Путешествия
Владимир Кабаков
Малая Илга
Я ждал этого похода несколько лет… Наконец, накопив денег, прилетел в Питер, а оттуда в Иркутск…
Сегодня я живу в Англии, в Лондоне, где моя очередная семья и куда я приехал просто посмотреть на своих детей много назад… Приехал, да так и остался, решив, что нет смысла расставаться – надо было воспитывать своих детей...
До приезда в Англию я долгое время жил в Ленинграде, и стал считать этот замечательный город своей второй родиной. Там я работал с детьми в подростковом клубе, ходил, как и в Сибири по лесам, начал писать рассказы о природе и человеке, и там же начал печататься. Россию покинул, кажется, случайно, но со временем осознал, что ничего случайного в судьбе человека не бывает...
С той поры много воды утекло, много пережито и от прошлого осталась тоска по воле, по свободе, в которой ты живёшь, только бывая в тайге, в одиночестве…
И вот я снова в Сибири, в родном городе, к которому привыкаешь за несколько часов, отсутствуя много лет. Кругом всё знакомо, хотя и произошли перемены, правда не так заметные на общем фоне старого… От множества воспоминаний становится немного грустно, но время не остановить и потому я стараюсь держаться бодро…
Мы с братом собираемся в тайгу под Байкал, в зимовье, выстроенное в глухом углу Прибайкальской тайги. Сейчас самое время для поездки - конец сентября и золотая листва берёз ещё одевает прибрежные ангарские березняки, а днём температура поднимается до двадцати градусов тепла, при ярком солнце.
Последние дни я ходил и ездил по делам, но чем дальше, тем больше сомневался в целесообразности «дел», которыми я занимался здесь. «Поезд» моей вовлечённости в здешнюю жизнь давно ушёл и мои вялые попытки догнать его, натыкаются на сомнения в оправданности моего упорства. Рассказы мои на местном радио читать отказались из-за отсутствия финансовых возможностей, а попытки устроить свои пьесы, в здешние театры, остановились на сорвавшемся свидании с литературным агентом Драматического театра. Она вовремя не пришла на назначенную встречу и я истолковал это, как отсутствие интереса к моей персоне и моим писаниям…
Я, конечно, знаю, эту русскую поговорку:«Под лежачий камень – вода не течёт», но каждый раз я останавливаю себя от напрасной траты жизненной энергии, утверждением:«Если надо, то меня найдут и агенты, и издатели, и Судьба…»
Кроме того, я уже несколько раз давал себе зарок не связываться с русскими, которые в подавляющем большинстве своём, необязательны, эгоистичны а иногда и беспечно лживы. Примеров множество - это и телевизионные редакторы, которые из глупой, наивной ревности, прячут сценарии под сукно, а потом по ним снимают фильмы уже под собственным именем; это и редакторы издательств, которые берут деньги вперёд, потом в течение нескольких лет изворотливо врут о деталях и подробностях несуществующих, неизданных книг, а потом и вовсе пропадают, так и не возвратив немалые деньги; это и простые обыватели – образованцы, бывшие и новые приятели, которые слушают и разговаривают с собеседником сквозь зубы, обещают помочь и забывают о своём обещании, погружаясь в бессмысленную суету зарабатывания денег и осуществление планов по самореализации идеи быстрого обогащения и завоевания славы.
Россия, по-моему, сегодня, превратилась в сумасшедший дом, в котором самые светлые личности, это неудачники, и стоит осуществиться их мечте, как они тут же становятся самодовольными жлобами. Даже умирающие артисты норовят взять деньги вперёд, мотивируя это необходимостью покупать дорогие лекарства.
Вся эта орава обезумевших, погрязших в примитивном мещанстве людей, называет себя интеллигенцией и, бия себя в грудь, клевещет на времена недавние, когда свободе их эгоизма ставили препоны законы государства, которое они сегодня ненавидят и винят за всё, что не удалось им лично.
Но ведь эти же «личности» стояли тогда у руля государственной пропаганды, или в большинстве своём прислуживали этой пропаганде, совершая мерзости, которые сегодня ими забыты… Я понимаю, конечно, что таковыми были и остались сравнительно немногие, однако оправдывать их у меня не было никакого желания…
Такие мысли бродили в голове, когда я, возвращаясь из библиотеки охотоведческого факультета, прочитав там, по диагонали, работы биологов о волках и медведях, остановившимся взглядом, всматривался в подробности осеннего ландшафта за окнами автобуса, лениво возмущаясь, что из такой красоты люди, живущие здесь, сотворили настоящий замусоренный, задымленный и заброшенный Богом ад…
И вот, наконец-то мы, рано утром, выехали на старенькой, полу разбитой «Ниве» брата, в сторону Байкала…
Не спеша проехали растянувшиеся на несколько километров пригороды и дачные посёлки и когда закончился асфальт, началась настоящая тайга, раскинувшаяся по краям пыльного шоссе на многие километры. Я тихо сидел на переднем сиденье и вспоминал давние походы в эти края, суровой зимой и золотой тихой и тёплой осенью и цветистой, ароматной весной...
Однажды мы, возвращаясь из таёжного зимовья, припозднились и уже ночью, в ветреную, морозную погоду, бредя по снежным сугробам, вышли на гребень таёжного хребта над шоссе, и сквозь завывания ледяного ветра и морозную тьму, увидели внизу одинокие огоньки полу-заброшенной деревни, которая, словно в насмешку, над этим застывшим запустением, называлась Добролёт…
Тогда мы постучались в дом нашего приятеля, местного лесника, и ночевали у него на полу, в натопленной деревенской горнице, которая одновременно была и спальней для холостого лесника и его старушки – матери…
Другое воспоминание связано с преодолением вброд речки Ушаковки, текущей под тем же безымянным хребтом, за Добролётом. Мы были тогда с братом на мотоцикле, а вода была просто ледяной – был май месяц. Мои ревматические суставы отзывались нестерпимой болью на любые длительные охлаждения, и я помню, как, не сдерживаясь, матерился, чтобы как-то успокоить, уменьшить боль, которая ощутимо «кусала» моё сердце, реагирующего на эту пытку, опасным замиранием ритма. Даже мой братец, спортсмен и атлет «ревел белугой», то дико хохоча, то постанывая и крутясь на одном месте, зажимая закоченевшую промежность…
… Деревня выглядела намного оживлённей, и там, где раньше раскачивались под ветром с сатанинским визгом металлические электрические фонари на деревянных столбах, сегодня стояли дачные домики и шевелились бульдозеры, закладывающие фундаменты для новых построек…
Поднявшись на водораздельный хребет, мы остановились под мелко сеявшим дождичком, не выходя из машины, выпили по рюмочке в честь бурятского, таёжного бога Бурхана и «полетели» под уклон уже до самого Байкала вдоль таёжной речки Голоустной. Название реки происходило от степной голой луговины на месте впадения речки в озеро…
То тут, то там на придорожных крутых склонах замелькали открытые поляны – маряны и скалки, разбросанные по гребням. День был серым, облачным, без солнца и мы не могли оценить разнообразия цветовой гаммы вокруг и только ощущали тревожное восхищение от вида бесконечных таёжных массивов, растянувшихся кругом насколько хватало глаз…
Переехав деревянный мост над неглубокой, но быстрой Голоустной, мы через непродолжительное время, свернули по отвороту налево и на невысокой горочке мотор зачихал, а потом и вовсе заглох…
Толя почесал в затылке, объяснил мне, что на днях, в ожидании этой поездки, показывал машину знакомому механику. Я подумал про себя, что этот механик делает свои дела, и ему наплевать на трудности для брата, но промолчал, щадя его самолюбие.
Незаметно начался дождик, и Толя, прикрывшись куском полиэтилена, влез в мотор: что-то откручивал, что-то продувал, потом ставил всё на место и пытался заводить – машина не работала…
Я ничем ему не мог помочь, и потому пошёл осматривать местную тайгу. Осторожно скользя по намокшей траве, спустился в неглубокий овраг, осмотрел дупла у придорожных крупных лиственниц, но янтарных натёков лиственничного сока – камеди, нигде не было.
