Проза
Вадим Михайлов
Послевкусие страстей или привратности мнимой жизни
Gott sieht Seine prachtvolle Welt und Sein wunderbar Gesch durch unsere Augen.
(Господь видит мир, созданный нашими глазами)
Из записной книжки немецкого солдата, погибшего в 1942 году на Кавказе.
1.
… Платон вызвал на экран белую страничку, и, когда она засветилась перед глазами, написал крупно: ПДРАКИ.
Заметил, что «А» не там стоит, где должно, что пропустил «О».
Он с детства писал торопливо, пропускал гласные, как будто застыл на церковно-славянском письме.
Некстати вспомнил стихи Тредиаковского.
Елизавета, О!
Приехала в Царское Село!
Стихи несчастного придворного поэта прилипли к его черепной коробке изнутри ещё со студенческих времен, и, как он ни старался выковырять их оттуда, не поддавались. Искрили, намекали на жалкую участь поэта в России, грозили коротким замыканием, не меньше, чем первый текст Гимна страны, написанный Михалковым и Регистаном в начале сороковых годов прошлого века, и подправляемый при каждой смене власти.
Он задумался и написал первую фразу.
…Я был любимым ребёнком, и мне часто делали подарки.
Он всматривался в клавиатуру, отыскивая нужные буквы.
…Потом как-то незаметно я стал взрослым, но мне продолжали дарить различные вещи и безделушки в знак любви и просто так.
Он закрыл глаза.
…Подарков в моей жизни было много, очень много, но в памяти остались не все.
… Самым первым подарком был золотой крестик. Он пропал во время войны.
Потом - серебряная ложечка – на зубок. Она вся покрыта мелким орнаментом, как будто это и не ложечка вовсе, а лицо девочки, украшенное изысканной татуировкой…
Через лупу он рассмотрел рядом с пробой дату - 1887 год.
…Она старше меня. Сейчас ей больше сотни лет! Что делала она полстолетия, пока не стало моей? Кому принадлежала? Хочу представить этих людей, и не могу. Моя мысль натыкается на серебряную дверцу и замирает.
Эта ложечка лежит у меня в письменном столе рядом с паспортом и водительскими правами. Иногда я достаю её. Смотрю и удивляюсь – её до сих пор никто у меня не похитил…
Старые вещи всегда сводили меня с ума… Как будто я через них прикасался к прошлому, к предкам, к героям любимых книг. Как будто мы живём все вместе в одном времени…
Однажды я увидел серебряный кубок. Он принадлежал когда-то Смирновой - Россет… Из него пили вино Пушкин и Лермонтов… Последний представитель этого рода - Миша Смирнов заметил, как зачарованно смотрю я на этот кубок, и предложил мне выпить из него вина. Я не посмел. Но каждый раз, приходя в их дом, я почтительно здоровался с этим кубком. Не привлекая внимания хозяев, только слегка прикрывая веки. Чуть склоняя голову…
- Здравствуй, Кубок.
Это было в Тифлисе, городе моего отрочества и юности.
А еще раньше, мальчиком, я увидел в антикварном, на Садовой, старинное зеркало…Такой удлиненный овал на птичьих ножках… Как лицо японской красавицы. Я не мог его купить… Я был беден тогда… Впрочем, как и теперь… Я был влюблён в это зеркало, всматривался в него, но лица красавицы так и не увидел… Только свое, детское, полное искреннего любопытства и ожидания чуда…
… Но сначала мне подарили жизнь… Я никогда не любил беготни, суеты, толкотни, избегал соревнований, предпочитал уступать дорогу тем, кто торопится придти первым к финишу… И вот, при всей моей неповоротливости и деликатности, почему-то я – один из миллиона моих потенциальных братьев и сестер - именно я был выбран материнской утробой и выброшен из неё через девять месяцев после зачатья в этот холодный мир. Мать подарила мне жизнь и образ, который почти не изменился за прожитые мной годы. Скоро я снова стану беззубым, безволосым, беспомощным и с тем же детским удивлением буду рассматривать себя, людей, насекомых, рыб и животных… Как будто только что родился и увидел впервые всё разнообразие и великолепие этой реальной жизни.
… Я помню красный фантик с портретом Мери Пикфорд. Его подарила мне девочка… Кажется, её звали… Лёка… Да, Лёка Глазунова. В тот день хоронили какого-то вождя. И над каждым домом горел красный фантик с чёрной лентой. Но без красивого и далекого профиля голливудской звезды. В памяти остался запах конфеты, съеденной накануне, до того, как эта бумажка стала моим фантиком.
…Первая прочитанная мною самостоятельно книга… О путешествиях Миклухо- Маклая. Её подарила мне сводная сестра, Вера, и я, наконец, поверил, что папуасы не черти, а такие же люди, как и мы, только другого цвета и с другими гастрономическими пристрастиями. Я всё ждал с замиранием сердца, когда они съедят этого Миклуху, и был разочарован, когда узнал, что этого не случилось.
…Мне четыре года. Я смотрю в объектив большого деревянного ящика и счастливо улыбаюсь. Ожидаю, когда вылетит птичка. Я в коричневом бархатном костюмчике. Из торгсина. Новая чистая ткань приятно холодит спину. На шее у меня белый шелковый бант. Маме двадцать семь. Она красивая и тоже счастливо улыбается. Она считает, что я похож на своего прапрадедушку, задолго до того, как он стал генералом у Косцюшко и был убит в сражении с царскими войсками… которыми командовал Суворов… Правда, через несколько десятилетий другой наш родственник с этой же фамилией защищал Севастополь от англичан и французов, о чем говорит мемориальная плита… А я до сих пор восхищаюсь и Суворовым и Косцюшко. И люблю всех моих предков…
…Но черкеску я любил больше. Черкеску мне подарил дядя, брат моего отца, который хотел, чтобы я всегда помнил, что я, прежде всего казак, свободный и храбрый, а потом уж русский, украинец, поляк, литовец, татарин и всё остальное.
Любо! Любо! Любо! Эх, любо, братцы, жить!..
Дядя Юзек научил меня стихам, которые я до сих пор помню. Вроде бы их автор забытый русский поэт Нестор Иванович Махно.
Кони версты рвут наметом,
Нам свобода дорога,
Через прорезь пулемета
Я ищу в пыли врага.
Застрочу огнем кинжальным,
Как поближе подпущу.
Ничего в бою не жаль мне,
Ни о чем я не грущу.
Только радуюсь убойной
Силе моего дружка.
Видеть я могу спокойно
Только мертвого врага.
Этот дядя был сотником у батьки Махно, а погиб в боях с немцами в чине полковника Красной Армии.
Любили мои деды красавиц иноземных. Воспринимали от них заморские привычки, любовные и гастрономические тонкости. Но, присягнув царю, были верны России и престолу.
Мать дарит жизнь, а любимая женщина иногда властно, иногда вкрадчиво навязывает сознанию мужчины, детям, внукам и правнукам свой образ.
…По праздникам я надевал черкеску и танцевал лезгинку. Об этом говорят фотографии в нашем семейном альбоме.
…Был у меня маленький кинжал в красивых ножнах. Не помню, кто подарил.
… Башлык мне подарила бабушка Дарья.
Какой-то пацан пытался стащить его с моей головы. Я полез в драку и получил удар ножом. Это была первая рана, полученная мной в борьбе за независимость и справедливость. Об этом напоминает мне белая полоска на тыльной стороне правого предплечья. Кожа вокруг шрама онемела ещё тогда, и до сих пор бесчувственна. Я отбил башлык, но скоро мы обменяли его на кукурузное зерно, потому что были очень голодны. А я стал носить красноармейский шлем моего отца. Помню, как стоял в очереди на водяной мельнице, а потом нёс домой тёплый, сладко пахнущий мешок с кукурузной мукой. Я был маленький, но дерзкий, и никто не посмел отнять у меня этот мешок с кукурузной мукой.
…Уходя на войну, отец подарил мне шпоры.
Шпоры были серебряные и звенели. Я любил их веселый звон. Я ходил в этих шпорах по улицам Тифлиса.
Все смеялись, а я не понимал, почему они смеются. Но всё же, стал надевать шпоры только дома и когда был один. Потом, гораздо позже, я сообразил, что их смешило отсутствие лошади. Зачем человеку шпоры, если у него нет коня?! А мне не нужен был конь, мне нравился тихий звон серебряных шпор.
Я люблю смешить людей, но прихожу в бешенство, когда надо мной смеются. До сих пор не могу разобраться в этом противоречии.
Мама хотела продать шпоры. Но желающих купить их так и не нашлось. На Кавказе погоняют ослов пятками или каблуками. А хорошего коня здесь теперь так же трудно найти, как тигра или льва.
Очень скоро мои хромовые сапожки стали мне малы, и мама обменяла их на полмешка картофеля.
Я ходил в школу в калошах. Шпоры не хотели держаться на блестящей резине, и ушли от меня. Не знаю, куда они подевались, но я до сих пор слышу их.
…В пятый день рождения родители подарили мне пионерский горн. Я ходил по квартире и издавал звуки, похожие на рев взбешенного слона. Отец выставил меня за дверь.
Я вышел во двор и затрубил так, что задрожали стёкла. Соседи прогнали меня.
Тогда я встал посреди улицы и трубил, трубил, трубил, пока милиционер не доставил меня под родную крышу.
