаке щедро наваливает в котелки нашим пленным кашу с мясом, а они радостно и благодарно смотрят на него. И так на каждом шагу. Через полчаса я добрался до окопов посреди огромной черной проплешины сгоревшей пшеницы испещренной воронками, изъезженной танковыми гусеницами. Это наши пехотные позиции. В развороченных взрывами окопах и возле них – сотни трупов. То ли шли люди в атаку, то ли пытались бежать к логу, израсходовав весь боезапас. Десятки раздавленных танками. Они здесь очень старательно утюжили окопы. Убитых немцев почти нет. Когда был этот бой? Кто стоял здесь? Сколько раз потом на Дону, Северном Донце, Миусе, Перекопе, под Севастополем проходил я через поля сражений, усеянных тысячами людей в серых шинелях.



Страшное зрелище. По-моему, к этому привыкнуть нельзя. А тогда, в междуречье Волги и Дона война впервые предстала передо мной в своем естестве. Я спрыгнул в окоп и чуть не задохнулся от висевшего здесь сладковатого запаха. Наверное, после того боя прошло не больше суток. Я выскочил из этих мертвых траншей и скатился по крутому песчаному обрыву в длинный лог. Там тоже возле огромной воронки от авиабомбы лежали разбитые повозки, трупы лошадей, ездовых и висел тот же запах. Лог углублялся все дальше. В самом конце заметил неглубокую ямку – колодец. Нашел помятое с обрывками веревки ведро, начерпал в термос мутноватой воды, затянул крышку, умылся и, цепляясь за колючий кустарник, выбрался наверх. Вплотную к логу стояли два наших танка КВ, прошитых немецкими снарядами-болванками. А за ними еще и еще. Неделю назад на политзанятиях комиссар батареи объявил, что наш тяжелый танк “Клим Ворошилов” не способен пробить ни один немецкий снаряд. И вот, на тебе!

Правда, обычно на политзанятиях речь шла о другом. Приходит комиссар и, собрав расчет, начинает: “Сегодня у нас политзанятие посвящено одному вопросу – какие должности занимает товарищ Сталин. Кто первый?” Все молчат. Комиссар вытаскивает Хаимбулаева. Тот никак не может запомнить всех сталинских должностей. То забудет, что Сталин Председатель Государственного комитета обороны, то, что он – Генеральный секретарь ЦК партии, Председатель Совета Народных Комиссаров, Верховный Главнокомандующий, Народный комиссар обороны. Комиссар упорно хочет добиться, чтобы Хаимбулаев все должности как из пулемета выстреливал, а тот – никак. Мы же сидим, курим, посмеиваемся… Солнце уже клонилось к западу, когда я вернулся на батарею. Солдаты тут же бросили кирки и лопаты и начали делить воду из термоса по котелкам. А я лег под щиток орудия и все никак не мог придти в себя от увиденного. В глазах плыли ряды серых шинелей. Почему одни серые? Где болотные – немецкие? Я уже тогда слышал, что немцы вытаскивают с поля боя и хоронят своих убитых. Но там, где я только что был, не прошла ни одна похоронная команда. Почему же погибло столько наших солдат? Пока в поте лица своего солдаты оборудуют окопы и траншеи, у командиров свои заботы. Прежде всего нужно срочно связаться с командованием дивизии. (Лишь много лет спустя мне стало известно, что не только командиры полков, но и многие офицеры из штаба дивизии не знали, что на нашем участке фронт прорван немецкими войсками).

Посылают с донесением нашего лучшего конного разведчика Иванова. Через три часа он возвращается весь в крови с простреленным плечом. — Понимаешь, еду, а тут какой-то полковник кричит: “Стой!”. Я остановился. “Слезай с лошади!” “Не могу, - отвечаю, – приказ выполняю”. “Слезай, говорю!” – кричит тот и пистолет на меня. Я поднял коня на дыбы, а он стреляет. Я галопом, а он вслед стреляет. Вот попал. Мы с Кабаковым, командиром моего орудия, отрезали рукав гимнастерки и перевязываем руку. — Наверное, шпион переодетый в нашу форму, - задумчиво говорит кто-то из солдат. — Какой такой к едрене матери шпион! – орет на него Кабаков. – Спасает свою шкуру, сука, и ради этого всех своих перестрелять готов!

