Поэты Петербурга
Зоя Эзрохи
Зоя Евсеевна Эзрохи, поэтесса, член Союза писателей Санкт- Петербурга. В этом году ей исполнилось 65 лет. Вот что пишет о себе автор.
Родилась 21 июля 1946 г. в Ленинграде. Мать была моим единственным литературным руководителем и первым критиком.
Я окончила Ленинградский химико-технологический техникум им. Менделеева. Работала лаборантом, потом техником, потом инженером в ГИПХ - 20 лет в химии, на вредной ненавистной работе. Подрабатывала на разных «непрестижных» работах: уборщицей, посудомойкой, окномойкой, почтальоном, подсобницей на Ломоносовском фарфоровом заводе и на Мебельной фабрике и т.п.
1987-1997 – пенсионер по инвалидности, сейчас – пенсионер по возрасту (льгота). В последние годы жила с семьей на свою торговлю – торговала игрушками и пр. у метро, потом на рынке. Слабый росток моего бизнеса был скошен жестоким серпом августовского кризиса 1998 года.
В 1981 году я сменила фамилию на «Буркова» (жить с такой фамилией стало легче), но продолжаю печататься под девичьей фамилией.
С 1991 г. – член Союза писателей Санкт-Петербурга. Публиковалась в периодике: в журналах «Нева», «Юность», в альманахе «Молодой Ленинград» (1990), «День поэзии» (1990) и др. (стихи немилосердно переделывали в доперестроечных редакциях). В «Континенте» (1987 № 53). Печатали в США (в Калифорнии, 1980-е годы), присылали гонорары и лестные письма, но где именно – так и не знаю и этих публикаций не видела. В «самиздате» - в сб. «Острова», в журнале «ЛЕА». Важнейшие публикации: сборник «Зимнее солнце» в кассете «Октава» (Сов. пис., 1990), книжечка «Кошачья переписка» (СПб, 1993), сборник «Шестой этаж» («Водолей», 1995), подборка в газете «Смена» (1993) в рубрике «Поздние петербуржцы» и в альманахе, составленном по этой рубрике. На публикации было довольно много откликов в печати – в нашей и за границей, в основном благосклонных.
В 1999 г. вышла моя книжечка «Ослиные уши царя Мидаса». Это не стихи, но и прозой тоже затруднительно назвать – «заметочки».
Все опубликованное – малая часть написанного. Каждая публикация – горькая уступка обстоятельствам. Мои стихи – это на самом деле одно большое произведение, большой цикл стихов, которые надо издать все подряд.
Отв. лит. редактор отдела поэзии, Жанна Бурковская
ЗОЯ ЭЗРОХИ
СЛОВА
Словно в джунглях тигрица,
Осторожно ступая,
Словно пушкинский рыцарь,
Безнадежно скупая,
Я спускаюсь в подвал,
В потайные глубины,
Где хранятся слова
В сундучищах старинных.
Крыса юркнет в нору,
Наблюдает от скуки.
Ключ тяжелый беру
В чуть дрожащие руки...
Как минутку свободную
Я урываю,
Так с улыбкой голодной
Сундуки открываю.
Ведь слова – это тоже
Золотые предметы.
Есть дешевле, дороже,
Кольца, броши, монеты.
И за самое стертое
Мелкое слово
Душу грешную черту
Заложить я готова.
В полумраке подвала
Руки в них опускаю.
Я их буквы смешала,
Рассыпаю, ласкаю.
Наклоняюсь к монетам,
Погружаюсь со стоном,
Я любуюсь их цветом,
Наслаждаюсь их звоном...
Сундуки запираю.
Выхожу из подвала
И столы вытираю,
Как ни в чем не бывало.
Я храню и лелею
Это тайное злато.
Как я много имею,
Как я странно богата!
ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ
«Нельзя! Ко мне! Назад!..»
Не сберегли, однако:
Семь черненьких щенят
Нам родила собака.
Топила я щенков вот этими руками.
Ведро, вода, чулок. В чулке – щенок и камень.
Так нужно, только так. Не оставлять дворняжек.
Им хуже всех собак. Удел бедняжек тяжек.
Хорошеньким щенком потешатся немного
И выбросят потом. И заведут бульдога.
Последний... Он молчком пристраивался снизу,
Набухан молочком, за семерых облизан.
Как жаль, что не бульдог. «Гулять пора!» Светает.
Ошейник, поводок и наша ложь святая.
Собака не шутя безумствовала в лифте:
«О, где мое дитя! Отдайте, не губите!»
...Собака смотрит вниз. А мы пред нею плачем.
Как облачко, повис щемящий писк щенячий.
Сил не было терпеть. Соски ее опухли.
Забыла все теперь среди костей на кухне.
Живется ей легко. И только писк похожий,
Услышанный мельком, всегда ее тревожит.
ВЕТЕР
Из обители метели
Прилетели, присвистели
Серые ветра.
Скачут грязные бумажки,
Как лягушки, как букашки,
Посреди двора.
Обезумев от простора,
Заплясала свора сора,
Водит хоровод.
А какие-то конспекты
Обежали все проспекты
И спешат вперед.
Сигаретная коробка
Догнала меня и робко
Пятится назад:
«Обозналась, виновата,
Жить вы будете богато –
Люди говорят».
* * *
Воспеваю тарелку, траву
Или вирусный грипп.
И в лесу иногда не сорву
Замечательный гриб.
Пожалею грибную красу.
В звоне летнего дня
Я лягушку в ладошке несу –
Не боится меня.
И когда я улягусь в гробу,
То из чащи лесной
Прибегут муравьи и грибы
Попрощаться со мной.
Все воспетые мной приползут,
И печальный микроб
Незаметно уронит слезу,
Залезая на гроб.
Станет горько бездомным котам
И столовским котам,
Неизвестным местам и мечтам,
Незаметным цветам.
Прилетит, приклубится ко мне
Мной покинутый дым.
Кто еще в городской стороне
Залюбуется им?
Кто подумает: «Дым – это хвост
Неземного кота»?
Дым обычен, обыден и прост,
А скучна простота.
Никому я не мать, не жена,
Не штурвал кораблю,
Но кому-то я все же нужна
И кого-то люблю.
ЛАВОЧКА
Хотите знать, сегодня вы сказали,
Где я была вчера.
Нет, не у Гали и не в кинозале –
На лавочке двора.
Где крона перевернута, как лира, -
Заиндевелый взмах.
И облака, как ломтики зефира,
Висели на ветвях.
Я семечку нащупала в кармане
И бросила на снег.
И воробьи чирикали-кричали:
«Вот добрый человек!»
Трудился дворник, звякала лопата,
И розовый дымок
Все извивался, улетал куда-то,
Но улететь не мог...
КОТ
За что люблю кота-болвана?
Вот, занимая полдивана,
Лежит, скучая, с видом хмурым
Иль занимаясь педикюром.
Вот у горячей батареи
Он брюхо зябнущее греет,
Вокруг порхают пуха горсти,
И к нам ходить боятся гости.
Вот, насладившись валерьяной,
Он повалился на пол, пьяный,
Принявши тапочку за мышь,
Мурлычет он: «Шумел камыш...»
ТИПИЧНОСТЬ
Я живу среди России,
Я живу среди берез.
У меня друзья такие:
Та – блондинка, тот – курнос .
Город мой, моя скамейка,
Мой снежок, моя вода...
Но еврейка я, еврейка,
И не деться никуда.
Это – голос мой картавый,
Карий глаз и книзу нос,
Это – волос мой кудрявый,
Смоль светлей моих волос.
Это – ночью снятся куры,
Куры варятся: буль-буль.
Их округлые фигуры
Вылезают из кастрюль.