Горн исчез, а я погрузился в меланхолию.
Мне было скучно жить.
Это было… Это было в Краснодаре…
… Чтобы вывести меня из тоски, отец подарил мне мелкашку, ТОЗ-6. Он повел меня на стрельбище и научил стрелять. Вот это была страсть! Я проводил на стрельбище почти всё время. Солдаты хвалили меня за меткость. У них были боевые винтовки. Но я стрелял вместе с ними. По черному кругу. По зеленому силуэту врага. Даже, когда заболел корью, в бреду, стрелял. А на другой, взрослой, кровати метался в жару отец. Он тоже стрелял в бреду. У него был приступ тропической лихорадки, которую он подхватил в одной из горячих точек нашей планеты. Он тоже кричал и стрелял. Так мы кричали и стреляли, пока не началась настоящая большая война, и отец мой погиб.
В городском многолюдье, в горах и пустынях я сразу узнаю людей, выросших в семьях кадровых военных. Они близки мне по характеру, даже если это дети офицеров не дружественных стран. Я верю им. Они сохраняют традиции и честь военного сословия.
…Когда мне исполнилось восемь лет, мне подарили две книги - «Трёх мушкетёров» и «Хаджи Мурата». В нетерпении я начал читать их одновременно, но вскоре приключения Д*Артаньяна так увлекли меня, что я на время забыл не только Хаджи Мурата, но всё на свете. Учительница отобрала у меня Дюма, потому что я читал на уроке… Тогда я влюбился. Её звали Тина. Она совсем не походила на госпожу Бонасье, хотя, по моим тогдашним понятиям, была ошеломительно красива.
Фехтование на палках стало моим любимым развлечением. Всё это продолжалось до тех пор, пока на дуэли я едва не вышиб глаз моему сопернику. Наши шпаги были разломаны и сожжены в печке, а «Трёх мушкетеров» мама подарила соседскому мальчику, когда нас пригласили на день рождения. Он был очень тихий и воспитанный мальчик, и эта книга… даже эта книга, не пробудила в нем бретера и забияку.
«Три мушкетёра» сохранились в моей памяти в виде комиксов, которые присутствовали в сознании людей задолго до того, как янки сумели извлечь их оттуда и сделать новым жанром искусства...
Мы переехали в другой город. Прошли годы. Друзья тех лет остались в моей памяти вечными детьми.
Меж тем соперник мой вырос и женился на Тине. Я узнал его пятнадцать лет спустя по шраму, оставленному мной на его лице. Он приехал по профсоюзной путевке в альплагерь «Алибек». А я работал там инструктором и водил новичков на вершину Софруджу.
Мы обрадовались встрече. Я обещал приехать к ним в гости. Но было всё недосуг.
Я узнал, что мой соперник стал партработником, а потом демократом, либералом, бизнесменом и даже депутатом Госдумы… Он мог бы стать даже президентом, если бы внезапно не умер…
Но вот я начал читать «Хаджи Мурата». Мы жили тогда в Дагестане, и каждое утро по дороге в школу я видел горы, где ещё совсем недавно шли бои между мюридами Шамиля и русскими войсками. Я читал и перечитывал «Хаджи Мурата», и окружающие меня люди, деревья и животные, прошлое и будущее наполнялись новым смыслом и силой. Они вступали со мной в контакт, как принято теперь говорить, хотя это не точное определение, но других слов у меня нет. Толстой спокойно и властно наводил порядок в моём внутреннем и общем нашем, внешнем, мире, соединял их, помогал мне, маленькому, превозмогать бессмысленность и суетность быта. Помогал понимать и уважать нравственные законы и красоту других народов и других религий. Я бредил Толстым. Я перечитал всё, что мог достать в библиотеках и у знакомых. Но «Войну и мир» смог одолеть только в четырнадцать лет!
…Когда дома нечего было есть, я разбирал мою мелкашку, прятал её в вещмешок и уходил в горы. Возвращался с добычей – маленькими и большими птицами.
Однажды я едва не убил человека. Это было в большом южном городе. Местная детвора собралась у нас под окнами и кричала: «Рус Иван - дурак, убирайся в Россию!» Когда они стали бить палками в окна, я взял мою винтовку и пугал их. Пацанва разбежалась, но скоро они вернулись и продолжали свою жестокую детскую игру-травлю. Рус Иван - дурак! Они поняли, что винтовка моя не стреляет, и стали бросать в окно небольшие камушки. Я нажал на спусковой крючок и хлопнул выстрел. С головы одного мальчишки пуля сбила войлочную шапочку. Он больше никогда не дразнил меня… И никто не дразнил. Отныне я в их глазах стал достойным человеком, мужчиной. Отныне мы стали друзьями, юзгарами. Но ведь я хотел убить их и мечтал вырасти и разрушить этот злой город. Слава Богу, моя злоба продырявила только шапку. Так получилось – не исполнилось. Мне было тогда десять лет. Слава Богу! Я полюбил и город, который хотел разрушить, и людей, которые оказались не такими уж плохими, просто другими. Они почитают прежде всего силу, а потом уже доброту и справедливость… Ну что ж, каждому своё.
Когда патроны кончились, мама обменяла мою винтовку на два мешка картошки.
…Во время войны у нас поселился раненый офицер, капитан Иван Акинфиев. Я любил рыться в его вещах. Я знал, что это нехорошо, но ничего не мог поделать с собой. Любопытство всегда было во мне сильнее разума и совести. Всегда подталкивало меня на рискованные и аморальные поступки. Меня интересовали забавные маленькие трофеи, привезённые с фронта. Немецкие авторучки. Блокноты с записями. Иностранные почтовые марки. Значки. Но больше всего меня привлекали цветные карандаши «Faber» и стихи Абая Кунанбаева. Я пробовал рисовать этими красивыми карандашами, когда хозяина не было дома… А стихи Абая знал почти все наизусть. До сих пор помню и радуюсь.
Весь мир был поражен тобой,
Когда опьянена,
Вскочила ты на скакуна,
Разбойница моя...
Это был первый сценарий, прочтённый мной. Я всё это увидел. Я услышал стук копыт. Вдохнул раскалённый воздух степи. Увидел крупно беспощадную детскую улыбку красивой казашки. Даже пушок над верхней её губой увидел я. И ощущал в себе восторг влюблённого акына…
Когда капитан Акинфиев уезжал от нас, он раскрыл свой чемодан, подозвал меня и подарил мне эти карандаши и сборник стихов Абая.
Великий поэт привил мне любовь к афоризмам. Его стихи до сих пор со мной, а карандаши постепенно стали маленькими огрызками и исчезли из моей жизни.
…Когда я поступил в университет, бабушка Фрося подарила мне первые мои часы и чашку майсенского фарфора. Эту чашку с рыжеволосой красавицей в голубом платье я долго таскал в рюкзаке, удивляя и развлекая моих суровых друзей. Мы висели на обледенелой стене и пили чай. Они – из своих погнутых алюминиевых кружек, а я из саксонского фарфора. Возвращаясь в лагерь после восхождения, я наливал в эту чашку коньяк или вино. Только избранным разрешалось пить из неё. Избранным женщинам… Не знаю, куда они все подевались. И куда делась эта фарфоровая чашка… Вроде не разбилась. Но я вспоминаю её с нежностью. И с тех пор обращаю особое внимание на рыжеволосых красоток…
…Мой двоюродный дедушка Жорж был механиком на большом корабле. Как сейчас вижу его лицо. Он был похож на актёра немого кино Кторова. Сейчас нет таких лиц... У него в Ливерпуле была жена - англичанка и дети. Они не захотели жить в России. А он не мог покинуть родину. Так и жил один.
У дедушки Жоржа было много любопытных вещей, привезённых из разных стран. Но среди африканских масок, барабанов и чучел птиц, меня тревожил и привлекал только большой и тяжёлый морской бинокль. Я ждал, когда дедушка Жорж догадается и подарит мне это великолепное творение Цейса.
Дедушка Жорж умер, как и полагается всем дедушкам. Его похоронили. В его завещании была просьба разыскать меня и вручить мне этот бинокль.
Я был счастлив. Теперь по ночам я пробирался тайком на крышу дома и смотрел на луну. И чуть не стал лунатиком. Мама боялась, что я сойду с ума, и мой любимый бинокль исчез. С тех пор я не смотрю на звёзды, а луну вижу только боковым зрением.
…Когда я стал кинорежиссёром, оказалось вдруг много людей, желавших как-то ублажить меня. Одарить… Однажды кто-то из массовки принес мне мешок вяленой воблы. Но я не принял подарка, хотя и люблю воблу…
И всё же… Вот окаменевший кусок дерева с почкой, готовой распуститься, и старинная новгородская печать. Светло-коричневая, с изображением петуха… И большая окаменелая улитка… Эти странные предметы подарила мне Наташа, девушка из зоопарка, которая сыграла главную роль в моём первом короткометражном фильме. Теперь она подданная Франции, богатая галерейщица Натали Трике А Пистон. Иногда я трогаю пальцем эту нераспустившуюся почку и рассматриваю петуха на новгородской печати. Он не исчез. Он до сих пор живёт у меня…
Иногда мне кажется, что все миры существуют одновременно и неподвижно, а мы пронзаем их плоскости, как тяжелые элементарные частицы, и потому нам кажется, что мир меняется. Эта нераспустившаяся почка и печать, и улитка, и даже я, застряли здесь, в осеннем Петербурге… Но одновременно они и я живём где-то, в других мирах. И этот петух поёт там каждое утро.
