19 марта 2024  08:42 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 28 март 2012 г

Поэзия

Иннокентий Анненский

Анненский Иннокентий Федорович (1855-1909), русский поэт, драматург, литературный критик. Родился 20 августа (1 сентября) 1855 в Омске. Учился в нескольких петербургских гимназиях. Однако в связи с материальным положением семьи Анненскому пришлось доучиваться на дому и экстерном сдавать экзамены на аттестат зрелости. В 1875 он поступил в Санкт-Петербургский университет на историко-филологический факультет, где специализировался по античной литературе и овладел четырнадцатью языками, в том числе санскритом и древнееврейским. В круг его интересов входили также русский и славянский фольклор. Окончил университет в 1879 со званием кандидата, которое присваивалось выпускникам, дипломные сочинения которых представляли особую научную ценность.
В 1879-1890 преподавал латынь и греческий в петербургских гимназиях, читал лекции по теории словесности на Высших женских (Бестужевских) курсах, печатал в «Журнале министерства народного просвещения» и журналах «Воспитание и обучение» и «Русская школа» статьи и рецензии. В 1891 был назначен на пост директора привилегированной киевской гимназической Коллегии. Уже в 1892 его «воззрения на учебно-воспитательное дело» оказываются несовместимы с этой престижной должностью, однако директорство за ним сохраняют — сперва в столичной гимназии (1893-1896), затем в царскосельской, находившейся под особым покровительством императорской семьи. В 1906 был назначен на должность инспектора Санкт-Петербургского учебного округа. Свои ранние стихотворные опыты Иннокентий Анненский называл «чепухой» и уничтожил.
Случайно сохранился лишь отрывок под названием «Из поэмы «Mater Dolorosa» (1874), целиком состоящий из лирических штампов. В университете Анненский «влюбился в филологию и ничего не писал, кроме диссертаций»; к поэтическому творчеству он заново обратился в конце 1890-х годов. О значении для Иннокентия Анненского филологии и педагогики свидетельствуют начатые в Киеве «Педагогические письма» — своего рода программа эстетического воспитания старшеклассников, предполагавшая прежде всего углубленное вчитывание в художественный текст. Ее наглядно иллюстрируют написанные тогда же статьи «Об эстетическом отношении Лермонтова к природе» и «Гончаров и его Обломов», вполне зрелые и показательные, выявляющие внутреннюю структуру творчества, «искусство мысли» писателя (так называется его статья 1908 о Достоевском). Тогда же, в Киеве, возник грандиозный замысел Иннокентия Анненского - перевести на русский язык все 19 трагедий Еврипида. Замысел был реализован: переводы по мере завершения публиковались с предисловиями-истолкованиями в «Журнале Министерства народного просвещения» и вышли посмертно в четырех томах (1916-1917) под редакцией Ф.Ф. Зелинского.
Эта огромная работа легла в основу поэтического творчества Иннокентия Анненского. С ней непосредственно связаны его драматические произведения: стихотворные трагедии «Меланиппа-философ» (1901) и «Царь Иксион» (1902), «лирическая трагедия» «Лаодамия» (1906) и «вакхическая драма» «Фамира-кифарэд» (окончена в 1906, опубл. в 1913). Драмы Иннокентия Анненского содержали множество самостоятельных лирических текстов, однако прошли незамеченными, и поэтическим дебютом Иннокентия Анненского явилась книга «Тихие песни» с приложением сборника стихотворных переводов. «Парнасцы и проклятые» (1904), опубликованная под псевдонимом (анаграммой имени автора) «Ник. Т-о»; предполагалось, по-видимому, что читатель вспомнит, что именно так
Одиссей назвался циклопу Полифему — и вовсе не из скромности. Переводная часть книги являлась стилистическим ключом: общая лирическая тональность была выдержана в духе французских поэтов-символистов — от их предшественника Бодлера до А.де Ренье (все они представлены в подборке переводов). Это стилистическое единство А. Блок в своей запоздалой и прохладной рецензии на книгу, которую счел чьим-то робким дебютом, назвал «угаром декадентских форм», препятствующих «чистым ощущениям» «человеческой души, убитой непосильной тоской». Не более прозорливым и менее снисходительным оказался и другой рецензент книги — В. Брюсов.
Правда, Иннокентий Анненский не рассчитывал на успех и понимание. «Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего», — писал он в 1899; и после издания незамеченных «Тихих песен» пишет, оттачивая свою чуждую всем стандартам критическую прозу, ряд оригинальных по мысли и слогу статей о Н.В. Гоголе, Ф.М. Достоевском, И.С. Тургеневе, А.П. Чехове и в заключение о лирике К. Бальмонта, где формулирует выношенные представления о природе художественного слова в поэзии. Статьи были собраны в «Книге отражений» (1906) и встречены с безразличием и недоумением; в частности, К. Чуковский обвинил автора в крайнем субъективизме, что не помешало ему оказать Анненскому содействие в публикации «Второй книги отражений» (1909), включавшей, помимо статей о русской классике, исследования творчества Г. Гейне и Х. Ибсена, образов Гамлета и Иуды. Ее походя упрекнули за «ненужно-туманный язык», «неожиданные и необоснованные «модернистские» тенденции», за «утонченную, мудреную… манеру критического письма» и вообще за «недосказанность». Еще большее раздражение вызвала программная обзорная статья Иннокентия Анненского «О современном лиризме», опубликованная в новом литературно-художественном журнале «Аполлон».
Публикация там же представительной подборки стихотворений из новой книги была отложена на неопределенный срок. За статью пришлось извиняться в «Письме к редактору». По-видимому, с этим была связана скоропостижная кончина Анненского: его вторая книга лирики «Кипарисовый ларец» опубликована посмертно в 1910. О ней весьма уважительно отозвались (в том же «Аполлоне») М. Волошин, Н. Гумилев, Вяч. Иванов; готовность признать «искренность» и оригинальность поэзии Анненского выразил несколько позже и Брюсов. Действительно, книга Иннокентия Анненского резко выделялась своеобразием построения, содержания, интонаций и поразительной художественной законченностью. Еще в «Тихих песнях» наметилось сочетание стихотворений по функциональному признаку — общности поэтического переживания и соответственного соотношения реалий: «мучительные сонеты», «фортепьянные сонеты», «бессонницы», «параллели» и т.д. В «Кипарисовом ларце» такое сочетание (Брюсов в рецензии назвал его «искусственным и претенциозным») приобрело устойчивый и принципиальный характер: разделы книги носили названия «Трилистники», «Складни» и «Разметанные листы», тремя годами предвосхитившие «Опавшие листья» В.В. Розанова. В полной мере реализована поэтическая установка Тихих песен, которой Иннокентий Анненский в большой степени обязан французским символистам и в особенности Бодлеру: сочетание (нередко причудливое и даже несуразное) трагического, возвышенно-поэтического мировосприятия с будничными реалиями и разговорной речью. В первоначальном варианте книги эта установка явствовала из своеобразного эпиграфа — стихотворения в прозе в бодлеровском духе «Мысли-иглы».
Результатом ее было впечатляющее поэтическое новаторство, которое оценили и на свой лад использовали как футуристы (в особенности В.В. Маяковский), так и акмеисты (в особенности А.А. Ахматова, для которой корректура «Кипарисового ларца» послужила поэтическим напутствием: она «была поражена и читала ее, забыв все на свете»). По-видимому (об этом свидетельствует Блок, в 1909 сблизившийся с Анненским), готовилась третья книга: о ее составе и характере можно судить по опубликованному сыном поэта В. Кривичем в 1923 и никем не замеченному сборнику «Посмертные стихи»; он включал такие шедевры лирики Анненского, как «Сила Господняя с нами», «Зимний сон», «Что счастье?», «Петербург» и «Песни с декорацией». В 1921 в Петрограде состоялся вечер, посвященный памяти Иннокентия Анненского, по свидетельству В. Ходасевича, «собравший огромную аудиторию»; на нем «стихи Анненского читала Анна Ахматова». Несколько десятилетий после этого имя Анненского оставалось в забвении (правда, в 1939 по недосмотру вышел прекрасно подготовленный А.В. Федоровым сборник лирики в малой серии «Библиотеки поэта»). Умер Анненский в Санкт-Петербурге 30 ноября (13 декабря) 1909.


