(Продолжение, начало в 28 номере)

Глава 2

Само собою вышло, что директором детского дома стала теперь Роза. По прибытии в Ташкент детский дом устроили в здании бывшей школы на улице Карла Маркса. И это была большая удача.
В Ташкенте в то время собрались деятели искусств из Москвы и Ленинграда. Недалеко от школы, в восьмиметровой комнате - бывшей билетной кассе - жила Анна Ахматова. На улице или рынке Роза часто видела свою любимую Фаину Раневскую. Как-то ее воспитанники поспорили о том, где родилась Фаина Григорьевна. Почти все кричали, что в Одессе. И только Павлик, мальчик из семьи учителей литературы, доказывал, что Раневская родилась не в Одессе, а в Таганроге. Ребята тогда чуть не подрались, и только вмешательство Сони, которая знала всё и обо всех, положило конец спору. Но юные одесситы никак не могли поверить, что такое чувство юмора и такой острый ум могут появиться где-нибудь еще, кроме их родного города. А спорили вообще постоянно - не только дети, но и взрослые. Особенно часто - о том, когда закончится война. Все были согласны в том, что скоро. Расходились только в месяцах. Как же хотелось им побыстрее вернуться в свой город, снова окунуться в море и качаться на его ласковых волнах... Но пока шла война, и надо было добывать продукты, одежду, дрова, керосин. Надо было организовывать учебу, лечить заболевших. И надо было выслушивать откровенные ночные разговоры старших девочек, у которых уже начинались первые романы. И смотреть за пацанами, которые все больше ревновали своих девочек к местным, и дело порой доходило до мордобоя.
В таких заботах пролетела первая ташкентская зима. Приближался март сорок второго года.
К весне стало совсем трудно с продуктами, не хватало дров и угля. И Розе посоветовали: «Пойди в исполком. Все-таки у тебя на руках почти семьдесят сирот!»
И она пошла. Пошла уже ближе к концу рабочего дня, надеясь, что народу будет поменьше: ей не хотелось попасть в духоту и толчею - все-таки она была уже на последнем месяце. В здании исполкома и вправду почти никого уже не было. Роза дернула дверь одной комнаты, другой - заперто. «Опоздала», - решила она. И в этот время из ближнего кабинета послышался стук печатной машинки.
Открыв дверь, Роза увидела человека в военной форме. Тот сидел за машинкой и одним пальцем пытался что-то напечатать. При этом он тихо ругался.
- Простите, мне нужен начальник отдела снабжения... - обратилась к нему Роза.
- Ага! Он всем нужен! - не поднимая глаз от машинки, раздраженно отозвался военный. - А как ему помочь, так нет никого. Ох, черт, опять ошибся! Не-ет! Эта писанина меня в гроб загонит!
- Послушайте, - начала Роза, - вы мне скажите, где я могу найти начальника, а я вам помогу напечатать.
Хозяин кабинета посмотрел на нее удивленно:
– А ну повтори, дивчина, что ты сказала? - Его глаза зажглись надеждой. – Звучит, как музыка! А ну давай, попробуй.
Роза улыбнулась:
- Диктуйте. - Она вставила новую закладку. – Быстрее, - сказала она, когда мужчина начал медленно читать текст.
Текста было листов на двенадцать, и Роза справилась за двадцать минут. Мужчина, который и оказался тем самым снабженцем, пришел в восторг. И стал просить Розу остаться на полчасика, напечатать еще какие-то документы. Выяснилось, что его секретарша, ничего ему не сказав, сбежала на фронт, и он уже три дня не мог найти ей замену.
- А плохой помощник мне не нужен, - объяснял он Розе, – я каждый день должен отсылать тонну бумаг - отчеты, ответы, запросы.
Объяснений Розы, что ей надо вернуться в детский дом и что она сама пришла просить помощи, он даже не дослушал.
- Дам, все дам, - заверил он. - Ты только печатай. Приходи, когда сможешь, и печатай. У тебя - как с пулемета. Придешь на пару часиков, и все готово.
Константин Иванович - так представился он - Розе понравился. Это был уже пожилой человек - седой, с добрыми глазами и чувством юмора. Роза заметила, что он прихрамывает на левую ногу. Оказалось, они почти земляки: Константин Иванович был из Херсона.
Согласившись еще немного попечатать, Роза вставила в машинку новую закладку, а Константин Иванович принес свои бумаги и поставил греться чайник.
Роза уже хотела начать работу, как ее пронзила боль внизу живота. «Схватки!» - поняла она. С трудом встав из-за стола, она с серым лицом повернулась к Константину Ивановичу. Тот все понял.
- Погоди, девка, погоди! - в волнении забегал он по кабинету. Он то хватал трубку телефона и пытался дозвониться в госпиталь, то говорил, что у него машина и лучше им ехать самим. Потом опять кидался к телефону.
А на Розу накатывала такая боль, что она не могла уже сдержать крика. Наконец Константин Иванович дозвонился в госпиталь. Там, видно, его обругали.
- Ну да, ну да, - кивал он в ответ. - Так это... Сейчас попробую ее довезти, да боюсь, не успею...
Он бросился во двор, к машине.
Схватки ненадолго отпустили, и Роза тихонько направилась к выходу. Подбежавший Константин Иванович бережно обхватил ее и довел до машины. Пока ехали, у нее отошли воды. Через полчаса, уже в госпитале, Роза родила девочку. Появившись на свет, ребенок потянулся и зевнул, и только потом закричал.
- Ленивицу родила, - сказала акушерка.
И Роза решила назвать девочку Леной.
Наступил март сорок второго, а конца войне не предвиделось. Не было и писем от Владимира.

* * *
Выйдя из госпиталя только в конце ноября, Владимир сразу пошел в военкомат, и вскоре его направили в учебный стрелковый полк.
Порядки в полку были строгие. В пять утра - подъем, легкий завтрак. И до обеда - полевые занятия. Во второй половине дня - политбеседа или строевая подготовка. После ужина, собравшись в хорошо натопленной казарме, вспоминали о боях, в которых довелось участвовать, о друзьях-товарищах. Владимир слушал все это и не мог представить себе, как эти люди успели уже столько перенести. Но разговоры вокруг звучали уже не такие, как еще даже месяц назад. В конце декабря весь мир узнал, что фашисты крепко получили по зубам под Москвой, и хваленый их блицкриг явно провалился. По сути, это было первое серьезное поражение гитлеровцев с начала всей Второй мировой войны, и Владимир видел теперь вокруг совсем другие лица, видел глаза, светящиеся надеждой.
Почти ежедневно в полк приезжали за пополнением командиры из действующей армии. Солдат строили повзводно, и в морозном воздухе слышалось: «Артиллеристы, пять шагов вперед!», «Связисты, выходи!»... Разобрав «спецов», начинали формировать пехотные маршевые роты. В них зачисляли всех, кто уже окреп и до госпиталя имел какое-то отношение к царице полей. Ждал своего часа и Владимир.
Однажды после ужина полк выстроили, и вышедший перед строем майор приказал:
- Знающие иностранные языки - шаг вперед!
Кроме Владимира, не вышел никто.
- Вольно, – бросил всем остальным майор. - А вы - пройдите со мной.
Они вошли в предоставленный на время приезжему майору кабинет дежурного полкового врача.
- Фамилия, имя, отчество, год рождения. Место рождения...
Владимир еще в мирное время, в Одессе, привык к таким вопросам. Отвечая на них, он придерживался версии, которую придумали они с доктором тогда, когда он принял фамилию и документы его племянника. Поэтому теперь он отвечал привычно и спокойно.
- Языкам, конечно же, обучались в семье? – поинтересовался майор.
- Как обычно в то время. У меня были учителя, которые говорили на этих языках с рождения.
- Вот и славно, - заметил довольный чем-то майор. И перешел на немецкий: - Werden wir fortsetzen?7
Владимир легко перестроился, и они проговорили около часа.
- Ну ладно, собирайтесь, - сказал наконец майор уже по-русски. - Будете воевать в нашей разведроте.
Вместе с Владимиром к новому месту службы, в гвардейскую артиллерийскую дивизию, прибыли еще пятеро бойцов.
Встретили их хорошо. Командир отдельной разведроты дивизии, гвардии капитан Антонов, побеседовал с каждым отдельно. Интересовало его буквально все: кто родители, чем занимался до войны, кем хотел стать, если бы не война, где и как воевал, видел ли близко врага, занимался ли спортом... Владимир понял сразу, что так подробно ротный расспрашивает их не из праздного любопытства и не из подозрительности. Разведчики действуют по ту сторону линии фронта, среди врагов. И надо знать, кто идет с тобой рядом. Неслучайно есть солдатская мудрость: с этим я пойду в разведку, а вот с этим - нет. В словах этих - высший показатель доверия или недоверия к человеку.
Владимир сразу заметил, что разведчики выделялись и своим внешним видом, хотя доставалось их обмундированию при выходах в ночной поиск да и на передовых наблюдательных пунктах изрядно. Чтобы разведчики и внешне выглядели достойно, начальник штаба дивизии гвардии полковник Бочков разрешил капитану Антонову иметь в составе роты портного и сапожника. Пищу тоже готовили на отдельной кухне, три раза в день. Повар дядя Федя (так уважительно, по-родственному называли разведчики пожилого бойца, который разменял третью войну) к своим обязанностям относился серьезно. Говорил он, что на пустой желудок немца не одолеешь, и был, конечно, прав. И верно: придешь с задания уставший - сил нет, кажется, даже чтоб до нар добраться, а нальют тебе миску вкусных наваристых щей, положат заправленной мясом каши, да выпьешь компота - фрукты для него дядя Федя заготавливал впрок - и усталость как рукой снимет. Бойцы ротного тыла, а их было пятеро, вели прикухонное хозяйство исправно: держали даже корову, нескольких свиней, другую живность. Гвардии рядовой Панасюк мастерски коптил окорока, грудинку, делал колбасы нескольких сортов. На фронте такие вещи могли показаться излишней роскошью, но Владимир уже понимал, что это не так. От того, как сработают разведчики, зависели действия всей дивизии и, значит, сохранение жизни многих бойцов. А на пустой желудок много не наработаешь.
Первое время - время учебы - Владимир был только переводчиком. Его знание языка, произношение и, главное, внешность несколько раз заставляли допрашиваемых немцев думать, что он - немец тоже. Один из пленных даже возмутился: как это можно служить у русских! И обозвал Владимира предателем.
А учили новичков серьезно, и сама учеба походила на вылазку во вражеский тыл. Служба в разведроте существенно отличалась от службы в других подразделениях. Потери разведчики несли обычно не такие большие, но рисковали - один за пятерых. Поэтому, готовя новичков к работе, командиры щедро делились секретами, передавали им знания, которыми должен обладать каждый разведчик. После учебы группа приходила в расположение роты уставшая, замерзшая. Зато каждый точно знал, что и как предстоит ему делать в настоящем поиске. А еще опытные разведчики учили новичков своим законам. Первый и главный из них: не оставлять товарища на территории врага. Даже если он убит. Однажды Владимир увидел, как после долгого отсутствия пятеро разведчиков притащили на себе двоих. Он подумал, что бойцы взяли сразу двух «языков». Но оказалось, что второй - убитый разведчик. Товарищи несли его на себе через зимний лес, через незамерзшие болота. Сдав немца, они похоронили друга с почестями...
В первый раз за почти двадцать лет Владимир оказался среди людей, отношения между которыми, да и они сами, полностью отвечали его душевному складу. И он принял все это с радостью. Шла страшная война, кругом ходила Смерть. Но Владимир был счастлив. Счастлив, что попал именно в разведку.
Наконец пришло время и ему идти вместе с товарищами на задание. Нужно было захватить немецкого пулеметчика на засеченной заранее огневой точке.
После обеда они легли отдохнуть, часов в шесть вечера встали и начали подготовку к выходу. Осмотрели оружие, перемотали бинтами автоматы, чтобы те не выделялись на снегу. Каждый получил по сотне патронов и по две гранаты-«лимонки». Снарядили автоматные рожки (разведчики предпочитали их дискам за удобство и компактность) и начали одеваться: ватные брюки, телогрейки, сверху - белые маскировочные халаты. Перед выходом из землянки старший группы приказал всем попрыгать. У Владимира в кармане телогрейки брякнули гранаты, и командир сам переложил их получше. По обычаю, посидели. И двинулись к передовой. Никто не провожал их, не говорил напутственных речей - не принято это у разведчиков. Да и вышли они на свою обычную работу.
Разведчики всегда ходят строго след в след. След остается один – поди разберись сразу, сколько человек прошло. И если нарвется группа на минное поле, потери будут меньше.
Скоро подошли к переднему краю обороны. Здесь все было тихо. Изредка, нарушая темноту ночи ярким колеблющимся светом, вспыхивали в небе осветительные ракеты. Простучал где-то пулемет, и над полем пологой дугой пронеслась цепочка трассеров. И снова тишина, только хруст наста под ногами да дыхание товарищей. Впереди Владимира шел сержант Анатолий Калинин. Интересный человек. Владимир как-то сразу с ним сблизился. Все свободное время Анатолий рисовал. Под его карандашом возникали и добродушные шаржи на друзей-разведчиков, и карикатуры на гитлеровцев. Родом Анатолий был из Одессы. Он и в пехоте чувствовал себя моряком, никогда не расставался с тельняшкой. Для всех оставалось загадкой, как сумел он сохранить ее в передрягах фронтовой жизни. По характеру Анатолий был непоседлив, порой вспыльчив, но в ответственные минуты умел зажать себя в кулак, действовал обдуманно и четко.
Почти в затылок Володе дышал сержант Алексей Балыба. Парень из интеллигентной семьи, он очень любил музыку, понимал толк в литературе, сам писал стихи. От него никто никогда не слышал крепкого слова. Но на заданиях Балыба отличался безудержной храбростью. И от того, что он шел рядом, Владимир чувствовал себя спокойно и надежно.
Вот и окоп боевого охранения. Разведчики выкурили по последней цигарке, еще раз осмотрели снаряжение друг друга. Поиск начался.
Вперед ушла группа разграждения - двое саперов со стальными щупами в руках и один из разведчиков - проверить, как там, на немецкой стороне. Через час они вернулись: проходы в минном поле и проволочном заграждении были проделаны. Теперь – дело за разведгруппой.
Первыми из окопчика выбрались Калинин и Балыба. Выдвинувшись вперед, они заняли неподалеку огневую позицию - прикрыть товарищей в случае вынужденного отхода. Настал черед Владимира и остальных разведчиков. Один за другим, стараясь не хрустеть подмерзшей к ночи корочкой наста, они поползли по нейтральной полосе - от воронки к воронке, от куста к кусту. Вот сгоревший танк - возле него минутку передохнуть, и дальше. На минном поле ориентировались по колышкам, которыми саперы обозначили проход. Вот колючая проволока в два ряда, на ней консервные банки: зацепишься - такая «музыка» начнется... Проход в «колючке» обозначен двумя кусками бинта - и здесь постарались саперы.
Как будто совсем рядом раздался резкий хлопок, и Владимир вжался в колючий снег. Над полем вспыхнула осветительная ракета, все вокруг залилось мертвенным белым светом. Где же немцы?
Догоревшая ракета упала неподалеку, высветив на прощание наполовину построенный дзот. Старший вывел группу к цели точно.