….В первый год нашей совместной жизни в Ленинграде мы с Ульяной снимали комнату в коммунальной квартире на Кирочной. Однажды зазвонил телефон. Женский голос просил позвать… Не помню, кого позвать… Я извинился и сказал, что здесь нет того, кто ей нужен. Женщина ещё несколько раз звонила, а я терпеливо объяснял ей, что она ошиблась, набирая номер. Она продолжала звонить, сказала, что ей понравился мой голос. У нас завязалась телефонная дружба. Мы говорили с ней часами и, наконец, решили встретиться. Она была стара и одинока. Проговорили целый вечер. Прощаясь, она сказала, что давно не пила такого вкусного кофе. Что ей давно не было так тепло и хорошо. Она хотела бы подарить нам старинную кофейную мельницу, доставшуюся ей по наследству… Мы решили дружить. Но она больше не звонила нам, а мы, занятые своими делами, подумали, что женщина эта нашла себе других друзей и больше не нуждается в нас. И вдруг нам принесли кофейную мельницу. Старинную, медную. Эту мельницу за какие-то хорошие дела подарили русскому химику Лебедеву турки. Сто лет назад. Если снять ручку, она напоминает минарет. А если ручка на месте, она похожа на тамаду с золотым кубком в руке.
Эта мельница до сих пор стоит у меня на полке рядом с другими любимыми подарками. В её руке кубок с золотистым вином, и я часто, проснувшись, смотрю на неё и придумываю тосты, которые она могла бы произнести.
На этой мельнице перемалывала кофейные зёрна Остроумова-Лебедева, замечательная художница-график. Сто лет назад! «Мир Искусств»… Серебряный век… Я ещё не знал, что вскоре у нас родится сын, что он станет художником…
…Как-то, очень давно, знакомая актриса попросила меня помочь ей при переезде с одной квартиры на другую. Мы расставили мебель и выпили по бокалу шампанского. И тут я выглянул в окно и увидел, что посреди осеннего двора стоит кресло. Старое кресло фирмы Чеппендейл. Мы забыли о нём…
Я всегда остро переживаю чужое одиночество и забытость. Я кинулся во двор, чтобы исправить ошибку, извиниться перед креслом за то, что мы забыли его…
Старая мебель ведь очень чувствительна и обидчива.
- Уважаемое Кресло, - прошептал я. - Простите меня. Простите мне мою невнимательность. Я сожалею. Мне стыдно…
Но актриса засмеялась и поднесла мне ещё один фужер вина и сказала, что дарит мне этот Чеппендейл в благодарность за помощь. Ему всё равно не осталось места в новой малогабаритной квартире.
Я водрузил кресло на голову и направился пешком через весь Ленинград к своему дому. Шёл сильный дождь, но кресло защищало меня. Оно прижилось в моей комнате. Оно всегда с тихой радостью ждёт меня. Я люблю сидеть в этом кресле, опираясь руками в подлокотники, отделанные бронзой. Много лет я собираюсь починить его, и всё, то нет времени, то нет денег. Прости меня, мой Чеппендейл. Ты стал мне верным другом. Когда-нибудь я починю тебя. Я уже придумал, как это сделать. Осталось всего ничего – приступить к работе.
… В конце прошлого века мы голодали.
…Зимы девяностых вспоминаются мне, как одна длинная голодная зима.
Моя любимая женщина, жена, Ульяна научила меня ловить рыбу и растить картошку.
Она к тому времени уже не была моей женой, мы развелись, но продолжали дружить. Поссорившись, мы вынесли на свалку старый матрац, на котором прошли лучшие ночи нашей жизни. Купили две односпальные кушетки. И разъехались.
Я не люблю деньги. Но безденежье ещё больше не люблю.
Но оно - безденежье - приходит рано или поздно.
Наступает день, когда нечего пить и нечего есть.
Мы уехали в деревню на подножный корм.
Оказалось, что в нашем деревенском доме побывали «гости». И выгребли всё подчистую. Оставили пачку соли и полбутылки постного масла. Спасибо на том.
Ульяна огорчилась, но не очень.
Она, прежде всего, вымыла посуду и полы.
- Видимо, им было ещё хуже, чем нам, - сказала она.
Я попросил у соседа ружье и концу дня принес тетеру и двух рябчиков.
Ульяна ничего не сказала мне, но в глазах её я прочёл осуждение.
Она не притронулась к похлёбке, которую я приготовил.
Она осуждала охоту. Её родичи рыбачили и растили хлеб. А мои – воевали и охотились. Я отнес ружье соседу. И обед, приготовленный мной, тоже отнес. И больше никогда не охотился, чтобы не огорчать её. И честно сказать, не очень горевал. Что-то изменялось во мне. Я медленно уходил из касты воинов, не чувствуя сожаления, но сохраняя привычки и обычаи моей семьи.
Ульяна взяла топор и ушла в лес. Нашла высокий и ровный куст можжевельника. Срубила его. Освободила от веточек и сучков.
- Прости меня, дерево! Теперь ты будешь удилищем… Прости… Мне пришлось срубить тебя, чтобы выжили Платон и Ростик.
Смеясь и морщась, она вырвала из своей каштановой тяжёлой, как конский хвост, гривы десяток полутораметровых крепких нитей и соединила их. Получилась леска.
Она взяла иголку. Раскалила её до красна на пламени свечи. Отпустила. Сделала из иголки крючок.
Я смотрел на неё с восхищением. Как ловко, неторопливо, и в то же время быстро, она всё делала.
Ульяна снова подержала иголку над пламенем свечи. Остудила в постном масле. Крючок обрел упругость и крепость стали.
Она накопала червей и повела нас к реке.
И стоила ей забросить в речку крючок с наживкой, как словно ниоткуда, появлялась рыба – окунь или красноперка - хватала червя и оказывалась в холщевой сумке.
И вдруг её удилище согнулось. Кто-то большой и сильный сидел на крючке. Не сидел – метался. Боролся. Это была щука. На червя! Ульяна вытащила её на берег. Но щука сорвалась.
Подпрыгивая, она устремилась к воде.
Ульяна кинулась за ней. Поймала её уже в речке, в омуте, пока та не пришла в себя. Вылезла на берег, промокшая до нитки, но торжествующая, счастливая. С большой щукой в руках.
Щука ещё пыталась вырваться и смотрела на меня злыми глазами.
Я увидел её зубы и попытался дотронулся до них, попробовать, насколько они остры. Но щука прокусила мне указательный палец.
Было очень больно и стыдно, но я рассмеялся.
И наш сын, маленький Ростик, расхохотался вслед за мной.
Моя бабушка Фрося и почти все мои родственники с материнской стороны привыкли смеяться в такие минуты. И над собой и над неловкостью других. И над всем миром.
Ульяна не поддержала моё наигранное веселье. Выдавила из моего прокушенного пальца кровь и приложила лист подорожника.
Потом почистила щуку. Накопала корней лопуха. Потушила их. Гарнир получился отменный. Не хуже картофеля.
Мы были сыты в тот день. Назавтра мы с Ростиком снова смотрели, как она ловко ловит рыбу.
Когда Ульяна заметила интерес в моих глазах, она соорудила для меня вторую удочку.
Я попытался осторожно взять червя и насадить на крючок, но червяк оказался проворным, выскользнул из неумелых моих и брезгливых пальцев, упал в траву и исчез.
Ростик снова расхохотался.
Я стал искать беглеца, но Ульяна сказала:
- Возьми другого!
Она хотела добавить;
- Этот пусть живет. Он достоин жизни…
Но постеснялась. Избегала высокопарных слов. Считала, что между нами всё должно быть понятно само собой.
Она решила, что в первый день насаживать червя на крючок будет она, а когда меня охватит азарт, я сам пойму, что к чему. Главное, чтобы захватил сам процесс. Не результат. Результат сам придёт... Со временем… Как в любом деле…
Ульяна научила меня искусству выживания. Научила меня чувствовать себя хозяином на своей земле, жить здесь уверенно и привычно, как в своём доме… Она подарила мне Россию, которую, как и я, потеряли миллионы русских людей, выброшенных за её пределы превратностями бытия...
…Раз или два в году я устраиваю уборку в своём кабинете. Раньше прибирался чаще. Теперь раз или два в год… Включаю пылесос… Стираю пыль с дорогих моему сердцу вещей, с которыми не могу расстаться. На стене висят нунчаки. Они сделаны из выдержанного кипариса. Покрыты олифой. Украшены орнаментом и японскими иероглифами, которые переводятся, как «Долой водородную бомбу!». Их мне подарил странный человек. Сто лет назад. Нет, пожалуй, не сто – двадцать пять. Тоже немалый срок. Мы снимали фильм в Красной Поляне. Летали ласточки. Мы ждали вертолёт, чтобы отправить к морю взвод солдат и трёх офицеров, помогавших нам. Летали ласточки. Было жарко и душно. Вертолёт задерживался. Солдаты тихо переговаривались в тени орехового дерева. Ласточки летали низко над землей. Было душно. Офицеры молча курили. То есть двое курили. А третий, толстый и неповоротливый, просто сидел и смотрел бездумно перед собой. Вдруг он протянул руку и вытащил из душного пространства ласточку. Он улыбнулся мне и выпустил птицу на волю. Я подошёл к нему.