Тоска миража

Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?

Мои ли без счета и меры
По снегу не тяжки концы?
Мне ль дали пустые не серы?
Не тускло звенят бубенцы?

Но ты-то зачем так глубоко
Двоишься, о сердце мое?
Я знаю — она далеко,
И чувствую близость ее.

Уж вот они, снежные дымы,
С них глаз я свести не могу:
Сейчас разминуться должны мы
На белом, но мертвом снегу.

Сейчас кто-то сани нам сцепит
И снова расцепит без слов.
На миг, но томительный лепет
Сольется для нас бубенцов...

. . . . . . . . . . . . . . . .

Он слился... Но больше друг друга
Мы в тусклую ночь не найдем...
В тоске безысходного круга
Влачусь я постылым путем...

. . . . . . . . . . . . . . . .

Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?

Тринадцать строк

Я хотел бы любить облака
На заре... Но мне горек их дым:
Так неволя тогда мне тяжка,
Так я помню, что был молодым.

Я любить бы их вечер хотел,
Когда, рдея, там гаснут лучи,
Но от жертвы их розовых тел
Только пепел мне снится в ночи.

Я люблю только ночь и цветы
В хрустале, где дробятся огни,
Потому что утехой мечты
В хрустале умирают они...
Потому что - цветы это ты.

Что счастье?

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
Где с поцелуем жадной встречи
Слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
За неприглядность их одежд?

Ты говоришь... Вот счастья бьется
К цветку прильнувшее крыло,
Но миг - и ввысь оно взовьется
Невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей
Высокомерие сознанья,
Милее мука, если в ней
Есть тонкий яд воспоминанья.

Электрический свет в аллее

О, не зови меня, не мучь!
Скользя бесцельно, утомленно,
Зачем у ночи вырвал луч,
Засыпав блеском, ветку клена?