В войну вступила предвоенная страна. И все, что было в ней – способность к самопожертвованию и подозрительность, жестокость и душевная незащищенность, подлость и наивная романтика, официально демонстрируемая преданность вождю и глубоко скрытые сомнения, тупая неповоротливость бюрократов, перестраховщиков и лихая надежда на “авось”, тяжкий груз обид и ощущение справедливости этой войны – все народ принес с собой на фронт. Ничего не оставил, ничего не забыл. И со всем этим сталкивались и солдаты, и маршалы. Во всяком случае, приказ занять оборону в районе Воропаново нами не был выполнен, и наши командиры нервничали.

Двух офицеров, пехотинца-капитана и артиллериста – старшего лейтенанта, срочно вновь отправили разыскивать хоть какое-нибудь командование. Они вернулись через несколько часов вместе с двумя незнакомыми офицерами. Видно, нашим пришлось тяжко. Какие-то у них были стертые, отрешенные лица. В ответ на вопросы капитан только махнул рукой, и тут же они уехали вправо, где окапывалась пехота. Больше я их не видел. Вечером сказали, что они ранены. И еще говорили, что генерал, которого они разыскали, даже слушать их не стал, а с ходу заорал: “Читали приказ Сталина? Пойдете под трибунал!”

И тут же скомандовал адъютанту: “Подготовь документы!” К вечеру, когда мы наконец отрыли окопы и замаскировали пушки, был объявлен перекур. Трехдневный НЗ, который дали нам перед маршем, съеден еще позавчера. А после тяжелой работы все мы голодные невероятно. Командиры и солдаты, дымя самокрутками, толкуют, где бы достать хоть какой-нибудь жратвы. Что-то новое появилось в отношениях между ними. Офицеры уже не кучковались, как обычно, в стороне, а вместе с нами толкали пушки, даже окопы помогали рыть. И сейчас сержант Кабаков спорил с лейтенантом Панцовым, самым заносчивым из наших офицеров, как выводить орудия, если придется менять огневые позиции. И ничего. Панцов не гоношится, принимает все возражения.

Так всегда, когда опасность рядом, когда нужно делать реальное дело, отношения между людьми становятся более простыми и товарищескими. — Ты где кимарить собираешься? У орудия? – спросил у меня Булочников. – Давай и я тут же. Мы потолковали о том, о сем, и я уже начинал дремать, когда Булочников, оглянувшись по сторонам, нагнулся ко мне: “Знаешь, говорят, те двое, которых под трибунал определили, прострелили друг другу руки и ушли в тыл: пусть, дескать, за этот бардак платят жизнью те, кто его устроил”. — Ты с ума спятил! — Дыма без огня не бывает…

Ладно, спи. Потом в армейских госпиталях я не раз встречал солдат-самострелов. Но тогда, 23 августа, даже мысль о том, что офицеры, в мужестве которых я не сомневался, боясь оказаться без вины виноватыми, пошли на самострел, казалась мне невероятной. Большинство моих боевых товарищей были смелыми, мужественными людьми. И все-таки предвоенные годы не прошли для нас бесследно. Это трагедия, когда генералы, офицеры думали порой не столько о том, как сражаться с противником, сколько о том, как обезопасить себя при невыполнении приказа, который часто отдавался без учета реальных возможностей воинских подразделений.

Внести коррективы, выразить свою точку зрения не могли нередко даже командующие фронтами. Вспоминая август 1942 года, я понимаю сегодня, сколь велик был психологический груз, который давил на нас тогда под Сталинградом.

…В тот момент, так получилось, мы толком не знали в какой мы армии, какому фронту принадлежим. Ночью откуда-то прибыл к нам вновь назначенный командир дивизиона. Построив нас, он объявил, что прав товарищ Сталин и мы действительно не оправдываем надежд, которые возложил на нас народ, что мы в полном составе выступаем в три часа утра и за невыполнение приказа он будет расстреливать на месте. Когда он кончил, комбат-2 спросил: — Товарищ комдив! В три часа утра уже светает, и нас сразу засечет немецкая авиация. Может, лучше сегодня ночью выслать огневой разъезд и расчеты, чтобы они откопали окопы и замаскировали, а завтра ночью перебросить пушки? — Устава не знаете, старший лейтенант! – оборвал тот. – Приказы не обсуждаются, а выполняются. Как командир дивизиона я буду настаивать на выполнении приказа, вплоть до применения физической силы и оружия. Уже светало, когда 12 тягачей и 10 пушек выползали на дорогу и, поднимая к небу столбы пыли, двинулись по черной, обгоревшей степи к разъезду 564. Я, как всегда, вместе с расчетом на первом тягаче. И нам было видно, как нервно высовывается новый комдив из окошка кабины и вглядывается вдаль. Там черный дым закрывал горизонт и рвались бомбы у станции Котлубань: первые немецкие эскадрильи уже начали свою работу.