…Хочешь, я научу тебя? …Чему? …Ловить птиц на лету... Зачем?.. Ну, просто так. Чтобы потом их выпускать. Хочешь, поймаю ещё одну?.. Не надо… Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я?.. Догадываюсь… Вот, возьми на память… Зачем?. …В мире так много плохих людей… Если Господь не защитит меня, неужели спасут эти палочки?! … Возьми. На память…
Он нацарапал на обрывке газеты своё имя и адрес.
- Напиши, когда они пригодятся тебе…
Вертолет прилетел и улетел.
Над землей летали ласточки.
Я вдруг захотел протянуть руку и вытащить из воздуха птицу. Я захотел быть особенным… Я захотел делать то, что не умеют другие…
К счастью, я вдруг понял, что это искушение… Что это не моё. Не мой путь… Чужая, чуждая и гибельная для меня дорога.
Я всегда хотел быть обычным незаметным человеком. Существовать, не вызывая в людях зависти и подозрений… Чтобы никто не мешал мне наблюдать жизнь и спокойно размышлять о загадках бытия. И творить свою параллельную жизнь…
Я пытался разыскать того офицера, ловца птиц, чтобы убедиться в своей правоте или оправдать его. Но имени его не знал никто… И адреса у меня не было. Бумажка с адресом исчезла.
Нунчаки висят у меня на стене, и раз в год я стираю с них пыль.
…Странная Postgard. Фотография - два пушистых котёнка – белый и черный. С другой стороны текст:
«С Новым годом! Кажется, так полагается начинать. А, впрочем, уже не новый, а старый год, но я не так уж в этом виноват. Я человек, а человеку свойственно любить жизнь, а так как я не надеялся узнать адрес, то желая оттянуть развязку, как можно дольше, жил в деревне, пока чувство долга не взяло верх, и я решил: двум смертям не бывать, а одной не миновать, а может быть вдруг - ха, ха! и помилуют. На днях приезжаю и о, радость! призрак смерти отошел от меня, а все смертоносные орудия отправлены в изгнание: адрес получен, обещание исполнено и только одна мысль меня угнетает – я обнаружил в себе слабость перед смертью. Но вид жизни так прекрасен, а я так молод, борьба так заманчива, а я так полон сил, что, право, эта моя слабость простительна. Д. Р.»
Этот текст странно волнует меня. При своей размытости, он содержит какую-то тайну, код, дающий словам возможность, как хамелеону менять цвет. Может быть, даже и смысл. Кто этот Д.Р.? Что скрыто за словами письма? Я никогда не узнаю, потому что ни автора, ни адресата давно нет в живых. Иногда перечитываю эту post-gart. И пытаюсь представить человека, который написал это почти сто лет назад.
…В очень трудный голодный год, один из девяностых, та же молодая женщина, грузинка, подарила мне справочник по старинным монетам. Я рассматривал лица правителей, пытался прочесть надписи. И, странно, мир входил в мою душу. Это были не деньги, это были засушенные травы ушедших времен… Такие странные, некрасивые, но запоминающиеся лица…
…Однажды к нам из Грузии приехал гость. Он привёз мне в подарок бурдюк доброго крестьянского вина. Вино выпили, Гость уехал, а бурдюк остался. Он висит у меня на стене. Из-за стекла серванта холодно и высокомерно смотрят на него рюмки, фужеры, кубки для вина. Многообразие форм и размеров впечатляет. Но все они сохраняют форму женской груди. И я всегда выбираю кубок или фужер, который напоминает мне грудь любимой женщины. Я остаюсь младенцем, хотя давно предпочитаю вино молоку… Я накрепко привязан к детству. К детским мечтам… А когда хрусталь разбит, золотого царского кубка тоже нет у меня под рукой… нет рюмок и фужеров, нет рога и рогов тоже нет, и любимой женщины нет рядом со мной, я с грустью смотрю на старый бурдюк, который похож на грудь старухи… Если нет вина в нем…
…Когда–то и я любил делать подарки. В школе не завтракал. Копил деньги, чтобы высмотреть в комиссионке какую-нибудь старинную вещь и подарить близкому человеку. Я находил в горах, в пещерах, в руслах горных рек, красивые камни – агат, бирюзу, хрусталь… На темных, покрытых каменным мусором площадках, выше зоны снегов, среди острых и несимметричных обломков я искал оплавленные небольшие лепешки и шарики. Там их за сотни тысяч лет скопилось немало. Это метеориты, упавшие на Землю. Я дарил их людям, которых любил…
Однажды я нашел неправильной формы большой кристалл. Он был похож… Не знаю на что… Но он ладно лежал в моей руке… Теплый зеленоватый кристалл. Его грани были не блестящими, они были матовыми. Очевидно, за долгое пребывание в горной реке песчинки оставили свой след на его гранях. Да, он был зеленоватый, может быть, оливковый. Он был непрозрачен, но светился изнутри. Десятилетия спустя питерский ювелир и знаток камней, сказал мне, что это был изумруд. Я не помню, куда он делся. Я не помню, кому я его подарил. Тот же ювелир сказал мне, что я, продав этот кристалл, мог бы купить виллу в Швейцарии, дорогое авто, и жить, не работая, до конца жизни.
Какая скука! – подумал я. – Как хорошо, что я не продал его, а разрешил ему жить по его законам. Прощай, мой изумруд! У тебя свой путь, у меня – свой. Я иногда и теперь, спустя почти пятьдесят лет, думаю о тебе. Где ты сейчас? Принес ли кому-нибудь счастье? Или потерялся и будешь найден вторично более разумным и предприимчивым человеком, рачительным хозяином, который распилит тебя, отшлифует, украсит драгоценной оправой? Когда ты был со мной, мы не расставались. Я держал тебя тебя в правой руке, а ночью прятал под подушку. Утром ты был теплым. Я не разговаривал с тобой, как с другими камнями, но чувствовал твою пульсацию. Ты был живой. Ты был моим другом. Где ты, мой изумруд?
До тридцати лет я раздавал друзьям, всё, что имел. Дарил женщинам, в которых влюблялся, редкие, найденные в горах, камни.
У меня нет никаких оснований думать, что они принесли им несчастье, но люди почему-то исчезали из моей жизни. И не возвращались.
Однажды я вернулся с трудного и опасного восхождения на Ушбу. Едва остался жив. Я хотел подарить девушке, которую обожал в то время, камушек, принесённый с вершины. Он удивительно был похож на Ушбу, как будто искусный ювелир выточил её из базальта.
Но Денеза, так её звали, посмеялась над моим подарком. Я вышел и выбросил камень за ограду её дома. Его поднял Гия, брат Денезы. Он учился тогда в восьмом классе, боготворил меня и тоже мечтал стать альпинистом и взойти на Ушбу. Гия вырос и стал классным спортсменом. Через несколько лет после того случая, мы встретились с ним под Ушбой. Он, смеясь, показал мне тот самый камушек и попросил на три дня мой пуховый спальный мешок. Он хотел вернуть вершине амулет, который отвергла когда-то его красивая, высокомерная сестра... Но я уходил на стену Пика Щуровского, и мне самому был нужен спальник. Гия не обиделся. Я спросил его, как Денеза, вышла ли замуж. Нет, она одна, пишет докторскую диссертацию… Он не помнил дословно, как называлась тема, но что-то о любви, как отражении состояния общества. Начиная с Песнь Песней царя Соломона и кончая бардами нашего времени. Она религиозна. Живет скромно. Всё, что заработает, отдаёт на восстановление церквей...
Мы обнялись и расстались. Навсегда.
О, почему я не отдал ему мой спальный мешок!
Почему не пошел с ним на эту стену!
Почему не спас этого мальчика!..
С тех пор я не дарю своим друзьям ничего, кроме вина и цветов.
… Но вот в жизнь мою пришла женщина. Она была желанна. И я был желанным. Она была в зеленом свитере и брюках. Но она была женщина, очень молодая и очень красивая. Ослепительная женщина, у которой не было никакого имущества, кроме старого зеленого свитера и брюк. У меня тоже не было ничего, кроме черного свитера и старых брюк. Но я был мужчина. Натуральный молодой мужчина. Её звали Ульяна. Она подарила мне себя. Это был самый дорогой, самый прекрасный подарок судьбы.
Чуть позже она подарила мне сына. Мы дали ему имя Ростислав.
Когда он был маленький, я много работал в кино. Приходил поздно, усталый и опустошённый. Сын встречал меня подарком – картинкой, написанной гуашью. Он хотел спасти меня от усталости и старости.
Картинки эти до сих пор висят на стенах моей комнаты.
Чёрный кот с жёлтыми глазами на фоне красной кирпичной стены…
Зеленоглазая девочка у заснеженного окна…
Мой ангел- хранитель с радужными крыльями…
Ночные горы…
Лавина…
Горы…
Горы…
Горы, в которых мы укрывались от невзгод.
Горы, в которых мы приводили свои нервы в порядок после выволочек, после нокаутов, полученных на ковре у начальства.
- Папа, не сдавайся, - говорил он, приподнимаясь на постели. – Не сдавайся, проживём в горах…
- Зачем нам горы?! - возражала Ульяна - У меня изба на Вятке… Будем рыбу ловить… Будем картошку рoстить…
Именно так по-вятски и сказала «ростить», с ударением на «о».