Это – бедра, это – ляжки,
Это – талия тонка,
Все типично у бедняжки
Кроме кошелька.
ПЛУТОН И ПРОЗЕРПИНА
У батареи в коридоре
Беспечно спит мой глупый кот.
Не знает он, какое горе,
Какое бедствие грядет.
Я церемониться не стану.
Программа действия проста:
Беру в охапку и к дивану
Влеку нагретого кота.
Он бьется, выгибая спину,
Он издает протяжный стон.
Напоминая Прозерпину,
Которую несет Плутон.
...Лежит. Мурлыкает. У бока
Я ощущаю теплый бок.
И я уже не одинока,
И он уже не одинок.
БАРЕЛЬЕФ
Однажды в поисках столовой
Я шла по улице Садовой
И увидала барельеф.
Несчастна дева из гранита:
Отколот нос, щека разбита,
Сама – лохматая, как лев.
Ее лицо сифилитички
Служило унитазом птичке,
Циничной птичке городской.
И вновь дождями очищалось,
Жестоким светом освещалось
И переполнилось тоской.
И на снаряды артобстрела
Она испуганно смотрела
И не умела не смотреть.
Ей снег на волосы ложится,
И ей не спрятаться, не скрыться,
Не зарыдать, не умереть.
Ура, что я не из гранита,
Что нос мой цел, щека не бита,
Что я – из плоти и души,
Что мне дорога в рай – открыта,
Что мне дорога в ад – открыта,
И все дороги хороши!
ГОЛУБЬ
Сегодня голубя ругали
За чаем в красном уголке.
Какой бессовестный! У Гали
Остались пятна на платке...
Красивы бабочки и лисы,
Свинья нужна для колбасы.
А для чего, скажите, крысы?
От них ни пользы, ни красы.
Ведь каждый должен жить, стараясь
Полезным быть по мере сил,
Чтоб даже страус, даже страус
Перо для шляпы приносил.
А есть – клювасты и когтисты,
Но бесполезнее котят.
Они живут как эгоисты
И только небо зря коптят.
Они не знают дел серьезных.
Обычай жизни их таков,
Что никогда в полях колхозных
Искать не станут червяков.
А человек? Он, без сомненья,
Всех и красивей, и нужней.
Природы царь! Венец творенья!
А как считает муравей?
ХУДОЖНИК
...Я б написала полутьму подвала,
Где приютились серые изгои,
И дворничиху я бы написала
(Она – как великан с полотен Гойи),
Худых котят, играющих в подвале,
Страх и надежду кошки изможденной –
Чтоб люди, потрясенные, рыдали
Пред этой полосатою мадонной.
И вот уже ценитель, громко споря,
Стоит на том, что я, рисуя кошку,
В виду имела человечье горе,
А кошка – это только понарошку.
Забудь, глупец, красивую идею.
Художник – я, со мной не вступишь в драку.
Под этой кошкой я в виду имею
Несчастных кошку, лошадь и собаку...
Но я не Рафаэль, не Леонардо.
Бренчу слегка на тихой скромной лире.
Я – пешка, рядовой клиент ломбарда.
Никто меня не слышит в этом мире!
ОТРЕЧЕНИЕ
Ты хнычешь, мне покоя не давая,
Среди мензурок, капельниц, бутылок.
В бурлящем брюхе дряхлого трамвая
Меня толкаешь, дышишь мне в затылок.
Ты даже там крадешься и шпионишь,
Где телевизор под накидкой замер,
Где сонный Шутька, гладкий, как змееныш,
Следит за мной влюбленными глазами...
Кто ты, злодей с повадками паяца?
Моя болезнь, призвание, душа?
Ты мне мешаешь плакать и смеяться,
И видеть, как погода хороша.
Сгинь, наважденье! Чур меня! Исчезни!
Смотри – я разорву свои тетради,
Я стану деревянной и железной.
Легко идти, по сторонам не глядя!
Все просто, все приемлемо и ясно.
Жизнь – это день, соседка, занавеска...
О, стать спокойной, сильной и прекрасной,
Как носорог из пьесы Ионеско!
ЕЩЕ О НОСОРОГАХ
Прочитала я эту пьеску –
И лишилась покоя и сна.
Что ты сделал со мной, Ионеско?
Мне теперь и весна не весна.
Ах, ведь я не прошу о многом,
Мне б идти по тем же дорогам,
Только стать бы мне носорогом,
Носорогом стать, носорогом.
Чтоб – не добрая и не злая –
Я держала гремучий шаг,
Страшно фыркая и вздымая
Серый рог, как победный флаг.
Чтоб стоптала в одну окрошку
Все цветы, не заметив их,
И любимую ныне кошку,
И пленяющий ныне стих.
Может каждая глупая рожа
Больно ранить меня, браня.
Мне моя ненавистна кожа:
Носорожью хочу: броня!
Боже, разве прошу я много?
Раз уж пьеску подсунул эту,
Дай мне душу и ум носорога,
А мое – другому поэту.
РЕАКЦИЯ НЕЙТРАЛИЗАЦИИ
Шесть лет она бранилась матом,
Как только видела меня.
Ходила я с хвостом поджатым,
Ее боялась как огня.
Но в день, что был сродни кошмару,
Начальство сделало умно.
Мне эту страшную Тамару
Дало в напарницы оно.
Сошлись мы с ней, как лед и пламень,
Как твердь и дым, как тишь и гам,
Как луч – с полночными тенями,
Как Щипачев и Мандельштам.
Как будто роскошь с простотою,
Как будто небо и земля,
Как будто щелочь с кислотою
В пробирке встретились, бурля.
И как курок – уже на взводе,
Уже у самого виска, –
Так заявленье об уходе
Сжимала правая рука.
Конец бурлению. В осадок,
Как ни забавно, выпал мир.
И я простила, что Асадов,
А не Шекспир, ее кумир.
Мы нa работе не скучаем.
Вполне исчерпан инцидент.
Мы шутим весело за чаем.
Итак, типичный happy end.
ЕЩЕ ОДНО РАЗОЧАРОВАНИЕ
Я, онемев, но (странно) не упав,
Смотрела, как спокойно под сосною
Лежит большой свернувшийся удав,
Дразня своей узорною спиною.
Любое горе я перенесу,
Мне не нужны – любовь, богатство, слава,
Судьбе за то спасибо, что в лесу
Я видела свободного удава!
...Увы, судьба уже в который раз
Сперва дарует, а потом ворует,
То очарует, то разочарует,
Затем смеется, наблюдая нас.
Незнамо как попавшая сюда
Лежала просто шина от машины.
Шушукались древесные вершины,
И я ушла, шатаясь от стыда.
* * *
Мне надоели ударенья.
Я вечно с ними не в ладу.
И ударений удаленья
Я, как рабы свободу, жду.
Пусть их отменит власть большая,
Как отменила букву «ять».
За что несчастные слова я
Должна все время ударять?
* * *
Я нашла такое место –
Никаких грибов иль ягод,
Лишь стоят деревья тесно
Вроде древних фанз иль пагод.
Тишь, цветов полно лиловых,
Ни дороги, ни мальчишек.
И сосновых, и еловых
Изобилье игл и шишек.
Лес встревожился и замер.
Муравей легко кусался.
Я не мстила – он хозяин,
Он за дом свой опасался.
Было так светло и сухо,
Что видна, как на экране,
Вдруг огромная лягуха
Проскакала по поляне.
На пенек присев бездомно,
Я смотрела в даль лесную
И впервые так нескромно
Землю видела родную.