С каждой минутой очевидней становилась бессмысленность приказа о передислокации. И когда справа показались полтора десятка чудом несгоревших скирд соломы, новый комдив не выдержал: — Стой! Орудиям и тягачам замаскироваться в скирдах! Мы подогнали тягач впритирку к скирде, и солдаты стали заваливать пушку и тягач соломой. Вскоре вся техника была укрыта. Расчеты попрятались в скирдах. А мы с Булочниковым нашли две ямки в земле метрах в пятидесяти от стога, углубили их и, замаскировавшись сверху сеном, решили после бессонной ночи немного добрать.

И вроде бы уже ничего не было заметно, когда над нами пролетела “рама”. Но, видимо, еще раньше эти скирды были знакомы немецким летчикам, и от них не скрылось, как раздались они теперь вширь. Через час примерно тридцать “мессершмиттов” на бреющем полете начали расстреливать нас бронебойно-зажигательными. Уже после первого захода занялись все скирды и начали рваться наши снаряды. Ведь в каждом тягаче – полный боекомплект. “Мессершмитты” летали так низко, что были видны смеющиеся лица летчиков.

Им, видимо, было забавно расстреливать нас. А в стогах горели люди. Я никогда ни до, ни после не слышал таких нечеловеческих воплей – это заживо горели раненые бойцы. Некоторые пытались бежать, и тогда один из самолетов выходил из адского круга и добивал беглецов. И вдруг что-то упало рядом, и я услышал голос Булочникова: — Быстро! К тягачу! Булочников успел проскочить двадцать метров, которые разделяли нас, и теперь лежал рядом. — Давай выдернем его. Это всего сто метров. — Ты очумел? Он же горит. — Это солома горит. Собьем ее. Давай, вперед! Пригнувшись, мы рванули к стогу. На бегу я успел заметить, что верхушка вся в огне и над станинами орудия тоже пламя. Две длинные очереди прошли совсем рядом, и мы одновременно упали, прячась за гусеницы. Но в следующее мгновение Анатолий впрыгнул в кабину, а я схватил заводную ручку. Опять очередь. Задыхаясь от дыма, кручу ручку.

Мотор не заводится. Оглядываюсь назад – в кузове горит солома, под ней – деревянные ящики со снарядами. Опять кручу ручку. Опять очередь. Меня засыпало битым стеклом. Наконец, мотор затарахтел. Булочников дает полный газ и кричит: “Боекомплект горит!” Лезу в кузов и начинаю скаткой сбивать пламя с ящиков. Тут перед нами возникает обрыв, и наш тягач с пушкой валятся в лог. Не помню, потерял я сознание или нет. Потом мы лежали, прижавшись друг к другу за опрокинувшимся тягачом. Рядом дымились разлетевшиеся при ударе снарядные ящики, а “мессершмитты” стреляли по нас и никак не могли достать – мы были в мертвой зоне. Когда самолеты ушли, я увидел на руках кровь, а Анатолий, сам весь в ссадинах и в крови, стал вытаскивать у меня из лица, рук, шеи битое стекло.

Таким вот и запомнил я моего друга и командира Анатолия Булочникова. Через четыре месяца, в начале января 1943 года, под Вифлянцево, когда был выбит весь орудийный расчет, Анатолий стрелял в упор по наступавшим на батарею танкам до последнего снаряда и погиб у орудия, раздавленный танком.

