(Продолжение, начало в 27 номере)

И наступила третья ночь.
Она сняла пижаму. Ждала его.
- Ты так измучила меня, я все эти дни… в таком… Не знаю… Не осрамиться бы…
- Ты ещё заплачь!
Она засмеялась, видела, что врет.
……………………………………………………………
- Залёточка, мой! Ох, уж солдатик в самоволке… Ой, уж дролечка мой! Ох, уж, не умереть бы от твоей любви неистовой!..
………………………………………………………………
- А теперь вроде полагается закурить и помолчать, - сказала Ульяна. – Так, кажется, принято после этого… Так пишут в романах…
Платон включил свет, чтобы найти сигареты и спички.
Он отметил, что в ней уживались естественно и органично талант, сила и наивность деревенской девахи, попавшей вдруг в Москву конца семидесятых.
Здоровье позволяло ей курить и пить водку стаканами, не пьянея. И она делала это, хотя была равнодушна к табаку и алкоголю. Она хотела быть такой, как все, в этом вселенском бардаке, но в глубине души знала, что всё равно не станет такой, как все, останется другой, не похожей ни на кого в чужом, громадном вертепе Центрального Дома Кино... Останется крестьянкой, мечтающей о любви, крепком доме и большой семье…
Платон смотрел на Ульяну, любовался.
- Какое сокровище досталось мне! Какая ладная! Какая белая! Какая царственная!
Она заметила его взгляд и прикрылась простынёй.
Всё было необычно, всё было ново. И независимость её, и щедрость. Бескорыстие не женское. Бескорыстие мощного, уверенного в себе человека. Но главное – он ощущал в себе эту свежую и чистую радость, подъем душевный, и нечто новое – перемены где-то в глубине, может быть, даже на клеточном уровне...
- Ты замечательная, - сказал он. – Жаланная… Женщина!..
Она не улыбнулась, только лицо чуть передернулось гневливо.
- Я так и знала, что скажешь эту пошлую фразу… Я не женщина, я - девушка…
Он хмыкнул. Вспомнил стихи Лорки о том, как «отвёл её к реке, думал, что она невинна, а она жена другого…»
- Да, не смейся. Я никого не любила… Может, тебя полюблю… Тогда стану бабой… А постель… постель - это ещё не любовь… Я дура… Дура! Дура! Дурра! Я дура, да?
- Не рычи.
- А ты… Не смей! Не смейся! Я ведь убить могу! Не люблю, когда надо мной смеются.
И в этот момент взорвалась электрическая лампочка. Стало темно. Платон шарил рукой в поисках целой лампы. Порезал палец. Включил. Нашел. И снова взорвалась лампочка.
- Завтра разберусь. Где-то коротит.
- Это из-за меня, - сказала Ульяна. - У меня такая… дурная привычка – взрывать бытовые приборы… когда меня дразнят… Когда надо мной смеются…
- Я не над тобой. Я над собой, - примирительно сказал он. - Я тоже не люблю, когда надо мной смеются… Прости.
Это расслабление, этот мир в душе после схватки, перед новым приливом желания…
Уже тогда что-то изменилось в нем… Как будто получил дозу хорошего доброго облучения…

Назавтра Платону предстояло ехать в командировку в Ленинград.
Они простились.
Он сел в автобус и поехал в аэропорт.
Он сидел у окна, бездумно смотрел на московские дома и вдруг заметил такси, которое, то обгоняло автобус, то сопровождало его. Ему показалось, что он увидел её лицо. Ульяна улыбалась ему. И махала рукой.
У них скудно было тогда с деньгами. Но она взяла такси только потому, что ей необходимо было увидеть его. А деньги… Чёрт с ними!

В Ленинграде Фолтин сумел вклинить между худсоветом и деловыми встречами прогулку по городу, которого он не видел много лет... Городу детства...
И снова ветер холодный и сладкий.
И за Невой летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня…
Вспомнил он стихи Н. Гумилёва.
Он хотел зайти в церковь, чтобы поблагодарить Господа за удачу, за прекрасную женщину, подаренную ему, за возвращение Родины, за возвращение в Петербург… Он хотел обратиться к Богу, но испугался, что для этого ему придётся отказаться от многих приятных воспоминаний, которые всё ещё развлекали его развращенное воображение.
- Страсти – наше горючее, - оправдывал он себя. - Пока человек борется со своими страстями, он жив... И пока есть вино, не стоит пить воду…
Он вернулся через три дня. Рассказывал Ульяне, как их встретили на вокзале. Как поселили в отдельных номерах Европейской гостиницы. Как мэтр угощал его в ресторане «судаком Орли». Как хвалили их работу на худсовете. Он привез кучу денег. А Ульяне подарок – Толковый словарь Даля.
Было холодно. Они залезли под одеяло. Положили первый том на подушку. И читали. Читали. Читали. Смеялись. И снова читали. Как Толстого. Как Достоевского. Как Пушкина!
Господи, какое сокровище оставил нам этот датчанин, влюблённый в Россию! Дай Бог русским по крови так любить нашу землю и так знать наш язык. А то свели всё к трём или пяти срамным словам и пытаемся выразить ими смысл жизни…
- О чём ты задумалась?
- Стихи пришли.
- Прочти.

Вот опять цветет кипрей,
Раны черные врачуя.
Осень чует ветровую
Пара серых журавлей.
Два серых журавля,
Два строгих, темных взора,
Два медленных перста
Пронзившие рассвет.
Два старых чудака,
Две птицы, для которых
В окрестностях людских
Живого места нет.

Они планировали, где и как им жить дальше.
Маяк?…
Лесничество?
Домбай? Альпинистский лагерь?
Или поехать в родовую избу Ульяны и сделать там семейный детский дом? Собирать беспризорных детей. Воспитывать их. Спасать…
Или работа в заповеднике? Разносить по лесу соль для оленей…
Так и уснули, обнявшись, радуясь обретенному счастью. Радуясь концу одиночества. Так им казалось.
Но работа в кино, иллюзорная мечта заработать так много, чтобы и родным помочь и друзей не обидеть, понуждала их откладывать осуществление романтических планов. И планы эти и мечты врастали в сюжеты сценариев, и по ним снимались фильмы.

3.

Наступило время премьеры. Не первой в их жизни. Премьер было так много, что они уже не помнили, какая эта по счёту.
…Ульяна сушила волосы феном. Она надела своё любимое темно-зеленое платье «милитари», которое так соответствовало её решительному нордическому лицу.
Она не смотрела прямо и пристально на Платона, но не выпускала его из периферии внимания.
Ульяна полюбила его и любила до сих пор, хотя в детстве и юности представляла своего будущего мужчину, мужика, мужа совсем другим – очень высоким, широкоплечим, спокойным, молчаливым, благодушным, и обязательно голубоглазым. При этом была влюблена в актёра Олега Стриженова. Эта любовь кончилась, когда они встретились в очереди у кассы Ленфильма. Он оказался совсем другим, чем на экране. Она даже не сразу узнала его, хотя они стояли рядом...
Платон тоже представлял свою будущую жену другой – узколицей и тихой, ироничной, интеллигентной с некоторым налётом декаданса.
Ульяна, как почти все теперешние русские женщины, была стихийной ницшеанкой. Голодное детство в послевоенной деревне, где всю жизнь определяли женщины, а мужиков-то живых и целых, сохранных, осталось мало, и те запивались до смерти от тоски, не лишило её щедрости и доброты, но наложило суровый отпечаток на оценку мужских достоинств…
Конечно, она любила и жалела русских мужчин, и в то же время презирала их за пьянство и покорность судьбе. За неразумность… А слишком разумных и хитрых чуралась, брезговала, осуждала за жадность, суету и мелочность.
А Платон был роста среднего, вроде и разумным не был, и неразумным нельзя было его определить. Любил вино, но тело своё на сырой земле не оставлял никогда… И глаза у него были совсем не голубые, а болотные...
Полюбила она его за бескорыстие и простодушие. Впрочем, возможно, ошибалась она - не был он Кандидом, не был простодушным… А когда работал, забывал всё, даже её, Ульяну, забывал. Уходил в ущелья своей души. Отшельничал…
И чтобы не потерять его в эти опасные часы и минуты, Ульяне приходилось искать его следы в себе и проникать в его мир, чуждый и враждебный, мужской мир через свою женскую душу. Идти рядом, чуть отставая на шаг, чтобы не отвлекать и не раздражать его во время его духовных странствий, поисков сюжетов и историй, во время его мнимых домашних путешествий в поисках истины.
Ульяна всегда была рядом, чтобы вовремя подстраховать, предупредить об опасности.
Ночью, когда он засыпал, она согревала его. Пыталась молитвой своей наивной оберечь от мучительных снов…
Он всегда был ей чужим и родным одновременно. Заботливым, но ироничным и насмешливым, бездумно отдающим себя в любви, но всегда, наблюдающим, запоминающим детали, слова, даже тембры голоса, запоминающим освещение каждого прожитого дня… И всегда готовым к отпору, если чувствовал, что Ульяна пренебрежительно или слишком властно говорит с ним.
Её смущала и пугала эта особенность его характера, хотя он ни разу не ударил её, ни разу не выругался при ней.
Она понимала - мужчинам вообще свойственна склонность к агрессии и тирании. Но тот, кто рос без отца, в постоянной борьбе с матерью, особенно переменчив, болезненно обидчив и агрессивен в отношениях с женщинами,..
Его остроты вызывали в ней ярость, а иногда даже и желание убить его.
И вдруг она видела его доверчивые детские глаза, детское изумление и восхищение ею, её стихами… И гнев отступал. А в сердце оставалось только ликование и счастье.
Её мужчины, которые были до Платона, завидовали ей, её таланту, старались унизить, приучить выполнять команду «к ноге!».
Она не подчинялась. Она никогда не подчинялась чужому желанию… Не могла… если сама не желала.
И она даже не пыталась себя сдержать, если вдруг её интересовал другой мужчина.
Наказание и побои не действовали на неё. Ею овладевала чувство гнева, и она карала также страстно, как отдавала себя.
И человек исчезал. Пропадал, опускался. Пытался найти ей замену. Но найти замену такой женщине было невозможно. Делиться теплом в стужу, что делиться водой в пустыне. Мало охотников и охотниц…
Платон умел согревать. Делиться теплом душевным. Ульяна почувствовала это с первого взгляда. Она потянулась к нему, не рассчитывая на долгое совместное житьё. Пусть будет, как будет, - думала она. – Пока мы молоды… Пока мы свободны и молоды…
Но судьба распорядилась иначе. Они созревали, дозревали рядом в течение долгой совместной жизни, как два сорванных с ветки плода.
Души их, как слепые котенок и щенок, согревали друг друга во время долгой зимы, на которую пришлось время их любви.
Согревали друг друга, чтобы выжить, вырасти духовно, понять разнопородность и расстаться, но сохранить любовь…
Но не только эти, видимые, поддающиеся логическому осмыслению и словесному обозначению (определению) перемены происходили в них.
Привыкшие к общежитиям, к чужому временному жилью, они через два года,
наконец, обрели своё пристанище - двухкомнатную кооперативную квартиру в Ленинграде.
Они сидели на полу в залитой солнечным светом просторной комнате и радовались,
глядя, как их малыш ползает по туркменскому ковру, на котором он был зачат два года назад. Другой мебели у них не было, и не нужна она была им. Здесь же, на ковре, стояла пишущая машинка и собранный ленфильмовским умельцем радиоприёмник, который без помех ловил в центре Ленинграда Радио Свобода и Би-би-си…
Здесь они спали и принимали гостей.
И ползали наперегонки с маленьким сыном. Складывали из кубиков дома и крепости…
Его душа очищалась от мужской пошлости и тщеславия.
Её - от мрака и злобы. От непонимания, почему мир так несправедлив, продажен, равнодушен… Почему у неё отняли отца и поставили клеймо – «Дочь Врага Народа»?! От ненависти освобождалась её душа…
Они изживали в себе гневливость и вспышки отчуждённости.
Они познавали мудрость прощения.
И его душа, чувствуя её щедрую, не жалеющую себя любовь, освобождалась от мелочных обид. От мстительности…
Любовь и страсть находятся в таком же отношении, как истина и правда. Любовь вечна, как истина. А страсть проходит и забывается, как забывается правда. Или, можно сказать по другому. Любовь вечна, как истина, а страсть проходит и забывается, как правда, и никому нет дела, была она или не было её… Только горечь и стыд, что принимал свои желания, свои страсти, за Любовь.