Судьба определила нам место в кино, на студии Ленфильм. Мы устроились в общежитии, прямо в съемочном павильоне.
Мебель была из реквизита и её часто забирали на съемки. В коридоре стояла тумбочка, а на ней телефон. Актеры забегали к нам, чтобы позвонить или выпить чашечку кофе. В гриме. В роскошных костюмах. Ротбарт - Эсембаев звонил. И прекрасные принцессы звонили. И принцы… И лебеди из кордебалета… Приходил сказочный Олег Даль… Высоцкий… Окуджава… Майя Булгакова… Ия Савина… Катя Васильева… И другие великие, которые стали теперь тенями…
Наш сын долгое время был уверен, что человечество занято только съемками прекрасных сказок и сочинением стихов и песен…
Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы понимали, что менять нужно прежде всего себя. Меньше требовать от жизни и больше отдавать, чем потреблять.
И начинать нужно с семьи.
И цели воспитания должны быть иными.
Кого мы хотели вырастить?
Каким хотели увидеть нашего мальчика через двадцать лет?
Наша страна будет такой, думали мы, каким будет наш сын… Такой, какими будут дети наших друзей…
Конечно, он должен быть честным… Благородным… Великодушным… Смелым… Свободным… В нем не должно быть рабских примет – подчинения грубой силе, преклонения перед властью, двуличия, зависти, презрения к слабым… Он должен быть человеком широких взглядов…
Я надеюсь, нам удалось это.
Страна наша изменилась до неузнаваемости, но не совсем так, как мечтали мы. И сыну нашему также трудно, как было бы трудно в той ушедшей в небытие стране. Как было трудно нам. И ещё труднее.
…Мы были очень заняты. Всегда в работе. Когда не было съемок, с утра до ночи сидели глаза в глаза и рассказывали друг другу разные реальные и придуманные истории, и печатали тексты на старенькой пишущей машинке Urania. Нам никогда не надоедало это непрерывное общение. Оно было для нас нескончаемым праздником, животворным родником…
…Мы жили как бы на острове. Или в неприступном замке. Мы были ДРУГ ДЛЯ ДРУГА ОДНОВРЕМЕННО И ШАКРИАРОМ И ШАКРАЗАДОЙ. И были счастливы… И никогда не предполагали, что даже тысяча и одна ночь когда-то кончится. И наступит просто ночь…
Однажды, в середине девяностых, Ульяне позвонили из крупного банка и сказали, что американский миллиардер Сорос прислал ей в подарок пятьсот долларов. Ульяна сочла это глупой шуткой.
- Сорос?! Маловато для Сороса... Проверьте. Может быть, пятьсот тысяч?
И положила трубку.
Девушка не поняла юмора. Позвонила снова.
- Не знаю. Здесь написано пятьсот.
- Кто-то издевается над нами. Нечего делать людям…
Время было очень трудное. Мы написали два сценария. Но инфляция была такой стремительной, гонорара хватило только на год скудной жизни. По сценариям были сняты фильмы. Один даже получил в Берлине Серебряного Медведя. Режиссер продал картину в несколько стран. С нами не расплатился. Уехал в Германию на ПМЖ. И там умер.
И вдруг, как с неба – пятьсот долларов! Мы даже не знали, как они выглядят… эти сказочные зеленые бумажки.
Девушка из банка продолжала звонить, и даже прислала письмо на фирменном бланке и с печатью.
Оказывается, какой-то молодой математик Гриша Перельман отказался от этих пятисот долларов, и, чтобы они не пропали, распределители решили отдать их поэту Ульяне Курдюмовой.
На семейном совете с перевесом в один голос прошло решение издать на эти деньги сборник стихов Ульяны. Первый в её жизни сборник. Две тысячи экземпляров!
Ульяну знали и любили в те годы. Её песни звучали в эфире. Она была в репертуаре самых популярных наших исполнителей. А сборника не было. И вот подвалило счастье – какой-то Перельман отказался. Наверное, из «новых русских», подумали мы и забыли.
Забыли о странном гении, живущем в ленинградской коммуналке в двух километрах от нашего дома.
И вдруг новый вызов! Шок! Гриша Перельман отказался теперь от награды в миллион долларов!
- Это цинизм и богохульство! - негодовали прагматики. - Покруче Рушди… Это второе после Христа разрушение миропорядка, выстраданного человечеством за десятки тысяч лет его существования!
Казалось бы, что такое сегодня миллион долларов?!
Когда свадьба внучки какого-нибудь нашего политика или бизнесмена обходится дороже…
Когда за участие в корпоративном празднике Элтон Джон получает столько же за один вечер…
Когда элитная путана зарабатывает сравнимую сумму за месяц работы…
Недавно какой-то отчаянный американец получил миллион долларов только за то, что разделся перед президентом…
А тут человек несколько лет думал, мучился бессонными ночами, решая загадку тысячелетия! И отказался от миллиона!
За это же время какой-то бомж в Европе скопил сопоставимую сумму, собирая тару из-под алкоголя…
А тут Гриша.
Не мешайте ему.
В этой нечесаной и не стриженой голове постигаются причинно-следственные тайны нашего бытия. Постигается смысл жизни. Без понятия смысла жизни человек – не сможешь вот так просто отказаться от миллиона… без этого он - грязное животное.
Наверное, это и есть настоящая демократия. Каждому своё!
Над этим стоит поразмышлять. Грустно только тратить время и силы на это.
И, однако, думалось, не отпускало.
Двадцатый век не дал своего кристалла. Не родился человек двадцатого века. Двадцатый был похож на раствор, в котором во взвешенном состоянии плавали элементы двух разных идеологических систем – девятнадцатого века и непонятные, но сразу отличимые тенденции двадцать первого. И эта разделенность и борьба были в душе каждого человека. ХУII, ХУIII, ХIХ ...
Мы сразу представляем себе образ, тип человека, который создали эти века. А чем отличаются люди начала третьего тысячелетия?
Платон нащупал несколько родовых признаков и самый существенный - отказ от своей личности, стремление постоянно изменять не только свой образ, но и сущность свою. Отказ от принципов. Отказ от великих идеалов.
Отсюда - увлечение мистическими практиками, изменение своих гороскопов, фамилий, имен, пола... Пластические операции… Платон пока не понимал, во имя чего, но пытался понять. Ему казалось, что отказ от личности, от образа, данного нам Господом, - это конец. Он не хотел и не мог бы жить в муравейнике.
Еще двадцать лет тому назад всё было по-другому.
Платон вспомнил, как они доставали бумагу на сборник стихов Ульяны.
- Мне нужна бумага.
- Кто вы?
- Я Ульяна Курдюмова. Мне нужна бумага на сборник моих стихов.
- Вы Ульяна Курдюмова?!
Ей отдавали бумагу по цене обрезков.
Студенты полиграфического техникума набирали ночами гранки. За ничтожную плату…
Художник взял минимальный гонорар за свою работу. И то лишь, потому, что нечем было ему платить за квартиру.
Ульяна подарила всем билеты на концерт Эдуарда Хиля.
Зал, как всегда был переполнен.
Когда ведущий объявил, что в зале присутствует автор стихов, люди устроили овацию. Оглядывались, где же этот автор.
Ульяна привычно встала и с едва заметной улыбкой помахала рукой.
Каждый концерт был победой. Она не проявляла бурной радости. Принимала этот успех, как должное. А сборники свои не продавала – дарила.
В семидесятых, восьмидесятых и девяностых годах её знали, любили, узнавали на улице.
Платон улыбался, и за окном было уже не так мрачно, будто включили «люстру Чижевского».
Какое счастье, - думал Платон, - оформлять свои мысли и чувства в слова и фразы, маскировать тайны, создавать схроны - они только для посвященных, близких по духу людей… других, даже из другого времени, когда нас не будет…
Какое счастье вспоминать и творить из воспоминаний живую и мёртвую воду былей-небылиц, лучший мой фильм…
… Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором (моим внутренним цензором!) эпизодов.
Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится?.. И возможно ли продолжение?..
Может быть?
Возможно?
Или наверняка?
…Платона разбудил звонок телефона. Его просили выступить на радио «Санта Лючия» и поделиться опытом работы в кино.
Платон попытался набросать небольшой конспект.
Вроде бы нашел первые фразы.
«Ещё Эйнштейн говорил, что коэффициент искажённого времени равняется коэффициенту искажённого пространства. Это актуально не только для физиков... Искусство тоже связано с искажением времени и пространства. И у каждого сценариста и каждого режиссера, композитора, писателя эти коэффициенты разные. Они определяют творческий почерк…»
Он готов был поделиться некоторыми секретами своей профессии, но это были его инструменты, кустарные, эксклюзивные, скорее всего, непонятные и непригодные для других. Он позвонил в редакцию и сказал, что не готов.
Придумал другое начало.
«Миллион лет назад… Наш предок ловил рыбу и вдруг замер. На водной глади среди ветвей, среди плавающих в глубине рыб возник некто, похожий на него. Смотрел. Хмурился. Поднял руку. Камень плюхнулся в воду. Видение исчезло. Потом вода успокоилась, замерла и тот, другой, улыбнулся ему! Это был первый документальный фильм…
Человек научился смотреть на себя со стороны. Видеть своё лицо в окружении комаров и слепней, но рядом с Солнцем, Луной и звездами. Он поверил в своё божественное предназначение, но, к сожалению, не увидел своих недостатков, и до сих пор не замечает, что нет на Земле более мерзкого и вредного существа, чем он сам...»
