Проза № 34

Вадим Михайлов

МАЛЕНЬКАЯ ЧЁРНАЯ ДЫРА

Композиция глюков.

(Продолжение, начало в № 33)

30.

…Ноговицын вылез из могилы. Светила полная луна. Он чувствовал лёгкий озноб. Руки сводила судорога. Да ещё этот мерзкий вкус во рту. Всю эту ночь Ноговицын мучился, маялся между вечным сном и сумеречным бредом. Ему виделись лица женщин, которых он любил. Они не хотели покидать его душу. Он любовался ими. Стремился приблизиться, но они в последнюю секунду меняли облик и исчезали

Луна была необыкновенно большая и красная. Такой большой она бывает только один раз в одиннадцать лет, когда Земля сближаются с Луной на минимальное расстояние. Астрологи называют её Белой Луной. Но сегодня она была красная, хотя и называлась белой. Румяная, она взлетала над горами во всей своей красе, хотя и не давала такого контрастного и яркого света, как чёрные луны. Не было привычных синих теней. Воздух светился розовым, а небо было чёрным. Это опасное сближение вызывало в душе Ноговицына древний страх перед возможной космической катастрофой, перед возможным концом человечества. Луна, казалось ему, раздумывала, упасть ли ей на Землю, или отложить до следующего опасного сближения. Кладбищенская земля оживала. Словно тысячи муравьев вздыбили почву. Земля шевелилась, как кожа лица, под укусами комаров. Вздувалась чёрными прыщами. Из этих черных язв вылезали люди, которых с трудом можно было назвать людьми. Оживающие трупы, не люди, вылезали из могил и недоуменно рассматривали себя, свои разложившиеся руки и ноги. Стряхивали с себя червей, и те сначала лежали неподвижно, не понимая, почему их оторвали от пиршества, а потом скрывались в норах.

Ноговицын увидел женщину, склонившуюся над лужицей. Она всматривалась в своё отражение и пробовала расчесать, распутать пальцами свалявшиеся волосы. Ему показалось, что это Алиса… Но он не рискнул подойти к ней. Он пытался разобраться в ситуации. Исподволь рассматривал существ, которые возникали из земли поблизости от него. Глаза оживали на мертвых лицах. И сами лица становились живыми. Эти существа не понимали, где они, и не знали, что с ними происходит.

- Извините, можно вас спросить? – прошептал кто-то, ещё не вполне определившийся.- Как вы думаете - это чистилище?

- У православных нет чистилища, - строго ответил молодой труп с реденькой бородкой.

- А я католик…

- Так и чеши себе в Рим. И не приставай с глупыми вопросами.

- А скитание душ в космосе?

- Да, заткнись ты, мистик траханный!

- Где мы? – спросила маленькая девочка. – Мне страшно.

Ей никто не ответил, только Ноговицын погладил её тёмную головку. Волосы были ещё холодными и неживыми, но из-под них уже пробивалось живое тепло.

- Без паники, господа, - сказал верзила в камуфляже, очень похожий на Хвичу. Но нельзя было определить, кто он, потому что часть головы и лицо отсутствовали. - Сейчас кого-нибудь пришлют за нами, и всё прояснится.

А Ноговицын подумал – ну вот, оказывается на том свете такой же пейзаж и такой же воздух и такой же ветерок. Наверное, здесь и порядки такие же, как на земле, в том реальном мире, который он покинул. Значит, нужно теперь вспомнить всех знакомых праведников и женщину - адвоката, которой он остался должен триста рублей за такси. На всякий случай… Как ни старался, а праведников среди своих знакомых он не мог вспомнить. У всех был какой-нибудь изъян, грех. Вроде бы, ничего плохого не делали, но и хорошего нечего было вспомнить. Или слишком острили и вольны были в разговорах. Смеялись над всеми. Иронизировали. Или вроде, соблюдали всё, как полагается, постились и не грешили, но в глазах… в глазах была такая жажда греха и любострастие непотребное.

Ноговицын дотронулся до затылка. Пальцы стали липкими. Он лизнул палец. Эта была кровь. Она была солоновата на вкус.

Воскресшие люди медленно двигались по тропе к долине, которая светилась в ночи.

Ноговицын решил идти со всеми, но прежде оторвал белую шелковую подкладку в пустом, шикарном, ящике красного дерева, в котором никого уже не было. Этот ящик, гроб, превращался в дерево. И все гробы превращались в деревья, и теперь это был молодой лес, а не кладбище. Но земля по-прежнему пучилась и исторгала из своих недр всё новые и новые гробы, из которых вылезали люди-нелюди…

- Товарищ земляк, - услышал он знакомый, хриплый, голос.

Нищий старик, тот самый ленинградец, схватил его за рукав пальто.

- Вот, где встретились, земляк!... Как тебя занесло сюда?

- Я искал мою первую любовь. Ну, я ведь тебе говорил…

- Анфису?

- Алису… А ты, как очутились здесь?

- Меня обвинили в шпионаже и застрелили «при попытке к бегству».

- А я с другом выпил вина… А потом мы поспорили. Царь Илкар Второй убежал в горы от Могит-хана или просто ушел? Да вот он… Друг… Его зовут Хвича… Опять будет спорить о превратностях той давней битвы и подлости русских… Только отрастёт голова, спорить начнёт. А я не хочу спорить… Это было двести лет назад. Зачем мне спорить о том времени! Мне надоело.

Ноговицын спрятался за старика, но Хвича увидел его и бросился обниматься.

- Ноговицын, собачий сын, как я рад тебя видеть. Как хорошо, что ты ожил! Не с кем поговорить по душам? Турки не понимают по-нашему. Они впертые парни, с ними не поспоришь. А американцы смеются надо мной… Только русские могут так тепло, так по-родственному…

Ноговицын потрогал затылок. Кровь застыла и была уже, как пригорелая каша на стенках котелка.

- Вишь, до чего нас душевные беседы доводят, сказал он.

- Да я не со зла, я не хотел тебя убивать. Просто палец, вот этот, привык… нажимать на спусковой крючок.

- А ты как сюда попал?

- А! Подорвался на фугасе. Ну, давай поговорим. Очень люблю с тобой беседовать. Жаль здесь вина не достать, а то бы посидели…

Он присел на могильную плиту с портретом улыбающегося молодого человека.

- Как его звали? Натхав Инаипик… князь… - прочёл Хвича.

- У вас на одного крестьянина по три князя, - сказал Ноговицын.- Пошли.

- Куда? – спросил Хвича.

- Куда? Куда? Куда все идут, - сказал Ноговицын, - По дороге поговорим…

- Ладно. А это что за человек?

- Это мой земляк. Старик из Питера.

– Илья Аполлонович Чегуров, - представился старик..

- Хвича.

- Честь имею.

- Об одном прошу, – сказал Хвича, пожимая руку старика. - Что хочешь ругай, только нацию не задевай!

- Да нужна мне больно твоя нация! Носитесь вы с ней, как дурень со списанной торбой.

31.

- Да, куда ты идёшь? Куда тебя черт несет? – закричал Хвича, догоняя Ноговицына .

- Ищу свою любовь. Ищу свою юность, - бормотал Ноговицын. – Где она? Ау! Ау!.. Она поливала цветы…

- Совсем с ума сошел человек, - посочувствовал Хвича. - Любовь поливала цветы?! Она что, дождь или лейка?

- Дождь… Дождь… Она была, как веселый дождь… - Счастливо улыбнулся Ноговицын.

- Да знаю я эту историю! – вдруг помягчал Хвича. – Перестань думать о ней. Её нет больше…

- Нет, ты послушай. Дождь, и в то же время - девушка. Ты слушай. Она поливала цветы… И вдруг – муха… пчела… маленькая такая, свинцовая… пчёлка – в висок... А я из Питера ехал, сказать ей… Понимаешь, четыре раза женат был, а её забыть не могу…

- Так поехали, - решительно сказал Хвича. - Вот мой танк. Он тоже оживает. Смотри, башня встала на своё место, а у меня уже не полголовы, а целая…

Танк взаправду превращался из кучи металлолома в боевую машину, годную к употреблению, способную стрелять и крушить всё на своём пути. Правда, он долго не заводился, но потом помчался по бездорожью, обгоняя медленную, как кровь из неглубокой раны, струйку, змейку воскресших людей, бредущих от кладбища к городу.

Темная слепая змея двигалась к зареву в котловане между невысоких гор.

На небе к этому времени были уже два светила - Солнце и Луна. А звезд не было. Луна поблекла, а на зимнее Солнце больно было смотреть.

- Стоп! – сказал Ноговицын. - Вот её дом. Проезжай дальше, Поставь своё чудовище за углом, чтобы не напугать её…

Во дворе пятиэтажки женщина развешивала белье – белое, красное и синее…

На виске - пятнышко темное, родимое, родное… Засохшей крови пятнышко. Примета смерти.

А глаза живые, ласковые, тоже родные. Голубые…

А рядом малышка смуглая, армяшечка, приземистая, тугобровая. С такими густыми ресницами, что цвет глаз неразличим. Будущая Шамаханская царица… За юбку держится.

- Здравствуй Алиса.

- Здравствуй, Ноговицын.

- Узнала?

- Узнала.

- Не изменился?

- Изменился. А я?

- Ты всё такая же! Ты всегда прекрасна!

Алиса счастливо улыбнулась. Как будто улыбнулась, потому что разговор этот в нём, мнимый разговор. Как бы…

- Узнала?

- Узнала.

- Дочка?

- Внучка.

- Анжела?

- Конечно.

Они легко рассмеялись. Если девочка, то первая Анжела, Ангел, а последняя- Нарика, «хватит!».

- А ты что, только с того света и сразу стирать?

- Да, они ж без меня совсем запаршивели... Вот приведу дом в порядок, тогда отпразднуем моё возвращение. Придёшь?

- Нет.

- А я размечталась – поиграешь для меня, как раньше… Фантессу… Или «На солнечной стороне улицы».

- Давненько не виделись...

Анжела враждебно смотрела на Ноговицына.

- Трудно жить?- спросил он.

- Всем трудно. Но нас участок выручает. Картофель, виноград… Яблоки… А я шью. Ты ведь помнишь. Меня машинка выручает, Зингер. Прабабушкина. Заходи… Сок свежий – только отжала…

- Петрос дома?

- Уехал в Баку за рыбой.

- Ладно, в другой раз зайду… Когда приедет… твой муж…

Это не настоящий диалог, мнимый.

Ноговицын представил его таким, как будто они, правда, говорили.

Но не говорили они, и не могли говорить.

Она развешивала белье – триколор, а он смотрел на неё.

Этот мнимый разговор не понравился ему.

А она не узнала Ноговицына. Думала, эти трое - бродяги ждут, когда она войдет в дом, чтобы украсть её простыни и ночную рубашку…

Не узнала…

А он видел из-за плеча Хвичи, как она молодела, превращалась в шестнадцатилетнюю, ту, которую он любил когда-то... Она бросила наволочку в корзину, вглядывалась, будто вдруг узнала его и радовалась. Будто и не прошло тридцати лет. Будто тогда это было, не сейчас.

- Неужели узнала? – подумал он.

И улыбнулся и уже в мыслях преодолел расстояние, отделявшее его от неё, но почувствовал спиной присутствие соперника, самца, которому она принадлежала теперь. Петрос прошел рядом, даже задел его локтем, И улыбка эта, и эта радость предназначались ему, Петросу, а не Юрию Ноговицыну. У Петроса был плоский затылок борца. И коричневая кожаная куртка ладно сидела на сильной спине. Алиса что-то сказала ему, и он обернулся, взглянул на трёх бродяг, но не узнал Ноговицына. Он поцеловал Алису, взял на руки внучку и скрылся в подъезде.

32.

Хвича присел на корточки у стены дома. Ноговицын сел на старую покрышку. А Чегуров прямо на землю. Грелись на солнышке, молчали.

Чегуров порылся в земле и протянул Ноговицыну осколок зеркала. Но прежде вытер его о штаны.

Ноговицын увидел мешки под глазами и страдальческие глаза человека, которым был он. И седую щетину на щеках увидел Ноговицын.

-Сам себе противен, - подумал Ноговицын.

Он долго смотрел в зеркало, счищая засохшую кровь...

Узнала – не узнала? Вот в чем вопрос. Не дает ответа, сука...

- Да, видок у тебя, - сказал Хвича. – Так тебя родная мама не узнает, не то что первая любовь…

Хвича уже освоился со своим воскрешением, стоял перед ним в полном вооружении, бодрый и свежий.

- Может, мне шлёпнуть тебя ещё разок?- задумчиво спросил он.