Вернувшись к машине, я сказал об этом брату и он объяснил:
- Мы здесь лет десять назад стояли в тайге недельку и очистили все деревья… Тогда мы неплохо на этом заработали…
Вскоре вдоль шоссе разнёсся гул тяжелого грузовика и из тайги нам навстречу выехал лесовоз. Водитель громадного «Краза» с прицепом, загруженным длинными брёвнами - хлыстами, остановился напротив нашей машинки, открыл дверцу и, сидя высоко, сквозь гул мотора, выслушал объяснения Толи.
Поняв, что проблема для нас неразрешима, он заглушил мотор, вылез и долго стоял рядом с Толей под дождичком осматривая внутренности мотора. Наконец, достав свою отвёртку, он что-то открутил в механизме, и посоветовал Толе чистить карбюратор. Оставив Толе отвертку, он сказал что мы можем отдать её водителю следующего грузовика, влез в кабину, на зависть нам быстро завёл мотор и поехал дальше. А я подумал: «Остались ещё и такие русские люди и наверное их всё – таки большинство вокруг…»
Толя начал разбирать карбюратор и так как он был давний, опытный водитель, то углубился в это дело со страстью, может быть вынужденной. Я ничем не мог ему помочь и пошёл прогуляться по дорожке, уходящей влево по поднимающемуся распадку. По пути я вспугнул несколько рябчиков, забрёл, как мне казалось невесть куда, и с непривычки, потеряв направление, - солнца по прежнему не было - засуетившись почти побежал, как мне казалось, в сторону нашей дороги. К счастью так это и было, и я, с облегчением вздыхая, возвратился к нашей «Ниве».
Тёмные тучи укрыли небо и хотя дождь кончился, воздух оставался влажным и казалось, что вскоре вновь может пойти дождь. Золотая тайга вокруг притихла, поблекла, сосредоточилась, и, словно в дрёме, легко вздыхала порывами ветра, играющего жёлтым «кипятком» берёзовой листвы…
Толя в последний раз проверил, всё ли поставлено на место и всё ли закручено как надо, сел за руль, вздохнул и завёл мотор. Движок заработал нормально и с радостными восклицаниями, мы, усевшись поудобнее, покатили дальше.
Решили встретить нужный лесовоз на порубочной делянке, и вскоре увидели развороченные гусеницами трелёвщика, поляну. Проехав чуть в гору и вперёд по колдобинам, выехали к большому костру, на котором лесорубы сжигали сучья срубленных деревьев. Рядом стоял вагончик на колёсах, в котором топилась печка – мужики, работающие здесь, обедали.
Навстречу нам из вагончика вышел какой-то человек в резиновых сапогах и ватной телогрейке. Выяснилось, что Толя встречался с ним прежде в этой же таёжке. Они весело заговорили, а потом мужичок пригласил нас в вагончик и предложил чаю – ритуал, который в тайге соблюдает всякий уважающий себя лесовик…
Я сидел, пил крепкий чай с карамельками и слушал, как Толя и мужичок обменивались таёжными новостями. Здоровенный лесоруб в ответ на мой вопрос, ревут ли изюбри, ответил, что по пади, на зорях ходит крупный бык – рогач и ревёт во всю мочь, хотя на глаза людям не показывается…
Толя между тем пожаловался своему знакомому, что кто-то в округе Средней Илги ставит петли на лося и оленя и потому зверя в тамошней тайге стало мало. Мужичок, о чём-то дипломатично умалчивая, подтвердил подозрения и сослался на студентов – охотоведов, которые «баловали» там, изредка приезжая на практику и пытаясь подзаработать на мясе, которого они конечно и не имели в конце концов и даже не видели. А олени рано или поздно попадая в петли, бывали съедены медведями и волками или просто «прокисали» – как выразился он…
Наконец церемониал чаепития и обмена новостями был завершён, мы поднялись, поблагодарили за гостеприимство, сели в машину и поехали дальше, не забыв оставить отвёртку для водителя «Краза».
Незаметно начался небольшой снежок и на дороге образовалась белая тонкая пелена, которая таяла у нас на глазах...
Проезжая через густой ельник, вспугнули с дороги крупного глухаря с толстой длинной шеей и красными бровями на угловатой голове, с зелёно–беловатым клювом. Он бежал по дороге, впереди нас метрах в пятнадцати, смешно переваливаясь и опасливо косясь на урчащую белую машину. Наконец, не выдержав, он взлетел и, мелькая между соснами, исчез в чаще.
Вывернув на дорогу, по которой мы ехали прежде, объезжая глубокие лужи и подпрыгивая на булыжниках, торчащих кое - где из под набитой колёсами колеи, весело обмениваясь впечатлениями от услышанного в избушке, вскоре приехали на место. Перед тем, как остановить машину, мы по крутому склону на первой скорости «влезли» на верх круглой горы. Дорога здесь и заканчивалась, как нередко бывает с лесовозными подъездами, пробитыми, до определённого места…
Вышли из машины, разминая ноги, прошли чуть вперёд к широкому прогалу в сосняке и увидели внизу, раскинувшуюся до горизонта, всхолмлённую, густую тайгу, обрамлённую горными кряжами. Где-то там внизу и стояла наша избушка, окружённая этой дремучей тайгой...
Было прохладно и, пока мы переодевались и заполняли рюкзаки, я, подрагивая всем телом, посмеивался, жалуясь на отвычку от таёжной рутины: холода, усталости, одиночества. Толя молчал и деловито паковал снаряжение в рамочные рюкзаки. То ли не замечая моей воркотни, то ли давая мне понять, что в таёжный «хомут» надо впрягаться с первого дня, он загрузил больше половины тяжёлых вещей в мой рюкзак. Но я, видя это, помалкивал, рассудив, что трудно в начале, - легче потом, - и что мне надо привыкать и восстанавливать утраченные кондиции как можно быстрее.
Только потом, уже живя в избушке один, я понял — братец, зная что продукты и вещи – это всё для моего одиночного будущего жилья, - справедливо рассудил - тот кто всё это будет пользовать, тот и нести должен…
Хихикая, я вспомнил анекдот, в котором кавказский человек с акцентом, простодушно объяснял: - Кто дэвушку ужинает, тот её и танцует!.. Ситуация была похожей...
Наконец мы загрузились и, оставив машину дожидаться Толиного возвращения, отправились в путь…
Первые километры я шёл достаточно бодро, только потел и отдувался.
Через пять километров я стал заметно отставать и шёл, стиснув зубы, изредка останавливаясь с облегчением, когда Толя показывал мне что–нибудь интересное: большую яму во влажной земле, выкопанную совсем недавно медведем; или шёпотом, на ходу, чуть замедлив свой ход, сообщал мне, что он видит совсем свежие следы барсука…
... На стрелке речки Толя показал мне и рассказал подробности прошлогодней охоты. Тогда он с сыном вот так же, заходя в зимовье, вначале услышал, как изюбрь заревел в ответ на их «рёв» справа, в сивере, а потом, показался сам, в кустах багульника, перебегая тропу…
- Я стоял здесь, и слушал, и вдруг, вот там, – Толя показал рукой на заросший сосняком косогор за ручьевым болотом, - увидел, как бык мелькнул коричневым и остановился прислушиваясь... Я вскинул ружьё и не раздумывая выстрелил… И он упал, а мне показалось, что он убежал. Ругая себя за поспешность, на всякий случай, пошёл проверить это место и подходя увидел, что из травы торчат белые концы отростков на рогах… - Толя довольно заулыбался, вспоминая приятный момент, продолжил. – Он маток угнал вперёд, а сам остался, чтобы ещё раз проверить, не идёт ли за ним другой бык. Тут я его и остановил...
