ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 31 декабрь 2012

Сценарии

Вадим Михайлов

Сегодня ты мой, а завтра неживой

(Окончание, начало в № 30)

Литературный сценарий четырех серийного художественного телевизионного фильма

По мотивам рассказов Льва Рубинштейна и Альбины Шульгиной

ТРЕТЬЯ СЕРИЯ

Инфернальная женщина
Последний год Великой войны.
Губанов, Лёвка и Сандро всё также в разведке бригады.
Разведчики, кроме своих прямых обязанностей, возили на верховых лошадях почту, пакеты из штаба дивизии в штаб корпуса и обратно. Подошла очередь Лёвки. Он жил до войны в городе и ближе трех метров к лошадям не подходил.
3.1. Штаб бригады.
Полковник Грибов ел кашу. Будучи человеком бережливым, выскреб ложкой котелок, по-крестьянски облизал ложку.
- Вот подсчитать бы, сколько я каши съел за войну! Это ведь горы!…
Молоденький ординарец Юрлов поставил перед ним заварочный чайник саксонского, может быть, фарфора и чашку той же породы.
Тот еще получился натюрморт – саксонский фарфор, солдатский мятый котелок и желто-синяя пачка папирос.
- Дак я бы рад, товарищ полковник, вам чего-нибудь кроме каши…Тылы опаздывают, не могут за нами угнаться…А у немцев тоже с продуктами плохо… Мяса бы достать!..Я такие перемени умею делать!…
- Перемени?… Ты из каких мест?
- Да из тех же самых, что и вы, товарищ генерал! Вятский…Село Рябиновка… Может, слышали?
- Мать жива?
- А как же! Слава Богу!
- Отец?
- Воюет.
- Знаешь, чем я занимался сейчас?
- Никак нет
- Списки убитых составлял.. . Вроде, войне скоро конец, а мы столько народу теряем… Вот, вчера только прибыли, а сегодня мы на них похоронки пошлем.. Со всех видов довольствия снимем… С той же каши… В артиллерии, конечно, потерь меньше… Ты уж береги себя, Юрлов, земляк… А сейчас доставь ко мне ефрейтора Рубинштейна.
- Слушаюсь, товарищ полковник.
Полковник Грибов запечатал конверт. Смотрел на дверь. Ждал.
- Ефрейтор Рубинштейн явился по вашему приказанию.
- Доставите этот пакет в штаб корпуса.
- Слушаюсь.
- Дай ему Зимогора, - приказал полковник Грибов ординарцу. – Справитесь? – спросил он у Лёвки.
Лёвка пожал плечами.
- Не по уставу отвечаете, товарищ Рубинштейн, - укорил Лёвку комдив. – А ну-ка, покажите, как нужно отвечать.
- Так точно, - браво ответил Лёвка. – Слушаюсь.
- Ну, иди. Иди, сынок, - смягчился комдив. – Возвращайся скорее.
Лёвка не был кавалеристом. Но приказ есть приказ.
Ординарец Грибова спросил на ходу Лёвку:
- Ты что ли, правда, казак?
- Нет. Я не казак, я еврей. И всю жизнь прожил в городе. И на лошади никогда не катался.
- Что же ты не сказал Грибову?
- Ну, ведь надо же когда-нибудь стать казаком. Почувствовать, что это такое.
3.2.У штаба
Ординарец Юрлов вывел из сарая высокого, трофейного коня.
- Мы ему дали имя Зимогор, но он по-русски пока плохо понимает. Трофейный. Ты его плетью, если что.
Он вручил Левке седло, плеть и всё, что нужно.
- Так ты что ли, правда, в первый раз? – переспросил Юрлов.
- Я никогда не вру, - сказал Лёвка, с уважением оглядывая коня. - Я лошадей только в кино видел.
Он заметил среди солдат, толпившихся у штаба, санинструктора Марию и Губанова.
- Неужели ты никогда не видела гор?! – удивлялся Губанов.
- Нет, только степь… Ну холмы… Курганы. А на что похожи горы?
- Горы… Иногда они похожи на облака… Иногда на разрушенные замки… После войны ты приедешь в Домбай, в альплагерь… Ты полюбишь горы…
Да, это был разговор о горах. Формально о горах. Вербально. Но главное - они радовались встрече и возможности смотреть в глаза друг другу.
Лёвка стал прилаживать седло, а Юрлов лузгал семечки и насмешливо наблюдал за ним.
Зимогор оказался хитрым и коварным. Когда Лёвка набросил на него седло, он надул живот.
Губанов заметил это.
- Великодушно простите меня, Мария. Я на минуточку.
Губанов подошел к Левке.
– Он издевается над тобой, - сказал Губанов. - Вишь, как раздулся. Пни его в брюхо коленом, чтобы не надувался, - посоветовал он. – И затяни потуже.
Лёвка оглянулся на Марию. Призадумался, но не стал пинать коня. И напрасно.
Он попытался вскочить в седло, как герой ковбойского фильма. Но не получилось.
Тогда он подвел Зимогора к крыльцу и оттуда вскарабкался на него. Зимогор убрал живот, седло перевернулось и Лёвка грохнулся на землю к большому веселью свидетелей этого цирка. Громче всех смеялась Мария.
Лёвка обиделся, надулся и снова стал прилаживать седло. Делал он это неумело.
Но его выручил Губанов. Помог Лёвке.
Хоть и с муками, но Лёвка всё же уехал.
3.3. Шоссе.
Быстро ехать Лёвка боялся и когда доехал - совсем стемнело. Замёрз.
3.4. ПСД
Когда зашёл в хорошо натопленный ПСД - пункт сбора донесений, ему было сказано ждать пакета в бригаду. Лёвка сел в углу и задремал.
3.5. Шоссе
Когда поехал обратно, пошёл дождь и дул сильный встречный ветер. Зимогор шёл медленным шагом. Лёвка совсем замёрз, слез с коня, держал его за повод. Но Зимогор вырвался и пошёл впереди Лёвки метров на 20. Если Лёвка шёл быстрее, то и конь тоже и держал дистанцию. Так они шли, мокрые от дождя. Село уже было видно. Зимогор рванулся и побежал. Догнать его Лёвка был не в силах.
3.6. У конюшни
Лёвка добрёл до конюшни и увидел Зимогора. От радости он поцеловал его. Завёл в стойло, напоил, собрал овёс, сено у других лошадей и дал ему. Потом побежал к дому, где жил командир бригады. Всё село уже спало, но поскольку на пакете было написано: “Командиру бригады полковнику...” Лёвка стал стучать в дверь, разбудил всех и услышал непечатные выражения.
3.7. У штаба бригады
Старшина Залипайко построил взвод и зачитал приказ.
… Рядовому Рубинштейну три наряда вне очереди. Первое - за то, что дал холодной воды не остывшему коню. Второе - за то, что не вытащил железо от поводьев у него изо рта. Третье - за то, что ограбил других лошадей…
Солдаты в строю еле сдерживали смех.
А Лёвка смущённо хлопал глазами. Он-то думал, что совершил подвиг - стал казаком.
3.8. Штаб бригады.
Командир бригады полковник Грибов вызвал Губанова, Лёвку и Сандро.
Развернул на столе карту.
- Нам нужно понять, откуда они летают к нам… Здесь много ложных аэродромов. И у нас и у них… Один из них настоящий… До наших позиций 5-7 минут лета. Они минируют берега реки… У нас потери… Мы должны найти этот аэродром и уничтожить его. Если нельзя подобраться и там охрана, то просто замаскируетесь и понаблюдайте хотя бы один день… Посчитайте, сколько садится и взлетает самолетов… Чтобы потом определить, действующий ли аэродром. Возьмите четырех лучших солдат для прикрытия. И вперед…
Он всегда говорил подчеркнуто вежливо и на «вы». Он проверял каждого из трех, как понимает задачу, показывал фотографии немецких самолетов…
- Если попадёте в плен, говорите только правду. Никаких выдумок! Называйте свои настоящие имена! Рассказывайте где кто жил, чем занимался до войны… Иначе собьетесь и запутаетесь...
- А как же мне, с моей фамилией, товарищ полковник?– спросил Лёвка . – С моим шнобелем…
- Вах! – закричал Сандро. - Ты на мигрела похож. Спросят, скажи - грузин я, Рубинава, или Рубинадзе.
- С моими-то грустными глазами?…
- У нас у всех один выход, товарищ Рубинштейн, - сказал комбриг, рассматривая Лёвку. – Убивать их раньше, чем они убьют нас.
3.9. НП
Сначала они наблюдали немецкие позиции с помощью мощной стереотрубы. Сандро с наблюдательного пункта, следит за передовой. Стереотруба мощная. Он видит лица немцев. Он хорошо замаскирован. Он ищет, где могут разведчики пройти через вражеские позиции.
Подполз Губанов. Сандро объясняет ему жестами: «Там в блиндаже три человека. Остальные приходят и уходят… Показывает возможные пути туда и обратно…Там пулеметная точка… Она всегда с краю траншеи… Оказалось, что пулемётное гнездо немцев именно то место, где можно без излишнего шума пройти в тыл к немцам
3.10. Дорога к аэродрому. Ночь.
Они ползли в темноте и замирали когда в небе вспыхивала немецкая осветительная ракета..
3.11. Вблизи аэродрома.
Они подбирались к аэродрому по оврагам и балкам.
Разговаривали жестами.
На склоне холма увидели старушку, дремавшую в летней траве. Возле неё паслись пять козочек и козел. Веревка была привязана к колышку, чтобы козы не разбрелись. Лёвка приблизился к старушке и объяснил, ей, что он свой, советский солдат и ему нужно приблизиться к аэродрому. Может быть, она со своими козами поднимется на вершину холма и посмотрит оттуда. Но старушка побоялась рисковать. Правда, она разрешила Лёвке взять её коз для прикрытия. Она также дала ему свой белый платочек и кусок парашютного шёлка, который был для неё вместо коврика. Лёвка сделал из этого шёлка нечто вроде юбки. Эта маскировка пригодилась ему.
Козы не хотели уходить с незнакомым мужчиной. И козел тоже настороженно смотрел на Лёвку желтыми глазами.
Лёвка нащупал в кармане кусок жмыха (когда из подсолнечника добывается масло, остатки называются жмыхом или макухой), и приманил козла. А за козлом и козочки пошли.
3.12. Площадка для наблюдения.
Лёвка нашел хорошую площадку для наблюдения. Ему хотелось спать, греясь на солнышке, но он прислушивался к звукам взлетающих и садящихся за холмом немецких самолетов.
Он засыпал. Вздрагивал. Прислушивался. Было так хорошо и мирно. И эти белые козы так жадно ели живую траву! И только резкий звук взлетающих самолетов…
3.13. Передовая.
Пошел дождь. Лёвка лежал в метрах 600-700 от крайнего дома в мелкой ячейке. Было мокро. Лёвка беспокоился о самом важном – о блокноте, в который он записывал, приходившие в голову идеи и формулы. Блокнот этот всегда был при нем, в конверте из красносиней клеенки. Он ждал сигнала к атаке, когда прикажут встать и поведут роту вперед с криком «ура!»
Он был уже опытным солдатом и понимал, что окоп это и огневая точка, и защита, и дом. Он потихонечку углублял свой окоп.
После первых же бросков земли на бруствер, пуля выбила из его рук лопатку и по каске что-то треснуло. Он прижался к мокрой земле и сказал себе : «Лежи смирно, Лёвка, иначе будет худо».
Смеркалось. Приполз Губанов с солдатом, который должен был заменить Лёвку.
На обратном пути их обстреляли из минометов.
3.14. Воронка
Они укрылись в свежей воронке
- Сколько времени нужно прожить, чтобы нормальный здоровый человек потерял зубы? – Лёвка вытащил изо рта зуб, посмотрел на него и выбросил.- Сорок, шестьдесят лет? А мне ведь только двадцать три… Чему равен месяц на войне? Даже официально он равен трём, а неофициально, по делу, может быть, и трём годам или больше. Это, как в Библии, - один день сотворения равен миллионам лет… Сколько времени нужно, чтобы поседеть?..
