ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 32 март 2013 г.

Сценарии

Виктория Кейль

Жизнь не кончается

(Бытовая комедия в 4 действиях с эпилогом)

Драматическое действие не лишенное эксцентрики

«Каждая лисица любит свою висилицу»
Грузинская пословица

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ
Обычный тифлисский двор в старой части города. В глубине двора ворота на вымощенную булыжником тупиковую улицу; от ворот во двор ведут невысокие стоптанные ступени; под большой развесистой акацией деревянный ящик для мусора тёмно зелёного цвета, большой и маленький веники; азиатский туалет со скипучей, почерневшей от дождя дверью, сколоченной из досок; налево от ворот крутая деревянная лестница на балкон второго этажа, с резными перекладинами, на нём кадка с пальмой, плетённая (бамбуковая) кресло-качалка; справа над жилым подвальным помещением нависают застеклённая веранда и угловой балкон; почти по середине двора кран на залитом цементом пяточке вокруг выложенного кирпичем прямоугольного проёма для вёдер, на земле короткий шланг для поливки; летом выставлены горшки с цветами (алоэ, олеандр, кактусы); натянуты верёвки для сушки белья. В последнем действии дом (обе части дома) сносят под гостиницу. Сцена медленно погружается в темноту под жуткий скрежет и шум работающиего бульдозера. Видно, как рушатся стены и поднимается пыль над обломками дома и оставшей в доме мебели.

О Г Л А В Л Е Н И Е

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
АКТ 1 УТРО
AKT 2 АРЧИ
АКТ 3 ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
АКТ 4 ВЕРОНИКА
АКТ 5 ССОРА
АКТ 6 ИЗМЕНА

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
АКТ 7 ПОХОРОНЫ
АКТ 8 ВОЙНА
АКТ 9 ГАНЧИК

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
АКТ 10 ВОЗВРАЩЕНИЕ

ЭПИЛОГ. СНОС ДОМА

Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А

СЕМЬЯ ДОМОВЛАДЕЛЬЦЕВ (2 этаж слева от зрителей):

Веньямин Фелимонович Козлодуев (дядя Веня)
«человечный мужчина», культурист, в прошлом скрипач и конферансье регионального
оркестра радио и телевидения, подкаблучник
Глафира Леопольдовна Гренкова
его жена, домоправительца (домовладелица), не закончила ни один институт, в котором
училась, кроме бухгалтерских курсов, страдает хроническими мигренями и (не)
сахарным диабетом, любит во всё вмешиваться и всем давать разумные советы, как
жить, когда жить не хочется или невозмозможно
Серафима сестра дяди Вени, решительная жещина, c горбом после перенесённого в детстве полиэмилита (туберкулёза костей), несемейная, живёт отдельно от семьи брата, по образованию ветеринар, пишет стихи и рассказы для детей, время от времени кто-нибудь подбрасывает к её дверям больных бродячих животных, уходит в монастырь во Мцхета, чтобы умереть
Вероника (Мышонок)
старшая серьёзная дочь, студентка медвуза (стоматология или психиатрия), в поисках
личного счастья и призвания в жизни, пишет романсы в альбом, где хранит
засушенные цветы, аборт от Кока
Люка
младшая дочь, хохотушка, рыженькое солнышко с веснушками, («джинджер»),
любит переодеваться, заканчивает школу, мечтает стать актрисой, ведёт дневник,
вечно находит и тащит домой с улицы котят и щенков, из-за небольшого роста
дразнят «кочерыжкой»
Игорь (Игорёк)
племянник Глафиры Леопольдовны, профессиональный бездельник и культурист,
увлекается карточными фокусами, первый привод за кражу (найденного) мобильника
и за подрезание верёвок с бельём на балконах нижних этажей, носит с собой кастет
(нож на кнопке), прострелил себе ногу, чтобы не забрали в армию, мхедрионовец
во время гражданской войны в Грузии, азюлант первой волны, женат на немке, имеет
пенсию в Германии как ветеран войны в Афгане, где никогда не был
Кока
сердечный друг Вероники, экзотической наружности, нигде не работает, зарист, играет
на разных инструментах, владеет приёмами то ли самбо то ли каратэ, поступив в
милицию, осуждён за вооружённые ограбления квартир как главарь банды, погибает
в Сухуми («коммандос»)
Зизи
подруга Вероники с горшечного возраста, аллергичная, постоянно страдает из-за
неудачных романов, сильное косоглазие, в очках (меняет линзы разного цвета), резкая
на язык, удочерена собственным отцом
Ганчик
ухажор («хахаль») Вероники, то ли цыган из Швейцарии, то ли венгр из Румынии,
чернявый, стройный, заразительно смеётся, ревнив, увлекается латино-
американскими танцами, погибает во время в войны, попав под обстрел снайпера
у крана с водой в комендантский час
Пуля (Папуля)
парализованный дед, укрытый пледом в кресле качалке временами на балконе,
временами в комнате, периодически ему закапывают глаза и меняют грелку на ноги
(в действие участвует пассивно)
ЖИЛЬЦЫ (1-ый этаж под хозяевами):
Семья Шеварданян:
Самвэл
худощавый, жилистый и очень смуглый армянин лет под 50, шьёт балетные
тапочки для оперной студии, после войны точильщик «точи-ножи- ножницы»)
на переделанной для этой цели старой ножной швейной машине «Зингер»,
с которой ходит по улицам, страдает «армянской болезнью» (несколько раз
ошибочно вырезали аппендицит)
Амалия
его жена армянка, гадает на кофе и картах, торгует семячками, стегает шерсть
Лидия Николаевна Романова
одинокая дряхлая пенсионерка, молчаливая и стеснительная, даёт частные уроки
русского языка и литературы, несостоявшаяся прима-балерина, была в ссылке
из-за романа с английским дипломатом, боится умереть во сне, романтическая
привязанность старика Пули
Виктор
внебрачный сын Лидии Николаевны Романовой от английского дипломата, алкоголик
(когда мать умирает, не может её похоронить и мечется между церквью и военной
комендатурой), мордобой в состояние сильного подпития(попика), немного заикается
ЖИЛЬЦЫ (антресоль с балконом над подвалом, напротив балкона 2-го этажа хозяев, справа от зрителей, на балконе огромная кадушка с пальмой):
Арчибальд Арнольдович (Арчи)
меценатствующий профессор русского языка и литературы «чернокнижник», костлявый,
усики от Фербэнкса, всегда свеже выбрит, курит трубку, походка нервическая, ходит
выворачивая ступни, любит разгуливать по балкону в стёганном халате«а ля Холмс»
(то поверх брюк, то поверх пижамы) или покуривать просматривая прессу и книжные
новинки на балконе, в последнем действии опустившийся «бич», продаёт в метро книги
за бесценок
Натэла
его жена, миниатюрная крашеная блондинка, говорит взахлёб, закатывая глаза от
восторга, рассказывает сны, верить в спиритизм, переселение душ и разную
чертовщину, не принимает своего мужа всерьёз, ярко красит губы, не любит
заниматься домашним хозяйством, обожает кошек («кошатница»), умирает от рака
прямой кишки

ЖИЛЬЦЫ (подвал):
Попадья Мария (тётя Маша, баба Маня)
статная дебелая казачка, «натуропатка» (лечит травами, которые сама собирает),
золотые зубы, золотые серёжки и кольца, любит поспать, торгует церковными
свечами, после смерти мужа берёт к себе жить девочку беженку из Абхазии
Попик
плюгавенький, плешивый старичок, роста ниже среднего, вечно в подпитии, семенит
Девочка беженка из Абхазии
очень худенькая, в косынке поверх бритой головы, потом с косичками (из-под косынки),
не разговаривает до сноса дома (всего одна реплика)

ПОСТОРОННИЕ:
Участковый инспектор Вахо (Вах-Вах) Садзахлошвили
(* «цахли» по грузински собака, «швили»)
Книгоноша «Пэхо»
сморщенный старик неухоженного вида, допотопные очки на тесёмочках, бывший
лектор по атеизма и нештатный сотрудник религиозного интернет - журнала
Санечка
вечный студент, поэт с БАМа, ваятель надгробий на Кукийском кладбище, с гитарой
и рюкзаком, набитым черновиками, занимается йогой (любит демонстрировать асаны),
похож на Есенина
Джондо (Джони) художник самоучка, приторговывает себе на пропитание на барахолке
(«сухом мосту») пейзажами старого города и портретами с натуры, неухоженного
(бомжеватого) вида
Бэатрича (Джуля)
медсестра, мэгрелка, беженка из Сухуми
Дворничиха Марго
дородная курдянка в разноцветных юбках, в последнем акте в городской униформе
шафранового цвета
ПРОФЕССОРСКИЕ КОТЫ И КОШКИ:
КОТЫ Барсик и Маркиз (белый пушистый), Марсон (чёрный)
КОШКИ Магаша, Магиша, Гиша, Гаша, Юмоки, Мокки, Юки
ХОЗЯЙСКАЯ СОБАКА ДИК (сходит с ума)