Он помотал головой и закончил:
– Бык был гладкий справный, а жиру в нём было на палец. - Ещё не успел выбегаться за время гона…
Я отдувался, вытирал пот со лба и слушая рассказ, пользовался каждой минутой отдыха, чтобы восстановить силы…
Свернув налево вдоль основного русла Средней Илги мы по плитняку, иногда пересекая мелкие рукавчики реки, двинулись вверх по узкой пади, ограниченной с двух сторон крутыми заросшими склонами. Там, где дорога и речка сворачивали ещё раз налево, мы свернули направо. Перейдя узкое болотце и основное течение речки, поднялись по крутому склону на пологую седловину, отделяющую один приток от другого.
На крутом подъёме я пыхтел, сопел, ноги меня еле слушались и я то и дело останавливался для отдыха, опираясь на посох, задыхаясь, осматривал долину под нами. Пот заливал глаза, одежда промокла от пота, но я держался и, сцепив зубы, терпел трудности этого перехода.
На половине склона, на который мы медленно взбирались, был старый, большой солонец с широкой тропой к нему, набитой острыми оленьими копытами, сбившими траву до желтоватого щебня.
Прямо над солонцом был устроен скрадок, под выворотнем корневища толстого дерева, неряшливо накрытый сверху, узкими досточками...
Братец заглянул в скрадок, осмотрел солонец, а я, выгадывая время отдыха, стоял и слушал его объяснения…
Потом я кое—как, ругаясь про себя, поднялся на гребень седловины и, сбросив рюкзак, повалился на влажную землю, тяжело вздыхая и двигая затекшими плечами.
… Распогодилось и солнце появившееся между белыми облачками, осветило замечательную картину: вокруг стоял лес, золотой от берёзово – лиственничной, прихваченной утренними заморозками листвы, с вкраплениями ярко – зелёной сосново – кедровой хвои, пробивающейся сквозь золотой фон тайги. Над этим ярким разноцветьем, вздымалось, плыло синее глубокое небо, со стадами белых облачков, разбросанных по всему полукружью небесной сферы…
От болотца, снизу, веяло запашистой прохладой, а сверху, хорошо были заметны в русле речки, небольшие, блестевшие небесной синевой, озеринки - мочажинки…
Толя прокомментировал: - Звери с солонца, сразу спускаются к воде и пьют…Далеко ходить не надо... Правда, солонец «тёмный», ночью зверя практически не видно, потому что вниз смотришь. Обычно делают «сидьбу», снизу, чтобы вид был на небо…
… Дальше, наш путь шёл вниз, по крутому, забитому валежником распадку. И тут началось самое трудное. Я поскальзываясь на крутизне, то и дело тяжело падал всем телом ударяясь о землю. На отдельных участках покрытых скользкой полусухой травой, я буквально буксовал и не управившись с неловким рюкзаком валился, часто навзничь, с ёканьем внутренностей и сдавленными ругательствами на свою неловкость и слабость нетренированного, отвыкшего от тяжёлых нагрузок, тела…
Толя ушёл куда-то вперёд, посмотреть солонец, который посолил два года назад, у речки, под горой, а я остался один на один со своими трудностями. Резиновые сапоги, в которые я был обут, скользили словно лыжи и уже после, в зимовье, осмотрев подошвы, я понял, что её ребристая поверхность, стёрлась и не держала меня на уклоне. Способствовала скольжению и подсохшая трава…
Сам себе я напоминал лыжника скользившего по искусственному покрытию…
… Внезапно вспомнил, как давно, уже лет двадцать назад, зимой, обул не подшитые кожаные ичиги, скользившие на снегу так, что на одном из склонов, я упал и сломал приклад нового ружья…
Сегодня, со мной тоже было ружьё и падая я старался его оберегать…
Перед последним подъёмом, собираясь с силами, немного посидел на упавшей лесине, разглядывая темнеющие таёжные горизонты и только после тронулся вперёд.
Подъём был мучительным... На каждых десяти метрах я падал, и скатившись ниже, поднимался с опаской, а через следующие несколько метров, вновь поскальзывался и беспомощно балансируя, заваливался назад или в стороны...
Между тем, солнце село за горизонт, и вокруг заметно потемнело…
Ко всему прочему, я потерял из виду тропинку и мучительно вспоминал то место, где мне необходимо было с гребня, свернуть чуть по диагонали, чтобы выйти к зимовью, стоящему на небольшой ровной площадке, - «полке», посреди крутого склона.
… Пот заливал мне лицо и совсем обессилев, я скинул рюкзак, оставил его под упавшей поперёк пути кедринкой, и медленно, ругаясь сквозь зубы, побрёл в предполагаемом направлении...
Я понимал, что заблудился в ста метрах от лесного домика, но ничего не мог поделать. Не кричать же в самом деле братца, демонстрируя свою слабость и сдаваясь перед непереносимыми нагрузками!?
И тут, когда я остановился в очередной раз, услышал, где-то чуть выше по склону, стук топора - Толя рубил около зимовья дрова, для печки. Я воспрянул духом и вскоре, вышел на пологую часть склона, которая буквально через сорок шагов вывела меня к зимовью...
Заметив меня, Толя не удивился, и улыбаясь сказал, что он уже побывал на солонце, и напрямую поднявшись в гору, пришёл сюда первым. Я уныло, извиняясь, сообщил ему, что оставил рюкзак в ста шагах внизу, и что я уже не могу поднять его сюда. Он не говоря ни слова, быстро шагая, спустился по склону, нашёл рюкзак и почти бегом, поднял его к домику.
Он был в отличной форме, а я, напротив, в худшем своём состоянии, хотя и не очень горевал по этому поводу. Я и до похода понимал, что сидение в городе и лежание на постели, бывшей в Лондоне ещё и моим письменным столом, не прибавляло мне здоровья…
… Вскоре спустились сумерки, на тёмно синем небосводе появились первые звёзды. Я не встречал таких чистых крупных многочисленных звёзд, несколько лет, и при виде их забыл все сегодняшние невзгоды и возрадовался…
«Жизнь всё таки прекрасна» - думал я, усаживаясь поудобней у костра, в ожидании ужина, втягивая носом аромат каши с тушёнкой, которую расторопный братец варил на костре, то и дело подбрасывая в него сухие сосновые веточки. Он двигался быстро и уверенно, зная наперёд весь процесс устройства в зимовье, в первый день пребывания в лесу…
К вечеру похолодало и я, измотанный трудной дорогой, одел сверху тёплую куртку, полулёжа разглядывал переливы огней в костре и фиолетовые отблески на углях, с краю кострища…
Перед ужином мы выпили по рюмочке а после вкусной каши, долго пили сладкий чай и разговаривали...
… Толя вспомнил, смерть нашего старшего друга Александра Владимировича, две осени назад, в такую же яркую и солнечную погоду, перед снегопадом.
– Он умер внезапно… Упал и умер… Уже позже, думая о произошедшей, в тот день, трагедии, я предположил, что он был счастлив в этот длинный осенний день, и умер, как и жил - добрым оптимистом...
После долгого молчания, он продолжил: - Мы тогда, с ним и с сыном, выносили мясо добытого очень легко и быстро, оленя…
Толя, снова замолчал, сосредоточенно глядя на огонь. Кажется, он запомнил этот день в мельчайших подробностях, на всю оставшуюся жизнь…
Тогда, уже подняв мясо к машине и возвращаясь, - он, как нам казалось, отстал совсем ненамного, мы нашли его уже мёртвым, лежащим на боку, на той самой дорожке, по которой мы сегодня пришли сюда... Он упал и умер на месте, от инфаркта, который к нему подбирался уже несколько лет…
Я, попробовал его оживить, но прошло уже около десяти - пятнадцати минут, после того, как сердце остановилось и «вернуть»его не удалось …
Толя вздохнул, поправил костёр и отхлебнув чай, продолжил: – Я уверен, что он умер счастливым, потому, что это было в тайге, и потому, что перед этим мы добыли оленя. Он всю жизнь занимался охотой и это было его любимое занятие и увлечение, которому он посвятил свою жизнь…
...Брат, как обычно, не распространялся о своих чувствах, не рассказывал о своих тогдашних переживаниях, но ему было очень тяжело вспоминать всё это, ещё и сегодня...
