* * *
Как я здесь оказался?
Зачем я
в этом мире? — Молчат письмена
звезд, таящих свои значенья,
как росток
таят семена…
Вроде близко, — а неизвестно,
что звезда звезде говорит.
Тишь… Томящей вечности бездна.
И — мгновения метеорит…
От незнания изнывая,
не горюй над своей судьбой:
созерцание — то призванье,
что возносит тебя над собой!
И не зря сцепленье созвездий
преподносит немой урок —
если порознь они и вместе,
одинокий — не одинок!
Прорастают воспоминанья,
ночь пунктиром звезд расписав:
жизнь былая — уже иная —
мстится, царствует на небесах.
Откликаясь любым вопросам,
колобродит звездный петит.
Вот и мама идет с подносом…
Вот и дочь (ну, верьте не верьте! —
как на планере, на мольберте)
от Полярной звезды
летит!..
твои песни
Той свечи уж нет в помине,
Но была она, дружок…
Н. С.
Ах, почему бы и не петь? —
Не вдруг, не сгоряча,
но чтобы не забылось впредь:
была любовь, свеча…
Всего лишь песни о любви…
А слушать — тем больней,
что это храмы на крови,
а чьей? — Тебе видней…
Слагала, возводила их
и тихо свечи жгла.
А что рождало светлый стих, —
то покрывает мгла.
И для кого несносней век,
ах, важно ли, дружок?
А важно то, что сыпал снег
и кто свечу зажег…
Что этот несусветный свет
поет, кровоточа,
что нас уже в помине нет,
а все горит свеча!

оправдание
Этой каверзно-бренной
жизни сладкая дрёма, —
чтоб не слышать Вселенной
средь содома и грома!
Всё же не на потребу
раздраженью, тщеславью —
Слово отдано — небу
и лесу… И лаю
пса, который, от страсти
шалея при встрече,
соучастником счастья
нам кидался на плечи…
* * *
Ты погибла, Атлантида,
Не от водки, не от спида,
От обманутой любви…
Александр Крестинский
Не погибла Атлантида! —
Неудача суицида —
в этом вся ее вина.
На асфальте капли крови
от несбывшейся любови,
шаг — на небо! — из окна,
Не отделаешься точкой:
так с моей случилось дочкой.
Пусть еще не по уму,
что ее любовь и мука
миру, если не наука, —
предвозвестие ему.
…За наивною геранью,
будто где-то там, за гранью,
снег идет… Нисходит снег…
А в недвижимом пейзаже
громоздит многоэтажье
судеб
окаянный век.
Всяк, зависящий от мига,
от лукавого подмига,
бьющего из-за угла…
Как спасти хотя бы душу?..
Я безмолвие нарушу,
прошепчу: “Она спасла!”
Краски, кисти у постели…
В тихом царстве акварели –
искупленье и — судьба.
Космос — на бумаге мокрой,
между кобальтом и охрой
неустанная борьба.
Друг мой, ты писал об этом
потому что был поэтом.
Как же было невдомек:
не погибла Атлантида, —
просто наша в том планида,
веку
горестный намек.
Нет, не Атлантида — Китеж!
Даже если ты не видишь
вечный город под водой, —
он плывет пасхальным звоном
вопреки земным резонам…
Над обидой.
Над бедой…

подробности перед сном
Нечаянно задеты
раздумьем тишины,
цепляются предметы,
что стали не нужны.
Предметы — не предметы, —
сносилась, стерлась плоть.
Скорее, те приметы,
что растерял Господь.
Скорее, домовые —
ну, “Зингер”, “Ундервуд”, —
уж им-то не впервые —
поймут,
оберегут.
Или — отца рейсфедер,
в какую рвался глушь! —
Так все и не разведал…
Ну да, пропала тушь…
А бабушкины спицы,
порхавшие, как птицы,
во огненном во аде,
в ледяной блокаде…
Но главная подробность —
из пламени, из хлама,
из пепла! —
вдруг дотронусь
твоей косынки, мама!
А на косынке белой
мир сотвориться целый
и хочет, и не хочет!
Расшит лишь уголочек.
Пурпурно-ала роза,
да листики черны.
В них тайная угроза —
мороза ли?
Войны?..
Но мама усмехнется,
и — как со дна реки —
вдруг явятся на солнце
мои
сан-да-ли-ки!..
Но ведь они — истлели
в истлевшей той стране!
А вот опять при деле.
Уже навек — на мне!..

СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
Десятые годы — оставили фотоиконы:
бабушки наши, как дорогие флаконы,
с чадами всеми чинно построены в ряд;
к нам обращаясь (смиренны и непреклоны)
вечностью древней — вечности новой не зрят.
Слепо глядят
навстречу окопной, пехотной
(галицийской, мазурско-болотной)
первой еще, но — мировой вполне,
той окаянной и непроворотной,
кашу родимую нашу
явившей войне…
Двадцатые и тридцатые, годы,
вроде бы, позабыли невзгоды, —
судя по снимкам, отщелкивающим фрагмент:
наших родителей счастье — на лоне природы
удостоверил
смеющийся фотомомент.
Море — смеется! Не просто — самозабвенно.
Люди смеются — курортно и довоенно!
И довоенная ластится к телу волна
(Словно над теменем завтра не взвоет сирена!).
То, что мгновенно, — всех насыщает сполна!..
Снова на фотоснимке летнее солнце.
Плещет листва, коза на травке пасется.
Дочка моя смеется, не зная о том,
что и она — опять! — довоенно смеется
(хоть и пребудут нетленны и солнце, и дом!).
Дочка, рожденная
после Позавчерашней,
праведной! — пусть мировой и страшной
(не отболела еще!), —
Но, кажись,
и — некончающейся! — Вчерашней
хватит уже на всю
остатнюю жисть…

неотправленное письмо
Н. К.
Все-таки,
напиши, дружок…
О сегодняшней, что ли, боли…
Соверши
через десятилетья прыжок
в знак давнишней (быть может) любови.
А была ли она иди нет? —
Время выдаст еще обобщенье.
Был — ее испытующий свет!..
Или — света предощущенье?..
Был и дружбы
костерок,
вожделеющий самоотдачи,
только Бог его
не уберег,
порешил, что лучше иначе…
И немой диалог — до сих пор —
не сплошное: ли многоточье? —
Будто длится меж нами спор,
затянувшийся, как белоночье.
Где томятся Закат и Восход,
как задымленные акварели,
что разгадку ищут,
исход, —
не истлели!
Не отгорели!
В лоне нашей Зимней Страны
все решает пристальный Север.
И вкушает млечные сны
город,
сумеречен ли, рассеян?..
Что еще там — за мглою лет? —
Всезабвение книжной пыли?..
Даже если нас уже нет,
подтверди,
что все-таки были.
* * *
В этом мире — чтобы оглядеться;
юности — чтобы в него вглядеться;
зрелости — чтобы его принять.
Новизне не доверяет старость,
застит откровения — усталость;
то немногое, что нам осталось, —
вглядываться в прошлое опять.
Пусть в сиреневых своих надеждах,
в разочарованиях кромешных
вырвется из обольщений прежних,
ибо всё — отмаялось давно;
и в былых нескладицах и бедах,
в капельках, не соскользнувших с веток,
может быть, — прощаясь! — напоследок
глянет драгоценностью оно!
* * *
Не вздыхай: “Живу зачем я?”
Не спеши убраться с глаз.
Старость — это порученье,
милость Божия — приказ!
Твой распавшийся на звенья
век доматывает срок,
погружается в забвенье,
и урок — ему не впрок!
Плюнь на рану ножевую,
боль ее испив сполна,
хоть на нитку,
на живую,
но — связуя времена!
Зов смиренья
На исходе осени где-то,
в петербургской ознобной мгле
он пробился — росточек света,
он затеплился
во мне.
Молвил:
“Надобно так немного,
лишь приникни слухом к звезде
и услышишь — весточка Бога —
я — в тебе.
Ибо — везде!
Я — лишь крохотный огонечек,
но живу у тебя внутри.
Ибо — в каждом из одиночеств
теплюсь! —
Только увидь, узри!
Зароненный в тебя изначально,
я — пульсирующий, живой —
огнь,
питающий мощь молчанья,
гром смиряющего
тишиной!
Потому — продолженье стебля —
экзаменуем судьбой,
добровольно меня приемля,
ты ответствуешь
перед собой.
Вечером
Под питерскими небесами блеклыми,
на сумрачном исходе дня
мой двор — светящимися окнами —
опять взирает на меня.
Своею тайной привораживая,
как бы не ведая забот,
в них чье-то счастьюшко оранжевое
бок о бок с горюшком живет.
А горюшко — зеленоватое, —
за шторкой вяжет свой уют,
немым смирением охватывая
теченье и
моих минут.
И ощущения не вытравлю,
что вечностью дышать готов
с предновогоднею палитрою
веселых — елочных! — цветов.
Я — сквозь себя, сквозь отражение
смотрю…
Но, выключая свет,
легко ловлю соображение,
что словно бы меня
и
нет…
А как зимуют Маня с Васею, —
чуть приглушенный колорит,
контрасты приводя к согласию,
безмолвьем Бога
говорит…
* * *
На старой литфондовской даче,
где нет неустройствам конца,
твои неудачи — удачи:
ты вечностью дышишь с крыльца.
Здесь космос к фрамуге притерся,
безбытностью быт оттеня, —
легко (обходясь без притворства!)
твой возраст
сгибает тебя.
И что выручает нас? — Бездна,
узревшая скудость ума!
Даруется
безвозмездно
кусты растворившая тьма.
Тьма,
пестующая безмолвье
Неведомого…
А в нем
мгновенные росчерки молний
трепещут надмирным огнем.
Что в этом безмолвье огромном,
таящемся там, за окном,
за молниями, за громом,
где мы — в измеренье ином?
Сулят ли — и что? — кредиторы
из темной своей тишины?
Быть может, мы лишь на повторы
содеянного обречены?
И как бы умышленно вклинен
в нестройных догадок черед,
из хлябей разверзшихся
ливень
ознобной волной проберет.
И — длится
небес изверженье,
и
в том, как восторженно дождь
свое принимает свершенье,
успокоенье найдешь.
* * *