- Я же говорил тебе, умнику, что нужно жевать свежую хвою и смолу.
Совсем близко разорвалась мина. Осыпала их землёй.
3.15. Землянка Марии и Митурич.
Когда вошла Мария, Митурич мыла голову.
- Полей, - попросила она.
Мария подняла над её головой большой металлический немецкий чайник с горячей водой.
У Митурич были красивые тёмные волосы. После этой импровизированной бани, она вдруг помолодела, стала похожа на десятиклассницу или пионервожатую.
- Тебе не страшно? – спросила она Марию. - Каждый день под пулями.
- Я привыкла.
- А мне страшно…
Они легли на свои земляные топчаны. Ворочались, вздыхали. Но сон не приходил к ним.
- Ты спишь, Маша? – спросила Митурич.
- Ну, чего тебе? – недовольно ответила Мария.
- Мне страшно… Я всё время слышу, как кричит мой брат…
- Ну…
- Слышу выстрелы…
- И я слышу выстрелы...
- Я вылезла из погреба и увидела, что весь двор завален трупами. Там был мой брат с простреленной головой… Бабушка… И вся семья доктора Лившица…
- Поправь голову… Спи…
- Холодно… Когда их бросали в яму, ломались кости… Мы были обречены… Я выжила. Я хотела мстить. Но у меня что-то с глазами… Мне так жалко этих мальчиков наших… Которые завтра погибнут…
Мария молчала. Её щёки мокры от слёз.
- Маша, почему ты молчишь?.. Ты плачешь… Ты такая красивая, молодая, добрая… Ты ещё будешь счастлива… Кончится война… У тебя будет семья, муж дети… Ну, не плачь, пожалуйста, а то я тоже зареву…
- Я не могу так… - сказала санинструктор Мария. - Только полюбишь, только прирастёшь к мужику, а завтра нет его… Только почувствуешь его тепло, а он уже холодный… Пуля… осколок… мина... Смерть...
- Но сегодня… Сегодня он твой!
- Да, сегодня он мой… Сегодня мой, а завтра неживой.
- Ты… Ты влюблена. Кто он?
- Откуда ты взяла?
- Ты влюблена, только влюблённые так плачут… Кто он?
Мария не ответила.
- А я знаю,- сказала Митурич. – Я видела, как ты смотрела на него.
- На кого?
- На капитана Губанова. Как он смотрел на тебя… Как в столовой старался коснуться своим сапогом твоего сапога. Но он ведь наверняка женатик. В таком возрасте нормальный мужчина не может быть холостым.
- У него жена погибла в Ленинграде. Он вдовец. Конечно, десять лет разница, это проблемы. Лёвка Рубинштейн мне тоже нравится. Но он не самостоятельный. Не перебесился ещё… А Губанов надёжный, спокойный…
3.16. Передовая
Стоял смрад от разлагающихся тел…в ротах осталось очень мало солдат…
Командир взвода вызвал Лёвку.
- Значит, так, нас мало! Оружия у нас мало, отражать атаки надо. Вон видишь впереди на нейтралке наш пулемет «Максим» стоит. Вот его, Рубинштейн, надо достать. Бери самого лучшего бойца в роте (а там от роты-то – взвод остался) и достань.
- Если я побегу, то получу пулю в спину как перебежчик…
- Будет команда – не стрелять!
– «Есть».
Лёвка выбрал бойца. Они выскочили из траншеи, и побежали в сторону немецких траншей. До пулемета было метров 400 не больше и до немцев еще столько же. Подбежали. Стоит пулемет, к станку привязана на веревке палка, чтобы удобно было везти. Пулемет низкий, если поднимешься в полный рост, то дульной частью будешь по земле волочить, а это не положено. А рядом пулеметчик, неживой, и держит в руке эту палочку. Лёвка ее выдернул, схватил за один конец, а солдат за другой.
И они побежали обратно…
Свалились в траншею. Дышали тяжело.
Пожилой солдат сказал:
- Я думал, вы не вернетесь. Почему вас не убило? Огонь был такой, что мы боялись голову из траншеи высунуть.
А они только тяжело дышали.
Подошел комбат. Лёвка доложил:
-Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, пулемет доставлен.
– Что с ним?
- С кем?
- С пулеметом.
-Кожух пробит.
– В мастерскую его на ремонт, иначе воду не зальешь.
Комбат вытащил из полевой сумки трофейную немецкую коробку с леденцами:
- Половина тебе, половина Кошкареву.
- Вот так - никаких орденов и медалей, а ведь шли на верную смерть, - сказал Кошкарев, когда комбат ушел. – Но леденцы – класс! Давненько я не едал леденцов…
3.17. Вторая линия обороны. Двор санчасти.
Мария развешивала на просушку стиранные бинты. Весь двор был в движении этих белых лент.
Сандро различил в театрально зимнем колыхании сохнувших бинтов женскую фигуру и осторожно вошел в эту нереальную пургу.
Мария то исчезала, то возникала совсем не там, где он искал её.
Наконец, ему удалось схватить её за руку и приблизить к себе, поприжать. Он начал говорить привычные для него, заученные фразы, придавая им близкие для восточных народов эпические интонации.
- Мария! Послушай меня, Мария! Говорят, женщина вторая половина. Нет! Нет! Вы первые три четверти. Вы даёте нам жизнь при рождении. И украшаете нашу жизнь, когда мы становимся мужчинами. Пусть я не видел, как меня рожала моя мама, но я видел, как ты под огнем фашистских негодяев вытаскивала раненых. Как маленький муравей… Ты для меня больше, чем половина. Ты – всё. Недаром я с детства дрался за каждую свою девочку.
- Ну, чего ты хочешь, красавец - мужчина?
- Я?! Чего я хочу? Я всю жизнь люблю женщин… Клянусь мамой, я не могу жить без женщины! Это так естественно. Женщина отдается мужчине всем, что есть в ней, своим. Угадывает его желания и с гордостью выполняет их.
- Так в тебе или в нём?
- Во мне, во мне, конечно! Она должна делать всё, что я хочу, даже очень страшное для себя, пусть, только бы я был! Только бы не страдал! Ласковая и слабая… желанная… Она должна…
- Она? Так иди к ней… - перебила его Мария.
- Нет, не она! Ты конечно!.. А он… Я! Я! Я! Сильный и тоже ласковый, идет к ней… К тебе!.. навстречу. И совсем не естественно, если они- МЫ!- существуют врозь или борются друг с другом.
Он тяжело вздохнул и ждал реакции на свой, как ему казалось, блестящий монолог.
- Ну и глупый же ты! – рассмеялась Мария и оттолкнула его. – Хотя так красиво говоришь…
Она быстро собирала высохшие бинты и скоро двор санчасти обрёл свой реальный неуютный вид, а Мария скрылась в санчасти.
Сандро постоял некоторое время. Вздохнул. И ушел.
3.18. Санчасть.
Мария палкой шевелила кипящее бурое варево грязных бинтов в большом черном котле.
Подкинула в буржуйку дровишек.
В другом котле полоскала те бинты, что прошли кипячение.
Отжимала и складывала в таз.
3.19. Двор Санчасти.
И снова двор обрел вид декорации. И снова колыхались белые полосы бинтов.
Подошел Лёвка. Молча угостил Марию леденцами.
Послал ей воздушный поцелуй и ушел, глупо и счастливо улыбаясь.
Она снова развешивала на веревках бинты.
Они быстро сохли на ветру и солнце.
Появился Губанов.
Она хотела остаться незамеченной, спрятаться за марлевой завесой, но он успел заметить её, раньше, чем она спряталась.
Губанов старался приблизиться к ней. А она ускользала среди белой метели бинтов.
- Мария! Ты же сестра милосердия! Где оно - твоё милосердие? – говорил Губанов, пытаясь схватить её за руку.
- Хватит! Не хочу. Вы-то всё знаете. У Вас-то самого есть хоть капля милосердия?
- Я не просто так.
- А как?
- Я полагаю, что это любовь.
- Любовь! – она хрипло рассмеялась. – Обманщик! От кого другого ожидала, но не от вас. Откройте себе офицерский бордель, и будут там у вас все милосердные. А меня оставьте в покое! Я не верю в любовь!
- Но тебе ведь нравится играть!
- Играть?
- Да, играть со мной… Улыбаться. Дразнить.
- Ну.
- Я-то знаю цену этим играм. Этим увлечениям. Они от тоски. И у тебя и у меня. У тебя погиб муж. У меня –жена. Мы, как в море, после кораблекрушения за одну доску держимся…
- Вы все такие чистые, добрые и хорошие! А у меня руки от крови не просыхают…
- Мария, послушай! Я… я люблю тебя!
- Какая любовь?! Попросил бы переспать! А то любовь! Я не могу… любить!
- Почему?!
- Пойми, я - живая. Я молодая. Я хочу любви. Вы же сами сказали, что за одну доску… Какая может быть любовь!.. Вас почему-то быстро убивают, а я остаюсь…
- Но ты ведь любишь… любишь меня… Я по глазам вижу – любишь…
- Я не хочу… чтобы ты погиб. Я не хочу, чтобы Лёвка погиб… Не хочу, чтобы Сандро погиб… Не хочу… Переведусь в другую часть… И ты забудешь меня… всё забывается…
- Чего-чего?!
- Я несчастье приношу, Коля. Мне наш писарь сказал, что я роковая женщина… инфер… Забыла… Ну, вроде ведьмы.
- Инфернальная?
- Ага…
- Суеверие! Ерунда! Мы тут все роковые… все инфернальные…
- А если ты погибнешь? А если Лёвка погибнет? Как комбат Ластиков! Комбат Перов!… Как все, кто был со мной… Все погибли… Нет их… Нет любви…
- Однова живём.
- Что?
- У нас так говорят. Всяка жизнь кончается.
- А ты не боишься?
- Чего?
- Любить меня.
- Двум смертям не бывать! – он пробовал шутить, но не получалось в шутку, легко. Звучало серьезно и искренне.
Губанов обнял её. Она сначала противилась, а потом прижалась к нему
- Мария, не мучай себя… Мы ведь живые… Пока кровь горячая… может это в последний раз… Спаси меня, Мария.
Мария долго молчала.
- Так… Ну, что ж… Будь по-твоему… Комбат Давыдов был у меня первым, комбат Перов – вторым, комбат Ластиков – третьим… И все погибли… Ты, Коля, будешь последним…
Губанов помогал ей собирать бинты. Эта помощь его, его смиренные движения при этом, признавали её главенство и новую ступень отношений.
Двор санчасти снова стал грязным и неуютным двором.
3.20. Общежитие для восточных рабочих.
Разведчикам выделили комнату в общежитии для рабочих, вывезенных немцами из России.
Они не могли заснуть – мучили клопы и вши.
Сандро не выдержал, ушел в сарай, где спали красноармейцы.
3.21. Шоссе.
В ночной тьме ощущается движение большой массы людей. Топот сапог. Блеск оружейного металла. Огоньки самокруток. Иногда вспыхивает спичка. Освещает лицо.
Хлопнула дверь…
3.22. Сарай.
На полу спали солдаты. У стены стояла железная кровать без матраца.
Спящие храпели и хрипели. Кто-то постанывал во сне.
Сандро постелил шинель на перекладины кровати, лёг, почесался немного и заснул, не снимая каски.
Во сне назойливо повторялось звучание ночного, неясно видимого, но остро ощущаемого передвижения войск...
Проснулся Сандро внезапно от яркого света.
3.23. Развалины сарая.
Был солнечный день.
Сандро лежал на железной кровати, а сарая не было.
От него осталась одна стена.
Его глаза не обнаружили ни трёх других стен, ни крыши.
И звуков Сандро тоже не слышал.
Видел, как уползали через огрызки стен двое раненых.
Сандро стал ощупывать себя – руки целы, ноги целы, каска на голове. Затылок кровил. Руки дрожали.
Попытался встать – ноги не держали его.
Он выполз из воронки, которая была на месте дома.
Присел на колесо от трактора. Снял каску. Она была пробита сзади.