Вдруг впереди что-то звякнуло, послышался негромкий разговор. Владимир приподнял голову и замер. Немцы были всего метрах в двадцати! Он подтянул, взял на изготовку автомат... Но тут же сообразил, что гитлеровцы их пока не видят, и, если открыть сейчас огонь, поиск на этом закончится и задание останется невыполненным.
Расстояние от дзота до пулеметчика в окопе они осторожно, замирая и прислушиваясь, преодолели минут за пятнадцать. Вот он - бруствер пулеметного окопа. Как условились раньше, старший обошел справа и нырнул в ход сообщения, а Владимир переместился вперед, чтобы не отстать от товарищей, когда те будут готовы к броску. Вдруг до него донесся короткий вскрик, а потом слабый стон. Как они узнали потом, старший лицом к лицу столкнулся в траншее с немецким солдатом, который нес термос. Пришлось пустить в ход нож...
Владимир понял, что от ранее разработанного плана придется отступить, и, вскочив, ринулся к пулеметчику. И тут выяснилось, что солдат в окопе было двое. Один стоял, а второй сидел на ящике и, наверное, дремал.
Шорох снега заставил его открыть глаза.
- Was ist das, Willi? - удивленно спросил он и начал подниматься. 8
Владимир понял, что счет пошел на мгновения.
Спрыгнув вниз, он резко прижал пулеметчика к стенке окопа и, выхватив финку, ударил ею второго гитлеровца. Тот мешком осел на землю.
На помощь подоспели еще двое разведчиков. Они быстро связали пулеметчика, засунули ему в рот рукавицу и выволокли из окопа.
Переполох в расположении немцев начался только часа через два, когда разведчики, сдав «языка» заместителю начальника разведки дивизии, уже пили в землянке чай.
В ту ночь Владимир не мог заснуть. В нем боролись два чувства. Он был рад, что смог справиться и не подвел товарищей. Но... он впервые в жизни поднял руку на человека. И не просто поднял руку. Он убил. Владимир понимал, что это - враг. Враг, рвущийся туда, где находилась теперь его семья - Роза, дети. И он должен был его остановить. Но он помнил, как отец и дед учили его, что человеческая жизнь - священна. Человеку дает ее Бог, и только Бог может ее отнять.
Промаявшись с час, Владимир вышел покурить. К нему подошел Алексей Балыба.
- Ты в первый раз убил фашиста?
Владимир кивнул и глубоко затянулся.
- Ясно. Через это все прошли... Ты только не мучайся, - положил Алексей руку ему на плечо. - Ты не человека убил. Ты убил врага. И если ты его не убьешь - он убьет тебя. А потом придет в твой дом и убьет твою жену и твоих детей. Ты не звал его в нашу страну, он пришел сам. И сам нарвался на твой нож. Иди спать. И пока не заснешь, - подумай, что сегодня ты спас от смерти многих.
Через несколько дней разведчики принесли раненого Алексея на себе - его успел пырнуть ножом немец, которого брали как «языка».
Переводчиком на допросе был Владимир. Немец, понимая, что от него пострадал советский разведчик, говорил охотно. Похоже, он рассказал все, что знал.
Допрос закончился, и Владимир уже встал, чтобы уйти, как вдруг один из разведчиков бросился на немца и начал его избивать. Ротный подскочил и оторвал его от немца.
- Еще раз увижу, - сказал он дрожавшему от ярости бойцу, - пойдешь под трибунал! - Он повернулся к другим разведчикам: - Нельзя превращаться в зверей. На войне самое опасное - потерять себя. Да, у нас есть много оправданий. Но мы победим, придет и мирное время. И в него мы должны вернуться людьми.
Через неделю командир погиб. С очередного задания, на которое он сам повел группу, вернулись только двое разведчиков, и «языка» взять не удалось. А тот немецкий солдат – Владимир узнал об этом уже позднее – все же не выжил: из расположения разведроты его, как и положено, отправили в дивизионный отдел «СМЕРШ»,9 а на следующее утро немцы начали сильный обстрел, и в смершевский блиндаж прямиком угодил тяжелый снаряд.
* * *
Однажды – это было уже в мае сорок второго – Владимир отдыхал после возвращения с задания, когда прозвучала команда строиться. Прибыло пополнение. Начальник штаба дивизии представил нового ротного командира. И еще до того, как прозвучала его фамилия, Владимир узнал этого человека: Аркадий Циммерман.
Вместе с ним прибыло еще несколько человек. И один из них показался Владимиру чем-то знакомым. Странно: этого человека, с лицом словно перечеркнутым страшным шрамом через всю щеку, он не встречал никогда, но вот его глаза... Глаза были до боли знакомы. Где он мог видеть их?
Размышления Владимира прервал дежурный. Он вошел в избу, где отдыхали разведчики, и передал Владимиру Любарскому приказ явиться к новому командиру.
Циммерман занимал в другой избе отдельную комнату. Владимир вошел и хотел отрапортовать, как положено по уставу, но Циммерман прервал его:
- Садись, земляк. - И достал откуда-то бутылку водки. На столе уже стояли два стакана и закуска. - Это ж надо... – Он криво усмехнулся. - Через столько лет свела нас судьба на дорогах войны. В родном городе не виделись лет, наверно, восемнадцать, а тут... Я тебя сразу узнал, хоть уж не тот ты нежный щенок. Заматерел. Да и ты меня узнал сразу, я заметил... – Он разлил водку по стаканам. – Ну что? За встречу старых сослуживцев?
Циммерман хохотнул и залпом осушил свой стакан. Потом стал внимательно всматриваться в лицо Владимира. Он хотел понять, рассказала своему мужу Роза о том случае в отделе или нет. С этим Любарским - ходить теперь в разведку, и кто знает...
Но Владимир спокойно поддержал тост и, выпив водки, стал закусывать. Циммерман понял, что Роза сохранила тайну. Успокоившись, он начал расспрашивать Владимира о семье.
- Как Роза? Как дети? У вас, кажется, тогда родилась девочка? Где они? Эвакуировались?
- У нас уже, наверное, двое детей. Правда, я не знаю, кто родился теперь.
И он рассказал Циммерману, что произошло с ними за последние годы. Тот слушал, не перебивая, но Владимир видел, что капитан думает о чем-то своем. Странно было, что Циммерман до сих пор ходит в капитанах. Помня, как ценило его начальство, Владимир подумал, что в жизни этого человека произошел какой-то сбой, и он на время, как говорится, выпал из обоймы. И Циммерман вскоре подтвердил его догадку.
- А ты с Зойкой так и не виделся больше? – как будто совсем не в тему спросил вдруг он.
- Нет, - спокойно отреагировал Владимир. - Перед родами Розы мы перебрались жить к доктору, и он сказал, что Зоя и Вадим уехали в Москву. Во всяком случае, больше они не появлялись.
- Да-да, я знаю. Только эта тварь блатная... - Циммерман не произнес имени, но Владимир сразу понял, что тот говорит о Вадиме. - Эта падла, прежде чем исчезнуть, устроила побег белого офицера. Да ты должен его помнить, ты еще возвращался тогда в его дом за бумагами...
Да, Владимир не забыл тот день. Он не мог забыть лицо убитой девушки, которую увидел на пороге дома. Как не мог забыть и выражение глаз офицера, когда того с заломленными назад руками вели к машине, и его слова, брошенные Циммерману.
И вдруг Владимира словно пронзило! Он понял, откуда ему знакомы глаза нового бойца со шрамом. Это - он, тот самый офицер! Как звали его тогда? Дмитрий Донской? Да! Но теперь у него - другие имя и фамилия. Теперь его зовут Александр Вятко. Это Владимир хорошо запомнил, когда новичков представляли. «Как же Циммерман не узнал его?» - бился в мозгу вопрос. Хотя... Шрам так изуродовал лицо офицера, что узнать его стало очень сложно. Да и время...
- А как ваши? - спросил Владимир, чтобы скрыть волнение.
Циммерман вздрогнул. Налил себе еще стакан. Разом опрокинул и, не закусывая, прохрипел:
– Нет моих! – Потом помолчал и продолжил: - Мне в тридцать седьмом ту историю припомнили. Взяли прямо в кабинете, я даже проститься не успел. Выпустили только в конце сорок первого. Поняли, что такие как я – всегда нужны. Меня ведь в органы зачислял сам Дзержинский... – Он немного помолчал. – Когда выпустили, я сразу стал узнавать о своих. И никто ничего сказать не мог. А недавно, уже на передовой, я встретил знакомого. Ему удалось вырваться из Одессы уже после того, как туда вошли румыны и немцы. Он и сказал, что мои жена и дочь не эвакуировались. Не успели. Или не смогли... Семья врага народа... В общем, восемнадцатого октября немцы из айнзацгрупп и румыны из оперативного эшелона вошли в Одессу и убили несколько тысяч евреев сразу. Потом оставшихся согнали в артиллерийские склады, что на Люстдорфской дороге. На следующий день облили девять бараков бензином и сожгли всех. Живьем. Там были и мои... - Циммерман выложил все это одним духом. И махнул рукой: - Иди...
Владимир вышел из избы и долго стоял, не замечая мороза. И думал о том, что судьба свела двоих непримиримых врагов. Он уже понял, что Дмитрия Циммерман не узнал. Но узнал ли своего смертельного врага Дмитрий?
Не спал и Дмитрий Донской, вернее, теперь Александр Вятко. Циммермана он узнал сразу, как только их маленькую группу собрали для отправки на фронт. В теплушке, чтобы его не тревожили разговорами, он лежал с закрытыми глазами, и перед его мысленным взором проносилось все, что случилось после того ареста.
...Его привезли ГПУ и сразу избили, а потом заперли в камеру. Сутки он видел только серые грязные стены и вылезавших откуда-то крыс. Лечь было невозможно, да ему и не дали бы: разрешалось только ходить или стоять.
К концу следующего дня его повели на допрос. В комнате сидели двое - те же, что его арестовывали. Дмитрий взглянул на того, который руководил арестом, и понял, что этот человек для него – даже не враг. Потому что это – не человек. Он посмотрел ему прямо в глаза, и чекист отвел взгляд. Другой в это время листал какие-то бумаги. Потом Дмитрий узнал, что этого другого зовут Вадим.
Дмитрий был хранителем ценностей, которые он и его товарищи собирали для борьбы с большевиками. Его мало посвящали в планы организации, и о его местонахождении известно было лишь очень ограниченному кругу людей. Поэтому, когда в дом ворвались чекисты, он сразу понял, что кто-то предал.
Теперь, перед этими двумя, сидя на стуле со связанными за спиной руками, он готовился ко всему.
Первый же вопрос ему задали о деньгах. Дмитрий не удивился. Но он знал: о том, где спрятан саквояж с ценностями, известно, кроме него, лишь одному человеку. И каким-то шестым чувством он понял, что тот, скорее всего, погиб.
– Вы можете хоть посадить меня на кол, - сказал он. - Но денег тех не получите.
Циммерман побледнел. В бешенстве он подскочил к арестованному, свалил его со стула и начал избивать ногами. Второй чекист пытался его остановить, но Циммерман впал в какое-то исступление. Он бил и бил.
Потерявшего сознание Дмитрия притащили в камеру и бросили на холодный пол. Очнулся он только к утру. Днем за ним не пришли. А следующей ночью дверь камеры открылась, и вошел Вадим.
– Слушай меня внимательно, - сказал он. - Ты – последний из вашей организации. Неделю назад на Молдаванке был взят... я думаю, ты уже понимаешь, кто. Ему быстро развязали язык. Он сдал всех ваших, и их накрыли на явке. Была стрельба, и господа офицеры показали себя хорошо – взять живым не удалось никого. Среди убитых оказался и тот, кто знал, где лежат ваши ценности... – Вадим говорил тихо, но отчетливо. - Я понимаю, что ты - умрешь, пусть даже в страшных муках, но «кассу» не сдашь. А я предлагаю тебе еще пожить. Условие простое: ты отдашь мне половину вашего общака... Совесть твоя может быть спокойна: никого из своих ты не сдал, в гибели их неповинен. Оставшейся половиной сможешь распорядиться по своему усмотрению, хоть бы и вложить ее в «великое белое дело». – Вадим криво усмехнулся. – Не удивляйся, что слышишь такое от чекиста. Я с ними – лишь вынужденно, прежняя Россия была мне больше по душе... - Он перешел на деловой тон: – Так что, половина «кассы»... Ведь там, я полагаю, не бумажки, а камешки? Ну вот: за половину камешков - целую свободу... А куда денешься потом - дело твое. Подумай. Завтра дашь ответ. - Он направился к двери камеры, но, не доходя до нее, обернулся: - Да, гарантий я тебе никаких, кроме своего слова, дать не могу. Выбирай.
Вадим ушел, оставив Дмитрия в недоумении. Тот ожидал чего угодно, только не такого поворота. Не было ли это вообще ловушкой? Дмитрий не раз слышал, что гэпэушники ради достижения своих целей не гнушаются никакими провокациями. И вдруг он вспомнил, где видел этого человека еще раньше. Это было в ресторане гостиницы «Лондонской», в той, прежней жизни, накануне войны. Кто-то из сидевших за одним с ним столом негромко сказал: «Смотрите, это Вадим, известный одесский вор». Дамы сразу схватились за сумочки. «Нет-нет, сударыни, - продолжил говоривший, – Вадим - особый вор, так сказать, благородный. Он не грабит женщин, стариков, да и вообще простых людей. И если он дает слово, ему можно верить...» Все тогда лишь вежливо улыбнулись.
Теперь, вспомнив все это, Дмитрий несколько часов провел в тяжелых размышлениях. Из всей логики следовало, что верить чекисту - нельзя. Но какой-то внутренний голос говорил, что бывший вор – не блефует. К тому же в случае его, Дмитрия, гибели, ценности пропали бы для их дела навсегда... Как быть? Дмитрий не находил ответа. И решил дождаться утра.
Но утром чекист не пришел.
Не появился он и на следующий день. Так прошла неделя. Только раз в сутки приоткрывалось в железной двери окошко, и охранник подавал в него краюху хлеба и котелок с водой. Больше Дмитрий не видел никого.
Но однажды вечером к нему в камеру снова пришел Вадим. Медленно опустившись на принесенный табурет, он внимательно посмотрел на Дмитрия:
- Ну что?
- Возможно, я и поверил бы тебе... – тоже глядя ему прямо в глаза, начал Дмитрий. – Но... если ты освободишь меня сам, твои - тебя уничтожат. Значит, либо ты тоже должен будешь отсюда уходить, либо...
- Либо я веду с тобой игру с ведома моего начальства, - закончил за него Вадим. И усмехнулся: - Вряд ли я смогу тебе что-то доказать, надежных доводов у меня нет. Но... Знаешь что? Я готов сыграть с тобой по-честному. Если ты согласишься, и мы пойдем на место - я дам тебе наган. И если увидишь, что я тебя сдаю... В общем, сможешь использовать его по назначению. Согласен?
Дмитрий улыбнулся:
- А ты не допускаешь, что я убью тебя сразу, как только мы отойдем отсюда подальше?
- Ты тоже дашь мне свое слово. Ну а если не сдержишь... Что ж, двое моих друзей, которым я хочу помочь, так моей помощи и не дождутся. Не надейся, что я выдам тебе оружие прямо здесь. Нет. Но там – мы будем на равных. Кстати, стреляю я хорошо. Так что думай...
И чекист вышел.
После этого о Дмитрии как будто снова забыли на несколько дней. Впрочем, это тоже могло быть уловкой. Но было ясно: долго так продолжаться не может.