- Бесполезно, я опять оживу, - сказал Ноговицын. – Такое время, Хвича. Бесполезно все, что умели раньше…

- Вот ведь вы какие, русские! – засмеялся Хвича. - На вас патронов не напасешься. И зачем ты приехал к нам?

- Я здесь когда-то жил, Хвича. Здесь прошла моя юность. Я знал твоего отца. Немало вина выпито с ним. Я знал твою мать… Я был влюблён здесь в девушку… Ты видел её сейчас… Да в неё все были влюблены… Вот приехал, а ты убил меня… А её тоже кто-то шлёпнул… Я только хотел увидеть её и поговорить… Просто поговорить!

- Вах! Как интересно! Что с ними говорить! Их надо целовать! Их надо обнимать! Ласкать! Их надо брать! А для разговоров – друзья. Когда я слышу разговоры женщин, ничего не понимаю. Будто сороки трещат. У них нет ума. Только волнение. У них не человеческий язык… У птушечек моих птичий язык...- вдруг запел он. – На окне моём сидят-поют читеби-гвритеби, птички-невелички… Крошечки клюют с ладони моей…

- Хвича прав, побрейся хотя бы, - сказал Чегуров.

Старик нашел осколок стекла и стал скоблить Ноговицыну щёки. Капельки крови выступали на коже… Было больно, но эта боль отвлекала от горьких мыслей

Алиса снова поливала цветы.

Ноговицын помахал ей рукой. Но она пожала плечами и ушла с балкона.

Во дворе её муж, Петрос, гулял с внучкой.

Поздоровались. Поговорили.

- Я так счастлив, - сказал Петрос, и посмотрел на балкон, где не было Алисы, были только её цветы.

- Я рад за тебя, - обнял его Ноговицын.

А сам тоже смотрел на балкон, ожидая, что увидит её.

- Только я боюсь, - сказал Петрос.

- Чего?

- Если время пошло назад… - Петрос задумчиво рассматривал Ноговицына.

- Что?! Молчи! Не говори этого, - попросил Ноговицын.

- Нет, но подожди ты! Если время пошло назад… - Петрос назидательно поднял палец и ироническая улыбка тронула его толстые губы. – Если время пошло назад, - повторил он, - то Алиса скоро снова станет твоей. Понял?

- Нет! – закричал Ноговицын. – Я не хочу! Я не хочу! Я уже люблю другую… Господь всегда даёт нам свободу выбора. Если выбрала тебя, если ты выбрал её, пусть будет твоей до конца жизни. А мне хватит и воспоминания о нашей первой любви… Пусть будет ваша жизнь счастьем!

- Что ты знаешь о нашей жизни! Испорченная пластинка… Каждый день одно и тоже. Один завтрак, один обед, один ужин, одна постель… Тридцать лет одно и то же… Хоть бы взглянула на кого… Чтобы мне переживать, гневаться, ссориться. Мстить. Она святая!

- Святая, - согласился Ноговицын.

- Но я-то не святой! – сказал Петрос.

- Я тоже не святой! – торопливо признался Ноговицын.

- Ничего, с такой женщиной ты станешь святым, - сказал Петрос. - Хочешь не хочешь, а станешь святым...

- Я не хочу быть святым! – закричал Ноговицын.- Это гордыня.

- Придётся, - издевался Петрос. - Никуда не денешься. Андронный каллайдер работает. Маленькая чёрная дырочка разрастается. Всё летит в прошлое… Это судьба. - Он легко рассмеялся. - Скоро я буду молодой и холостой, а ты влюбишься в неё! Первой своей любовью влюбишься... - Он захохотал и утирал слёзы, выступившие от здорового неудержимого хохота. - Тебе некуда деваться! Скоро ты станешь мужем своей первой любви!

- С кем это ты разговаривал? – спросила Алиса, когда Петрос вернулся в дом.

- Это Юрий Ноговицын… Лабух… ну, музыкант... Помнишь, он был влюблён в тебя… И ты, вроде тоже была влюблена в него.

- Нет, не помню… Ноговицын… Не помню.

Она боялась покраснеть, и потому покраснела… До живота покраснела… Даже шею белую и плечи охватил пожар… Огонь, затаившийся так глубоко, что казалось будто и не было в её жизни никакого огня и пожара. А он был. Уголёк. Тлел до поры…

Петрос, её муж, подумал, что, может быть, она говорит правду. Это устраивало его. Если, и в самом деле, забыла, неплохо. Но обидно…

Почему обидно, он не мог объяснить. Пытался.

Как-то не по песне получалось… - думал он. - Лучше бы не забывала первой своей любви. А то ведь если что, и меня забудет. Память у женщин короткая, как волосы у лысых мужчин, так что ли, говорят русские?..

Ему так хотелось, чтобы всё было по песне…

33.

Ноговицын уходил, не оглядываясь.

По традиции люди преувеличивают значение первой любви, - думал он. Всё забывается… И первая любовь тоже… Она как первый глоток вина. И всё. А люди говорят – первая любовь священна!

Ноговицын не знал, как это у других людей. Он не любил таких разговоров. Стыдился.

Он знал про себя чуть больше и не всегда однозначно.

У него в детстве было несколько счастливых дней и несколько счастливых ночей.

Счастье было связано со звёздным небом. Он и теперь, взрослым, любил ночью лежать на траве и смотреть на звёзды. Если набраться терпения и затаить дыхание, можно ощутить движение Вселенной...

Он любил смотреть на огонь…

Плыть ночью по спокойной воде…

Чувствовать рядом тепло любимой женщины – обожал...

В детстве было постоянное чувство оскорбительного рабства. Он не знал, почему. Его ведь любили. Всегда любили, как дорогую вещь, как золотое колечко. Как дорогой камушек.

А он мечтал разрушить это рабство, и, прежде всего, семью.

Он не хотел быть объектом любви. Он хотел любить.

Но при этом устраивал взрывы, обливал с крыши проходивших по улице людей, а став взрослым создал вариант Гимна Советского Союза в ритме Рок-эн-рола.

Играл его на джем-сейшенах.

Он жаждал ненависти со стороны любивших его людей.

Он не знал почему, его ведь любили.

Его наказывали, били… И при этом любили.

А он не хотел быть объектом любви.

Школа прибавила ненависти.

Бедность, постоянный голод забывались только, когда он читал книги.

Из книг возник образ красивой любви.

Чувственную любовь он познал рано, в таком же возрасте, что и герои «Тысячи и одной ночи». Отсюда и желания скорее стать взрослым и сделать всё не как надо, а как я хочу.

И ему, мальчику грезилась «дама сердца». Беатричче… Лаура… Изольда… Да, она ведь тоже была слепой девушкой… Как Рамат…

…- Нет первой любви, - бормотал он. – Нет никакой первой любви. Её придумали дураки для утешения дураков. Есть только первый обман… Второй обман… Самообман… И последующие обманы и самообманы… Любовь – самый сильный наркотик... И самый большой обман и самообман…

Но есть первая женщина. Первую женщину невозможно забыть.

Она сказала – я хочу, чтобы ты запомнил это на всю жизнь. Я хочу, чтобы ты искал меня в других женщинах и передавал им красоту и доверчивость, и щедрость, и счастье которые сейчас между нами…

34.

Ноговицын и Чегуров снова тряслись в танке. Хвича сидел за штурвалом. Чёрный шлем танкиста делал его лицо ещё более мужественным. Чёрная косичка спокойно лежала на широкой спине.

Улицы были пустынны. Где-то вдали пробежал мамонт. Бродили не совсем дозревшие до жизненного состояния трупы.

На перекрестке проспектов Илеватсура и Независимости мимо танка пробежал Харика, а с ним овечка, беленькая, голубоглазая, с розовым бантиком.

Но Хвича увидел не овечку, а даму с собачкой, красивую стервистую блондиночку. Миниатюрную.

Носик у неё был остренький, курносенький, и она поводила им налево и направо, вынюхивая добычу. Она была и фиалка и гюрза одновременно. Но тосковала по теплу и доброте.

Она вела на поводке старого пса, безродного дворнягу. Но вела так гордо, будто на поводке у нее был мастиф.

Хвича не мог не остановиться при виде такой роскошной барашечки. Он сходил с ума, когда видел блондинок. Он высунулся из люка.

- Мадам-джан.

Она даже не взглянула на него.

- Мадам- джан, конфетку хочешь?

- И большая у тебя конфетка, кретин? Акбар, к ноге.

- Это не Акбар, мадам, это Харика. Наш дворовый пес. Раньше в колхозе работал сторожем, а теперь горожанин.

- Господин Хвича, спасите меня, - заскулил Харика. – Эта барашка совсем меня затрахала… Я нашел овечью шкуру. Утащил себе на подстилку в будку. Просыпаюсь, а рядом барашка беленькая, тёпленькая, спит и похрапывает. Я сначала хотел съесть её, а потом пожалел. Теперь меня на поводке водит. Никогда больше не буду заниматься благотворительностью. Хотите, я подарю её вам?

Барашка-джан улыбалась, с вызовом смотрела в глаза Хвиче.

Ему нравились такие штучки. А ей – такие, как он.

- Как тебя зовут, прекрасная блондинка?

- Жанна Баранова, - её голос звенел серебряным колокольчиком.

- Можно, я буду звать тебя Барашка-джан?

- Зови, как хочешь.

- Я дарю её вам, господин Хвича, - важно сказал Харика.

- Хороший подарок к Рождеству. Так откуда, говоришь, у тебя эта барашка?

- Из старой овчины, господин Хвича… Я заснул, а проснулся, смотрю - она рядом… Значит, не приснилась…А куда мне, старому кобелю, такая прелесть? Её ведь ещё и кормить надо. И одевать. И защищать…

- Хо-орошая барашка! – похвалил Хвича.

- Берите, господин Хвича. Мне она, вроде, ни к чему. И съесть нельзя, и в работе мешает. Берёте?

- Надо подумать… Такая беленькая, хорошенькая… Юра, как ты?.. Брать или не брать?

Ноговицын пожал плечами.

- Пожалуй, возьму, - сказал Хвича.

- Эй, Барашка-джан, это твой новый хозяин, - зарычал Харика. - Иди, иди к нему… Подожди. Дай, поцелую на прощанье. Не поминай лихом, сладкая! Вроде бы я тебя не обижал.

Он смахнул лапой скупую мужскую слезу.

- О, кей, собака, о, кей! - сказала Жанна, снимая с него ошейник. – Свободен, пёс. Никаких проблем! Никаких претензий! Никаких слёз!..

Жанна бросила ошейник с поводком Хвиче.

- Держи, бычок. Теперь твоя очередь…

- Эх, какая хорошенькая барашка у меня была!.. – заскулил Харика. - Зачем всё это?! Только к одному закону привыкнешь, а уже другой свои права доказывает. Только к нему приспособишься, старый достаёт!.. А теперь вообще не понять – и жрать хочется, и не поесть всласть. И пить хочется, и не напиться. И, вроде, умираешь, и снова жив…

- Ты прав, пёс! Одна пуля убивает, другая оживляет, одна калечит, другая лечит… Поди разберись… - ответствовал Хвича.

- Я бы сказал так, господин Хвича, непонятно, невесело, тревожно... Где урвёшь, а где сблюёшь. Где проглотишь, а где подавишься. Счастья вам, господа, удачи! Барашка- супер! Для мужского шашлычка… Хай!

Харика побежал к мусорному контейнеру. Там шла драка между крысами и воронами из-за объедков, выброшенных поваром турецкого ресторана. И Харика воспользовался случаем, чтобы украсть кусок пиццы с ветчиной.

- Собачье счастье! – сказал Хвича.

И на языке низургов это означало удачу.

- Собачья жизнь! – сказал Чегуров.

Что для русского значило - что хуже не может быть.

- Сударь, если вы мой новый хозяин, разрешите задать вам несколько вопросов, - подняла руку Жанна Баранова, и сразу стала похожа на ученицу девятого класса.

- Говори, - разрешил Хвича и умилился, глядя на Жанну. – Ноговицын! Посмотри, какая прелесть! Какие глазки голубенькие! Как чирикает по-нашему! Говори, душенька! Говори, Барашка-джан моей души!

Он обнял её.

Она отстранилась.

- Меня зовут Жанна…

- Жанна… Прелестное имя!

Он снова обнял ей, поприжал бравируя своей физической силой.

- Руки! – она ударила его несильно, будто дразнила. - У тебя крыша есть?

- У меня крыша поехала от тебя, Жанна! – прохрипел он.

- Нет, я не о том, глупенький! Жилплощадь есть у тебя?

- У меня железный замок, красавица! Дворец на гусеницах! Вот! Мой хлев! Мой дворец! Вот!- Он похлопал ладонью по броне.- Залезай!