Попытался встать. На этот раз смог.
Пошел, прихрамывая.
Подсунул руку под голенище сапога. Пальцы стали красными от крови.
К нему уже бежала девушка в шинели и с медицинской сумкой (Мария).
Она привычно подставила ему плечо.
Они уходили с этого гиблого места. Если бы не санитары с носилками, если бы не вздыбленная земля, можно было бы подумать, что жена уводит мужа после хмельного застолья.
3.24. Санчасть бригады.
Осколок пробил каску сзади, прошёл через рифлёный поясок и застрял в кости черепа.
Как Сандро ни сопротивлялся, у него отобрали автомат, запас патронов, немецкий штык-нож и даже саперную лопатку.
Военфельдшер Мария выбрила Сандро затылок.
Дала ему выпить стакан водки.
Вытащила осколок стоматологическими щипцами.
Сандро, конечно, интересовали щипцы и руки, которые держали их, но он не мог оторвать глаз от ног Марии. Потом взглянул на лицо.
Она была сурова, но красива и чувственна.
- Пустяки… Немного отлежусь в землянке... Прошу начальству не сообщать.
Мария не отвечала, старалась не смотреть ему в глаза. Знала, как восточные люди понимают ответный взгляд.
- Пока останешься здесь. А дальше, как решит военврач…
- Мария! Ты мне нравишься. Мария, выходи за меня замуж. Увезу тебя в Грузию… Родишь мне много мальчиков и девочек… У нас такой сад… Мандарины в окно сами лезут…
- Лежи тихо. Читать, писать, ходить и сидеть запрещаю. И говорить много тоже не рекомендую...
- И писать тоже нельзя!
- Вы неправильно ставите ударение.
Когда она вышла из медицинской палатки, к нему обернулся перебинтованный, словно мумия, сосед.
- Эй, что с тобой? – спросил он хриплым шепотом.
- Говори громче, не слышу, - сказал Сандро.
- Что с тобой?
- Голову пробило.
Он ждал. Она могла войти в любую минуту. Он жаждал видеть её лицо, её руки выше локтя…
- Насквозь?
- Вроде не насквозь.
- Плохо.
- Почему плохо?
- Через две недели обратно. Туда же пошлют…
Сандро ждал, что придёт Мария, а она не приходила.
3.25. Лесная дорога.
Капитан Губанов скакал на арабской кобыле Пальме через лес. Торопился.
3.26. Госпиталь.
Кроме Лёвки в палате лежало ещё девять раненых. Загипсованные руки и ноги торчали невпопад, создавая иллюзию застывшей драки. Рядом с кроватью Сандро стонал и дёргался молодой азербайджанец. Ему осколок угодил в ягодицу и задел тазобедренную кость. Причудливый гипс в виде трусов не позволял ему почесать там, где чесалось. А чесалось, видимо, сильно потому что он изодрал ногти о гипсовую повязку.
- Чешется? – участливо спросил Лёвка.
Тот кивнул и выругался по-своему.
- Вши под гипс залезли и развлекаются. Сволочи.
Его стоны и причитанья будут усиливаться до конца эпизода, переходя в крик, пока врач ни снимает гипс. Азер почешется и заснет. Это на втором плане.
А на первом – пойдёт разговор Губанова и Садро.
Лёвка лежал спиной к окну и перед глазами была только пустая белая стена. Ночью
- Ну, как там наши? – спросил Сандро.
- Нормально. Как и при тебе: маленькие бои – большие потери…
- Марию видишь?
- Да… Вижу…
- Как она?
- Как кошка…
- Не понял юмора.
- Раненых таскает, как кошка… котят…
- Как она чувствует себя? Вроде, простужена была.
- Нормально. Не чихает.
- А выглядит как?
- Как всегда…
- Красивая?
Сандро понял всё, по тому, как Губанов говорил. Как отводил глаза.
- Вы уже решили всё?
- Что?
- Ну… Всё… С ней…
- Да, решили… Она будет моей женой…
3.27. Опушка леса
Солдат прострелил себе ладошку из автомата. Дальше сан.взвода, которым командовал понимающий старшина, он не ушел. Остатки полка вывели во второй эшелон, поскольку в ротах осталось по 5-10 человек.
- Полк! Становись!
А в полку-то не больше ста человек!
Вывели солдатика с перевязанной рукой.
Комбат Губанов зачитал приказ.
– … приговаривается за членовредительство к расстрелу… Кто хочет принять участие в исполнение приговора?
Все подняли руки. Лёвка тоже поднял руку.
Отобрали десять человек. Губанов будто не увидел поднятой руки Лёвки.
Скомандовал:
-Пли!
Труп сбросили в траншею, срубили ее стенки – вот и могила.
Команда: «Полк направо, шагом марш!»
- Песню! Запевай!
- Дальневосточная, опора прочная…
3.28. Опушка леса.
Лёвка стоял на коленях, копал себе ячейку. Остановился. Достал блокнот. Стал быстро записывать формулы. Увлёкся и не заметил, не услышал, за спиной шаги.
- Хальт!
Он испуганно оглянулся и увидел немца с автоматом. Его, Лёвкин, автомат лежал на траве. До него было не меньше метра. Но не успеть дотянуться. Это Лёвка сразу уразумел. Он видел, как указательный палец немца напрягся, преодолевая сопротивление спускового крючка.
И в этот момент – короткая пулеметная очередь.
И всё было кончено. Немец был убит.
Неподалеку, в кустах, Лёвка обнаружил нашу огневую точку. Трёх красноармейцев и пулемет «Максим».
- Мы смотрим, он тебе в спину целиться, - шутил усатенький пулеметчик. - Мы решили вас обоих, но малость в его сторону навели. У тебя ангел на правом плече сидел… Вот так ты живой остался...
А другой постарше сказал:
- Вроде бы стрельбы нет. Ты самый молодой. Нам жрать хочется. Вот возьми две каски, чтобы туда кашу положили. И два котелка, чтобы, если щи будут, налили.
– А где я вам щей добуду? – засомневался Лёвка.
- Это твоя забота, понял? Давай иди, накорми нас. Мы тебе жизнь спасли.
3.29. Лес
Левка углубился в лес. Искал, искал. Смотрит, стоит лошадь, запряженная в солдатскую кухню. Повар закрывает крышки, собирается уезжать.
Лёвка к нему.
- Браток, дай со дна пожиже!
Повар послал его подальше по- русски.
Лёвка не обиделся. Не уходил.
Повару стало стыдно. Он открыл крышки, плеснул в котелки щей, положил каши в каски.
Лёвка крикнул: «Спасибо, браток» и побежал.
Услышал взрыв позади себя.
Бухнулся на землю. Прижался к ней, прося защиты. Но щей не расплескал.
Оглянулся, а повара нет. И от кухни только колеса.
3.30. Опушка леса.
Приполз к пулеметчикам. Накормил своих спасителей и сам поел.
Пулеметчики угостили его двумя глотками водки.
Лёвка почувствовал лёгкое головокружение.
- Эй, что с тобой? – спросил его усатенький.
- Видно, натощак выпил парнишка, - предположил пожилой.
- Не, - сказал Лёвка. – Я молюсь.
- Научи меня, - попросил молодой пулеметчик. – Какие слова нужно говорить?
- Я не знаю, какие нужно, - сказал Лёвка. – Но всегда говорю одно и то же: - Господи, помоги мне сохранить благоразумие!
- Мудрёное слово. Не наше это дело сохранять благоразумие… Но в жизни так много непонятного. Вот давеча сон видел… Сижу у пулемета. Вдруг старик подходит седой. Борода, как у деда-мороза. В белых одеждах… И говорит: «Слушай, ты куда поставил свой пулемет? Там сейчас бомба упадет. Переводи пулемет или налево, или направо». Я проснулся и ребятам: « Давай по быстрому на новую позицию!» « Ты чего?!» Только что закопались. Давай!Давай. Только ушли с этого места, а туды – снаряд!
Они разобрали пулемет и побежали дальше на восток, потому что кругом никого. Лёвке достался щит, а бежать пришлось по густому молодому ельничку.
3.31. Лес.
Убежали они далеко.
Увидели наших солдат.
-Кто такие?
- Санрота.
- Е-мое! Сколько лишнего прошли!
Лёвка вернулся в свою часть.
- Где Колька? Где Васька? Где Петька?
- Убиты… ранены…
3.32. Провинциальный немецкий городок (снимается в Выборге)
Бригаду ждал короткий отдых. Их сняли с передовой, отвели в тыл на 10 километров.
3.33. Улица немецкого городка.
Лёвка остановился у небольшого домика. Домик был цел и невредим.
Белый флаг из накрахмаленной простыни болтался на палке.
Лёвка прислушался. Он привык различать по слабому шороху присутствие человека.
Дверь не поддавалась, и Лёвка вышиб её плечом и вошел.
3.34. Внутри дома.
Он увидел небольшого роста человечка, жалкого и испуганного.
Жиденькая черная прядь свисала у человечка на низкий лоб. По голове шел аккуратный косой пробор. Глаза, как у крысы. А под носом усы, как черная клякса. Одет в коричневый френч, галифе и желтые, полосатые гетры. Ремень с портупеей обтягивал худую грудь и впалый живот. Он был разительно похож на Гитлера, как его изображали у нас на карикатурах.
- Хенде хох! – сказал Лёвка.
- Немец поднял руки.
3.35. Штаб бригады.
Лёвка вошел в штабную комнату, привычно взял под козырек, громыхнул тяжелыми сапогами, пытаясь изобразить прищелкивание каблуками.
- Товарищ полковник! Разрешите доложить…
Пленный действительно был похож на Гитлера, такого, как изображали его на карикатурах.
Полковник досадливо поднял руку. Потом ударил ею от столешницу.
- Хватит!
Лёвка с удивлением смотрел на него.
- Пошли вы к черту со своим фюрером!…Его уже в третий раз приводят ко мне, - смягчился Грибов. - Это не Гитлер. Это портной Вильгельм Вайсберг. Целый день таскают ко мне этого дурака! Дайте ему бритву. Пусть сбреет усы. А то ведь опять ко мне притащат!… Или пристрелят!
- Вас?
Он силился хоть что-нибудь понять.
- Да не меня, а тебя!
Увидев блестящее лезвие опасной бритвы, портной замахал руками.
- Гитлер капут, - сказал он.
Его усадили перед зеркалом, сунули бритву в руки.
- Пожалуйте бриться! – сказал ординарец.
- Я…я… я…!
Он сдирал сухой бритвой черные свои усишки, плакал от боли и страха.
3.36. Немецкий дом. Ванная комната.
Мария моет голову. Теперь поливает ей Митурич. Она дает Марии помаду, пудру. Красит ей ногти. И Мария завершает свадебный марафет. На пилотку кусок чистой марли вместо фаты.
- Ты счастлива?
Не ответила Мария, только засмеялась и глазами сверкнула.
- Ничего не боишься?
- Ничего. Он ведь любит меня.
- А вдруг…
- Он любит меня…
3.37. Другой немецкий дом.
Губанов чистит сапоги.
Пришивает чистый белый подворотничок к гимнастёрке.
Бреется.
Приходит Лёвка.
- Потанцуй.
- Чего? Не понял.
- Письмо тебе.
- Давай.
- Нет, сначала станцуй.
Танцует.
- Ещё.
Танцует. Смеется.
- От кого?
Лёвка торжественно читает.
- От Губанова… Ивана Николаевича.
Губанов вырывает письмо. Читает.
Голос отца.
- Здравствуй наш сынок Коля. Отправляем тебе, не знаю уже какое по счету, письмо. Не можем найти тебя. Откликнись, если живой. Я знаю, уверен, что ты жив, и мы скоро встретимся. Ты ведь помнишь, она Вера поехала с нами в нашу деревню, чтобы отдохнуть и набраться сил перед родами. Но отдохнуть мы не успели из-за быстрого продвижения вражеских войск. Мы успели эвакуироваться в Кировскую область. Здесь нас подселили к женщине, у которой все сыновья погибли на фронте. Здесь у тебя родился сын, которого по твоему желанию мы назвали Львом. Мальчик крепкий и весёлый. Здесь мы и живём на данный момент. Я работаю мастером на МТС. А Вера на свиноферме. Живем дружно. Ответь, если живой. Твой отец Иван Николаевич, твоя мать Ефросинья Егоровна, твоя жена Вера и твой сын Лев. Передаём тебе привет и пожелания скорой победы и возвращения домой.