Узнанный из сказок и песен, запечатленный в детстве, образ блага, добра, образ доброжелательной жизни, в которой не было места мелкому мучительству и бытовым хитростям, обычным спутникам «совместного ведения хозяйства», оказался жизнеспособным, и они внедряли его в свой быт, в свои отношения. Ревниво оберегали от попечительства близких друзей и родственников.
Однако тревога, вызванная близостью атомной войны и гибели человечества, не покидала их.
Платон увидел странный сон. Будто стоит он на краю поля, заросшего сорняками. За полем река - большая и мутная.
В траве столб с жестяной пластиной «Совхоз Россия».
Он знает, что Ульяна где-то близко, но не может увидеть её...
Сон этот повторялся несколько раз, а потом перестал его беспокоить. Но страх остался.
Разошлись они из-за пустяка. А жить друг без друга уже не могли…


…Платон вытащил из шкафа твидовый пиджак и дрожащими с похмелья руками завязывал коричневый с кремовыми полосами атласный галстук. Все вещи были старые, потертые, но хорошего покроя и качества. Соответствовали статьям хозяина.
Обычно Фолтин носил тонкий черный свитер. Галстуки недолюбливал, считал, что петля и ошейник не его стиль. Но сегодня был знаковый день.
Призраки его психического нездоровья, его мечтания и глюки, наконец, обрели плоть – тело и голос актёров… А уж они, лицедеи, вкупе с продюсером и редакторами, словно эхо, искажали и исказили-таки слова, написанные им…
Слова, пришедшие из глубин его бытия -небытия… тайные мысли, выраженные знакомыми с детства простыми звуками, теперь наполнены были для зрителя совсем другими чувствами и другим смыслом. Эти слова жили теперь независимо от него… Как говорят теперь, в историческом контексте жили они.
Выстраданные им когда-то, эти мысли-слова с экрана звучали чуждо, враждебно, фальшиво и оскорбительно…
Он был из другого времени, и трагедия его и его поколения вызывала недоумение современников. Зритель искал знакомую стилистику, и, не находя её, воспринимал происходящее на экране, как комедию, как черный юмор… Так, наверное, потешались торговцы над Дон-Кихотом во времена Сервантеса. А у Платона с детских лет этот рыцарь вызывал слёзы сочувствия…
Ещё вчера, на монтажном столе всё было вроде пристойно и разумно. Волнительно. (Вот уж до чего мерзкое слово!) И сердце замирало. И глаза увлажнялись.
А теперь, в кинотеатре, под прицелом сотен равнодушных глаз, придуманный им текст поселял в его душе тоску и стыд, и страх…
Он почувствовал лёгкое удушье, недостаток кислорода. Ослабил давление галстука. Освободил верхнюю пуговку сорочки.
Он с трудом привыкал к мысли, что в этом мире никто никого не понимает, кроме элементарных – «Хочу! Не хочу! Бери! Дам! Не дам!..»
И никто не обманывает другого больше, чем он сам обманывает себя.
Никто не понимает другого больше, чем он сам не понимает себя….
Даже тексты библейские, трактует каждый по-своему.
А уж о книжках житейских и говорить не приходится.
И о фильмах тоже.
И только любовь и совершенная форма даёт людям иллюзию взаимопонимания.
Потому Платон даже не стремился, чтобы его понимали.
- Главное - быть честным и не лукавить, - считал он, - честность и искренность всегда волнуют людей. И это уже немало. А уж если тобой овладевает стремление к совершенству, на каком-то этапе тексты оживают, обретают гармоничную многозначность, и тревожат даже чуждого и чужого человека, позволяя каждому видеть в них свой заветный смысл…
Пока в моих силах, заставить людей волноваться, я буду отрывать их от суеты и мелочности, от душевного сна. От губительного бессилия перед властью… Перед властью условных и безусловных рефлексов. И однажды они проснутся. И затоскуют. И станут творить прекрасные безумства. Вопреки здравому смыслу. Вопреки житейской арифметики. И это, может быть, это - главное в моей жизни – тревожить людей, вытаскивать из теплого навоза, который они называют комфортом, из тлена равнодушия…
Так он думал, вспоминая классический узел, каким ещё в двадцатые годы принято
было завязывать галстук. Как завязывал его отец, дед, а, может быть, и прадед…
Игра страстей была необходимым элементом его сознания и жизни, горючим его
ремесла, и ломка, когда одна игра кончалась, как теперь, накануне премьеры, и не
было повода для другой, переносилась им тяжело, не легче наркотической ломки. И заливалась (может лучше - запивалась) вином.
Любовь и творчество самые сильные наркотики.
Меж тем, в ресторане накрывали столы для банкета.
Фойе наполнялось публикой.
Раскрылись двери просмотрового зала.
…Реальные люди усаживались на реальные стулья.
Они заплатили реальные деньги.
Они хотели, чтобы картина развлекла их, рассмешила, отвлекла от суеты и забот. Ну, на худой конец, постреляли немного, убили кого-то из тех, кто надоел… А главный герой и они, зрители, счастливо отделались, остались живы. И пошли домой, довольные собой.
Платон вспомнил, как однажды гаишник задержал его за разворот через двойную сплошную. Долго вертел в руках его документы.
- А не тот ли Вы Фолтин, что написал сценарий… - инспектор назвал любимый в народе сериал.
- Да, - ответил растроганный Платон. – Ну и как Вам?
- Я купил диск и смотрю его каждый день… Нормальный фильм. Но Вы ответите по полной…
- За что?
- За то, что убили Ушастика. За контрольный выстрел. Придётся Вам походить пешком…

Да, Платон хотел потрясти, приподнять. Наполнить сердца ужасом… Чтобы люди увидели обрыв, пропасть, вдоль которого движется Россия. Чтобы они не ждали смиренно, когда же их зароют в землю, зальют бетоном, но потом оживят и освободят. Сделают счастливыми… Он мечтал пробудить в них совесть.
…Так сложилось, что вся наша сила и духовная культура наша выросли на раскаянии, на покаянии. На совести. Мы всегда были безоружны перед народами, которым чуждо раскаянье, которые никогда не раскаивались в убийствах, в геноциде… у которых в языке даже нет своего коренного слова – совесть. Есть стыд и страх возмездия, а совести нет. И не надо им…
У России много тяжких грехов. И у каждого из нас не меньше. Но ещё лет двадцать назад никто не посмел бы гордиться убийством, обманом, развращением… Совесть мучила. Доводила до самоубийства. Совесть… Предохранитель… Чека в гранате… Намордник, ошейник и поводок вместе… Чтобы укротить, укоротить нашу агрессию… Гитлер, говорил: «Совесть калечит людей…» А на Востоке ещё раньше: «Мужчина не должен раскаиваться в содеянном»…
Мы – я, ты, он, мы - незаметно теряем совесть. Иуда теперь не повесится в нашей душе. И потому Светлое Иисусово Воскресение не для нас. Оно для тех немногих, кто сохранил совесть. А для нас - красивая сказка, объединяющая нас, когда мы стоим в церкви рядом с бандитами и убийцами… И чего теперь нам лить слёзы, что в России дефицит умных, трудолюбивых, профессиональных и честных людей! Глупых и непрофессиональных легче грабить… А с бессовестными вообще, чего церемониться!..

Мы не замечаем, как тихо и незаметно уходят из нашего языка когда-то дорогие слова – благородство, верность, бескорыстие. Эти качества души, которыми гордились наши предки, вызывают презрение и стыд. Или запрятаны, как прятали мы и наши родители рукописи самиздата. Запрятаны от насмешек и поношения.
Пипл привык кушать дешевые несвежие продукты пошлости... Пипл предпочитает уцененные продукты культуры. Запах тухлых яиц - такой родной запах…
Но!
Мы люди сумерек, не различающие света и темноты. Познавшие сладость злобы и
горечь обманутой доброты, торжество предательства и яд верности, горечь победы и упоение местью. Нам не чуждо желание убить. В порыве душевном мы можем предать и забыть, а потом умирать от раскаяния и стыда. Люди сумерек, я и вы, мои герои, братья мои, близнецы. Я ваш с моим тленным телом, и мраком души моей я с вами. Страдаю, как вы. И ликую с вами. И прихожу в ужас от мракобесия своего. Я тоже, как вы, хочу совершенства и света. Но по двойственности и слабости своей барахтаюсь вместе с вами в кале искушений. Помилуй нас, Господи. Научи отличать свет от тьмы! Тёплый хлеб от холодного камня… Дай нам силы преодолеть сладкий тлен страстей! Приучи усмирять демонов, поселившихся в наших душах! Выжги гордыню и гневливость нашу!...
Раньше, в юности далёкой, я думал, что мои избавления от опасности и гибели, от
смерти, - совпадения случайностей. Но когда таких совпадений и случайностей стало слишком много, я понял, что меня охраняет некая сила. Я бросался в горящие дома. Заплывал так далеко от берега, что не мог определить, куда плыть. Влезал в самые опасные разборки. Рисковал. И всё проходило на удивление благополучно. Страх покинул меня. Лавины, камнепады, дорожные аварии. Бандиты. Увлечение взрывами. Романтические приключения на чужой территории. Болезни.
Вокруг гибли люди. Но смерть обходила меня. Я понял, что это не случайно. И
возлюбил Бога, который охранял меня и направлял, иногда очень сурово, если я отклонялся от своего пути. Я всегда знал, что путь этот существует, но не мог бы определить смысл словами. Теперь я понял – я должен ободрять, впадающих в уныние… Это моя тропинка… Я должен тревожить…
Сейчас время энтропии, самая дорогая энергия – душевное тепло человека. За ним
охотятся и на земле и вне её. Отдавать своё тепло - это тоже молитва.