Жанна задрала узкую юбку, чтобы не мешала. Полезла на танк. Разодрала колготки. Выругалась грубо, потрогала пальцем дыру на колготках, и, наконец, огляделась внутри боевой машины.

- Хочу, чтобы здесь была мягкая мебель и газовая плита, и телевизор!

- О, кей, всё будет. Всё будет для тебя, Барашка-джан. Как ты захочешь.

- Кормить меня будешь?

- Вах, о чём ты?! И кормить буду и поить буду. А когда жарко – в море купать буду. В джакузи шампанского налью…

- Я есть хочу!

- Поедем со мной на охоту, что-нибудь и тебе перепадёт.

- Я вегетарианка, между прочим. Яблоки, груши. Виноград…, можно киви…

- Каштаны!

- Можно и каштаны…

- Гозинаки.

- Баты-буты, миндаль в персиках, фейхоа…

- Можно и фейхоа!

- Чурчхела, салат, цветная капуста…

- Помидоры, огурцы, баклажаны…

- Эта маленькая лесная груша, с темнокоричневой мякотью и винным вкусом… Забыла, как называется…

- Панта! –закричал Хвича.

- Панта!.. Точно!- Обрадовался Ноговицын. - Какая радость была пойти в лес поздней осенью и найти десяток этих сморщенных, невзрачных, комочков!.. Они были наполнены соком, похожим на портвейн...

- Всё будет, ребята! Всё будет! – воодушевился Хвича. - Если мы катимся назад, в то время, когда мы были вместе, когда у нас было всё, кроме хаммеров и танков… Что ты там бормочешь, Барашка-джан? Говори членоподобно!

- Членораздельно, - поправил Ноговицын.

- Зачем мне раздельно? Я хочу, чтобы всё в мире было членоподобно! – упорствовал Хвича. – Я научу тебя, барашка, мясо есть. Со мной не соскучишься.

Меж тем Жанна, сложив молитвенно руки, устремила глаза к небу.

Ноговицын прислушался.

– Давать иль не давать? – Размышляла она вслух. - Вот в чем вопрос. Что лучше для души – терпеть желанья яростного века или, на море бедствий ополчившись, покончить с ними? Умереть, уснуть в монастыре. – И сама же отвечала себе.- Нет! Нет! Давать! Давать! Давать! Тому, кто жаждет… Тому, кто обезумел от желанья… Тому, кто умереть готов без ласк моих… Давать! Давать! Давать!

- Ты знаешь Шекспира, девочка? – удивился Ноговицын.

- К несчастью… - Смущенно оправдывалась блондинка. - Издержки всеобщего образования. Мои родители заставляли меня учить Шекспира с четырех лет. И я возненавидела Гамлета и Офелию. И полюбила Розенкранца. А он, сука, трахнул меня и рванул в Израиль.

- И ты страдала?

- Ещё бы! Это была моя первая любовь.

- Ты помнишь его? – спросил Ноговицын.

- Конечно, - удивилась Жанна.

- Ты, что, барашка-джан! Ты что говоришь! Зачем?! Любовь должна быть свежей и горячей, как люля – кебаб… Потом, конечно, и разогреть можно… Но это кощунство - умирают специи… - посетовал Хвича. - Забудь его! Я лучше!

- Пошел ты! Я до сих пор люблю его, моего Лёнечку. Утром думаю - умереть, уснуть навечно! Уснуть… Быть может, благие сны увидеть… А вечером всё то же. Давать! Давать! Давать! До тошноты, до отвращения. До скотского экстаза. Спасать мужчин от извращенья… От любви друг к другу… Ведь кто бы снес презренье гордых, притесненье сильных, любви высокой боль, закона леность, и спесь властителей без утешения таких, как я?! Спасать и утешать - моя судьба…

- В твоих молитвах, нимфа, ты помяни мои грехи, - скромно попросил Ноговицын.

- Тебя я буду вспоминать в молитвах. Ты импотент?

- Нет, я люблю другую.

- Понятно. Сочувствую тебе, несчастный. Но если будет плохо, приди ко мне, и я тебя утешу.

Чегуров встал на цыпочки, чтобы дотянуться до волосатого уха Хвичи, и прошептал.

- Хоть ты достоин, тварь, судьбы такой, беги скорей! Она ведь блядь, путана, проститутка, способная блудить направо и налево!

- Молчи, старик. Что делать мне?! Лишь женщине такой моё открыто сердце… Таких люблю… И мне других не надо…

- Тогда останови свой танк! Твой замок на колесах! Пешком дойду до кабака и выпью за твоё здоровье.

Чегуров ловко соскочил с брони. Шел по улице. Бормотал и возмущенно размахивал руками.

Он скрылся во дворе турецкого ресторанчика, где вместе с Харикой они одержали победу над крысами в борьбе за существование и заключили контракт о вечной дружбе. И подняли чьи-то недопитые бутылки кока-колы опять-таки за вечную дружбу Низургии и России.

35.

…- Есть люди, которым любовь не нужна, - думал Ноговицын. - Но даже, если бы она не нужна была никому, я всё равно бы любил. Хоть кого-нибудь. Хоть самую некрасивую. Хоть самую злую. Я не могу не любить, Рамат. И не спрашивай меня больше, не развращай умными вопросами. Я – глупый. Очень глупый… Мне в лом роль мудреца. Я такой же, как ты, Рамат, слепой мустанг… Но для дорогой наездницы могу и под седлом ходить. Меня ничто не остановит, даже ад. Я знаю свои слабости. Родная моя, слепая девочка. Я не мудрец… Я – слепая лошадь на току. Как ты… Веревка мешает с круга сойти… Я мальчишка. Я не хочу быть мудрецом… После наших разговоров, Рамат, молиться невозможно... Вот помолился. Почти спокойно говорю: «Почти спокойной ночи, госпожа Рамат!..» Я не очень верю, что мужчины и женщины - это разные виды. За мою долгую, слишком долгую жизнь, я видел столько разных хитро закрученных характеров! Столько закидонов судьбы. Причем, самые интересные люди никогда не умещались в рамки закона. Нет, нет, не думай!.. Я традиционалист и натурал. Но у всех всё по - разному. И каждая женщина, как кошка, непредсказуема и прекрасна. Ты не поверишь, я всех помню и всех люблю. Хотя... первая любовь… Сколько лет назад?! Не скажу… Не скажу… Наши отношения, госпожа Рамат, похожи на затянувшуюся японскую чайную церемонию. Мы сидим на циновках. На тебе фиолетовое кимоно. На мне чёрное. Мы говорим молча. Пьём чай без сахара маленькими глоточками. И облако кажется Млечным путём. Спутник - Вифлеемской звездой. А твои прихоти и капризы - любовью. Иногда ты внимательна ко мне, и я чувствую пронзительную, мучительную любовь, как в отрочестве…. Иногда - будто не видишь меня, и я умираю...

- Юра, ты видишь сны?

- Конечно, вижу. Вот сегодня… Кошмарный сон… Мне сегодня ночью, в полубреду представилось, что посреди православной России вырос Вавилон, большой мегаполис из бетонных плит, облицованных мрамором, и церкви, тоже из бетона, и священники в золоте и изумрудах. Службы справляют под хевен-металл. Причащают самогоном. Для vip виски.. Фантаны из водки. Жратва. Секс-шопы. А вокруг на захламлённой умирающей земле, в полуразвалившихся хибарах и землянках копошатся тоже пьяные существа, наши братья и сестры… Мы…

-. Я не хочу! Мне страшно!

-. Ну, я же прошу тебя, выслушай спокойно… Ты ведь умная девушка!

- … Не хочу! Не хочу слушать! Ты мне напомнил одного человека… У нас был знакомый писатель. Знаменитый писатель. Я очень любила его. Но он, бывало, как выпьет, начинает уверять всех за столом, что он убил человека… Ну, и всякие там другие гадости о себе… Я возненавидела его, хотя знала, что это неправда, что все это трёп! Я добилась, чтобы его не принимали у нас…

- Он что, правда, убил человека.

- Он кичился этим, а тебе зачем?! А тебе зачем говорить гадости о своей стране.

- Это правда! Правда!

- Не понимаю!

- Ты послушай.

- Не хочу слушать. Я не верю. Никогда, никогда не смей при мне говорить гадости о себе. Даже думать не смей. Это приговор.

- Понимаешь, я заглянул в себя, нашел такой люк и заглянул… А там – грязь… эгоизм… трусость… Окаменённое бесчувствие…

- Эй, почему ты замолчал? Ты здесь?

- Я здесь.

- Прости меня, но я не хочу слушать о тебе ничего плохого… Мне страшно… Что вы за народ! Как вы любите придумывать про себя всякие гадости! Зачем?! Когда-нибудь ты сочинишь историю, что в тебя влюбилась слепая девушка, а ты… на мансарде спал с ее матерью…

Он молча протирал уши чайных чашек. Эти затейливые фарфоровые ушки чайных и кофейных чашек, уши чашек, были особо уязвимы. Тамара страдала, когда её пальцы – её глаза, ощущали следы пищи, оставшиеся после небрежной мойки. Ему было стыдно. Стыдно. Стыдно.

- Тебе ведь нравится моя мама?

- Она очень красива.

- Красивее, чем я? Чего ты молчишь? Ты видишь её во сне?

- Я не видел её во сне.

- А меня?

- Тебя тоже не вижу. А ты? Ты видишь сны?

- Вижу.

- Не может быть! Как ты можешь видеть сны, если никогда ничего не видела?!

Жуки слушал, приложив ухо к холодному стеклу двери. Но там было тихо.

- Какие я вижу сны?.. Я покажу тебе мои сны…- Отвечала она тоже беззвучно.- Пошли… Только я завяжу тебе глаза, чтобы ты был, как я, и ничего- ничего не видел... Тихо, очень тихо… Чтобы нам никто-никто не смог помешать…

Госпожа Нино не выдержала, вытащила фляжечку коньяка «Греми», сделала один маленький и два больших глотка.

Жуки не позволил больше, отобрал фляжечку.

И снова приложил ухо к стеклу.

Они уже не могли не подслушивать. Это стало привычкой и даже содержанием их душевной жизни. Они стали зрителями цирка, где на арене их девочка укрощала старого осла.

Жуки едва успел втолкнуть Нино в нишу за большим старым шкафом, как дверь распахнулась, и они увидели Рамат и Ноговицына с черной повязкой на глазах.

Жуки задержал дыхание, когда они проходили мимо, чтобы сестра

не почувствовала его присутствия… Чтобы не застукала их в таком недостойном достойных людей положении.

И всё же, когда они проходили мимо, Жуки заметил улыбку Рамат и отнёс её в свой адрес. И похолодел.

Рамат меж тем быстро и бесшумно вела Ноговицына по коридору, в который выходили двери всех комнат. Будто и не было её слепоты.

Она открыла потайную дверь.

Ноговицын споткнулся о порог. Ударился головой о притолоку.

Они замерли в страхе. Прислушивались…

Тишина усиливала их страх.

Казалось, вот- вот прозвучит выстрел, и дом наполнится топотом солдатских сапог...

Но было тихо…

- Пусть будет то, что будет…- сказала Нино шепотом. - Может быть, судьба отпустит нашей девочке немного радости… Если время потекло вспять… Она скоро превратится в ребенка… И никогда не узнает любви…

Ноговицын, как бы защищаясь от неведомой опасности, протягивал правую руку вперед на уровне лица…

… По винтовой лестнице они поднялись на второй этаж.

Рамат открыла одну дверь… Четвёртую…

- Не бойся,- сказала она.

Дверь скрипнула по-птичьи - «Здря - сте». А потом закрываясь - «Приеи-вее-тик!».

Ноговицын незаметно сдвинул повязку с глаз, чтобы была маленькая щелочка…

Он не мог так долго не видеть. Но вокруг был плотный мрак.

Хождение вслепую, неизвестно куда, лишало его уверенности. И наполняло страхом…

- Смотри, - сказала она. - Это мои сны.

Возникли звуки. Стало светло. Проскакал всадник… Пели птицы… Где-то далеко тявкала собака… Был полдень в горах…

Ноговицын почувствовал легкий, радостный, озноб…

Закричал петух...

И стало тихо и тепло, потому что Рамат закрыла окно.

Сентябрьское солнце покусывало руку Ноговицына.

Рамат улыбалась и смотрела на него влюблёнными, ожившими от слепоты счастливыми глазами.

36.

- Юра, это любовь?

- Это страсть, госпожа Рамат.

- А что же такое любовь?

- Это сладкая боль, госпожа… Зачем вам она?