РАЗМЫШЛЕНИЯ, ЛЕЖА В ТРАВЕ,
О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ЧЕЛОВЕКОМ
И НАСЕКОМЫМ
Один паук страдал в ветвях осины
И смаковал страдание свое.
Замысловатой честной паутины
Не плел и клял паучье бытие.
Заламывая ноги, словно руки,
Не поддавался опытным врачам,
И выпитые мухи (что за муки!)
Ему являлись в белом по ночам.
Сородичи в сердитом изумленье
Ему напоминали, что паук
Не знал из поколенья в поколенье
Других искусств, профессий и наук.
– Не гоношись, ты создан быть злодеем,
Невинных мух сосать живую кровь,
Мы этим славим Бога, как умеем, –
Они ему твердили вновь и вновь.
Но сочинил он доблестную книгу
И в ней потряс основы всех основ,
И он возглавил горестную лигу
Таких же тонких чутких пауков...
– Прочь, мерзкий вздор! – воскликну на пределе
Отчаянья. Колышется трава,
И все букашки радостно при деле,
И каждая, не ведая, права.
ЛАНДЫШ
Высоченные старели,
Поникали утомленно
Темно-бархатные ели,
Как тяжелые знамена.
Древний голос глухо шепчет
Сквозь портьеры, драпировки...
Что за чашечка, за чепчик
Для младенческой головки?
О малюсенький, белейший,
Мой тебе поклон нижайший.
Ты нежнейшей в мире гейшей
В чаще прячешься строжайшей.
Эти стражники чащобы
Здесь тебя оберегали.
Эти прелые трущобы,
Белый-белый, для тебя ли?
Ишь, зубчатою стеною –
Сторожа твои, констебли.
О, пойдем, пойдем со мною,
Зазвенев на горьком стебле!
Задрожал перед опушкой
Безголосой погремушкой,
В листьев темные ладони
Кудри белые хоронит.
За поляной – запыленный
Мир гремит, как оглашенный.
И померкнешь, ослепленный,
И завянешь, оглушенный.
О ПОСЕЩЕНИИ ЛЕТ ПЯТЬ НАЗАД
ОДНОГО ЛИТОБЪЕДИНЕНИЯ
Перед кем я бисер там метала!
И дометалась.
Тетка встала
И – вся из прочного металла –
Она воскликнула о том,
Что стыдно нянчиться с котом,
Цветочки всякие, собачки –
Все это темки и задачки,
Что здесь любвишки – не любовь,
Тогда как в мире льется кровь,
Стихи – оружие, а это
Есть недостойное поэта.
Она меня смешала с прахом.
Ей возражали, но со страхом.
И завершила тетка так,
Что вышло: я – народа враг.
Мои стихи приносят вред,
И ничего страшнее нет,
И чем талантливее стих,
Тем больше вредности от них!
И каждой рифме и строфе
Сулила ауто-да-фе.
Я ощутила жар костра
И поняла: бежать пора.
В дверях – другая, помилее,
Шепнула (видимо, жалея):
Мол, наша тетка – кипяток,
Но Вы когда-нибудь пяток
Стихов о Родине прочтете
И нос утрете грубой тете.
Такой она вложила смысл.
И мой ответ был очень кисл.
И, уж конечно, ни за что
Я не ходила больше в то –
Такое лютое – ЛИТО.
* * *
Господи! Умоляю:
Сделай еще планету
И подари лентяю,
Лодырю и поэту.
А на другой планете,
Там, где работать надо,
Пусть проживают – эти...
Люди другого склада.
КОНФЕРЕНЦИЯ
(29/11 - 3/12)
Прочтя о нелюбви моей к работе,
Мне так сказал сердитый Фоняков:
«Такой интим зачем читать даете?» –
Сказал, принципиален и суров.
Сказал он, излучая бодрость духа:
«Сии стихи альбомные совсем –
Как если б у меня чесалось ухо,
А я б спешил сказать об этом всем!»
Я к Фонякову испытала жалость.
Пока не поздно, пусть бежит к врачу:
Не дай Господь, чтоб ухо так чесалось,
Как я, увы, работать не хочу!
ОДА БОЛЬНИЧНОМУ ЛИСТУ
Всю ночь болело очень горло,
И я надеждою жила.
Свобода медленно простерла
Ко мне роскошные крыла.
Когда бы не температура,
Ломота в теле, кашель, чих,
Не знала б ты, литература,
Не знала б ты стихов моих.
Тоска на время отпускает,
И даль приветливо чиста,
Пока ладони мне ласкает
Тепло больничного листа.
Бумажка пасмурного цвета,
Преображающая свет,
Больничный лист, мечта поэта,
Казенный штампик, трафарет!
Прекрасен мир, как день получки,
Исчез бездушный счет часам,
И носик шариковой ручки
Уже к бумаге рвется сам.
Они безумно рады встрече,
Они целуются взахлеб.
Писать я буду целый вечер
Сквозь кашель, слабость и озноб.
Древнеегипетский папирус
Не больше для меня в цене,
Чем подтверждающая вирус
Бумажка, выданная мне.
ТОПСИ
Блестящий, черный, гладкий, словно клавиш.
Но в каждой черной лапе спрятан еж.
Ишь, выгибаясь, клянчишь и лукавишь,
И жалостную ноту издаешь.
О, как при виде ароматной туши
Вареной куры на столе моем
Вкруг ног моих, заламывая уши,
Ты обовьешься плюшевым плющом!
ДЖИНКА
Бежит писклявый черный бегемотик
И разевает розоватый зев.
И с двух сторон торчит у ней животик,
И сверху Джинка – словно буква «эф».
Превратности кошачьего разврата,
Шокируя, вершились при гостях.
Но так мягка, так бархатно брюхата
Прелестная простушка на сносях.
Чернеет тело, и желтеют очи,
Дрожит хвоста натянутая нить,
И очень жалко, жалко очень-очень,
Что мне котят придется утопить.
* * *
Так задурил мне голову удел
Добротной скуки в сумрачной больнице,
Что невзначай я вышла за предел
Испытанной шестнадцатой страницы.
Меня в «Литературке» привлекла
Известная фамилия – Айтматов,
И я не удержалась и прочла
О древней дикой пытке азиатов.
Как можно жить – узнав, прочтя, учтя?!
Как можете, соседки по палате,
Храня в себе родимое дитя,
Вязать ему пинетки на кровати?
Меня страшит больничная кровать,
Я не могу, мне страшно в жизни этой!
Я не могу две вещи сочетать:
Свое дитя – с прочитанной газетой.
* * *
Женишься ты на душевнобольной,
Так и запомни.
Мне тяжело даже светлой весной,
Так тяжело мне!
Сколько я видеть умею вокруг
Муки и боли!
Плохо тому, кто со мною, мой друг,
Мне же – тем боле.
Если не может ничто изменить
Эту планету,
Что же нытья бесполезная нить
Вьется по свету?
Столько повсюду улыбчивых щек,
Личиков милых!
И почему это ты, дурачок,
Не полюбил их?
Так и живу я, так и живу:
В вешнем просторе
Вижу я сквозь молодую листву
Муку и горе.
НОЧЬЮ В БОЛЬНИЦЕ
Проснусь, лежу. Не хочется вставать
И наклоняться к тапкам и халату,
И покидать скрипящую кровать
И спящую молчащую палату.
Но я иду в далекий туалет,
Как будто на соседнюю планету,
И тихий-тихий нереальный свет
Дорогу осеняет к туалету.
Я одинока в ласковой ночи,
Как одиноко судно в океане,
И крепко спят больные и врачи,
И медсестра на кожаном диване.
Вплываю я, подобно кораблю,
В приют конечный – тесный, безоконный,
И в грязном-грязном зеркале ловлю
Знакомый облик, встрепанный и сонный.