Однажды ночью он совсем не мог заснуть. Рассудок в сотый уже раз просчитывал возможные варианты действий. Ответ не находился. Под самое утро он погрузился в забытье. И вдруг почувствовал сквозь сон, что его волос мягко касается теплая рука. Он проснулся и увидел свою мать. Она смотрела с тихим, мягким сочувствием. Он хотел что-то сказать, но она вдруг встала и снова провела рукой по его волосам. Как в детстве. «Соглашайся и уходи...» - услышал он ее голос. И открыл глаза. Уже по-настоящему. Его окружали все те же серые стены, сквозь маленькое оконце под потолком пробивался свет. Значит, утро. С удивлением Дмитрий почувствовал вдруг, что ему стало легко. Как будто он уже вышел на свободу...
Поздно вечером в коридоре зазвенели ключи, дверь камеры бесшумно открылась, и в ее проеме появились двое конвойных.
В кабинете Дмитрий увидел одного Вадима.
- Пора уходить, - сказал чекист и странно улыбнулся. - Начальство – в Николаеве, вернется завтра к ночи. Значит, сегодня мы должны распрощаться с этим заведением и друг с другом. Другого шанса не будет. Итак?.. – Он вопросительно посмотрел на Дмитрия.
Дмитрий кивнул.
Вадим прищурился:
- Слово?
- Против твоего...
- Значит, работаем.
Они вдвоем вышли из здания, сели в машину и поехали.
Дмитрий ждал вопроса о местонахождении ценностей, они были спрятаны в саду рядом с домом, где его и арестовали. Но чекист молчал.
Миновав несколько перекрестков, Вадим свернул в проулок и остановил машину. Потом извлек из кармана кожанки наган. И передал оружие Дмитрию:
- Я – свое слово держу...
Дмитрий провернул барабан: револьвер был заряжен полностью.
Он поднял взгляд на чекиста. Тот был абсолютно спокоен, только в глазах словно плясали чертенята.
- Теперь – ваша очередь, поручик...
...Закончив все, они задами вышли на соседнюю улицу. И Вадим сказал, что с этого момента оба они – свободны. Теперь – дело Дмитрия, куда он пойдет. Но лучше – куда-нибудь на восток - в Киеве или Москве быстро возьмут.
- А ты? – спросил Дмитрий.
Вор-чекист в ответ лишь негромко рассмеялся. И так, смеясь, дошел до поворота улицы и скрылся за ним.
В домике все было по-прежнему. Стараясь не смотреть на темные пятна на полу, Дмитрий быстро переоделся в простую одежду мастерового, которой он пользовался иногда для маскировки, и в ту же ночь покинул Одессу. Револьвер он спрятал в подполье дома. Ценности остались там же, где лежали прежде – под яблоней, он взял с собой только часть бумажных денег.
Избегая крупных городов, перебиваясь небольшими заработками у нэпманов, которые экономили, нанимая таких же, как он, бродяг, Дмитрий к середине осени перебрался за Урал.
Однажды он шел по лесной дороге. Дело шло к ночи, он проголодался, замерз и измучился. И вдруг впереди показался крестьянский двор. За высоким крепким забором виднелась добротная высокая крыша, из трубы вился тонкий дымок. На Дмитрия пахнуло домашним теплом, и у него сразу закружилась голова и засосало под ложечкой. Силы уже почти оставляли его.
Он огляделся и увидел поблизости, на берегу ручья, баньку.
«Будь что будет, – решил он. - До утра пережду там, а потом пойду к хозяевам, может, чем помогут».
Он подошел к маленькому оконцу и заглянул внутрь. И остолбенел. Посередине баньки, спиной к нему, стояла обнаженная девушка. Нет, не обнаженная: всю ее чуть ли не до щиколоток скрывал роскошный, пшеничного цвета водопад волос. И она расчесывала их большим старинным гребнем.
Не в силах оторвать взгляда от этой красоты, Дмитрий припал к окошку. Вдруг, словно почувствовав чье-то присутствие, девушка обернулась. Взгляды их встретились, и Дмитрий не прочел в ее фиалковых глазах ни испуга, ни гнева, а только легкое изумление.
Ему вдруг показалось, что он тонет в их глубине, как в лесном озере.
И в тот же миг ощутил прикосновение к шее холодного металла. «Оружие», - понял он.
Густой мужской голос спокойно приказал ему не оборачиваться и идти к воротам двора.
Спиной чувствуя дуло винтовки, он прошел в избу. Хозяин приказал ему сесть в углу на табурет, и только тогда Дмитрий смог его увидеть. Он был огромного роста, бородатый, с большими руками. Под рубахой перекатывались мощные мышцы. Хозяин стянул шапку, и Дмитрий увидел копну таких же, как у девушки, пшеничных волос. И на непрошеного гостя сверкнули из-под густых бровей такие же фиалковые глаза.
Скрипнула дверь, и в горницу почти бесшумно вошла та самая девушка. Теперь волосы ее были убраны под платок, подол просторного сарафана едва не касался желтых сосновых половиц.
- Маша, а ну обыщи гостя! - не опуская винтовки, велел хозяин.
Маша послушно подошла и легко пробежала пальцами по уже потрепанной одежде Дмитрия.
– Ничего, батя...
«Значит, отец!» - почему-то облегченно подумал Дмитрий. И вдруг на душе у него стало спокойно и светло. Он улыбнулся и встал.
– Разрешите представиться, мадмуазель. Дмитрий Донской. - И он, насколько получилось, изобразил щелчок каблуками.
- Из бывших... - не спрашивая, а утверждая, сказал хозяин.
- Что, сдавать поведете? - спокойно и даже чуть насмешливо спросил Дмитрий.
- Я не сдаю и не принимаю, - веско ответил хозяин. - Я – лесник здесь. И отец мой лесник был, и дед. А лесу - ему все равно, кто у власти. Ему понимание нужно и уход. Так что не бойся. А теперь садись, ужинать будем. Голодный небось, как волк зимой... Это дочь моя, - кивнул он в сторону девушки. - Подавай на стол, доча. Без матери живем... – вздохнул он и перекрестился на образа. - Подарила она мне Машу и померла...
Дмитрий остался у лесника. Звали его Иван Степанович Вятко. Но Дмитрий тоже стал называть его батей.
Батя дал гостю немного отдохнуть, а затем пристроил к своему делу. Он начал учить его жизни леса, и Дмитрий полюбил лес сразу. Полюбил как свой второй дом. Порою, идя светлыми сосняками со старенькой берданкой за плечом, он удивлялся своей жизни.
Родительское имение под Екатеринославом, потом юнкерское училище – все это виделось уже какими-то туманными, хоть и милыми картинами. Яснее и ближе была начавшаяся в четырнадцатом война, и вставала она в памяти не медью оркестров, игравших «Прощание славянки», а кинжальным пулеметным огнем, срезавшим целые батальоны, холодом и сыростью окопов, сначала глухим, а потом все более явным брожением среди солдат. Не раз он, тогда командир роты, замечал у своих подчиненных желтоватые листки под названием «Окопная правда». Эти листки, призывавшие бросить фронт и повернуть штыки внутрь страны, оставались после неуловимых субъектов, появлявшихся и исчезавших всегда под покровом темноты, и после чтения этих листков солдаты вели себя все более своевольно, только внешне демонстрируя послушание начальству.
Однажды вечером Дмитрий, намучившись с подчиненными, подсел с таким листком к полковому врачу, недавно присланному к ним из резерва. Пожилой доктор поправил на плечах шинель и, надев пенсне, пробежал листок глазами. Потом вздохнул, грустно посмотрел на молодого поручика и сказал: «Боюсь, что болезнь зашла уже слишком далеко. И вскорости следует ожидать кризиса. Печальнее всего, что наши солдаты этим призывам верят, – они искренне думают, что большевики действительно хотят того, о чем говорится в этих листках. Конечно, ведь Маркса-то они не читали...» «А вы читали?» - немного удивился тогда Дмитрий. «Читал, – вздохнул доктор. – Многих и в мое время увлекала идея всеобщего благоденствия. Только нет у этого Маркса, а значит, и у его последователей, главного, что нужно для осуществления такой идеи... Любви к людям у них нет. Социальные классы, прибавочная стоимость – много чего есть. Только любви нет. А это, батенька, – я вам как врач скажу – уже из области недугов душевных...»
Эти слова вспомнились Дмитрию несколько месяцев спустя, после отречения императора. Фронт буквально разваливался, солдаты просто уходили из частей прямо с оружием. И скрытные прежде агитаторы уже совсем не таились. Стоя среди своих солдат, Дмитрий слушал однажды, как заезжий пропагандист, почти срывая горло, вещал о ненужности простому крестьянину Босфора и Дарданелл, о том, что, стоит только всем вместе разойтись по домам - и везде тотчас произойдет революция, и все сразу же получат землю. Только перед этим нужно будет обязательно передушить проклятых заводчиков, помещиков и попов. Агитатор говорил еще что-то, и Дмитрий вдруг увидел, что глаза его все явственнее блестят каким-то ненормальным блеском. Тут начался немецкий обстрел, солдаты поспешили в укрытия, а пропагандист исчез, будто его и не было.
Дмитрий оставался в своем полку, пока тот не был распущен приказом нового правительства. В январе восемнадцатого он отправился к родителям. Но проехать не смог: Украина уже вся бурлила, поезда останавливали и грабили банды распоясавшихся дезертиров, в каждом городе верховодила своя власть, везде стояли какие-нибудь вооруженные кордоны.
Уже в конце января Дмитрий попал в Ростов. И тут узнал о страшной участи своей семьи. Бежавший на Дон сын их соседа по имению, гимназист, со свойственной юности остротой запомнил все, что произошло в тот день, и рассказал во всех подробностях. О том, как утром в село влетел вооруженный отряд, как дюжие молодцы сбросили с колокольни пытавшегося ударить в колокол дьячка, как почти сразу же приехал на автомобиле с пулеметом какой-то плюгавый тип в кожанке и выступил перед сельчанами с крикливой речью, в которой постоянно звучали слова «коммунизм», «мировая революция» и «враги».
Рассказал юноша и о том, что началось после отъезда комиссара...
Родителей Дмитрия и его младшую сестру выволокли из стоявшего поодаль усадебного дома. Отец попытался защитить семью, и его застрелили в упор. Мать и сестру затащили обратно в дом и начали насиловать. Услышав их плач, в дом попробовал войти пожилой священник местной церкви, но его не пустили и сразу же куда-то увели. А еще через час собравшиеся жители села стали свидетелями жуткого зрелища. На майдане была выкопана яма глубиной почти в человеческий рост, и в эту яму заставили опуститься приведенного священника. Потом его со всех сторон засыпали землей пополам со снегом, так что осталась видна только голова. Кто-то притащил большую корзину из стальной проволоки - перевернув, ее поставили сверху. И наконец какой-то нетрезвый парень принес, и, осклабившись: «Вот тебе и Троица!» - выпустил под корзину трех больших крыс...
Дмитрий слушал все это и ощущал, как внутри у него с каждым новым словом что-то беззвучно умирает. Как будто откуда-то издалека доносился до него рассказ о том, как на следующее утро «борцы за новый мир», «реквизировав» перед этим запасы сельского трактира и перевернув все вверх дном в усадьбе, погрузили на подводу тела его родных и умершего за ночь священника, и бесследно растворились в степи. Пришедшие наконец в себя сельчане смогли похоронить только дьячка.
Всю ночь Дмитрий провел не во сне, не в бодрствовании - в каком-то оглушении. На следующий вечер он пошел в собор и попросил отпеть безвинно убиенных Петра, Марию и Василису, а также священника Иоанна и диакона Прокопия. Он понимал: у него остались теперь только имена родных, на могилу к ним он не сможет прийти никогда. И уже не подойдет он под благословение отца Иоанна, крестившего когда-то его самого в их маленькой церкви, и в пасхальную седмицу не поднимется на колокольню вместе с сухоньким дьячком Прокопием... «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих», - непослушными губами шептал он вслед за священником. Слез не было, только горячие капли воска от свечи в его руке падали на камни пола.
А потом был Ледяной поход10 – через замерзшую степь, вслед за призрачной надеждой, и был бой за неизвестный хутор, когда неполная рота, собранная из офицеров, юнкеров и гимназистов, с винтовками, в которых оставалось разве что по одному патрону, пошла по снежной целине на пулемет красных. Хутор взяли, но Дмитрий тогда об этом не узнал - еще в цепи он получил в левый бок пулю и потерял сознание.
Выздоравливал он долго и трудно, и, если бы не сестра милосердия Татьяна, - лежать бы ему в одной из безымянных братских могил, которых так много осталось по украинским степям на путях наступлений и отступлений той братоубийственной войны.
Осенью восемнадцатого они с Татьяной смогли как-то устроиться в Одессе. Дмитрий никак не мог до конца оправиться от полученного тяжелого ранения – рана периодически открывалась, и тогда только помощь Татьяны снова и снова помогала ему отдаляться от грани жизни и смерти. Дмитрий мучился тем, что борьба за освобождение страны идет без него, но поделать ничего было нельзя. А на Одессу все накатывались волны - сначала австрийского нашествия, затем Антанты, потом григорьевцев... И каждая несла грязную пену – грабежей, издевательств, зверств...
В январе двадцатого года тяжело заболела Татьяна. Тиф. Она была настолько плоха, что попытка вывезти ее с последним уходившим из города деникинским обозом обернулась бы убийством. Дмитрий не мог позволить себе ее оставить. И остался с ней. А на следующий день в Одессу вошли части Котовского.
Дмитрий понял, что надежды на освобождение страны тают, подобно дыму. И стал размышлять, как быть дальше. Ясно было, что вооруженные выступления ни к чему, кроме напрасных жертв, не приведут. Вместе с несколькими проверенными друзьями он решил пока собирать средства для будущей борьбы. Как человек верующий, Дмитрий настоял на том, чтобы ценности приходили в организацию только в виде добровольных пожертвований. И первым взносом стало подаренное ему сестрой перед его уходом на фронт кольцо с горным хрусталем – символом верности. Друзья тоже отдали все, что было у них ценного.
Жить в Одессе Дмитрию приходилось скрытно – в городе могли остаться люди, знавшие его прежде. Поэтому они с Татьяной устроились в маленьком домике на окраине, и выходил он только по вечерам. А тайник открывали только ночью, и с большими предосторожностями. Сначала все шло хорошо, но организация постепенно расширялась, и однажды в ней появился ненадежный человек...
Во время лесных обходов у Дмитрия было много времени, чтобы подумать о своей жизни. Он вспоминал Татьяну, и перед его внутренним взором во всей непоправимости вставала картина того последнего страшного дня. В такие моменты ему хотелось разом все прекратить. И от того, чтобы разрядить ружье себе в сердце, его удерживала только мысль о Маше. Эта девушка, носившая то же имя, что и его покойная мать, стала для него спасением. Ничего не зная ни о нем, ни о его жизни, она как-то сразу ему поверила, и он вдруг понял, что в этом доверии – его судьба. Маша хорошо читала и писала, но книг в доме было немного, и уже скоро она с жадностью, хоть до утра, готова была слушать его рассказы и пересказы обо всем, что знал он. И он, говоря с нею, чувствовал, что его душа понемногу освобождается от сдавливавших ее оков.
Они объяснились после Рождества. Дмитрий, прекрасно понимая серьезность своего поступка, как положено, попросил у Ивана Степановича руки его дочери. Тот только и спросил: «Крещеный?» - и, побурчав, согласился.