Ее пьянит зеленый чад,
И дум ей жаль разоблаченных,
И слезы осени дрожат
В ее листах раззолоченных,-

А свод так сладостно дремуч,
Так миротворно слиты звенья...
И сна, и мрака, и забвенья...
О, не зови меня, не мучь!

Я думал, что сердце из камня

Я думал, что сердце из камня,
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит — ему ничего.

И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.

Перед закатом

Гаснет небо голубое,
На губах застыло слово;
Каждым нервом жду отбоя
Тихой музыки былого.

Но помедли, день, врачуя
Это сердце от разлада!
Всё глазами взять хочу я
Из темнеющего сада...

Щетку желтую газона,
На гряде цветок забытый,
Разоренного балкона
Остов, зеленью увитый.

Топора обиды злые,
Всё, чего уже не стало...
Чтобы сердце, сны былые
Узнавая, трепетало...

8

Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она - отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.

В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.

Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность - только миг,
Дробимый молнией мученья.

* В качестве загл. - математический
знак бесконечности. В кругу эмалевых минут
Имеется в виду эмалевый циферблат часов.

Последние сирени

Заглох и замер сад. На сердце всё мутней
От живости обид и горечи ошибок...
А ты что сберегла от голубых огней,
И золотистых кос, и розовых улыбок?

Под своды душные за тенью входит тень,
И неизбежней всё толпа их нарастает...
Чу... ветер прошумел — и белая сирень
Над головой твоей, качаясь, облетает.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть завтра не сойду я с тинистого дна,
Дождя осеннего тоскливей и туманней,
Сегодня грудь моя желания полна,
Как туча, полная и грома и сверканий.

Но малодушием не заслоняй порыв,
И в этот странный час сольешься ты с поэтом;
Глубины жаркие словам его открыв,
Ты миру явишь их пророческим рассветом.

Поэзия

Над высью пламенной Синая
Любить туман Ее лучей,
Молиться Ей, Ее не зная,
Тем безнадежно горячей,

Но из лазури фимиама,
От лилий праздного венца,
Бежать... презрев гордыню храма
И славословие жреца,

Чтоб в океане мутных далей,
В безумном чаяньи святынь,
Искать следов Ее сандалий
Между заносами пустынь.

Поэзия (Творящий дух...)

Сонет

Творящий дух и жизни случай
В тебе мучительно слиты,
И меж намеков красоты
Нет утонченней и летучей...

В пустыне мира зыбко-жгучей,
Где мир — мираж, влюбилась ты
В неразрешенность разнозвучий
И в беспокойные цветы.

Неощутима и незрима,
Ты нас томишь, боготворима,
В просветы бледные сквозя,

Так неотвязно, неотдумно,
Что, полюбив тебя, нельзя
Не полюбить тебя безумно.

Невозможно

Есть слова - их дыхание, что цвет,
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, невозможно.

Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих вэ, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья.

И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,-
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.

Если слово за словом, что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно - невозможно.

Октябрьский миф

Мне тоскливо. Мне невмочь.
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.

И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,

Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.

Он и я

Давно меж листьев налились
Истомой розовой тюльпаны,
Но страстно в сумрачную высь
Уходит рокот фортепьянный.

И мука там иль торжество,
Разоблаченье иль загадка,
Но он - ничей, а вы - его,
И вам сознанье это сладко.

А я лучей иной звезды
Ищу в сомненьи и тревожно,
Я, как настройщик, все лады
Перебираю осторожно.

Темнеет... Комната пуста,
С трудом я вспоминаю что-то,
И безответна и чиста,
За нотой умирает нота.

Падение лилий

Уж черной Ночи бледный День
Свой факел отдал, улетая:
Темнеет в небе хлопьев стая,
Но, веселя немую сень,
В камине вьется золотая
Змея, змеей перевитая.
Гляжу в огонь - работать лень:
Пускай по стенам, вырастая,
Дрожа, колеблясь или тая,
За тенью исчезает тень,
А сердцу снится тень иная,
И сердце плачет, вспоминая.
Сейчас последние, светлей
Златисто-розовых углей,
Падут минутные строенья:
С могил далеких и полей
И из серебряных аллей
Услышу мрака дуновенье...
В постель скорее!.. Там теплей,
А ты, волшебница, налей
Мне капель чуткого забвенья,
Чтоб ночью вянущих лилей
Мне ярче слышать со стеблей
Сухой и странный звук паденья.

Первый фортепьянный сонет

Есть книга чудная, где с каждою страницей
Галлюцинации таинственно свиты:
Там полон старый сад луной и небылицей,
Там клен бумажные заворожил листы,

Там в очертаниях тревожной пустоты,
Упившись чарами луны зеленолицей,
Менады белою мятутся вереницей,
И десять реет их по клавишам мечты.

Но, изумрудами запястий залитая,
Меня волнует дев мучительная стая:
Кристально чистые так бешено горды.

И я порвать хочу серебряные звенья...
Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья,
И режут сердце мне их узкие следы...
Rado Laukar OÜ Solutions