А я вспомнил рассказ своей знакомой, у которой жил на даче какое-то время, в глухом лесном углу Тосненского района, что под Ленинградом…
… Она рассказала, что её муж, с которым они прожили около тридцати лет, умер, тоже от сердечного приступа, по дороге на дачу, на разбитом непогодами и грузовиками просёлке... Она, в полу бессознательном состоянии, не знала, что ей делать, рыдала и ломала руки над телом любимого, дорогого человека, только что шагавшего рядом и что-то рассказывавшего ей,…
...Потом, собравшись с силами, она привязала воющую от горя и страха домашнюю собаку Найду к ноге мужа и пошла в деревню за транспортом, чтобы вывезти его тело в город. Однако, когда она рассказала сквозь слёзы всю историю смерти колхозному трактористу, тот отказался ехать, потому что боялся мертвецов…
… В двух этих смертях, как мне показалось, было много общего, как впрочем, наверное вообще во всех человеческих смертях. Ведь наши близкие, всегда умирают неожиданно...
...Ещё долго мы сидели и молчали, думая каждый о своём, а потом пошли в прогревшееся уже от горящей печки зимовье и заснули, утомлённые длинным днём…
...Среди ночи я проснулся, почувствовав, что по телу бежит мышь. Я дёрнулся, сбросил мышь с себя, проснулся окончательно, перевернулся на другой бок и невольно стал слушать тишину внутри домика, которая нарушалась, только шуршанием мыши, разыскивающей съестное в полиэтиленовом пакете, под столом, в дальнем углу…
…На какое то время, я задремал и открыл глаза уже на рассвете. Мне показалось, что кто-то тяжёлый, не торопясь, прошёл мимо зимовья, не останавливаясь... У меня от страха замерло всё внутри. Я уговаривал себя не паниковать, слышал мерное посапывание Толи , но ничего не мог с собой поделать.
Первичный, животный страх человека перед хищниками, проснулся во мне, наслаиваясь на усталость и нервное перевозбуждение, прошедшего дня... Только тот, кто не бывал в лесу, кто не знает множество трагичных и нелепых историй, происходивших в глухой тайге, не поймёт моего страха, как впрочем и не сможет остановить этот страх на стадии зарождения, в себе самом.
Я какое - то время ещё ворочался, отгоняя нелепые предположения, понимая, что в абсолютной тишине таёжного рассвета, любое шевеление хвои на сосне под лёгким ветром, может восприниматься как грохот, тем более в напряжённом сне.
Вскоре, я задремал, убеждая себя в нелепице страшных предположений и проснулся, когда утро занималось над тайгой и свет в дверные щели и маленькое застеклённое окошко над столом, проник в зимовье, сделав видимыми и деревянные полки в углу вдоль стены, и печную трубу, уходящую в потолок…
Слушая Толино сопение, я тихонечко встал, оделся, обулся, прихватил ружьё, стоявшее за печкой и вышел на улицу…
Было холодное, ясное утро, но солнце ещё не взошло и слева, в еловом распадке, прятались остатки замёрзших ночных сумерек…
Я несколько раз наклонился вперёд - назад, помахал руками, согревая себя и не спеша, вдоль склона, пошёл на гребень горы с которой хорошо была видна большая маряна, на противоположном склоне, куда по утрам, иногда, выходили кормится олени…
Выбрав на гребне место, с которого был виден склон противоположной горы, я сел на поваленный непогодой ствол и в бинокль, долго пытался найти, заметить там, на обширном склоне, привычный, рыже — коричневого, защитного цвета, силуэт изюбря, издали напоминающий то лесную корягу, то плотный лиственный куст. И только по движению можно было определить, действительно ли это живое существо.
Сидя на холодной траве и подрагивая всем телом от недосыпа и вчерашней усталости, я долго вглядывался во все подозрительные неровности и чёрные, неподвижные пятна под ярко – жёлтыми лиственницами, или в зарослях молодого осинника, краснеющего листьями на общем, рыже – золотистом фоне пожухлой растительности…
Всё было неподвижно, и я, вздыхая возвратился к зимовью...
Толя ещё спал и я стал разводить костёр, а потом подвесил чайник на проволочный крюк, свисающий с тагана…
В это время скрипнула дверь и позёвывая из зимовья вышел брат…
Начался второй день моего пребывания в прибайкальской тайге…
Позавтракав, оставшейся с вечера кашей, мы собрали с собой перекус и разошлись в разные стороны.
Толя ушёл вниз по течению Левой Илги, а я - в вершину этой же речки, но по берегу, вдоль захламлённого кустарником и валежником болота…
Внизу, в пади, было значительно холоднее и на траве лежал обильный, беловатый иней. Речка петляла с одного края болота к другому, тропа то появлялась, то исчезала, заглушенная порослью ягодников или густыми кустами ольшаника.
Я продвигался вперёд медленно, и километра через полтора, вдруг увидел, лежащие на жухлой траве, серо – коричневые изюбриные рога, с остатками белой черепной кости. Я поднял их, осмотрел, а потом повесил на берёзовый пень. Рога принадлежали когда-то молодому оленю, и уже были сильно погрызены волками и мышами, но по прежнему выглядели симметрично и даже красиво.
«Кто же его бедного задрал, - подумал я, и вдруг, вспомнил медвежью, круглую, толстую кость, обнаруженную мной в ручье, неподалеку от зимовья, когда я набирал воду для чая…
- Значит тут есть не только волки, но и медведи, и кто-то задрал небольшого медведишку, или застрелил случайно, наудачу, разглядев коричневую тень зверя в зелени окружающего леса…»
… Я, там же, у ручья, ещё в прошлый заход в это зимовье, видел высокую пихту, на коре которой до уровня двух с половиной метров были видны медвежьи задиры - закусы и следы когтей. Тогда же Толя показал мне останки крупного изюбря, загнанного волками на наледь и там же задранного ими. Осталась изорванная рыжая шкура, череп и кости ног с чёрными блестящими, словно пластиковыми копытами, на концах. Олени, обычная добыча для крупных хищников в прибайкальской тайге…
Всё это я вспоминал медленно пробираясь по болотине, изредка останавливаясь и разглядывая выходы, чёрно серого плитняка по бортам долины. Иногда мне казалось, что я нашёл небольшие пещерки, но поразмыслив, понимал, что это обычные углубления сделанные сравнительно недавно зимними морозами и проливными дождями, летом.
Пещеры, с некоторых пор, будят моё воображение, потому что, уже давно, я ищу в Приангарье следы жизнедеятельности прачеловека, но к сожалению, пока ничего не нашёл...
С возрастом, порой приходят странные фантазии и совершенно необычные увлечения. Попытки найти древние стоянки или пещеры в которых жили древние наши потомки, всё более и более занимает меня и превращается в своеобразную фобию…
Где бы я не бывал, всюду, я ищу следы стоянок или пещеры, в которых, как мне кажется жили люди в древние времена…
Согласитесь — странные хобби, иногда, занимают наше сознание...
...Между тем, яркое тёплое солнце поднялось над высоким горным гребнем, ограничивающим долину, Левой Илги справа, и свежий чистый ветерок, подул мне в лицо из верховий речки.
Я миновал несколько распадков приходящих слева и заросших березняками - первой приметой давних больших рубок. По дну пади петляла старая, заросшая, почти незаметная дорога. А в одном месте справа, в устье короткой долинки, я, на грязевой мочажине, разглядел следы медведицы и медвежонка – лончака. Остановившись там, долго осматривался, прислушивался к тихому шелесту, золотистых берёзовых листьев, под порывами ветра, принюхивался к свежему запаху осеннего леса, оттаивающего от ночных заморозков, и на душе воцарялось спокойствие и привычное желание, заглянуть вперёд, узнать, а что там дальше, за горизонтом…
Пробираясь по теневой стороне, заметно сузившегося распадка, и перекладывая надоевшее ружьё с плеча на плечо, вдруг увидел блеснувшее слева крохотное озерцо и подойдя ближе, увидел, что это водопойная лужа, разрытая чьими то копытами ямка, к которой подходила заметная зверовая тропа. Сбросив рюкзак, я стал обследовать окрестности и наткнулся на толстую металлическую обожжённую петлю, привязанную по ходу тропы, между двумя толстыми стволами раздваивающейся берёзы…
«Ага – подумал я – какой-то браконьер ставит петли или на лося или на изюбря. Толя, именно об этих «товарищах» рассуждал с мужичком в вагончике».