Как романтичен мой ночной поход
Качающимся длинным коридором!
Иду обратно. Облако плывет
Перед моим не слишком трезвым взором.
Любой предмет пленяет, как сонет,
Все закоулки тайною объяты,
И тихий-тихий нереальный свет
Меня сопровождает до палаты.
ОБЪЯТЬЯ
И вот я к кухне подхожу. Она
Берет меня в железные объятья.
Она хитра, безжалостна, сильна,
И не могу из кухни убежать я.
Вот, думаю, сейчас я подолью,
Сниму, поставлю, выключу, повешу
И убегу я в комнату свою –
Читать Золя, Булгакова, Олешу.
Вот переставлю, думаю, включу,
Сварю, поджарю, вычищу, помою...
Подобная футбольному мячу,
Я меж столом летаю и плитою.
Глаголов озверевшая толпа
На нашей кухне мной овладевает.
И голова моя обалдевает,
И зарастает к чтению тропа.
СВИСТ
Понятье «муж» сегодня для меня
Не плоть, а свист под окнами больницы –
Сверкнувшие в тупом оркестре дня
Четыре звука, быстрые, как спицы.
Ромео мой, стоящий под окном,
Мой милый муж, усатый и усталый,
Люби меня, забудь об остальном
И рыночною ягодкой побалуй.
Запискою мне душу успокой,
Поймай мое посланье и взгляни-ка,
Как вызывает строчку за строкой
Тобою принесенная клубника.
Болит живот мой, сердце и спина,
Исколотая стонет ягодица,
Но эта полудохлая жена
Воспрянет, улыбнется, пригодится.
Я различаю звуки воробья,
Автобуса, вороны и машины,
Звучат чужие мамы и мужья,
Синицы и дубовые вершины.
О, пребывай под окнами, свистя!
Пускай тебя своим считают птицы,
Ведь это наше общее дитя
Мне не дает смотаться из больницы.
МЕЧТЫ
Квартира светлая! Маяча
В недосягаемой судьбе,
Неуловимая удача,
Дай помечтаю о тебе.
Квартиры облик аккуратен,
Магнитофон ласкает слух,
Из кухни жареных курятин
Неотразимый льется дух.
Лениво плещут воды ванны,
Цветов упитанны стволы,
Повсюду кресла и диваны,
Кровати, стулья и столы.
Там антресоль и кладовая
Полны нездешней темноты,
И, со шкафов везде свисая,
Котов колышутся хвосты.
И деток в детской закрывая –
Пусть скачут там до потолка, –
Дарю им 23 трамвая
И 32 грузовика.
И так я счастлива во браке,
В семейном счастлива кругу,
Что в полуночном полумраке
Уснуть от счастья не могу
ВМЕСТО ПОЭМЫ
Муж сказал, чтоб поэму писала.
Мол, уходят минуты и дни,
Мол, стихов написала немало,
Ты поэму теперь сочини.
Мол, Евгений Онегин и Мцыри
Принесли бы мне больший почет...
Но боюсь я, что в нашей квартире
Вещь глобальная не потечет.
Новый день подступает как море,
Надо плыть и барахтаться в нем,
Надо справочку взять в жилконторе,
Записаться к врачу на прием.
Ну какую заманишь поэму
В ерундою заполненный лоб?
И со скоростью страуса эму
Удирает предутренний клоп.
Я отпела свое, отупела,
Голос музы сурово замолк.
На Парнас поднимаюсь несмело,
Предо мной на Парнасе – замок.
Ах вы, женщины, глупые бабы,
Будьте тише и ниже травы...
А ведь я-то, наверно, могла бы.
Но – увы, но увы, но увы.
* * *
Давай с тобою всех убьем
И будем жить с тобой вдвоем
Мы без детей, свекровей, тещ
Среди полей, лесов и рощ!
Ложись где хочешь, отдохни,
Какое счастье – мы одни!
Лишь мы на свете – я да муж,
Лишь пара наших тел и душ...
Ах, боже мой, какая чушь...
* * *
Сними меня, пожалуйста, с работы.
Я гибну, как былинка на снегу.
Сними меня с работы, ну чего ты,
Сними меня, я больше не могу.
Сними меня, услышь мольбы и пени!
Окружена котами и детьми,
Я встану пред тобою на колени:
«Пожалуйста, сними меня, сними!»
Она ко мне прилипла, как короста,
Ведь я ж с собой покончу невзначай.
Сними меня с работы, это прoсто:
Ты только лишь побольше получай.
О, подари мне солнечные эти
Часа четыре для стихов и сна!
И будут дома ласковые дети,
Спокойная, здоровая жена.
Зачем тебе невзвидевшая свету
Жена в дому, подобная ежу?
Сними – придешь и сядешь за газету,
А я тебе и слова не скажу.
* * *
Вновь по утрам, помыв кошачьи миски,
На остановку я себя тяну,
Где лица, как подсолнечные диски,
Все в сторону повернуты одну.
Ползет троллейбус, я на нем поеду,
Беспомощна, безмолвна, холодна.
Взгляни – и ты увидишь Андромеду,
Которая дракону отдана.
Так подбеги с мечом к моим оковам,
Так стань моим Персеем до конца!
И будут тишь и гладь под нашим кровом
И в унисон стучащие сердца.
Что ни общенье, то конфликт.
Весь день дерутся дети наши,
Да так, что к ночи у мамаши
Рука от шлепанья болит.
В углу ревущий после взбучки
Стоит, сравнительно большой,
Другому все, кривя душой,
Прощу за ямочки на ручке.
Вдруг, занявшись, не знаю чем,
Забыв на миг о потасовке,
Сближают светлые головки
И – одинаковы совсем!
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Кому не надоест атака за атакой!
Да, я доведена. Да, я разорена.
С двумя детьми, тремя котами и собакой
И тридцать восемь лет, и я совсем одна.
Меня сшибает с ног на каждом повороте.
Я плачу, я больна. Я женщина, я мать.
Ругают продавцы, ругают на работе,
И всюду я должна гореть и успевать.
Безденежье, скандал и грязная посуда,
Потрепано пальто и сапоги под стать.
Но вам меня не взять, я счастлива, покуда
Есть в сутках пять минут, чтоб книжку почитать.
Да, я доведена. Да, я погрязла в тине,
Но вам меня не взять, нет, я не так проста!
Я счастлива, пока
есть в кошельке полтинник,
Чтоб рыбой накормить голодного кота.
Я, право же, хочу страшнее опуститься,
И ношу – тяжелей, чтоб мне не по плечу.
Еще, еще, еще – и легкая, как птица,
Сейчас я – запою, сейчас я – полечу!
Как странно: лишь тогда, когда плетусь уныло
И вызываю лишь сочувствие и смех,
В груди моей поет восторженная сила,
Я счастлива, горда, и я прекрасней всех!
АППЕТИТ
Куда бежать от Аппетита?
Еще, смотрите, нет пяти-то,
А я опять кафе ищу,
Где свой желудок угощу.
Что толку в этой процедуре?
Вред кошельку и вред фигуре.
Но властный демон Аппетит
Ко мне уверенно летит.
Пытаюсь противостоять:
Дышать, смотреть, читать, писать,
Да мало ль в жизни есть отрад!
Но он в меня вперяет взгляд,
И я теряю силу воли
И с ним уже не спорю боле.
НЕ РАСКИСАЙ!
И в раковом корпусе стены трясутся от смеха...
О. Киреенко
Стены горестной тюрьмы
Не выносят мрака.
Три холеры, две чумы
И четыре рака!
В пересказыванье бед,
Вздохах, пересудах
Вдруг гремит безбожный смех
Женщин одногрудых!