…Погас свет, и пошли титры.
Уже половина первой части прокручена.
Но контакта не получалось. Контакт не наступал. Фильм и зритель не совпали в ритмах. Всё распадалось. В душах этих людей было темно и пусто. Они, усталые, хотели развлечься, сбросить тревоги и заботы, посмеяться над глупостью, тупостью и ничтожеством других людей... своих братьев, сестер, соседей и сослуживцев… Не над собой! А тут вроде и не про них. Но чувствовали – про них. Про них! И так непристойно и оскорбительно… И страшно… Не хотели о страшном. Не хотели думать. Не хотели изменять свои привычки. Бросали окурки в сухом лесу. Разводили костры и не гасили их, уходя. Не хотели меняться. Всё одно! Запылала Россия…
А теперь хотели развлекухи… Ждали… Но ожидание их и терпение их тоже имело предел. Ими овладевало раздражение. Они готовы были топать ногами, свистеть, кричать. А потом встать в темноте зала и уйти, громко хлопая дверьми. Но прежде растоптать…
Россияне всё больше походят на римлян первых веков христианства. Хотя вроде - крещенные, православные… И в церковь ходят. Но в душе становятся (или остаются? Не знаю) язычниками… Римлянами…
Шептались, кашляли, чихали…
Этот шум в темноте и поскрипывание кресел напоминали дуэт лопнувшей канализационной трубы и мясорубки, и, когда Платон всматривался в темноту зала, там мерещился ему фарш, темно-красный, с белыми вкраплениями сала…
Известный драматург, старый, мудрый ласковый еврей, предупреждал его, своего любимого русского ученика Платона Фолтина.
- Первые десять минут они должны увидеть, то, к чему привыкли, и только после погружения в знакомую и комфортную иллюзию, их можно будет взять, заставить верить всему, что скажешь ты голосами актёров… если у тебя будет, что сказать им. А у тебя, я знаю, есть что сказать… Они будут благодарны… Будут поклоняться тебе. Повторять фразы из фильма. Но не дай Бог, вывести их внезапно из этого состояния! Растопчут...
- Всегда помни, - наставлял его другой учитель, всемирно известный режиссер, - съемочная площадка – арена цирка. Актеры ненавидят режиссеров, как тигры дрессировщика. Они продадут и предадут тебя, и забудут, когда ты им станешь не нужен… Всегда держи дистанцию в отношениях с актерами. И с коллегами. Никакого панибратства. Никаких душевных бесед о жизни... Актёры и актрисы не люди. Другой биологический вид… Отличные от людей существа. Может быть, оборотни. Я восхищаюсь ими и боюсь их. Не знаю, где у них граница игры и реальной жизни.
- Я тоже не знаю, где пролегает эта граница у меня, в моем сознании, - подумал Платон. - А Вы сами как? Знаете, где внутри вас эта граница?
- К сожалению, пока без них невозможно снимать кино, - продолжал метр. - Я с ужасом и тоской приступаю к новой работе… Только из-за необходимости выстраивать эти сложные и нелогичные отношения с актерами… - прибавил он. – Иди ко мне вторым. У тебя получится. Ты умеешь налаживать контакты с людьми. В то же время в тебе есть необходимое упорство, несговорчивость и верность цели… Поработай со мной одну картину. Потом все двери в кино будут открыты тебе. Я обещаю…
- Нет, - сказал Платон. – Я не готов. Шекспир слишком высок для меня. И я никогда не буду ставить Шекспира…
- Я всё придумал, - сказал Великий.
- Вы поймите меня, - повинился Платон. - Но я сам так люблю придумывать…
- Но придумывать Шекспира! – подумал он. – Никогда! Понять бы его… О чём Гамлет? Почему лысеющий мужик ведет себя, как подросток? И это потрясает… А какой был его отец? Или это неважно, и вообще не о том, а только «Быть или не быть?». Почему у короля Лира дочери, а не сыновья? Что это значит глубинно? Кончается диктатура мужчин?.. Или всю историю всегда творили женщины, а мужчины были только фигурами на шахматной доске?.. Потому и леди Макбет…
- Ну, что ж, - грустно улыбнулся Великий. – Это будет мой последний фильм. Сил
мало. Актеры доконают меня… Одно утешение. После каждой картины я получаю мешки писем со словами благодарности… Но одно письмо помню дословно. Вы ведь знаете, Платон, меня приглашали работать в Голливуд, но я остался здесь, в этой страшной стране, может быть, и из-за одного этого письма. «Вы помогли мне понять моего сына, - написала простая русская женщина, уборщица кинотеатра «Аврора».- Благодарна Вам и Шекспиру. У нас в семье теперь мир и понимание…» Платон, Вы понимаете, что это?! Только ради этого можно работать здесь… Кино в России больше, чем кино…
Но это было давно. Тех, великих давно нет среди живых. И зрителя того нет.
Теперь толпу тешат фокусы и спецэффекты…
Теперь они ходят в кино, - с тоской думал Фолтин, - как в цирк, как в секс-шоп,
чтобы увидеть в щелку раздевающуюся девочку или безопасно для себя участвовать в убийствах… Мстить за несбывшиеся надежды… Высмеивать то, чему вчера поклонялись…
Но что-то ещё держало, удерживало их на этой премьере. Может быть, глаза
актрисы… Грустная полуулыбка молодой женщины, которой всё равно… Всё равно - с кем. Всё равно - когда. И неважно - зачем. Но как она маняще привлекательна! Как дразнит, притягивает! Волшебница… Ведьма… Русская гейша… Она пришла из мрака свального греха, чтобы пробудить в мужчинах тоску по идеалу любви. Тоску по высокому страданию, способному превратить инстинкт в искусство… Похотливого пса в поэта… Чтобы сделать любовь молитвой… Чтобы не было искушения сравнивать её, прекрасную, с обедом в ресторане… Чтобы порывы страстей приводили нас к извечной тоске по гармонии отношений, к Любви. Чтобы страх потерять эту несбыточную, ускользающую от нас Любовь, укрощал нашу звериную сущность, преображал нас, избавляя от пошлости и насилия...
Все режиссеры прибегают к эротике и мягкому порно, чтобы заставить зрителя
смотреть и слушать…
Насилие и жестокость тоже выручают.
Стыдно, но что поделаешь, эротика и жестокость всегда были в искусстве
усилителем вкуса... Чем-то вроде глютаминовой кислоты…
… Но иногда гениальный актер сам по себе, вне убогого сюжета, просто видом
своим, лицом, отвечает на волнующие жизненные вопросы, придают даже самому ничтожному тексту новый, неожиданный и глубокий смысл. Великие актеры - соавторы фильма.
И эта, молодая, открытая Фолтиным, актриса, Елизавета Пантыкина, тоже, как он
надеялся, могла бы стать знаковой фигурой - звездой нашего кинематографа, потому что в её характере отражалась сегодняшняя Россия…
Фолтин нашел её в вестибюле Ленфильма среди массовки…
Это не был ответ на женский манок. Нет, он всегда любил только Ульяну. Но это
было предчувствие.
Если он видел в метро или в уличной толпе, хотя бы одно выразительное лицо, - неважно, женщину, мужчину, ребенка, старика, - он сохранял его в своей памяти, и весь день ему было светло. Но не любил общаться с красивыми. И вовсе не потому, что они редко бывают умными. Красота лишала его воли, мешала думать… А размышлять и делиться мыслями Платон любил больше, чем любоваться, балдеть и тащиться от красоты.

Два года назад Платон впервые столкнулся с Лизой на Лиговском проспекте, недалеко от Московского вокзала. Его поразила походка - точно оркестр играл в ней марш Радецкого. И горделивая аскетичность при этом. И тонкая лодыжка, угадывавшаяся под кожей мягких сапожек…

Теперь желание обладать ею удерживало мужчин в просмотровом зале…
А женщины идентифицировали себя с ней.
Мимолетная гримаска её перед поцелуем…
Её трогательный беззащитный средний план на фоне радиатора красной громадины, за лобовым стеклом которой угадывалось лицо лысоватого дальнобойщика…
Её робкий почти детский голос. Ей так нравилась Катрин Денев в фильме «Шербургские зонтики»! Она старалась подражать ей во всём… Но никто, кроме Платона, не догадывался об этом.
И этот актёр с оттопыренными ушами, но такой родной, любимый, что его за глаза все называли ласково - Ушастик… Грустный, ранимый, но способный на месть… даже на убийство.
Это не экзотика, это сегодняшняя Россия.
Ушастик бродил по безлюдному городу, не зная, почему жители покинули его. А там, оказывается, прорвало магистральную трубу газопровода. И облако газа медленно перемещалось по полям и оврагам к пятиэтажкам и высоткам, садам и паркам, казино и ночным клубам областного центра. Перетекало, невидимое, и могло взорваться в любую секунду. Людей срочно эвакуировали. А Ушастик не знал ничего… У него даже радиоприемника не было... И аккумулятор мобильника истощился…
Ему хотелось курить... Но спички отсырели, а зажигалка исчерпала свой ресурс…
На витрине ларька, за стеклом, лежали красные, синие, белые зажигалки, изображавшие российский триколор...
Ушастик поднял палку и пытался разбить стекло.
Его усилия были напрасны, даже, когда он ударил по стеклу урной. Стекло было пуленепробиваемое.
Он разглядел небольшую табличку. Владелец ларька предупреждал, что на витрине не настоящий товар, а муляжи…
И вдруг наступила тишина.
Герой, да не герой он вовсе – лузер - встретил молодую женщину… Ту самую, которой всё равно… Лизу…
Зал притих.
У Платона отлегло от сердца. Он глотнул из фляжечки коньяку.
- А мне,- коснулась его локтя Ульяна.
Он протянул в темноту руку.
- Ты не очень, - сказал он шепотом. – После просмотра - банкет...
Он увидел, как она сдержанно ликует, радуясь его победе. Она никогда не ликовала бурно. Он чувствовал кожей – она ликовала. Своей и его победе. Потому что вроде бы скромные бытовые диалоги, которые были написаны Ульяной, имели свойство соединяться с личностью актера, давали актёру возможность вложить в них свой второй, третий и другие смыслы. Они были просты, конкретны и многозначны одновременно.
Платон вглядывался в зал.
Кто-то кашлянул там, в темноте, но его не поддержали…
Теперь эти люди были в его власти… Нет, не в его власти, во власти тревог, терзавших его всю жизнь… Во власти его бессонницы и тоски… Они вступали в резонанс с тревогами других людей… Создавали тревожное духовное поле.
- Что будет со мной завтра?
- Что будет с Россией завтра?
- Что будет со всеми нами, людьми, завтра?
- Мы нужны Богу?
- Мы нужны Ему, если каждый второй человек считает, что может прожить без Него?
- Зачем мы Ему, если творим столько зла?
- Или мы не нужны Ему? И никому вообще не нужны во Вселенной…
- Почему горят церкви от удара молний?
- Почему гибнут невинные дети, а преступники процветают?
- Зачем рождаемся, если так быстро проходит жизнь?
- Смерть – конец всему, или начало?
В фильме об этом не говорилось прямо. Только пророки и графоманы способны на такую дерзость. Но посверкивало, скрежетало что-то диссонансом предгрозовым...