- Я никогда не испытывала... И так волнуюсь…

- Волнение не всегда любовь, госпожа Рамат.

- Мне…мне жарко …И колени подкашиваются… когда слышу твой голос.

- Хорошо, я буду молчать...

- Нет, говори, говори… У меня сердце выскакивает из груди, когда слышу твоё имя… Юра…

- Называй меня по фамилии… Ноговицын.

- Я чувствую твоё тепло, господин Ноговицын… Даже издали… И хочется…ближе.

- Чувствуешь тепло?.. Как змея?

Рамат заплакала вдруг.

- Что с тобой, госпожа Рамат?...Что с тобой, милая?

– Ты назвал меня змеей…Гадюкой!..

- Гадюкой? Да нет же, нет, госпожа!.. Я только хотел рассмешить тебя…Это шутка!

- Дурацкая!… Я так боюсь змей!

- Не плачь, милая ! Пожалуйста, не плачь! И не бойся Это еще не любовь. Это… это томление плоти.

- Томление плоти? Какая гадость!...

- Ты просто привыкла ко мне.

- Я же не волнуюсь, когда слышу голос Жуки,… А от голоса Хвичи мне страшно… Хочется бежать и прятаться!... Но это еще не любовь?.. Да?.. Нет?.. Ты сам сказал, что волнение - не всегда любовь… Ты сказал –это волнение плоти…

- Не знаю, не знаю, госпожа моя!.. Я не мудрец…Я просто лабух, музыкант при маленьком театре... Ты никогда не целовалась?

-Ноговицын! Что такое любовь?.. Скажи скорее!.. Я умираю от волнения!

- Я не могу так сразу… Мне надо подумать…

- Ну, думай, думай скорее!.. Мужчины созданы, чтобы думать, а мы… мы, чтобы чувствовать.

- Ты никогда не целовалась?

- Почему ты не хочешь сказать, что такое любовь?

- Это можно понять, только когда полюбишь… Я не хочу об этом думать!

- А чего ты хочешь?

Ноговицын замолчал.

- Не хочешь думать? Ты не мужчина!

- Я - мужчина.

- Что же такое любовь?

- Хорошо …Попробую объяснить… Сначала приходит страсть. Потом влюблённость. Потом любовь…

- А потом?

- Потом не знаю, может быть, смерть. Ну, как у бабочек или пчёл.

- Любовь- это смерть?

- Нет, нет…Я попробую по- другому… Итак, сначала приходит страсть…

- А что такое страсть?

- Желание…Желание соединиться.

- Соединиться? Как?

- Это трудно объяснить словами. Ты, наверное, читала …

- Я ничего не читала… Я слышала… я слышала, как тяжело дышат и стонут отец и мать, когда спят в одной постели…

- Хорошо, слушай…Сначала в человеке были и женщина и мужчина вместе, одновременно, но это было, назойливо и скучно, неудобно в конце концов, как вдвоем на односпальной койке. И Господь отделил женщину – Еву. От мужчины – Адама. А они сначала обрадовались свободе, а потом загрустили.

- Мужчине стало жалко своего ребра?

- Он затосковал… От одиночества…

- Так что же такое любовь?

- Я же говорю!.. Ты не слушаешь меня!.. А если не слушаешь, зачем спрашивать!..

- Прости, прости меня!... Только говори. Не молчи. Когда ты молчишь, я ещё больше волнуюсь. Говори. Я слушаю.

- Ну, сначала - страсть. Она, как молодое вино, как виноградный сок, который забродил… Но если сразу всё не выпьешь, из молодого вина рождается со временем влюблённость… Если и влюблённость не выставишь на стол и немного потерпишь, или не дадут тебе сразу, возникает любовь – зрелое вино… Любовь Меджнуна. Безумная тоска… Видеть её! Слышать её! Но часто вино скисает. И вдруг- уксус вместо вина… Ты поняла что-нибудь?

- Конечно, поняла…Теперь послушай меня… У женщин все по- другому. Сначала - жалость, потом - нежность. Потом верность в мыслях…

- Верность в мыслях? – удивился он. - В первый раз слышу. Верность… в мыслях… Только в мыслях? Это как?

- Ну… понимаешь… В голове такие страсти… Такие грозы… Такие соблазны… Мне кажется, любовь – это очищение от грязных мыслей,… от страстей…

- Откуда ты знаешь это, если не знаешь любви? Если даже не читала про любовь?

37.

…- Я совсем запуталась. Я не сплю и не ем. Я с тобой разговариваю днем и ночью… Нет, просто сама с собой, но с тобой… Беседую, рассуждаю обо всем на свете…

Они говорили и говорили. Они будто пели, как птицы, и не заботились, что часто повторяли одни и те же слова и мысли.

- Извини, что заставила тебя переживать, и что молчу иногда целыми днями... Что не улыбаюсь и не целую тебя, когда ты ждёшь. Мне страшно… Время убегает сквозь пальцы...

-Прости за все. У меня такой скверный характер…Знаешь?

-Знаю… Неужели я похожа на змею?

- Да нет же, нет, госпожа. Рамат!... Это шутка! Нет, ты похожа на госпожу Нино. На этот портрет.

- Я не видела его. Но я часто ощупываю его… Ощущаю пальцами… Пытаюсь понять, по следам кисти, какая я буду в старости…

- Ты никогда не будешь старой, Рамат. Ведь время теперь течет назад.

-У нас нет будущего. Только прошлое. И память угасает.

-Ты скоро снова станешь девочкой, Рамат. Пойдёшь в школу… В десятый класс. И будешь забывать всё, что тебе внушали в девятом… А потом в девятый.. И тоже забудешь всё. И так до первого класса, пока твоя память и твоё сердце не очистятся, не освободятся от всего мусора, и лжи, от всей глупости, которую тебе внушали все эти годы, чтобы оболванить тебя… Чтобы заставить тебя забыть твою высокую человеческую сущность. Ты забудешь всё и станешь забавным, счастливым, любимым ребенком…

- Не забуду! Я не хочу забывать! Я не хочу забывать тебя, Юра!.. Я всё помню… Вот, послушай… Однажды у тети, в деревне я лежала на солнышке. Приползла змея и устроилась греться у меня на животе. Я так испугалась, что хотела закричать, но понимала, что она укусит меня. Она сама уползла, а я долго болела после этого… Я не хочу забывать тебя, руссо! Мне было тогда четыре года… Я никогда не забуду тебя, русский!

- Не плачь, милая ! Пожалуйста, не плачь! И не бойся. Это еще не любовь.

- Но твой голос… Волнует меня... Но это еще не любовь?.. Да?.. Нет?.. Ты сам сказал, что волнение - не всегда любовь… Ты сказал –это волнение плоти… Как изменился твой голос! Ты плачешь?

- Нет, не волнуйтесь, госпожа Рамат, я смеюсь…

- Ты плачешь. Почему?

- У меня заболел зуб.

- Зуб?! Ты сказал, что у тебя нет зубов.

- Он растёт, госпожа Рамат… Вы помните, как больно, когда растут зубы! Вы ведь всё помните… Дети всегда рыдают и кричат, когда у них растут зубы… Как будто чувствуют, сколько страданий принесут им эти красивые белые жемчуга…

- Так что же такое любовь?

- Не знаю, не знаю, госпожа моя! Ты никогда не целовалась?..

- Скажи скорее!.. Я умираю от волнения!

- Я не могу так сразу… Ты никогда не целовалась?

- Почему ты не хочешь сказать, что такое любовь?

- Это можно понять, только когда полюбишь… Я старик, госпожа Рамат.

- Ты не старик, Юра. У тебя такие сильные молодые руки. У тебя такая горячая, гладкая, кожа. У тебя такой плоский живот… И сердце стучит совсем не по-стариковски…

- Ты никогда не целовалась?

- Почему ты не хочешь сказать, что такое любовь?..

- Ты целовалась прежде?

Он вкладывал в эти слова совсем другой смысл, он не мог напрямушки спросить, познала ли она любовь, близость… И она поняла.

- Кто бы польстился на меня?!

- Ты так красива!

- Нет, я никогда не целовалась до тебя… Один мужчина хотел меня поцеловать, когда я была у бабушки в деревне… Мне было тогда тринадцать… Но его увидел мой дядя и убил его. И бросил его в реку…

38.

Меж тем шахматные поединки Ноговицына и Жуки продолжались и Ноговицын задолжал значительную сумму, хотя уже иногда и выигрывал.

…Рамат прислушивалась к восклицаниям брата и по ударам шахматных фигур о доску понимала ход игры. Она слышала доску, как замедленную партию барабана, и каждая фигура была живой, имела свой звук на каждой клетке доски. Она была слепой шахматисткой и знала законы игры до своего рождения. Она понимала, что Ноговицын – простак в этой древней игре и обречен на поражение.

…Однако уже через час, придя в каморку Ноговицына, нервно передвигая табурет, вставший на её пути, она забыла о своих сомнениях.

- Знаешь… У меня был котенок в детстве, - говорила она. - Он так пел… Я до сих пор, когда плохо, пою песни, которым он меня научил…

И она замурлыкала громко и так похоже, что Ноговицын поверил, что она котенок, а не обезьянка.

- Неужели все русские мужчины или хамы или идиоты?!- вдруг тихо спросила она, не его, себя спросила она. – Подойди ко мне! Обними!.. Мы с тобой обречены… Обручены… Неужели ты не понял до сих пор? Мои сети, твои сети... Какая разница? Или это у нас только упражнение в изящной словесности?!

Ноговицын знал, пока не было сказано этих слов, похожих на заклятье, можно было балансировать на грани дружбы и флирта, как бы танцевать польку или менуэт, и длить это восторженное, почти детское, бескорыстное состояние бесконечно, до естественного его затухания. Но когда эти слова были произнесены, начинается другая жизнь…

-Что там? Что ты увидел там?

-Пушинка.

-Ну и что?

-Да, я никогда не видел такого… Что-то странное…

-Что? Что там происходит?

-Понимаешь, она такая маленькая, светящаяся… Она летает… Но не как все. Она делает перелёты. Вот она летит от тебя ко мне, как маленькое пушечное ядро… как НЛО. Вот, села мне на рукав. Три… два… один… Летит к тебе… Остановка, и снова ко мне… И опять к тебе… Заряжается от меня и летит к тебе… Заряжается от тебя и летит ко мне…

-. Скажи, а это важно?

- Что?

- Ну, это,.. отличать свет от тьмы.

- Это может быть самое важное в жизни человека, - сказал Ноговицын. – это цель каждой судьбы…

Жуки и Нино замерли в темном коридорчике, подслушивали, пытались понять, что происходит за дверью.

Шорохи, шепот, молчание и вдруг легкий вскрик – «Ой!.. Юра!.. Юра!.. Ой!»

- Я убью его!- Жуки рванулся к двери.

-Нельзя! – Нино удержала сына,- Теперь их нельзя убить порознь… Теперь они – одно… Ты же не будешь убивать сестру…

- Отца хватит удар, когда он узнает…

- Он не узнает… Зачем ему знать! Может, еще ничего не произошло…Так, целовались…

- Произошло! Произошло! Я ведь мужчина, я ведь знаю…

- Отец идет!.. Ищет тебя… Иди, отвлеки его… Поговори об этом… андронном каллайдере… И о черной дырке … Ты так редко говоришь с ним… Я подожду немного… Вдруг Рамат понадобится моя помощь… Иди, Жуки, иди… Нельзя, чтобы князь пришел сюда…

А за дверью было молчание. Живое, полное всхлипов, вздохов и шорохов, молчание…

…Когда Ноговицын, принимал душ, он увидел в зеркале молодого человека – темноволосого, с несколькими седыми волосками в бороде. Мускулистого и худющего от страстной непрерывной работы, а за своей спиной молоденькую девушку, в которой узнал Рамат…

39.

- Время летит назад, Юра. Скоро мы станем детьми, - подумала Рамат и прижалась к нему.- Расскажи мне ещё раз подробно твою жизнь, чтобы понять, куда нас ведет обратное время.

Но он сладко спал рядом с нею и становился юношей во сне.

Он почувствовал её дыхание, словно бабочка летала над щекой и над его губами, и улыбнулся, не открывая глаз.

- Несчастный русский… - подумала она.

Она знала, что в мире происходит что-то противозаконное. Не умещавшееся в памяти и логике прежней жизни человечества… Что время пошло вспять, в прошлое… Но не зеркально, а потоком, в котором соединялись миллиарды индивидуальных судеб и времен. Что прошлое теперь не может быть стабильным и окостенелым, потому что миллиарды агрессивных сущностей хотели изменить то, что казалось до сих пор неизменным и вечным, как пирамиды Египта. Хотели изменить то, что не осмеливались даже языческие боги – изменить прошлое.