Губанова прячет письмо в карман гимнастерки. Лицо его поначалу счастливое потихоньку меркнет.
- Что? Что с тобой?
Лёвка схватил его за плечо.
- Ничего! – Губанов отвел руку товарища. – Так… Пройдёт…
3.38. Строевой отдел бригады.
Свидетелями были Лёвка и Митурич.
Вальса Мендельсона не нашли, играли «На сопках Манчжурии»
Оформляли приказом по бригаде брак Губанова и Марии.
- Приказ по горно-стрелковой бригаде, - звонким мальчишеским голосом возвестил адъютант комбрига. - Объявляю мужем и женой Губанова Николая Ивановича и Вергунову Марию Фёдоровну. Разрешаю совместное проживание. Комбриг Грибов.
За кадром письмо Николая Губанова.
Дорогие мои родители Иван Николаевич и Ефросинья Егоровна, дорогая моя жена Вера и сын Лев. Ваше письмо застало меня на немецкой земле. Нас ненадолго отправили в тыл на пополнение. Враг ожесточенно сопротивляется. Но Победа близка, и скоро мы увидимся. Скоро. Скоро… Ждите! Скоро я приеду…
3.39. Столовая.
В столовой во втором эшелоне сдвинули столы. Играет гармонь.
…Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят…
Мария долго льет воду из кувшина на руки Губанову.
Лицо его задумчиво и печально.
Но Мария будто не замечает этого. Она вся в своём счастье, в своей любви.
Вытирает Губанову руки и лицо чистым белым полотенцем.
3.40. Немецкий особняк.
Им дали три свободных дня. Поселили в тылу, в немецком доме.
Дом был немного повреждён. Стёкла выбиты.
Мария заделывала окна подушками. Губанов помогал - вместо подушек набивал фанеру. Он взял себя в руки. Даже улыбался, но улыбка была загадочная, грустная.
Сандро обошел все комнаты, срезал цветы, стоявшие в горшках. Водрузил их в круглый аквариум с дохлыми рыбками. Рыбок выбросил за окно.
- Коля, что с тобой? Ты заболел? – спрашивала Мария и дотрагивалась пальцами до его холодного лба. – Ты устал?
Здесь было всё удобно и красиво устроено. Баллоны с газом. Ванна, отделанная зеленой плиткой. Мария нежилась в облаке пены.
Сандро и Лёвка готовили свадебный ужин. Левка раздобыл курицу. В кладовке у хозяев были орехи и всё что нужно для сациви.
Сандро ещё немного прихрамывал.
Портреты хозяев смотрели на молодожёнов со стен. Старики. Молодой немецкий офицер в траурной рамке. Его улыбающаяся жена… Дети…
Мария надела передник и косынку, и стала неуловимо похожа на немку.
Потом Мария примеряла перед зеркалом чёрную шапочку с черной вуалью. И черные, по локоть, перчатки. Она впервые в жизни видела себя в таком великолепном убранстве. Она восхищалась своей красотой. И мужчины тоже восхищались ею и не могли насмотреться.
За столом они сидели чинно, по-немецки. Сервиз. Красное вино в хрустальных бокалах. Салфетки. Лёвка открывал штык-ножом банку шпрот. Любовался Марией. Сандро мурлыкал песенку из «Девушки моей мечты».
А со стены смотрели на них лощёный молодой немецкий офицер и его вдова.
Лёвка и Мария танцевали в пустом чужом доме под немецкую музыку. Красиво танцевали, умело.
Губанов держал двумя руками бокал с красным вином. Задумчиво смотрел на них.
3.41. Спальня.
Они стояли перед большой деревянной кроватью.
Медленно раздевались.
Большой аккумуляторный фонарь освещал немецкую спальню.
В его голубом свете всё это действо выглядело нереально.
Они лежали в чужом доме на чужом ложе.
- Ты устал, Коля? Ты устал? Что с тобой?
Губанов обнял её, молча гладил волосы.
Он уже потянулся к её губам, и в это время зазвенел звонок полевого телефона. Он стоял на тумбочке, рядом с красивым и дорогим телефоном хозяев. Шнур тянулся по полу к дверям.
Губанов снял трубку.
- Капитан Губанов слушает… Так точно… (Он взглянул на часы). Буду через полчаса…
Он стал облачаться в привычную свою военную одежду.
Мария тоже надела гимнастерку, галифе и сапоги.
3.42. Баня.
Бойцы мылись в бане для гастарбайтеров с востока. Им сменили обмундирование. Избавили от вшей. Выстроили и зачитали приказ о наступлении.
3.43. Штаб бригады.
- Ефрейтор Рубинштейн. Поедешь на армейские курсы младших лейтенантов, - сказал Лёвке комбриг полковник Грибов.
- Товарищ комбриг. Я не хочу быть офицером! – горячо запротестовал Лёвка. - Скоро война закончится. Я ведь с пятого курса Политеха ушел. Закончу институт и поступлю в аспирантуру. Защищу диссертацию. Буду делать открытия. Это ведь тоже нужно...
- Тебе что сказали, через четыре месяца, чтобы приехал ко мне в батальон младшим лейтенантом, – сказал Губанов. - Понял? Исполняй. А то свяжем и отвезем силой.
- Николай Иванович! Не ожидал от вас такой подлянки, – возмущался Лёвка. – Мы с вами так хорошо воевали! Вы что же меня предали?!
- Слушай, Лева. Мы будем форсировать Одер – четыре рукава. Поплывут наши кости в Северное море… А ты должен жить. Чего глаза вытаращил? Выполняй приказ. Бери свой сидор и бегом к машине.
- Есть.
3.44. Ходы сообщения.
Была странная тишина. Грозовое затишье.
Немцы кричали:
- Русь! Давай вместе песни петь.
Наши не отвечали. И снова было тихо.
Лёвка не поехал на курсы.
Он шел по ходу сообщения. Увидел солдата, немолодого, полноватого. Вспомнил его фамилию.
- Шаповалов?
- Так точно.
- Чего ты там высматриваешь?
- Слежу… Изучаю фрица…
-. На что тебе?
- Пригодится. Вот, скажем, пошлют меня за кашей… Я иду… Где в рост… А где ползком… Он ещё не стреляет, а я ползу… И сколько раз было, только лягу, а пуля рядом фьють-фьють… Я ползу, а Ижевцев смеётся надо мной… Его убьют скоро…
Ижевцев сидел неподалёку на корточках и читал газету. Услышав свою фамилию, оглянулся и снова стал читать.
- Откуда ты знаешь?
- Видно… Взгляните на него. Таких всегда убивает. Может и не убьёт, но крепко ранит…
- Да брось ты чепуху болтать!
- Ваша воля, не верьте. Но я с первых дней на войне… Смотрю, замечаю, запоминаю… Пополнение приходит, я их распределяю, кого сразу, кого попозже. Ошибок не даю… Судьба у каждого на лице написана, только мы читать не хотим… Но, конечно, поправки могут быть… На войне нужно с умом жить… Вот, скажем, прикажут нам «в атаку». Я торопиться не буду. Но и не отстану, со всеми пойду… Посмотрю вперед, что артиллерия наша произведёт… Если атака пустая настроится, далеко не пойду, сподручнее будет обратно прыгать… А если дело начнется настоящее, не отстану, свою обязанность знаю… Вот, смотрите, у них эта роща пристреляна. Как мы до неё добегаем, немец даёт из миномётов, а мы назад бежим… в родной окопчик… Кто добежит, а кто лежать останется… Кто потечёт, а кто истечёт… А что мы немцу показываем? Свою глупость… Вы тут спервоначалу?
- Да, я сначала.
- Ранен был?
- Да… Но не сильно… Ты мне скажи… Я?.. Меня скоро?..
- Тебя не скоро…
После артподготовки, они пошли в атаку. Не успели пройти и ста метров, как над полем боя появились немецкие пикировщики и началась дикая бомбежка. Назад отойти они не могли, а оставаться на нейтралке означало обречь себя на быструю смерть от немецких авиабомб. Рванули вперед, через колючую проволоку, через минное поле, под огнем немецких пулеметов и минометов, под свист и разрывы падающих на них бомб.
Лёвка увидел, как упал Шаповалов. Он хотел помочь ему, но тот не подавал признаков жизни.
3.45. Поле боя.
Первую линию траншей захватили. Сразу приказ -"Вперед! Не останавливаться!". У Лёвки заклинило автомат. Он присел, вынул затвор, протер его и побежал дальше вперед. До немцев оставалось 50 метров, когда внезапно он почувствовал сильный удар. Ему опять повезло. В который раз… Весь его "сидор" был полон осколков, шинель изрешечена, а на теле только царапины. Ногу зацепило немного. Губанов оттащил его в свежую воронку.
- Жив?
- Кажется, жив. А где Мария?
- Мария?
- Да, где она?
- Да, вот она.
Лёвка не слышал ни шума, ни свиста, сразу разрыв. Мягким толчком его приподняло и бросило лицом в землю и сильно ударило в затылок. Не больно, но сильно. Он попытался встать, но упал лицом вниз и стал неотличим от других бойцов, неподвижно лежащих на земле. И снова звук летящей мины. Губанов упал на него, прикрывая собой от осколков.
Это был последний миг жизни Николая Губанова… Последний его подвиг.
В этом бою Николай Губанов погиб, заслонив собой Льва Рубинштейна. Своего студента. Друга.
3.46. Лежневка (дорога в лесу)
Дороги эти, лежневки, называли «роялем». Так звучно они играли, когда ехала по ним телега.
Мария ехала на телеге по такой дороге. Телега называлась «грабарка», то есть, землекопная. Ящик ее состоит из двух невысоких досок (землекоп их по одной поднимает за конец, и земля с телеги осыпается). В передней части повозки лежал завернутый в простыни и накрытый шинелью комбат Николай Губанов. Он умер от ран. Сзади, на скамеечке, поджав ноги и положив руки на колени, сидела Мария. В черных перчатках, в черном плаще, черной плоской шапочке с вуалеткой и белом шарфе (а лицо белее шарфа), везла его хоронить.
Не похоронная была процессия, и не процессия вовсе... Просто везла его Мария на грязной (вся в глине) повозке, которую тащила когда-то белая лошадь, тоже в глине, везла закапывать в могилку невдалеке от командного пункта своего любимого – комбата Губанова.
Колеса повозки подскакивали на каждом бревне лежневки, а она сидела прямая и совсем не вздрагивала. Узкое, совсем белое иконописное лицо, большие карие, полуприкрытые глаза, огромные синяки, забеленные пудрой, высокий чистый лоб, обрамленный темным волосами. Женщина классической красоты. Тонкая и небольшая.
За повозкой шли два солдата с лопатами. И Сандро.
Возможны титры.
Через два дня после похорон капитана Губанова Мария вернулась в батальон и снова таскала раненых. Перевязывала, поила и кормила их. Всё делала мягко, осторожно, тихо…
Конец третьей серии
Четвёртая серия
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
4.1. Землянка.
Левка и Сандро собирали вещи Губанова, чтобы отвезти родным. Среди скромных трофеев лежала книжка стихов Пушкина с дарственной надписью Веры и её фотография.
(Этот томик всегда был с Губановым).
- Вот и кончилась моя военная карьера, - сказал Лёвка не без грусти.
- И куда ты теперь? – спросил Сандро.
- Мне некуда ехать. Поеду к родителям Николая Ивановича…
- А институт?
- Я должен быть там, с ними. Ну, хотя бы первое время. Пока хотя бы… пусть привыкнут…
- Я понимаю тебя.
- Я буду заботиться о них, как сын, - говорит Лёвка. – Как Коля.
– Возвращайся в Питер. Тебе год остался в институте… - увещевает его Сандро. - А потом – аспирантура… Куда ты с твоей ногой? Им и так трудно.