А тогда в логу к нам вскоре присоединились комбат-2 и несколько бойцов. Когда перестали рваться снаряды, мы пошли в степь к догоревшим стогам и нашли человек пять раненых. Но ни командира дивизиона, ни комбата-3, ни начальника взвода управления среди ни не было. На следующий день к нам присоединили остатки других разбитых дивизионов – шесть пушек на конной тяге. Мы вытащили нашу пушку и тягач. Они оказались исправными. Ночью мы отрыли окопы у разъезда 564, замаскировали их сетками, дерном, травой, отрыли ложные огневые позиции, перегнали пушки на новые позиции. И началась обычная война. Штаб нашей дивизии вместе с частью пехоты, артиллерии и спецподразделениями, как выяснилось позже, находился от нас в нескольких километрах. Но теперь мы уже знали, что между нами мощная немецкая группировка, расколовшая 23 августа нашу дивизию на две части и прорвавшаяся к Волге. Чтобы одолеть ее, потребовались месяцы. Утром мы захватили разъезд 564, а к вечеру немцы вновь овладели им. На следующее утро опять короткая артподготовка и атака с тем же результатом. Пополнений не поступало. Постоянно не хватало снарядов, не говоря о хлебе насущном. Чтобы как-то продержаться, ночью солдаты уходили в степь, где чудом сохранился небольшой клин пшеницы. Ее резали штыками, финками и в плащ-палатках тащили в окопы. Там молотили, вывеивали и варили без соли.

Часто казалось: мы последние солдаты Родины… Да, все было в тот самый тяжелый, самый драматический день минувшей войны. И несгибаемость, мужество наших солдат и офицеров. И просчеты командования. И страх, и попытки иных спастись любой ценой. И превосходство врага в технике, особенно в авиации и танках. Почему же, несмотря на все это, мы победили? Пытаясь найти ответ, я перебираю в памяти еще раз те, давние уже события, перечитываю Историю Великой Отечественной, мемуары, вновь открываю книгу Г.А.Дорофеева и К.М.Михтунца “315-я Сибирская в боях за Сталинград”, изданную в Барнауле, где формировалась дивизия. Вспоминаю моих боевых товарищей, большинству их которых не довелось дожить до победного дня.

Чтобы понять истоки той силы, что определяет глубинное, слитное движение народа на крутых поворотах истории, мало знать военно-технические вопросы. Нужен хороший наблюдательный пункт, высокая нравственная точка обзора. С нее видно, что многое в духовной стойкости бойцов Сталинграда определялось самой нашей общей судьбой, всеми предшествующими годами жизни и трудным 1941-м. На нас напали. На наш дом, на нашу землю.

Ни у кого, даже у самого неграмотного бойца, не было сомнения в справедливости войны, которую мы ведем. Рядовые солдаты не говорили высоких слов – Отечество, патриотизм. Но эти высокие понятия и чувства жили в них в самом истинном, первоначальном смысле. А пока надо было устоять. Собраться с силами. Ведь до победного 19 ноября, когда началось наше генеральное наступление под Сталинградом, оставалось еще почти три невиданно длинных и кровавых месяца.

Герман Садулаев

Крепость. Хватит смотреть на себя глазами наших врагов

Андрей Константинов и Борис Подопригора написали одну из самых важных книг нашего времени: исторический роман «Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер». И я попытаюсь объяснить, почему эта книга так важна.

Главный герой романа — военный переводчик Борис Глинский. Потомственный офицер, из касты ― в лучшем смысле этого слова ― профессиональных военных. В книге рассказано о его детстве и юности, при этом передана уникальная атмосфера жизни семей советских офицеров. Герой поступает в ВИИЯ — Военный институт иностранных языков. Это особое, элитарное учебное заведение, лучше всего подходящее для кастовой военной интеллигенции. Учёба в ВИИЯ — привилегия. О ВИИЯ вспоминается часто, на протяжении всего романа. Выпускники ВИИЯ выполняют интернациональный долг во всех частях света. Получают медали, ордена. И гибнут. И это тоже привилегия для настоящих аристократов, настоящих элит СССР: не прятать своих детей в тёплых местах, а посылать служить Родине в самые горячие точки планеты. Какое разительное несходство с умонастроениями нынешних «элит», которые на самом деле не элиты, а просто говно, привычное плавать сверху!

После окончания института Глинский в результате сложных обстоятельств прохождения службы и личной жизни оказывается в Афганистане, в составе «ограниченного контингента», то есть в действующей армии. Далее по сюжету руководство принимает решение о заброске Глинского в крепость Бадабер на территории Пакистана, где предположительно содержатся советские и афганские военнопленные. В крепости Глинский пытается выйти на связь с советской разведкой, просит помощи, но не получает ответа. И поднимает восстание. Пленные захватывают крепость и несколько часов ведут бой с превосходящими силами противника, а в конце взрывают склады боеприпасов и уничтожают крепость, лагерь и множество врагов.