…Горели восковые свечи. Они не уменьшались, будто бы даже росли, но оставались в своих пределах, хотя и казалось, что они растут. В их свете день был синий и темный, как ночь.

Связки сухих фруктов на стене, подвешенных здесь для аромата, распрямлялись, набухали сладким осенним соком. И одна из ниток оборвалась, и яблоки рассыпались по комнате.

А потом стало видно – румянец покидал яблоки. Груши цвета хаки становились зелеными… Оранжевая пупырчатая кожа мандаринов сглаживалась и зеленела… На нитках вместо плодов топорщились цветы. И лепестки облетали и ложились на старый ковер.

40.

Но движение времени назад было беспорядочно, как отступление разгромленного войска – каждый бежал, насколько мог быстро, а кто-то ещё пытался задержаться на своей позиции, надеясь, что сумятица эта временная и что вскоре прозвучит команда «Вперед, в прошлое!» или « Назад, в будущее!»

На следующее утро Хвича и Жанна остановили танк в предгорьях Силфита. Они вылезли из своего стального дома, расстелили скатерть на мартовской траве. Разложили «что Бог послал» - немного хлеба и цицматы, зелень называемую в Европе - крессалатом.

Хвича ползал на коленях по первой шелковистой траве, отыскивая молодую черемшу. Вырывал её тёмными от пороховых газов пальцами, и казалось ему, что он был мальчик. А может и, правда, так было. К этому шло.

Они ели не спеша хлеб с крессалатом и с обожанием рассматривали друг друга, как будто впервые увидели нечто особенное, отличающие их от других мужчин и женщин.

Они радовались солнцу и солнечному мартовскому ветру. Радовались своей молодости и желанию, которое бродило в них, как молодое вино

Небо было синее-синее, и далёкие белые хребты светились на нём.

- Красивая моя,- сказал Хвича, - я не знаю, какая судьба свела нас. Не знаю, какая судьба ждёт нас. Но никогда-никогда я не был так счастлив…

Жанна скромно опустила глаза и стала собирать букетик фиолетовых цикламенов.

Хвича протянул к ней руку, чтобы обнять, заграбастать, сделать её продолжением своей плоти, но она неожиданно легко вскочила на ноги и отпрыгнула от него.

Он тоже вскочил, не так легко, как она, но всё же горец был, привычен был к ходьбе и бегу по крутякам.

Смеясь, он побежал за ней, пытаясь поймать, а она с лёгким призывным смешком убегала от него, от его жадных рук.

Они похожи были на двух жеребят, на двух молодых осликов, ошалевших от весны… Им нравилось бегать друг за другом. Эта бессмысленная игра содержала для них свой глубокий смысл, ведомый только им.

Наконец, Хвича остановился. Он тяжело дышал.

- Поехали, - сказал он зло, скрывая досаду от поражения в игре. Может быть, не зло, но огорчённо точно… - Поехали… Отвезем госпоже Нино эти первые фиалки.

- Это не фиалки, а цикламены, - сказала Жанна, - Ты что, бычок, ботанику не учил?..

- Не всё ли равно, - удивился Хвича.- Цветы – они и есть цветы…

41.

Вся семья была за столом, когда колокольчик возвестил о приходе гостей.

Ноговицын пошел открывать. Впустил Хвичу и Жанну.

Хвича приподнес свой маленький букет госпоже Нино, с поклоном поднёс, с церемонным уважением

А Жанна подошла к Рамат, сунула ей в руки свой букетик.

- Ты мне очень нравишься, - сказала она и поцеловала Рамат в щеку.

Рамат прижала цветы к лицу.

Прохлада и тонкий аромат исходили от них. Для комнатной слепой девочки, как для комнатной собачки, это был знак свободы, сладкой пыткой, воспоминанием о том, чего не было у неё в жизни, но должно было быть. В этом тонком аромате смешались запах цветов и запах простой незамысловатой, не обремененной комплексами, любви Хвичи и Барашки-джан.

Рамат искала посуду, в которую она могла бы налить воды и поставить цветы.

Жанна опередила её, сняла с полки белый фарфоровый кувшинчик .

Их руки столкнулись, и Рамат, кивнула ей в знак благодарности, как бы признавая в ней не овцу, а человека. И тревожную близость двух красивых женщин вдруг почувствовала она.

А Хвича меж тем рассказывал.

- На южном склоне совсем тепло… Я так смеялся… Собирал цветы и смеялся… Кто я? Мальчик, собирающий фиалки… Ха-ха-ха! Я давно так не смеялся… Потом мы поехали, и я остановил танк на майдане, там у моста, и стал продавать фиалки… Никто не купил!.. Они убегали… А я так смеялся. Они все меня боятся. Куда вы? Куда, глупые? Не надо денег! Весна! Цветы! Берите всё!.. Я бедный маленький мальчик. Всего один абаз за букетик! А они, дураки, убегали… Ну, я пострелял им вслед для смеха…

- К чему было рисковать, Хвича? – сказала госпожа Нино. - На южном склоне небезопасно.

- Хотел ей мой участок показывать, - он кивнул в сторону Жанны, - Жениться решил.

- Ну, и как? – спросила госпожа Нино. – Она согласна?

- Она-то согласна, - сказал Хвича. – Но я ведь поехал показать ей нашу родовую крепость и мой дом… И вдруг вижу: на месте моего дома чужой танк стоит. В десять раз больше моего. А вокруг детишки бегают, и бельё на верёвке сохнет… Я подъезжаю, а он гаубицу разворачивает… Ну, я моментально рубашку разорвал на себе белую, высунулся из люка и машу: не стреляй, мол, уезжаю сам, по доброй воле… И уехал… Участка жалко. Но танка еще жальче. Мне за него Мерседес предлагают турки… Жалко, если бы испортил…

- Ты, что ли, пьяный, Хвича? – спросил князь Гиги.

- Немножко есть.

- Как тебе удалось? Вся страна в похмелье, а похмелиться не может!

- Удалось.

- Расскажи, парень

- Я всё это время в Турцию езжу. Напьюсь и домой… Но теперь и этого не надо будет. В народе говорят, вроде всё скоро вернётся, как было раньше…

- Что возвращается? – в тревоге спросила госпожа Нино. - Говори яснее.

- Одна старая ведьма сказала, что всё снова перевернется. А я и сам вижу… Моя пушка иногда снова стреляет, как смерть… Не как жизнь… Как смерть… Я сегодня хотел его оживить…

- Кого? – спросила госпожа Нино.

- Да, одного тут, вы его не знаете, госпожа Нино…- ответил Хвича. - В прошлом году я убил его… Хотел оживить… хотел вне очереди… Вот, кольцо дали с брюликом… Стреляю, а он не встаёт… Стреляю, а он не дышит… Только клочья летят… Стреляю, а он лежит мёртвый… Думаю, патроны отсырели. Другой рожок вставляю. Стреляю, а он не оживает. Тогда они все на меня пошли, и я, правда, испугался. Я понял – что-то новое пошло, новый ветер. Новый такой ветерок. Когда дует, пока не ясно. Я, что ли, виноват? А они – на меня! Я по старой привычке выстрелил… И тот упал… Я ещё выстрелил, и другой упал… Я думал, нет больше на мне крови! Я думал, не будет больше… Господи, сколько мне ещё убивать! Господи, дай мне сил! Зачем я их оживлял, Господи, если снова всё сначала?!

- Успокойся, Хвича, успокойся! – госпожа Нино подошла к нему, обняла прижала его голову к себе.

- Я ведь не всё вам сказал… - сказал Хвича, отстраняясь. - Когда всё это происходило, когда я стрелял, они падали, а я думал – ну, вот, слава Богу! Наконец! Всё по-старому! Напьюсь. Буду пить и балдеть! И готовиться к встрече с Всевышним!..

42.

Рамат опустилась на колени и плоско ощупывала пол ладонями. Коснулась края гобелена. Пальцы ее ощущали цвет. Синий, чистый, прохладный, цвет креста. Таким она ощущала день. Смутный, неровно теплый, цвет красного фона. Она искала узелок, свободный кончик нити. Нашла, потянула, стала наматывать синюю, шерстяную нить на обрывок газеты. От красной, теплой, плоскости фона взметнулось тепло.

- Ты здесь? – спросила она.

- Я здесь,- улыбнулся ей голос Ноговицына,- Я буду наматывать клубки.

Руки их не спешили расстаться. Они встретились, как две ласки на узкой тропе в траве, на берегу реки.

- Эй, ты здесь? – спросила она.

- Я здесь. Вот моя рука.

- . В мыслях ты где?.. – Она не дождалась ответа. - Когда мы разберём этот ковер, ты уедешь, да?

- А ты не разбирай. Он сам распадется.

- И ты уедешь?

- Если мы очень захотим, постараемся… Я не уеду…

- В прошлом нельзя постараться, – сказала она. - Ты еще здесь?

- Я здесь.

Рамат умело и быстро вытаскивала нитки из гобелена.

Ноговицын сматывал клубки.

- Рамат!

Мысленно позвал он, но она услыхала.

- Что?- спросила она.

- Рамат! - еле слышно позвал он.

- Что?- опять откликнулась она.

- Рамат! – закричал он.

Теперь она молчала. Её пальцы выдёргивали нитки из основы.

Вошла госпожа Нино. Бесшумно вошла и без стука. Молча смотрела, как Ноговицын сматывает клубки шерсти.

- Я смотрю на ваши руки, господин Ноговицын…

Он опустил голову, боялся взглянуть на неё

- Вас… вас любят женщины… Но вас любят глупые женщины… Вас никогда не любили и не будут любить умные женщины… Знаете почему? Вы бесперспективны… Вы больны… русской болезнью… Никчемностью…

Ноговицын молчал. Его рука поймала руку Рамат и сжала её.

Рамат отдёрнула руку и продолжала работать.

- Ты что, не видишь, она ребенок… - сказала госпожа Нино с угрозой, переходя на «ты». - Ей скоро будет пятнадцать…

- А мне семнадцать.

- Тебя посадят… Она ведь девочка… - Госпожа Нино обернулась к Рамат. – Ты не верь ему, доченька. Эти русские… Они безумцы… Фантазёры… Они всегда морочили нам голову, а мы, старые и мудрые, верили им… Как мы заблуждались! Как мы были наивны! Верили им. Верили в их прекраснодушие… В воздушные замки… В какую яму упали мы вместе с ними!.. – Она помолчала и добавила: - Что ты в нём нашла?!

И госпожа Нино вышла из комнаты.

- Ты здесь? – спросила Рамат.

- Я здесь.

Он попытался обнять её, успокоить, но Рамат отстранилась.

- Не надо! Пожалуйста, не надо!- сказала она.

Он отвел Рамат к постели. Уложил настойчиво, но не грубо.

- Не надо! Пожалуйста, не надо!- повторила она. - Ненавижу! Ненавижу всех вас! Ненавижу…

У неё так бывало с детства – вдруг охватывала ярость и нелюбовь ко всему.

Потом она раскаивалась и плакала. Но не могла сопротивляться этим тёмным порывам.

43.

Ноговицын догнал госпожу Нино в коридоре.

- Простите меня, господин Ноговицын, - сказала Нино. - Мне стыдно и неловко перед вами… Я даже люблю вас, господин Ноговицын! Как побочного сына любимого мужчины… Мы задыхаемся, задыхаемся без света, господин Ноговицын… Наше внезапное обнищание… Демократия, которую мы так ждали… и старость, от которой пыталась уклониться… Пожалейте нас! Не осуждайте!..

- Нет, нет, что вы! Я знаю, как это трудно! – сказал он. – Это вы простите меня. Я доставил вам столько хлопот… Внёс смуту в ваш дом…

- Почему вы покраснели, господин Ноговицын?

- У меня… как бы это вам сказать, был слишком насыщенный, слишком необычный день. Мне бы посидеть часок там одному, в мансарде. Просто посидеть в кресле. Смотреть на крыши и ни о чем не думать… И понять, кто я на самом деле… Можно?

- Вы очень возбуждены сейчас, слишком взволнованы, чтобы оставлять вас одного, - сказала госпожа Нино.

- Я очень прошу вас.

- Вы излишне впечатлительны. Но, правда, врачи говорят, что такие встряски необходимы и даже полезны для организма. Пошли, попьем чайку. Посмотрим телевизор.

- Нет, нет. Я должен побыть один… кое-что обдумать. Совсем не то, на что вы намекаете…

Ноговицын медленно поднимался по лестнице, открывал дверь мансарды.