- Я ведь не волк, - возразил Лёвка. - Меня не ноги кормят, голова. Я головой думаю, Сандро. Голова везде нужна. В русской деревне тоже пригодится… Я верю в свою голову. Я так устал от войны. Мой мозг требует работы. Сандро, я устал не думать. Мне надоело выполнять приказы… Я ведь умный, Сандро. Я не хитрый, но я – умный. И нога заживет. И в горы будем ходить с тобой. И мы снова будем таким, каким были до этой проклятой войны…
- Мы никогда не будем такими, как раньше… как до этой войны…- сказал Сандро.
- У меня есть несколько задумок. Они мне снились по ночам. Все четыре года… – Он достал связку своих блокнотов. Помахал им перед глазами Сандро. - Вот! Я их додумаю там, в деревне.
- Лёва, боюсь, ты заблуждаешься. Это уже не та деревня, которую ты знаешь по книгам. Как эта война непохожа ни на одну прежнюю войну… Это не тургеневская деревня, Лёвка… Там жестокая, жёсткая жизнь… Ты сломаешься там…
Лёвка задумался, но не стал перечить, а Сандро, продолжил свою мысль.
- Я не буду рассказывать тебе. Плохая примета. Губанов говорил, никогда – никогда не подвергай риску задуманную, но не додуманную работу… Никому не рассказывай… Так что ты, прости меня… Я, может быть, сменю фамилию и имя. Буду Губанов Николай.
- Ты что?! Зачем?!
- Чтобы маленький Лёвка Губанов не узнал, что отца нет в живых. Чтобы его имя не забылось…
- А Вера?
- Что вера – Бог один.
- Я о Вере, жене Губанова.
- Не знаю. Не спрашивай. Будет, как будет. Не об этом сейчас…
4.2. Дорога.
Левка подошел к машине. Сандро нес чемодан и два сидора.
- Куда едешь, брат? – спросил Лёвка шофера.
- Раненых везу в тыл.
- Подбрось меня до железной дороги.
- У тебя какая нога не работает?
- Правая.
- Становись с правой стороны левой ногой на подножку, левой рукой держись за кабину, стекло опущено. Ты видишь, в три ряда лежат тяжелораненые.
Действительно вся машина была забита. Но ребята подвинулись, освободили немного места для Лёвки...
Рядом с Лёвкой сидел солдатик с перевязанной грудью.
Лёвка спросил его
- Тебя куда ранило, братишка?
- Да вот, немец меня в упор пробил насквозь... Из шмайсера…
- И живой?
- Как видишь… Я молодой ещё. Жить надо…
4.3. Общий вагон.
Лёвка сидел на лавке, зажимая ногами чемодан. А руки охраняли два вещмешка.
Ему хотелось спать. Он дремал.
Когда открывал глаза, видел меняющуюся по мере отдаления от фронта местность – мирную, изуродованную войной, предельно бедную, нищую Россию. И только белые пятна снега радовали глаз. Был март 1945 года.
4.4. ЖД станция
Совсем близко к рельсам стоял железнодорожник, поднял голову. Он был незнакомый, но у него было знакомое лицо, потому что это уже была Россия.
. Буфетчица в белом фартуке стояла в дверях обгорелого вокзальчика. У неё тоже было знакомое, узнаваемое лицо, потому что это уже была Россия.
Негустая толпа окружила столб с репродуктором.
К Лёвке подходили жалкие женщины и просили, молили продать им мыло. Спрашивали хлеб, консервы, но мыло больше, настойчивей и трогательней. За кусок предлагали четыреста рублей!!!
Подошла ещё одна - маленькая, худая, вся в мазуте и копоти, черная от лица и до юбки.
Она так тихо и жалобно просила мыла, что Лёвка продал её один кусок.
- Четыреста…
- Да, да, чудесно, - сказала она и прижала мыло к лицу. – Спасибо вам. Хранит вас Господь.
Он заметил проходившую через зал ожидания ухоженную молодую женщину в котиковой шубке и такой же меховой шапочке и не мог оторвать глаз от этого непривычного и прекрасного видения. Она была похожа на Незнакомку Крамского. Прошла и исчезла, как мираж, как память прошлого.
Старик продавал самодельные деревянные игрушки – акробатов и бабочек. Лёвка купил бабочку. Она была на колесиках, с ярко расписанными крыльями и направляющей палочкой. Она хлопала крыльями, если колеса крутились.
4.5. Зал ожидания.
В зале ожидания медленно остывала круглая чёрная печка. Вокруг неё расположилось на полу человек десять пассажиров, всё больше – бабы. Которые спали, которые бессонно охраняли вещи. Длинная фигура в солдатском обмундировании плоско прилипла к тёплой печке. Лёвка раскинул руки и растопырил пальцы, чтобы как можно больше набрать тепла.
4.6. Церковь-клуб.
Недалеко от станции стояла церковь. Оттуда слышалась веселая музыка.
Лёвка сдал вещи в камеру хранения и доковылял до церкви.
Там местные девушки танцевали с подростками под патефон… В полутьме – горела одна свеча. Полечка оборвалась и танцы прекратились, потому что под сводами церкви зазвучал голос М. Бернеса:
Тёмная ночь…
Только пули свистят по степи,
Только ветер свистит в проводах,
Тихо звезды мерцают…
4.7. Кабина полуторки.
- Мы ведь как живем? Пока не умрём – барахтаемся, - говорил шофер, вглядываясь в освещаемые фарами кочки и ямины. - Вот приехали эти Губановы. Куда их поселить? Везде детей много. Но свои ведь, не чужие. А эта изба освободилась. Старуха умерла.. Муж тоже помер. Сыновья на фронте погибли. Изба ещё крепкая… Просторная… Перед войной рублена. На большую семью. Там эти Губановы и живут. Старик Иван Николаевич… Крепкий старик! Его жена Ксения Андреевна… Баба Ксюша… Малость с придурью.
- Не понял, - сказал Лёвка.
- Ну… маленько тронутая от горя… Да… Невестка с малышом. Вроде Вера зовут… Красивенная… В Ленинграде училась… Вот поселили… Живут… Вроде от сына письмо получили, что скоро на побывку приедет. Ждут. А ты случайно не сынок ихний?
- Нет, я друг его… Всю войну вместе были…
- Да, я и вижу – порода другая.
4.8 Деревенская улица. Ночь.
Полуторка остановилась у избы.
Шофер помог Лёвке спуститься из кабины на землю. Принес его вещи к калитке.
- Вот здесь...
- Спасибо, - сказал Лёвка и протянул шоферу кусок мыла.
- Да что вы! Не надо! У нас не принято. Не за деньги…
- Бери!
- Спасибо. А, впрочем, не откажусь.
4.9. У избы Губановых.
Лёвка постучал в дверь. Никто не отозвался.
Он подошел к окну и тихонечко постучал по стеклу.
Занавеска качнулась. За ней метнулась ночная белая рубашка. Замерла.
Послышалось хлопанье дверей. И скрежет засовов.
4.10. Изба
Вера всматривалась в лицо Лёвки. Узнавала и не верила. Жалко улыбнулась.
И вдруг поняла страшную правду его приезда, не Колиного, а его, Лёвкина приезда. Это означало, что Коля погиб, что нет его, и он никогда больше не постучится к ней, а она никогда не откроет ему дверь.
Этот негласный обмен информацией длился мгновение, равное минутам и часам. Вера заголосила, закричала. (Так кричат в русских деревнях вдовы, омывая слезами похоронки). Скрылась в недрах ночной избы.
Лёвка закрыл глаза, опустил на пол крыльца свою ношу, и нездешним восточным движением вскинул ладони к вверху, как бы прося помощи у неба. Поднёс их к лицу, одновременно прикрывая глаза и защищая свой слух от безутешного женского воя.
Раздалось чирканье спичек. Сени осветились желтоватым светом. Постаревший, заросший седой щетиной, Иван Николаевич Губанов всматривался в Лёвку и не узнавал его.
- Чего тебе, солдат?
- Я Лёвка… Лёвка Рубинштейн, - сказал Лёвка. – Я студент Николая Ивановича. Вместе воевали. Помните?
- Лёвка?! А-аа… Понял. Тебя не помню, но понял… всё.
Покачал головой.
- Проходи в избу. Я понял. Понял. Понял. Проходи.
Лёвка шагнул и больно ударился о притолоку дверей.
Присел, оглушённый.
Услышал старческий смех.
Смеялась маленькая сухонькая старушка, Баба Ксюша, мать Николая Губанова. Немного тронутая от военных переживаний. Она была в черной кофте, черной юбке и в белом платочке. Не могла удержать смеха. Прикрывала сухой ладошкой сморщенный рот. От души смеялась.
Лёвка не раз ещё будет больно ударяться о притолоку дверей, и каждый раз слышать смех бабы Ксюши.
- Понятное дело, - сказал Иван Николаевич Губанов. – Так значит… Понятное дело… А мы вот письмо от него вчера получили. Обещался приехать…
4.11. Изба
Лёвка выкладывал на стол мыло, сало, хлеб, леденцы.
- Погоди гостинцы раскладывать. Расскажи, как всё случилось с ним, – остановил его Николай Иванович.
Лёвка молчал. Выкладывал на стол гостинцы.
Маленький Лёвушка радовался петушку на палочке. Радовался бабочке, которая хлопала яркими крыльями. А потом вдруг бросил всё и порывисто кинулся к Лёвке, цеплялся как репейник, дергал Лёвкину гимнастёрку, норовил добраться до медалей и орденов.
А с другой стороны безумная баба Ксюша. Прижималась к солдату.
- Сыночек мой дорогой! Вернулся. Коля! Коленька!
Прижималась к Лёвке. Норовила поцеловать руку.
- Вот он, живой сынулечка…
Лёвка одной рукой обнимал, прижимал, к себе бабу Ксюшу, а другой ласково сдерживал непоседу, маленького Лёвушку, тёзку своего .
- Так расскажи… Как оно было.
- Так ведь не расскажешь. Шли в атаку… Я получил ранение в ногу... Николай Иванович толкнул меня в воронку… А тут второй снаряд…
- Он сразу или мучился?
- Сразу.
- Так.. хорошо… хорошо… Понятно…
Дошла очередь до вещей Николая Губанова.
Баба Ксюша схватила, поднесла к лицу гимнастерку сына. Нюхала, как зверь . Положила на колени. Расправляла, разглаживала руками.
- Вера! Разогрей борщ. Гость с дороги. Голодный, - закричал Иван Николаевич..
- Нет. Я ничего. Мне бы кипяточку. Холодно, - отозвался Лёвка..
Вера вздрогнула, как от удара, вдруг засуетилась, вышла в сени, говоря на ходу.
- В избе выстыло, а никто не догадается подтопить.
Она как-то торопливо прошла по двору к поленнице, попробовала расколоть чурбак, но только завязала в нём топор и не смогла вытащить, и заплакала от бессилия – и вдруг что-то прорвалось, она упала на поленницу, зажимая рот ладонями, глушила рыдания, боясь, чтобы никто не услышал, не увидел её здесь, плачущую от обиды на судьбу, раздавленную одиночеством, страхом и полным отчаянием перед своей беспомощностью и беззащитностью в будущей жизни.
Маленький Лёвушка играл бабочкой. Благодарно влюблено смотрел на Лёвку.
- Ты папа, да? Папа…
- Да, сынок. Да.
- Не папа, - сказал Иван Николаевич. – Дядя!
Лёвка гладил белесые вихры малыша.
- Папа! – упрямо сказал Лёвушка.
- Дядя! – не сдавался Иван Николаевич.
- Папа-дядя! – закричал мальчик.
Лёвка вдруг наклонился и поцеловал его в макушку.
4.12. Изба
Вокруг длинного стола сидели гости и домочадцы. Женщины в тёмных несмятых платках. Среди них Иван Николаевич Губанов в чёрной сатиновой рубахе. Председатель сельсовета – Павел Феофанович. Безногий с нашлёпкой инвалид войны Илья. Лёвка в гимнастерке. Награды позвякивали в тишине.