Их обвенчали в маленькой сельской церкви. И перед этим Дмитрий рассказал бате всю историю своей жизни. «Имя и фамилию сменишь, - решил тот. - Будешь ты теперь Александром. Как Македонский. А фамилию бери нашу». Так его и записали в церкви и в ближнем сельсовете - Александром Ивановичем Вятко. Когда в тридцать третьем году стали выдавать паспорта, он получил паспорт на это имя.
Жили они хорошо. В лесу их не затронул тридцать седьмой год. Но еще задолго до этого года, читая в газетах фамилии расстрелянных «врагов народа», порою за несколько месяцев до того теми же газетами называемых верными борцами за дело Ленина–Сталина, он безудержно радовался. «Змея пожирает саму себя!» – говорил он Ивану Степановичу. И каждый раз жадно вчитывался в списки, ожидая увидеть в них фамилию Циммерман. Он не мог забыть тот черный день.
Когда началась война, Иван Степанович просто сказал: «Собирайся. Нет теперича ни белых, ни красных, есть Россия! Она германца завсегда била и сейчас побьет». А Дмитрий, теперь уже Александр, и сам собирался идти добровольцем.
Их полк, только сформировав, бросили под Москву. Через три дня он получил рану в рукопашной - немец штыком распорол ему щеку. А после госпиталя Александр Вятко был включен в группу, направленную на пополнение разведроты в артиллерийской дивизии. И здесь увидел Циммермана...
Владимир, всю ночь продумав над сложившимся положением, решил оставить пока все на волю судьбы. Уже не раз он сам испытывал ее неожиданные повороты, и все как-то устраивалось. «Чему быть – того не миновать», - вздохнул он. И пошел писать письмо своим.

Глава 3

А у Розы известий о муже все не было. Она старалась об этом не думать, да и времени, чтобы предаваться переживаниям, у нее практически не оставалось: постоянного внимания требовала крошка Леночка, подопечные в детском доме. Больше всего приходилось тратить сил на то, чтобы обеспечить детей продуктами. Овощи и фрукты можно было покупать на рынке, но вот мясо, масло, сгущенку - ее особенно обожали дети - приходилось добывать не всегда прямыми путями. Поначалу Розу это мучило, но потом она привыкла, и добывала продукты так же, как и все эвакуированные в Ташкенте, – покупая то из-под полы на рынке, то у тех, кто прямо приносил их для продажи в детский дом, а иногда просто принимала их от своих же сотрудников, не спрашивая, где взяли. Радость в глазах детей, которую она видела, когда они получали эти вкусности, полностью успокаивала ее: «Не ворую же», - говорила она себе.
Но самую большую головную боль принесло Розе открытие, что у старших начались любовные страдания. Война - обстоятельство временное, любовь же - субстанция вечная. И «бациллы» этой вечной субстанции уже поражали ее подросших воспитанников.
Особенно ярко проявлялось это у старших девочек. Недалеко от их детского дома обустроился другой детский дом, из Николаева. Воспитатели двух домов быстро подружились и стали по очереди организовывать для подростков тематические вечера - то у себя, то у соседей. Часто после этих вечеров устраивались танцы. Причем в николаевском детском доме танцевали под «живую» музыку. Трое воспитанников до войны занимались в музыкальном училище, а в здании, где разместился детский дом, оказалось пианино. Аккордеон же и гитару привезли с собой.
Вскоре об этом небольшом оркестре узнала вся округа, и все окрестные пацаны горели желанием прорваться на устраиваемые Николаевским детском домом вечера. Дежурившие на входе свои мальчишки их, понятно, не пропускали, они ревновали своих девочек к местным. Вход на вечера старались контролировать и взрослые. И на то была причина. В городе начали орудовать подростковые банды. Редкие сутки обходились без того, чтобы не оказался обчищен какой-нибудь магазин или вскрыт склад. Оглушенные сторожа не могли потом вспомнить ничего, милиция сбилась с ног, но найти ни «ночных героев», ни тех, кто ими руководил, не удавалось. Директорам обоих детдомов было наказано повнимательнее приглядываться к ребятам из местных. Потому при входе порой завязывались и потасовки. Но некоторым местным все же удавалось попасть на вечера, и тогда они то с гордым видом игнорировали детдомовских, то подначивали их, а те старались им не поддаваться. Девчонкам все это нравилось страшно, они чувствовали себя почти героинями старинных романов, из-за которых кавалеры готовы драться на дуэлях.
Вечерами перед сном девочки часто слушали, как молоденькая воспитательница Ольга Николаевна, которую все звали между собою Оленькой и которая ночевала в спальне вместе с девочками, читала им наизусть стихи о любви – Пушкина, Фета, Тютчева, Лермонтова, даже Есенина. Оленька знала таких стихов множество. Порою Роза говорила ей: «Ольга Николаевна, вы бы не очень тревожили их воображение. Ведь и так чувства кипят, как в котле! Посмотрите, как загораются их глаза после ваших стихов...» «Ну что вы, Роза Михайловна, - отвечала Оленька, - разве такая поэзия может привести к чему-то плохому? Она ведь вызывает только возвышенные, чистые чувства!» Оленьке было чуть за двадцать, война помешала ей закончить филологический факультет Одесского университета, но литературу она знала прекрасно. Хорошую поэзию обожала и искренне верила, что стихи о любви, написанные великими поэтами, не могут навредить девочкам.
Конечно, она была права. Сами по себе стихи - не могли. Но Роза знала, как трудно справиться в юности с чувствами, которые может пробудить поэзия, как трудно поступать потом разумно. И она понимала также, что чувств этих - не избежать, да и не хотела она, чтобы ее девочки остались обделены самым прекрасным в жизни - первой любовью. Достаточно было и того, что судьба обделила их многим другим, что знали дети, росшие в своих семьях.
Держа на руках Леночку и наблюдая, как ее девочки прихорашиваются перед своими маленькими зеркальцами, чтобы пойти на вечер, Роза умилялась их неловким попыткам накрасить губы неизвестно откуда взявшейся помадой, которую они передавали друг другу по очереди, и мысленно проклинала войну. И тут же молила Бога, чтобы он отвел от ее девочек беду. Она хорошо помнила себя в их возрасте, помнила свою готовность пойти на все, лишь бы быть вместе с Володей. Ей – повезло: Бог послал ей самого честного, самого благородного мужчину на свете. И для своих девочек она просила у Всевышнего такой же любви.
Больше, чем о всех остальных своих девочках, Роза беспокоилась о Гале. Или Галочке, как все ее называли.
В Детский дом имени Максима Горького Галочка поступила, когда ей пришло время идти в школу. А имя ей дали в одесском Доме малютки, куда она попала совсем крошечной. Она была черная, как галка. Так ее и назвали - Галочка. Мать Галочки была, скорее всего, цыганкой. И одна женщина из пригородного колхоза «Заветы Ильича», откуда в детдом привозили молоко, рассказала историю, которая могла пролить свет на происхождение девочки.
Случилось это в двадцать девятом году. Колхоз тогда только-только организовали, чуть не насильно согнав туда крестьян из двух сел. Мужики на земле, переставшей им принадлежать, работать не хотели и почти постоянно пили. Везде - в поле, на ферме, в саду - надрывались женщины. Председатель совхоза срывал горло, уговаривая мужиков выйти на работу. Лишь один парень, только что пришедший из армии и окончивший курсы трактористов, работал в поле с удовольствием. В это время на колхозных землях раскинул свои шатры цыганский табор. И околдовала парня красавица цыганка - увидев ее однажды в селе, куда она с товарками пришла гадать, утонул он в омутах ее огромных черных глаз. Да и она влюбилась в молодого русского богатыря. Они стали тайно встречаться - под покровом южной ночи, под высокими летними небесами и сиянием далеких звезд. И понесла цыганка от парня. Но по цыганскому закону не могла она выйти замуж за чужого. Да и был у нее уже жених в таборе. Пошел колхозный парень разговаривать с ее родителями. И могло бы все кончиться миром, но вмешался жених девушки. Оскорбил он гостя. Завязалась драка, и горячий цыган всадил под сердце парню нож. Наутро на месте стоянки табора нашли только остывшие кострища да одинокий труп. А через девять месяцев в Дом малютки подбросили младенца, девочку...
Так ли было, нет ли, но Галочка и вправду была словно дитя двух не схожих друг с другом народов: стройная фигурка, смуглое вытянутое личико с высокими скулами, черные как вороново крыло косы - и глаза цвета васильков в густых длинных ресницах. Вела себя девочка всегда спокойно, но Роза чувствовала, что спокойствие это - внешнее, и в душе Галочки готов вскипеть океан страстей. И она понимала: если это произойдет, они лавиной затопят ум девочки, и тогда беды не миновать.
А особенно беспокоилась Роза потому, что на одном из вечеров в их детдоме она увидела, как встретились взглядами Галочка и Константин. Этому мальчику из николаевского детдома шел пятнадцатый год, и он являлся в горячих снах не одной девочке. С тех пор Роза не раз замечала, как Галочка и Костя смотрят друг на друга при встречах, как они стараются уйти от чужих глаз, чтобы побыть наедине, как Костя каждый раз, потанцевав с нею, целует ей руку, и это вызывает восторг и зависть других девочек, как Галочка, принимающая все это внешне спокойно, поднимает на Костю глаза, из которых так и выплескивается огонь влюбленности... Сердце Розы в такие моменты словно замирало в предчувствии то ли какого-то необыкновенного счастья, то ли беды.
Подруги завидовали Галочке не только из-за Кости. Бог одарил девочку необыкновенным голосом и слухом. Когда она брала гитару и начинала петь, казалось, даже птицы замолкают, чтобы послушать ее. Особенно хорошо пела она цыганские песни. Никогда не жившая в таборе, она пела о степях, о кибитках, о ветре в гривах несущихся сквозь ночь коней так, будто прожила среди этого всю свою еще совсем короткую жизнь. Ее песни, голос завораживали всякого. Заворожили они и Костю. Он ведь и сам был музыкантом – еще в мирное время учился в музыкальной школе. И часто играл на вечерах в своем детском доме – на пианино. Теперь для него больше не существовало других девочек.
По выходным дням он часто просил Розу отпустить Галочку с ним в город. Обычно они шли в кино, куда Костя покупал билеты заранее. Потом он угощал свою подругу чем-нибудь вкусным. В детский дом они возвращались к вечеру и еще долго сидели в саду.
В этот сад выходили окна спален и общей комнаты, где по вечерам собирались ребята и воспитатели, чтобы послушать по радио последние сводки с фронтов. Обычно Галя и Костя садились на скамейку и, взявшись за руки, тихо сидели, прислушиваясь. После сводок по радио часто читали письма солдат к близким в тылу или письма жен и невест своим любимым. Нередко читали стихи самого известного тогда поэта Константина Симонова: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди...» Потом обычно передавали песни, которые знал и любил весь народ: «Синий платочек», «В землянке», «Огонек»...
В такие минуты Роза, глядя на сидевших в саду Галочку и Костю, думала и о непростой судьбе этого мальчика.
Вначале все в его жизни складывалась хорошо. Отец был заместителем начальника одного из районных отделений милиции, мать - врачом. Костя прекрасно учился в школе и подавал большие надежды как музыкант. Беда пришла внезапно, когда ему было одиннадцать лет. Отец уехал в командировку на неделю, но почему-то вернулся раньше. Войдя в дом, он застал жену в постели со своим начальником. В отчаянии и ярости, не владея собой, он выхватил наган и убил обоих. И тут же застрелился сам. Когда Костя пришел домой, он застал кровавую картину, которая навсегда врезалась в его память. И самым страшным в ней была убитая мать рядом с чужим мужчиной.
Эту историю рассказал Розе директор николаевского детдома, рассказал он и о неровном, сложном отношении Кости к девочкам. И теперь Роза, видя, как смотрит Костя на Галочку, понимала, насколько важно для мальчика, чтобы в это его чувство не вторглись боль и ужас пережитого. «Дай-то Бог, чтобы все у них сложилось хорошо...» - думала в такие минуты Роза.
Все обрушилось в воскресенье вечером. В директорский кабинетик вбежала нянечка николаевского детдома, на ней буквально лица не было.
- Роза Михайловна! Костя!.. Там Галочка...
- Да что такое, – не понимала Роза, - что случилось?..
- Костю... убили, - выдохнула нянечка и без сил опустилась на стул.
В медкабинете николаевского детдома, на кушетке, уткнувшись в подушку, лежала Галочка. Она не реагировала ни на слова, ни на прикосновения. И Розе рассказали, что случилось.
Часа полтора назад двое мужчин принесли на руках окровавленного Костю. Он уже не дышал. Его внесли в медкабинет, и, пока фельдшерица осматривала рану на спине мальчика, Галочка сидела рядом и никак не хотела отпускать его руку, словно все еще надеясь как-то удержать. Пришел и какой-то незнакомый капитан милиции. Все заметили, что он явно не в себе. Мужчины, принесшие Костю, тут же ушли, а Галочка ничего не говорила, только неотрывно смотрела на лицо любимого. Милиционер куда-то позвонил, и приехавшие вскоре врачи забрали тело мальчика. Ушел и капитан. Галочке дали успокоительного и уложили на кушетку. Тут и пришла Роза.
Хоронили Костю оба детских дома. Галочки на похоронах не было, она больше месяца пролежала в больнице с нервным срывом. Роза буквально не отходила от нее. Когда надо было кормить Леночку, Соня приносила ей малышку прямо в палату. Она же взяла на себя и все заботы матери по детскому дому. А для Розы поставили кровать рядом с Галочкой. Она кормила ее с ложечки, поила и мыла, она гладила девочку по голове, обнимала и, прижав к груди, укачивая ее как маленькую, шептала ласковые слова. Галочка не реагировала ни на что. Она полностью замкнулась в себе. Врачи стали говорить Розе, что пациентку надо бы поместить в психиатрическое отделение, но Роза даже и слышать этого не хотела. Однако до бесконечности так продолжаться не могло, нужно было что-то решать.
И вот однажды Соня принесла Розе для кормления Леночку. Теперь Роза кормила малышку грудью только раз в день. Леночка, которая уже гукала и всем радовалась, вдруг повернулась к Гале, протянула ручку и, дотронувшись до щеки девушки, улыбнулась ей. В глазах Галочки как будто зажегся огонек. Она медленно встала, взяла из рук Розы Леночку, обняла ребенка и вдруг, прижав маленькое тельце к себе, тихо заплакала. Роза усадила ее на кровать и, осторожно передав Леночку Соне, обняла. И тут Галочка заплакала навзрыд. Она плакала долго, содрогаясь всем телом, порой вскрикивая и раскачиваясь, а Роза обнимала ее, ничего не говоря, - она знала, что сердце должно выплакать все засевшее в нем горе. Она не позволила сестричке сделать Гале успокоительный укол. «Пусть поплачет, - сказала Роза. - Так лучше. Когда она сама успокоится, то снова сможет жить».
Так и получилось. Выплакавшись до изнеможения, Галочка заснула и проспала почти сутки. Проснувшись, она попросила есть. А потом спросила, может ли Роза снова забрать ее в детский дом.
Когда Галочка немного окрепла, Роза повела ее в сад. Они нарвали цветов и с букетом пошли на могилу к Косте. Они долго сидели там молча, думая каждая о своем. А на обратном пути Галочка рассказала, как все случилось в тот воскресный день. Собственно говоря, Роза уже знала, что невольным виновником смерти Кости был тот самый милиционер, сопровождавший его перенос в медкабинет детдома. Теперь она узнала, как все произошло.