Смерть — это то, что бывает
с другими.
И. Бродский
…И чем-то кормим надежду,
как в юности самой ранней,
всегда пребывая между
надежд
и воспоминаний.
Есть только весна и осень,
а лета — нету в помине,
но мир, однако же, сносен,
когда прогорают в камине
(бишь в печке обычной круглой!)
дрова, а с ними — и письма
и поднабирается углей…
И жить бы — ныне и присно —
пускай среди ненадежных
вестей и лжеобъяснений, —
есть
всеобъясняюший дождик,
осенний
(он же — весенний…)
Его — и удостоверьте,
дабы не кануло в Лету —
как приложение к лету —
то ожидание смерти,
которой, в сущности, нету…
Старое зеркало
Памяти Н. С.
Что-то в нем навек загрустило.
Отуманилось. И — осталось.
Облака седые взрастило,
обозначившие усталость…
Отпылавшего времени сгусток —
зазеркалье… Немое пространство,
что надежней свидетельств изустных
говорит о нас беспристрастно.
Нет, настоянный не на обидах,
но, вернее сказать, — на досадах
отболевшего быта напиток
и — совсем ослепший! — осадок.
И таит — овальное око —
нашей жизни терпкую радость, —
несмываемая поволока
в глубину его едко вкралась.
Но, как будто бы извлекая
из минувшего свежие вести,
я вхожу в полумрак зазеркалья,
где, конечно же, мы — еще вместе!
Где застыло время, без грима.
Где — не представленье, не сцена, —
всё доподлинно и неповторимо.
И единственно.
И — бесценно!
Вот же — рядышком это счастье
(не существенно — с тортом ли, с коркой)! —
лишь бы сызнова насыщаться
слепотой его дальнозоркой!
ЛЕВ МОЧАЛОВ
* * *
Останься! Продай свой билет.
Пустые ребячьи обиды
к чему? Возвращайся! — Ах, нет!
Уже не сойти мне с орбиты.
Вокзальный несет меня гул,
Я дальней дороги, вагона
и скорости запах вдохнул,
я еду уже... Из разгона
не вырваться — не могу.
Оставь это глупое чадо —
оставь мне обиду мою...
Пусть горькая, все же услада
родное больное дитя
баюкать, качать отрешенно,
летя, километры крутя, качаясь в окне отраженно.
Прозрачный почти на просвет,
двойник, неотлучный и точный,
живет мой оконный портрет —
чужой, отдаленный, проточный.
Огней осторожный пунктир
лицо мое пробивает,
и сверлит, и точит — весь мир
текучий во мне пребывает.
И болью притихшей своей
с ночным породняюсь ненастьем,
к дождю, к непокою ветвей,
к бездомности ночи причастен.
Мое засыпает дитя,
моя правота и опора.
Лишь, тьмою в стекло колотя,
пылает дыханье простора...
Что сделаешь — вправо и влево
Судьба развела, размела.
Но — листья единого древа —
Мы связаны плотью ствола.
И что ещё крепче, чем это
связует? больней и верней?
Мы — взрыва подземного эхо,
немого кипенья корней.
... Не нашем ли шёпоте тайно
находит язык тишина?