Вера поставила на стол тарелку с картофельными лепёшками, оглянулась и позвала ласково:
- Лёвушка, садись к столу.
Лёвка дёрнулся, будто его позвали, но Вера звала сына.
Мальчишка залез на колени к Лёвке. Оглядывал скромные угощения, приготовленные для поминок.
Вера медленно двигалась вокруг стола. В руках она держала большое деревянное блюдо с кутьей.
Лёвка наблюдал за ней, видел, как она старательно избегает его взгляда, боясь навлечь на себя нечистое любопытство соседей.
Гости брали по щепотке разваренного ячменя. Дети в точности повторяли их движения.
Лёвка ждал, когда Вера подойдёт к нему.
Она приближалась, не глядя на него, молча остановилась, и он взял с блюда щепотку крупы. И маленький Лёвушка Губанов тоже взял щепотку. Проглотил. И слизнул с ладошки зернышко.
- Помянем Колю, мама.
Вера стояла перед бабой Ксюшей, держала блюдо.
- Ксения Андреевна, помянем Колю.
Безумная старуха подняла глаза, не понимая, чего хотят от неё.
- Это кутья, Ксения Андреевна, помяните Колю.
- Чего поминать его! Он, вот он… живой сидит, - сказала она, указывая на Лёвку.
Вера сама положила ей в рот щепотку поминальной каши.
Председатель сельсовета Павел Феофанович встал, поправил под ремешком подол рубахи. помолчал и трудно сказал:
- Хороший человек погиб... Теперь только вспоминать да жалеть. Офицер. Учёный. Орден имел. Из глуши деревенской выбился в люди. Всю войну прошел без ранений. И вот. Но, видно, судьба такая...
Он пошевелил над столом своей трёхпалой рукой и сел.
Выпили, и за столом началось тихое оживление и добрые разговоры…
- Редкой души...
- Хорошие умирают...
- Мир праху его.
- Да, вот он… Вот он сидит, - громко сказала безумная баба Ксюша, и снова указала на Лёвку. - Чего плакать-то! Вот он, живой!
Стало тихо. Только слышно было, как ветер гудит в печной трубе.
- А вы к нам надолго Лев Михайлович? - спросил Павел Феофанович Лёвку.
- Пока не прогоните, - ответил Лёвка. – Надо определиться, что я буду делать у вас.
- Ну, хотя бы директором школы… Подойдёт? И преподавать физику… астрономия… Мы вас жильем обеспечим… Дровами на зиму… Продуктами… Оставайтесь… Не пожалеете. Климат у нас хороший и люди добрые. Женим мы вас на самой красивой девушке…
- Спасибо, я подумаю, - сказал Лёвка.
Лёвка встал из-за стола и вышел во двор.
Ему было жарко. Он расстегнул ворот гимнастёрки. В темноте меж темных домов белели пятна мартовского снега. Светились лишь одни окна. Там поминали Колю Губанова.
Когда Лёвка вернулся в избу, он снова больно ударился о притолоку.
Присел оглушенный. Потирал ушибленное темя.
За столом негромко засмеялись.
- Когда в избу входишь, смиряй себя. Кланяйся. – поучал гостя Иван Николаевич. – Смиряй свою гордыню.
Вера принесла бутыль самогонки.
Передала Павлу Феофановичу.
– Наливайте, Павел Феофанович, хозяйничайте.
4.13. Изба
Маленький Лёвушка играл бабочкой, он не мог уснуть, хотя дом уже опустел.
Лёвка записывал в свой блокнот.
«Деревня хорошая. Люди добрые. Но очень низкие двери. Набил себе шишку на голове. Я думал, что раньше русские были ниже ростом, теперь пошел народ покрупнее, а обычай делать низкие двери остался. А Иван Николаевич объяснил мне, что это для смирения духа. Чтобы не забывали поклониться иконам, когда входишь в дом».
Вера убирала со стола.
Баба Ксюша мыла посуду. Разбила тарелку. Собирала осколки.
Иван Николаевич сидел в одиночестве за столом, грустно подперев щёку ладонью. Пел пьяненьким, дребезжащим голоском.
Во саду при долине
Громко пел соловей,
А я мальчик на чужбине
Позабытых людей...
- Ложитесь, - попросила Вера.
- Эх, Вера... – вздохнул дед.
Баба Ксюша прошла мимо Лёвки, пронесла на тарелке кусок хлеба и луковку. Подошла к окну и с треском открыла раму. Клубы морозного пара ворвались в избу. Замигал и затрепетал огонь в лампе.
Лёвка настороженно наблюдал за действиями старухи...
Она поставила на подоконник тарелку с едой.
- Ешь, сынок, ешь. Дай-ко я тебе луковку-то очищу.
Озабоченно смотрела в темноту.
Испуганно смотрела на неё Вера.
Дед на минуту застыл, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
- Ты надолго к нам? – спросил Иван Николаевич.
- Пока не прогоните, - сказал Лёвка, рассчитывая на гостеприимство.
- Продовольственная карточка есть?
- Есть.
- Какое у тебя образование?
Иван Николаевич глянул на Веру и, подсев к Лёвке, медленно закурил.
- Ну, так как? - сказал дед, прищуривая жёлтый круглый глаз. – Образование у тебя какое?
- Вы же знаете, незаконченное высшее. Мне остался диплом. - тихо ответил Лёвка.
- Плохо дело.
- Что?
- Плохо дело, - повторил Николай Ивановчч. – У нас семилетка и то много, девать некуда.
Вера ходила торопливо по избе, не могла остановиться.
- Как думаете существовать? – спросил дед.
- Вот председатель зовет директором школы… Могу преподавать в школе… Могу на МТС.
- Может, сбережения есть?
- Нет у меня сбережений, нету.
- Значит, у тебя нету, - сказал дед. – а у родственников есть?
- У меня никого нет кроме вас, все погибли в блокаду…
Дед сделал паузу, подумал и спросил:
- Ты на что рассчитывал, когда ехал сюда?
Лёвка молчал.
- Здесь жизнь тяжёлая. Не для тебя. Мы еле сводим концы с концами. .
- Я же сказал, у меня никого не осталось, кроме вас.
- Время идёт голодное, - сказал Иван Николаевич. – Думать надо. В Ленинграде там полегче… А здесь тебе не выжить… - сказал он шепотом. - Неразумный, а ещё и еврей…
- Я думал…
- Что ты думал?! У нас здесь даже паспортов нет. Как были крепостными, так и остались.
- Я хотел помочь вам. Быть вам вместо Коли… сыном…
Старик рассмеялся горьким смехом.
- Посмотри на себя в зеркало. На кого ты похож…
4.14. Изба.
Ночью у Лёвки открылся жар. Он ворочался и стонал.
Вера, шлёпая босыми ступнями, подошла к нему.
- Лёва, что с тобой?
Лёвка забормотал что-то в бреду. Схватил Веру за руку. Притягивал к себе.
Вера осторожно оттолкнула его цепкую руку.
Она присела на край кровати, поправила одеяло на Лёвкиных ногах.
Стряхивала градусник.
- Я так думаю, что у него чахотка, - откуда-то сбоку проговорил дел.
- Мам, - заплакал Лёвушка, - я боюсь...
Вера сердито глянула на сына, погладила Лёвку по голове.
- Не бойся. Ты хочешь летчиком стать. В лётчики бояк не берут…
Подошла баба Ксюша, тронула Лёвкину руку.
- Горит… Горит сыночек мой.
Баба Ксюша стянула с Лёвки одеяло.
Он лежал жалкий и длинный, в бязевом военном нижнем белье.
Вера нащупала градусник, рассматривала его у стекла керосиновой лампы.
- Тридцать девять и восемь…
- Отстаньте! – закричал вдруг Лёвка. – Уходите!
Вера наклонилась над ним. Прижалась ухо к потной груди. Слышала хрипы в лёгких.
Он увидел близко её лицо, яростно оттолкнул её руки, волчонком забился в угол кровати.
- Ты чего?! – удивилась Вера.
– Стыдится – сказала баба Ксюша...
- А я ведь умру – сказал вдруг Лёвка. – На войне жив остался, А здесь умереть придётся.
.
4.15. Изба.
По дороге, среди поля, лошадь тащила сани, груженые навозом. Навоз ещё дымился на лёгком морозе мартовского дня, и облако сырого пара окутывало подводу. Черень железных вил торчал на самом верху воза, как антенна.
Вера шла сбоку саней, слегка понукая лошадь.
Издали было видно, как далеко в поле шевелятся фигурки людей. Вся деревня вышла раскидывать навоз.
Вера заворотила лошадь с дороги на снег. Начала разгружать сани. На плотный сахарный снег тяжело плюхались чёрные лоснящиеся пласты навоза. Остывали. Вера была озабочена и молчалива. К ней подошла соседка, Августа.
- А вот ещё одно средство, - Августа.
- Ну?
- Медвежье сало с молоком.
Вера с размаха воткнула в снег вилы. Отвернулась.
- Вот то-то и оно, - вздохнула Вера, - средство верное, да где взять... А савватеевский мужик, говорят, вылечился. Залил болезнь салом….
Она взяла в руки вожжи, тронула лошадь. Сани передвинулись на другое место. Женщины опять взялись за вилы.
- Сколь сала-то надо? – спросила Вера. – Много?
- Да уж, конечно, не с одного медведя... – озабоченно ответила Августа.
4.16. Изба
Вера раскрыла томик Пушкина со своей дарственной надписью. (Этот томик и фотографию мы заэкспонируем в предыдущих сериях). Из книги выпала ее счастливая, довоенная, фотография.
Лёвка был в сознании, но температурил, горел.
- Помнишь, - сказал он. - Ты вошла ко мне в комнату - проверять чистоту и порядок, ты была «начальник коридора». Вся беленькая, чистенькая, просто белым-беленькая. Волосы белые, кофточка белая, лицом белая с румянцем и вся светлая, глаза только голубые, и юбка серенькая… Я постоянно был в кого-то влюблен, но никогда не думал жениться. А тут сразу - это жена моя! И все! На третий день увидел тебя. Ты шла с Николаем Васильевичем… Рука в руке… И я понял, что проиграл. Чуть с ума не сошел… А тут война…Было страшно, очень страшно. Я и сейчас удивляюсь, как же я живой остался?.. Хотелось остаться живым… А здесь умру… Смешно? Да?
Старик Иван Николаевич прислушивался, хоть и делал вид, что спит.
Вера сидела на табуретке возле постели Лёвки. Простое лицо её клонилось к ладоням.
Он смотрел на неё умоляюще. И она ответила на его немой вопрос.
- Я ничего не обещаю тебе. Если можешь, потерпи… Подожди… Дай мне привыкнуть…
4.17. Изба.
В избе было на удивление тихо. Вера достала из сундука костюм Губанова и, разложив на коленях, рассматривала и гладила его ладонями, расправляя смятые от долгого лежания места. Лицо её было задумчивым и грустным...
Потом она встала, взяла утюг, набросала в него горячих углей и вышла на крыльцо.
Стояла на крыльце и равномерно раскачивала тяжёлый чугунный утюг.
Треугольные отверстия начали светиться красным жаром, а вокруг было неподвижное утро с одиноким криком синицы.
- Вер, а я ведь к тебе, - подошла соседка Орина.
- Заходи, - неохотно откликнулась Вера, с сожалением сбрасывая с себя грусть, отгоняя воспоминания.
Орина привязала к столбу свою козу.
Вместе с Ориной Вера вошла в избу.
Утюг светился жаром.
Губановский костюм, раскинутый, лежал на столе.
Вера стыдливо свернула его, отодвинула от чужих глаз.
- Ухаживаешь? – Кивнула на костюм Орина. – Я, Вер, вот по какому делу. Погляди на руки-то мои. Видишь, что делается? Как клешни. Козу не могу подоить, уж я парила, парила – ничего не берёт. Подои мою козу. Я тебе молочка отолью. Для солдата… – Орина понизила голос до шёпота. – Ведь козу не могу подоить. Я бы тебе молочка подарила...