- Смотрите, Ноговицын, чтобы никаких глупостей! - закричала ему вдогонку госпожа Нино. - Я верю, что вы порядочный человек!

- Будьте спокойны, госпожа Нино. Мы не принадлежим себе…

Ноговицын затворил за собой дверь.

Сел в кресло.

За окном лил дождь. Ливень. Город Силфит казался выцветшей гравюрой.

- Почему так одиноко? Почему так грустно и одиноко мне? – думал Ноговицын.

Он пытался найти объяснение в судьбах своего народа, потому что все его знакомые и близкие люди сходили с ума от одиночества.

Одиночество русское понятие, - думал он. - Может быть, чувство одиночество свойственно также евреям. Что, естественно, роднит нас. Одиночество – это наш путь к Богу. У других народов, может быть, не знаю, свои, другие, пути.

Возможно, чувство одиночества рождается от невозможности достигнуть идеальных - честных и справедливых отношений между людьми - христианских жизненных отношений… Из отчаяния, рождаемого этой невозможностью… Мы не можем формально относиться к заповеди «Возлюбите друг друга!»

Низург не испытывает одиночества. Он всегда находит тёплых друзей и собеседников, и партнеров по песнопениям. Его путь к Богу от восхищения красотой своей страны.

Русские стали испытывать одиночество после того, как образ христианства и его идеалы обосновались в душе народа. Марко Поло рассказывает об общительности и веселом нраве восточных славян. Потом всё изменилось... Унижение… Рабство… Предательство…

У нас путь к Богу от отчаянья. Только с Ним мы не одиноки и достойны. Правда, часто при этом ведем совсем не достойную жизнь…

Вечером у них в доме неожиданно появился гость - знаменитый писатель Осеб Ездал. Он был друг Жуки, и семья гордилась этой дружбой. Ещё бы! Осеб Ездал, дважды выдвигался на Нобелевскую премию, и вся Низургия надеялась, что в третий раз он уж обязательно получит её.

- Посмотрите, кто пришел! Наш блудный сын, - закричал князь Гиги. - Осеб!

Жуки бежал навстречу другу, чтобы обнять его.

- Жуки!

- Что, блудный, не спорю, но насчет сына…

- Откуда ты?

- Естественно, из Швейцарии.

- Как?! Ведь границы закрыты. Блокада. Карантин. Никого не выпускают и не впускают.

- Я спецрейсом, по мандату ООН…

- Понятно. А семья?

- Они остались пока в Базеле. Здесь надо привести в порядок квартиру. Стёкла выбиты. Крысы бегают. Мебель разбита.

- Так это ты сегодня ночью ходил там с фонариком?

- Я.

- А мы думали – воры. Живи у нас. Места много…

- Я снял номер в отеле «Илгаздамам», - там пристойно. Даже клопов нет… Только американцы и турки.

- Как тебе удалось?

- Мне помог Харика, помнишь, этот парень из деревни. Он там охранником работает…

Одет был Осеб Ездал, неброско, но со вкусом. Однако выглядел плохо и как-то по-американски старообразно. Вроде бы не толстый и не слишком худой. И двигался легко. И под свитером угадывались накаченные плечи. Но… Мешки под глазами. А сами глаза, – большие, выразительные, карие, – смотрели устало и равнодушно. И говорил он, вроде, умно, и не пошло, но как-то средне, неглубоко, заученно, как обременённый мирскими делами батюшка... И голос его звучал тускло и равнодушно.

- Будь острожен. У нас теперь совсем другая жизнь… - предупредил его Жуки. - Днём на улице могут запросто пырнуть ножом или выстрелить… И дома небезопасно… И прежде всего сорви эти яркие наклейки с сумки…

- Сумка? Пустяки… Значит, вы предпочли прошлое?…

- Кто нас спрашивал? – возмутился Жуки. – Копали, взрывали… Говорили бомбоубежище, а оказалась дыра во времени… И вот теперь всё катится назад… История повторяется…

- А вы все так помолодели, - с завистью сказал Осеб. – У вас совсем другие лица. Как на фотографиях тех далёких лет, когда мы все мечтали о переменах… Может быть, я тоже стану здесь молодым… Правда, боюсь – вдруг Сталин воскреснет.

- Конечно, воскреснет. Куда ему деваться! И до него очередь дойдёт. Будем снова жить за железным занавесом. - В голосе князя была ирония. - Ну, что ж, зато наука снова будет в почете. Мы сможем спокойно работать…

- Удовлетворять своё любопытство за счет государства ? - съязвил Осеб. – Нет уж, простите, я отвык… Я не хочу жить среди стукачей и палачей. Просыпаться ночью от шагов на лестнице, думая, что пришли за тобой…

- Ну, и мы тоже не спим ночами, ждём бандитов… - сказал князь. – Какая разница!? Стукачи и палачи у нас всегда были, они и теперь есть… И будут всегда, - Он грустно улыбнулся. – У нас это в крови. Да и на Западе, наверное, не лучше.

Осеб раскрыл оклеенную яркими лейблами сумку и стал выкладывать на стол подарки. Ему не хотелось спорить, потому что и он сам думал, то так, а то и по-другому. У него не было каких-то устойчивых политических взглядов, как и у большинства граждан этого смутного времени.

- Тётя Нино, вам – французская косметика и золотые серьги. Мужчинам самые новые флешки, с подробной записью событий будущего-прошлого и прошлого-будущего. Это вроде календаря – навигатора… А где Рамат? Я привёз ей в подарок кашемировую шаль…

- Рамат нездоровится, - поспешно сказала госпожа Нино. – Вы увидите ей в другой раз.

- Чего это ты вдруг решил приехать? - спросил Жуки. – Хочешь попробовать стать молодым?

- И это тоже есть немного… Тосковал по горам.

- В Швейцарии ведь тоже горы.

- Разве я мог упустить такое: время пошло вспять… Впервые в истории! А я сидел бы в этом высокогорном болоте и излагал бы на машинке всякую чепуху?! Да?!

- А там, что ли, не так?

- Нет, там цивилизация. Там в свинарниках компьютеры и музыка, тёплый душ и отдельные кормушки. Тротуар шампунем моют. Там нет мух и комаров. И клопов нет… Там и взаправду, очень приятно жить… Но, едва приближается наша граница, воздух совсем другой… И радость в сердце… какая-то вибрация,.. какая-то другая жизнь… И страх… Сладкий ужас неизвестности…

- А что говорят на Западе об этой нашей дыре?

- Никаких объяснений, просто: в Силфите время пошло вспять, назад, в прошлое. И, возможно, такая же участь ждёт всё человечество… Животный и растительный мир… Всю солнечную систему… Скоро возродится империя… Потом будут Византия, Рим, Эллада и Египет… Всемирный потоп… Ледниковый период…

- Господи, человек не сможет выдержать ещё раз всех этих испытаний, - сказал Жуки.

- Мы не доживём даже до первой мировой, - успокоил его Осеб. – На нашу долю достанется социализм… Будем ходить строем и петь веселые песни… Я не говорю о хромых и безголосых, как мы с тобой…

- Но ты был и тогда в порядке… Неужели теперь мы будем забывать постепенно всё, что было на самом деле?.. Стихи, которые переписывали… Книги, которые читали ночами…За это можно было получить приличный срок… Всё, что узнали тогда, теперь всё забудем?..

- Потому я и привез вам эти флешки. Там всё, что мы переживали за последние пятьдесят лет. Я заключил контракт с крупной фирмой, привез четырёх кинооператоров. Будем снимать всё, что здесь происходит. Это для истории. А для себя… Я рад, что здесь… Что вижу вас… Что вы в порядке… Я ведь не забыл, кто сделал меня человеком! А здесь, у вас в доме, ничего не изменилось… И вы не изменились… Жуки, брат мой, да хранит вас Господь! Ты не поверишь, я там молился за вас, за твою мансарду… Я тосковал по этому окну, по этим железным, красным крышам… Закрою глаза и будто снова в мансарде, сижу в старом кресле, молодой и красивый… И Рамат приносит мне чашечку кофе.

За окном было темно. А они всё ещё сидели за столом. Не зажигали света. Предавались воспоминаниям.

Жуки закупил несколько ящиков винного уксуса, а также две бочки старого коньяка, и теперь у них на столе всегда было отличное выдержанное вино.

- Ну, ты никогда не был красавчиком! – сказал Жуки, чокаясь с Осебом

- Но мне так казалось в юности, что я самый красивый. И не только мне… Такие счастливые были годы. Давай выпьем, как прежде… За тех кого любили мы, за тех кто любил нас!

- Прости меня, друг! – тихо сказал Жуки.

-Прощаю, хотя и не знаю, за что, - отвечал Осеб. - Мне не в чем тебя упрекнуть…

- А помнишь?

- Что?

- На поминках Асхаба… Я плеснул тебе в лицо вино из стакана…

- Да, конечно, помню. Испортил мне единственную белую сорочку… Я пытался перекрасить её в чёрный цвет, но пятна всё равно проступали… Господи, что было бы со мной, если бы ты не бросил мне тогда в лицо это вино?! Кем бы я был теперь?!- И голос у Осеба впервые за весь день потеплел. – Я сразу отрезвел…

- Ради Бога, не вспоминай! Мне стыдно… - воскликнул Жуки. – Теперь я другой…

- Неужели он это сделал?! – спросил Осеба князь Гиги. – За что?

- Я был достоин, уважаемый господин Гиги, - сказал Осеб. - Я был подонок. Ваш сын правильно поступил тогда… А я утёрся, вышел из-за стола. И ушёл.

- И ты не убил его?! – закричал князь. – Почему ты не убил его?

- Он догнал меня на улице и привел в ваш дом, - продолжал Осеб. - Госпожа Нино накормила меня… А потом Жуки отвел меня туда, в вашу мансарду и записал первые мои тосты… Их сразу напечатали в молодежной газете… А через год вышла книга…

- «Золотая мансарда. Книга тостов», - улыбнулась госпожа Нино.

- Да, да, да! Ещё через год её издали англичане… Потом японцы… А теперь я даже не знаю, на сколько языков её перевели!.. Да. И я купил, - он подошел к окну, - этот дом, чтобы быть всегда с вами… Но работать приходил к вам, в мансарду. Там было хорошо. Там меня никто не беспокоил… Лучшее, что я написал здесь… Тетя Нино кормила нас аджабсандалом, а ты приносил вино из погребка по рублю за литр…

- Мы снова переживем всё это, брат! Ура! Всё повторится, всё так и будет!.. – захлопал в ладоши Жуки.

- Может быть… - сказал великий писатель Осеб Ездал. - Всё может случиться… Ты разрешишь мне посидеть там одному! В вашей мансарде. Можно я пойду туда? Пока не очень пьян… Посижу там немного один?..

- Но сейчас там наш знакомый… Русский... Он тоже любит сидеть в одиночестве и смотреть на крыши, - сказал Жуки.

- Откуда он у вас? – спросил Осеб. И в голосе у него было прежнее равнодушие.

- …Мы подобрали его на улице… Больного… Вылечили. Он музыкант… Лабух… Пока живёт у нас. Помогает по дому…Ну, знаешь, как это у них … Совсем нет чувства благодарности. С ними, если по-человечески, сразу на голову садятся! Он тут теорию развёл, что мы уже не те, что были.

- Лучше или хуже?

- Конечно, хуже. Время только коньяку на пользу… Я и сам понимаю, что мы стали другими, не такими, как хотелось бы… Но я не позволю чужакам тыкать пальцами в наши раны. Пусть сначала у себя порядок наведут… Каждый раз заваривают кашу, а расхлёбывать приходиться нам… Пусть мазохисты радуются, когда их представляют перед всем миром кретинами. Мы сами разберёмся и, может быть, выздоровеем…

- Да, они странный народ… А я хуже тебя накололся. Ещё до отъезда в Швейцарию… До гибели империи… Пригласил товарища из Москвы. Учились вместе в Литературном институте. Вроде бы парень свой, хороший писатель. Повёз его в деревню. Пили. Охотились. Форель ловили. Вроде, нормальный мужик. А он вернулся в Москву и рассказ написал о том, как я родного отца голодом морю. Опозорил. А у отца склероз и диабет, ему врачи особую диету прописали… Да пошли они! Можно, я постучу в дверь, может, он заснул?

- Не надо. Я еще не наговорился с тобой. Скажи мне, Осеб, почему ты уехал? Почему покинул Низургию? Ты…ты это решил внезапно… вдруг? Испугался? Или с детства мечтал слинять за бугор?.