И этот текст тоже не понравился Платону. Он стёр его из памяти компьютера.
Может быть так начать?
«Вы, наверное, хотите знать, как пишутся сценарии… Есть два повода для написания – заказ, или сам хочешь и пишешь на свой страх и риск. Тогда заявка, синопсис, это увлечение, влечение. Эпизодный план – уже почти любовь. Сценарий – это роды. Иногда бывают совпадения. Тогда чувствуешь себя счастливым. И всё же без жертвы, даже в таком счастливом случае, не обойтись. Мой учитель, лучший советский драматург, писал сценарии в психушке.
Другие спились.
Третьи стали профессорами и перестали писать.
Почему?
Тот же драматург, мой наставник, напутствуя нас, своих учеников, сказал: «Сценарист растит девушку (сценарий), воспитывает, вкладывает свою душу… Приходит режиссер и насилует её.»
И это было сказано в то время, когда без согласия сценариста нельзя было изменить слово в тексте… Теперь с нами никто не считается. Иногда даже, расхваливая фильм, забывают упомянуть авторов сценария.
И всё же. Как происходит процесс?
Редактор в заявке требуют историю.
То ли это было, то ли не было, неважно...
Нужна история, анекдот, который можно рассказать, которым можно очаровать продюсера. Но на этом как раз многие прокалываются. Такими историями вымощена дорога поражений. Чем ярче и элементарнее история – тем труднее её воплотить. Начинаешь придумывать эпизоды, придавать жизнь персонажам. Экшен. Крутые повороты. Боб летит по ледяному желобу. И неудача – фильм провалился…
Иногда, правда, история возникает, как вполне законченная, но с тёмными пятнами, которые трудно поддаются распаковке. Там таятся открытия…
Мы создаём в сценарии лишь динамичную полосу препятствий, которую должны преодолеть персонажи. Они, как и мы, реальные люди, загораются, впадают в азарт, стремятся выполнить своё предназначение, воплотить в жизни задуманное о них сценаристами. Мы создаём как бы программы судеб. Но только актеры придают нашим созданиям личностные черты. Иногда мы намекаем на внешность героя. Голубые или черные глаза… Скрюченные подагрой пальца или красивые ухоженные руки… Рост… Полнота… Это для себя, чтобы ощутить придуманных людей, как живых, реальных… Но приходит живой актер и заменяет придуманный образ своим живым лицом. Придает его голосу свои тембры. И требует, чтобы остальные участники ожили в соответствие с их характером. И смысл фильма меняется в зависимости от личности актера. Недаром по одним и тем же пьесам и сценариям ставится много разных спектаклей и фильмов. Я представляю «Ромео и Джульетту», если бы Ромео был горбатым мальчиком, а Джульетта хромоножкой!.. Никто не играет Гамлета по описанию Шекспира – лысоватым толстячком! Не потому что так не может быть, а потому что не было пока великого артиста с такой внешностью. Но вопросы, которые задает он, задаёт себе каждый из нас. И мы вслушиваемся, как будто это наша душа говорит с нами. Вы скажите, а монологи? Я приведу только один пример. На Ленфильме был снят фильм «Перед судом истории». Режиссер Ф.Эрмлер задумал его, чтобы обличить тех, кто в гражданскую войну защищал Белую Россию. Он пригласил В. Шульгина, лидера кадетов на роль главного обвиняемого, чтобы доказать правоту большевиков. Сначала было задумано, что Историк (актер Свистунов) будет задавать Шульгину вопросы, на которые тот не сможет достойно ответить… Но Шульгин переиграл Историка. Тогда ему дали написанные и утверждённыё в обкоме партии тексты ответов. И Шульгин снова переиграл Историка, не изменяя утверждённого текста, но преображая его паузами, мимикой и интонацией. Картина легла на полку. Но я видел её и тогда понял, какая сила заключена в личности талантливого человека…
Я всегда с благодарностью вспоминаю Марка Твена. Он писал свои тексты по своим законам. Если вольно пересказывать, это выглядело так. Он брал несколько ясных ему характеров и начинал провоцировать их на отношения – любовь, дружбу, совместное дело… Эти призраки, сначала не очень поддаются. Потом привыкают друг к другу и начинают жить самовольно. Влюбляются, враждуют, дружат. Важно, вовремя отойти и не мешать им, не навязывать своих мыслей и поступков. Наблюдать и записывать. Иногда подкидывать перемену судьбы – драматургические повороты. Хорошо, когда они связаны с переменами в судьбе народа. Война. Голод. Изменение строя жизни…»
И этот текст вызвал у него отвращение.
Он не был готов.
А потом решил – пойду и скажу то, что придёт в голову. Этот метод всегда выручал его ещё в университете на экзаменах.
Он смотрел на микрофон и размышлял вслух… Как будто говорил с близким человеком.
- …Точно найденный стиль – это первый шаг от правды к истине... Может, безопаснее было сказать « верно найденный стиль это путь от правдоподобия к истине», но мне первое определение нравится больше - оно волнует. Если мысль не волнует, она мертва, даже если она признана формально всеми людьми. Она только засоряет сознание. Она никому не поможет… Бывает - начинаешь работать, и всё кажется фальшивым, хотя всё соответствует реальной жизни. Тупик и отчаянье. И вдруг просыпаешься утром, включаешь компьютер, и появляется абзац или страница, которая кажется тебе прекрасной. Этот абзац создаёт в душе беспокойство и тоску по… по совершенному сценарию, по совершенству во всем строе будущего фильма– в архитектуре, в деталях, в способах выражения картин жизни словами, и главное – уже содержит неназванную суть и цель будущего сценария. И она – эта таинственная структура подсказывает тебе, что надо делать, и ты идёшь с завязанными глазами, чтобы ничто не мешало тебе видеть эту суть, и не боишься идти вслепую, потому что отвага ведет тебя и доверие... Не знаю, к кому, но доверие. Доверие, свобода и радость ведут тебя… Ты оказываешься в наркозависимости от работы. И не нужны тебе ни мак, ни химия, ни герыч, а только работа. Может быть глоток кофе. Или два-три глотка хорошего вина…
Писать сценарии расчетливо, по уменью и эрудиции, можно, но скучно. А проживать новые жизни такое искушение. Не знаю, грех - не грех, но это моя профессия… Оживать в своих сценариях, оживать в фильмах, в героях и даже в мимолетных персонажах, в стариках и детях, влюбляться и любить, и страдать во имя любви. И умирать. И снова рождаться на белый свет под другим именем и в других обстоятельствах… Открою вам свой секрет. В потоке своего сознания я нахожу и отбираю обещающие развитие эпизоды и направления, часто двойственные и даже многовариантные. Не обращаю внимания на время, на нелогичность и непоследовательность. Потом куски эти начинают приживаться и обретают свой настоящий образ и своё время. Свою логику. Если пишу сразу определенно, но сам в душе не определился, получается фальшиво и пропадает желание работать...
… Моя личная жизнь подчинена работе и мало интересна. Можно сказать, что моя реальная жизнь мнима… Но мнимая жизнь моих героев и есть моя настоящая реальная жизнь. Их поступки – на моей совести. Их тревоги и рассуждения – тоже на моей совести. На самом деле, я одинокий старый холостяк, живущий с детства, с тех пор, как помню себя, в мире придуманных мной людей и ситуаций. Я так люблю этот мир, что часто забываю, что он существует только в моей голове. Мне в этой мнимой жизни реальнее, чем в действительности. И моя мнимая суета чище моей реальной суеты… Я часто разбиваю голову о реальную стену, которую не вижу. Я не огорчаюсь при этом и быстро забываю неприятности. Иногда мои миражи оживают и принимают материальный вид. Превращается, как я уже говорил, в фильмы, стихи или тексты. В этом придуманном мной мире я красив, остроумен и успешен. В меня все влюблены. На самом деле, я довольно противный пожилой мужчина. Говорю коряво и пошло, с трудом подбираю слова. Иногда страдаю приступами заикания. Меня никто никогда не любил, хотя мне иногда кажется, что я люблю всех. Я уверен, что любовь и ненависть – две энергии, которые движут мирозданьем… Они – два провода – плюс и минус… Я хотел бы искоренить в себе ненависть и умножить любовь, но мой почти столетний опыт, заставляет меня смириться с мыслью, что это невозможно. Зло и ненависть всегда в наступлении, а любовь ежесекундно умирает, как Ромео и Джульетта, но в мире никогда! и в каждом человеке тоже никогда! не нарушается их соотношение...
И ещё одна важная мысль, которая пришла мне в голову, только что…
Во сне и в искусстве всё имеет знаковый смысл. Другую иерархию ценностей. Тени тянутся от слов и жестов, от мимолетных намеков из будущего в прошлое. От финала к началу. Логика реальной жизни во сне и в искусстве не работает.
…В искусстве, как в сновидении, звук, цвет, слово, движение, поступок, взгляд не имеют конкретного и самодостаточного содержания во времени и пространстве. Они теряют свою автономию. Перестают быть случайным изолированным предметом и событием… Они становятся нотами в партитуре и имеют смысл только в сочетании с другими нотами. Этот закон распространяется и на нашу реальную жизнь, на историю человечества и мироздания. Но наш рассудок не в состоянии отвлечься от суеты конкретной жизни, не в состоянии объять необъятное - увидеть и услышать Вселенную, как единый, хотя и не всегда гармоничный для нашего слуха концерт.