- Мне холодно, - сказала Ульяна.
Он обнял её.
- Теперь тепло?
- Тепло…
Он старался согреть её и ощущал, будто открылось в нём чело печи и горячий дух, переполнявший его в минуты душевного подъёма, передавался ей через ладонь и кончики пальцев… Через его рёбра и мышцы… Через ткань её одежды...
Сидевшие рядом зрители оглядывались на них, потому что им тоже доставалось немного этого жара…
Знакомое каждому живому существу чувство любви похоже не только на огонь. Это соединение огня и тихой радости. Это материнское чувство. Оно схоже также с просветлением души во время благодарственной молитвы.
- Мне так хорошо, когда ты греешь меня… Если бы ты знал, как я люблю тебя…
Ульяна отвечала ему своим теплом, которое казалось ему прохладой родника.
- Родная, - беззвучно прошептал он.
Мысли о загадке благотворного тепла, излучаемого некоторыми людьми, тревожили Платона с юных лет. Он наблюдал, прислушивался, искал в городской толпе эту благодатную радиацию, это тепло. Оказалось, что оно возникает ко времени полного полового созревания человека. Что оно очень нужно детям для развития их души. Что дети чувствуют это тепло и тянуться к людям, излучающим его. Что почти все нормальные матери одаряют своих детей этим теплом. Что добрые волшебники лечат болезни тоже этим теплом. Что в основе всего лежит ЛЮБОВЬ. Люди, себялюбивые, черствея, теряют способность дарить тепло. Есть путь обмена этого тепла на деньги. Его можно продать. Но оно обидчиво, и, уходя, не возвращается. Оно существует среди людей различных конфессий и национальностей. Оно негласный пароль. Оно приветствие. Невидимая улыбка. И нет большей радости, чем встреча двух излучающих тепло людей. И счастье, когда удается пробудить его в другом человеке.
Вампиры любят это тепло, но для них это яд, наркотик, приводящий их в смерти или к перерождению в нормальных людей…


…Была белая ночь. Платон и Ульяна возвращались с премьерного просмотра. Они шли через знакомый сквер. Здоровались с соседями.
Здесь, в центре Петербурга, жизнь текла неспешно. Этот район был маленькой провинцией в большом городе. Все знали друг друга по многу лет. Стереотип жизни почти не менялся. Менялись цены и качество товаров в сумках и целлофановых пакетах. Но люди умудрялись делать вид, что ничего не происходит. Одних стариков сменяли другие. Дети вылезали из колясок и бежали в математическую школу. И вскоре выходили на пенсию и сидели на скамейках вдоль загаженных собаками дорожек, грелись под луной.
Платон и Ульяна бегали трусцой в Парке. Катались на лодках, а зимой надевали коньки и лыжи… Но теперь они опасались переходить улицу из-за потока машин. Да и появляться в Парке без сопровождения сторожевой собаки было небезопасно.
- Мы их всё же взяли, - сказал Платон. - Задели за живое. Два раза срывались на аплодисменты. Два раза!
Ульяна кивнула.
- Но что-то гложет… нет радости… - продолжал Платон. - Не получилось… То, что хотели, не вышло…
- Нормальная работа, - ответила она спокойно.
- Но Лиза прекрасна. Мы не ошиблись в ней…
- Да, у неё блестящее будущее... Если не сопьется… Если не задвинут завистники… Ты влюблён?
- К счастью – нет… - Он задумался, чтобы ответить честно. - Нет, не влюблён.
Он вспомнил, как на банкете Лиза подошла к нему и поцеловала в губы. Он не мог понять, не мог решить для себя, что значит этот порыв – благодарность или нечто большее...
А Ульяне вспомнилось, как в экспедиции, когда они снимали натуру в начале зимы, их пригласили в парилку гарнизонной бани воздушно-десантной дивизии.
…. Знакомый с детства дух… Воздух раскаленной пустыни, из которой наши предки пришли на север много тысяч лет назад…
От самой двери начинались дубовые ступени. Они вели вверх под черный потолок. Справа синело большое окно. Слева – выпятились бесстыдно и неприлично два мощных чугунных крана для холодной и горячей воды… с опущенными головками…
Внизу на первой ступени расположилась старуха Полина Александровна Чегодаева, директор картины. Её обнаженное уродство напоминало о скоротечности человеческого времени.
Чуть выше грелись женщины помоложе - звуковики, костюмеры, работники бухгалтерии...
Ещё выше – потела девочка – хлопушка. А рядом с ней травестюшка, изображавшая уже лет двадцать в фильмах и сериалах нимфеток.
На две ступени выше сидели две ассистентки – образцово показательные девушки, девушки без изъянов, которые помогли бы запомнить их. Обе загорелые и уравненные фитнесом до образа манекенов. Только у одной остались белые полоски на плечах и светились не тронутые загаром грудки, а другая была сплошь смуглая.
А на самом верху этой пленительной для мужских глаз лестницы сидела Лиза Пантыкина, во всем своём великолепии.
Когда Ульяна вошла в парилку, её ожёг этот языческий образ. Ожёг больше, чем горячий сухой воздух воздушно-десантной сауны
Ульяна тогда только что вступила в возраст осени – время пленительного заката и щедрости… время понимания красоты плотской любви.
Её поразила Лиза. Несмотря на свои тридцать, она была юной. Более юной, чем девочка-хлопушка. Несмотря на жару сауны она казалось прохладной… Она была совершенна... Бедра… Плечи... Живот... Свободно расставленные ноги… Чуть приоткрытый удивленно рот… Она была похожа знаменитую Диану де Пуатье в картине Франсуа Клуэ. Она была прекрасна, хотя по нынешним вкусам такие лица не пользуются успехом у мужчин. Слишком сильна была она…
Ульяна сразу признала её красоту… Она всегда была уверена, что ей, Ульяне, хватает своих достоинств, своих женских прелестей. Она без ущерба для себя могла признать красоту другой женщины, и не унизиться до зависти… По поводу возраста… По поводу роста... Белизны кожи... По любому поводу... По праву всегда почитаемой и любимой женщины…
Лиза накапала из флакона в ковш иланг-иланг. Легко встала, обнаружив переменчивую гармонию движения. Плеснула на камни.
Запах дальних стран смешал времена…
Ульяна пожалела, что не родилась мужчиной, но на мгновение подумала, что могла бы разделить ослепительное счастье от обладания этим совершенством, воплотясь в тело Платона… Она не ожидала от себя такой щедрости. Такого великодушия… И с отвращением отвергла этот порыв.
Она прошла мимо старухи, которая с завистью и тоской смотрела на её роскошную грудь, на мощную гриву каштановых волос… На крепкие ноги… Это всё было у неё не от фитнеса – от природы… И потому живое, не муляжное…
Она прошла мимо девочки - хлопушки.
Мимо девочки - нимфетки…
Мимо ассистенток, похожих на ожившие манекены...
Было непереносимо жарко. И с каждой ступенью жар усиливался.
Она не могла уступить. Она приняла вызов.
Она села рядом с Лизой.
Лиза улыбнулась ей, но не победно.
Это была улыбка покорности, знак признания лидерства.
Но в душе молодой актрисы присутствовала надежда, что разница в возрасте скажется закономерно, неотвратимо, и очень-очень скоро по меркам человеческой жизни. Уверенность, что первенство скоро перейдёт к ней.
Каждой женщине даровано своё время царственной власти над мужчинами.
Но одни проходят его быстро и незаметно даже для себя, а у других оно длиться до старости. И внуки кончают жизнь самоубийством, влюбляясь в блистательную, не стареющую бабушку. Это отнюдь не счастье. Но это судьба...
…Их белые тела становились розовыми. Потом темнели. И цвет этот не имел отношения к колючему цветку, но напоминал румяный белый хлеб в печи.

Только они оставались на деревянном лобном месте поверх раскалённых камней.
Если бы на земле не осталось мужчин, они любили бы друг друга.
Если бы не было мужчин…
Но мужчины были, есть и пребудут вечно, и, несмотря на своё физиологическое уродство и примитивность мышления, несмотря и динамичную избыточность плоти, а, может быть, благодаря ей, составляли, составляют и будут составлять смысл жизни нормальных женщин...
… В конце концов, Ульяна уступила. Сошла вниз с улыбкой и долго стояла под ледяным душем, всё так же смеясь и радуясь, вспоминая Платона. И не только его.
Когда Ульяна выходила из бани, окрылённая чувственной лёгкостью и радостью плотского бытия, двери снова распахнулись, и Лиза Пантыкина, пробежав мимо Ульяны, бросилась в мягкий ноябрьский сугроб…
И у часового на вышке отвалилась челюсть. Он такого ещё не видел в своей короткой жизни…

…Ульяна никогда не лукавила и судила всегда по большому счёту.
- Нормально. – сказала она, возвращаясь к премьере. - На уровне…
– Лучше поражение, чем нормально... – вскинулся Платон. - В двух местах ощущение пустоты…
- Да.
- Музыка замечательная, но её слишком много... Я это чувствовал, ещё, когда записывали. Но не хотел обижать композитора… Он так талантлив… И так близок нам по духу…
- Вроде все довольны.
- Ужасно! Я превращаюсь в нормального профи.
- Знаешь, на чём ты проигрываешь?
- На чем?
- Если тебя не понимают, ты обижаешься. Тебе делается скучно. И ты пускаешь на самотёк работу с оператором. С композитором. С теми актерами, которые не понимают тебя. С людьми, которые хотят понять тебя, но не могут сразу. Вместо того, чтобы заставить их понимать. Заставить делать то, что нужно тебе…
- Да, ты права, - согласился Платон.
У них были разные методы работы с актером. Платон поощрял актера своим восхищением, чуть –чуть подправляя его, незаметно подводя к тому, что было, по его разумению, нужно для эпизода и фильма в целом. А Ульяна всегда была недовольна и жестока в работе и тиранически требовала исполнять её волю.
- И в итоге - здание, заложенный нами в сценарии, теряет пропорции, превращается в развалины, - продолжала Ульяна. – Потом, в монтаже, ты пытаешься восстановить его. Но… Это совсем другой фильм. Не тот, что мы задумывали…
- Да, я не режиссер. Ты должна была стать режиссером.
Она пыталась создать свой театр. Написала пьесу на двоих актёров «Диалоги о власти», по переписке Ивана Грозного и князя Курбского. Извечная полемика самодержца и диссидента. Был конец восьмидесятых. Тема была актуальная. Спектакль выдержал десятка два показов. Его сняли на плёнку и показывали по ТВ. Ульяна пыталась сохранить нейтралитет в этом споре. Но в тайне сочувствовала Грозному, хотя ненавидела Сталина.