Рядом, на пожухлой, но ещё зелёной траве, лежал полиэтиленовый мешок, а в мешке, зелёного стекла винная бутылка с отбитым горлышком. Я поднял крупные осколки и вдруг на траву вывалилась дохлая змея длинной сантиметров шестьдесят. И только тогда я вдруг уловил остро – неприятный запах мертвечины, перегнившей плоти, и стал старательно вытирать пальцы о штаны. Запах был стойкий и пронзительно неприятный, и я вспомнил, как живя на БАМе, квасил беличьи тушки, для «потаска» на рысь, которую пытался ловить капканами…
«Неужели, эти «умельцы», поймав змею «заквасили» её в качестве приманки на рысь или может быть на росомаху. Очевидно было, что петля поставлена ещё весной, скорее всего по насту, и брошена непроверенной…
«Вот злодеи – рассуждал я, невольно с опаской оглядываясь по сторонам. – они ведь и зверя не поймали и петлю не сняли. И сколько таких вот безжалостных сюрпризов ожидает в тайге свою жертву – или оленя, или рысь, или даже медведя…»
«Это ведь бессмысленное убийство» – думал я, направляясь дальше по пади, которая суживаясь и поднимаясь вверх, становилась всё суше. Ручей незаметно отвернул куда-то по левому распадку, а долинка вывел меня, наконец, на границу леса и болота…
Здесь, сбросив рюкзак, рядом с небольшим «оконцем» воды, - родничком бьющим тоненькой струйкой из-под земли, - я развёл костёр, вскипятив ароматный чай, пообедал бутербродами с сохатиной, которую Толя прихватил с собой из дома, из своих старых запасов.
После обеда, подстелив куртку, немного полежал, глядя в светло голубое небо, по которому изредка, тая на глазах, пролетали белые облачка…
Я с непревычки подустал, но чувствовал себя прекрасно, и вдыхая ароматный воздух, думал, что такая осень, может быть самое замечательное время здесь, в Прибайкальской тайге, хотя любое время года в лесу интересно…
... На какое то время, я даже задремал, а очнувшись, открыв глаза поразился полутьме, на секунду ослепившей меня. Я лежал на солнцепёке и золотое солнце нажгло мне глаза, сквозь прикрытые веки….
Поднявшись, я сложил все оставшиеся припасы в рюкзачок, приторочил сверху ненужную уже, тёплую куртку и отправился дальше, разглядывая выходы каменного плитняка на противоположном крутом склоне распадка.
«Здесь могут и звери отстаиваться и кабарожка бегать» – думал я, всматриваясь в скальные останцы, сложенные из щербатого плитняка, отвесными уступами высотой в несколько метров, торчащих над зарослями молодого березняка вперемежку с ольшаником. Солнце, откуда-то сверху, тонкими лучами пробивало жёлтые берёзовые листья, чуть дрожащие под порывами нагретого полуденного воздух…
Поднявшись выше по распадку, я вышел на утоптанную тропу, вьющуюся по молодому кедрачу, растущему вперемежку с развесистыми соснами. На тропинке, тут и там лежали шелушённые кедровые шишки, и когда я постепенно поднялся на седловину, то увидел по оставленным зверем следам, что по тропе, какое то время, не торопясь, шёл медведь средних размеров. Лапа с точечками когтей, кое-где на тропе оставляла чёткий отпечаток…
Уже на седловине, где кедрач занимал всё пространство и слева и справа, вдруг, из под коряги, с шумным хлопаньем крыльев взлетели два чёрных глухаря и мелькая белым подхвостьем, пролетев между кедрушками, скрылись в хвойной чаще.
«Тоже орехами пришли полакомится» - подумал я, даже не делая попытки прицелится в них из ружья - так не хотелось нарушать тишину, осеннего солнечного леса, выстрелами.
Через некоторое время, поглядывая на приближающееся к горизонту солнце, я остановился, достал карту - схему и с трудом отыскал свое местопребывание.
До зимовья было километров пять, но по горам, и потому, я решил возвращаться – места были совершенно незнакомые и можно было заблудиться. Светлого же времени оставалось всего несколько часов, и потому, я решил не искушать судьбу, а свернув с тропы вправо, пошёл тайгой, пересекая вершины крутых, заросших кустарником и сосняком, распадков.
Солнце проделав полукруг постепенно стало клониться к горизонту и в какой то момент, вглядываясь, в просвечивающую сквозь хвою и листву синеву небесных окраин, вдруг, я различил, золотящиеся травкой, крутые чистые поляны большой маряны, раскинувшейся широко на горе, противостоящей гребню на котором стояла наша зимовейка. Тут я окончательно сориентировался, и уже спокойно, не торопясь, пошёл в направлении зимовья.
Пересекая крутой распадок, на противоположной солнцу, затенённой уже стороне, задыхаясь и почти обессилев, присел на ствол валежины. И только перестал двигаться, как совсем недалеко от меня, раздалось фырканье и крупное животное невидимое в чаще,сорвавшись с места, треща сучьями поскакало от меня вниз, к речке.
«Олень, на водопой спускался и меня услышал - предположил я. - А когда мой треск и сопение прекратилось, то зверь и сорвался с места, опасаясь засады».
Я ещё какое то время посидел прислушиваясь, а потом поднялся и побрёл дальше. Зимовье было уже недалеко…
Толя меня встретил у избушки. Он сварил очередную кашу и уже собрался уходить к машине - его выходные заканчивались. Мы посидели поужинали, я рассказал ему, что видел и слышал, а он мне скупо описал свой сегодняшний поход.
- Я только взобрался вот туда – он рукой показал место на гребне противоположного крутого склона - как мне показалось, что зверь мукнул, совсем недалеко. Я запыхался и не обратил внимания на этот звук и только пройдя по гребню чуть вверх и влево, увидел совсем свежие раскопы, и ободранную оленьими рогами сосёнку, по которой ещё стекали капельки смолы. Я понял, что зверь был рядом, но услышав меня, тихо ушёл, перевалив в другую покать...Ты здесь походи по округе – инструктировал он меня - и послушай. Мне кажется он на зорях должен реветь…
Прихлёбывая чай братец смотрел на противоположный склон, над которым садилось солнце.
– Жалко уходить – со вздохом произнёс он – но завтра у меня после обеда в городе дела… Он ещё раз вздохнул. - Так что я поскакал…
Толя нехотя поднялся, одел рюкзак и размашисто зашагал по тропе, вдоль косогора, и издалека, махнув мне рукой, скрылся за поворотом… Я остался один… Время вдруг словно остановило свой бег…
- Вот наконец то я один – произнёс я вслух и не узнал своего тихого голоса… «Так всегда в жизни. Ждёшь, ждёшь чего-нибудь, а когда это приходит, то тебе становится грустно и хочется возвратиться в привычную суету жизни — думал я… - Странно человек устроен…»
Я развёл костёр побольше, подогрел чай и сев на подстеленную на землю телогрейку задумался. Солнце медленно ушло за горизонт, прокатившись слева направо по зубчатому лесному окаёму. Небо потемнело и налетевший порыв тёплого ветра, зашумел хвоей сосен, стоявших вокруг зимовья на склонах горы. Мне показалось, что я уловил момент нерешительности в природе, который бывает и с человеком, перед каким – нибудь важным решением, которое может изменить жизнь. Всё вокруг словно замерло на мгновение, сопротивляясь неизбежным переменам, стараясь сохранить, продлить мотив равновесия в окружающем меня мире. Так бывает наверное, когда Бог откликается на страстные молитвы подлинно верующего человека…
Пламя костра заиграло новыми ало – жёлтыми красками, и мне показалось, что я слышу шум речки, протекавшей далеко внизу…
«Погода переменится» – предположил я и стал рубить дрова для печки в зимовье…
Растопив печку, я вышел на улицу и долго сидел у костра, слушал насторожённую тишину вокруг и вспоминал былые времена, когда проводил в лесу почти треть года, уходя в многодневные походы и живя в тайге, по полмесяца в одиночку. Тогда я стал привыкать к такой жизни и иногда бывал счастлив тем, что мне ничего не надо в этом мире, кроме солнечного света и тёплого сухого костра по ночам. Я приспособился ночевать в тайге под брезентовым тентом, который всегда был со мной в рюкзаке.