У Тамары метастаз
Бродит под халатом,
А каким Тамара нас
Потчует салатом!
У Ирины каплет гной
Сквозь бинты и ватки,
Но подкрашенные хной
Волосы – в укладке.
Нам пока еще дано
Не менять привычек
И посматривать в окно,
И кормить синичек.
На исходе февраля
(Ветки, гомон, иней)
Ярче кажется земля,
Праздничней, наивней.
И синички тут как тут
К вящему восторгу.
И покойничков везут
К солнечному моргу.
НА СМЕРТЬ СОСЕДОК ПО ПАЛАТЕ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лежит огурчик, огорченный
Тем, что никто его не съест.
Весь натюрмортик – обреченный
На выброс. Не хватает мест.
Но вот увозят тело Вали.
Но вот уж тумбочка пуста.
Но вот постель ее застлали.
Входите, люди, - есть места!
* * *
Чудовище двуруко и двуного.
Нет ни копыта, ни клыка, ни рога.
Трясется в холод, тени ищет в зной.
Оно боится Бога и закона,
Однако нет ни черта, ни дракона
Страшнее этой нечисти земной!
БЕЗДЕЛУШКИ
Наде С.
Мы живы не единым хлебом,
Мы живы также ширпотребом.
Для сохранения души
Любые крохи хороши.
Когда беру я тихо в руки
Резиновую кенгуру –
Такой восторг, такие муки,
От счастья, кажется, умру!
И на цветастую матрешку
Сменяв затрепанную трешку,
Себя я чувствую дельцом,
Преуспевающим лицом!
УЕХАТЬ
Уехать – нет пути иного.
Не знаю, как я обойдусь
Без дяди Васи разбитного,
Без добрых теть Наташ и Дусь.
Боюсь, нужны мне эти тети,
Березки русские нужны.
Я, к сожаленью, плоть от плоти
Нелепой гибнущей страны.
Нужна ль кому Эзрохи Зоя?
Молчит родимая страна.
И видят боги, до чего я
В родной стране доведена.
Могла б глодать куриный хрящик
И жить в сомнительной чести,
И от жестокости царящей
Хотя бы кошку упасти...
Трещит гниющая основа,
И свет становится немил.
Уехать – нет пути иного,
Уехать из последних сил,
Забыть полянок разнотравье,
Забыть единственную речь,
Чтобы от жгучего бесправья
Своих детишек уберечь.
Из цикла «КОШКЕ»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, мурлыкающая вата,
Пред тобою я виновата.
Эта мякоть будет мяукать,
Будет плакать, меня аукать...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты знаешь ли, что я тебя убью?
Тебя, тебя, касаточку мою.
Тебя, тебя, о розочка с шипами,
Уснувшая на Митиной панаме,
Тебя, о негритяночка, тебя,
Чьи ушки засыпаю теребя.
Мур-мур, мур-мур, мурчи свою муру,
Но не останься, если я умру,
В чужом, пустом, неласковом миру.
Мурлыканья не ценит этот свет,
Хоть ничего дороже в мире нет...
ПЕСНИ
...Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
Песня «Журавли»
Когда детей в кроватку, как на сушу,
Из моря игр тащу и свет тушу,
Я им пою «Землянку» и «Катюшу»,
И – по заказу – «песню про душу».
«Смотри, смотри, душа моя открыта», –
Я вывожу, во тьме едва видна.
Приняв таблетку от радикулита,
Пищу: «Вставай, огромная страна».
В далекий край товарищ улетает,
И только пули свист – в ночной степи,
Пыль да туман, и огонек мерцает,
Матвейка, спи, и Митя тоже – спи.
Четыре диска были в том наборе
И стоили четыре шестьдесят.
Сказала «завтра», чтоб уменьшить горе
Военных песен жаждущих ребят.
Однажды наступило это завтра,
И, мелочью взволнованно звеня,
Платила я, и как на динозавра
Смотрела продавщица на меня.
Любви детей пластинка не снискала,
Как видно, не хватает в ней души.
Лишь моего вокала и накала
Хотят немеломаны-малыши.
В далекий край товарищ улетает
(На это столько надобно трудов!),
И яблони и груши расцветают
(Что ж в магазине нету их плодов?).
Отвергнувшая все – куда уж дальше! –
Я эти песни и люблю и чту
За их – в сентиментальности и фальши –
Высокую, как ветка, чистоту.
И страшно, что «когда наступят сроки»,
Сын не останется «каким он был» –
Захороводят будущие роки,
Грядущий ритм и бездуховный пыл.
Магнитофонной монотонной стужей
Пленится, как мой бывший муженек.
И тайный, дальний, хрупкий, неуклюжий
Погаснет мной зажженный огонек.
Но крутится пластинка непростая,
Летит во мгле покойный Марк Бернес,
Настойчиво и нежно окликая
Меня из-под небес, из-под небес.
ПРИХОТЬ
Рожали нас - не спрашивали нас...
Л. Агеев
За что-то нам дана такая власть:
Безжалостно сюда мы вызываем
Тех, кто не мог ни вскрикнуть, ни упасть
И для страданий был недосягаем.
Безмолвие, незыблемый покой,
Столетия порхают как стрекозки.
Но вздрагивает кто-нибудь порой,
Далекой жизни слыша отголоски.
Незнание забвения милей.
Как разминуться с хищною судьбою?
А я, в угоду прихоти своей,
Дитя игрушкой сделала живою.
Собаку с кошкой – с улицы взяла,
Своей вины не вижу перед ними.
Но как я сына не уберегла
И обрекла носить людское имя!
И как его посмела вызвать я,
Окутав мозгом, телом, сердцем, кожей,
Из безопасного небытия
На этот свет кровавый белый божий!
ЧАС
Чердачный дворец мой...
М. Цветаева
Хоть час – да мой! Как берегу и прячу –
Замок, сигнализация, засов!
Хоть час – да мой! Настолько ж я богаче
Тех, у кого не час, а сто часов!
Я так всегда работать не хотела,
Что мне болезнь – как божья благодать.
Чтоб не работать, по кусочку тела
Я каждый год согласна отрезать.
И сладко старомодной графоманке
Лететь на свой – нет, не чердак – этаж!
И что мне брейки, люберы и панки,
И весь извечно бурный эпатаж!
Нищ, кто не ведал в атмосфере сонной
Священного восторга в тишине –
От тумбочки, с помойки принесенной,
От множества картинок на стене.
И как ты резво, стрелочка, ни прыгай,
Как ни ломись, судьба, ко мне домой,
Перед едою, перед сном и книгой
Все чаще говорю: хоть час – да мой!
Никто не знает большего улова.
Пучина – все темнее и грозней.
«Хоть час – да мой!» – придумывая слово.
«Хоть час – да мой!» – впуская в дом друзей
ВРЕМЯ И МЕСТО
Г. Б.
Одна уже, и следующий вскоре
Итог любви прилежно запищит.
Свирепствует соседка. В коридоре
Нужны броня, беруши, меч и щит.
Теперь представьте Гришу после боя -
Как он измотан, взвинчен, удручен.
В такой момент звонит Эзрохи Зоя,
Пытаясь пьесу втиснуть в телефон...
Творим в трамваях, видимся нечасто,
В очередях бессмертье обретем.
В потемках жизни некогда встречаться
И негде побеседовать путем.
И лишь дорвавшись до своих котельных,
Духовно оживляется народ
И отдыхает от еженедельных
И ежедневных тягот и забот.
Здесь, наконец, загнавши Гришу в угол,
Ему стихи читаю три часа.
Котел огромен, паровик округл,
Жара и шум. Подполье. Небеса.