Ульяна хотела стать режиссером, хотя в детстве, будучи дочерью «врага народа», мечтала о работе в нашей разведке.
Она простилась с Платоном и поехала в Москву, чтобы поступить на Высшие Режиссерские курсы. Блестяще сдала экзамены и была уже в списках принятых. Но Платона вдруг охватила такая тоска и тревога, страх потерять её навсегда, что он послал телеграмму председателю приёмной комиссии, который знал и уважал Платона.
«Умоляю, не принимайте Ульяну Курдюмову! Она ждёт ребенка. Не разрушайте нашу семью!»
И Ульяна осталась в Ленинграде…
- Я так неустойчив… переменчив… как ртуть. Я пытаюсь стать лучше, но это происходит так медленно… И рецидивы…
- Не терзай себя. - Она сжала его руку. - Не терзай… Это, как ты любишь говорить, не конструктивно... Вообще мне кажется, бессмысленно оценивать себя. Тем более унижать себя бессмысленно…
- Хорошо бы… Но это моя беда. Я вижу себя со стороны. С детства смотрю на себя со стороны. Ну, не с детства. С отрочества... Когда во время войны отец пропал «без вести», маме было тридцать лет. Однажды я ждал, когда она придёт после работы. Прислушивался. Услышал разговор на лестнице, на первом этаже. Прильнул ухом к двери. Это был её голос. И мужской голос… А потом – смех и поцелуи. Я любил отца и ждал его возвращения с фронта. Для меня эти поцелуи были предательством. Я всегда верил, что наша семья самая красивая, самая крепкая… Самая верная. И вдруг всё рухнуло. Я не хотел жить. Я искал способ уйти из жизни…
- Бедный мой, - прошептала Ульяна. – Я никогда не предам тебя! Если бы я была рядом с тобой тогда! Я бы утешила тебя! Я бы тебя защитила… Где я была тогда?!
Она не притворялась дурочкой. Она действительно, слушая его рассказы о детстве, чувствовала себя в том, его, времени, молодой, красивой и сильной женщиной. Она чувствовала себя такой, едва осознала себя в образе маленькой упрямой деревенской девочки и даже теперь, когда молодость её прошла.
- Тебя не было тогда на Земле… Ты ничем не могла помочь мне… А я не хотел жить в этом предательском мире… И вдруг я увидел себя – подростка, прильнувшего ухом к двери. Увидел молодую красивую мать. Она целовалась на парадной гулкой лестнице с толстогубым Виктором Заевым, лейтенантом, который завтра уедет на фронт… Его убьют в первом же бою. Я всё это увидел в себе. И написал первый мой рассказ о мальчике, услышавшем, как его мать целуется с другим мужчиной, не с его отцом, а с мужчиной, которого завтра убьёт осколок снаряда или пуля… С тех пор я вижу себя со стороны… и сверху…
- Ну и как?
- Мерзко… Но, я, вроде, привязан к этому человеку, к себе. Сочувствую ему. Иногда даже люблю его… Не так, как тебя люблю. Гораздо меньше. И иронично… И стыдно… Я всегда недоволен им… Собой… Я всегда хочу, чтобы он, в смысле я, был лучше. Но не могу справиться с порывами…
- Когда погиб мой отец, маме исполнилось девятнадцать лет, - нарушила молчание Ульяна. - И я уже была в ней, но не родилась ещё. Потом я родилась и выросла. Я тоже слышала и видела, как мама целуется с другими мужчинами. И тоже протестовала. И думала, что не буду такой… Ты ведь знаешь мою историю. Мама работала в комсомольской газете. Ей предложили осудить моего отца… Отречься. Она не отрекалась. Её лишили работы. Мы уехали в деревню, и это спасло маму от ареста. А меня от специального детского дома для перевоспитания детей врагов народа. Оказывается, близкий друг нашей семьи написал донос. Якобы мой отец издевался над мощью Красной Армии. И отца осудили... Он погиб, где-то между Шилкой и Аргунью. Выхватил у конвоира винтовку и застрелился. Я выросла и мечтала отомстить. Я искала его -этого «друга» нашей семьи. Он был уже секретарём обкома партии. Я училась в десятом классе. Продала свои сережки и поехала в тот областной город, чтобы убить его. Я не успела. Он умер от перепоя. В канаве. Его хоронили в закрытом гробу – так он был ужасен, и такая вонь шла от его мерзкого трупа. Тогда я возненавидела Сталина. И вообще людей… Но я никогда не вижу себя со стороны. Только изнутри…
Они сидели на кухне. Приходили в себя после премьеры и банкета. Они любили эти домашние путешествия в поисках истины. Вдвоём ходили, взявшись за руки, по недоступным для других лесам и вершинам…
Ульяна в этот вечер осталась у него.
Они заснули спокойно и счастливо.

Ему снова приснилось, будто он стоит на краю поля, заросшего сорняками.
Он осторожно, чтобы не разбудить Ульяну, спустил ноги на пол. Прошел к письменному столу. Включил ноутбук. И записал первые слова-кроки, которые должны были привести его… Куда, он ещё сам не знал…

…ЗА ПОЛЕМ РЕКА - БОЛЬШАЯ И МУТНАЯ.
В ТРАВЕ СТОЛБ С ЖЕСТЯНОЙ ПЛАСТИНОЙ «СОВХОЗ РОССИЯ».
Я ЗНАЛ, ЧТО УЛЬЯНА ГДЕ-ТО БЛИЗКО, НО НЕ МОГ НАЙТИ ЕЁ...
КРУГОМ, ВО ВСЕ СТОРОНЫ, ПРОГЛЯДЫВАЛИ ТАКИЕ ЖЕ ДИКИЕ, ОТВЫКШИЕ РОЖАТЬ ХЛЕБ, ПОЛЯ. ДЛИННЫЕ СТРОЕНИЯ – БРОШЕННЫЕ ФЕРМЫ… СКОСОБОЧЕННЫЙ ЭЛЕВАТОР… ПЕПЕЛИЩА… И СНОВА РЖАВЫЙ ПОГНУТЫЙ УКАЗАТЕЛЬ «СОВХОЗ РОССИЯ» И СТРЕЛКА В ПОЛЕ, ЗАРОСШЕЕ СНЫТЬЮ.
ДАЛЕКО-ДАЛЕКО, НА КРАЮ ПОЛЯ, ПОСВЕЧИВАЛА ЦЕРКОВЬ.

Он не заметил, как «я» сменилось на «он». Но имя ещё связывало личностно его с отделившимся от него персонажем.

ПЛАТОН ПОШЕЛ К ХРАМУ НАПРЯМИК, ПО ПОЛЮ...
А ВЫШЕЛ ОН НА БЕРЕГ РЕКИ. И НЕ БЫЛО ЗДЕСЬ НИ ГОР, НИ ДЕРЕВНИ, НИ ХРАМА. НИ САДА ЕЁ ДУШИ…
ТОЛЬКО СТОЯЛ ЛЕСОВОЗ, НА КОТОРОМ ОНИ ПРИЕХАЛИ.
ЛЕСОВОЗ ЗАПЫХТЕЛ, НАПОЛНЯЯ ЛЕС СИЗЫМ ДЫМОМ. РАЗВЕРНУЛСЯ И УЕХАЛ.
ОСТАЛАСЬ НА ДОРОГЕ ЖЕНЩИНА. ДЛЯ ПОСТОРОННЕГО ВЗГЛЯДА ЭТО БЫЛА ПРОСТО ЖЕНЩИНА В МОДНОЙ, СПОРТИВНО-ДОРОЖНОЙ, ГОРОДСКОЙ ОДЕЖДЕ, А ДЛЯ ПЛАТОНА ОНА БЫЛА ЛЮБИМАЯ ЖЕНЩИНА, ЕГО ЖЕНА... УЛЬЯНА…
НО ОБРАЗ ЕЁ БЫЛ СМУТНЫМ И ИЗМЕНЧИВЫМ, КАК У ПОДРОСТКА. В НЕЙ ЧТО-ТО НЕУЛОВИМО МЕНЯЛОСЬ.
ПРОСЁЛОЧНАЯ ДОРОГА ОБРЫВАЛАСЬ ПЕРЕД ХУТОРОМ.
ОНИ БЫЛИ ОДНИ В ЭТОМ БЕЗЛЮДНОМ МЕСТЕ.
ОНИ БЫЛИ ГОРАЗДО СТАРШЕ СВОИХ РЕАЛЬНЫХ ЛЕТ. ОНИ БЫЛИ ИЗ БУДУЩЕГО.
- ДАВАЙ ОТДОХНЕМ, - СКАЗАЛА ОНА.
- УСТАЛА?
- НЕМНОЖКО…
ПЛАТОН СТОЯЛ, ВБИРАЯ В СЕБЯ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ЭТОГО, НЕДАВНО СКИНУВШЕГО СНЕГ, ПОЛЯ, ОТ ТЕМНОЙ, ВОЛНИСТОЙ, ПОЛОСЫ ЛЕСА, ОТ ЭТОГО НЕМЫСЛИМОГО, БЕЗЛЮДНОГО, ПРОСТОРА.
УЛЬЯНА ПРИСЛУШИВАЛАСЬ. ТО, ЧТО ТАК ВОЛНОВАЛО ПЛАТОНА, ЕЕ ТОЛЬКО ПУГАЛО. ОНА РОБЕЛА ОТ ЭТОГО БЕЗЛЮДЬЯ.
- ПЛАЧЕТ КТО-ТО, - СКАЗАЛА ОНА. - СЛЫШИШЬ?
- НАВЕРНОЕ, КОРШУН, - ОН ИСКАЛ В НЕБЕ КОРШУНА. - ТОЛЬКО ОН УМЕЕТ ТАК ЖАЛОВАТЬСЯ НА СУДЬБУ… ПОШЛИ?
- КОРШУН? – ОНА ТОЖЕ ПОИСКАЛА КОРШУНА В НЕБЕ…
- ЧУВСТВУЕШЬ, КАКОЙ ВОЗДУХ! ТЫ ДЫШИ, ДЫШИ…
ОНИ ШЛИ ПО ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ. И ПОСТЕПЕННО СОН ЭТОТ И МОРОК ПРЕВРАЩАЛСЯ В РЕАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ СО СВОЕЙ ЛОГИКОЙ ХАРАКТЕРОВ И ДЕТАЛЕЙ…
ВЫСОКИЕ МУРАВЕЙНИКИ ВОЗНИКАЛИ ЗА СТВОЛАМИ ДЕРЕВЬЕВ.
ПЛАТОН НАКЛОНИЛСЯ НАД МУРАВЕЙНИКОМ.
- ЗНАЕШЬ, УЛЯ, ЕСЛИ ПОСИДЕТЬ ГОЛЫШОМ В МУРАВЕЙНИКЕ ДВА ЧАСА, ТО МОЖНО ПОМОЛОДЕТЬ НА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ? ХОЧЕШЬ, Я ПОСИЖУ? РАДИ ТЕБЯ.
- ДАВАЙ ЛУЧШЕ Я…
- СНАЧАЛА Я! – ПО-МАЛЬЧИШЕСКИ СМЕЯЛСЯ ОН. - ТЫ ПОМОЛОДЕЕШЬ, И БРОСИШЬ МЕНЯ, ПОКА Я БУДУ СИДЕТЬ В МУРАВЕЙНИКЕ…
- ВОТ, ЕСЛИ БЫ ТЫ РАДИ МЕНЯ ПОУМНЕЛ! – УЛЫБНУЛАСЬ ОНА. – ТАЩИМСЯ В ЭТУ ДИКУЮ ДИЧЬ!.. КТО-ТО ПЛАЧЕТ! НЕУЖЕЛИ НЕ СЛЫШИШЬ?
И ТУТ ЛЕС РАССТУПИЛСЯ. СЕРАЯ, СРЕДИ СОРНЫХ ТРАВ, ПОКАЗАЛАСЬ ИЗБУШКА, КРЫТАЯ СТАРЫМ ШИФЕРОМ.
…ОНИ ПРЕКРАСНО ЛАДИЛИ МЕЖДУ СОБОЙ ДАЖЕ В ЭТИХ СТРАННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.
ЛУЧ ЭЛЕКТРИЧЕСКОГО ФОНАРИКА ОСТОРОЖНО И ЛЮБОПЫТНО ИССЛЕДОВАЛ ИЗБУ. ЛАВКА, СТОЛ, САМОВАР, ЗАКОПЧЕННОЕ ЧЕЛО ПЕЧИ…
КЕРОСИНОВАЯ ЛАМПА НА ПОЛКЕ.
ПЛАТОН ВЗЯЛ ЕЁ. ПОКАЧАЛ.
- А КЕРОСИНА НЕТ.
ОН УВИДЕЛ НА ПОЛКЕ ИЗГРЫЗЕННУЮ МЫШАМИ СВЕЧУ. ЧИРКНУЛ СПИЧКОЙ.
В КРАСНОМ УГЛУ ТУСКЛО ЗАСВЕТИЛАСЬ ИКОНА ИВЕРСКОЙ БОГОМАТЕРИ. КАПЕЛЬКА КРОВИ НА ЕЁ ЩЕКЕ СТАЛА ОТ ВРЕМЕНИ ЧЕРНОЙ…
– ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, Я ЗДЕСЬ РОДИЛСЯ… ПРАВДА, НЕ ПОМНЮ, КАК ЭТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ…
ОН ДОСТАЛ ИЗ РЮКЗАКА БУТЫЛКУ ШАМПАНСКОГО, ДВЕ КРУЖКИ. БУТЕРБРОДЫ ЛЕЖАЛИ В БОЛЬШОЙ И КРАСИВОЙ ЖЕСТЯНОЙ БАНКЕ ИЗ-ПОД ЛЕДЕНЦОВ.
СВЕТИЛСЯ НА ГРУБОЙ, ДЕРЕВЯННОЙ, ЛАВКЕ БУКЕТИК ЛАНДЫШЕЙ В ГРАНЕНОМ СТАКАНЕ. УЛЬЯНА УСПЕЛА СОБРАТЬ ИХ ПО ДОРОГЕ.
ГУДЕЛА ОТ ОГНЯ ПЕЧКА-ПОДТОПОК. ДЫМ ШЕЛ ИЗ ВСЕХ ЩЕЛЕЙ.
ПЕРВОЕ ИХ ПРИСТАНИЩЕ НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ, БЫЛО ТЕСНЫМ, ОТВЫКШИМ ОТ ЧЕЛОВЕКА.
- ТЫ ЧЕГО ГЛОТАЕШЬ ВСЁ? - СПРОСИЛ ПЛАТОН ОБЕСПОКОЕНО.
- ГОЛОВА РАЗБОЛЕЛАСЬ. ТО ЛИ ОТ ВОЗДУХА, ТО ЛИ ОТ ДЫМА…
ПЕЧКА ДЫМИЛА.
- ЗАВТРА ЗАМАЖУ ЩЕЛИ ГЛИНОЙ, - ПООБЕЩАЛ ПЛАТОН. - ПОШЛИ, ПОСИДИМ НА ЛАВОЧКЕ.
ОНИ СИДЕЛИ НА ЛАВОЧКЕ.
СВЕТИЛИСЬ ДВА СИГАРЕТНЫХ КРАСНЫХ ОГОНЬКА.
- Я НЕ БОЮСЬ, - СКАЗАЛА ОНА. - ЗНАЕШЬ, Я ДАЖЕ УМЕРЕТЬ НЕ БОЮСЬ … ПРОСТО ТЕБЯ ЖАЛКО… НО ТАКАЯ ТИШИНА… С НЕПРИВЫЧКИ ТРЕВОЖНО… КАК БУДТО ВОТ-ВОТ ЧТО-ТО ДОЛЖНО СЛУЧИТЬСЯ. ОПЯТЬ ЭТА ПТИЦА КРИЧИТ. ПЛАЧЕТ.
- Я ЖЕ СКАЗАЛ - КОРШУН. ОН ВСЕГДА ТАК ЖАЛОБНО…
- НИ ОГОНЬКА… НИ ГОЛОСА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО… КАК МЫ ЖИТЬ ЗДЕСЬ БУДЕМ?! ОПЯТЬ ЭТА ПТИЦА… ПЛАТОН! ТАМ КТО-ТО ПРЯЧЕТСЯ!..
- КТО?
- НЕ ЗНАЮ. МОЖЕТ, СОБАКА?
- ОТКУДА ЗДЕСЬ СОБАКА? ЕЁ БЫ ВОЛКИ СЪЕЛИ… МОЖЕТ, РЫСЬ… РЫСЬ - КОВАРНЫЙ ЗВЕРЬ… ТЕПЕРЬ НЕ ОТСТАНЕТ…
ЗАТРЕЩАЛИ СУХИЕ ВЕТКИ.
ПЛАТОН ПОБЕЖАЛ ЗА СТРАННЫМ, СТРЕМИТЕЛЬНЫМ СУЩЕСТВОМ.
ОН ПОДНЯЛ КАМЕНЬ И БРОСИЛ В ТЕМНОТУ. ПОТОМ ЕЩЕ ОДИН, И ЕЩЕ…
РАЗДАЛСЯ ПОЛНЫЙ УЖАСА И БОЛИ ДЕТСКИЙ КРИК. ПЛАТОН КИНУЛСЯ К КУСТАМ.
ГОСПОДИ!.. ГОСПОДИ!..