…Работа в кинематографе помогла мне понять разницу между искусством и жизнью. И я сознательно предпочел искусство.
Искусство помогло мне разобраться в себе. Понять себя. Я научился отличать в своей жизни поступок от проступка. Стыд от совести. Любовь от любовной игры. Испытание от возмездия. Боль от смерти…Свет от тьмы…
Платон увидел, что режиссер передачи, утрированно страдая лицом, показывает на часы, напоминая, что время исповеди истекло.
Он виновато улыбнулся и замолчал…
- Господи, когда это кончится?! – застонал он.- Эти чужие страсти. Чужие любви и трагедии, которые вплетаются в мою жизнь, не дают спать по ночам. Делаются моим кошмаром…… Бандиты… мужики… лохи… Овцы… козлы… пастухи… волки... Банкиры… воины… рабы… Лизуны… ниспровергатели и работники… Каждый выбирает себе жизнь по этому меню… И живёт во мне. Уходит, оставляя тлен. Отравляя меня своими страстями… Когда, Господи, кончится эта пытка?
- С последним твоим выдохом, - услышал Платон тихий голос.
2.
Платон подошел к окну и вглядывался в фасад дома, который стоял напротив.
Между домами был сквер – дорожки, усыпанные битым кирпичом, скамейки и деревья.
Здесь царила неповторимая питерская атмосфера. Эти деревья, скамейки, мужчины и женщины, и даже дети, жили ещё как бы ещё в девятнадцатом, и не могли приспособиться к стилю третьего тысячелетия.
Петербург возродился в Ленинграде, но Ленинград продолжал жить в нем, в его коммуналках, общежитиях и даже в пентхаусах.
Платон Фолтин привычно снял с гвоздика подзорную трубу и стал настраивать фокусное расстояние, чтобы увидеть Ульяну, тяжёлые тёмнокрасные шторы и батистовые дымчатые занавески её спальни.
Но сначала в его обзор попала безумная старуха в калошах и драных чулках. Он узнал в ней соседку, обрусевшую литовку, профессорскую вдову. Она жила двумя этажами ниже. Она всегда по утрам кормила птиц хлебными крошками… Вся черном, с ярко-белым платочком на шее, согнутая годами, она смеялась и болтала с воробушками. Утоляла разговором жажду общения… Птицы понимали её. Слетались к её ногам, едва она входила в сквер…
Там внизу были ели и сосны… Скамейки, на которых спали бомжи и грелись старики, пережившие инфаркт или инсульт. Они смотрели прощальными глазами на суетный мир, который им предстояло вскоре покинуть… На птиц в сером небе…
Платон вглядывался в фасад дома, который высился по другую сторону сквера. Добротный, шестиэтажный, темно-коричневый – памятник сталинской эпохи. Квартиры там просторные, с высокими потолками, удобные для проживания.
Там поселилась Ульяна с тех пор, как они разошлись. Жила одна, с двумя кошками. Писала стихи, сценарии, тексты для оперетт и мюзиклов… Вела кружок поэтического творчества в интернате для детей, искалеченных полиомиелитом. Она верила, что стихи лечат не только душу. Она писала их, как древние заклинания. И учеников своих учила относиться к стихам с уважением и трепетом, как и подобает, относиться к магическому действу…
Стихи предвидения, стихи озарения не часто посещают нас, и неведомо, из каких глубин приходят они, и неведомо, почему к одним приходят, а другие ждут и никогда не дождутся.
Ей казалось, что больные дети ближе к пониманию смысла жизни, и она хотела поддержать их, помочь им выразить в стихах ощущения и мысли, недоступные нам, здоровым…
…Я хочу быть деревом! Большим здоровым деревом…
Платон запомнил эту строчку из стихов Мити Добрикова, одного из двенадцати маленьких неизлечимо больных поэтов. Ульяна гордилась ими и любила их. А Митя напоминал ей мальчика, в которого она была влюблена в детстве...
Вот её окна. Платон видел их каждое утро…
Ульяна смотрела в его сторону. Она стояла в широком ярком кимоно, подаренном ей работницами подшефной фабрики во время Ашхабадского кинофестиваля. Она улыбалась ему, хотя не могла видеть его за неимением окуляров...
Обычно она щелкала выключателем – два включения света. Это означало «Доброе утро!».
Уже много лет их день начинался с этой световой переписки.
И он в ответ – два щелчка выключателем.
«Доброе утро! Со мной всё в порядке. Не беспокойся. Хорошего дня».
Если ещё два сигнала – «Приходи! Приходи!»
Это началось ещё, когда не было мобильников. А потом вошло в привычку.
Они ждали условного сигнала.
- Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц...
- Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, - отвечала она, наблюдая как бежит он, припадая немного на правую ногу.
В руках у него были ирисы.
- Как глупо было нам расставаться, - подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…
- Как ты постарел, милый, - отвечала она. – Как глупо было нам... К чему бы это?..
Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…
Это привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…
Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом - близостью или ссорой. И лампочки взрывались. И компьютеры глючили и отказывались работать.
Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой, идущей женщине Ульяну. И ещё - какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…
- Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты?
Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же образами-словами…
Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней...
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моем окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальем вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
Она улыбалась загадочно и виновато.
- Стихи прекрасны. Но почему от имени мужчины?
Он подумал о сложности женской натуры. Anima и Animus... Мечта о мужской силе… О власти... Брюки вместо юбки... Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины…
Прочёл и забыл…
Но вспомнил их первую ночь. Вспомнил, как они, много лет назад, лежали, обнявшись, в небольшой комнатке на втором этаже одного из старинных особняков на Тверском бульваре в Москве. Этот дом, как тысячи других столичных особняков, в двадцатые годы переделали из барской усадьбы. Разделили залу и комнаты на множество коморок, и вселилась в них пестрая публика - отстой республики Советов и Российской империи.
Вонючая кухня.
Вонючий туалет.
Тонкие перегородки.
Додекафония храпов и стонов.
Под окнами кричал пьяный мужик, измученный любовью к Полине Цозик, которая жила в гражданском браке с инвалидом Великой Отечественной Войны 1941-1945 гг Антипом Прияткиным.
- Поля! Выйди! Выйди, сука! Брось своего урода безногого. Вспомни, как хорошо нам было с тобой! Ты ведь меня любишь!.. Меня! Не его! Вспомни… Вспомни, как хорошо нам было с тобой, зараза!
Храпы на время этих криков стихали, а трубадур замолкал, набирал в лёгкие воздуха для нового вопля.
- Выйди! Выйди, зараза!.. А то дом ваш взорву! Вот, смотри… - Он достал из клеенчатой сумки противотанковую гранату… - Выйди, сука! По-о-о-ля! Взорву всё к е… матери!
Воцарилась тишина. Только рыдания безутешного влюблённого доносились со двора. Все ждали взрыва. Никто не храпел. Никто не стонал. Все ждали конца. Никто не хотел умирать, хотя жизнь была серая и беспросветная. И каждый думал - когда же?.. Когда?.. А что потом?..
Только Платон и Ульяна беззвучно смеялись и целовали друг друга.
Это была их ночь. Они были молоды и не загадывали желаний. Желали и брали. И вот теперь в малюсенькой коморке на одной узкой тахте.
За окном кричал пьяный влюблённый.
- Поля! Поля! Выйди, сука.
Приехал воронок. Влюблённого террориста схомутали и увезли, а дом повздыхал, повздыхал и уснул.
Платон снимал эту комнатку за пятьсот рублей в месяц.
В коммуналке не было открытой вражды, все по утрам здоровались в очереди у туалета, пролетарии и дворяне, и не ссорились, но была какая-то тягостная атмосфера классового недоверия и подозрительности…
И смутная сонливость отношений…
Платон увидел Ульяну накануне вечером в Доме Кино.
Она сидела в ресторане с известным поэтом-фронтовиком…
Платон увидел её, когда мужчина в красном свитере, перекрывавший её, встал и подошел к стойке бара.
Ульяна поразила Платона холодностью и силой лица. В то же время она была женственна и лишена аскетизма. Обещающе женственна была она…
Она смотрела на него. Потягивала через соломинку коктейль.
Красный свитер проплыл перед его глазами, как облако, как плащ матадора, и скрыл Ульяну от его глаз.
Платону нестерпимо захотелось снова видеть её. Он шептал мысленно красному свитеру:
- Уйди! Уйди, болван! Сходи в туалет!
Красный свитер дергался, но не уходил. Он разговаривал с яркой полной блондинкой. Она была сценаристкой и работала в соавторстве с разными мужчинами.
И вдруг Платон увидел, как Ульяна, а для него пока - Женщина В Розовом Деревенском Платье, встала и направилась к его столику.
- Угостите меня чашечкой кофе!..
…Они ходили по ночной сентябрьской Москве. Просто ходили, взявшись за руки. Зашли в кафе «Казбек». Заказали суп-пити. Сухого вина. Наверное, они излучали счастье, потому что кто-то прислал им на столик розу. Роза так и осталась лежать там, рядом с фаянсовой солонкой и недопитой бутылкой Мукузани.
Метро уже не работало.
- Я провожу вас, - сказал Платон.