Днём идя по тайге, я мог остановиться в красивом месте, сварить себе чай и после «перекуса» дремал, лёжа на земле, ни о чем не думая, всем телом впитывая энергию земли и неба, совсем так, как делали это дикие животные живущие в природе …
Теперь, после большого перерыва вызванного моим проживанием в Англии, где старых лесов вообще не сохранилось, а новые напоминают ухоженный и контролируемый властями парк, я чувствовал себя в тайге гостем и потому, был встревожен и озабочен…
Неопознанные звуки и шорохи, беспокоили меня и нервы напрягаясь, проецировали в сознание, разного рода опасения и страхи. Конечно к этому можно было постепенно привыкнуть, но требовалось время и психологическая работа над собой.
Я не паниковал, и держал свои чувства в узде, но удовольствия, а тем более счастья, в первые дни одиночества в тайге я не испытывал…
...Войдя в нагревшееся зимовье, я разделся, лёг на свою меховую куртку сверху, а ноги прикрыл ватником. Ружьё предусмотрительно положил под правый бок, и лёжа на спине стал вспоминать Англию, нашу маленькую квартирку в центре Лондона, жену и сына, которые оставшись без меня, вдвоём, наверное чувствовали себя одиноко и вспоминали меня, ужиная вечерами после работы и школы. А может быть, как все городские жители, которым всегда не хватает времени, они были заняты своими рутинными делами и вовсе обо мне не думали…
Под эти воспоминания, я и заснул, а проснулся среди ночи, оттого, что мышь обнаглев, пробежала по моему лицу и я, от отвращения даже вскрикнул и дёрнулся всем телом…
Посмотрев в сторону окна, я понял, что вокруг стоит глухая ночь, и до рассвета, то есть до дневного света ещё далеко. Насторожённо слушая шуршание мыши в углу, стал думать о благодатной роли света в жизни человека, о том, что при свете человек чувствует себя увереннее и защищённее, и соответственно наоборот...
В это время, как мне показалось, за стеной зимовья, у меня в головах, кто-то тяжёлый прошёл – прошуршал хвоей, и мне стало жутко. Стараясь не паниковать, я поднялся с нар, включил сильный электрический фонарь, взял ружьё на изготовку и ногой отворив дверь, неловко вылез на улицу, опасливо прислушиваясь и вглядываясь в ночную кромешную тьму.
Отойдя от зимовейки на несколько шагов, постоял некоторое время, а потом повернувшись, стал светить лучом фонаря на крутой косогор, выхватывая кружком яркого света переплетение веток, веточек и стволов, прикрывающих покрытую травой, почти неразличимую землю…
Вернувшись в зимовье, я, тяжело дыша, и ощущая томление в непривычно усталых мышцах, развёл огонь в печи, подбросил несколько поленьев, и лёг, не забыв положить заряженное ружьё на привычное место. Как всегда в такие минуты, я некстати вспомнил рассказ Толи о том, что по весне, наверное ещё по снегу, кто то из хищников придя к зимовью, порвал полиэтилен в окошке и пытался вытянуть одеяло с нар, в узкое оконное отверстие. Одеяло зверь не достал, но изодрал его когтями в клочки, а потом залез на крышу и разорвал с одной стороны, покрывавший её рубероид. Толя полагал, что это была росомаха или медведь, хотя ни медвежьих ни росомахиных следов вокруг домика, он не нашёл…
Этот рассказ, мне отнюдь не добавил спокойствия и я ворочаясь с боку на бок, уговаривал себя успокоится, положиться на судьбу, начать ощущать себя частью природы, величественной и равнодушной. В глубине души я понимал, что моя тревога и даже страх, - это производные от усталости и утомления моей психики, - но легче от этого не становилось...
Как это всегда бывает, я заснул совершенно незаметно и проснулся, услышав стук дятла где-то неподалёку, за стенами моего лесного убежища…
Выйдя на «свет Божий», я потянулся, с улыбкой вспоминая ночные страхи. Дрожа всем телом от холода, развёл костёр и поставил чай… Когда чай вскипел я попробовал есть, но кусок бутерброда в горло не лез, и я решил выступать, положив перед собой задачу, найти зимовье, которое по Толиным рассказам стояло где то на стрелке большого распадка и долины Малой Илги.
Погода действительно портилась, небо потемнело от тяжёлых туч, но было тепло и я отправился заросшим молодым сосняком гребнем вверх, пытаясь через вершину хребтика, перевалить в соседнюю долину.
Но то ли оттого, что солнца не было и все стороны света незаметно смешались или даже поменялись местами в моём воображении, то ли оттого, что я боялся заблудиться и старался держаться знакомых мест, но в нужный момент, вместо того, чтобы свернуть направо, как карта показывала, я постепенно завернул налево, и очутившись, в «незнакомой» долине. Но вдруг, по приметам, которые я видел и брал на заметку вчера, понял что срезался в Левую Илгу и незаметно возвращаюсь к зимовью…
Чтобы не терять времени, я, на вчерашнем своём кострище, к которому меня, сверху, вывела чуть заметная тропа, а скорее всего подсознательный инстинкт, узнавший ранее меня эту местность, вскипятил чай и уже с аппетитом пообедал, слушая шум ветвей под усиливающимся тёплым ветром.
Небо по прежнему было затянуто тучами, горизонты вокруг сузились до радиуса в километр…
Время у меня ещё было и я решил подняться на маряну, которую видел ранее, почти от нашего зимовья…
Пройдя старыми зарастающими вырубками вверх по склону, вскоре вышел на край большой поляны окружённой лиственичным лесом, раскинувшейся на километр по крутому склону. Стараясь идти тихо и осторожно, вглядываясь в окружающий маряну редкий лиственничник, с оставшейся на ветках ещё золотой хвоей, по узеньким изюбриным тропкам, пересёк крутую ложбинку, и поднимаясь по следующему борту, начал скользить и падать через каждые двадцать шагов…
Выйдя на очередной гребешок поперечного распадка, я сел на пожухлую, траву и стал высматривать в бинокль, изюбрей, которые в это время обычно выходят на заросшие луговины, на кормёжку, в тех местах, где их никто не тревожит. Однако мне не повезло – оленей в это день в округе не было…
Осознав это, поднявшись и пройдя несколько метров по скользкой крутизне вниз, я, уже в который раз поскользнулся, упал и ободрал себе бок. Рассердившись, на самого себя, сел, снял сапоги и охотничьим острым ножом, стал срезать с резиновой подошвы, стёршиеся до блеска, места. Резина не поддавалась, я напрягался и пыхтел, стараясь не поранить себя, и вместе, сделать сапоги пригодными для ходьбы по склонам…
И мне это в конце концов удалось. Я немножко порезал себе палец, вспотел, но сапоги стали намного «быстроходней» и безопасней…
К зимовью я возвратился рано и даже успел до темноты, сходить за водой, к речке. У зимовья летом воды не было, оттого, что Толя, когда строил избушку, хотел её спрятать. Зимой когда кругом снег, проблемы с водой естественно нет, но вот летом и осенью…
Поднявшись к зимовью с водой в полиэтиленовых бутылках, я развёл костёр, поужинал, и долгое время наблюдал крупную мышь, которая пыталась пробраться в избушку из окрестностей. Заметив её во время ужина, я отрезал горбушку и кинул перед её носом. Вначале она замерла на месте, но потом освоившись стала грызть корочку и под конец, утащила её куда-то, прочь от зимовья…
С севера подул холодный ветер и огромная черная туча, вынырнув из-за гор, заняла половину неба, просыпав на притихший лес, снежную крупу. Буквально за десять минут, всё вокруг побелело и я поздравил себя с попаданием в зиму. Однако туча прошла, обнажив кусочек синего неба на западе и в эту «прореху», на излёте проглянуло солнышко, а точнее последние, прощальные его лучи. Вдруг, всё вокруг засветилось чистотой и свежестью и глядя вокруг себя, я поблагодарил судьбу за этот миг необычайной красоты и энергетического динамизма, чем природа иногда умеет удивить и порадовать человека…
Эту ночь, я спал уже много спокойнее, хотя мыши, как обычно с вечера возились в углу под столом и шуршали полиэтиленом. После полуночи, я крепко заснул и проснулся на рассвете, перевернулся с боку на бок, и задремал ещё на полчаса. А когда окончательно открыл глаза, то в окно падал уже необычайно белый свет и кругом за стенами было подозрительно тихо. Не было слышно ни дятловых перестуков, ни свиста рябчиков, парочкой живущих в окрестностях зимовья…
Я открыл двери и ахнул. – на траве, на деревьях, лежал десятисантиметровый слой снега, выпавшего под утро, как это и бывает обычно в эту пору.