Сон стал зерном, первым эпизодом… Он ещё не знал, что будет дальше.
Это был возможный, но не осуществившийся вариант их жизни. Вариант, которому предстояла стать сначала текстом сценария, а затем очеловечиться в актёрах, чтобы зацепить зрителя, заставить торопиться домой в прамтайм, чтобы не пропустить следующие серии, в которых для зрителя важны были не судьбы Ульяны и Платона, но знаковые лица любимых актёров.

4.

…Кино жило в нем ещё до того, как он в первый раз заглянул в окуляр камеры.
И монтаж существовал в его сознании прежде, чем он сел за монтажный стол и, вдыхая запах ацетона, первый раз в жизни зачистил лезвием бритвы край кадра, чтобы соединить его с другим кадром и увидеть новый образ. Но почти всегда, образ требовал новых склеек, пока не становился волнующим куском параллельной жизни.
Их наставник, всемирно известный кинорежиссер, по прозвищу Коза, и впрямь был похож на козу. И голос у него был высокий.
Чтобы приучить своих учеников к монтажу, он вручил каждому корзину обрезков, снимавшихся тогда на студии картин. Им разрешили работать в монтажной ночами…
Это было похоже на волшебство. Запускаешь руку в корзину и вытаскиваешь ленту… И другую. И третью… Десятую… Сотую… Ищешь стыки… Склеиваешь. И на экране появляется другая, мнимая и в то же самое время реальная жизнь.
Платон нашел крупный план В. И. Ленина.
Гениальный актер, сыгравший когда-то на сцене БДТ князя Мышкина, придал образу вождя революции нервную импульсивность, неуверенность и даже робость. Мышкин стал вождём революции! Эту картину потом упрятали так далеко, что мало кто её видел… Но тогда Платон смонтировал этот крупный задумчивый план Смоктуновского с кадрами голода, расстрелами, похоронами… Поцелуями влюблённых… Рождением детей… И время от времени врезки – грустный задумчивый интеллигентный - трагический! - Ленин - Мышкин. Его нервные руки. И ещё один кадр из другой запрещённой картины – нескончаемый поток людей несущих красные гробы...
Ленин закрывает лицо руками.
Тогда впервые Платон Фолтин задумался над вопросом, почему самые страшные тираны созревают внутри интеллигентных и талантливых людей? Как будто в оклад иконы вставляют лицо сатаны…
Он чувствовал, что отношение правителя и народа, власти и общества похожи на отношение мужчины и женщины. И насилие – естественный элемент этих отношений. Насилие, как утверждение незыблемого порядка, утверждение первородства мужчины, как гарантия, что мужчина может проявить свою силу, защищая женщину. А правитель должен защитить свой народ… Но народу, как и женщине, придётся принять насилие, как норму жизни.
Сознание Платона отключалось, когда он пытался додумать эту мысль до конца и понять «почему?». И он забывал, о чем думал… Как будто неведомое предохранительное устройство срабатывало в нём. Как будто бесы не давали ему додумать эту крамольную мысль.
Почему и как перерождает человека власть?
Красивая синекрылая стрекоза давала жизнь страшной казаре.
А казара, описав круг жизни, становилась прекрасной стрекозой.
Может быть, эти люди, ставшие тиранами, были всегда верными служителями зла, а добрыми и интеллигентными только прикидывались до поры до времени?..
Или невозможно сохранять государство и порядок в нем добротой и справедливостью?!
Он так и не нашел ответа, но сторонился власти, как заразной неизлечимой болезни.
Этот внутренний запрет на размышления о природе власти в государстве и семье и губительном её влиянии на тонкое и совершенное устройство человека, вызвал в нём подозрение, что он зомбирован, как и большинство окружавших его людей.
Были темы, разрешенное для обсуждения и закрытые, которых нельзя было касаться даже в разговорах с близкими.
Были теоремы, которые нужно было доказывать, и были аксиомы, в которые следовало верить.
Мир казался прочным и незыблемым. Люди смеялись, хотя им было не до смеха. Возмущались, но в душах не было гнева и возмущения. Осуждали тоже всенародно, а в душе восхищались и завидовали.
Он понял - единственное спасение, единственная возможность остаться живым, разумным существом в человеческом обществе это – обрести себя и не поддаваться дрессуре...
И работа в кино годилась для этой цели, как лекарство, как инструмент познания жизни, а иногда как следственный эксперимент...
Эти поиски были так же непредсказуемы и опасны, как хождение по болоту. Как хождение на лесоповал под охраной собак…


Всемирно известный режиссер Коза смотрел в окно. Там моросил обычный питерский дождик.
- Как я могу понять другого человека, если не могу почувствовать, когда человек лжёт мне, а когда говорит правду? - думал Платон, глядя на своего учителя. - Я понимаю только смысл слов, чувствую их аромат, но не могу отличить правды от лжи. А иногда ловлю себя на том, что не хочу отличать. Мне важно другое – создавать внутри себя картины, сцены, мелодии… Но самое поразительное и загадочное, что эти картины, сцены, мелодии, рожденные во мне, тихо, но неотвратимо воздействуют на реальную жизнь, приближая её к моим снам…
- Вы что, диссидент?
Спросил тихо, едва шевеля губами.
- Нет… Что вы! – искренне возразил Платон. - Я просто пытался получить из этих обрезков, из сопоставления кадров и лиц пластическую фразу…
Великий режиссер поморщился.
- Господи! Какие ещё пластические фразы! Вы забыли, где живёте?
Долгая тягостная пауза.
- Я вас очень огорчил? – расстроился Платон.
- Не обо мне речь. Меня не тронут, - сказал Коза. - А вас будут держать на мушке до конца ваших дней…
- Вы думаете, я так быстро умру, а они бессмертны?
Коза даже не улыбнулся. Это не было шуткой. Это был приговор.
- В России всегда сохраняется номенклатура, - продолжал он. - Номенклатура умных и номенклатура дураков… Номенклатура почетных козлов, они же элита, шуты придворные, и номенклатура козлов отпущения… Для праздников козлодрания... Всегда… Как бы ни менялась власть…

Фолтина вызвали в Москву, в Главк, чтобы посмотреть работы и решить его судьбу.