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
А К Т 1: УТРО В ДОМЕ
В столовую (проходную) комнату ведут две двери из противоположных комнат. В комнате никого. Из кабинета (слева) доносится с перерывами художественный храп в исполнении Веньямина Фелимоновича. Из дверей спальни (справа) появляется недовольно взволнованная Глафира Леопольдовна в ночной рубашке до пола, с перевязанной головой, в руках у неё верёвка, которую она с недоумением наматывает себе на руку, по мере передвижения по столовой к противоположной двери, периодически дёргая за верёвку, останавливается и начинает неистово вопить, обнаружив, что другой конец верёвки привязан к ножке стола (вариант – к ручке двери)
Глафира Леопольдовна: Господи, какая ужасная мигрень... (ходит по комнате, поправляя повязку на голове)Это становится невыносимо. И всё из-за этой чёрной дырки. (храп повторяется, зовёт в полный голос) Веньямин!! Я не понимаю!! Я не понимаю, Веньямин!! Как тебе это только удаётся – изводить меня?! Ты каждый раз меня дуришь!! Я же специально привязала тебя!! Мы договорились, что ты не отвяжишься. Ты дал мне честно джентельменское. Веньямин!! Завтра опять к нам придут жаловаться соседи, потому что из-за твоего храпа никто не может нормально спать во всём доме. Эгоист!!
Веньямин Фелимонович: (появляется из кабинета заспанный, в мятой пижаме) Господи, мамочка, проклятье!! я даже не помню, как и когда это произошло... Главное – не надо из-за этого так нервничать. Я тебе клянусь, что сделал это неосознанно. Ты всех разбудишь.
Глафира Леопольдовна: Зачем так волноваться?! Что ты такое несёшь, Веньямин?! Ты видишь, где второй конец верёвки? Ты видишь, куда ты её неосознанно перевязал?! Это ножка от стола!! Ты что же хочешь меня убедить, что страдаешь лунатизмом??!!
Веньямин Фелимонович: Ну, зачем так на меня обрушиваться?! Я уже сказал, что не помню... (задумчиво с виноватым видом) Мне снились кошмары, и я – перевязался, видимо, в состояние полусна, ну, не вполне осознанно. Почему ты мне не веришь?– я действительно не помню...
Глафира Леопольдовна: Ты не помнишь, как ты бессознательно отвязался, да?! У меня нет больше слов. И с этим человеком я двадцать с лишним лет прожила под одной крышей. Никто на свете, ни одно живое существо – будь оно даже ангелом во плоти – не смогло бы выдержать такое нечеловеческое испытание...
Веньямин Фелимонович: (сокрушенно) Да, я понимаю... Но прошу тебя – успокойся, тебе может стать ещё хуже.
Глафира Леопольдовна: Успокойся?! Ты говоришь мне «успокойся»?! Но это значит смириться, а не успокоиться.... Раньше ты хотя бы не делал из меня дуру. Но то, что произошло сегодня, это просто откровенное издевательство надо мной. И других слов у меня нет. Я не в силах и не буду больше это терпеть. С меня хватит, Веньямин, это превыше моих сил. И знаешь? я знаю, наконец, что мне надо делать – я требую развода. Да, представь себе и не надо удивляться, – я подаю на развод. У меня просто нет другого выхода.
Веньямин Фелимонович: Но, мамочка, что я такое сделал, чтобы разводиться? Это не серьёзно, в конце концов, – через столько лет. (подойдя вплотную, старается забрать у неё из рук верёвку). Что я буду без тебя делать?! И что скажут дети? Давай не будем никого расстраивать.
Глафира Леопольдовна: Оставь моих детей в покое. Дети тут не при чем.
Веньямин Фелимонович: Но это и мои дети тоже.
Глафира Леопольдовна: Право быть отцом надо заслужить.
Веньямин Фелимонович: Значит, ты считаешь, что я не заслужил это право? (нервически) Но я всегда был идеальным отцом своим детям и верным супругом тебе, своей единственной благоверной. Никто не поверит, из-за чего ты, собственно, решила со мной разводиться?!
Глафира Леопольдовна: Ты так думаешь? Что никто не поверит?!.. В 24 часа.
Веньямин Фелимонович: Никто не поверит, потому что это не серьёзно. Я даже никогда в мыслях не изменял тебя.
Глафира Леопольдовна: И ты ставишь себе это в заслугу, Веньямин? – то, что ты не изменял?!– только этого не хватало. Какая безнравственность. Но на этот раз всё более, чем серьёзно. И ты скоро в этом убедишься. К тому же, если мы не разведёмся, то при сносе потеряем вторую половину дома. Нам всё равно необходимо развестись. (резким движением возвращает ему верёвку в руки)
Веньямин Фелимонович: Но если мы разведёмся, мамочка, ты никогда больше не согласишься снова выйти за меня замуж!..?
Глафира Леопольдовна: Разумеется не соглашусь. А ты как думал?!
Веньямин Фелимонович: Тогда я категорически против развода.
Глафира Леопольдовна: Меня твоё мнение на этот счёт не интересует. В этом доме решения принимаю я. Это – мой дом и дом моего отца. Так что у тебя нет другого выхода. А теперь ты можешь, наконец, хоть на какое-то время перестать храпеть? и дать людям немножко поспать. Можешь заняться своим фитнесом? Или чем-нибудь пристойным, наконец... (Веньямин Фелимонович кивая, разводит руками) И когда я приду в себя, мы обсудим условия расторжения нашего брака. (направляется обратно в спальню) Надо было быть дурой, чтобы выходить за тебя замуж.
Веньямин Фелимонович: Но ведь ты не знала, что я храплю!.. (слышится страшный грохот во дворе, Глафира Леопольдовна, выразительным жестом показывая своё несогласие с происходящим и невозможность что-либо изменить, удаляется к себе в спальню) Но ведь это уже не я, мамочка... (ей вслед сокрушенно)Вот так всегда – без вины виноватый я один в этом доме, так всегда... (возвращается в кабинет, пока сцена медленно разворачивается, в сторону двора, куда Амалия выносит таз с посудой и, что-то неразборчиво сердито причитая по армянски, cтавит под кран и воновь возвращается в дом за кастрюлей и чайником. Из подвала появляется попик, мелко семенит к воротам, подбирая рясу, из-под которой выглядывают кроссовки «аdidas». Через какое-то время почтальон с улицы забрасывет во двор почту (газеты).
Амалия: Доброе утро, батюшка.
Попик: (на ходу) Будет добрым, будет добрым, благослови Господь!..
Амалия: (ему вслед) Опять опаздал, старый греховодник, ай-ай-ай... (заглядывает в подвал) Мария!! Просыпайся, опять до вечера спать будешь?
Мария: Чого тебе? (позёвывая, показывается из подвала в ночной сорочке)
Амалия: (таинственным полушёпотом) Я его видела...
Мария: (почёсывая спину) Кого его?
Амалия: Да его, чёрный такой, пузатый, и лысый, без шеи совсем, грузин... к нашей... опять вчера приходил, под самый вечер, как стемнело, клянусь тебе Аночкой и Робиком, – чтоб я их похоронила! – если не веришь. Почему никогда мне не веришь? Ва-ай!!
Мария: (отмахивается, с явным безразличием) Да, ну тебя, брешишь ты всё. На кой такой рохле мужчина? Скажешь тоже...
Амалия: И-и-и!! Не веришь, да? Знаю, что не веришь. Один раз спать не ложишь и сама всё увидишь. А то всё спишь да спишь. Он всю ночь у неё, только утром уходит... (качает головой) Может, она на него «джадо» сделала?..Такой красивый, видный мужчина.
Мария: Ладно, посмотрю сегодня на этого красавца. Только сдаётся мне, что ты всё брешишь. Что он там потерял? Денег у неё отродясь не водилось...
Амалия: Вот и я тебя спросить хотела – зачем? А как думаешь, а? Может, у неё что и припрятано, а он возьмёт потом и зарежет... Вай-мээ!! (зажимает себе рот рукой, сама испугавшись своих слов)
Мария: Ещё чого напридумывала. Будет тебя стращать – не испужаюсь. Ша, сорока чернохвостая!! (наступает, подбочинившись на Амалию) А я его кипятком из самовара мово, а его шваброй под ребро. Бес его знает, чого здесь шастает.... Попадись он мне!!
Амалия: (хихикает, подмигивая) А, Мария, подожди, не уходи, что я тебе ещё скажу. Вчера знакомый один армянин к Самвэлу приходил, рассказал: один молодой совсем сосед его, тридцать пять лет, умер... пчёлы себе на сердце посадил, представляешь? И – умер. Поспорил, что польза от них, когда сердце болит, а то ведь с похмелья был... И – умер.
Мария: Ну, помер – так помер. Царствие еме небесное, если так. Только брешишь ты всё. Зачем так рано будишь, покоя от тебя нет. А ну тебя в баню... (отмахивается рукой) Будет бреднями натощак кормить-то. Я лучше спать пойду. (спускается к себе обратно в подвал, ворчит) Может, он не к старухе вовсе, а к молодухе ходит... совсем мозгов в голове нету. (оборачивается на ходу) Вона, у твого уже третий день рубашка из задницы торчит. Неужто зад зашить не можешь, а только языком молоть. Язык без костей, тьфу пропасть на тебя, срамота да и только.
Амалия: (не обращает внимания на её слова) Вот опять не веришь, сколько лет меня знаешь, а всё равно никогда не веришь. (слышен шум и мужской сердитый голос, который отвлекает Амалию, она заглядывет в окошко своей кухни) Савмэл джан, ты почему такой сердитый? Сейчас приду, тебя кормить буду. (поднимает газеты) Я тебе газеты сейчас читать принесу.
Самвэл: (выставляет свою скамеечку рядом с дверями квартиры и забирает у Амалии газеты) Я сам. Лучше очки принеси.
(Во двор входит участковый Вахо. Самвэл на маленькой скамеечке с плетённым сидением около дверей в квартиру курит и читает газеты, водрузив очки на резиночке на нос)
Вахо: Доброе тебе утро, Самвэл. Давно у вас не был.
Самвэл: Доброе утро. Гостю дорогому всегда рады. Проходи, присаживайся. (Амалия, витирает руки о передник, выносит гостю стул с изогнутой спинкой)
Вахо: Спасибо. (садится, снимает фуражку и вытирает лоб платком) Вижу, интересуешься новостями.
Самвэл: А как же... интересуюсь.
Вахо: Да, это хорошо, что интересуешься, но радоваться пока нечему. Сам понимаешь, борьба с нетрудовыми доходами. А ты, говорят, на дому ателье устроил, семечками торгуете.