Таково очень краткое и простое изложение. В романе сюжет гораздо богаче, с лирической составляющей, с персонажами, их историями и характеристиками, с конфликтами и тайнами. Книга читается на одном дыхании, увлекает, затягивает. Увы, есть и огрехи. По моему мнению, текст литературно и стилистически недоработан. Встречаются «неловкие моменты», вроде излишних и повторяющихся деепричастных оборотов и фраз «который некоторые считали», и так далее. Мне кажется, тексту не хватило хорошего редактора, который прошёлся бы с красным карандашом по листам романа. Авторам, лелеющим текст, как собственное дитя, трудно оценивать объективно и исправлять его. А беспристрастный редактор может без эмоций и сантиментов резать по живому. Обычно человек не может быть сам себе судьёй, хирургом или редактором.

По книге будут снимать фильм. И это очень хорошо. Фильм может получиться даже лучше, чем книга, так как огрехи встречаются только в авторском тексте, каковой будет заменён на видеоряд. А диалоги в романе очень хороши. Герои говорят сжато, естественно, жизненно. Если фильм снимут правильно, то он станет новым этапом отечественного кинотворчества о войне, более высоким по сравнению с «9-й ротой», картиной условной и подражательной.

Возвращаясь к книге, я повторюсь, что считаю роман «Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер» очень важным, уникальным в своём роде и большой удачей авторов, несмотря на обозначенные выше недостатки. Потому что книга Константинова и Подопригоры делает главное: меняет оптику читателя, и мир после прочтения книги уже не может быть для тебя таким, как прежде.

Для меня было откровением вот что: я слышал ранее, читал, думал об этом, но только после «Бадабера» по-настоящему прочувствовал и осознал, что холодная война была не такой уж холодной. Настоящие, «горячие» войны шли и не прекращались всё это время. Малые, локальные, не вошедшие в историю, но войны. По всей планете. И везде на одной стороне были советские военные специалисты. А на другой стороне ― «советники» из НАТО. Между землёй и небом война.

И вот ведь что интересно: во всех конфликтах, которые горели и кровоточили на стыках цивилизаций, Советский Союз и социалистический лагерь поддерживали светские, довольно человечные и модернистские режимы, а страны Запада выступали союзниками религиозных экстремистов, радикалов, фанатиков, архаических племён, диких головорезов. Скажи мне, кого ты выбираешь в свои союзники, и я скажу, кто ты сам в действительности, за фасадом. СССР обвиняли в тоталитаризме, а Запад провозглашали рассадником демократии. Но по факту именно СССР нёс в страны третьего мира демократию и современную цивилизацию, а Запад внедрял архаику и выращивал террористов. Разве не так было в Афганистане?

Второе открытие: империя не имеет границ. Нет такого места на планете, которое было бы империи безразлично. В империи никто не может сказать: нам не интересно, что происходит в Тимбукту. Сейчас в мире только одна империя ― США. И мы видим, что весь мир — «зона жизненных интересов Америки». Они не стесняются заявить свои права на любой территории и применить силу везде, где считают это нужным. А раньше была вторая империя ― СССР. И мы, Советский Союз, тоже имели свои интересы повсюду и готовы были их защищать. Так в мире поддерживался баланс.

Да, но и напряжённость! Напряжённость поддерживалась — скажут пораженцы. Те, кто решил уйти сначала из Афганистана, а потом и отовсюду. Была такая версия: конфликты в мире из-за противостояния советской и американской систем. Не будет противостояния — и конфликты сойдут на нет. И вот мы сдались. Лишь бы не было войны. Ушли отовсюду и признали своё поражение везде. И что? Войны прекратились?

А? Я спрашиваю. Подумайте. Посмотрите вокруг внимательно. Хватит ли у кого-нибудь совести или безумия сказать, что после капитуляции СССР, после полной и безоговорочной победы капиталистического лагеря войн в мире стало меньше? Ответьте нам, пораженцы!