Самыми любимыми Галочкиными лакомствами были мороженое и газировка с малиновым сиропом. Лето сорок второго года побило в Ташкенте все рекорды жары. Асфальт плавился под ногами прохожих. В то воскресенье Константин, как всегда, попросил разрешения погулять с Галей и повел ее к протекавшему недалеко арыку. Здесь стояло несколько столиков под тентами в форме грибочков, а в киоске продавали мороженое и холодную газировку. Молодые люди расположились в тени, и Костя купил Галочке сразу несколько шариков разного мороженого и два стакана газировки с малиновым сиропом. Галочка не удивилась - она знала, что Костя подрабатывает, играя на пианино в кинотеатре перед сеансами. Теперь она медленно, продлевая удовольствие, слизывала с ложечки мороженное и запивала его газировкой.
А Костя восторженно смотрел на свою подружку. Наверное, он мечтал о том, что вот закончится война, и наши победят, и можно будет вернуться в Одессу. Он уже раньше говорил Галочке, что после возвращения хочет попроситься в ее детский дом. «А потом мы закончим школу и поженимся, - говорил он. - Я буду знаменитым музыкантом, а ты, Галчонок, станешь солисткой одесской оперы». Возможно, и в те минуты он думал о том же. Продолжая слизывать с ложечки мороженое и глядя Косте в глаза, Галочка почему-то вспомнила его рассказ о том, как, придя домой, он увидел свою мать убитой, и кто был убийцей, и почему это произошло. И вдруг она увидела, как за спиной Кости бесшумно вырос человек в милицейской форме.
- Извините, барышня, - сказал он Гале, - но у меня есть несколько вопросов к вашему кавалеру. – И рука милиционера тяжело легла на Костино плечо.
Галочка видела, как Костя резко обернулся и с открытой неприязнью посмотрел на стража порядка.
- Сидеть! – прикрикнул на него милиционер. – А то я тебя быстро...
- Он ни в чем не виноват! - попробовала вступиться за друга Галочка.
- Знаем, какие они невиноватые, - жестко усмехнулся милиционер. – По ночам склады чистят, чтобы днем барышень угощать. – И он сгреб ворот Костиной рубашки.
- Отпусти... – негромко проговорил Костя.
- В отделении отпущу, - бросил милиционер и рывком приподнял Костю со стула.
Остальное произошло в доли секунды. Костя крутанулся, как юла, и его кулак врезался в синий мундир как раз над начищенной пряжкой. От неожиданности и боли милиционер охнул и согнулся. А Костя сорвался с места и, перепрыгивая через стулья, бросился в сторону ближних домов.
- Стой, стреляю! - крикнул милиционер и, выхватив пистолет, выстрелил в воздух.
Но мальчишка не остановился.
И тогда раздался второй выстрел...
- Все случилось так быстро, что я не успела даже понять, - говорила Галочка. - Я подбежала к Косте. Он открыл глаза и как будто улыбнулся. И сказал: «Прости...» Больше он ничего не сказал.
Галочка замолчала, и ее взгляд словно устремился в тот, последний для любимого, день.
А назавтра Розу пригласили к директору николаевского детдома. Войдя в его кабинет, она увидела там незнакомого милицейского майора и другого человека, в штатском, - худого, с осунувшимся землисто-серым лицом.
- Роза Михайловна, - сказал майор. - Мы провели служебное расследование случившегося. Это тот самый капитан милиции Рыскунов. Бывший капитан... Он фронтовик, имеет тяжелое ранение. Конечно, он в мыслях не имел убивать мальчика, он предполагал, что это преступник, и стрелял по ногам. Произошла трагическая случайность... – Майор вздохнул. - Он хочет попросить прощения.
Мужчина поднял на Розу полные боли глаза:
- Поверьте, я не хотел. Правда... Простите, если сможете...
- Я вам не судья, - сказала Роза. - Но когда вы в следующий раз выхватите пистолет - подумайте, на кого вы его направляете.
И она вышла из кабинета.
А еще через неделю пришли письма от Владимира. Сразу несколько. Рассматривая штампы, Роза дрожащими руками разложила треугольнички по датам отправления и развернула последний.
«Дорогие и любимые мои девочки...» - начиналось письмо.
Жив, жив! Роза вздохнула с облегчением. И только теперь поняла, как же боялась она даже думать о том, почему от Володи так долго не было вестей.
Она перечитывала эти письма десятки раз, целуя в них каждую строчку. Она выучила их наизусть и могла процитировать с любого места. Она даже спала, положив их под подушку. Она была счастлива и боялась, что сглазит свое счастье. Зная теперь адрес полевой почты, она сразу написала ответ.
Новые письма стали приходить уже чаще. И в каждом Владимир писал, как скучает по ним, как хочет увидеть наконец свою маленькую дочку; и много, много писал о том, как любит он Розу и как счастлив, что когда-то встретил ее.
Письма приходили и другим сотрудникам детдома, и каждое сообщение с фронта обсуждалось всеми. Но особенно ждали они вестей о своей родной Одессе. И когда солнечным апрельским утром сорок четвертого года радио голосом Левитана сообщило, что Одесса наконец освобождена, общей радости не было границ.
Устроив праздник для всех, с кем связала за время эвакуации детский дом судьба, Роза стала понемногу готовиться к возвращению домой.
В сорок четвертом году наступление советских войск развернулось уже по всей занятой гитлеровцами территории Союза. Теперь уже и битва под Сталинградом, и сражение на Курской дуге воспринимались как славные, но отгремевшие победы. От сорок четвертого все ожидали, может быть, даже окончательного разгрома фашистов. И действительно, он был уже не за горами...

* * *
Мозес учился на последнем курсе знаменитого Королевского военно-воздушного колледжа в Слифорде. Учился легко, как вообще делал все, за что ни брался. И летная форма сидела на нем как дорогой, сшитый на заказ костюм. Стал Мозес своим человеком и в местном джаз-клубе - он частенько заходил туда во время увольнений. Пропустив кружечку пива, он садился за рояль и весь вечер выдавал вместе с клубными музыкантами мелодии Гленна Миллера. Этого выдающегося джазмена знали во всех союзных войсках в Британии и на материке, его музыка поднимала настроение солдат почти так же, как письма из дома. По радио записи его оркестра звучали постоянно, и Мозес знал все его вещи буквально наизусть. Когда он садился в клубе за рояль, девчонки окружали его плотным кольцом и, подергивая в такт музыке плечиками, зазывно заглядывали ему в глаза. Он знал, что пользуется у них успехом, но, кроме Силии, его не интересовал никто. Встречались они теперь редко, но между ними было твердо решено, что они поженятся сразу же по окончании войны. И Мозес говорил любимой: «Летать, играть и любить тебя - вот все, что мне нужно для абсолютного счастья».
В мае сорок четвертого года Гленн Миллер привез свой джаз-банд из шестидесяти двух человек в Англию. Поселившись в Бедфорде, он часто играл для солдат и офицеров прямо в парке, и сотни людей, слушая его, сидели просто на траве. Знать, что Миллер находится совсем рядом, и не увидеть своего кумира - эта мысль была для Мозеса мучительна.
И вот однажды он попросил, чтобы Силия позвонила в колледж и, сославшись на болезнь отца, срочно вызвала его домой. Девушка так и сделала. Мозеса отпустили, и он, встав затемно, на машине, которая была всегда под рукой, помчался в Бедфорд. В парке, где должен был играть Миллер, он уселся на траву поближе к помосту, на котором уже рассаживался оркестр.
Почему-то долго не начинали. Вдруг сам Гленн Миллер подошел к микрофону и сказал, что у них внезапно заболел пианист. Не раздумывая, Мозес вскочил на помост и сказал, что заменить пианиста может он. Миллер удивленно, с улыбкой сомнения посмотрел на молодого военного в форме курсанта летного колледжа. Но, видно, что-то в глазах парня вызвало его доверие. Он согласился.
Мозес сел за рояль и влился в оркестр так, будто играл с ним всю жизнь. Слушатели неистовствовали: как же, это ведь их парень в военной форме играл с самим Гленном Миллером!
После концерта Гленн крепко пожал Мозесу руку.
– Тебе надо играть, - сказал он. - Играть обязательно.
– Я и буду играть, вот только добьем эту гитлеровскую сволоту, – ответил Мозес.
Миллер улыбнулся, и Мозеса заполнило ощущение нереального счастья.
Он уже шел к своей машине, и тут на его плечо легла тяжелая рука.
- Думаю, курсант Диамант, вам теперь долго не придется играть, - иронично произнес знакомый голос. Мозес обернулся. Прямо пред ним стоял командир его отделения. – И радуйся, что ты еще не принял присягу, - закончил командир.
В колледже поставили вопрос об отчислении курсанта Мозеса Диаманта. И были срочно вызваны Питер и Зоя.
В кабинете директора колледжа они находились долго. Наконец было решено, что до окончания учебы курсант Диамант лишается всех увольнений. Мозес принял это наказание спокойно. В конце концов, это стоило игры с самим Гленном Миллером.
...Декабрь сорок четвертого, когда Миллер вылетел в Париж на самолете «С-64» и бесследно исчез, стал для Мозеса таким же черным месяцем, как сентябрь сорокового, когда немцы особенно жестоко бомбили Англию.
Свой первый боевой вылет Мозес совершил в январе сорок пятого года, вторым пилотом. В составе бомбардировочной бригады его эскадрилья бомбила Киль – главную базу германского военно-морского флота. Немцы дрались уже с яростью обреченных, и еще над Ла-Маншем Мозес увидел, как шедший слева самолет, который пилотировал его друг Генри, был атакован немецким перехватчиком, вспыхнул и начал разваливаться на куски. На аэродром, из их звена, вернулся в тот раз только экипаж Мозеса. Следующим вечером его бомбардировщик вновь поднялся в воздух.
Каждый раз, когда Мозес вылетал на задание, для Зои, Питера и для Сил, которая уже практически жила в их доме, время будто останавливалось. И словно бы опять начинало движение только после его звонка с аэродрома. Мозес знал это, и после приземления звонил им сразу же. Но, успокоив родных, тут же возвращался мыслями к окружавшей его суровой реальности. Он должен был думать теперь, как выполнять свою работу.
И все же он знал, что это - временно. Вот закончится война, и начнется совсем другая жизнь. Он будет по-настоящему счастлив. Ведь у него есть Зоя и Питер, его любит Сил, самая лучшая девушка в мире. И уже скоро он займется своим любимым делом, он станет испытывать новые самолеты. И у него будет его музыка. А еще в эти полные напряжения дни он порой мечтал, что Сил родит ему сына, а потом дочь - он ведь рос один и всегда завидовал тем своим друзьям, которые имели братьев и сестер. И в его душе жила какая-то особенная нежность к маленьким детям.
Иногда, в редкие дни, когда удавалось вырваться домой и остаться в своей комнате, Мозес брал в руки фотографию, с самого его совершеннолетия стоявшую у него на столе. Он сам был уже почти одного возраста с мужчиной на ней. И этот мужчина был его настоящий отец. «Где он сейчас? - думал, всматриваясь в лицо Владимира Диаманта, Мозес. - Жив ли? Ведь на долю русских пришлись самые тяжелые бои и самые большие потери...» Он вспоминал статью о блокаде Ленинграда, напечатанную в «Таймс» еще в сорок втором году. И он просто не мог себе представить, что люди способны вынести такие лишения. «Какой же внутренней силой надо обладать этому народу, - думал Мозес, - чтобы не только не сдаться, но и идти к победе!» Он понимал, что Владимир почти наверняка тоже где-то воюет, а может быть, даже ранен. И потому, сбрасывая свой смертоносный груз на фашистскую Германию, он думал, что, уничтожив еще хоть одного фашиста, он, возможно, спасет жизнь своему далекому отцу.
Через неделю командир экипажа Мозеса Джон Браун был назначен командиром эскадрильи взамен погибшего, а Мозес стал первым пилотом бомбардировщика.

* * *
Из всей разведроты, где служил Владимир, из всех его боевых товарищей в Берлин вместе с ним вошел только Александр Вятко. Именно он и был теперь командиром роты. Пуля не брала его всю войну, и после того ранения лица, еще в сорок первом под Москвой, он из всех переделок выходил невредимым.
В Берлине рота разместилась в одном из предместий, в особнячке, волею случая оставшемся целым. Хозяева его, видно, испугались прихода русских и, как многие состоятельные немцы, бежали в глубь Германии. В доме рядом с особнячком расположился полевой госпиталь.
Напротив стояло несколько полуразбитых зданий, в нижнем этаже одного из них уцелела пивная. Удивительно, но недалеко от входа в нее росли три березки. Видно было, что деревца еще совсем молодые, может быть, для них наступила только третья или четвертая весна. «Кто посадил их? Когда? – думал Владимир, поглаживая исцарапанные стволики. – И как уцелели они в этом разгромленном и сожженном городе?» Но самое удивительное, что и пивная была открыта. В центре Берлина еще стреляли, а сюда уже осторожно вступала тишина.
Владимир с Александром вошли в чисто прибранное помещение. За стойкой стоял уже довольно пожилой немец. Аккуратно одетый и гладко выбритый, в белом фартуке, он спокойно перетирал пивные кружки. В заведении было уже много солдат, кругом звучала русская и украинская речь, часто пересыпанная крепкими словцами. Военных обслуживала пожилая женщина, видно, жена хозяина пивной.
Разведчики с трудом нашли свободные места. Усевшись, они огляделись и вдруг заметили в самом углу зала, почти за стойкой, примостившихся на маленькой скамеечке, прижавшихся к стене двух ребятишек - мальчика лет шести-семи и девочку лет пяти. Видно было, что они здесь без родителей и, возможно, их приютил хозяин пивной. У девочки в косичках были бантики, мальчик - аккуратно подстрижен. Владимир прислушался и уловил их милую детскую болтовню. Но вдруг мальчик поднял глаза, и, увидев их, Владимир вздрогнул. Взгляд этого ребенка был взглядом взрослого человека, перенесшего не меньше горя, чем иной старик.
Владимир и Александр выпили по две кружки пива и слегка захмелели. И было это больше от ощущения победы – от того, что прошли сквозь такую мясорубку и остались живы, от того, что уже скоро они смогут вернуться к своим семьям.
Александр, который всегда был сдержан, вдруг расслабился.
- Интересно, - сказал он как бы сам себе, - Циммерман жив?..
И Владимир вспомнил далекий уже июль сорок четвертого. Проблема Дмитрия и Циммермана, так мучившая его, разрешилась вдруг самым неожиданным образом.
Как было заведено в роте, Александр первый раз пошел в разведку только после серьезной учебы. И не с ротным, а с другим старшим группы. Потом тоже как-то так получалось, что в поиск они ходили порознь. Но вот наконец Циммерман включил старшего сержанта Александра Вятко в свою группу. Позиции их дивизии находились недалеко от польского городка Хелм, и был получен приказ разведать, кто держит оборону перед ними.
Село, к которому они подошли ночью, оказалось небольшим, и, похоже, там вообще могло не быть немцев. Невдалеке от околицы разведчики заприметили местного жителя. Он шел и что-то напевал себе под нос по-польски. На этом языке в группе никто не говорил. Поляка дернули за угол и, зажав ему рот, по-немецки спросили, есть ли в селе немцы. Тот перепугался до смерти.
– Нихт немец! Ни! – забормотал он, подумав, видно, что за немца приняли его.