Самвэл: Кто говорит? Мало – что говорят. Если бы я деньги имел, то директором ателье был и пешком не ходил. А здесь какие у меня доходы?
Вахо: Если ты директором ателье был, тогда, может, вообще не ходил, а далеко отсюда сидел. Всё равно оштрафую, если тапочки для балерин опять налево шить будешь.
Самвэл: Налево, направо... Вай!! Какая тебе разница. Сам знаешь – никто в этом городе, кроме меня, эти тапочки шить хорошо не умеет. Людям не запретишь, всё равно ко мне придут. Что ты ко мне привязался? Честным трудом не даёшь деньги на хлеб зарабатывать. Святое это дело – семью, детей кормлю, сам что не понимаешь, да?.. (швыряет газеты на землю, горячо жестикулирует)
Вахо: (напыжась) Я – власть, глупый ты человек: захочу – оштрафую. А ты много не разговаривай, могу и в тюрьму посадить... если захочу. Я тебя по дружбе предупредить пришёл. (Савмэл горестно разводит руками) Думаешь, мне так легко голову заморочить? Ты по скольку за пару берёшь? Пять рублей? А в день сколько пар шить можешь? Здесь тебе не только на хлеб, но и на шашлык хватит.
Самвэл: (насупившись, с обидой) По дружбе – говоришь? Сколько лет тебя знаю, а понять не могу, что ты за человек такой?! Работать не даёшь – только ходишь туда-сюда, туда-сюда... нервничать заставляешь.
Вахо: Ты раньше за три рубля шил. А теперь за пять. Думаешь, я не знаю. Вахо всё знает. А ты свои нервы побереги лучше. Нервные клетки не восстанавливаются. (Вахо берёт газету, просматривет)
Самвэл: (чешет в затылке, о чём-то размышляет) Ты за мои клетки не волнуйся. Я свои нервы давно в карман положил. Завтракать с нами будешь?
Амалия: (появлясь в дверном проёме кухни) Тоже мне, нервный какой с утра. Лучше деньги к себе в карман ложи!!
Самвэл: Ты зачем на меня кричишь, женщина?.. Вай!! На Наполеона никто не кричал, потому он сразу пять дел делать мог. А я так как работать могу?! Не учи учёного.
Амалия: А ты зачем к нему пристаёшь? Мою семью за него кормить будешь? Не знаешь разве, что у нас денег нет? А? Не знаешь, что он больной совсем. Сколько раз на улице падал – скорая забирала. Один аппэндекокси шесть раз резали.
Вахо: Знаю, знаю – армянская болезнь называется. Но живой ведь – налоги всё равно платить надо.
Самвэл: Ты зачем встреваешь, женщина?! У нас здесь мужской разговор. Я сам с ним разберусь – давно его знаю. И вообще – его скоро на пенсию отправят. А ты иди отсюда, иди на кухню завтрак готовь, детям в школу пора.
Вахо: (багровея) Это кого на пенсию? Это меня на пенсию?..
(Натэла появляется на балконе с Барсиком на руках в ярком шелковом халате, расшитом павлинами и японскими иероглифами, выпускает кота из рук, с удивлением смотрит на Вахо)
Натэла: А Вы что так рано у нас во дворе делаете?
Самвэл: Доброе утро, соседка!..
Натэла: Доброе утро, Самвэл. Кого-нибудь пришли арестовывать? (кокетливо) Надеюсь, не меня и не моего Барсика?
Вахо:(надевает фуражку и собирается ретироваться) Зачем арестовывать? Я к старому другу по душам поговорить зашёл. Я тоже люблю животных, особенно которые в цирке выступают, дрессированные. (Самвэл ехидно хмыкает и снова берётся за чтение газеты)
Натэла: А почему у Вас на боку пистолет?
Самвэл: (из-за газеты) Это ему с собой завтрак жена на работу дала. Ему так удобнее, чтобы руки не занимать.
Натэла: Я понимаю – Самвэл всегда шутит. Но я уверена, Вы им убить можете, если захотите. Правда, Вахо? Скажите правду. Вы уже им убивали кого-нибудь?
Мария:(из подвала выглядывает на шум голосов заспанное, недовольное лицо попадьи) Это кого убили? У нас что ли?
Вахо: Зачем убивать? У нас на убане всё спокойно. Никто никого никогда пока не убивал. (пятится к воротам)
Мария: Ну, и слава богу. (крестится и вновь исчезает в проёме подвала) Нечего людей-то пужать. То же мне умники...
Натэла: А Вы можете рассказать что-нибудь этакое антихвонское?.. Сколько бандитов Вы уже поймали? Обожаю страшные истории. Что бы дух захватывало. Совсем как в кино. Но куда же это Вы это так быстро от нас уходите?
Самвэл: (бомочет еле слышно) Карапет кармрапет шанваржапет… Мне что больше других надо?!! Я что – деньги рисовать умею?! Поцелуй Карапета в ж...!!
Вахо: Как-нибудь в другой раз, уважаемая. А ты подумай, что я тебе сказал. Пока не поздно. Счастливого дня всем... Я сегодня только начал обход делать. (уходит)
Натэла: (хихикнув) А Вы не стесняйтесь, Вахо, заходите почаще. Надо же, такой стеснительный мужчина, а с пистолетом ходит. Что он от тебя хочет, Самвэл?
Самвэл: Э-э-эх, соседка. Что хочет? Что он может хотеть – всем одно надо: деньги, деньги, деньги давай!! Вот что хочет. Их всех скоро на пенсию отправят...
Амалия: Чтоб его!! Туда ему и дорога. Когда только нормально жить будем?
Самвэл: Будем, будем, подожди... цават танем. (уходит с женой завтракать, на балконе появляется Арчибальд, бодрый, подтянутый, в бархатной кофте, перевязанной шнурком, на голове тюбетейка)
Арчибальд: Что здесь происходит?
Натэла: Ничего не происходит. Наш участковый Вахо приходил к Самвэлу и хотел его арестовать, но мы его выжили. (похахатывает) А вот и твой чернокнижник пожаловал. (во двор заходит книгоноша, нагруженный сумками с книгами)
Арчибальд: Вот это славно... Доброе утро, проходите Пэхо. Как успехи? Хорошо, что Вы пришли пораньше, я то меня сегодня лекционный день в университете. Всё принесли, что я заказывал?
Пехо: (с отдышкой, тяжело поднимается по ступеням на балкон, ставит и раскрывает сумки перед Арчибальдом) Всё, всё принёс, уважаемый профессор. Вот – сами можете посмотреть. Всё в точности по списку, как Вы мне заказывали.
Натэла: Фи, противный. Опять со своими книжками.
Арчибальд: (разбирая сумку) А может быть Вы будете так добры, моя дорогая, и приготовите что-нибудь на завтрак?.. Пока мы здесь возимся.
(все трое оборачиваются на громкие голоса из квартиры хозяев, из квартиры на балкон стремительно выбегает Игорёк, перекинувшись через балкон, зависает над двором, ухватившись за столбики резного балкона так, что его не видно со стороны квартиры; слышен испуганный крик Глафиры Леопольдовны)
Глафира Леопольдовна: Нет, не надо, не надо!! Игорь!! Только не это. Ради всего святого. Я дам тебе денег. Я клянусь – я никогда, никогда не стану больше ни о чём тебя спрашивать. (появляется на балконе в растрёпанных чувствах) Господи, Игорь, я не вижу – где ты?!
Серафима: (слышен возмущенный голос Серафимы) Молокосос!! У него в заднице ещё пионерская зорька играет, а ведь туда же – других уму разуму учить. Яйца кур не учат. Куда он подевался?? Япона мама!! Что за несносный мальчишка. Сколько можно издеваться над родной тёткой. Он доведёт тебя до инфаркта, а меня до инсульта. Неужели нельзя хоть раз настоять на своём и прекратить это безобразие?.. Только не говорите мне, что этот бездельник опять «повесился»?! (немая сцена, Игорёк, раскачиваясь смеётся)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
А К Т 2: АРЧИ
Сибаритствующая компания на квартире у Арчибальда. В кабинете старинный книжный шкаф во всю стену, ковёр на полу, другая стена сплошь увешана фотографиями, полочки с изящными статуэтками, старинное ружьё и коллекция холодного оружия. Живые цветы в красивой вазе. Джони и Санечка потягивают горячичетельные напитки, закусывая красиво выложенными на подносе бутербродами. На столе неразрезанный торт и дорогой чайный сервиз.
Натэла: Какие они оба милые, правда Арчи?! А можно мне Вас спросить, Джони, что Вас больше увлекает: процесс чтения или творческий процесс создания произведения? Я ведь знаю, что Вы пишите.
Арчи: Пишет наш друг, и очень даже неплохо у него это получается. К тому же, как я понимаю, у него наметилась явная склонность к мемуаристике.
Джони: Так ведь, знаете ли, мэм, на всё время требуется, а на чтение особо. А у меня как в плохом анектоде: «чукча не читатель, чукча писатель». Вот Санёк – так он совсем другое дело. Он у нас романтик. Всё за туманами гоняется. А я больше частью наблюдаю – документирую современность.
Санечка: Ну и что, что романтик. Я за одну ночь все рассказы Джони прочитал, и они мне очень даже понравились.
Арчи: Несомненно Джони талантлив, и автор всегда должен доверять себе и своему житейскому опыту. Но если есть возможность обострить сюжет, сделать его более беллетристичным, так сказать, отойти от факта, документа... Мало описать человека, рассказать о его жизни, нужна интрига. И тогда наш Джони выйдет на совсем другой уровень сочинительства в лучшем смысле этого слова.
Натэла: Конечно, Арчи прав: пусть Ваш герой убьёт кого-то, пусть ему изменит возлюбленная, пусть его посадят в тюрьму...
Джони: (заикаясь от нескрываемого удивления) Я Вас правильно понял, Арчибальд Арнольдович? Вы предлагаете мне дофантазиро-вы-вать реальность?
Арчи: Я немного утрирую, мой дорогой друг, но не надо бояться допридумывать события для своих реальных героев. Я ни в коем случае не призываю Вас к детективным сюжетам, но усилить факт можно, если не хватает динамики действия. Тогда Ваш рассказ станет фактом литературы и любой журнал захочет этот портрет времени опубликовать. Так что ещё один шажок и – Вы будете оправданы.
Джони: Я не подозревал, что мне надо оправдываться. И перед кем, не подскажите?
Арчи: Перед историей, разумеется.
Санечка: Куда уж круче, что сама жизнь с людьми выделывает – такое нарочно не придумаешь.
Арчи: Я, конечно, понимаю, что есть риск ухода от живой хроники, но у Вас в рассказах маловато сюжетного движения, не хватает энергетики, проявления характеров героев в столкновении с житейскими событиями.
Джони: Мне что всё заново переписывать надо? Вы это мне предлагаете?
Санечка: Гиблое это дело: правду писать опасно, а врать – на это особый талант требуется.