В небольшом просмотровом зале Главка собралось человек двадцать. По виду все они были люди интеллигентные - высоколобые, серьезные, значительные. Одеты скромно, но с намеком, в твидовых пиджаках и при галстуках. Сорочки у всех свежие и воротнички чистые.
Платон вошел последним. Поздоровался. Никто не ответил.
Только тощий, с лицом иезуита, элегантно одетый старик, главный редактор, мозг комитета, искусствовед, доктор искусствоведения, друг Бергмана, Феллини и Бунюэля, улыбнулся иронично и загадочно… Такая Мона Лиза в мужском облике. Моня Лис, его так и звали за глаза.
Он нажал кнопку пуска.
Погас свет. Ослепительный луч вырвался из проекционной, превратился в трубу, повис над головами судей и явил черно-белое изображение жизни.
Лента была почти без диалогов. Под музыку Фонтессы.

…Девушка Наташа должна была заменять актрису в опасных трюках со зверьми. Её поселили в съёмочном павильоне, в небольшой комнате, рядом с клетками, где жили тигры, львы и медведи. Звери должны были привыкнуть к ней.
Она вымыла полы. Нарисовала на стене бегущих куланов. Принесла букетик пыльных ромашек. Собрала их у ворот павильона. Села на топчан. Достала кусок черного хлеба. Половину отдала своей собаке, эрдельтерьеру Юте, половину съела сама.
Она свежевала туши и кормила хищников, подцепив куски мяса на длинные палки.
Она никогда не воровала мяса у зверей. Может быть, иногда горсть витаминов.
Душевой там не было, но был шланг, с помощью которого она мыла клетки.
Она использовала его вместо душа.
Звери задумчиво смотрели на неё, когда она обливала себя водой из шланга.
Она была красива целомудренной юной красотой. И тигры любовались ею, прощали ей отсутствие шерсти там, где она должна была быть по их понятиям… но там, где она была, она смотрелась красиво.
Наташа была молчалива и замкнута.
Никому не перечила, только мрачно взглядывала на человека, если тот досаждал ей неправильными, по её понятиям, замечаниями.
И людям становилось не по себе.
С ней старались не ссориться.
Даже оператор, стареющий бабник, позволил себе только однажды ущипнуть её, когда она проходила мимо камеры с ведром говяжьего мяса и большим разрубочным ножом. И больше не посмел, почувствовал опасность.
В ней, при её нелюдимости и мрачноватости, был шарм.
Эту особенность облика Наташи сразу заметила Ульяна, когда встретила её в коридоре Ленфильма.
- Будем снимать эту девочку,- сказала она Платону.
- Да она, вроде, не девочка, а мальчик, - сказал он, приглядываясь. – Посмотри, какой перстень! С изумрудом… Или стекло зеленое?
Девушка уловила взгляд Платона, чуть-чуть, совсем незаметно улыбнулась, поправила дорогое кольцо на среднем пальце левой руки.
- Мы хотим снимать Вас, - сказала Ульяна. - Но у нас нет денег. Мы не можем платить актёрам…
Наташа холодно посмотрела на неё. Пожала удивлённо узкими плечами. И было непонятно, согласна она сниматься, или нет.

…После первых же съемок, когда все собрались в просмотровом, директорском, зале показывать отснятый материал, и Коза и ученики его были поражены.
Камера увидела то, что не могли увидеть глаза.
Наташа была прекрасна. В ней читалась история коренных петербуржцев, переживших революцию, террор и блокаду. В ней была затаившаяся сила и непокорность… Непокорённость… Её прабабушка была фрейлиной при дворе. Родила дочь от связи с одним из великих князей... Растила дочку в Сибири, потом вернулась в Питер. Жила незаметно. Под чужой фамилией. Вышла замуж. Ещё раз сменила фамилию. Через много лет родилась Наташа.
Время обрекло эту девушку существовать в самом низу отстойника. Она выбрала работу в зоопарке. Она проводила почти всё время вместе со зверьми и птицами, пойманными для развлечения черни.
Она обращалась с тиграми и львами, обезьянами и слонами, как со своими братьями, и они приняли её в своё тайное общество поверженных и проданных в рабство царей природы…
Жизнь её была монотонна и буднична. Она исполняла свои обязанности неторопливо, несколько даже меланхолично.
Радовалась внутренне, что для неё, девочки из зоопарка, ставили свет. Для неё стрекотала камера.
Радовалась внутренне, но вида не показывала.
Её любимым актёром был Юл Бриннер. Она копировала его походку, жесты, манеру говорить. Но никто, кроме Платона, не догадывался об этом.
Наконец, настал день, ради которого, её пригласили на эту странную работу.
Снимался эпизод восстания зверей.
Она упала по команде на опилки арены, а дрессировщик хлопал бичом и палил в воздух из пистолета, чтобы спровоцировать зверей на бунт.
Обезумевшие, они летали над ней, как на картинах Дали.
Сняли пять дублей.
Тигров загнали в клетки. Наташа встала на ноги. Отряхивалась от опилок. В лице у неё не было ни страха, ни гордости…
Она была влюблена в актёра, который играл главную роль в этом фильме.
Он аплодировал и восхищённо смотрел на неё.
Этот грузин был неотразим. В него были влюблены все - ассистентки, помрежки, официантки, уборщицы, гримерши, костюмерши, монтажницы и монтажёрки и молодой и жеманный директор картины. Даже тигрицы и медведица Милка, которая в итоге, всё же оказалась медведем-трансвеститом.
Когда Актёр входил в вольер, большие кошки рыкали сладострастно ему в лицо и катались по настилу клетки в оргазме. Только от его облика, его походки, от его мужского обаяния. От запаха благородного самца, который не могли заглушить дорогие мужские одеколоны…
А медведь Милка строил ему глазки.
- Откуда у тебя этот перстень? – спросил грузин Наташу.
- Вам нравится? Хотите, я подарю его Вам?
- Нет. Но очень красивый… Ну, что ты смотришь так на меня, девочка? Не страдай, я приду к тебе в гости.
- Сюда? – она посмотрела на свою коморку и неуверенно пожала плечами.
- Нет, - улыбнулся он. – В городе. У тебя ведь есть квартира…
- У меня комната… в коммуналке… На Литейном… Вы, правда, придёте, или дразнитесь?
В глазах у неё стояли слёзы.
У него было благородное испанское лицо. Ленивая стать любимца и любителя женщин. Лёгкая и в то же время неторопливая кошачья походка горца.
- Приду, не плачь. На всю ночь приду… Бедная моя девочка…
- Когда?
Он задумчиво листал свой блокнот.
- Завтра вечером…
Он говорил с ней голосом Ефима Капеляна, а её дублировала Людмила Чурсина.

…Наташа купила самые вкусные и дорогие закуски в Елисеевском магазине. Двух лангустов и маленькую баночку чёрной икры. Хотела купить шампанского, но купила виски. Слышала как-то, что Актер в разговоре с Дрессировщиком сказал, что больше всего любит именно виски.
Когда актер пришел, её собака, эрдельтерьер Юта, стала проситься на прогулку, и они решили, что собака имеет на это право.
- Вы ешьте, пейте… Не ждите меня… Я скоро вернусь…
Девушка ходила по Литейному проспекту и представляла, как у них это всё произойдет. Как он обнимет её и поцелует её грудь. Совсем, как поэт Саади.
Когда она вернулась, актер спал. Или притворялся, что спит. Она сидела рядом с ним, смотрела на его красивые губы, нос… подбородок…брови… Она была счастлива – он спал в её постели… у него было лицо счастливого мальчика…
- Будем смотреть дальше? – спросил кто-то.
- Будем, - ответил Главный Редактор.
И снова титры. Сценарий Ульяны Курдюмовой. Режиссер-постановщик Платон Фолтин.
Лента начиналась нарочито бытово. Молодожёны в коммунальной квартире. Она экономист. Исправно ходит на работу, а он хозяйничает дома. Он симпатичен и добр. Но соседи его презирают, потому что не пьет, не матерится, да ещё пишет стихи, которых нигде не печатают... Его в любой день могут выслать из Ленинграда в Мордовию, как тунеядца… Как Бродского…
И вдруг какой-то дальний родственник предлагает ему поработать на космонавтику.
Нет, не в полетах. Это может быть в будущем. В далёком будущем.
А сегодня нужны добровольцы для испытаний.
Он проходит конкурс. Всё засекречено. Никто, даже самые близкие, не должны знать, где он.
Его помещают в барокамеру. Ему предстоит провести в одиночестве полгода. Разрешают взять с собой одну книгу. Одну пластинку. Три шариковых ручки и ученическую тетрадь в клеточку.
Сначала он испытал счастье. Отдыхал от городского шума. От мерзких звуков и запахов коммунальной квартиры. Читал Бродского и слушал Малера. Кропал стихи, надеясь, что когда-нибудь и ему тоже присудят Нобелевскую премию. Потом всё осточертело ему – и Бродский, и Малер и собственные стихи…
Иногда ему напоминали, что он должен делать. Поливать цветы. Измерять давление крови и температуру тела.
Но обратной связи не было. Снаружи слышали, как он кричит, воет, как просит прекратить эксперимент. Но не отвечали ему. Снимали все его реакции на киноплёнку. Изучали. Писали отчёты. Защищали диссертации.
А он сходил с ума от одиночества.
Потом смирился. И медленно угасал.
С нежностью вспоминал свою коммуналку. Шептал, как молитву, матерные слова… И решил, если он выберется отсюда, никогда больше не будет подопытной мышкой, но добьется власти и станет хозяином жизни. Он даже разработал несколько вариантов, которые должны привести его к победе. Это помогло ему не сойти с ума…
Жена искала его. Но никто не объяснил ей, где он и что делает. Она стала жить с другим мужчиной.
Через полгода его выпустили, наконец.
Он заработал много денег. Он мог купить трёхкомнатную квартиру или две машины Жигули.
Тогда была весна, а теперь зима.
Он шёл по набережной Невы.
Ему казалось, что все смотрят на него.
А он не мог надышаться сырым холодным воздухом Ленинграда.
Он заметил кровь на шарфе. Рука тоже была в крови. Он пытался остановить кровотечение, прикладывая к носу снег…
Играл эту роль Глеб Посудников, молодой поэт, с которым Платон познакомился, когда они с Ульяной снимали комнату на Кирочной, недалеко у метро Чернышевская.
По окончании ленты долго не зажигали света. Была тишина.
- Им было неинтересно, – обреченно подумал Платон.
В отличие от студии, здесь никто не высказывал своего мнения раньше, чем это сделает Главный Редактор.
Наконец, зажгли свет.
Он увидел себя их глазами. Увидел мелкотемье и все накладки полупрофессиональной операторской работы. Скованность актеров. Увидел себя – раздавленного своей попыткой сказать не сказанное другими… то, что он сам чувствовал… Попытаться понять загадку общества, которое вроде воспитывало в людях добро и бескорыстие, а порождало зло и беззаконие...
- Не понравилось? – спросил он.
- Трудную задачу вы задали нам, молодой человек, - ответил Главный Редактор.
Мягко ответил, даже ласково прошептал, прошелестел бледными губами...
- Не понравилось? – повторил Платон свой вопрос.
- Не в этом дело, понравилось или не понравилось… Вы, ну как бы это сказать вам, помягче? Вы не советский режиссер.
У Платона упало сердце. Он побледнел. Он сразу представил себе воронок и Беломор канал, все ужасы ГУЛАГА представились ему.
- Не переживайте так, - улыбнулся Главный Редактор. – Я ведь не сказал антисоветский… Пока я только сказал – «не советский»… Чувствуете разницу?
- Антисоветский – значит, срок или расстрел. А не советский – медленное умирание и забвение… - подумал Платон обреченно.
Главный редактор улыбнулся.
- У вас, несомненно, есть способности… Уровень… Культура… Своеобразие…
- Так что? Мне никогда здесь, в моей стране, не дадут снимать кино? Мне уехать за бугор, на чужбину, хотите сказать?..
- Нет, зачем так мечтательно?.. Снимите что-нибудь оптимистичное, смешное… И мы вернемся к этому вопросу…