А разведчики поняли по-своему: что в селе - немцев нет. И, уже ничего не опасаясь, открыто пошли во двор ближайшей хаты.
На крыльце, в темноте, светился огонек - кто-то курил. Решив, что это хозяин хаты, его тоже спросили на немецком, как далеко от села немцы.
- Wer da? – услышали они удивленный голос.11
И поняли, что произошла роковая ошибка. В селе стояли немцы.
Надо было уходить. Немец же на крыльце понял, что пришли чужие, и с криком «Партизанен!» поднял на ноги всех ночевавших в хате фашистов.
Следующий двор, в который заскочили разведчики, оказался полон мотоциклов и другой техники. Началась стрельба, крики, кто-то уже заводил мотор.
Но темнота спасла небольшой отряд, разведчикам удалось оторваться от погони. И только когда они почти уже входили в лес, пуля достала шедшего замыкающим Циммермана. Ему пробило ногу, и он, ругаясь сквозь зубы, упал.
Ближе всех к нему оказался Александр Вятко. В тот момент Александр забыл, что пулю получил его смертельный враг. И он не колебался ни секунды - просто взвалил командира себе на спину и потащил. Вскоре группа вышла к своим. Циммерман потерял много крови и был без сознания. Его увезли в санбат, а потом отправили в госпиталь. Ни Владимир, ни Александр больше его не видели.
Размышляя об этом случае, Владимир поражался, как может перекроить все война. Как может она даже прежних врагов заставить спасать друг друга. Поступил бы так же Циммерман, если бы знал, кто пошел с ним на задание? На этот вопрос Владимир не мог ответить себе однозначно.
А Александр Вятко, он же Дмитрий Донской, удивлялся тому, что в его сердце не осталось прежней испепеляющей ненависти. Ведь встреться ему Циммерман тогда, в двадцать четвертом или двадцать пятом - и его рука не дрогнула бы. Так неужели же теперь он - все забыл? Неужели предал память Тани? Нет, понял он, не забыл и не предал. Но теперь - нет прежнего Циммермана и прежнего Донского, нет чекиста и белого офицера. Тогда революция смела прежнюю Россию и принесла иные ценности, часто в корне отличные от прежних, и каждый из них - и Циммерман, и Донской - был убежден, что именно его понятия о справедливости и благе страны – истинны, и каждый готов был стоять за них насмерть. Но это - было тогда. А теперь получилось так, что оба они столкнулись с одним врагом. Теперь у них была одна цель. И одна Родина...
Владимир еще много раз ходил в разведку. Но судьба хранила его, и до конца войны он, как и Александр, больше не был ранен. Часто ночью, после того как, измученный, он падал в землянке на нары или койку, он дотрагивался до мешочка, в котором, с горсткой одесской земли, лежал древний алмаз. И был уверен, что это Скарабей бережет его от пули.
Уже почти под Берлином, в апреле сорок пятого, он пошел вместе с Александром за очередным «языком». Вятко был уже капитан и командир их разведроты. Они скрытно добрались до передового наблюдательного пункта. Здесь Владимир взял бинокль и стал рассматривать немецкие позиции, оборудованные почти у самых первых домов небольшого городка. И вскоре заметил группу немцев, поведение которых показалось ему странным. В группе были трое. Один, в форме майора, сопровождал двоих, одетых в какие-то куртки наподобие русских ватников. И Владимира удивило поведение майора и других офицеров, к которым майор подводил немцев в куртках. Офицеры вытягивались перед гражданскими и, разговаривая, почтительно кивали.
– Думаю, это маскировка, - сказал Владимир Александру. - Те двое - важные птицы, их переодели ради безопасности. Брать надо кого-нибудь из них.
Александр предложение одобрил.
Позднее наблюдатели сообщили, в каком доме расположились те, кого решили брать разведчики.
Ночью Владимир и Александр подобрались к этому дому. На их удачу, дом окружал небольшой садик, и деревья его уже покрылись первой весенней зеленью. Разведчики затаились в нем и стали ждать. Ждали они почти два часа. Уже близился рассвет, когда на крыльцо вышел один из тех, одетых в гражданское, которых они видели в окопах. На нем и сейчас была та же куртка. Владимир неслышно подошел сзади и, зажав немцу рот, слегка оглушил его рукояткой пистолета и повалил на землю. Тот не успел даже вскрикнуть, и его утянули в кусты.
К своим разведчики добрались без приключений. Когда с пришедшего в себя немца стянули куртку, под ней оказался генеральский мундир. Владимира и Александра представили к наградам. Александру также присвоили звание майора, а Владимиру – младшего лейтенанта. «Вот мы с тобой и в одном чине – у каждого по звездочке», - улыбнулся Александр.
Через две недели они были в Берлине.
Теперь они сидели в чистенькой берлинской пивной, и командир почему-то вспомнил про Циммермана.
Владимир внимательно посмотрел на Александра. Тот сидел, спокойно положив руки на стол. Немного поколебавшись, Владимир решил, что момент – подходящий. Он глубоко вздохнул.
- Дмитрий, а вы не помните меня?..
Тот вздрогнул, и правая рука его потянулась к кобуре пистолета.
Владимир положил ладонь поверх левой руки командира:
- Не надо. Я не враг. Иначе я давно бы тебя выдал. Я ведь узнал тебя еще тогда, когда ты только пришел в роту. Вернее, я узнал твои глаза. Я не мог забыть их взгляда с тех пор, как... Я понимаю, тебе пришлось начать другую жизнь. Но на земле некому тебя осуждать...
Командир поднял на него глаза.
- Я сам себя осуждаю, - сказал он глухо. - Осуждаю, что не уберег тогда Татьяну... Он же застрелил ее просто потому, что она кричала и не отпускала меня. Ее даже похоронить было некому...
- Ее похоронили. Я тогда вернулся и дал денег соседке. Она похоронила ее. Но где, не знаю...
Александр крепко сжал руку Владимира:
– Спасибо тебе. Спасибо. Ты снял камень с моей души... А раз так, ты должен знать все....
И он рассказал Владимиру всю свою историю. Кругом оживленно говорили победители, и никто беседы друзей не слышал.
- Я думаю, то, что мы тогда собрали, все еще лежит под старой яблоней, - закончил Александр. - Но я не хочу ничего раскапывать. А ты - раскопай. И возьми для своего детского дома. На том золоте нет крови, можешь мне верить. Его отдавали добровольно. Мы были молоды и наивны, мы верили, что сможем вернуть прежнюю Россию... - Он вздохнул. - А вот теперь, когда я прошел эту страшную войну, прошел ради страны, которую когда-то возненавидел...
Владимир снова сжал его руку:
- Ты не страну возненавидел. Ты ненавидел тех, кто захватил в ней власть и разгромил ту Россию, в которой ты родился и жил. И сейчас ты воевал за страну, а не за власть. Ты воевал за свою семью. Ты воевал за свою землю...
Александр молча кивнул.
«А за какую страну воевал я? - подумал Владимир, засыпая после этого первого в Берлине дня. - Мне эта страна была чужая, я родился в другой стране. Я не хотел приезжать в Россию. Почему же я воюю за нее и готов отдать жизнь?»
И вдруг он понял, что уже давно полюбил эту страну. И давно считает себя русским. Он полюбил Одессу, этот город, не похожий ни на какой другой город мира, родной город своей матери. Он понял теперь, почему она так стремилась при первой же возможности вернуться домой. И он безумно любил свою жену и детей. С этими мыслями и с надеждой, что скоро увидит их, Владимир уснул.
Разбудил его голос старшины. Тот принес приказ Александру срочно прибыть в штаб дивизии.
Они поднялись. Александр быстро собрался, но никак не мог найти свою новую фуражку.
- А вы франт, поручик, - пошутил Владимир, и командир улыбнулся.
Фуражку пошил ему еще в Польше портной по особому заказу, из дорогого сукна. И было в ее форме что-то неуловимо «старорежимное». Конечно, по центру околыша, как и положено, красовалась звезда.
– Сперли, гады, – раздосадованно сказал Александр.
Они вышли на улицу. Там уже стоял «виллис», и в нем сидел шофер. А на его голове... была надета фуражка Александра. Владимир не спутал бы ее ни с какой другой.
- Смотри, командир, это не твоя обнова?
Александр подошел к шоферу.
– Точно. - Он снял фуражку с его головы. - Вот народ... А ну, вылазь! - Он вытащил перепуганного водителя из-за руля. – Володя, присмотри за ним, пока я не вернусь. Потом разберемся. А там - я сам узнаю, в чем дело.
Он прыгнул в машину, рядом сел старшина, и они поехали в сторону штаба. А Владимир повел водителя в дом. Боковым зрением он видел, как «виллис» въехал на небольшой пригорок и уже почти скрылся за ним. Он пошел в дом.
И в этот момент рвануло.
Владимир мгновенно обернулся и увидел, как машину с командиром и водителем подбросило вверх, и вот она уже падала, развалившись на две части.
Все, кто был на улице, бросились туда. Владимир растолкал солдат и в ужасе застыл.
Тело Александра было почти разорвано пополам и вдавлено в железо.
Что это? Почему?!
Рассудок уже не мог осмыслить произошедшего. Владимир опустился у искореженной машины прямо в пыль и, закрыв лицо ладонями, тихо завыл.
Он не помнил, как его подняли, как привели в дом, где они только недавно сидели за столом все вместе, где было так хорошо.
Кто-то дал ему стакан спирта. Он выпил и погрузился в беспамятство.
Когда он очнулся, был яркий полдень. На улице почему-то стреляли и кричали. Он вышел.
Какой-то солдат обнял его и стал трясти:
- Победа, браток, победа! Ты слышишь? Победа!
- Победа, - прошептал Владимир. - Вот она, родная. Дождались. Что же ты не дождался, командир?..
И он почувствовал, как по его щекам текут слезы. Он плакал в первый раз после смерти матери и брата. Плакал и не стеснялся. Да и все вокруг плакали. Солдаты и офицеры – все обнимались и поздравляли друг друга с ПОБЕДОЙ. Они - ПОБЕДИЛИ! И они - выжили!
- Господи, - всхлипывала молоденькая медсестра. - Господи, какая теперь жизнь начнется!
Когда Владимир вернулся в дом, его встретил новый командир роты.
- Любарский, - сказал он, - в бумагах вашего командира я нашел рапорт о предоставлении вам отпуска. Что ж, война закончена, я рапорт поддержу. О ваших заслугах наслышан, и как генерала взяли - тоже знаю. Так что, думаю, скоро поедете домой.
Владимир обрадовался. Из писем Розы он уже давно знал, что у них родилась дочка, и с нетерпением ждал, когда сможет обнять малютку и всех своих. Выйдя на улицу, он окинул взглядом округу. Солнце клонилось к закату, откуда-то доносился транслируемый по радио вальс Шопена. Музыка словно поднималась и летела куда-то - над разрушенным городом, над людьми, пережившими самую страшную войну, над так неожиданно выросшими здесь березками. Сейчас на траве рядом с ними играли мальчик и девочка - те дети, которых они с Александром уже видели накануне.
- Саша, Саша... - с болью прошептал Владимир.
Совсем недавно, в Польше, они сфотографировались и обменялись фото. Теперь в нагрудном кармане его гимнастерки рядом с фотографией его самого лежала фотография его командира. И еще одна, на которой они были сняты вместе на занятиях по стрельбе. На ней Владимир стоял с пистолетом, а Александр, показывая в сторону мишени, что-то ему говорил. Владимир достал фотографии и, глядя на них, надолго замер.
* * *
Мозес в начале мая сорок пятого уже практически не летал на задания. Весна этого года была ранняя и бурная. Казалось, природа вместе со всем миром празднует окончание войны. В доме Мозеса стали готовиться к свадьбе. Силия часто закрывалась в комнате с Зоей, и они секретничали, обсуждая фасон свадебного платья. Мозес и Питер посмеивались: они тоже готовили сюрприз для Сил - Мозес сам сделал эскизы свадебного колье и кольца для своей невесты.
Однажды, когда он был на аэродроме, его вызвали к командиру эскадрильи.
На настольном календаре значилось седьмое число.
- Диамант, вам нужно будет доставить в Берлин, в расположение американских частей, корреспондента «Таймс». – Командир показал на обвешанного фотоаппаратурой человека. - Полетите прямо сейчас, вот второй пилот. - Кивнув, он назвал фамилию стоявшего здесь же молодого лейтенанта, явно ровесника Мозеса. – Готовится великое событие, сынки. Конец войне! – Командир широко улыбнулся. - Разрешаю провести в Берлине два дня.
И он отпустил их готовиться к вылету.
Полет прошел гладко. Да и корреспондент оказался своим парнем. Когда они приземлились на пригородном аэродроме, он сфотографировал их и сказал, что постарается сделать фотографии уже завтра. Мозес и Ричард - так звали второго пилота - пошли в расположение американцев, здесь им дали две койки, и они заснули, как только их головы коснулись подушек.
Корреспондент не подвел, на следующее утро он уже был у них.
- Поехали в Берлин, - сказал он. - Там должно быть одно фотоателье, - если оно цело, я проявлю пленки, напечатаю ваши фотографии и сразу отдам вам.
В Берлин они приехали во второй половине дня. Фотоателье нашли быстро. Как ни странно, оно было открыто. Корреспондент быстро договорился обо всем с владельцем и вернулся к летчикам.
- Ребята, вы погуляйте пока, - сказал он. - Вот и пивная рядом, попейте пивка. Я приду, когда будет готово.
Оставив машину у ателье, Мозес и Ричард пошли к пивной.
...Из разрушенного дома на другой стороне уже давно наблюдал за всем, что происходило на улице, человек в рваном мундире вермахта. Во время последнего в этом районе боя его оглушило взрывом, и русские решили, что он мертв. Но он пришел в себя. И когда очнулся, весь мир оказался другим. Он потерял все цвета. Он стал только черно-белым. И сознание человека было теперь черно-белым.
С утра, тихонько подползая к проему окна, он наблюдал, как русские радовались своей победе. Как они целовались и поздравляли друг друга.
Человек не думал о том, что будет дальше с ним. Он знал только одно: эта жизнь – уже не его. Нет его жены и детей - они не успели добежать до бомбоубежища во время налета союзников. Нет его родителей - в их дом попала бомба, когда они спали. Значит, нет больше и его самого. Он должен был уйти окончательно. Но он не мог уйти один. Оружия кругом валялось много, а он был хорошим стрелком. Совсем рядом лежала присыпанная кирпичной крошкой снайперская винтовка. Он подтянул ее к себе, проверил. И, пристроившись у окна, стал наблюдать.
Его затемненное сознание говорило ему, что убить он должен так, чтобы в этом мире стало хоть на каплю больше боли. Вот ходят по улице веселые чужие солдаты. Но им не привыкать к смерти. Вот бегают молоденькие медсестры. Но и они видели смерть не раз.
И вдруг он заметил недалеко от пивной, под маленькими деревцами, играющих детей. Это были немецкие дети. Но зачем жить им, если Германии – больше нет? И почему они имеют право жить, когда его дети - погибли? Он навел перекрестье прицела на мальчика...
Мозес с Ричардом как раз подходили к пивной. У ее дверей не было никого, лишь неподалеку стоял русский военный и, держа что-то в руках, внимательно рассматривал.
Когда ударил первый выстрел и мальчик упал, Мозес и русский офицер бросились к детям одновременно. Мозес добежал первым. Подняв на руки перепуганную девочку, он успел прикрыть ее своим телом. Тут же ударил второй выстрел, и ему обожгло шею.