Арчи: Ни в коем случае. Вы уже состоялись, мой друг, но вот Вам мой добрый совет: не рассказывайте, а показывайте: надо постараться перейти от воспоминательных новелл к настоящей художественой прозе. Пора, мой юный друг, начинать творить свой мир, создавать своих героев. Я уверен , что у Вас всё прекрасно получится. И Вы откроете читателям новые интересные характеры и судьбы.
Джони: (мрачно) Я одно знаю: правда всегда неправдоподобна и по большему счёту никому не нужна: люди верят только тому, во что хотят верить. Так всем жить удобнее и спокойнее. Но всё равно от правды никуда не уйти – кому-то ведь надо правду говорить.
Санечка: Я тоже не понимаю. Если Джонины рассказы всем нравятся, и в них всё так, как в жизни, зачем ему надо что-то в них менять и фантазировать?
Арчи: Хорошо, я постараюсь пояснить свою мысль на конкретном примере. Предположим, что Вы хотите описать ситуацию, когда герой поссорился с приятелем и в гневе обещает себе больше с ним не знаться, но при встрече неожиданно для самого себя проявляет слабость и пожимает протянутую ему руку. Можно констатировать факт: Вася шел домой и уверял себя, мол, больше руки Пете не подам. А можно описать, как он не замечал, что идёт, размахивая руками, бормоча что-то себе под нос, распугивая прохожих, как он, человек тихий и застенчивый, неожиданно резко отреагировал на вопрос соседки, хотя в другой раз ответил бы вежливо, хотя про себя мог и подумать, что она всё выспрашивает да выспрашивает, а потом наверняка сплетничает, но на это раз он сказал как отрезал «не суйте нос не в свои дела, тётя Маша», что вызвало ответную реакцию, надо же, мол, всегда такой вежливый и вдруг нахамил. И дома пусть чего-нибудь натворит.
Натэла: Да-да, пусть что-нибудь разобьёт, сломает, пусть топает ногами, кричит... А можно ему сжечь фотографии с этим... как его?
Джони: С Петей.
Натэла: Да-да, пусть Вася разорёт на мелкие кусочки все фотографии с этим самым Петей и сожжёт их в ванной, а потом напьётся до чёртиков....
Санечка: ... до белой горячки...
Натэла: ... и огонь из ванной перебросится на другие этажи...
Джони: ... но Вася вовремя очухается и спасёт соседских детей вместе с собакой и клеткой с говорящим попугаем...
Натэла: (дико хохочет) ... и – станет пожарным!! Браво.
Санечка: ... а может дворником?
Натэла: (выкрикивает в совершенном восторге) ... преподавателем игры на арфе!!
Арчи: Значит вы следите за моей мыслью, друзья мои. Тот же сюжет, но уже столько событий, столько психологических нюансов, а ведь всё это не требует больших усилий. Но зато вместо простого пересказа ситуации, что Вася дал себе слово не общаться с Петей, возникает психологически достоверная картина того, что происходит с героем, значительно усиливающая эффект повествования, потому что Вася не абстракция, он конкретный человек, и показанный с психологической достоверностью становится интересен всем, обретает реальные черты. Значит Вам удалось поднять в читателе волну сопереживания, разбудить стремление осмыслить банальную житейскую ситуацию, так что мы начинаем страдать вместе с Вашим героем, следя за просходящим. И главное, дорогой Джони, – это значит, что Вы затронули душу читателя и заставили читателя думать.
Натэла: Да будет Вам умничать. Какой кошмар иметь дело с интеллектуальными мужчинами. Ведь правда, киса?.. Мой котенька пушистенький, вот кто самый умный и талантливый. Знать себе мурлыкает, а умнее всех вас – вот!!
Джони: Если позволите, я так хочу сказать, Арчибальд Арнольдович: хорошо, когда у тебя самого в голове всё схвачено, и не надо никому ничего доказывать или объяснять, тем более не надо никому морочить голову – ни себе ни другим.
Санечка: Главное – чтобы всё по правде и без вранья. Ежели врать, потом пойди докажи, что ты не жираф и не бублик.
Натэла: Гениально – да, да, браво!! И что останется от Джони?! дырка от бублика. (хохочет, на неё никто не обращает внимания)
Джони: Я согласен, мэм. За правду нельзя обижаться. Но постоянно гореть, не сгорая, – так это ведь только дуракам и гениям удаётся.
Натэла: Дуракам закон не писан – пусть себе горят на своё дурацкое здоровье. Ведь правда, киса?.. Знать себе мурлыкает, а он умнее вас всех, мой котенька пушистенький, самый умный, самый красивый.
Арчи: Ну, вот, Вы на меня и обиделись... А ведь должна быть причина, почему никто не хочет печатать Вашу очень симпатичную на мой взгляд прозу?
Джони: Да нет, что Вы, Арчибальд Арнольдович. Я с Вами согласный. Вам лучше знать, как и о чём писать востребовано и кого продвигать в печать... Просто у меня такая документальная манера самовыражения – это моё отношение к происходящему, а на большее я не претендую. До большой литературы мне далеко, я туда не рвусь и об этом пока даже как-то и не думал: пишу – как пишется.
Натэла: А как же Санечка? Вас тоже нигде не хотят печатать?
Санечка: Печататься – это не главное. У меня пока всё в черновиках. Джони говорит, что дорабатывать надо. А печататься – туфта это всё. Бабки по-другому тоже заработать можно.
Арчи: Уважаю гегемонов. Ваша позиция вызывает искреннее моё уважение. Но название у Ваших опусов наверняка уже имеется ??
Санечка: А как же, конечно, имеется: «Сумерки козлов» называется. Это как в театре: там, говорят, всё с вешалки начинается , а для меня главное заглавие. Есть заглавие – значит есть идея. Остальное допишется, а когда и как – это уже от муз зависит. Лично мне спешить некуда. И я не тороплюсь. У меня мозги без мозолей. Главное – свобода творчества.
Арчи: Но для такого молодого романтика, как Вы, название мне кажется несколько странноватым.
Санечка: «Сумерки козлов» – это прикольно. Это Джони мне подсказал.
Натэла: Почему у тебя всегда такие летаргические вопросы и всегда некстати?
Санечка: Я романтик от природы и по доброде душевной, а так мне больше чёрный юмор удаётся.
Джони: Это после того, как он пошёл учиться надгробные памятники тесать.
Натэла: Не может быть!! Ночью на кладбище. И Вы не боитесь привидений?
Джони: (после некоторой заминки) Вообще-то, мэм, он там вкалывает за милу душу не по ночам. (все смеются) Жрать и романтикам что-то надо. Одним нытьём не проживёшь. Бабки всем нужны – с ними нигде никогда не пропадёшь. Они никогда никому ещё не помешали. Санёк хоть и романтик, но среднестатистический гениози, – не Мандельштам и не Моцарт....
Санечка: (нараспев) «И никто не узнает, где могилка моя».
Джони: Свежий взгляд на покойников и – призание публикум обеспечено.
Арчи: (глубокомысленно, с издёвкой) Все мы в глубине души Сольери... Но в любом случае чёрный юмор – это должно быть интересно.
Натэла: А в церковь Вы ходите или Вы атеист до мозга костей?
Санечка: Отчего же, посещаем ... (со смешком) на всякий случай.
Натэла: (в совершенном восторге) На всякий случай – как это оригинально, не правда ли, Арчи!? И он не собирается уходить нищим в нирвану?! Брависсимо!!
Арчи: Ничего оригинального или удивительного я в этом не вижу. Извечный покой кладбищ располагает к размышлениям о жизни и смерти. Но только в молодости нам кажется, что мы бессмертны, а вот к старости начинаешь верить в бессмертие души. Рано или поздно – мы все всё равно приходим к богу.
Джони: Простите, Арчибальд Арнольдович, за мою бестактность. Я понимаю, что вера это очень интимно. Но Вы, наверное, воспринимаете бога как некий универсум.
Арчи: Может быть, и так, мой молодой друг.
Натэла: (перебивает, довольно агрессивно) Да будет вам умничать. Какой кошмар иметь дело с интеллектуальными мужчинами. Мне надоели ваши дурацкие разговоры. Не же-ла-ю!! Я не желаю без конца слушать умников и быть... быть за-умной. Я хочу быть глупой. Не понимаю, за что только окружающие считают тебя порядочным человеком. В детстве он отрезал кошкам хвосты во дворе и выкалывал им глаза. Видите, с каким чудовищем я живу? Никто не знает, что он настоящий колдун... (истерически выкрикивает в сторону Арчи) Чернокнижник!! И как только держат в партии человека, который по ночам читает о вампирах и ставит у себя на кухни алхимические опыты, а днём клянется в верности покойному императору?! (Арчи с видимым удовольствием раскуривает трубку).
Арчи: Успокойся, душа моя!..
Натэла: Ах, оставь это, нечего меня успокаивать. Я и так совершенно спокойна. Это ты всё время задираешь всех и строишь насмешки. Ты бываешь совершенно несносен, особенно когда кто-нибудь приходит. Он просто издевается надо всеми нами. Вы мне не верите?
Арчи: Они вообще никому и ничему не верят, душа моя. Они скорее поверят в своё, ми пардон, дерьмо, чем нашим ангелами.
Натэла: И где ты только научился так выражаться?
Арчи: Я уже извинился, дорогая.
Джони: Мы просто против фальши, мэм, и не боимся мыслить своими мозгами, хотя моя позиция – это позиция наблюдателя летописца. Я, Арчибальд Арнольдович вижу, как борахтуются и как проплывают мимо меня по и против течения люди, но любое действие я считаю неэффективным. Это что-то вроде теории относительности, только применительно к общественным отношениям.
Арчи: За такие теории, не так давно, к стенке ставили, а были времена – и отлучение схлопотать можно было.
Джони: Так это вроде как бы бунтарей анафемство-вы-вали: Гришку Отрепьева, Степана, Пугача...
Санечка: Ещё Мазепу и Ленина– я в интернете читал.
Натэла: Как же им там неуютно, родненьким... (хихикает) А Лёвушку, Лёвушку забыли.
Санечка: Говорят, Ильич после этого в гробу шевелиться стал. В интернете даже видео было.
Арчи: (кивает головой) Да, это действительно произошло в 70-х годах. Архиерейский Собор Русской православной церкви заграницей провозгласил Ленину анафему, но исторически всё больше еретиков, раскольников-старообрядцев отлучали.