Выйдя из зимовья, я умылся снегом, растёрся полотенцем, с аппетитом съел завтрак и попил горячего чаю. И собравшись, бодро выступил в поход, намереваясь всё же найти зимовье в соседней долине…
Идя между заснеженными кедрушками, я выбирал места в редколесье и всё таки несколько снежных комьев свалились на меня с веток и вскоре я промок до пояса.
Пробираясь через ягодниковые кустарники, поднявшись на самую высокую точку перевала, я сориентировался по карте, и сквозь полосы густого сосняка стал спускаться вниз, на другую сторону склона. Вскоре началась длинная неширокая маряна, и я опираясь на посох, скользя по остаткам мокрого снега, стал «галсами» спускаться по крутому склону, разглядывая распадок внизу.
Я конечно несколько раз упал, но довольно быстро, вышел в узкую логовину с крутыми склонами по сторонам и уже свободно пошёл дальше, видя вдалеке впереди, большую заросшую крупными кедрами, падь.
Наконец, я вошёл в широкое болото и где-то посередине, перепрыгнув ручей, вовсе не такой широкий, как я ожидал, перешёл на другую его сторону. Спускаясь по течению ручья, я миновал ещё один распадок.
Идти было трудно, и время подходило к обеду, но я всё откладывал привал и обед, надеясь выйти к развилке, на которой по Толиным рассказам, прямо на тропе стояла избушка.
Однако её все не было и не было и я уже отчаявшись, хотел повернуть назад, и бросив последний взгляд, поверх невысокого гребня, вдруг увидел дощатую крышу и поднявшись на гривку, увидел впереди в молодом соснячке, большое зимовье…
Я конечно очень обрадовался - моё упорство было вознаграждено - и осмотрев снаружи захламленное щепками и раскиданным мусором зимовье, вошёл внутрь. Посередине просторного квадратного помещения стояла хорошая, непроржавевшая ещё печка, лежали нарубленные лиственничные дрова и по стенам, сооружены были просторные нары. Потолок был высокий, стол в углу был сделан из пиленных досок, а окно было застеклено и сквозь него, внутрь попадал чистый свет.
Да - подумал я - тут можно ночевать вчетвером, а то и вшестером, и всем хватит места...
Пол был сделан из разрубленных пополам отёсанных брёвнышек, и если подмести его душистым берёзовым веничком, то избушка вполне могла показаться хорошим сельским домом…
Время поджимало и я не мог задержаться у зимовья, и потому, пройдя по тропинке, нашел место, где охотники, ночевавшие в домике набирали воду, и перескочив ручей по противоположной стороне пади, пошёл назад, вверх по течению.
Некогда, по этому берегу шла конная тропа, но сейчас она заросла и была завалена валежником, так, что идти по ней не было никакой возможности.
Здесь внизу, снег если и был, то растаял утром и поэтому я чувствовал себя устойчиво, и довольно быстро дошёл до распадка по которому спустился в долину. Взойдя на гребень, покрытый редкими молодыми осинками, стал забираться на перевал…
Стоило мне это больших трудов. Я запыхался, то и дело останавливался чтобы передохнуть, но упорно полз и полз вверх. По пути, вспугнул пару рябчиков, которые сев на склон, не таясь, убегали от меня по земле. Они может быть в первый раз в своей жизни видели двуногое животное, такое медлительное и неповоротливое. Я и не подумал стрелять в них, потому, что с давних пор усвоил себе правило: если хочешь увидеть в лесу что нибудь интересное, то старайся поменьше шуметь, разговаривать и уж тем более стрелять…
С большим трудом, через час подъёма, я влез наверх и вновь окунулся в царство снега, только теперь уже мокрого, и сочащегося водой.
...Давно прошло время обеда, но мне совсем не «улыбалось» разводить костёр в снежном киселе, под капающими ветками и поэтому, сжав зубы, я двинулся вперёд, решив, что если повезёт и я не «свалюсь» куда нибудь в незнакомый распадок, то доберусь до зимовья часам к пяти, а там уже переоденусь, обсушусь и поем в сухом месте, у большого костра.
… Я брёл по заснеженной тайге, то и дело выжимая суконные варежки и холодная, мокрая одежда прилипала к рукам и ногам, заставляла двигаться быстрее, чтобы не замёрзнуть окончательно…
Вскоре я вышел на свои утренние подтаявшие следы и вздохнул с облегчением. – Чем и хорош снег! - ворчал я про себя. – Хоть и холодно, зато видны следы и свои и чужие и потому очень трудно заблудиться, если быть внимательным…
...К концу пути я уже закоченел и брёл не обращая внимания на заснеженные ветки, нередко преграждавшие мне дорогу. Тело потеряло подвижность и гибкость и я ломился напролом, не обращая внимания на мокрый снег, изредка попадавший даже за шиворот…
К зимовью я подошёл, где-то в начале пятого…
Вломившись в неостывшую ещё зимовейку, я стянул с себя мокрую одежду, выжал её и повесил над тёплыми ещё камнями, лежавшими вокруг металлической печи Потом переодевшись в сухое вышел и только тут осознал, что снега вокруг уже почти не было- он растаял...
Разведя костёр, я подбросил сверху охапку сухих сосновых веток и пламя высоко вскинувшись, обдало моё окоченевшее тело жаром. А когда я выпил сладкого чаю и съел, открыв её топором, целую банку тушёнки с подсохшим хлебушком, самочувствие моё заметно улучшилось. К тому времени, наступил тихий спокойный вечер и верховой ветерок разгоняя рваные тучи, обнажил несколько синих пятнышек чистого неба.
Как и вчера вечером, на закате проглянуло солнышко, и потому я не поленился, встал на колени и поблагодарил Бога за возможность пожить одному, собраться с мыслями в этом первозданном чудесном тихом уголке бескрайней тайги, и попросил благости и спокойных снов. В моменты такого душевного подъёма, молитва действует безотказно…
В сумерках, я внедрился в зимовье, подбросил берёзовых чурочек сверху, на огонь, и накрывшись тёплой курткой долго слушал как металлическая печка разговаривает на разные голоса со всем окружением. То она затарахтит, как далёкий мотоцикл, то начинает монотонный диалог… Непонятно о чём, эти «двое» говорили, но то что они говорили ритмическим речитативом – нет никакого сомнения…
В эту ночь я замечательно выспался и видел сон, в котором меня окружали благородные, добрые люди, а одна из девушек даже влюбилась в меня, из-за моей совершенной бесполезности и бессребреничества. Влюбление было вполне платоническое и я проникшись к ней симпатией, рассказывал ей о лесе, о повадках животных, показывал, как животные между собой разговаривают, демонстрируя свои вокальные способности…
На этой замечательной подробности я и проснулся.