- За такой костюм мешок ржи, - прикинул дед, - свободно дадут. - Коля очень его любил... Бывало наденет его в праздник. Выйдет на улицу…
Они говорили каждый про своё, как всегда, вроде и не слышали друг друга.
Лёвка напряженно прислушивался.
- Как еврей-то ваш? Её жив?
- Жив.
- Я ему молочка принесу… А ты козу подои…
4.18. Дорога
От деревни к деревне с салазками за плечами шла Вера. Белая окрестность была ровна, и окружающие деревни виднелись километров на десять вперёд. Стылыми волнами лежал снег. Чернобыльник высоко торчал сквозь наст. Дорога была открыта – и ветер студил Верино тело, легко пронизывая её одежду.
4.19. Чужой дом.
В чужом доме она разложила по лавке серый костюм Николая Губанова. Сняла свой шерстяной полушалок, тонкий, белый. Колину барашковую кубанку и его бурки, обшитые красной кожей. Вещи были почти не ношеные.
Ей предлагали полмешка ржи. Она пересыпала в ладонях рожь и качала головой, хоть пища была хорошая и не так уж мало давали, учитывая время зимнее и совсем голодное.
- А нет ли у вас медвежьего сала?
- Нет. Чего нет, того нет.
4.20. Дорога.
И шла в деревни более дальние, ближе к лесу. Начинались незнакомые селения.
4.21. Деревня.
Постучала в крайнюю избу.
- Хозяева, откройте! Не бойтесь...
- Здравствуйте, - раздался за её спиной голос.
Дверь отперла женщина, ввела Зою внутрь.
4.22. Изба.
Вера опять, в который уж раз раскинула на кровати свою белую шаль, рядом положила Колину кубанку, в серых крупных завитках. Кубанка ещё хранила чуть заметный щеголеватый излом. Поставила на пол бурки. Развернула Колин костюм.
- Что хочешь за всё? – спросила хозяйка. Она была молода и плечиста.
- Нет ли у вас медвежьего сала?
- Есть. – Хозяйка совсем не удивилась. – Много тебе надо?
- Давай всё... всё, что есть, - жадно сказала Вера. У меня сын захворал, старые люди посоветовали медвежьим салом... Как им лечат-то? Научила бы...
- Не знаю, - сказала хозяйка. – Я на нём картошку жарю. У меня муж лесником работал. Пока в армию ни забрали. Говорят, с молоком смешать нужно. И пить горячим…
Она ушла куда-то, Вера от усталости и от радости была так нелюбопытна, что даже не оглядела как следует эту зажиточную избу, чистую, с тюлевыми занавесками на окнах и городской мебелью.
Пришла лесничиха и подала ей сало, завёрнутое в тряпку. Вера сунула сало в котомку и засобиралась домой.
- Далеко тебе? – спросила лесничиха. – Чья ты будешь?
- Васененска.
- Куда сейчас?
- Домой, куда ж мне?
- На ночь-то глядя? Не дойдёшь.
- Как-нибудь дойду.
- У нас тут опасности. Волки.
Вера забоялась, посмотрела на окна.
- Мужик у меня больно плох. Как бы не помер...
- А сказала - сын… Ну, ладно. Побудь до утра. Изба большая, места хватит. Собака была, и ту волк унёс.
Вера села на лавку.
Лесничиха взяла в охапку и унесла в другую комнату приобретённые вещи.
В маленькой комнате она прикинула на себя Верин полушалок, пригладила на лбу волосы и даже застонала, так к лицу ей была эта обнова, так красила.
- Ты своего давно проводила? – спросила лесничиха.
- Четвёртый год.
- Ну и как живёшь?
- Ничего, всяко бывает.
- А я плохо живу. Не могу я никак без мужика жить, - исповедовалась лесничиха. - Поверишь, хоть на вожжах вешайся. У меня ни отца, ни матери, ни детей. Запасы мой мне оставил хорошие, всё у меня есть, а жить так не могу.
Они пили чай. Лесничиха спросила:
- А ты по своему тоскуешь?
- Как же, - ответила Зоя, - конечно. Сколь раз во сне мёртвым видела. Проснусь, аж всю колотит, так до утра и не сплю... плачу…
- Я не об этом... Ты по баловству с мужиком тоскуешь?
Зоя застыдилась, спрятала за самовар лицо, смеялась там за его серебряным боком.
- Сало - то для мужика своего.
- Нет, его друг приехал с фронта. И заболел. А муж погиб… Погиб…
- И как ты?
- Живу. Сыночек у меня маленький. Три года.
- И никого?
- Никого.
- А я не могу без мужика. Поверишь, хоть на вожжах вешайся.
Кто–то постучал в окно. Потом в дверь.
Лесничиха разговаривала на пороге с каким-то парнем, лет пятнадцати-шестнадцати.
- Иди, иди, пока мать не хватилась. А то опять прибежит.
Парнишка упирался, она подталкивала его к двери, сердилась.
- Кому говорю! Вот повадился...
Она открыла перед ним дверь и вдруг раздумала.
- Погоди, Ваня...
Вышла к нему в Зоином полушалке, прошлась павой.
Парнишка пытался обнять её, хватал за плечи, она отбивалась лениво.
Вера встала. Стала собираться. Накинула на голову шерстяной платок. Взяла сумку.
- Спасибо вам, хозяюшка.
4.23. Дорога.
Вера впервые очутилась так далеко от дома одна. Было небоязно и светло. Ей нужно было спуститься в неглубокий овраг, пересечь рощу. Чёрнопрозрачная в лунном свете роща приближалась к ней.
Волки завыли, когда Вера уже поднималась по ту сторону оврага. Они были чуть в стороне и сзади, ещё невидимые среди тонких стволов.
Она вылезла из оврага.
И тут послышался ей скрип саней, где-то на боковом пути, а потом выехала на большую дорогу подвода. Вера закричала:
- Человек! Человек!
Бросилась к саням, волоча за собой салазки.
4.24. Изба
Вера топила на огне медвежье сало. Слила со сковородки в кружку, добавила молока.
- Выпей, выпей, Лёва, - слышался за перегородкой Верин голос, - пожалей ты меня, выпей...
В избе стоял чад. Все окружили Лёвкину кровать. Упрашивали, ругали.
Лёвка, сжав зубы, катался по кровати.
У кровати оказался маленький Лёвушка. Сказал очень серьёзно:
- Лечись, Лёвка, а то умрёшь.
Вера силой сжала Лёвкины щёки, пытаясь открыть рот.
Лёвка отбился. Прижался спиной к стене. Он видел, как безумная баба Ксюша, подметая избу, бросала сор в ярко горевшую печь. Как она бросила туда бабочку. Потом увидела связку его военных блокнотов. И тоже кинула в огонь.
Он видел, как сгорают его военные записи. Как вспыхнула и погасла Бабочка.
Ему было всё равно.
4.25 Деревня
Мартовское ясное солнце всходило над избами.
4.26. Изба
- Лёва, тебе лучше? – спросила Вера.
- Лучше, - ответил он. – Почти хорошо…
- А чего лежишь? Вставай. Двигаться надо. На воздух надо тебе.
- Не хочу.
- Температуры уже пятый день как нет. Вставай, Лёва, - сказала Вера. – Вставай!
Лёвка медленно приподнялся на постели, глядя на Веру.
- Одевайся, - приказала Вера.
- Лицо её было решительным.
- Ой, да куда ж вы его?.. – спохватилась баба Ксюша. – куда сыночка мово?
- В лес! Он ведь здесь задыхается. А ему свежий воздух нужен. Мы же погубим его!
4.27. Двор.
Ослабевший, обвязанный Вериным платком, Лёвка вышел со двора на лыжах.
Вера шла следом. На ней было серое пальто в талию, берет козырьком навис над глазами. Она была тоже на лыжах – и было ясно, что она на них стала впервые.
Дед Иван Николаевич смотрел на них в окно.
Они уходили, медленно передвигая ноги.
Они двигались по полю к лесу.
4.28. Лес.
Вступили в редкий лес. Снег был без единой лыжни. Здесь был другой мир, может быть, тот свет. Здесь ничего не было известно про войну и голод.
На рябине висела кисть ягод.
Лёвка посмотрела на неё, но понял, что не достать.
Клест торчал на ветке вниз головой.
Они неуклюже брели между деревьями.
- Ты неправильно идёщь... – вдруг впервые улыбнулся Лёвка.
- А как надо? – обернулась она к нему.
- По насту легче.
- По насту?
- Дай, я вперёд...
- Иди.
Она наблюдала, как он обходил её, чуть посторонилась и упала под сосной. Лежала неподвижно, не зная, как встать, почти утонув в снегу, как-то совсем отдельно от громадных валенок, к которым были привязаны её лыжи.
- Подай руку, - сказала она Лёвке. – Ты же мужчина.
Поднимая Веру из снега, Лёвка заметил, что она улыбается.
Она поднялась и стояла, опираясь спиной о ствол дерева, а Лёвка держал её руку, потом застыдился и отпустил.
Она стала серьезной.
Иван Николаевич стоял у окна и видел, как в поле двигались две фигуры. Их приближение было почти незаметно. Казалось, они застыли среди снегов...Из под его руки просунулась к стеклу любопытствующая мордочка малыша Лёвушки.
4.29. Изба.
Вера не спала, прислушивалась к дыханию в темноте дома. Наконец, не вытерпела и, когда услышала шорох за занавеской, тихо встала и прошла к кровати Лёвки.
Тот проснулся, удивлённо посмотрел на силуэт у занавески.
Вера осторожно присела на край кровати. Помолчала, только тихо вздохнула. Потом шёпотом сказала:
- Прости меня, Коленька… Прости меня, Коленька. Прости меня. Прости меня Коленька!
Она от неожиданности, от испуга, что так предательски спутала имена, от испуга от неожиданно прозвучавшего имени мужа, прикрыла рот ладонью.
Лёвка сделал вид, что не заметил, отвернулся.
Он за время болезни стал для Веры самым дорогим на свете человеком. Ведь не секрет, что жалостливость многих русских женщин приводит к любви.
Втайне от всех других, освещённой маленьким пламенем коптилки, она гладила и целовала Лёвку. Принесла в пригоршне воды, умыла его, как дитя, вытерла полотенцем и усадила на лавку около огня. А когда сделала всё это, и увидела, что Лёвке тепло и чисто, она стала надеяться.
Накинув на плечи ватник, дед Иван Николаевич сонно прошёл по избе к двери.
Проснулся маленький Лёвушка, лежал некоторое время щекой на подушке и улыбался.
- Здравствуй, - сказал Лёвка. – Доброе утро. Что ты видел во сне?
- Обезьяну. А ты?
- Я тоже, только большую… Ну-ка, давай – на зарядку! Утро наступило.
Маленький Лёвка вскочил, подбежал к его кровати.
- Начали, - полушёпотом, чтобы не разбудить других, скомандовал Лёвка. – Стой прямо, раз, два, три, смотри веселее. Видишь, как солнышко играет – весна пришла.
Стояли на подоконнике какие-то растения с длинными малиновыми цветами.
Вера гремела в кухне рукомойником, а в дверях стоял Лёвка и пристально глядел на Веру.
Вера улыбнулась ему.
- Расскажи, как ты убивал немцев, - попросил Лёвушка.
- Зачем тебе?
- Расскажи, дядя Лёва…
- Что ж тут рассказывать! Они убивали нас, а мы убивали их.
Вера сидела на постели и слушала. Волосы закрывали половину лица.
Лёвка отвернулся к стене.
- Ну, чего ты? Рассказывай!
У Веры дрогнули пальцы, она подняла лицо – и никто не видел, каким злорадным и мстительным было оно, как жадно ловила она каждое слово.
- Они глядели на тебя?
Занавеска дёрнулась, откинулась. Иван Николаевич поманил Лёвку.
- Поговорить надо. Выйдем в сени.
4.30. Сени.
В полутьме сеней говорили. Напрямушки.