Джони: Но так видите, Арчибальд Арнольдович, и до вождей революции добрались. Нет, пока «стенки» не переведутся, нам с Вами никогда не понять друг друга. «Каждому своё» как говорится.
Санечка: Вот это круто, я понимаю. Джони, дай пять – ты настоящий мужик. А можно мне Ваши альбомы посмотреть?
Арчи: Да, конечно, можете посмотреть вон те... (снова оборачиваясь к Джони) Вы не обделены талантом наблюдателя, и начитаны изрядно, мой молодой друг, однако, проповедуете непротивление и, не задумываясь, толкаете фашистские лозунги в моём доме. А я, скажу Вам, убеждённый монархист и сторонник сильного единовластия. На этом стою и стоять буду до конца своих дней.
Натэла: Не понимаю, какая разница между революционным террором и монархическим деспотизмом – не вижу никакой разницы.
Арчи: Тебе, дорогая, и не нужно ни понимать, ни видеть. И вообще лучше держаться подальше от политических дискуссий. Они способны вызвать только несварение, особенно у дам бальзаковского возраста.
Натэла: Господи, за что мне такое!! Я хочу умереть – сразу! сейчас! здесь – потому что ты семейный деспот.
Джони: (с улыбкой, чтобы смягчить ситуацию) А Вы, мэм, наверное, террористка?
Натэла: Я террористка смертница. (закатывает глаза и расставляет руки)
Джони: Но Ваш муж – необыкновенный человек. В его библиотеке можно найти ответ на любой вопрос.
Натэла: Книги – это единственное, что он действительно любит, и не видит вокруг себя живых людей. Мне всё это ужасно надоело...
Арчи: (невозмутимо) Так что толстовская ересь мне чужда, мой дорогой друг. Впрочем, наш великий гуманист сам себя отлучил от церкви.
Джони: Я же сказал, что Вы меня не поймёте. Всегда были бунтари одиночки, авантюристы, сильные личности, которые открывали земли, поднимали народ на баррикады, свергали монархов, выигрывали сражения... Они жили увлеченные красотой своих безумных идей, и над ними не были властны ни церковные догматы, ни политические лозунги. А сегодня что?
Арчи: Это иллюзия, друзья, что кто-то куда-то двигает историю, когда одно массовое помешательство сменяет другое. Никто никогда ничего не мог изменить в природе людей и все эти названные вами первопроходцы только несли с собой кровь и насилие, оставляя за собой горы трупов.
Санечка: (задумчиво) Раньше красиво подвигами жили, а не политическими лозунгами и от инокомыслия психушками никого не лечили.
Натэла: И этим всё сказано. Помнишь, Арчи, того сумасшедшего, который утверждал, что он ново-народник? Он написал, пока его лечили, новую поэму «Кому на Руси жить хорошо»? (закатывается от смеха)
Арчи: Как же, как же, – припоминаю.
Натэла: Я сразу запомнила: «Вышли мы все из народа, как нам обратно войти...» Ну, вот, почему Вы так сердито на меня смотрите, Джони? Арчи, я его боюсь...
Джони: Я думаю – это вовсе не смешно, мэм...
Санечка: А как Вам результаты последних выборов, Арчибальд Арнольдович?
Арчи: Н-да, вопрос весьма и весьма...
Натэла: Арчи называет такие вопросы летаргическими.
Арчи: (кивает) Да какие там результаты, друзья мои?! Политика – это всё фарс для марионеток. Нравится нам это или нет, но чистой политики не бывает. Так что политика меня никогда не интересовала и не интересует. Но, разумеется, я за естественное чувство любви к родине, «генетическое» я бы сказал чувство, но только не за тот патриотизм, о котором Мопассан писал, что это «яйца, высиженные войной». И вот Вам моё мнение о происходящем: на безрыбье и моль – рыба.
Джони: Да-а, Арчибальд Арнольдович. Коротко и ясно – пригвоздили, нечего сказать.
Санечка: (мрачно) Подумаешь, авторитет – Мопассан. Лично я делю людей на рвачей и тихую сволочь. Правду в лицо говорить надо, даже если за это убить могут.
Арчи: На мой взгляд обывателя это не совсем так. Сказать сволочи, что она сволочь, можно только опустившись до её уровня. Просто государство – это бездушная машина, но оно слишком сильна, чтобы с ней вступать в диалог или заигрывать. И не дай бог, замахнуться. Мне это не к чему.И прошу, без намёков, мой молодой друг, без намёков...
Санечка: (не унимается) А вот был ли Лев Толстой патриотом? Он всё-таки «Войну и мир» написал. В школе учили, что он великий гуманист был, а теперь? Так что это получается: кто он теперь – не гуманист и не патриот, если против церкви пошёл?
Джони: И ещё писал недозволенное: «Бог – есть моё желание».
Арчи: Н-даа, устами православного христианства анафеме предают кумира народного, барина нашего великорусского лет сто уже, и нет ему никакого прощения: «смутьян», «еретик» был... Любовь проповедовал, словно Будда, Магомет или Христос: «где любовь, там и Бог». По секретному распоряжению Священого Синода не дозволено было его даже в церкви отпевать.
Санечка: (мрачно, назидательно) Допроповедовался старче.
Натэла: (ехидно смеётся) Совсем как Эдит Пиаф, старый греховодник.
Арчи: Впрочем, сам Толстой завещал себя похоронить без богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы не воняло. Зато благоверная его, Софья Андреевна, нашла священника, чтобы несмотря на запрет совершить православный обред погребения. Но отпевание на могиле церковь всё равно сочла не за отпевание, а за частную молитву. И думается мне, что пересмотр вообще невозможен, поскольку «пересматривать возможно, если человек изменяет свою позицию», ну, а здесь, сами понимаете, ситуация не та...
Санечка: Он после отлучения только ещё ближе к Богу стал. Потому и ушел перед смертью из Ясной Поляны.
Джони: Все истины мира для живых – мёртвых они не колышат. Народ – лох. Все мы сегодня идолопоклонники – поклоняемся одному языческому богу, вот этой чёрной дырке под названием «телесоска». Хоть у государства, хоть у церкви под колпаком – всё одно.
Санечка: И все мы собственность государства, так что наша жизнь не дорого стоит. (весело напевает) «...я, ты, он, она – вместе все сто тысяч я».
Джони: А ты не юродствуй. Я серьёзно – этакая многомиллионная задушевность. А если по большому счёту, то всем нам недостаёт надёжного прибежища нашему «генетическому» чувству одиночества.
Арчи: (с подвохом)... от Адама и Евы?
Джони: Да, хотя бы и так. Все мы одеты, обуты, живём в сытости (не в какой-нибудь там Мамба-Чумба), думаем о шмотках, как побольше бабла захапать, а душа – это что-то вроде отмирающего придатка стала, одним словом, аппендикокс. У нас в роду верующих не было, но я это всё равно чувствую. Если бы всё человечество состояло из Толстых – к чему синод? Ни церковь, ни партбюро человеку совесть не заменят.
Санечка: А что?! И я о том же. Нужно детей всех этих упырей и думских и кремлёвских – всех под танки и штыки на передовую. А то все больно вежливые стали.
Натэла: Фи, противный, жестокий, – Зомби!! Я буду всех нас звать «зомби». (икает) Да-да, к чёрту всех литераторов, всех политиканов, всех – к чёрту!! доморощенные кастраты и трусы!! (истерически хохочет)
Арчи: Дорогая, ты слишком много выпила. Тебе лучше пойти в свою комнату и прилечь.
Натэла: А ты, ты – до неприличия интеллигентный, циник. И я никуда отсюда не уйду, потому что не хочу никуда уходить. Пусть он сначала попросит у меня прощения. Фи, грубый..!
Арчи: Извольте. (целует жене руку)
Натэла: Нет, не ты!! А он. Пусть этот твой «пигвин» попросит у меня прощения.
Джони: (удивлённо и неожиданно довольно грубо) Я –«пигвин»?! С какой стати? В жизни никому руки не целовал и целовать не стану. Не дождётесь, мэм. (Арчи понимающе кивает головой)
Арчи: Будь умницей, разве он тебя чем-то обидел, душа моя? Зачем ему просить у тебя прощения? Тебе лучше успокоиться и пойти к себе отдохнуть.
Натэла: Я не хочу отдыхать. И я не хочу спать. Я не твоя игрушка, и не позволю так со мной обращаться. (топает ногой) Как говорит твоя медсестра, который ты постоянно строишь глазки:«я – женщина с доставкой». (хихикает)
Санечка: (изумлённо) Что? Кто говорит?
Арчи: (невозмутимо набивает трубку) Это просто неправильный русский. Понятно, что она хотела сказать, что она «женщина с достоинством». (все невольно смеются)
Натэла: Я так хочу. (топает ногой и смахивает со стола стаканы, все вскакивают)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
А К Т 3: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Хозяйская квартира. В столовой Веньямин Фелимонович в кресле, в наушниках смотрит телевизор. Глафира Леопольдовна в очках что-то шьёт за столом, на котором выкройки и ручная швейная машина. Звонит телефон.
Глафира Леопольдовна: Веньямин, сними, пожалуйста, трубку. Веньямин, ты слышишь?! Телефон звонит. Сними трубку.
Веньямин Фелимонович: Да, мамочка, уже слышу – я сейчас... (подходит к телефону, снимает трубку) Слушаю... (долгая пауза) Как же так?... ( пауза) Да, конечно, это большое горе для всех нас. Примите наши самые искренние соболезнования. Нет-нет. О чем речь? Никаких проблем. Да, конечно, внесите нашу семью в список. Это святая обязанность всех, кто его знал и помнит. Спасибо, что сообщили, что поставили нас в известность. Разумеется, я запомнил. Да, мы обязательно придём. (кладёт трубку)
Глафира Леопольдовна: Ну, кто там на этот раз?
Веньямин Фелимонович: Звонили от Пахомовых. Там у них совершенная катастрофа. Молодой зять скоропостижно скончался в Москве, но тело везут самолётом в Грузию – похороны в Тбилиси.