- И то, и другое… Компромат можно собрать на любого… Я боялся клеветы, расправы… Хотел хотя бы одну зиму пожить по-человечески. Без очередей, без страха… И застрял… Страшно было возвращаться… Газеты писали такое, что волосы вставали дыбом… Мы ведь всех этих бандитов знали с детства. Учились вместе, в первой мужской школе… Элита Советской Низургии! Нормальные интеллигентные люди… И вдруг – взрывы, убийства… Я хотел сохранить образ живой родины, пока труп её не засмердел! Я написал книгу о соблазнах политики… Но её никто не хочет издавать… Она никому не нужна… Мы там уже не интересны. Кому интересна разодранная покрышка?.. Сменили колесо и поехали дальше… Тогда я решил: главная моя цель – сохранить генофонд нации… В моих детях и внуках…

44.

Вошел Хвича, у.вешанный оружием. Стоял в дверях. Смотрел. Молчал

- Господи, кто это?! – спросил Осеб. – Ваш охранник?

- Неужели не догадаешься? – спросила госпожа Нино с улыбкой.

- Бандит? Террорист? – Осеб достал цифровую камеру и сделал несколько снимков.

А Хвича принимал различные воинственные позы. Он привык, его любили фотографировать. Особенно иностранцы…

- Забыл! Забыл! – смеялась госпожа Нино. – Ну, вспомни. Это Хвича, мальчик, который продавал фиалки на углу у нашего дома. Помнишь?.. Идут школьницы, а он стоит в кепке и куцем пиджачке…

- Да-а? Здорово вырос! – похвалил Осеб. - Ты меня знаешь? Помнишь? Скажи, кто я?

- Как же! Как же! Вас все знают, уважаемый господин Осеб. Вас даже хотели выдвинуть в президенты, но вы отказались, потому что писали какой-то очень толстый роман… Он у меня в танковой библиотеке… Но простите, не прочёл, очень толстый… Напишите что-нибудь потоньше для таких простаков, как я…

Он раскрыл окно и закричал, высунувшись на улицу:

- Жанна! Иди скорее сюда, я познакомлю тебя с господином Осебом! Не забудь включить противоугонку! Могут танк угнать… - объяснил он гостю. – У меня к вам большая просьба, уважаемый Осеб… Хочу получить ваш автограф… Жанна, открой живот…

- Это зачем, собачий сын? – закричала Жанна.- Что ещё придумал, охальник!

- Господин Осеб, распишется на память! Открывай!

Жанна отцепила от пояса гранату и бросила её под ноги Хвиче, а сама спряталась за дверь.

Хвича поднял гранату, укоризненно покачал головой.

- Сколько раз, дурочка, я учил тебя. Нужно сперва выдернуть чеку.

Вот так!

Хвича выдернул чеку и выбросил гранату на улицу.

Раздался взрыв, зазвенели выбитые стёкла

- Зачем же так! – сказал очень ласково, ну, прямо-таки слишком ласково Осеб, - Там ведь люди. Мог пострадать кто-то совсем невинный…

- Господин Осеб, - ответил Хвича. – Они все потом воскреснут. У нас теперь такая жизнь, господин Осеб... Сегодня застрелил, а завтра – «Доброе утро, дорогой! Не нужна ли вам моя помощь?»

45.

Некоторое время они сидели оглушенные. Наблюдали, как осколки стекол, медленно сползаются к окну, соединяются и, завершив действо исчезающей трещиной, ждут взрыва.

- У тебя есть внуки?.. – спросила госпожа Нино.

Жуки достал из сумки миникомпьютер, нажал кнопочки и передал госпоже Нино.

- Пока два… Вот, смотрите… Это старший – Бессарион, а это – Гиги. В честь нашего уважаемого академика... Хорошие ребята, правда?..

На мониторе была совсем другая спокойная, европейская, жизнь.

- Может быть, от них пойдет новый народ, достойный нашего славного имени?..

- Нехорошо так говорить!- сказала госпожа Нино. – Даже шутить! Недостойно…

- А я не шучу. Я, правда, так думаю, - сказал Осеб, оправдываясь перед ней.

А Хвича, который долго молчал, пытаясь разобраться в мудрёных речах Осеба, наконец, решился высказать своё мнение:

- Вы меня извините, конечно, уважаемый господин Осеб, но у меня тоже есть генофонд и, может быть, побольше вашего! – сказал Хвича.

- Дорогой Хвича, я не сомневаюсь в величине и силе твоего генофонда, но я очень боюсь, что вы здесь не успокоитесь, пока не перебьете друг друга… Тогда придут чужаки и поселятся на нашей земле и будут владеть ею вместо нас…

- Твои сыновья не вернутся в Низургию… Они не захотят… Они не узнают свою Родину, - сказал князь Гиги. - Мы так быстро меняемся и наш язык меняется так быстро, что мы не сможем понять друг друга… Это будет другая, совсем другая страна… Хоть в прошлом, хоть в будущем…

- Ладно, не будем о том, что нас разъединяет,- примирительно сказал Осеб. -Помнишь, Жуки, ты догнал меня в тот вечер на улице и сказал: «Осеб! Ты будешь знаменит. Ты будешь очень богатым человеком!» А я ничего не ответил, оттолкнул тебя. Ты не отставал, шел рядом и говорил, какой я талантливый и какая замечательная жизнь ждёт меня…
- А что ты сделал такого страшного, что мой сын плеснул вино тебе в лицо? - спросил князь Гиги.

- Ну, так… ничего особенного. Я тогда учился на филфаке. Голодал. Воровать боялся. Грабить – тем более. Ну, ходил в разные компании, развлекал гостей, говорил тосты. Язык у меня всегда хорошо работал. На свадьбах, на поминках, просто на обычных кутежах… Меня презирали… Надо мной издевались… Но звали, потому что я умел развлечь гостей… Мне не давали есть, только вино… Нарочно не давали, смеялись, когда я напивался… Я сходил потихоньку с ума… И говорил…говорил… говорил… И вдруг – это вино в лицо! Ну, дальше,.. вам известно, что было дальше…

- Да, сынок, ты прославил нашу землю! Твои тосты люди читают чаще, чем псалмы! – сказал князь.

- Да, уважаемый князь, к сожалению, таково наше время, - искренне печалясь, ответил Осеб. – Но ведь тост – это тоже молитва.

- Жуки, налей ему вина в серебряный кубок, из которого пили цари и поэты, - сказал князь Гиги.

- Нет! Просто в граненый стакан! – попросил Осеб. - Я скромный человек…

Осеб поднес стакан к носу, понюхал, помолчал, и вдруг резко и неожиданно для всех, плеснул вино в лицо Жуки.

- Вот мы и квиты, - сказал он.

- Ударь его! Ударь!- закричал князь. – Это бесчестье!

- Спасибо, - сказал Жуки.

- Я хочу тебе помочь, как ты помог мне тогда.

- Зачем?

- Что было в твоей жизни? Что было стоящего?

- Я не хочу говорить об этом теперь и в таком тоне.

- А я знаю, что ты мне отвечаешь сейчас в душе… Но послушай меня. Эти твои ребята, с которых ты учишь играть в шахматы… В которых ты видишь будущих чемпионов мира… Которым ты хотел передать благородство твоей семьи. Они, наверное, уже подросли… Скоро им дадут в руки оружие и прикажут убивать…За полгода из них сделают садистов и психов… Они забудут и шахматы, и тебя, и заповеди нашей веры забудут… И если они потом всё же переступят этот порог, только затем, чтобы плюнуть тебе в лицо! Прости меня, но я не хочу этого!

- Убей его! Господи, ну, хотя бы ударь!.. – закричал князь. – Он сатана!

- Пусть говорит! – сказала госпожа Нино. – Он наш гость.

- Ну, ладно, если ты такая добрая! – пошел на попятный князь. - Тогда пусть в виде штрафа скажет тост, который никто ещё не слышал! Это выкуп за бесчестие. Иначе я сам вызову его на дуэль! – сказал князь.

- Дуэли не будет, уважаемый господин Гиги. Будет тост. – Осеб опустил голову и долго молчал. Потом встал. Ходил по комнате, раздумывал. И начал тихим голосом:

- Да… А сейчас мы выпьем за ночь. За тьму, в которой нам придётся жить и умереть… В этом нет ничего страшного. Почему солнце – истина, а тьма – ложь и погибель?.. Мы всю жизнь слепли от солнца. Мы покупали темные очки и закрывали окна шторами. Солнце слишком долго держало нас в заблуждении. При солнечном свете не видно звезд… Но вот солнце отвернулось от нас. И наши чувства обострились. Мы видим и слышим во тьме лучше, тоньше, напряженнее, чем днем… Звуки из-за стены, удары о стекло обезумевшей мухи. Сверчок. Дыхание умирающей старухи в соседней комнате… И поступь чужих солдат у наших дверей… Мы замираем от страха и ожидания. Мы снова дети, и страх перед тьмой страшнее Страха Божьего. Но жизнь во тьме и есть наша истинная жизнь, о которой мы забыли… Душа отделяется от тела и странствует беспрепятственно во тьме. Ночь – время отмены всех запретов… Да будет ночь! Да придет спасительная тьма! Да будем свободны! Теперь всё разрушилось, и нет больше ничего в мире, кроме лжи, жестокости и тьмы…

Хвича крикнул «ура» и выпустил в потолок очередь из калаша.

Госпожа Нино и князь Гиги перекрестились.

А Жуки спросил:

- Брат, неужели ты всерьез так думаешь?

Осеб грустно улыбнулся и сказал:

- Жуки, друг мой… Может быть, единственный мой друг. Я ведь профи. Я могу сказать другой тост – восславить солнце и доброту, и человеческое сострадание… Но этими великими словами так долго пользовались наши властители, да и вообще все нечестные люди прикрывались этими благородными словами, чтобы оправдать произвол и насилие… Уж лучше честно сказать, что мы достойные дети тьмы…

46.

Танк оставили недалеко от дороги, чтобы не распугать туров ревом двигателя. Здесь было строение, никто не помнил какого века, но очень старое. Полутораметровые стены из камней, связанных старинным раствором, в который предки низургов добавляли яичные желтки для крепости. Пудовый замок на дверях. И ключ как от городских ворот. За этот замок Национальный музей предлагал Хвиче миллионы. Но он знал, как дешевеет местная валюта - ирал и ждал, когда ему преложат ту же цену, но в долларах. Жуки фотографировал окрестности. Ноговицын присел на скамью, растирал затекшую ногу. А Жанна разминалась, показывая профессиональное знание аэробики.

Всё, что она делала, было наполнено чувственностью и содержало намек на возможное веселое времяпрепровождение.

Она доставала ладонями земли. Просовывала свои кудряшки между прямых крепеньких ног и улыбалась из этой позиции и показывала острый длинный и красный язычок.

Ложилась на спину, разводила и сводила ноги.

И всё улыбалась, улыбалась и улыбалась задорно и легко.

Она забавно поводила своим острым носиком вправо и влево. И даже двигала ушами.

Она хотела быть в центре внимания мужчин. Ей хотелось поклонения и соперничества поклонников, чтобы уйти с сильнейшим.

Хвича не мог оторвать от неё восхищенных глаз. Вздохнул и решительно вставил большой железный ключ в отверстие замка. Замок запел застольную песню горцев, освободился от стальной дуги и упал на американский военный ботинок Хвичи. Ботинок был новый и крепкий. Он амортизировал удар и спас ногу гвардейца от травмы.

- Пожалуйте, господа, - сказал Хвича, распахивая дверь.

Внутри строения оказалась просторная комната с жестяной печкой, которую Хвича тут же наполнил хворостом и поджег. Тяга была отличная. Буржуйка загудела живым огнем, словно и не печка была, а форсунка.

По стенам стояли стеллажи со стрелковым оружием разных стран и народов. Были старинные пищали и калаши, и американские М-9 с оптическим прицелом, и хитроумные самоделки чеченских умельцев и много других радующих взгляд мужчины приспособлений дальнего боя.

Навстречу Хвиче из-за зеленых патронных ящиков выскочила стайка горных куропаток. Хвича улыбнулся счастливо, развернул пакет.

- Здравствуйте, мои птушечки милые. Это вам на первое… Это на второе… А это на третье…

- Ну, вот нам и обед, - сказал мечтательно Жуки, разглядывая куропаток. - Зачем нам по горам таскаться?! Не мальчики уж… Люблю дичь…

- Ты что несёшь?! – возмутился Хвича. – Вот эта куропатка – мама и этот куропат- папа, они влетели сюда с первым снегом. Они гости мои, и до весны пусть живут здесь и размножаются. – Он подмигнул Жанне. - А весной отпущу на свободу. Гостя обижать нельзя. Гость от Бога.

Ноговицын тяжело вздохнул и потрогал шрам на затылке.