Мы ввели танки в Прагу. Боже мой! Какой, б***, ужас! Но что случилось, когда мы уже не могли никуда ввести свои танки? ОНИ СТАЛИ БОМБИТЬ БЕЛГРАД!!! Стали сбрасывать бомбы в самом сердце Европы! И впервые после 1945 года вновь поднялись в небо со смертельным грузом в бомбовых отсеках самолёты люфтваффе — ВВС Германии! Никто не подумал о том, что при живом СССР они не посмели бы сделать такое? О том, что только потому мы вводили свои танки, поднимали свои самолёты, отправляли свои корабли и подводные лодки за тысячи морских миль, только для того, чтобы самолёты люфтваффе НАТО не смели бомбить мирных жителей нигде на планете! Мы были единственной силой, которая сдерживала Фенрира алчных западных «демократий». А теперь Советского Союза нет. Значит, всё позволено.

Третье откровение «Бадабера»: величие страны оплачено кровью героев, зачастую безвестных и безымянных. Жертвы неизбежны. Но они не бесполезны, не бессмысленны, нет!!! Пожарный гибнет, спасая людей из горящего дома. Может, ему не стоило рисковать? Зачем начальник расчёта отправил его в самое пекло? Также и военный гибнет, спасая от войны мирное население. Иначе не дано.

Помните, перед началом перестройки было вот это вполне понятное по-человечески, но гниловатое, по сути, настроение: ах, зачем наши мальчики гибнут в чужих горах! Какое нам дело до Афганистана! Пусть наши мальчики вернутся домой! И когда наши мальчики, те, кто выжил, вернулись домой, все были рады: наконец-то закончилась бессмысленная война! Теперь заживём счастливо! И лишь некоторые с сомнением и подозрением смотрели на оставленные горы: что теперь там и как нам аукнется?

Если бы у меня хватило терпения и таланта, я написал бы фантастическую повесть, которую назвал бы, например, «Застава». О том, как на далёкой заставе, в сотнях вёрст от родных городов и деревень, служит дружина, «ограниченный контингент». А места вокруг чужие, дикие, непролазные. Полно всякой нечисти. Налетают на заставу драконы, нападают вурдалаки, колдовские змеи норовят пролезть, ведьмы насылают мор, оборотни у ворот трутся, чудовища идут приступом. И каждую смену наполовину ли, на треть редеет дружина. И везут домой, матерям и жёнам, только деревяные гробы, а в гробах то, что осталось, или горсть земли с заставы, если ничего от дружинника не осталось. И вот решает «гражданское общество» упразднить заставу, отозвать «ограниченный контингент». Уходит дружина, оставляет крепость пустой, а чудовищам дают «коридор». Теперь у нас «мир» будет. Дома дружину встречают улыбками и цветами, невесты плачут от радости, репортёры на берёзовой коре пишут об окончании политики военного вмешательства в дела суверенных территорий, об открытости, согласии и сотрудничестве с соседями. Года, однако, не проходит, как все чудовища, оборотни, вурдалаки, бесы, людоеды, разбойники, призраки, хищники и ядовитые змеи приходят в города и деревни, чтобы всласть потешиться над беззащитными людьми, выпить кровь и сожрать плоть и матерей, и жён, и невест, и малых детей, и стариков, и самих богатырей, разделённых и безоружных.

К сожалению, мы живём не в вегетарианском мире. Здесь всегда была и ещё долго будет война. И политика империи в том, чтобы сдерживать врага на дальних подступах. Удерживать хаос, распад, агрессию подавлять в зародыше. Иногда солдаты империи гибнут так вдали от Родины, и кажется, что ради ничего. Но это иллюзия. Солдат империи никогда не погибает зря. Своей гибелью вдали от Родины он спасает сотни и тысячи людей, спасает свою землю от войны. Понимаете, война всё равно будет! Если мы не захотим или не сможем удерживать её вдали от наших границ, война войдёт в наш дом.

Разве не это мы увидели, когда вывели свои войска отовсюду? Разве не обрушились на нас полчища вурдалаков внутри нашей страны? Разве мирные граждане в мирных городах не стали жертвами взрывов? Разве непонятно, почему такого не было и не могло быть в советское время? Потому что заставы на дальних рубежах. Крепости. И герои вдали от Родины. И это вовсе не «расточительная политика», «бесполезная и бессмысленная поддержка социалистических режимов» и так далее. Это плата за величие. И за спокойствие собственных граждан. Для того, чтобы советские граждане могли не бояться взрывов домов, бомб в метро, захвата в театре, воины держали оборону на дальних заставах.