Платон возвращался домой на «Красной Стреле».
Он вышел покурить, но так и не дошел до тамбура. Остановился у окна и смотрел на проносящиеся мимо огоньки полустанков и деревень и думал с тоской, о судьбе, которая ждала его в Ленинграде. Он в юности мечтал стать писателем или журналистом, но наша проза в те годы была такой пресной и двуличной. А в кино происходили такие бурные перемены! Разрешались такие дерзости. И он подумал, что там, в кино, его место. И вот всё срывалось.
Платон почувствовал, что кто-то встал рядом с ним и тоже смотрел в темноту ночи, где мелькали огоньки. Он оглянулся и увидел человека, лицо которого ему показалось знакомым. Глаза у него были умные и грустные, а облик стёртый, без резких примет… Один из тысяч, которых видишь каждый день и забываешь навсегда…
Человек улыбнулся и кивнул.
Платон учтиво ответил.
- Вы очень огорчены? - спросил незнакомец. - Вы огорчены сегодняшним просмотром?..
Платон удивлённо пожал плечами.
- Я вижу.
- Да нет, что Вы?! Я привык. Кто Вы?
- Вы читали «Петербург» Белого? – спросил незнакомец.
- Да, конечно.
- Ну и как?
- Замечательная книга.
- Вам кажется, что жизнь рушится? Что вас теперь отстранят от кино и вообще от творческой работы…
- Кто вы? – повторил свой вопрос Платон.
- Я курирую Ленфильм. Вы читали Евангелие?
- Естественно.
- Кто вам больше нравится Пётр или Иуда?
- Не могу так сразу.
- А вы подумайте и скажите честно.
- Мне оба не нравятся, - сказал Платон. - Но Иуда совершил поступок. Ему сделали предложение, от которого он не мог отказаться… Без него не могло ничего случиться…
И снова курили молча.
- Он стал причиной… началом великих страданий…- Продолжал горячо Платон Фолтин. Он всегда испытывал воодушевление, когда приходила яркая мысль и пытался развить её до абсурда. - Петр и Иуда были первыми, в ком заговорила совесть… Один заплакал, другой повесился…
- Совесть… - задумчиво, даже печально произнес Куратор. – В одном из последних словарей рядом с этим словом курсивом написано - «Устар.», то есть устаревшее понятие.
Платон давно не встречал среди людей своего возраста такого близкого человека. Или ему показалось? Такого думающего… Или показалось? Зачем он погубил себя? Когда он сломался или когда его сломали, или приручили? Купили… Или показалось? И его, Фолтина, хотят купить? Или показалось?..
- А я знаю, о чем вы думаете, - сказал Куратор..
- Не знаете.
- Знаю.
- Ну и о чем же?
- Вы думаете о следователе, который допрашивал Николая Степановича Гумилёва… Но я не доносчик, я не Иуда. Я… Ну, скажем так… Есть люди, которым уготовлен путь апостола Петра. И наш главный тоже не Иуда… Пётр... И большинство моих коллег думают, как я… Как вы думаете... И даже в отделах ЦК многие придерживаются таких взглядов... И может быть, половина России думает, как мы. Благодаря нам мир увидел картины Тарковского… Благодаря нам отпустили на Запад Солженицына, Галича, Аксёнова… Нам, как кислород, нужны талантливые люди. Мы стараемся уберечь их от ошибок… Вытащить из-под ножа гильотины. Но, если случается форс-мажор, мы отрекаемся… Как отрёкся апостол Пётр… Наш Титаник такой большой. И старый. Всё трещит. А вокруг айсберги… - Он смотрел на Фолтина спокойно и доверительно.
- Провокатор? – подумал Платон Фолтин. – Или, правда, так думает?
А тот продолжал:
- С верными, да глупыми, нам и айсберга не нужно… чтобы пойти ко дну… Когда потонет… когда погибнет наш Титаник, столкнувшись с айсбергом ваших самолюбий, никому не нужны будут ваши дерзкие фильмы, ваши стихи и ваши романы, никому не нужны будут наши традиции и наша культура. На сто лет воцарится хаос. В кино и литературе возобладают «сиськи-письки» и «письки-сиськи» и криминал, как естественное состояние человечества. На сто лет, пока не появится новый Пушкин, пока его не убьют снова и не раскаются… А, может быть, и это слишком оптимистические прогнозы, а впереди нас ждёт только погибель. Гибель нашей культуры и торжество стервятников-падальщиков, слетевшихся на свой пир… Пир плагиаторов и интерпретаторов…Новая революция будет кровопролитнее и страшнее, революции 17-го года. У коммунистов были идеалы. У наших нынешних революционеров нет ничего, кроме жажды власти и денег...
Куратор замолчал.
Платон ждал окончания разговора.
- Я везу распоряжение министра о предоставлении вам возможности снять полнометражный фильм… - сказал, наконец, он. - Мы даём вам шанс… Помните, с одной стороны мы, с другой – бесы…
Бесов на Ленфильме всегда было много. Они ненавидели друг друга, собирали компромат на конкурентов и писали доносы усерднее осведомителей.
Но Фолтин берег свою независимость. И это предопределило его участь. Независимых у нас ненавидят. Врагов можно подкупить. С независимыми невозможно договориться. Независимые хуже врагов.

Платон приехал домой и пересказал Ульяне всё, что с ним произошло в Москве.
- Так, - подумала она. – С тонущего корабля бегут крысы. Но я, хоть и рождена в год Крысы, не побегу. Мне нравится этот парень. Я, может быть даже, люблю его. Я - Львица, и этим всё сказано. Мы будем вместе, что бы ни случилось.
Она обняла его и поцеловала.
- Ничего не бойся, - сказала она. – Пока мы вместе, мы непобедимы.
И он почувствовал, как её благодатное тепло, тепло её любви, переливалось в него, как кровь. И силы возвращались к нему. И, казалось, все проблемы разрешимы…

- - -

…Платон любил верхние точки.
Старый кинооператор, председатель секции кинооператоров, не раз спрашивал его :
- А кто это оттуда, с высоты, смотрит, молодой человек?
-Я, - отвечал Платон.
Он искренне удивлялся, как не понять опытному киношнику такого простого обстоятельства…
Верхние точки, на уровне второго и третьего этажа, прекрасны. А выше – совсем другой взгляд. Может быть Бога… От сатаны – нижние точки, льстивые. Это покажется бредом тем, кто не снимал сам кино. Бредом и предрассудком… Но третий этаж дома, когда смотришь вниз на улицу, и камера выделяет в толпе спешащего по свои делам человека, личность, не муравья! Это волнует!
Идёт он - один из многих, частичка многоликой серой массы, ничем не примечательный, и вдруг, благодаря тебе, укрупняется, укрупняется, делается отличимым от других, выделяется из этого муравейника. Твоё внимание делает его личностью. И соразмерно твоему таланту - узнаваемым, знакомым, родным, любимым, и наконец – метафорой, символом… И вдруг оказывается - его одежда чем-то неуловимо отличается от тех, с кем рядом он идёт. Он движется чуть быстрее других… Или медленнее. Вот остановился. Красный свет светофора. Смотрит на часы… Смотрит на кота, выскочившего из парадного подъезда старого питерского особняка. Осторожно, но, не боясь, кот подошел к самому краю тротуара. Он в опасной близости к колесам... Когда машины замедляют своё движение и останавливаются, кот метит их торопливо, вздрагивая всем своим мускулистым телом, и ждёт, когда другие машины замедлят свой бег, чтобы принять кошачью почту и разнести по городу сообщение, что живет на набережной Фонтанки самый сильный, самый амбициозный кот Санкт-Петербурга... Альфа-кот…
Фолтин ощутил, что лицо придуманного им человека, становится его лицом.
Образ наполнялся его жизнью. Он волновал. В нем была тайна. Именно тайна! Не секрет.
Он выделялся среди других людей своей походкой. Слегка припадал на правую ногу – следствие давнишней спортивной травмы. Он выпадал из ритма толпы.
…А потом вдруг - крупешник, пардон, крупный план.
…Лицо. Заботы, о которых можно только догадываться. Тайна. Тайна, которая анонимна и в то же время личностна, как доброжелательное внимание, любовь, кровь, которую переливают тебе, чтобы ты не умер… От одиночества...
Он затерялся на среднем плане. И беспокойство овладело Платоном. Его заслонили равнодушные спины идущих в одном направлении с ним, и смутные лица идущих навстречу.
Платону хотелось видеть этого человека. Он уже привязан к нему. Неотделим. Ему небезразлична его судьба. Небезразлично, кого он любит, небезразлично, какие он видит сны и что его мучает днём и ночью. Найдёт ли он себя? Небезразлично.
Похоронный автобус остановился, перекрывая зебру траурной, черной полосой, преграждая путь устремившимся на «зеленый» пешеходам.
Человек мимоходом бросил взгляд на чёрную, траурную полосу вдоль серого бока автобуса, на мутные окна… Он унесет эти стёкла с собой. Их разобьёт солнечный ветер, и осколки - лица будут жить в его подсознании, чтобы принять участие в массовке, а то и в эпизодах его снов через месяцы и годы. Он их не запомнил, но они запечатлелись. Они пришли на кастинг... Потом будут требовать гонорар – не деньги, нет, немного внимания и тепла. Совсем немного внимания и тепла. Это самая дефицитная, но трудно конвертируемая валюта… в реальной жизни и в его работе – в создании альтернативного бытия. Это пропуск во внутренний мир других людей - зрителей. Лекарство от пандемии одиночества.
Ему нечем платить. Его голова занята другими, реальными людьми, тоже требующими внимания и тепла.
И вдруг – там в автобусе – лицо женщины, знакомое и волнующее.
Он не может вспомнить, кто она.
И потому – снова общий.
Мучительно хотел вспомнить, кто она, и не мог.
И вдруг. Ашхабад в мае... Жужжание кондиционеров… Просмотровые залы... Духота телефонной кабины...Чайчи, колдующий над заваркой…

(Продолжение следует)