Глафира Леопольдовна: (откусывает нитку, не переставая шить) Что ты такое городишь, Веньямин. Как он мог скончаться? Они только недавно перехали в новую квартиру в Москве. Он получил вакансию на первые партии в Большом Театре. Блестящая карьера. Потрясающий тенор. (перестаёт шить, поворачивается к Веньямину Фелимоновичу, который так и остался стоять у телефона) Наверняка какой-то очередной безумный розыгрыш. Помнишь, когда Вероника нам сказала, что умерла Раиса Викторовна? Мы тогда чуть с ума не сошли, что ничего вовремя не знали. И как же – высказали соболезнование!! Ты помнишь, как сама живая Раиса Викторовна открыла нам дверь.
Веньямин Фелимонович: Да, конечно, помню – она была рада нашему приходу.
Глафира Леопольдовна: И как нам пришлось тогда выкручиваться в этой наиглупейшей дурацкой ситуации? Тебе пришлось врать, что мы перепутали дни рождения. (продолжает шить) А ведь как два идиота, с огромным букетом цветов, помчались в тот же вечер, в гололёд, в январе месяце, когда цветы вообще по несусветной цене. И всё зря...
Веньямин Фелимонович: Но на этот раз, мамочка, никто с нами не шутит и шутить не собирается. Он был с ребёнком на даче под Москвой и сломал себе ногу. Они катались на санках и неудачно где-то там перевернулись...
Глафира Леопольдовна: Ну и что с этого? Даже если он и сломал себе ногу. От этого никто ещё не умирал. Почему ты никогда ничего не можешь объяснить толком ?
Веньямин Фелимонович: Я и сам не совсем понял. У него, кажется, была аллергия к антибиотикам.
Глафира Леопольдовна: Ну и что с того, Веньямин? Причем его аллергия?!
Веньямин Фелимонович: Его отвезли в какую-то подмосковную больницу, где он пытался объяснить врачам, что ему вообще нельзя колоть антибиотики, сопротивлялся, но его привязали к кровати и всё равно насильно но вкололи...
Глафира Леопольдовна: Ну, и..?!
Веньямин Фелимонович: Ну, вот он и скончался от аллергического шока.
Глафира Леопольдовна: Впал в кому?
Веньямин Фелимонович: Наверное. Ты же знаешь, как обычно в таких случаях реагирует организм.
Глафира Леопольдовна: Какая подлость!! Надеюсь, они подали на больницу в суд?
Веньямин Фелимонович: Думаю, им сейчас не до этого. К тому же никакой суд воскресить его уже не сможет.
Глафира Леопольдовна: Угробить такой талант и ни за что не ответить?! Это недопустимо.
Веньямин Фелимонович: (задумчиво, направляясь к дверям на балкон) Н-да, нарочно не придумаешь: был человек и нет... А он всегда мне нравился: весёлый, добрый, талантливый. Нелепая смерть.
Глафира Леопольдовна: Да уж, нелепее не придумать. Куда ты направляешься в таком состоянии? Неровен час – тоже где-нибудь сковырнёшься. И что мне потом прикажешь без тебя делать?!
Веньямин Фелимонович: Пойду, пройдусь здесь недалеко, около дома. Не волнуйся, мамочка, я – живучий... (просачивается в дверь на балкон под укоризненным взглядом жены; неожиданно слышится странный шум и стол начинает ходить ходуном, трясутся стены, слышен треск и видно, как в стене открывается трещина)
Глафира Леопольдовна: (судорожно хватается обеими руками за стол) Землетрясение, Веньямин!! На помощь!! Дом рушится!! Землетрясение... (Веньямин Фелимонович возникает в дверях, держась за косяк, он хочет подбежать к жене, но его отбрасывает в сторону, также неожиданно всё стихает, и ему удаётся, наконец, подбежать и обнять жену; оба неподвижно замирают на какое-то время; после паузы Глафира Леопольдовна стараясь говорить невозмутимо, но явно дрожащим голосом) У тебя вечно холодные руки, Веньямин. Ты знаешь, что это значит? У тебя явные признаки нарушения периферического кровообращения, твоему организму недостает никотиновой кислоты. Тебе нужны витамины, тебе нужно есть молочные продукты, мясо, рыбу, грибы, гречку, фасоль, капусту.
Веньямин Фелимонович: Конечно, мамочка. Но тогда они станут горячими.
Глафира Леопольдовна: (высвобождаясь из обьятий мужа) Нет, Веньямин, постоянно горячие руки – это ещё хуже: это значит, что печень не справляется с интоксикацией из-за отравления разной гадостью – лекарствами или алкоголем. Нет, печеночные руки тебе не к чему. Но я отчётливо чувствую, как у меня "ползают мурашки" по всему телу и что у меня онемели пальцы ног.
Веньямин Фелимонович: (машинально) И что это может значить?
Глафира Леопольдовна: Мне надо проверить эндокринную систему и лёгкие, потому что они не справляются с дыханием. Ты же знаешь, что у меня «большое плавающее сердцу», а с таким диагнозом мало кто доживает до 80, как твой отец.
Веньямин Фелимонович: Я так и знал, что землетрясение тут не при чём. (в комнату влетает возбуждённая Вероника)
Глафира Леопольдовна: Перестань куражиться. Ты даже не мог бы меня спасти – стоял как истукан.
Вероника: Мама, папа, как вы здесь? Вас сильно трясло?! Испугались? Я почти ничего не почувствовала. Только видела, как качаются дома.
Глафира Леопольдовна: (театрально показывает на трещину в стене) Можешь полюбоваться. От нашего дома скоро ничего не останется.
Вероника: Так нас всё равно сносят. Здесь должны строить гостиницу.
Глафира Леопольдовна: Да, но куда нас заткнут из-за этой самой гостиницы?! Твой отец не хочет разводиться, чтобы получить деньги за вторую половину дома, которая на отдельном фундаменте. А без развода нам много не дадут. Они не могут даже найти равноценной площади для нас.
Вероника: Это правда, папа?
Веньямин Фелимонович: Святая правда, Вероника, что я не хочу разводиться. Остальное пока не ясно.
Глафира Леопольдовна: Он хочет повторить историю с квартирой своей матери и оставить нас на улице.
Вероника: А что случилось с бабушкиной квартировой? Вы никогда не говорили об этом.
Глафира Леопольдовна: О чем здесь говорить? У твоей бабушки был ордер на руках на трёхкомнатную кватиру на Грибоедовской, но она умудрилась оставить его на оформление кому-то в домоуправлении, так что на следующей день оказалось, что она никому ничего не оставляла, а копии у неё, конечно, не было.
Вероника: Как же так?..
Веньямин Фелимонович: Мама всегда всем верила.
Глафира Леопольдовна: И очень напрасно. В наше время верить никому нельзя. Кажется, азбучная истина, но... !! НЕ ДЛЯ ВСЕХ. Зато теперь нам всем пожинать плоды её воспитания твоего отца, который просто не в состоянии пробить соответствующие инстанции, чтобы мы не остались на улице.
Веньямин Фелимонович: Ты же знаешь, что у них просто нет квартир, равноценных по площади этому дому. Но они предлагают почти равноценную площадь, правда, в разных подъездах и с низкими потолками – в «хрущёвках». (разводит руками)
Глафира Леопольдовна: Чтобы нечем было даже дышать твоим детям и внукам. И чтобы заливали нас сверху и трясли на голову свою вонь.
Вероника: Куда же нам тогда переходить?..
Глафира Леопольдовна: Там даже нашу мебель ставить некуда. Надо просто всё бросить, или, по просту говоря, выбросить. Но твой отец упёрся – он категорически не хочет хотя бы на время дать мне развод!!
Вероника: (удивлённо) А почему, па?
Веньямин Фелимонович: Эта тема не обсуждается. Кстати, куда подевался Игорь? Ты случайно не знаешь?
Вероника: (с заминкой) Я..? Не знаю даже, как вам это сказать.
Глафира Леопольдовна: Нет, покоя в этом доме никогда не было и не будет. Чувствовало моё сердце, что этот бездельник опять что-нибудь да натворил.
Вероника: (нерешительно) Вообщем, он отлёживается у Серафимы.
Веньямин Фелимонович: Отлёживается? Что ты хочешь этим сказать? Не пугай мать, пожалуйста.
Глафира Леопольдовна: Да, не надо меня пугать. Что значит «отлёживается»? Он что болен? Ты можешь объянить толком, что с ним?
Вероника: Ну, тут целая история... (убеждённо) но он ни при чем, он ни в чем не виноват. Это всё его друзья культуристы, они в Вакэ на нижних балконах верёвки с дорогим бельём пообрезали, а Игорёк, он только смотрел. Он ничего такого не делал. Просто он не убежал, как другие, ну, его в милицию и забрали.
Веньямин Фелимонович: В милицию?! Его одного? Я правильно тебя понял?
Вероника: Ну, да. Так получилось. Все убежали, а он не захотел убегать, потому что он не был виноват. Он ведь этого не делал.
Глафира Леопольдовна: (хватается за сердце, судорожно глатая ртом воздух) В милицию?! Боже!! Я знала, я всегда знала, что этим – рано или поздно –кончится. (переходя на решительно истерческий тон) Но я хочу знать всё. Всё!! И только правду!! Даже если он кого-то убил или изнасиловал. Боже мой, боже мой!! Одну голую правду, слышишь, Вероника?!
Веньямин Фелимонович: Но если он у Серафимы, как ты говоришь, – то значит его отпустили? Странно, ведь так просто отпустить его не могли.
Глафира Леопольдовна: (обречённо) До чего он докатился. И куда мы все катимся вместе с ним? Это конец, ему уже не подняться.
Вероника: Да, отпустили... Это всё Серафима – она его выкупила. (быстро, косясь на мать) Его там избили, потому что он не хотел стучать на других и не говорил, кто это сделал. А не нём его новые макасины были узконосые, что вы ему на день рождения подарили. Так его каблуками по носкам, и у него ноги теперь распухли, ему ходить больно. Он у Серафимы отлёживается – она его лечит.
Глафира Леопольдовна: Мы все немедленно едим к Серафиме. Веньямин, вызови такси.
Вероника: Мама, не надо. Он очень переживает, как ты будешь реагировать. Он не хотел никого волновать, но он не мог поступить иначе.
Веньямин Фелимонович: Да, конечно, его можно понять. Но во сколько это обошлось моей сестре? Ты, конечно, не знаешь? (Вероника мотает говолой) А эти его друзья, они случайно не появлялись? (Вероника мотает говолой) Н-да-а... Нехорошо, могли бы и скинуться. Я думаю, надо всё-таки поехать, навестить нашего героя.
Глафира Леопольдовна: Слава богу, Веньямин, что ты хотя бы изредка, но со мной соглашаешься. Вероника может остаться дома. Звонили от Пахомовых. У них несчастье – трагически погиб зять. Так что могут быть ещё звонки. Надо, чтобы кто-нибудь был дома.