Разве не это доказала нам Америка? После террористической атаки 11.09.2001 в Нью-Йорке — что сделали американцы? Ограничились ли они усилением режима безопасности внутри собственной страны? Нет. Они стёрли с лица земли Ирак. Они ударили по тому же Афганистану. Они показали всему миру, что готовы уничтожить кого угодно и где угодно в каких угодно количествах и с какими угодно последствиями, но не допустят переноса войны и военных рисков на собственную территорию.

А мы слёзы льём и пожёвываем сопли, не излечившись ещё от трусливого пацифизма. Песенка была популярная, у рок-певца по кличке Чиж, вы знаете: «так найдём же, блин, куда ввести войска». С эдаким отрицанием. Зачем нам, мол это. И солдат в финале песни «стрельнул в себя и больше ни при чём». То есть самострел, дезертирство путём самоубийства. Вот так и все мы, весь Советский Союз, стрельнули в себя и больше ни при чём. Но война не закончилась, война продолжается. И война так устроена, что если ты — не воин, то ты — жертва. Вот и всё, вот и вся любовь.

Если предельно конкретно о том же самом Афганистане. Что случилось после того, как мы сняли свои заставы?
1) В самом Афганистане победили исламисты, которых потом победили ещё более радикальные исламисты, по-просту говоря, террористы. Афганистан стал базой для международного терроризма, и американцам пришлось самим воевать в Афганистане против тех же самых ублюдков, которым они помогали в войне с шурави, с советскими. То есть американцы пришли в Афганистан делать ту же самую работу, которую не дали сделать шурави, потому что она, эта работа, всё равно была исторически и цивилизационно необходима. Впрочем, у американцев получилось не лучше, чем у шурави.
2) Наркотрафик отвратительно вырос. Героиновая наркомания распространилась, в том числе и во всех бывших странах СССР. Сколько молодых людей умерло и умирает у нас от афганского героина, никто не знает. Но наверняка гораздо, гораздо больше, чем боевые потери ограниченного контингента. И если всё равно суждено умереть, то не лучше ли погибнуть с автоматом в руках, в воинской славе, исполняя интернациональный долг, чем сторчаться и умереть на грязной игле, позорной смертью наркомана?
3) Радикальный ислам, то есть терроризм, освободил руки для «работы» на Северном Кавказе. И те же самые вдохновители и финансовые источники джихада, что действовали в Афганистане, теперь провоцировали войну в Чечне и террористические акты в России.
4) В Средней Азии после развала СССР начались войны. Гражданские, клановые и религиозные. Мы, в России, мало знаем об этих войнах. Азию от нас как отрезало, мы даже не слышали, что там происходит. Но войны были ужасными. С огромным количеством жертв. И «афганский» фактор в них неизбежно присутствовал.

Снова вернёмся к роману. По тексту видно, что авторы прекрасно знают всё, о чём пишут. Но не надеясь только на собственный опыт, тщательно работают с источниками. Они сами говорят про «двести версий на четырёх языках», которые они изучили, прежде чем составить книгу. Я, пожалуй, не знаю другой такой книги, сопоставимой по глубине и насыщенности документальной правды, которая художественными методами переплавляется в абсолютно убедительные и достоверные образы.

И я верю в то, что всё было именно так ― там, в Бадабере. Что шурави и афганские союзники подняли восстание. И захватили крепость. В надежде, что им помогут, что Родина помнит о них, Родина спасёт. Но если и нет, тогда всё равно, чтобы умереть правильно. И я верю, что именно так, просто и мужественно, сказал советский солдат Василий Пилипенко: «Слышь, капитан. Ты не думай, мы ж не с претензией. Даже если что не так выйдет — оно всё равно лучше, чем живьём гнить… Хоть душу отвели…» Душу отвели восставшие изрядно. По задокументированным сведениям, счёт уничтоженных душманов шёл на сотни. Тогда как пленных было гораздо меньше. В романе их, восставших, тринадцать.

Они выполнили свой долг перед Родиной. Вот только Родина… Мы дезертировали посредством самоубийства и предали своих союзников, обрекли на смерть. Мы признали своё поражение. Но этого было мало! НАС НАУЧИЛИ СМОТРЕТЬ НА НАШУ СОБСТВЕННУЮ ИСТОРИЮ ГЛАЗАМИ НАШИХ ВРАГОВ! Это последнее и самое страшное поражение.

Поэтому так важна хорошая, честная, сильная книга о Бадабере. Мы возвращаем себе свою Родину, свой взгляд на историю. Возвращаем себя.



Rado Laukar OÜ Solutions