Упасть на землю им не дал подбежавший русский - он подхватил Мозеса вместе с девочкой и не дал им упасть.
Окно, из которого велся огонь, уже забросали гранатами. Кто-то принял на руки плачущую девочку.
Мозес взглянул на поддерживавшего его русского, и тут глаза его закрылись, а руки бессильно повисли. Из-под манжета форменной куртки выскользнул браслет, какой носили все английские летчики. На нем значилось: «Lieutenant Mozes Diamant...» Дальше - группа крови и номер эскадрильи.
Владимир замер.
«Не может быть! Мой сын!»
Он судорожно прижал к себе лейтенанта и, автоматически перейдя на английский, стал просить открыть глаза. Услышав английскую речь, Мозес с усилием приподнял веки.
- Я - твой отец! - говорил Владимир, прижимая сына к груди. – Ты слышишь?!
-Отец? - прошептал тот с трудом.
- Да! Я - Владимир Диамант!
- Отец... – выдохнул Мозес и потерял сознание.
К ним уже бежали санитары с носилками. Мозеса быстро понесли в соседний госпиталь. Рядом с ним побежал Ричард.
Владимир хотел уже пойти вместе с ними, но его тронул за рукав старшина роты.
- Товарищ лейтенант, срочно к командиру... Вы слышите? - продолжал он теребить ошеломленного Владимира. - Срочно! Нас перебрасывают в другое место. Все уже собрались.
Сообразив наконец, в чем дело, Владимир поискал глазами офицера, который был с Мозесом. Тот как раз шел от госпиталя к стоявшему возле фотоателье «виллису».
Владимир заговорил с ним по-английски:
- Что с вашим товарищем?
- Сказали, что будет жить. Его перевяжут, сделают укол, и мы перевезем его в свой госпиталь. Спасибо вам. – И англичанин пожал Владимиру руку.
Владимир достал из нагрудного кармана свою фотографию:
– Я попрошу вас... Отдайте это Мозесу, когда он придет в себя. Я вас очень прошу...
- Конечно, не волнуйтесь... - слегка удивленно пообещал Ричард и, вскинув пальцы к пилотке, пошел к машине.
А Владимир вместе со старшиной вернулся к своим. Над поверженным Берлином продолжала звучать музыка Шопена.

* * *
Разведроту перевели в небольшой городок Ранец, недалеко от Берлина. Нового командира роты назначили комендантом этого городка, и он взял Владимира себе в заместители.
Сына Владимир больше не видел. Но недели через две он приехал в Берлин по делам службы, и ему захотелось зайти в уже знакомую пивную.
Все в ней было по-прежнему. За стойкой стоял тот же хозяин, в зале суетилась его жена. Только на месте, где раньше сидели дети, теперь выпивали какие-то военные. Узнав Владимира и увидев, что тот смотрит на столик, за которым раньше сидели дети, с болью и сожалением, хозяин пригласил его к стойке и налил кружку пива.
– Это - от нас, - сказал он Владимиру. - Очень жаль Франца, он был умный мальчик. И очень любил Марию, свою сестричку. Мы хотели усыновить их. У нас с Мартой детей нет. - Хозяин тяжело вздохнул.- А теперь девочку забрали в приют. Сказали, что мы не можем обеспечить ее безопасность. – Он опять вздохнул и украдкой вытер глаза. - Да! - спохватился он. - В тот день, когда ранили английского летчика, вечером, пришел его товарищ и оставил для вас письмо... - Хозяин оглянулся по сторонам, словно желая удостовериться, что никто за ними не наблюдает, и, вынув из-под стойки небольшой почтовый конверт, отдал его гостю.
Владимир взял конверт и сел за пустой дальний стол. В конверте оказалась фотография двоих молодых людей в форме английских воздушных сил. И Владимир сразу узнал своего сына. Это был он, Мозес Диамант.
Словно тысячи свечей зажглись разом в голове и сердце Владимира, и пламя их охватило его всего. Любовь к сыну, тоска и боль по утерянной жизни, по так рано ушедшим родным, давнее чувство собственного сиротства - все это сплелось в один горячий клубок и волной прокатилось от сердца к голове и обратно. В эту минуту Владимир со всей остротой понял, что сейчас у него есть так долго ожидавшаяся возможность: уйти туда, в страну своего детства. Уйти к своему сыну... Там - его дом. И там - его примут.
И, чувствуя все с пронзительной ясностью, он абсолютно точно знал, что эти мечты - иллюзорны. Он никогда не сможет бросить Розу, не сможет оставить своих девочек. А главное - другая страна, которую он защищал, ради которой прошел эту страшную войну, уже навсегда вошла в его сердце и стала ему родной.
Владимир снова посмотрел на фотографию сына и спрятал ее поглубже, во внутренний карман кителя.
- Вот мы и познакомились, - с горечью прошептал он.
Пора было возвращаться в свой городок под Берлином.
В июле он получил отпуск и поехал в Одессу.

Глава 4

Роза не отходила от окна вагона, вместе с детьми она вглядывалась в разрушенные города и села. Детский дом возвращался в Одессу.
Рядом с Розой, обняв ее за плечи, стояла Соня. Все трудные годы эвакуации она была для матери первой помощницей. После той бомбежки, при которой был разбит их эшелон и ранен отец, Соня как-то сразу повзрослела. А после того как родилась Леночка, Роза уже не могла отдавать работе так много сил, как раньше, и тут она по-настоящему поняла, как повезло ей со старшей дочерью. Соня вместе с воспитателями вполне справлялась со всеми делами детского дома. Она так успешно заменяла Розу, что теперь уже к ней стали обращаться по любому поводу. Роза была даже рада: она ведь только волею судьбы и обстоятельств приняла на себя это руководство. Когда Соня ее заменила, она смогла больше внимания уделять Леночке. И все более-менее наладилось.
Сейчас, стоя у окна бегущего поезда, они ужасались тому, что видели.
Чем дальше на запад они ехали, тем более тяжелые открывались перед ними картины. Сожженные города и села, разбитые машины, сгоревшие танки. Остовы хат с торчащими посреди трубами. И все же... И все же у многих домов уже суетились люди. В основном - женщины и дети, но они уже пытались наладить свою жизнь. На полях кое-где даже виднелись тракторы. Ими тоже управляли женщины, и хотя лиц издали разглядеть было нельзя, но так и казалось, что, несмотря на всю разруху кругом, глаза их светятся радостью и надеждой.
- Ничего, Сонечка, ничего, - говорила Роза, - мы все наладим. Вновь отстроим. Почистим, побелим, покрасим – и будем жить лучше, чем прежде. Главное, что все мы - живы!
И она достала из кармана платья последнее письмо Володи. Он писал, что жив, здоров и очень скучает по ним по всем. И очень их любит. И еще он просил их держаться. Потому что уже скоро - конец войне. Уже скоро! А в конце письма он приписал специально для нее нежные слова - те самые, которые она так любила слышать в той, довоенной жизни.
Роза вытерла глаза. Но это уже были слезы радости. В купе щебетала Леночка, веселая любознательная малышка, совсем не похожая на свою старшую сестру. Та в детстве была молчуньей, а эта постоянно спрашивала: «Как?», «Зачем?», «Почему?»
Соня свою сестричку очень любила. Она вообще любила детей и мечтала, что у них с Сёмой будет не меньше четырех детишек: две девочки и двое мальчиков. От Сёмы за все время войны она получила только одно письмо. В самом начале. В нем он писал, что они обязательно победят, он вернется в домой, и они тут же сыграют свадьбу. Он спрашивал Соню, придумала ли она фасон платья? А еще он волновался о своей маме, потому что та не захотела уезжать из Одессы. В конце письма он написал, что целует Соню сто раз, и просит его ждать. Как будто бы Соня могла иначе... Но больше писем не было. Роза не раз успокаивала дочку: «Сонечка, но ведь мы от папы тоже получили первое письмо только в начале сорок третьего, вспомни...»
Соня вспоминала и сама старалась успокоиться. Но где-то в дальнем уголке сознания, словно неотвязная оса, зудело сомнение, и на душе было нехорошо.
В Одессе, на перроне вокзала, Розу ждала встреча, предположить которую она не могла никак. Встречал детский дом Аркадий Циммерман.
Роза с трудом его узнала. Это не был уже прежний крепкий мужчина с цепким жестким взглядом. Очень худой, в кителе без погон, он стоял на платформе и тяжело опирался на палочку. Он был совсем седой, и вокруг глаз его залегли глубокие морщины, а во взгляде стояла боль.
Роза с ним поздоровалась и, пока выгружались, пока размещались в трех стареньких грузовичках, пока считали и пересчитывали своих, чтобы кто-нибудь не остался на вокзале, больше к нему не обращалась. Циммерман тоже был занят - он распоряжался погрузкой и не тревожил Розу.
...Грузовики бежали по улицам, и Роза, устроившаяся в кузове вместе с детьми, жадно, с болью сердечной вглядывалась в картины такого родного и так изменившегося города. Одесса напоминала теперь женщину, над которой надругались и бросили у дороги. Каштаны и акации, порою вывернутые с корнем, а порою припавшие к земле, словно ища в ней силы для новой жизни, столбы с оборванными проводами, похожими на безвольно упавшие руки обессилевших людей, дома, зияющие пустыми проемами дверей и окон... Душа Розы заныла. Ее любимый город был тяжело ранен и теперь страдал. И она страдала вместе с ним.
Но вот на каком-то перекрестке головная машина притормозила, и Роза увидела во дворе одного из домов людей. Они подходили к накрытому белой скатертью столу и ставили на него тарелки с немудреной снедью – у кого что было. Мужчина в гимнастерке, обхватив единственной рукой бутыль, зубами вытащил пробку и начал что-то наливать в подставляемые стаканы и чашки...
Машины с детдомовцами побежали дальше, но Роза услышала, как люди за столом дружно воскликнули: «Ура!»
И почувствовала, как боль в ее душе сменяется надеждой. Надеждой на то, что все восстановится и наладится.
Наконец приехали к своему детскому дому. Он, к счастью, не очень пострадал. Детей сразу разместили по комнатам, накормили и уложили спать. И тогда Циммерман попросил Розу прийти в директорский кабинет - тот самый, который когда-то был кабинетом Владимира.
Убедившись, что Соня и Лена в порядке, и вдохнув поглубже, Роза вошла.
Циммерман жестом показал ей на стул и без обиняков, с ходу заговорил - о том, о чем она вспоминать не хотела, да и не вспоминала все эти долгие годы.
- Роза... – сказал Циммерман. - Я не прошу у тебя прощения. Не прошу потому, что за то, что я тогда сделал, прощения не просят. И простить это - нельзя. Но поверь мне... Того Аркадия Циммермана, которого ты знала тогда, - нет. Нет, и больше не будет, Роза... Мы вернулись в другой мир. И война выжгла все, что было до того. Если бы сейчас меня спросили, что надо сделать с той сволочью, какой я был тогда, я ответил бы: расстрелять! Если тебе от этого станет легче - возьми и покончи со мной. Все равно в этой жизни для меня больше ничего нет. Моих - фашисты сожгли живьем. Вместе с другими евреями и цыганами, которые остались в Одессе. Я сам – считай, без ноги, и мне уже скоро «полтинник». И все, что у меня есть сейчас, - это ваш детский дом, в который я попросился сам. Володя твой, когда вернется... - Он вопросительно посмотрел на Розу, и та кивком подтвердила, что муж, слава Богу, жив. - Когда он вернется, - продолжил Циммерман, - у него будет достаточно работы. Хоть в школе, хоть в институте. Он – образованный, языки знает. Я же ничего, кроме как руководить и организовывать, не умею... И эти сироты - мое спасение... - Циммерман как бы оправдывался перед Розой за то, что занял в детском доме место ее мужа. - Я буду жить ради них.
Роза долго молчала. С удивлением она вдруг обнаружила, что в душе ее совсем нет ненависти к этому несчастному и одинокому человеку. И потом, даже в годы войны она была счастливой женщиной. Ее семью война пощадила. И, конечно же, она теперь все ему простила.
Поднявшись, Роза подошла к Аркадию, склонилась к нему и поцеловала в лоб.
- Я все простила и забыла, - сказала она.
А он вдруг упал перед нею на колени и схватил ее руку. Он целовал эту руку когда-то униженной им женщины, и из его горла вырывались страшные, сдавленные рыдания – словно выходили грехи, совершенные им за его такую нелепую, искореженную жизнь.
Роза стояла молча, неподвижно, и только пальцы ее вздрагивали на его седых волосах. Когда он успокоился, она так же молча вышла.
Она пришла в комнату к своим дорогим девочкам и легла. Но еще долго не могла заснуть. Она вспоминала всю свою жизнь с ранней юности – и рано ушедших родителей, и встречу с Владимиром, и начало этой страшной войны, в которой Циммерман, человек, причинивший зло стольким людям, потерял ни в чем не повинных близких. И вдруг ей подумалось, что, может быть, и хорошо, что ее родители ушли раньше и потому не дожили до этого кошмара, и их не сожгли в складах, как двадцать тысяч других евреев. Они - умерли своей смертью. И сейчас они - в лучшем мире, вместе. Наверное, они встретились там с родителями Володи. Может быть, он потому и остался жив, что они вместе молят за него Бога? А еще - за Розу и за своих внучек... «Наверное, именно поэтому», - подумала Роза, и ей вдруг стало легко. Так, с улыбкой, обняв маленькую Леночку, она и уснула.

* * *
Владимир открыл дверь и вошел. В доме, несмотря на страшную жару, стоявшую в то лето в Одессе, было прохладно. И тихо. Он прошел в глубь дома. Нигде – никого, и только в проеме двери, открытой в сад, он увидел вдруг маленькую девочку. Солнце освещало ее светлые волосики, и казалось, что вокруг головы ребенка - нимб. Обернувшись и увидев незнакомого человека в военной форме, девочка не испугалась, а внимательно посмотрела на него, а потом вдруг подбежала и схватила за руку:
- Ты - папа Володя? Да? Ты уже вернулся с войны?
Владимир подхватил дочку на руки и, расцеловав ее, вышел с нею в сад.
Здесь, за столом под старой яблоней, сидели Роза и Соня. Увидев внезапно появившегося Владимира с Леночкой на руках, Роза замерла от неожиданности и, только потом осознав, что это ей не кажется, с криком радости бросилась ему на шею. Тут же к ним подбежала и Соня. Так они и стояли все четверо, тесно обнявшись, целуя и не отпуская друг друга, словно боясь, что опять придется расстаться.
Вдруг Соня вздрогнула, отошла от родителей, села на скамью и горько заплакала.
Владимир поставил на землю Леночку и хотел было подойти к старшей дочери, но Роза остановила его.
- Пусть поплачет, - тихо сказала она. - Сегодня ей сказали, что Сёма - погиб. Его корабль потопила немецкая подводная лодка. А мать расстреляли еще в сорок первом, когда те вошли в город. Никого от семьи не осталось...
Роза и Владимир пошли в дом, а Соня еще долго сидела в саду одна.
Узнав, что Владимир вернулся, пришли и ближайшие соседи. Накрыли большой стол, разлили водку, налили рюмки и для тех, кого никогда уже не будет за этим столом. И еще долго сидели, вспоминая и рассказывая друг другу обо всем, что пришлось пережить. Вспоминали все ужасы войны, и им, прошедшим сквозь ее ад, самим было теперь не понять, как они все это вынесли, как победили и остались живы.