Охая и ахая, от боли в ногах и в спине после вчерашнего похода, рпстопил печку и вернувшись на нары, пригревшись вновь уснул…
Проснувшись поздно, не торопясь позавтракал, не выходя из зимовья, и когда надоело лежать, оделся и вышел на волю...
Прихватив ружьё, я сходил на несколько часов, за горушку, стоящую напротив, сивером в нашу сторону. Перевалив гребень, спустился в следующий распадок, по нему дошёл до нижнего течения Илги, и вернулся в зимовье часам к семи. Братца ещё не было, хотя была уже пятница…
Я сел у костра писать дневники и так увлёкся, что уже в сумерках, наклоняясь поближе к блокноту, торопился дописать последние фразы.
В это время за моей спиной треснул сучок и я, вздрогнув от неожиданности, увидел Толю, запыхавшегося, но довольного и улыбающегося. Вместе с ним пришёл его сын, Рома, совсем уже взрослый молодой человек, тоже страстный охотник и путешественник…
Я обрадовался, а вместе и разочаровался. Я думал, что они придут уже только на следующий день и я ещё одну ночь проведу в одиночестве.
Зато вместе, уже в темноте, мы развели большой костёр, и долго сидели, слушая треск веток в костре, глядя на причудливые языки пламени, поднимавшиеся от смолистых коряг и любовались переливами цвета , дымящихся угольков на краю кострища. Текла неторопливая беседа и Толя со смехом вспоминал, как прошлой зимой он привел в это зимовье знакомого, который первый раз был в такой глухой тайге…
- Когда мы выходили к машине, - начал Толя, отхлебнул чай и продолжил - то этот знакомый так устал, что начал отставать, но когда я показал ему старые волчьи следы на снегу и сказал, что они всю зиму живут здесь и кругами ходят по округе, мой приятель пошёл так резво, что чуть ли не обогнал меня…
…На западе, над тёмным лесом алая полоска зари стала серой и постепенно растворилась в темноте, и в небе проявились звёзды, и даже стала видна серебристая полоса состоящая из мелкой звёздной россыпи, протянувшаяся с севера на юг – Млечный путь.
Часу в двенадцатом пошли спать в зимовье и я заснул расслабившись, зная, что я уже не один – встреча человека с человеком в лесу, всегда бывает радостным событием…
Ночью, «под прикрытием» сопящих родственников, я спал спокойно и проснувшись на рассвете, тихонько оделся, прихватил ружьё и пошёл на свой наблюдательный пункт, откуда хорошо была видна весь противоположный склон и чистая, без деревьев, маряна на нём.
Усевшись на подмёрзший мох, на склоне в «сивере», я осмотрелся и внизу услышал какое-то гулкое шевеление…
Листвы на деревьях было ещё много и я не мог рассмотреть там ничего, но звуки «двигались» и я замерев, вертя головой во все стороны, вглядывался, в золотисто – зелёную чащу…
Через время всё стихло и я подумал, что, наверное, тяжёлый лось приходил на водопой и утолив жажду, величественно удалился, на днёвку, никем не потревоженный…
Наконец, я навел бинокль на маряну, и в верхней его части увидел движущиеся, силуэты, пасущихся изюбрих – маток. Они мирно щипали траву и медленно двигались вдоль, поляны, рядом с её краем, невдалеке от золотистых, лиственниц, выделяющихся на красно – жёлтом фоне листочков багульника и высокой травы, чуть прилегшей уже к земле.
Сердце моё заколотилось, окуляры бинокля затуманились и я дрожащими руками протёр их. И в это мгновение с другой стороны маряны, раздался протяжный гулкий рёв – вой. Я оторопел и быстро перевёл бинокль в ту сторону...
На крутом склоне, стоял коричнево рыжий бык – изюбрь и вытянув гривастую шею, вперёд и вниз, разинув пасть, пел свою брачную песню. Начав высоко, он протянул трубный звук несколько секунд, а потом понизив тон до ревущего стона, закончил, почти басом, подняв голову кверху, потрясая ветвистыми рогами, тоже коричневыми, но со светлыми острыми на концах отростками… Рога действительно были большие, а голова казалась от этого маленькой и аккуратной…
Он стоял, гордо поводя головой на раздувшейся от сексуального напряжения гривастой шее, и из ноздрей его вылетали струйки белого горячего пара. Послушав немного окружающую тайгу, в поисках ответа на свой вызов, он легко развернувшись всем мощным телом на одном месте, прошёл несколько шагов вперёд, остановился и стал передним правым копытом рыть землю, и поддевать рогами траву, с земли перед ним…
«- Ох, красавец!» - подумал я с восхищением и перевёл взгляд на маток. Они не обращая внимания на быка, паслись поодаль, по очереди поднимая голову и прислушиваясь…
Время летело незаметно. Первые лучи встающего за горами солнца коснулись склона за которым я наблюдал, и высветили чудесные, яркие красно – жёлтые цвета прохладного осеннего утра. Олени словно получив от солнца сигнал, закончили пастись и не торопясь, ушли с открытого места, в золочёные лиственничники, на дальнем конце склона…
Я ещё некоторое время сидел вспоминая увиденные картинки, а потом со вздохом поднявшись, не спеша, направился в сторону зимовья…
Когда подходил по кабарожьей тропке к зимовью, метрах в тридцати от меня со склона слетел блеснувший на солнце чёрным, отливающим глянцем оперением, глухарь. «Ягоду – бруснику объедает по холодку» – прокомментировал я про себя и сам подобрал с брусничника, под ногами несколько, рубиново – матовых, замерзших да стеклянного звона, ягод. Они были льдисто-холодные и кисло-сладкие на вкус …
В зимовье, по прежнему спали и разведя костёр, я вскипятил чай, скинув тёплую куртку, сел поудобнее и с удовольствием попил горячего. Ароматного напитка…
Вскоре из избушки, позёвывая и разминая затёкшие мышцы вышел братец, а за ним и Рома. Греясь у костра, Толя рассказал ночной сон, про дорогу и про машину, а я, обо всём виденном утром на маряне, промолчал…
День разгулялся. Сверху нашего склона, стекая в низины, лёгкий ветерок приносил ароматы кедра, смешанного с горьковатым запахом палого осинового листа и багульника. Синее небо над солнечной долиной и прозрачный воздух, заполняющий округу, позволял различать мельчайшие детали на лесистом горизонте…
Позавтракав и собрав рюкзачки, мы разошлись в разные стороны…
Толя с Ромой, полезли сразу на крутой склон, в сивер, а я спустился к Илге, прошёл несколько километров по торной тропинке, и потом вернулся. Мне хотелось просто погулять по замечательно пахнущей прелым листом и пихтовой смолой, просвеченной насквозь ярким солнцем, тайге…
Возвратившись, я сварил на обед гречневую кашу с тушёнкой, поел сам и оставил родственникам. Часа в четыре появились и они, вздыхая и отдуваясь.
За половину дня, они «обежали» почти всю долину реки, но кроме изюбринных и медвежьих следов ничего интересного не увидели…
После еды, мы собрали заметно полегчавшие рюкзаки и тронулись в обратный путь…
Уже в сумерках, мы вышли к машине, стоявшей как и первый раз на высокой вершине горы. Переодевшись, выпили по глотку водочки, и закусили сыром... Холодные сумерки надвигались снизу, и я не удержавшись, отойдя чуть от «Нивы», приложил ладони рупором ко рту и протрубил по изюбриному, в пространства, раскинувшейся под нами, тайги...
Несколько минут мы прислушивались, и не дождавшись ответа, хлопая дверками залезли в машину и поехали вниз, в сторону далёкого города…