ДАЛЬ
Я гуляла в ЦПКО,
Я каталась на карусели.
Одинаково далеко
Мне до Марса и до Марселя.
Убегают, как молоко,
Дни, недели, года и эры.
Одинаково далеко
Мне до Вены и до Венеры.
И особенно по весне
Мне становится все яснее,
Что смогу я только во сне
Погулять по стране Диснея.
И фигуры мадам Тюссо
Далеки от меня, как луны.
И поскрипывает колесо
Равнодушной ко мне Фортуны.
ДЕНЬ, ПРОВЕДЕННЫЙ ДОМА
Сегодня я сидела дома,
Боясь еврейского погрома
В честь христианства на Руси.
Собака мне с немым вопросом
На дверь показывала носом,
Я отвечала: «Не проси».
И было мне с утра тоскливо,
Как в безнадежный час прилива
На нешироком островке.
Держа кулак на изготовку,
Антисемитскую листовку
Сжимала Родина в руке.
В борьбе жестокой с пылью, молью,
С душевной и телесной болью
Я обессилена давно.
Теперь мне «Память» треплет нервы
При попустительстве Минервы,
Которой, видно, все равно.
Быть может, мы и впрямь наглеем?
Уж сколько благ дано евреям,
Мне – ямб послушен и хорей,
Евреи всюду – в каждом споре,
И даже в православном хоре
Поет знакомый мой еврей.
Но я Христа не распинала!
И даже этого финала
Не одобряла никогда.
Немало я взяла на плечи,
И, умерев, из русской речи
Я не исчезну без следа.
Сегодня я сидела дома,
Боясь еврейского погрома.
Была на улице жара.
И никуда я не ходила,
И посидела очень мило,
И даже что-то сочинила –
Ведь нету худа без добра.
* * *
Не могу я уехать из этой страны,
Не могу, не могу, не могу.
И смотрю сквозь туман, и строений видны
Очертанья на том берегу.
Вот уж мост наведен и налажен паром,
И приморские ветры свистят:
«Если кто не желает убраться добром,
Тот получит коленом под зад!»
Как спокойно ушел несгибаемый Лот!
Так, наверно, и мы не должны
Сомневаться и в море забрасывать лот,
И разгадывать шепот волны.
Если долго смотреть – не в пример остальным, –
Как морская вздымается грудь,
То застынешь навеки столпом соляным –
Ни туда ни сюда не шагнуть.
ПУШКИН
Какой картинный кот!
И много в нем красот –
Движения и формы,
Усатость выше нормы,
Изысканны штанишки
И белизна манишки.
Керн Анна и Марина Мнишек
Балдели бы от тех штанишек!
!Есть бакенбардики при этом
Для сходства большего с поэтом.
Он ходит важно, как петух,
И пышный хвост несет как знамя.
А как он ловко ловит мух –
Как будто черное подскакивает пламя!
Он выбрался из блох и лишая,
Из грязи вышел в князи,
И, кажется, блестит русалья чешуя
В кошачьем золотистом глазе
ПОВТОРЕНИЯ
Поэт! Не бойся тавтологий,
Окольных троп не проторяй.
Пусть негодует критик строгий,
Ты удивленно повторяй:
«Какое масляное масло!
Какой на свете светлый свет!» –
И ты поймешь, как много смысла
Там, где его, казалось, нет.
Пусть химик видит фтор и стронций,
Тебе же – истина видна:
Какое солнечное солнце!
Какая лунная луна!
Среди полян, машин и башен
Броди восторженно один
И бормочи: «Как дом домашен!
Как дождь дождлив! Как зверь зверин!
Как ум умен, как дело дельно,
Как страшен страх, как тьма темна!
Как жизнь жива! Как смерть смертельна!
Как юность юная юна!»
МУДРЕЦ И СУЕТА
Ушла бы я, как некий инок,
За дальний горный перевал,
Чтоб надвигающийся рынок
Меня никак не задевал.
Я повернулась бы спиною
Ко всем превратностям земли.
За монастырскою стеною
Они достать бы не могли.
И тишина, природа, четки
Забыть помогут кавардак,
Где скачут взмыленные тетки,
Зажав талончики в кулак.
Но где ж теперь найдешь такое –
Тот монастырь, пещеру, скит,
Где бы оставили в покое
И радиация, и СПИД?
Где отыскать такую точку?
Среди каких укрыться стен? –
Хотя б какую-нибудь бочку,
В которой жить как Диоген?
Чтобы в один прекрасный вечер,
Прибыв ко мне на край земли,
И Горбачев, и Буш, и Тэтчер
К замшелой бочке подошли.
«Что хочешь ты, Эзрохи Зоя?
Любую выбери страну!»
А я в ответ: «Хочу покоя.
Не заслоняйте мне луну».
КОТ
Интеллигентный милый бардик,
Поющий песню перед сном,
И – кровожадный леопардик
При виде птички за окном!
* * *
До чего же стихи не нужны!
Что на свете еще ненужнее
Этой тонкости и глубины
В амфибрахии или в хорее?
Никаких не решают задач
Их густые пустые туманы.
Людям нужен сапожник и врач,
Капитаны нужны и путаны.
Усмири же гордыню, поэт!
Ты не больше, чем божья оплошка.
Мир – написан ли стих или нет –
Не изменится даже немножко.
Тяжко, горько сие осознать
В неоконченной жизни, в которой
Лишь лохматая эта тетрадь
Оправданьем была и опорой.
* * *
Сперва на улице на нашей
Назвали вдруг меня мамашей.
В трамвае, полном, будто улей,
Назвали вдруг меня бабулей.
Вот интересные дела!
Я незаметно забрела
В такие возрастные дали,
Чтоб даже место уступали!
Я им еще улик подкину:
Платок – на лоб, согбенней спину...
Ведь место мне дороже,
Чем – выглядеть моложе!
КРУПНЫЕ МЕЛОЧИ ЖИЗНИ
Посуда, посуда, посуда,
Мытье и мытье, и мытье...
Откуда берется, откуда
Берется так много ее?
И что только ей не сидится
На полочках смирных своих?
Нет, рвется на волю, как птица,
Как созданный гением стих!
Перпетуум-мобиле наше!
Помыла - и снова уже
Бренчание чаш из-под каши,
Посуда моя неглиже.
Я в няньки приставлена к ложкам
И к куче чумазых кастрюль.
С обидой стоит за окошком
Лесной и садовый июль.
А чуть не помою посуды,
Возьму да и лягу в кровать -
Назавтра кошмарные груды
Отучат меня бунтовать.
. .
Прости мне, посуда, прости мне
Пристрастие к жанру нытья.
Воспеть бы мне в ласковом гимне
Мытье как деталь бытия!
Посуду я мою покуда -
Есть, значит, семья и еда.
А чистая в доме посуда -
Вот это и вправду беда.
ЭКСПЕРИМЕНТ
Неужто так? Несовместима
Торговля с творчеством? И мимо
Сердито Муза пролетит,
Когда у рынка ли, метро ли
Меня увидит в новой роли
Среди других кариатид?
Стоим, бывало, полосою.
Обычно справа – с колбасою,
А слева – теплые носки.
И, нервно сумками махая,
Идет народ, толпа лихая,
Путем веселья и тоски.
Ну что ж, попробуем опишем,
Как хитрым голосом осипшим
Я покупателей звала
И беспощадный ветер в марте,
Злой, как профессор Мориарти,
Вдруг нападал из-за угла.
И надвигался неуклонно
Противней снега и циклона
Еще один дотошный враг:
В добротной форме мент мордастый,
Грозящий актом...
Рифма, здравствуй!
Несовместима? Разве так?