- В доме должен быть порядок вещей, порядок дел и порядок людей, - поучал дед. – Тогда это будет дом... Я не хочу, чтобы в моем доме был бардак. Чтобы нас обсуждали и осуждали… Не хочу…
4.31. Изба
Лёвка собирал чемодан. Складывал в него своё небогатое имущество.
Лёвушка бегал вокруг, заглядывал в чемодан.
- Ты уезжаешь от нас?
- Лёва, как приедешь в Ленинград, сразу напиши мне, - сказала Вера. - Лёва! Сразу сообщи, как приняли, как устроился там.
Лёвка кивнул.
- Да, конечно.
- Ребятам, кого встретишь, передай привет.
- Да! Да! Передам… А ты приедешь? Ведь диплом защитить надо.
- Не знаю, стариков страшно оставлять одних. У меня сердце разрывается от жалости к ним. Ты не сердись на Ивана Николаевича. Они все тут чуть тронутые. Жизнь тяжелая. А тут сразу всё обвалилось – гордость их и надежда… Всё сразу оборвалось… Защити диплом. Поступай в аспирантуру.
- Я за эти четыре года наверное всё забыл.
- Вспомнишь… Всё вспомнишь. Ты способный. Коля говорил о тебе «светлая голова». В городе тебе, конечно, легче будет...
4.31 Вагон поезда.
И снова проносились перед ним пейзажи весенней России.
Люди на лавках сидели плотно. И на полках сидели. И в проходах сидели на чемоданах. Россия пришла в движение. За военным отливом пришел прилив на освобожденные земли.
4.32. Коридоры и аудитории Ленинградского Политеха.
Лёвка ходил по родному институту. Народу было много. Худощавые открытые, светлые лица. Горящие глаза. Молодые, не успевшие по году рождения попасть в беспощадную мясорубку войны. Готовые к восстановлению и возрождению страны.
Лёвку никто не узнавал.
Но вот, встретился старик – профессор.
- Рубинштейн!
- Так точно, Фёдор Николаевич.
- Пришел восстанавливаться?
- Хочу защититься. И в аспирантуру!
- Без проблем. – Он смотрел на Лёвку с грустным восхищением. – Был черный, как грач… А теперь белый, как лунь…
- А кто такой этот «лунь»?
- Птица из породы соколиных, - сказал Профессор. – Что снова по горам будете лазать?
- Так точно.
- Пора привыкать к гражданскому языку.
- Да уж, конечно… Непременно...
- А нога?
- Нога заживет, - улыбнулся Лёвка. – Я читал – один немец потерял ногу в первую мировую. Он оставлял протез перед скальной стеной, и наверх! А у меня нога живая…
- Я рад вас видеть, Рубинштейн. Извините, меня ждут студенты…
4.33. Галерея Славы института.
Портреты ушедших на фронт студентов и преподавателей. Среди них узнаваемы лица Губанова, Кнчадзе и Рубинштейна.
4.34. Канцелярия.
Молоденькая девушка заполняла анкету.
- Распишитесь. Вот здесь. Это за общежитие. Стипендию оформим завтра…
- Спасибо.
Лёвка расписался.
Кто-то хлопнул его сзади по плечу.
- Лёвка!
- Сандро!
- Ты восстановился?
- Да. А ты?
- Меня отпустили на пару дней, прощупать почву.
- У тебя такой счастливый вид!
- Конечно. Скоро будем в Берлине.
- А ещё?
- Я женился.
- На ком?
- На Марии.
Он перехватил тревожный взгляд Лёвки. Улыбнулся счастливо.
- Она такая… хорошая…
- Она здесь?
- Нет. Я завтра утром уезжаю в часть.
- У тебя есть, где переночевать?
- На вокзале.
- А мне в общежитии койку дали. Приходи. Ты ведь помнишь наше общежитие… Приходи. Я жду тебя.
4.34. Общежитие.
В комнате было восемь кроватей. Очень похоже было на палату в госпитале. Но никаких гипсов. Никаких бинтов. Никаких стонов. Горел ночник. Студенты спали. Ветераны, Лёвка и Сандро, старше этих молодых всего на три- четыре года, а по испытаниям и событиям старше на несколько обычных жизней, седые, усталые, но не сломленные войной, сидели на стоящих рядом койках и говорили. Собственно, говорил Лёвка, а Сандро только удивлялся мыслям друга или кивал головой в знак согласия…
- Там какая-то другая жизнь… Какая-то тайна, недоступная мне… Я почти понял их, этих людей… Я чуть не умер там. Воспаление лёгких. Всю войну даже не чихнул. А тут – умираю. Они выходили меня. Поили молоком с медвежьим салом. Это такая гадость!
- Ты любишь её?
- Кого?
- Веру.
Лёвка проигнорировал вопрос, продолжал.
- Колина мама, Ксения Николаевна, не совсем в себе… Она приняла меня за сына… за Колю… За Николая Ивановича... А отец не принял вообще. Мне предложили там место директора школы. И преподавать. Меня тянет туда... Я впервые поступаю вопреки здравому смыслу.
- Ты любишь её.
- Малыш привык. То «папа» то «дядя». Не знаю, что делать.
- Ты любишь её?
- Я всегда любил только её.
- А твои военные увлечения? Другие женщины…
- Их тоже любил. И сейчас люблю… Я всех люблю… Я знаю, что любовь – это желание невозможного… Говорят, что любви вообще нет, есть только желание… Но я-то знаю, что любовь есть, и она, только она направляет нас по верному пути жизни…
4.35. Поле у деревни Курдюм.
В деревню Курдюм Лёвка приехал на попутке. Возможно, тот же шофер.
Он увидел на пашне группу женщин и старика. Женщины были впряжены в плуг, а старик направлял его, тот самый, что борозды не портит, Иван Николаевич…
Они остановились, вглядывались в хромого солдата, пытаясь узнать в нем родного человека.
Военная форма сидела на нём неловко. В нем не было ничего героического, кроме медалей. Уходил на войну молодым, а теперь был седым.
Вера раньше увидела и узнала Лёвку, чем он её.
Они не очень быстро побежали навстречу друг другу. Встретились около какого-то деревца. Вера схватилась за тонкий ствол, чтобы не упасть от усталости, слабости и волнения.. Они не знали, что друг другу сказать. Они просто смотрели друг на друга.
В воздухе, что-то посвистывало.
- Что это? - спросила Лёвка, нервно дёрнувшись.
- Это птицы поют.
- А я думал – пули… - сказал Лёвка растерянно и невпопад.
И замолчал.
Вера прижалась лицом к медалям.
4.35. Деревенская улица.
У тына, под черемухой, сидел слепой инвалид войны Илья. При медалях на сером ватнике.
На одном глазу - черный кожаный кружок, а другой - совсем зарос, только серый шовчик остался.
Вместо руки круглая нашлепка, похожая на черный мячик для лапты.
Ноги закрыты серой мешковиной. Не шевелятся.
Вера хотела проскользнуть бесшумно, да Илья услышал.
- Эй! Кто идет ?
- Это я, Вера..
- Сядь... Поговори со мной.
- Некогда мне!
- Чего там народ шумит? Слышу, а разобрать не могу.
- Да Москва это… В сельсовете радио выставили на окошко.
- Чего Москва-то говорит?
- Чё, чё !.. Война кончилась!.. Пойду я, дядь Илья?..
- Кончилась!… Война!…Стой! Сталин выступает?…
- Не, другой какой-то начальник…
- Не уходи!… Не уходи, Вера!…Чего он говорил-то?
- Что мы победили.
- Победили! Мы!
- Конечно, мы! А кто же?
- Милая! Доченька! Иди, послушай, что Москва говорит! После мне перескажешь! Только точно все запомни! До словечка!…
Народ толпился под окнами сельского совета, слушал радио. Бабы да девчонки, да подростки.
Мужиков всего человек пять, все увечные по-разному. Сидели на почетном месте, на крыльце сельсовета, под голубенькой вывеской. А с ними и Лёвка Рубинштейн сверкал медалями и орденами.
Радио, то неясно, сквозь треск и шуршание, говорило что-то мужским, широким голосом, то взрывалось громкой музыкой.
Напряжение от желания расслышать то, что говорит радио, делало лица неподвижными и каменными, и только музыка на минуту освобождала застывшие черты, позволяла общаться, а не только внимать.
- Кто выступал-то?
- Че сказал?
- Сталин?
- Не!.. Не его голос…
- Тише! Опять говорит кто-то!
Вера стояла с маленьким Лёвушкой на руках, слушала, как и все, напряжённо ловя каждое словечко ?…
- Кто выступает?… Сталин? – спрашивал её Илья.
- Нет, другой мужик.
- Чего говорит?
- Настал этот день, который мы так долго ждали…
- Настал… Настал день!.. В окопах, в землю вдавливаясь, думали – какой он будет?
- Вера!- позвал слепой Илья.
- Ну, чё?
- Погляди на небо!
- Зачем?
- Ну, погляди!
- Гляжу.
- Скажи, небо сегодня какое?
- Обыкновенное. Синее.
- А на небе что?
- Да ничего там нету… Оболочко белое.
- Все правильно. Мы так и думали тогда! Будет в этот день синее небо и белое облачко!
- На поле погляди!…Глядишь?
- Ну!
- На поле что?
- Трава.
- Слышь, Вера! Принеси мне травы!
- Травы?
Она от неожиданности рассмеялась. И смех был лёгкий, не горький.
Поставила мальчонку на ножки.
Перебежала наискосок влажную, лужистую, дорогу.
Двумя руками рвала коротенькую майскую травку. Дернула молодую, сизую, крапивку, прибавила к охапке.
На подсохшем пригорке цвела мать-мачеха. И уже начинали сиять одуванчики.
Вернулась к Илье. Он все так же сидел на солнышке, неподвижный и страшный.
А черемуха уж начинала цвести, зеленовато пока, нероскошно, но выпускала цвет.
- Зачем тебе трава-то? Вот, возьми!
Она резко, небрежно, сунула Илье траву, в земле, с корнями. Весело смотрела своими голубыми жалостными глазами. Интересно было, что станет делать инвалид.
Илья обхватил траву нецелой своей рукой, с черной нашлепкой вместо кисти, и другой, целой, но неживой, в рубцах от ожогов, прижал к лицу, нюхал.
- Я ведь что думал… Думал, в первый мирный день лягу на землю, в траву, буду глядеть на небо, радоваться, что живой…Потом пойду карасей ловить на пруд!
Вере вдруг стало совсем его жалко.
- Какая хоть ты сейчас?.. Красивая?
- Красивая!
- Говорят, ваш еврей вернулся.
- Да, он будет у нас директором школы.
- Да, евреи умные люди.
- Ему председатель избу дал.
- И то хорошо. Научится картошку ростить и козу доить.
- Да, дядь Илья. Всему научится.
Илья опять остался один под набрякшей цветом черемухой. Слушал. Из-под серого шовчика, что был вместо глаза , выбилась тусклая капелька…
Площадь плясала и пела. Вернее, плясали и пели одни бабы. Калечные мужики по-прежнему сидели на крыльце, веселые. Четвертная бутыль серого стекла то и дело наклонялась над стаканами и чашками.
Колька играл на гармошке. И тут у него была особая, мужичья, повадка, как у взрослого гармониста. Играл без веселья,- мол, кто вам сыграет, кроме меня, ладно, пляшите.
Вера кружилась малым кругом на влажной земле, дробила разношенными сапогами, пела- кричала.
Ох, летела утушка,
Уронила перышко.
Перышко зеленое,
Я с милым разлученная.
Мне не жалко перышка,
А мне жалко милого.
Милого убитого,
В чужой земле зарытого.
А чужая-то земля
На грудь милому легла.
Позасыпало песочком
Его серые глаза.
О-ох, тяжело!
Вера упала на руки к бабам, завыла грубым, хриплым воем. Бабы стали ее уговаривать, как положено.
- Ну, будет, будет!… Не тебе одной тяжело… Не ты одна вдова…О сыне подумай…
Колька сдвинул меха гармошки, поставил инструмент на ступеньку крыльца. Гулянье сбилось немного. Мужики закурили по новой.
Подхвативши друг друга под руки длинной, как волна, шеренгой шли по улице б%D