Вероника: Хорошо, мама, я останусь и подежурю. Только не сердись на него. Он ведь ничего плохого не сделал. Его ведь друзья подставили.
Глафира Леопольдовна: Это не называется «друзья». Это отъявленное хулиганьё, от которых ничего хорошего ждать не приходится.
Веньямин Фелимонович: Я согласен: так друзья не поступают. Надо его поддержать морально. И кое-что уточнить тоже не помешает. Пойдём, мамочка, поймаем такси на улице.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
А К Т 4: ВЕРОНИКА
Хозяйская квартира. Глафира Леопольдовна в наушниках смотрит
телевизор. Веньямин Фелимонович в очках, в кресле читает прессу.
Глафира Леопольдовна: Уму непостижимо – и кто только носит такие трусики? Ты видел эту рекламы? И что здесь рекламировать?! Сзади на тесёмочках, спереди вообще непонятно, что прикрывают... это даже не фиговый листочек.
Веньямин Фелимонович: Главное, мамочка, не это, а то, что они не прикрывают...
Глафира Леопольдовна: У тебя только одно на уме: только одно и интересно – пошлятина и гадость... Тьфу!! Такие прямо на ёлку вешать!!
Веньямин Фелимонович: Зато наша торговая сеть успешно развивается за счет импорта с прогнившего запада.
Глафира Леопольдовна: Да-а?! А по-моему, всё производится в Китае. Но ничего, наш ребёнок, по крайней мере, не носит такие трусики.
Веньямин Фелимонович: Ну, тогда нам с тобой тогда и волноваться не о чем ...
Глафира Леопольдовна: Кстати, а где сегодняшние квитанции из магазина и твой отчёт по базару?! Ты опять купил всё дёшево и невкусное?!
Вероника: (очень весело) Добрый вечер всем... (покачиваясь, появляется в дверях, неуверенной походкой подходит к креслу, но неожиданно опускается на стоящий рядом телевизор на ножках, родители в шоке, молча наблюдают, телевизор качается, Вероника оказывается на ковре)
Глафира Леопольдовна: Какой кошмар. Что это с ней, Веньямин?
Веньямин Фелимонович: По-моему, она пьяна.
Глафира Леопольдовна: Наша дочь? Пьяная?
Веньямин Фелимонович: Встельку, мамочка. И самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это оставить её хотя бы временно в покое.
Глафира Леопольдовна: Она не в себе.
Веньямин Фелимонович: Оставь её в покое – ей надо сначала отоспаться.
Глафира Леопольдовна: Как я могу оставить свою дочь в покое? Когда наша дочь почти докатилась до панели!!
Веньямин Фелимонович: Но, мамочка, как можно быть «почти на панели»? Пока я вижу, что она дома и просто собирается спать на полу. Видимо, ей так удобнее.
Глафира Леопольдовна: Ты – идиот?! Твой юмор здесь абсолютно неуместен. Ты не понимаешь, что он связан с мафией. Иначе почему он простаивает целыми сутками под нашими окнами? Значит – он нигде не работает, но его не сажают и не выселяют как тунеядца. Я нахожу его поведение более чем странным, и всё это вызывает у меня очень сильное и не беспочвенное беспокойство. И не спорь со мной. Всё это результат твоего невмешательства в судьбу дочери.
Веньямин Фелимонович: Что ты, наконец, от меня хочешь? Пойти морду ему набить?
Глафира Леопольдовна: Как отец?!..
Веньямин Фелимонович: Да, и как отец и как мать, чёрт возьми!!..
Глафира Леопольдовна: Чтобы он забыл дорогу в сторону нашего дома и никогда, никогда не вспомнил даже о нашей дочери. Но ты разве на такое способен. Мой муж всегда был тряпкой...
Веньямин Фелимонович: (перебивает) Кулаками разговор короткий, мамочка, – так ничего никому не докажешь. Только посадят ещё чего доброго за хулиганство, и тебе же потом передачи носить придётся.
Глафира Леопольдовна: Так что же тогда делать?!
Веньямин Фелимонович: Это ты у меня спрашиваешь? С каких пор ты стала спрашивать у меня советов?!
Глафира Леопольдовна: Нет, я больше так не могу – это превыше всех моих последних сил: ты – не человек, ты – не отец, ты – просто чурка с глазами. Ведь нам с тобой при всех наплевали в душу, но тебя это даже не волнует. Если тебя послушать, то остаётся одно – делать вид, что ничего не произошло. Значит, если я правильно поняла, ты предлагаешь полное бездействие. Значит – мы утрёмся и будем молчать??...
Веньямин Фелимонович: Ну, что – что, а молчать мы точно не будем. Я такого что-то не припомню: это не в твоих правилах, мамочка. Но поскольку наша дочь вполне благополучно добралась до дому...
Глафира Леопольдовна: Живой!!
Веньямин Фелимонович: ...не стану спорить – ты, как всегда, права... И я бы даже сказал – мягко приковрилась, – может быть, мы не будем её беспокоить и что – нибудь поедим с утра? А то ведь натощак ....
Глафира Леопольдовна: (перебивает) Как ты вообще можешь думать о еде?! Надо, наконец, разобраться и кончать со всем этим. Сколько можно терпеть издевательства над всей семьей. Три года он сидел у меня на шее, этот её хахаль. И где она его только подобрала?! Неужели все его пакости так и останутся безнаказанными? Неужели не найдётся ни одного настоящего мужчины на её жизненном пути, или все – трусы и эгоисты.
Веньямин Фелимонович: Только не трусы, а трусы!! Ты неправильно ставишь ударение, мамочка.
Глафира Леопольдовна: Ничего, обойдёшься и таким ударением. И так понятно, что я имею в виду. Подумаешь, неправильное ударение. Нечего меня исправлять. Сделай вид, что не заметил. Ты только на себя погляди – одно название, что мужчина. Целый день лежать на диване, задравши ноги, и плевать в потолок. Какой ты после этого отец? Мне всё приходится делать самой.
Вероника: (приподнимаясь, удивлённо) Где я? я что – дома?? Мама?.. Папа? Родные стены... о-о!! И как я сюда попала? И почему такой шум?.. Вы, можете хоть раз в жизни перестать скандалить?
Глафира Леопольдовна: Никто и не думал скандалить.
Веньямин Фелимонович: Мы просто выясняем отношения.
Вероника: Как всегда, а без этого вы не можете?.. И как вам не надоест. Как скучно жить – без конца одно и то же.
Глафира Леопольдовна: А с ним тебе, надо полагать, весело?
Вероника: А ему всё по моське. И лучше оставьте его в покое, пока он не перебил весь хрусталь в нашем доме, чтобы вы не думали, что он ему очень нужен.
Глафира Леопольдовна: Ты слышишь, Веня, что говорит твоя дочь? Она угрожает нам, своим родителям.
Веньямин Фелимонович: Конечно, слышу, мамочка. Но, думаю, наша дочь просто хочет нас предупредить. Как говорится: «от греха подальше», чтобы не создавать самим себе стрессовых ситуаций. Потому что, насколько я понимаю, её сердечный друг – типичный представитель подъездной, или, как ты любишь выражаться, – «подзаборной» интеллигенции. По крайней мере, на магистральную дорогу в этой жизни он ещё не вышел. И самое лучше, что мы можем с тобой сделать, – так это действительно оставить их хотя бы временно в покое. Я уверен – наша дочь сама сумеет во всём разобраться.
Вероника: (поднимается с ковра, качаясь, подходит и обнимает отца) Класс!! Папуля, я тебя люблю!!. Я иду спать. Не буду больше вам мешать... (воздушный поцелуй) Мамуля, я тебя тоже люблю (расплываясь в довольной улыбке, уходит).
Глафира Леопольдовна: Голова седая, а жизнь так ничему тебя не научила. Локти будешь себе потом кусать, а поздно будет!! Стыда, позора не оберёшься. И всему виной только твоё полное безразличие к тому, что происходит у тебя под носом в твоём собственном доме. И это вместо того, чтобы предпринять хоть какие-нибудь меры... Это ты называешь воспитанием?! Я не удивлюсь, если завтра она начнёт употреблять наркотики или свяжется с какой-нибудь бандой, если уже не связалась. (нарочито, с издёвкой) Но мы, конечно, об этом узнаем в последнюю очередь. Почему ты опять молчишь, уткнувшись в свою газету. Скажи хоть что-нибудь. Ты ведь её отец, в конце концов.
Веньямин Фелимонович: (тяжело вздохнув и отложив газету) Ну что мне тебе сказать? Разве моё слово что-нибудь для тебя значит? Оставь её в покое и дай её жить так, как она хочет. Ничего дурного наша дочь сделать не может. Кажется, это мы с тобой сами её воспитывали все эти годы. Перебесится и успокоится. И другого ничего я тебе посоветовать не могу.
Серафима: (появляется на пороге проходя мимо треплет брата ласково по голове, тот тяжело вздыхает) Что тут у вас за шум?..
Глафира Леопольдовна: Ты же знаешь, Серафима, в нашем семействе только я одна за всё должна отвечать, а твой брат просто святой страдалец – он никогда ни в чём не виноват.
Серафима: А что, даёт вам жизни ваше сокровище?? Я так помимаю, что у вас здесь очередное светопредставление...
Веньямин Фелимонович: (словно оправдываясь) Вроде всё тихо, спокойно, всё нормально, как у людей, а потом как громыхнёт – голова кругом.
Глафира Леопольдовна: И не просто громыхнёт – это невообразимо, что они оба себе позволяют. Он абсюлютно не считается с нами, с её родителями. А твоего брата, как видно, вообще нисколько не волнует судьба собственной дочери.
Серафима: Ну, это мы уже вроде проходили, и не один раз. Я так понимаю: всё нормально – нормально, как у людей, а потом вдруг как по-прёт, и некуда от собственного дерьма не деться.
Глафира Леопольдовна: Да, на этот раз ты права, ты права, Серафима!! целый ушат помоев. И как нам теперь людям в глаза людям смотреть (с патетикой) позора на всю жизнь не оберёшься... И кто – скажи на милость?! довёл меня до такого состояния, как не твоя родная дочь.
Веньямин Фелимонович: Положим, она и твоя дочь тоже.
Серафима: Положим – поздно принцессу перевоспитывать: делает она всё, что её правая или левая нога захочет, а этот хахаль её – тут всё яснее ясного, какого рожна вокруг ошивается, – потянуло голодранца на голубые крови: «есть на попе шерсть» называется... типичный случай.
Глафира Леопольдовна: (истерически выкрикивает) Причем тут его попа и шерсть?! Ты меня просто пугаешь, Серафима.
Веньямин Фелимонович: Ну вот, мы и определилась по части сравнений.