ЧИРИКАНЬЕ
- Наша мама ходила чирикая, -
Будут дети писать обо мне, -
Хоть была поэтесса великая
И витала мечтой в вышине.
Шла ли, ехала, быстро ли, тихо ли,
На трамвае, в метро ли, пешком -
Попугайчики радостно тикали,
Если мама качала мешком.
А потом у метро ли, у рынка ли
Свой товар доставала она.
Птички дзинькали, дзинькали, дзинькали,
Словно вдруг наступала весна.
Шел народ равнодушно, неласково,
С выражением хмурым лица,
Но под звон сувенира китайского
У прохожих теплели сердца.
Макарон покупала на выручку,
Маргарин, мандаринов кило...
А бывало – от бублика дырочку,
Если ей в этот день не везло.
В ЦЕПОЧКЕ
У метро нахожу я пугливую стайку бабуль
С колбасою, расческами, стельками и свитерами.
Становлюсь рядом с ними, себе говорю: «Карауль!»
И вполне органично смотрюсь в городской панораме.
По цепочке тревога: менты! Рассыпается ряд,
Разбегается стайка, потом собирается снова.
Покупатель клюет, мои верные птички звенят,
Я легко подсекаю и вытащить рыбку готова.
И слежу машинально - меня не застанут врасплох,
Не отнимут товар, не составят чреватой бумаги.
Я стою и торгую на стыке веков и эпох,
Равнодушия, хитрости, силы, терпенья, отваги
ЧУЖОЕ ВРЕМЯ
Сын на компьютере помешан.
Сперва один. Другой - вослед.
Им слаще вишен и черешен
Дисплея негасимый свет.
Компьютер так великолепен -
Не надо больше ничего!
И кто такие Босх и Репин,
Гюго, Толстой и Ивлин Во,
Когда – мерцает и мигает
И можно кнопки нажимать,
И кто-то скачет, убегает
И появляется опять?!
Вся жизнь отринута иная,
Весь мир отвергнут остальной -
С постылой школы начиная,
Кончая книгами и мной.
Напрасны доводы, уловки,
Запрет, угроза и укор.
Осталось вспомнить, что в кладовке
Давно бездействует топор.
Но века нового наскоки
Не остановишь топором.
Винчестер, бластер, файлы, блоки,
Процессор, диски, сиди-ром...
Теперь компьютер правит бал.
Глас протрубил, и час настал.
И даже маленькие дети
Лепечут что-то о дискете...
ЭПОХА РЫНКА
Так вот она, презренная торговля! -
Товар - прилавок - выручка - товар,
Заблудших душ таинственная ловля.
Попала я во власть торговьих чар!
Горят во мне ее костры лихие,
Гудят во мне ее колокола,
Веселая торговая стихия
Поймала, закружила, завлекла.
И, хорошо ли это или плохо,
Спешу на рынок в дождик и в мороз.
Там – целый мир, там целая эпоха,
Мир, где порядка и переполоха
Какой-то залихватский симбиоз.
Там выкуплены мною стол и кровля,
Там высится игрушек кавардак.
О, там бурлит-кипит моя торговля,
С которой не расстаться мне никак!
Настырен холод, тяжела усталость
И до смешного мизерен доход...
Все минусы - такая в сумме малость
В сравненье с тем, что это мне дает.
Вот я стою – румяная такая,
Живая, как доселе никогда,
С людьми неиссякаемо болтая
И заводя волчки и поезда.
Дом – не тележка, как сказал Некрасов.
Дом – не прилавок. И чего тут нет!
Я признаюсь без всяких выкрутасов,
Что я торговка больше, чем поэт.
Смерть бизнесмена
Однажды на улочке узкой
Стоял - головой в облаках -
Упитанный новенький русский
С надкушенной пиццей в руках.
С ним рядом стояла «Тойота» -
Надежные стекла-броня.
Ему ж вот приспела охота
Пригубить сияние дня.
Поодаль старушка стояла,
В ладошке держала носки.
Вязанье старушку спасало
От голода и от тоски.
И так он был монументален
В просторном и длинном пальто! -
Он был всемогущим, как Сталин,
А эта старушка - никто.
У маленькой точки торговой,
Где пиццу в окно подают,
Стоял он, совсем не готовый
К концу через пару минут.
В случайном районном квартале
Машины скрывались вдали,
Дома свои дни коротали,
Прохожие редкие шли.
Поблизости щелкнуло что-то.
И что-то случилось не то:
Тревожно сверкнула «Тойота»,
Качнулось и смялось пальто.
И вот - бездыханное тело
Лежит на кровавом снегу...
Старушка молиться хотела,
Но губы свело - ни гугу.
Упала, рассыпалась пицца
И вскорости съедена вся:
Склевала счастливая птица,
Хвалу небесам вознося.
ПРОСТАЯ СВОБОДА
(песнь кочевника)
Я в метро сижу в вагоне,
Где закладывает уши,
И решаю тут кроссворды,
Сочиняю и читаю.
Мой сосед-мужчина слева
То и дело засыпает
И тенденцию имеет
На меня он навалиться.
Я тогда его пихаю,
Он всхрапнет и сядет прямо,
Он какой-то непутевый
И попахивает худо.
Вот уж «Горьковская» мимо
Промелькнула, где на стенке
Гордо реет буревестник,
Черной молнии подобный.
У моей соседки справа
Локти, сумки и колени,
И понять она не хочет,
Что она не в «Кадиллаке».
Едем мимо «Черной речки»,
Где стоит великий Пушкин,
Где однажды за торговлю
Я в милицию попала.
Вот уж близко, близко, близко
«Озерки» мои родные,
Ну а я беру и еду
До «Проспекта Просвещенья».
Там, на станции конечной,
Я сажусь, как королева.
До чего ж люблю садиться
Я на станции конечной!
Если много мест свободных,
То сидеть неинтересно,
Но уж как сидеть приятно,
Если нету мест свободных!
Вот уж «Невский», вот «Сенная»,
Вот «Московские ворота».
Над моею головою
Две пронзительные дамы.
И у них такие темы,
И у них такие тембры,
Что и слушать невозможно,
И не слушать невозможно.
Мальчик маленький с гармошкой
Ходит милостыню просит.
Инвалид в коляске едет
С той же целью благородной.
Вот реклама про колготки,
Про обои, про пельмени.
Все хорошее такое,
Все отменное такое!
Так я еду, еду, еду.
Хорошо мне жить на свете.
И в душе моей свобода
Пышным цветом расцветает.
СНЫ
Раку - пиво, устрице - лимон...
Каждый видит свой кошмарный сон.
Ю. Кашин
Снится иногда, наверное,
Вербе - воскресенье Вербное,
Новый год - зеленой елочке,
Антрекот - бычку и телочке,
Плавунцу - мелиораторы,
Богачу - экспроприаторы,
Птичке - клетка, рыбке - удочка,
Мне - немытая посудочка.
На компьютерной клавиатуре
Есть такая кнопочка - .
Помогает мне она, в натуре,
Что угодно в тексте отыскать.
Нужное какое-нибудь слово
Набрала на узеньком табло,
Клавишу нажала - и готово,
Вот оно, и мига не прошло.
Как ее мне часто не хватает!
Как она бы скрашивала путь!
То и дело кажется - витает
Рядом, только руку протянуть.
В книге я ищу, бывает, фразу.
Затаилась фраза, ни гу-гу.
Кнопочку нажала бы и сразу
Фраза - как березка на лугу!
В жизни так же, как в литературе,
Многое приходится искать...
Где же ты, ну где же ты в натуре,
Кнопочка заветная ?
СТАРУХИ
Нет, нет, я не такая, как они!