47.

… Через полчаса они уже шли по осыпи крупных камней к перевалу, где, по расчетам Хвичи, должны были быть туры.

Ноговицын сначала задыхался с непривычки, а потом пропотел, и привычный, знакомый с детства, ритм овладевал им. Он вспоминал неспешно юные годы, проведенные в горах… Каменистые дороги Итенавса. Чёрных быков, волокущих в гору сани, гружённые землей. За черноземом для огородов им приходилось спускаться в Лергемию и там покупать плодородную землю из поймы реки Иноир и везти её в горы. Навсы не доверяли колесам, и даже летом перевозили грузы на санях. Они подбадривали быков криками «ззззз!.. зззззз!» и кололи их в зад заострёнными палками.

Хвича что-то говорил Ноговицыну и требовал ответа, и Ноговицын отвечал ему механически, потому что постоянной темой их разговоров была история взаимоотношений низургских и русских царей и цариц. Обиды, которым было сто, двести и более лет…

Ноговицын прислушался к своему голосу.

- Ну да, конечно, - говорил он. - Илкари Второй сначала пытался столкнуть лбами восрепов и корутов, которые поочередно терзали и насиловали Низургию. Потом Европу и корутов.. Потом русских с восрепами. А потом спрятался в горах и снова молил Европу помочь ему, защитить от корутов, от восрепов, от русских... А Европе всегда было не до того. Всегда своих проблем и войн хватало. Европейцы реалисты. Они умеют считать. И корутов не хотели злить. И восрепов не хотели обижать. Тогда Илкари Второй обратился с мольбой к Екатерине…

- Посмотри на него! Он нашу нацию оскорбляет, - возмущался Хвича. - Этот чужеземец смеет говорить, что мы кого-то молили, умоляли!

Хвича остановился на ровной травянистой площадке, где стоял полуразвалившийся дом… Без крыши… Без окон… Только проем двери. Хвича скинул рюкзак. Осторожно положил на землю автомат. Стал снимать свитер.

- А ну-ка, давай поборемся!

- Отстань, не хочу я с тобой бороться, - сказал Новговицын.

- А почему это ты не хочешь бороться? Достойный мужчина всегда хочет бороться. Ты что, не мужчина? – не отставал Хвича.

- Голова болит, - сказал Ноговицын, вытирая пот.

- Как она может болеть, если там кость?! – Возмутился Хвича. - А у кого кости мало, там пустота и дерьмо… Я сам видел, когда стрелял тебе в голову… Там у тебя дерьмо. А у меня кость…

- Слоновая?

- Почему должна быть слоновая, когда голова моя?

Жанна Баранова упала на землю и хохотала, держась за живот.

- Ой, мамочки! Ой, мамочки! Умру от смеха!

- Ну, тогда моржовая… - огрызнулся Ноговицын.

- Сам ты моржовый! Моя кость, собственная. Хочешь, эту стену прошибу головой?

Ноговицын с сомнением посмотрел на стену.

- Голову сломаешь, но не прошибёшь.

- Спорим, прошибу… - завелся Хвича.

- Да не хочу я с тобой спорить! И бороться не хочу! – закричал Ноговицын.

- Ладно, успокойся, не надо спора… - согласился Хвича. - Тогда просто так прошибу.

Хвича расправил плечи, горделиво взглянул на Жанну. Разбежался и боднул стену своей курчавой головой.

Стена выдержала.

Хвича стер капельки крови со лба и снова разбежался и боднул стену. На этот раз он прошиб её, как пушечное ядро.

Жанна закричала «ура!». Жуки и Ноговицы захлопали в ладоши.

А Хвича смущенно улыбался… стряхивал с волос мелкие камушки и серую пыль раствора…

- Вот так поступают настоящие мужчины. – сказал он. - А ты говоришь – голова болит…

Он подошел к Ноговицыну, пощупал его затылок.

- Вах, как быстро заросло! Прости, брат! Что стрелял тебя… Я ведь кричал тебе, чтобы ты повернулся, чтобы в лоб, чтобы не в затылок, а в лоб… А ты не оглядывался. Уходил. Пришлось в затылок, хоть это и не достойно достойного мужчины – в спину… Да ещё другу…

48.

- Прощаю, почему не простить! Я ведь русский, - сказал Ноговицын. - Твоё счастье, что я русский. Меня можно пытать, издеваться надо мной, убивать… И никто не прилетит, чтобы в наказание разрушить этот город… И десантники не прыгнут с неба, чтобы спасти меня и наказать убийц. И братья мои и родственники не будут искать убийцу, чтобы взять виру, чтобы отомстить. И, Слава Богу! Я умер бы от стыда, если было бы иначе. Я не сержусь на тебя. Ты - мой брат,

- Младший брат? – спросил Жуки с подозрением.

- Нет, просто брат! И я люблю тебя.

- Это надо отметить. У нас такой обычай – если есть повод, надо отметить… Чтобы люди смотрели и говорили: «Посмотрите, какие красивые и добрые люди живут в этой стране. В этих великих горах… Какой пример для всех народов!»

- У меня ничего нет, ребята, - сказал Ноговицын.

- Не волнуйся, Юра, - прервал его Хвича. - Всё будет. Всё беру на себя! Что такой печальный сидишь? А ну, давай поборемся!

- Не хочу, я бороться, я ведь сказал тебе.

- Вах!.. Что за времена настали! Всё стреляем. Стреляем. Стреляем. А я говорю – давайте бороться, господа! Как это было всегда на нашей земле. Давайте бороться, и не будем стрелять друг в друга! Я об этом с детства думаю. Президенту писал! В ООН писал! Папе римскому писал! Никто не ответил. Не хотят. Разучились честно бороться. Да и кто же захочет, напрягаться, потеть, валяться в пыли, если только пальцем нажать на эту штуковину и всё…

Он выпустил в небо короткую очередь из своего калаша.

- Пошли, Юрий!

- Куда?

- Эх, ты! Память на том свете оставил? Забыл, старик? Мы ведь на охоту шли… Поохотимся, а потом отметим.

- Говорят, в наших лесах появились тигры… - осторожно заметил Жуки.

- Ты что, с ума сошел! - замахал на него руками Хвича. – У нас тигров уже тысячу лет нет.

- Из зоопарка сбежали и расплодились, - упорствовал Жуки. – Я не пойду дальше. Вы идите, а мы с Жанной вас здесь подождём.

- Ну что ж, подождите, сударь, - согласился Хвича. – А мы с господином Ноговицыным пойдём дальше.

Они шли, обнявшись. Точнее, это Хвича обнимал Ноговицына левой рукой, а правой держал автомат. А Ноговицын прижимал к груди израильский «Тавор» ….

- Ну что ты такой грустный? – спросил Хвича.

- Нет, нет, ты видишь, я улыбаюсь… - пытался успокоить его Ноговицын.

- У тебя улыбка кинжала, выдернутого из ножен.

Ноговицын молчал.

- Времени остаётся мало, а интересного в жизни по-прежнему много, - сказал Хвича. Как соединить это мало и это много? Ты знаешь?

- Если скажу, что знаю, совру… А если скажу – не знаю… Тоже совру…

- Эй, что с тобой, брат, ты дрожишь? Русский дрожит?! Вот чудо!

- Холодно что-то. Зябко. Зуб на зуб не попадает, - с трудом подавляя дрожь, ответил Ноговицын.

Хвича достал из кармана камуфляжных штанов металлическую флягу.

- Вот, выпей. Выпей. Это настоящий коньячный спирт десятилетней выдержки… У тебя были такие трудные дни - жил, был дважды расстрелян, воскрес и снова живешь…

Ноговицын приложился к фляге. Дрожь прошла.

- Пока мы с тобой, Юра, нам ничего не страшно! – сказал Хвича. - Ни тебе, ни мне никто не смеет диктовать! Пока мы вместе… Мы им всем, знаешь, что сделаем? Мы им…

Ноговицын подумал и приложился ещё.

49..

- Что, крепко?- захохотал Хвича. - Хорошо? Хорошо?.. Это из подвалов прежних правителей… Они знали толк в красивой жизни. Они умели… Пей, у меня бочка есть в танке… И в лесу закопано немало… Пей! Как это у бессмертного Хайяма… Как там в мире ином? Я спросил старика, утешаясь вином в уголке погребка. Пей, - ответил, - дорога туда нелегка. Из ушедших никто не вернулся пока… А ты, подлец, вернулся! Ну и ловкач, ну и прохвост! А кто тебя вернул, знаешь? Это я тебя вернул, я – Хвича!

- Зачем? – всхлипнул Ноговицын. – Зачем ты вернул меня в эту жизнь?!... Зачем?

- Зачем? Зачем нам знать?! Молодец, что вернулся! И всё! Правильно я говорю? Нет, ты скажи, правильно я говорю?

Он остановился на краю снежника, из-под которого выбегал веселый ручеёк. Набрал в ладошку воды. Пил. Потом ему показалось мало, он встал на колени, склонился к искрящейся поверхности и лакал воду, как камышовый кот.

Ноговицын примостился рядом и опустил своё разгоряченное лицо в воду.

- Зачем? Зачем я вернулся сюда?- сказал он, напившись снежной воды.- Я не нашёл ни старых друзей, ни народа, который знал и любил… Я… никому не нужный старый человек… Зачем всё это было? Зачем?..

- Юрий… - ответствовал Хвича.- Посмотри на своё отражение в этой луже. Юноша! Мужчина! И это не даёт тебе права, тем более, обижать меня. Как это, у тебя нет друга?! А я что, хурма?! А они?!- Хвича протянул руку вниз, туда, где Жанна и Жуки стояли и казались не больше кузнечиков. - Они что ли не друзья тебе?! Взяли в свой дом – больного, голодного, без документов. Выходили, вылечили. А ты теперь – нет друзей! Это нехорошо! Это неблагодарно!.. Это не благородно! Дядя Гиги, академик, князь, герой… Тетя Нино, добрейшая и прекраснейшая! Княгиня! Рамат… Она любит тебя. Дай Бог ей здоровья! А ты всё это забыл, неблагодарный! Как это ты забыл?!

Ноговицын закрыл лицо руками.

- О, Господи!

- А я? Твой друг, Хвича, герой, гвардеец… Непобедимый!.. Хватит или продолжать?... Мы не друзья тебе?! Правда, мы уже не такие богатые, как раньше. Можно даже сказать… бедные. Раньше все рвались сюда к нам в командировку. Пить вино на халяву. Подарки-мударки… Там, в Париже, тебе ящик коньяка никто не подарит! И мильон алых роз никто не положит к ногам! Было. Было. Было. Всё было. Да, мы уже не те, но, Господи, мы не хуже наших отцов… Они тоже убивали, - он загадочно улыбнулся, поднял вверх указательный палец . - Но воскрешать не могли!

- Если время… если время потекло назад… - не слушая его, стонал Ноговицын. - Неужели всё повторится?!

- Так это же прекрасно! Это же здорово! Это прекрасно! Ты снова – молодой! Вон уже ни одного седого волоса. А скоро будешь ещё моложе. Будешь! Будешь! Время бежит как горный ручей. Назад – в море… В океан! Ты снова будешь молодым!

- Буду… Голодным, нищим, униженным…

-. Зато таким… таким, как свернутая пружина! Гордым и верящим в свою особую судьбу! Будешь!

- Униженным… Отодвинутым в сторону…

- Способным унизить всех! Покорить весь мир!

- Зачем?! Я не хочу покорять весь мир! И унижать никого не хочу.

- А чего ты хочешь?

- Включить газ и умереть.

- Зачем?! Ещё день-два, месяц и ты станешь красивым, веселым, остроумным!

- Да… Гонимым, хитрым, злопамятным, похотливым.

- Щедрым с каждой женщиной!.. Ты будешь просыпаться с улыбкой и радоваться красоте женщины, лежащей рядом с тобой!.. А они будут благодарить тебя, «спасибо, господин Ноговицын! Я в первый раз испытала оргазм…» Как будто… Все женщины так говорят… - И он захохотал, гордясь своим остроумием.

- Зачем?! Страдать от невозможности вечной любви?!

- Э! Что ты говоришь?! Кому нужна большая вечная любовь?! Умрёшь от скуки. Лучше сто маленьких случайных любовей, чем одна большая и тем более вечная.

- Замолчи, Хвича! Что ты знаешь о большой любви! Без любви человек сирота!

- Ты не будешь больше сиротой! – закричал Хвича.- Ты будешь жить с матерью, отцом, бабушкой… Такая большая-большая дружная семья!..

- Нет! Только не это! – Ноговицын закрыл в ужасе глаза. - Никогда!..

(Окончание в следующем номере)