Серафима: Лучше поздно, чем никогда.
Веньямин Фелимонович: Но мамочка права, Серафима. Причем тут его попа и шерсть?!
Серафима: Да, боже мой, вы что оба ослепли что ли или ни разу его не видели?
Глафира Леопольдовна: (истерически) Она ведь прячет его от нас, словно мы прокажённые какие-то (навзрыд), а не её родители, которые боимся за неё...
Веньямин Фелимонович: Почему ты описываешь его словно снежного человека?
Серафима: Ну а как мне его вам описать? Чернож...пый цыганский сипат, бешеный темперамэнт и к тому же с головы до ног волосатый. Она его приобщает высокой философии духа – читает ему Ницше и Кастанеду, а он ей цыганские романсэро под луной – как полагается, – «шэники вареники»... (насмешливо) По интернету камасутру изучают.
Веньямин Фелимонович: Ты издеваешься, Серафима?!
Серафима: И с чего мне, спрашивается, над вами издеваться?! Мне и самой не по себе. Боюсь, не справится она с ним по неопытности. Чего бы не вышло. Конечно, не исключается, что он отменный любовник, но то, что он ей не просто друг – это точно. Поверьте моему опыту – не вчера родилась. Я даже имела удовольствие пообщаться с ним на средне интеллектуальном уровне.
Глафира Леопольдовна: Веньямин, твоя сестра хочет свести меня окончательно с ума. Она говорит, что наша дочь имеет сексуальную связь неизвестно с кем?! С каким-то цыганом из подворотни??!! Ты слышишь, ты меня слышишь?! Этому не бывать, пока я жива: в моём доме цыган не было и не будет!!.. (хватается за сердце)
Веньямин Фелимонович: (вскакивает с места, кидается к жене) Серафима, вызывай скорую, срочно !!!...
Серафима: Ну, вот мы и приехали – тем же концом по тому же месту. (набирает скорую) Нет, с вами точно не соскучишься. Япона мама!!.. В этом доме только гробы заказывать.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
А К Т 5: ССОРА
Вероника у Кока – в старом кожаном кресла. Чердачное помещение, обклеянное афишами
и плакатами любимых певцов, музыкантов (Цой, Брюс Ли, Раммштейн), из-за аппаратуры и инструментов напоминает студию грамзаписи. Кока наигрывает на гитаре, полулёжа на проваленном диване. Ощущение богемы («на чердаке всё мило в 20 лет»): журнальный столик заставлен бутылками от пива, пепельница в виде черепа, разбросаны журналы и газетные вырезки, телефон (раритет) на полу
Кока: Ну что у тебя за способность такая, сссориться по каждому поводу и не из-за того даже, что чем-то реально обидел или там наговорил сдуру, а из-за того только, что мог б, как тебе это кажется, хотеть сказать или подумать...
Вероника: Ты действительно считаешь, что я да такой степени невменяемая?!! Да?! Значит ты так ничего и не понял. Я всего навсего за справедливость и не терплю душевное хамство.
Кока: Хорошо. Но я то тут при чем? Что опять не так?..
Вероника: Всё так, просто я не в настроении.
Кока: Ну, и?..
Вероника: Ну, ты и заладил. Зануда. Просто я была сегодня в в патриаршестве, и мне сказали, что даже если меня заново окрестят, то это ещё не даёт гарантию попадания в рай.
Кока: Вот это да!! Ты – в рай, а мне здесь одному на земле оставаться? Я что-то не в теме... И зачем тебе в рай, если нам и на земле не так уж плохо. Кстати, просто из любопытства, а кто крёстный, не скажешь? Или это секрет и мне знать не полагается?
Вероника: Нет никакого крёстного. Это во-первых, если тебя это волнует.
Кока: Лады, но тогда я вообще не врубаюсь: зачем заново креститься, если тебя уже один раз крестили?! Что за гарантированный рай такой?!
Вероника: Какой же ты у нас непонятливый. Просто мне было интересно узнать, но оказалось, что даже если кто и крещённый, то всё равно неизвестно, попадёт он в рай или нет.
Кока: Ну, и лады. Зачем расстраиваться из-за пустяков, Мышонок. Разве не всё равно: ад или рай. Главное – чтобы у тебя на душе было светло.
Вероника: Главное в этой жизни – легко умереть. (раздражённо) И перестань меня дразнить этой ужасной кличкой.
Кока: Ладно, не буду. Но раньше тебе нравилось, когда я тебя так называл. (обнимает за плечи) Если хочешь, можешь называть меня Котом, но я всё равно буду в твоих острых коготках. Мне за тобой не угнаться...
Вероника: (отстраняясь) Я всегда болела, когда была маленькой, если мама или вообще если кто-нибудь на меня сердился или когда меня обижали...
Кока: А теперь?
Вероника: И теперь... (с вызовом) На меня нельзя сердиться!! и меня нельзя обижать.
Кока: Понял. А любить? Тебя можно любить? Мне например? Как тебе это?
Вероника: (очень серьёзно) От любви не то что заболеть, от любви умереть можно... Особенно от такой, как твоя.
Кока: И что же тогда нам делать? Такой уж я уродился. Просто я безумно тебя ревную, вот даже сейчас к этому жуткому креслу, на котором ты сейчас сидишь.
Вероника: (вскакивает, отталкивая Коку, так что он приземляется на пол) Нет, это становится невыносимо. Ты просто больной – тебе лечиться надо.
Кока: Я неизлечимо больной, но я не заразный больной.. Хочешь знать, как я тебя люблю? Вот – смотри. (хватает вилку со столика и втукает себе в руку выше локтя)
Вероника: (импульсивно хочет помочь, но неожиданно останавливается, решительно) Ненормальный. Ты действительно болен.
Кока: Выходи за меня.
Вероника: Ещё чего!– только этого не хватало: не дождёшься. Мне надо уходить, меня ждут дома.
Кока: Но ведь тебе меня жаль, – значит ты меня любишь.
Вероника: Тебя невозможно любить. Ты всё убиваешь своей ревностью.
Кока: А ты убиваешь меня своей, своей...
Вероника: Ну, скажи, скажи, наконец. Чем это я тебя убиваю?!
Кока: Ладно, скажу, если ты сама не догадываешься. Сколько лет я как тень хожу за тобой и всё никак не могу понять: как можно добровольно возвращаться день за днём в клетку, из которой не знаешь, как вырваться. Кстати, должен тебе признаться, как дооолго мне не удавалось совместить образ вашего семейного командарма с её таким благозвучным именем. И только когда я перевёл (пальцем показывает на голову) вот тут в цвета, – то нарисовалось столько грязно-коричневого, что я в момент прозрел. Одним словом: «фаши».
Вероника: Не смей так говорить о моей матери!! Осуждать легче всего. Но ты ничего не понимаешь в наших отношениях и даже не стараешь поладить ни с ней, ни с отцом. Так что я вообще не намерена слушать этот твой бред. Может, хватит на сегодня? Мне надо идти – я тороплюсь.
Кока: (усмехаясь) Куда уж мне до ваших глубин понимания. Тебе даже представить трудно, насколько я всё прекрасно понимаю, хотя здесь даже понимать нечего!! Твои мамочка и папочка всегда лучше всех знают, кому, что, где, когда нужно делать. С ними даже говорить бесполезно. Они не слышат, потому что не хотят никого и ничего слышать. Но я борюсь за тебя, как могу. Потому что я вижу, как тебя раз за разом вытряхивают наизнанку, несмотря на твоё робкое сопротивление, так что в конце концов у тебя вообще не останется ни одной собственной мысли, ты даже будешь не способна никого полюбить... Ах, ты опять не послушалась? Ах, ты опять оступилась и, не дай бог, ещё и ушиблась. Кто он, этот мерзавец?! Признавайся и кайся!! Ведь мы предупреждали. Они всегда предупреждают и даже уверены на все сто, что приносят этим всем и тебе, в первую очередь, невероятную пользу. Кто лучше них способен вразумлять и наставлять на путь истинный!? (Вероника удивлённо слушает, остановившись в дверях) Потому что их забота завораживает, да? Ведь это так удобно, когда за тебя принимают решения. Ты за ними как за каменной стеной, но ты даже не замечаешь, как превращаешься в безвольно блеющее существо. Ты думаешь, что они действительно единственные во всём в мире знают, что хорошо, что плохо?
Вероника: (со злостью) Скажи ещё, что я овощь. Ты просто зациклился на моей семье, потому что никогда не имел собственной. Почему бы тебе не написать диссертацию о психоанализе семейных отношений вместо того, чтобы всё время спорить не понятно о чём. Есть темы, которые не подлежат обсуждению.
Кока: Ну что, ты, Мышонок. Не могу доставить столько радости. Вот чужие писать – так это мне только в кайф и бабки хорошие.
Вероника: Ты просто жалкий неудачник, который завидует чужому благополучию.
Кока: Да что ты!! А может это самое ваше так называемое благополучие – сплошной отстой... Жить под диктовку – по мне такая жизнь хуже смерти. Я сам за себя в ответе и не дам никому себя контролировать. И ничейные нравоучения терпеть не намерен, тем более отсиживаться в чужой клетке, даже если она из чистого золота. Даже во имя любви...
Вероника: Рада за тебя. Но раз так – перестань тогда меня преследовать.
Кока: Видишь ли, у меня всё-таки есть, может примитивное, на ваш семейный взгляд, но чувство собственного достоинства. И потом ведь ты сама говоришь, что это невыносимо скучно, когда всё разложено по полочкам и все всё обо всех знают на сто лет наперёд.
Вероника: И сам ты чем лучше? – не надо учить других уму разуму. Тебя никто не просит наводить порядок в чужом монастыре. Оставь меня и мою семью в покое. Тебе никто не мешает жить, как ты хочешь и считаешь правильным, так что не мешай жить другим... Интересно, как твоё чувство собственного достоинства? – оно не мешает тебе копаться в чужом дерьме?!
Кока: Да ладно тебе, Мышонок, что я такого сказал? На правду не обижаются– у нас просто спёрли палатку!!
Вероника: Нет, палатка тут вообще ни при чем. Прощай, Кока. Я не хочу тебя больше видеть. И даже слышать о тебе – тоже больше никогда, слышишь?! НИКОГДА. НЕ ХОЧУ. Дай мне пройти!.. (Кока её цеременно пропускает)
Кока: Чёрт!! Не сдержался, идиот. Кто я для неё? Парень с Майдана. Она теперь не вернётся... (со всего размаху бьёт гитару об стену)

(Окончание следует)