И не принадлежу я к их семейке.
Не провожу оставшиеся дни
Я с ними на общественной скамейке
В беседах о болезнях, что почем,
О кухне, о чужих семейных тайнах...
Неси меня, плыви, мой утлый челн,
Мне дела нет до их инстинктов стайных.
Мне дела нет до их морщин и вен,
Нелепых, неуверенных походок.
Небытие, забвение и тлен
Не так страшны, как дряблый подбородок.
Крепка маразматическая нить
Их дружелюбья - будто мы играем,
Как будто есть, о чем нам говорить,
Как будто я любезная сестра им.
Они мне все понятнее, увы,
Они мне все роднее с каждым годом...
Отстаньте, вы ошиблись, я - не вы!
Я - просто так, случайно, мимоходом...
КРУГ
Средь гексогена и тротила
Я круг незримый очертила,
И в этом собственно кругу
Нет места горю и врагу.
Нет места бедам и тревогам,
Вот уголок, хранимый Богом, -
Прохлада, пальмы и ручей,
И свет, и тень, и тишь ночей.
Тут хорошо подняться утром
И посидеть перед компьютром,
И кошек тучные стада
Тут шастают туда-сюда.
Покой? О нет, он только снится.
Слабеет утлая граница.
Не сторожит высокий страж.
То – не оазис. То – мираж.
КУРЕ
Ай лав ю, кура! Мой тебе привет!
Как жаль, что ты была живой и юной,
А вот теперь в тарелку на обед
Положена, обижена Фортуной.
Мне, право, жаль, что вышло так у нас.
Жила бы ты, чего-нибудь клевала...
Твой скорбный час, мой плотоядный час –
Так странно все запуталось, совпало...
Сквозь жалость – ем, погрязшая в вине,
В грехе, в чревоугодстве оголтелом.
Мешает совесть насладиться мне
Твоим убитым аппетитным телом.
Все кажется – лежу в тарелке Я,
Имея справа вилку, слева чашку,
И на обед пришедшая семья
Мою, хрустя, обгладывает ляжку.
Но нет! Не я, а кура на столе!
Есть все же справедливость на земле!
Я никну над обгрызенным скелетом.
У нас с тобою разные пути,
Так получилось, ты меня прости,
Не будем больше говорить об этом.
Отчаявшись хоть что-нибудь понять,
Я пониманье заменила словом.
Слова «страна», «стихи», «подруга», «мать»
Мне помогают жить на всем готовом.
Вольно мне спать, забыв об остальном.
Отчаявшись хоть с чем-то согласиться,
Согласие я заменила сном,
Селедкой и халатиком из ситца.
ЗАМЕНА
Отчаявшись хоть что-нибудь узнать,
Я знанье заменила кошкой Машей.
Она пришла, мурлыча, на кровать -
Как самый главный стимул жизни нашей.
* * *
Что такое это было?
Отчего так много зла?
Я и сына погубила,
И подругу не спасла,
И, наверное, в психушке
Или в том же самом ПНИ
На казенной на подушке
Я свои окончу дни.
На матрасе на вонючем
И в голодном полусне
Вопреки лучам и тучам,
Что еще живут во мне.
ЛАРЕК
На углу 7-й и Малого
Небольшой стоит ларек.
Там моя подружка мается,
Словно пойманный зверек.
На 7-й мы жили линии
В доме номер сорок два
И знакомы с нею были мы,
Говорить начав едва.
Я сижу в ларьке на ящике,
На ее смотрю житье,
Как мелькают, будто ящерки,
Руки быстрые ее.
Как с пивною открывалкою
Управляется она.
Очень кажется мне жалкою
Жизни краткая длина.
У окошка люди стайками,
Косяком идет народ.
Она «заиньками», «зайками»
Покупателей зовет.
Ах вы заиньки вы заиньки,
Ах, умерьте вашу прыть.
Вам давно пора уж баиньки,
Дайте нам поговорить.
Тяжело работать сутками –
Трое дома, трое тут.
А закрыть окошко – стуками
Покупатели доймут.
Справедливостей-красивостей
Не ищу уже давно.
Глянь-ко, Боже, на Васильевский,
В это низкое окно.
Погляди на нас попристальней
И спросить Тебя позволь:
Неужели мы с Ларисою
Не достойны лучших доль?
НЕ ПИШЕТСЯ
Возьми, Господь, меня за шкирку
И в лист бумаги носом ткни.
А то на сон, покупки, стирку
Уйдут оставшиеся дни.
А в мире есть зима и лето,
А также осень и весна,
И жизнь еще не вся воспета
И в строчки перенесена...
...Идут, идут зима и лето,
И солнце всходит поутру,
А я болтаюсь сбоку где-то
И ручку в руки не беру...
Не хочет взять меня за шкирку
И в лист бумаги носом ткнуть.
Давно-давно в мою квартирку
Забыл Пегас дорогу-путь.
февраль 2007
В ШОКЕ
Итак, теперь в стихах неужто можно все –
Располагать строку окружностью, квадратом,
Длиннее чем Гомер, короче чем Басё,
И вовсе ни о чем, и выражаться матом?
Без точек, запятых, без сердца, без души,
Без смысла, наконец, и без таланта даже...
Скачи-скачи-строчи-пиши-пиши-спеши
К высоким тиражам на чистом эпатаже!
Как стайка старичков вцепилась в красный флаг –
Им славно было жить: и то нельзя, и это,
Воспринят как побег в сторонку полушаг,
А два иль три шага – конец родного света, –
Я, в пушкинский вцепясь заветный с детства том,
В святыню и оплот, – такая ж коммунистка:
Я не могу понять, творится что кругом.
Исчезла красота, и все так пало низко.
Мне Боря говорит, что рамки раздвигать
Искусству суждено. Ну что ж, не мрачный замок
Поэзия – а сад, свобода, благодать.
Давайте раздвигать! Но как совсем без рамок?
И андеграунд чужд мне так же, как совпис, -
Бездарен и силен, активен, пуст и знатен,
Проворен и хитер, как старый ушлый лис,
И мимо не пройдет он жареных курятин.
Где Батюшков и Мей, Есенин, Блок и Фет?
Где Тютчев, Гумилев? Где Хлебников, Крученых?
Куда же вы ушли, зачем вас больше нет,
Ходящих по цепи больших котов ученых?
* * *
Я помню, как рождаться не хотела,
Как я рвалась в небытие назад.
Силком меня впихнули в это тело
И зашвырнули в город Ленинград.
Просила я – хотя бы не на эту!..
Но был один ответ: не прекословь.
Из чудищ, населяющих планету,
Всего страшнее Жалость и Любовь.
Любовь к полянке, дереву, восходу,
К любой букашке, кошке и ежу...
И Ненависть к тому дурному роду,
К которому сама принадлежу.
март 2007
АПРАКСИН ДВОР
Есть ли у Вас сегодня хотя бы маленькие поводы для радости?
(Из письма читателя)
реди всяких разных испытаний,
Как слегка потрепанные пташки,
В воскресенье с Людой или с Таней
Прошвырнемся в Рашке по Апрашке.
Милует судьба меня, однако.
От меня Господь отводит лихо.
Я – не та облезлая собака,
Я – не та опухшая бомжиха.
У меня подруги и квартира,
У меня мурлычущие кошки.
Я, поторговавшись, отхватила
Славные китайские сапожки.
А еще (такая извращенка)
Я люблю дождливую погоду.
Не люблю вот Вальку Матвиенко
За ее бездушие к народу.
На Апраксин зубы точит шельма.
Ей-то что, сама, небось, богата.
Где еще смогу я так душевно
Пошататься на свои деньжата?