Разошлись уже под утро. Прежде чем лечь спать, Владимир прошел в комнату своей уже взрослой дочери. Присев к ней на кровать, он обнял и стал гладить ее вздрагивающие от рыданий плечи.
- Соня, девочка моя... Мы с мамой понимаем, как болит у тебя душа. И будет еще долго болеть. Но, слава Богу, самое страшное - уже позади. И ты еще такая молодая! Ты встретишь еще другого парня, и полюбишь, и выйдешь замуж. И будет у вас много деточек, как ты хотела...
- Нет, нет, - горько повторяла Соня сквозь слезы. - Я никогда не смогу забыть его...
- Да, конечно, ты его не забудешь. Ты будешь помнить Семена всю жизнь. Только острая боль, такая, как сейчас, со временем пройдет, и твои воспоминания станут просто печальными и светлыми...
Он подождал, пока Соня уснет, и пошел к своей Розе – к той, которая ждала его все эти долгие годы, которую он с каждым днем любил все больше. Окно было распахнуто в сад, но казалось, что оно распахнуто в огромное, полное звезд небо. И в самой середине его сиял серп молодого месяца. На землю опустилась ночь. Ночь, наполненная тишиной и покоем. И все вокруг как будто замерло, прислушиваясь к этой новой тишине, которую уже не нарушал ни свист бомб, ни разрывы снарядов.
«Всё! - подумал Владимир. - Теперь - только жить!»
Уже в августе его служба закончилась. Как раз во время его отпуска вышел приказ о частичной демобилизации, и он оказался в списках демобилизованных. Сдав дела, Владимир поехал домой.
В первое послевоенное лето Одесса оживала. Опять звенели детскими голосами ее пляжи, опять зазывалы предлагали покататься на морских трамвайчиках. Только теперь это нередко были мужчины в потертых гимнастерках, порой без руки или ноги.
Утром по улицам, еще лежащим в развалинах, шел на работу народ. Но теперь и развалины уже не пугали. «Ничего, отстроим! - думал и говорил каждый. - Такую войну прошли и выжили!»
Вовсю шумели Привоз и барахолки. Правда, ассортимент на них сменился. Теперь там предлагали военную форму - всех видов, от солдатской до генеральской, а также пуховые одеяла, аккордеоны, необыкновенной красоты статуэтки, бокалы «баккара» - разноцветные, стройные, тонко звенящие... Все это привезли из Германии, привезли для себя. Но, показав родным и сеседям, - несли продавать. Чтобы на вырученные деньги купить что-то более насущное – детям, престарелым родителям. Ведь те – выжили, но в глазах их уже навсегда поселились страдание и страх, хотелось и их чем-нибудь согреть...
И жизнь продолжалась. Под акациями, которые в то лето расцвели как никогда пышно, уже целовались парочки. Конечно же, ожили и рестораны. Вечерами они наполнялись мужчинами, еще не снявшими военную форму, и женщинами, одетыми в вечерние платья, с оголенными плечами и прическами в стиле Марлен Дитрих. Ах, эти рестораны победного лета! На эстраде играет живой оркестр, и солистка глубоким, прочувствованным голосом поет об огне в тесной печурке, о том, как с берез, неслышен и невесом, слетает желтый лист... Слушая эти мелодии, эти слова, мужчины крепко и нежно обнимали подруг и шептали им слова, которые сами повторяли мысленно в те страшные дни и ночи, когда рядом ходила Смерть, когда никто не знал, доведется ли произнести их когда-нибудь вслух. И вот теперь они могли говорить их свободно. И говорили. Потому что жаждали жить и любить, и не только за себя, но и за тех, кто так и не дожил до дня, когда можно будет произнести слова любви вслух. И те, кто вернулся, - верили, что теперь они сделали все, чтобы жить счастливо, и потому имеют на это полное право. И они старались так жить. А во сне они еще продолжали ходить в атаки и бросаться под танки и пугали своими криками жен и детей.

* * *
Первый послевоенный год для семьи Владимира и Розы пролетел быстро. Преображалась, вставая из развалин, вновь наполнялась жизнью красавица Одесса. Новая жизнь началась и для Владимира с Соней. Получилось так, что с нового учебного года они устроились работать в одну школу: Владимир – преподавателем иностранных языков, а Соня - воспитательницей в группу продленного дня. Вскоре, осуществляя старую мечту - стать преподавателем младших классов, - она поступила на заочное отделение в Педагогический институт.
После завершения учебного года, в июне сорок шестого, Владимира отправили на курсы усовершенствования учителей, в Киев. Вернувшись, он стал в той же школе завучем. Так они и работали вместе. А Роза устраиваться на работу не стала - на ней теперь, кроме прежних хлопот, была еще и Леночка.
По возвращении домой из Киева, в тот же день, Владимир достал из мешочка Скарабея. Был теплый летний вечер, и на миг ему показалось, что не было никакой войны. Он осторожно передал брошь Розе, и она, как бы согревая, зажала ее в руке. Потом осторожно раскрыла ладонь, и они стали всматриваться в глубину камня. Как и всегда, поверхность его оставалась сначала бесстрастно холодной, а потом затуманилась, и в глубине алмаза стала возникать картинка. Они увидели большую комнату, показавшуюся Владимиру знакомой, в ней стояла кроватка, и в кроватке спали двое малышей. Они были совершенно одинаковы. Затем картинка исчезла, и камень опять стал чист и холоден.
Владимир задумался.
- Знаешь, Роза, - сказал он, - я думаю, мы больше не будем трогать Скарабея. Все самое страшное - уж точно позади. А в будущем - как Бог даст. Только давай договоримся: кто останется из нас последним - передаст его нашим детям. Или внукам. Как решит. И расскажет всю историю этого камня. И историю семьи Диамантов. А пока спрячем его понадежнее.
Так они и поступили, и камень, прошедший сквозь тысячелетия и через сотни рук, обрел покой уже надолго.
Владимир не случайно сказал о внуках. Они с Розой знали, что осенью должны стать дедом и бабушкой, - Соня уже несколько месяцев была замужем и теперь ждала ребенка.
Однажды, еще в конце декабря сорок пятого года, к ним домой пришел молодой человек в морской форме. Спросив Соню, он отдал ей письмо. Последнее письмо Семена.
Пришедшего моряка тоже звали Семен. Семен Ямпольский. Он служил с женихом Сони на одном корабле. Когда корабль уходил в свой последний поход, он, раненый, лежал в госпитале. Жених Сони пришел к нему и передал письмо. На всякий случай. «Если вернемся, опять отдашь мне, - сказал он. - А если... После войны отнесешь, вот на конверте адрес...» Другое письмо он оставил для своей матери. Но его уже некому было отдать.
Парня приняли с радостью, накрыли стол и уговорили остаться ночевать. Соня, конечно, расплакалась. А потом стала расспрашивать гостя о своем женихе. И говорили они так, словно он лишь на время уехал и совсем скоро вернется. Наверное, такой разговор был Соне необходим...
Беседовали они долго. Уже отправились спать Роза, Владимир и Леночка, а они все сидели и разговаривали. Так и встретили рассвет. Сеня, как стала Соня его называть, был сиротой. И в военкомат пошел прямо из детского дома, едва окончив школу. Всю войну он прослужил на боевых кораблях, участвовал в морских десантах, был дважды ранен...
Утром Соня, которая категорически не умела готовить, что было позором для девушки из хорошей еврейской семьи, сделала над собой усилие и приготовила для Сени яичницу-глазунью. Возможно, огонь был слишком сильный или же Соня отвлеклась, но яичница напоминала развернувшийся подгоревший блин с начинкой. Однако Сеня ел с удовольствием. А Соня смотрела на него во все глаза, и душа ее вздрагивала каждый раз, когда он собирался проглотить очередной кусок.
Съев яичницу и попив чаю, Сеня встал и сам помыл посуду. И, уже вытирая тарелку и чашку, просто и прямо предложил Соне выйти за него замуж. На ее удивленный вопрос, почему так сразу, он ответил: «Мой друг Сёмка был правильным парнем. Он абы в кого не влюбился бы и никогда не женился бы на девушке, которую не одобрила бы его мама. А если его мама тебя одобрила, ты можешь выходить замуж хоть за принца».
Соня от такого неожиданного ответа рассмеялась и попросила дать ей подумать два дня. А на третий, ничего не говоря родителям и не советуясь с ними, пошла с Сеней в ЗАГС, и они расписались.
Свадьбу справили через неделю.
Убрав со стола остатки угощения, Роза пришла в спальню и, вздохнув, сказала Владимиру, что они, как отец и мать, поступили неправильно. Им следовало остановить Соню, объяснить ей, что все это слишком поспешно, что они не знают ее жениха. Это на войне он проявил себя как герой, а в мирной жизни нужны другие качества. Неизвестно, есть ли эти качества у Сени... Все это Роза высказала мужу.
Владимир улыбнулся, взял ее за руку и посадил к себе на колени, как делал всегда, чтобы ее успокоить, и сказал:
- Счастье, что появился этот Сеня. Я думал, что Соня вообще не выйдет замуж, она очень глубоко и очень сильно любила своего Семена. А этот Сеня - он даже похож на него, и имена у них одинаковые. Ей - так легче... А время - оно излечит, и, может, этого Сеню она полюбит так, как любила того, – закончил он. Потом помолчал и, вздохнув, добавил: - Правда, они совсем разные...
В октябре сорок шестого у Сони родился сын. Она назвала его Яковом, - так звали отца погибшего Семена.

* * *
Послевоенные годы... Трудные, голодные. Но сама жизнь после войны казалась праздником. И правда... Страшная война с ее неисчислимыми жертвами осталась позади, выжившие и победившие были уверены: если уж фашистов разбили, то счастливая жизнь начнется обязательно. Бедно жили почти все, а потому отношения между людьми складывались искренние, без зависти. Любые послевоенные трудности воспринимались как временные, преодолимые. Даже самая тяжкая нужда не казалась уже безысходной.
Но Одесса – во всем Одесса. Больше голода город терроризировали банды. И с ними была развернута настоящая война. В уголовный розыск ушел работать и Аркадий Циммерман. Как опытного оперативника его снова призвали в органы - для борьбы с бандитами.
Осенью сорок шестого года с моря на город налетел страшный ураган. Он бушевал двое суток - выворачивал с корнем деревья, сносил крыши домов. В море унесло несколько яхт.
Утром одного из этих дней Аркадий получил сообщение, что на Молдаванке, на одной из «малин», должны собраться члены «Черной кошки», - банды с таким названием орудовали тогда почти в каждом крупном городе. Оперативная группа выехала на адрес для захвата бандитов. Но захватить их врасплох не удалось. Завязалась жестокая перестрелка, и нескольким членам банды удалось скрыться. Когда оперативники вошли в дом, там лежали только три трупа, один - женщины. А под кроватью обнаружили пацана лет пятнадцати. От страха тот забился к стенке, и его ели вытащили. И вытащили не одного. В руке пацан держал старый почерневший саквояж - такой, с какими когда-то ходили доктора. Оперативники открыли его, и у них от удивления открылись рты. Саквояж был набит золотом и драгоценными камнями.
Пацана тут же стали распрашивать. Бледнея от страха, но пытаясь подражать взрослым бандитам, он начал хамить и отвечать на вопросы отказался.
Тогда Аркадий сказал:
- Мы понимаем, ты, конечно, вор в законе, и пойдешь в полную отрицаловку. - Оперативники рассмеялись. – Только и говорить тебе ничего не надо. За это «рыжьё» - светит тебе «вышка». А твои кореша-подельники... Они оценят твой «подвиг» и красиво тебя похоронят. Если им выдадут твой труп. Так что можешь ничего не говорить... Ведите его в машину, - сказал он оперативникам.
И тут пацана прорвало:
- Не ворованное это, начальник! Век свободы не видать! – хватая Аркадия за руку, размазывая по лицу слезы и сопли, заблажил он. - Это просто везуха! Зуб даю! Идемте, покажу.
Пацан вывел всех в сад за домом и показал на вывороченное ураганом дерево:
– Вот здесь, в яме, я и нашел этот по$ртфель. Вчера утром. Я споткнулся - и в эту яму. Гляжу - рогожа какая-то. Развернул, а он лежит. Я открыл - и офонарел! Я - в хату. Там еще никого не было, окромя моей тетки. А она спала. Я и сунул его под кровать. А когда стрелять стали, сам туда залез.
- А чего ж теперь с собой вытащил? - спросил один из оперативников. - Мог же оставить?
- Да от страху! Я - как схватил его, когда забрался под койку, так и не отпускал. И не бандит я вовсе. Здесь тетка моя живет. А я приехал к ней с деревни. Голод там сейчас. А бандиты - они здесь редко бывали. Тетку только подкармливали. Меня не обижали...
Пока пацан говорил, Аркадий осмотрел сад и вгляделся в дом. И вдруг вспомнил и этот дом, и этот сад. И того бывшего офицера, которого они тогда здесь захватили и который потом бежал.
Пацана привезли в отделение, и он рассказал все, что знал. А знал он не много. Да и тетка его погибла при перестрелке, когда брали бандитов, - это ее труп лежал в доме. Поэтому утром парнишку отпустили, и тот побожился, что опять уедет в деревню.
С этого утра Аркадий потерял покой. Ему припоминалось теперь все, что было в тот далекий день. Припоминалось ясно. Но одно воспоминание он от себя гнал. Он не хотел вспоминать ту молодую женщину, которую застрелил тогда просто так, чтобы она не цеплялась за офицера и не орала. Теперь он не мог понять, зачем это сделал. И оттого на душе становилось еще противнее. И точило что-то под ложечкой, как будто там завелся червяк.
Он чувствовал, что ему надо с кем-то поделиться. И пошел к Владимиру и Розе.
Роза восприняла его появление спокойно, молча накрыла на стол. Аркадий поставил бутылку водки, выложил принесенный с собой служебный паек. Они с Владимиром выпили, и Циммерман рассказал о находке.
Владимир выслушал своего бывшего начальника молча. И не торопился что-то сказать в ответ. Он не думал о найденных ценностях. Он решал для себя другую проблему: он думал, рассказать Циммерману о том, кто был на самом деле Александр Вятко, спасший Аркадия от верной гибели, или оставить все как есть.
Роза давно ушла спать, и мужчины сидели одни. Владимир почти не пил, и Аркадий один опустошил всю бутылку. Но не опьянел. Он смотрел куда-то в пространство, и перед его внутренним взором, как в кино, проносились картины его жизни. Он говорил, уже не обращаясь к Владимиру, говорил словно сам с собой.
И Владимир решил, что теперь – уже все равно. Александра нет, он погиб. Так пусть Аркадий знает, что тот ему - все простил. И Владимир рассказал Циммерману, кем на самом деле был тот, кто вытащил тогда его, раненого, на себе.
...Циммерман обхватил голову руками и долго сидел так, абсолютно неподвижно. Потом встал и, не обращая внимания на уверения Владимира, что Александр все ему простил, молча ушел.
На следующий день Роза и Владимир узнали, что Аркадий Циммерман покончил с собой. Застрелился у себя в кабинете.
Перед смертью он оставил записку. Не обращаясь ни к кому, не называя имен, он писал: {«...Вы поймете, почему я это сделал. Если Там - есть жизнь, я буду просить у всех, перед кем страшно виноват, – прощения. А вы меня простите здесь, на земле. Если сможете...»}
Хоронили его только Владимир и Роза. Сотрудникам Аркадия запретили прийти проститься с ним. А у него больше никого и не было.


(Продолжение следует)