- Мне некуда идти, - сказала она просто.
- Пошли ко мне. Но у меня только одна кушетка…
- Какие пустяки, - сказала Ульяна. - Можно и на полу.
- На полу слишком мало место. Ладно, я лягу под кроватью, - улыбнулся он.
Она осматривала его берлогу, нору.
Икона… Фотографии хозяйки и её мужа – довоенные, молодые... Красавица дочь… Зять, известный футболист, с экзотической фамилией Вторник...
- У тебя есть пижама?
- Зачем ей пижама? - подумал он тоскливо.
У него зубы стучали от волнения.
Она уютно устроилась рядом с ним на тахте. В его пижаме.
- Ну, успокойся, успокойся, маленький.
Платон дотянулся до выключателя. Погасил настольную лампу...
Ульяна с силой отвела его руку, пытавшуюся ускорить развитие отношений.
- Не надо.
- Почему?
- Ты привел меня, как шлюху?
- Нет.
- Тогда докажи, что это не так.
Он недовольно вздохнул.
- Ладно.
- Спи.
Ей хотелось большего, чем позволяли рефлексы, она готова была подарить любимому мужчине свою душу. Но она сомневалась, что у мужчин есть душа, или, скорее всего, мужчины не подозревают, что она у них есть. Мужчины иногда умеют использовать, ублажать тело. Иногда у них развит интеллект… Но что делать со своей, а тем более с чужой душой, они не знают. И не хотят знать. Душа – тревожная сущность. Душа беспокоит, создаёт непривычные ситуации, лишает жизнь простоты, элементарных радостей и удовольствий. И главное - постоянно требует суда над своим хозяином… Суда над твоими поступками…
- Нет! Это невозможно! Не могу я спать рядом с тобой.
Он встал с кушетки и сел на пол. Прижался спиной к холодной стене. Закрыл глаза. За окном шумел осенний дождь.
- Половина всех женщин, всегда говорит «не надо», - думал он. – Как тут разобраться, - дань этикету или, правда, какие-то важные причины? Болезнь… Запреты календаря…
Ульяна протянула ему руку. Он поцеловал её, признавая её власть над собой.
… Она молча смотрела на него.
В глазах её, как говорил Лев Николаевич Толстой, была жалость и любовь.
Платон увидел вдруг прекрасные цветы… Грядки моркови…
Он увидел, как зарождаются маленькие зеленые пупырки плодов помидоров.
Там был сад, и в нём всегда цвели яблони.
Там был лес - светлый лиственный, береза, ива, ольха.
Там бегали зайцы…
Рыжая лиса мелькнула у речки среди кустов смородины…
Это было так непривычно. Это было так прекрасно!
Без флирта, без танцев, без прелюдий любовных Ульяна ввела его властно в свой мир, в сад своей души.
За светлым лиственным начинались хвойные леса, тайга, чем глубже, тем глуше и мрачнее…
Почва под ногами проседала. Начинались болота. Там водились лешие и кикиморы… и всякая нечисть.
Туда она его не повела. А ещё дальше, в болота, она сама не заходила.
…Платон с интересом рассматривал странные отпечатки на глине. Это были изящные следы женских ног, очень похожие на изображения маленьких деревьев, бансай, с пятью круглыми плодами…
- Чего смотришь?
- Следы.
- Это мои следы… - сказала она ревниво.
- Красивые, - восхитился он. – Деревья… Плоды…
Она поняла, что он влюблён.
Платон воспринял этот неожиданный подарок судьбы, как ребенок воспринимает торт. Как будто это чудо кулинарии из кафе «Север». Подарок на день рождения.
Он не мог побороть искушения сразу выковырять все ягодки и шоколадки…
Он был изумлён поступком Ульяны – она ввела его в свой мир – мир снов и фантазий - властно и стремительно. А главное - без слов, без заигрывания, без игры, без фантиков и намёков… Без дальнего прицела. Без «Я-тебе, ты - мне».
Он опешил от неожиданности. Он увидел яркие пятна сохнущего на ветру белья. Занавески. Герань в окне. Хорошо ухоженные грядки… Избу - старую, не меньше ста лет, но ещё крепкую… Искусно сработанные резные наличники, впрочем, давно не крашенные. Подкову, прибитую к порогу рожками вверх…
На грядках рдели среди крепко зеленой листвы оранжевые цветы тыквы. Они были так изысканы. Платон не мог оторваться, всё смотрел и смотрел на них, смотрел и переполнялся желанием.
- Вот… всё… моё …- прервала она его чувственную медитацию. - Моё богатство.
Грядки были аккуратно окучены. Но она оставила несколько островков невозделанной земли. Там цвели одуванчики. Над ними жужжал мохнатый желточерный шмель.
Платон заметил на картофельном листе толстого колорадского жука и хотел раздавить его.
- Не надо, пусть живет,- остановила его Ульяна. – Здесь никто никому не вредит. Никто никому не мешает. Никто никого не ест…
- А как же они?..
Платон брезгливо отер пальцы о штаны.
- Тебе нравится здесь?
Он подавленно кивнул.
- Бери, бери всё… Мне для тебя ничего не жалко…
- Что?- спросил он.
- Ну, этот огород… Этот сад… Этот лес… Эту избу… Меня… Всю… Всё бери...
Она смотрела на него так, будто дарила, одаривала. Но он уловил в её голосе неумолимость прокурора... неумолимость судьбы… Строгость уловил он. И ещё он успел подумать, что почти все женщины выбирают – этот лучше, этот похуже, этот совсем хороший, но не для меня… А Ульяна не сравнивала его ни с кем… Он был единственным в этом саду... Ему предлагали место садовника…
- Бери… если не страшно…
Она заметила в нём тоску вольного зверя, попавшего в сети.
- Не хочешь? – она смотрела на него, ждала ответа. - Уходи…
. – Не прогоняй, - попросил он. - Хочу…
Порывисто обнял и поцеловал её...
Она ласково отстранилась.
Он почувствовал досаду спортсмена на фальстарте.
- Не спеши… Не гони лошадей… Всё будет в своё время… Оставайся, живи… И всё это твоё… пока ты здесь… Пока не наскучим друг другу… Можешь ничего не делать… Ходить по лесу… Лежать… Читать книги… Там целый сундук книг…
- Почему сундук?
- Ну, так у нас сложилось… по жизни… Берегли от крыс.
Она толкнула ногой дверь.
- Наклони голову.
Он миновал опасное место. Разулся в сенях.
И всё-таки больно ударился головой о притолоку, когда из темноты сеней шагнул в залитую солнечным светом горницу.
Она засмеялась.
- Слишком высоко голову носишь, барин… Привыкай к смирению. Привыкай кланяться…
- А ты?
- Что я? Я не заношусь. Роста среднего. В двери вхожу, не кланяясь… Я крестьянка…
Изба была просторная, без перегородок, одна большая горница…
Иконы… Тяжелая, тёмная от времени столешница… Чистый, до желтизны выскобленный пол…
Половики, сплетенные из цветных лоскутков, придавали жилью веселый праздничный вид.
Белые с синими крапинками занавески парусили от ветра, меняли свою снежность на голубизну, когда их вдувало в избу, и солнце не могло достать их.
Ульяна увидела маленького рыжего котенка, взяла его на руки и поцеловала.
- Он из моего детства. Его раздавил сапогом… любовник моей матери… Его потом тоже убило на войне, но я не простила… – Она снова поцеловала котёнка и опустила на половик. - Если станет скучно, наколи дров… принеси воды. Колодец под кряжем… Истопи баньку… Но только к вечеру… Когда смеркаться начнет…
- У меня нет спичек, - сказал он.
- Вот, - она потрясла коробок возле уха, чтобы убедиться, что он не пустой.
В коробке заскрипело, заверещало… Вылезла божья коровка. И улетела.
Он взял коробок, коснувшись её пальцев…
Будто ток прошел по спине и плечам. По правой стороне головы… И воля, и разум покидали его. Он чувствовал, как тяжёлая неловкость овладевает им… Как тесно стало в одежде… Как тяжелеет он, тупеет, наливается томной тёмной силой.
- Я с детства брожу по свету… - сказал он, стараясь успокоиться. – У меня ничего нет за душой… Мне уже тридцать.… Я кочевник… Птица… Что мне подарить тебе? Чем ответить на твою щедрость?..
- А мне ничего не надо, - сказала она беззвучно, чтобы не огорчать его. – Живи.
Он открыл чёрный с красной оторочкой рюкзак, развязал жёлтые шнурки, вытащил книжку репродукций Босха. Подумал немного, достал небольшой буклет Хокусая, память о Японии, в которой не был, но любил.
- Вот… Босх… И Хокусай… Тоже люблю. Возьми на память.
- Спасибо, - сказала она, переворачивая жесткие страницы. С юмором сказала, с подтекстом. - Ну, вот и плата за постой… Живи…. Пока сладко спать со мной… А наскучит, не держу… Уйдёшь, когда захочешь… Пошли, погуляем…
-Где?
- В саду…
- В саду твоей души?
Он хотел бы остаться в избе. С тоской взглянул на высокую кровать. На блестящие никелированные шары, похожие на купола… Пухлые подушки, украшенные кружевами… Красное ватное одеяло...
- Пошли. Пошли, - прошептала она. – Потом...
- Почему потом? - Спросил он. – Здесь и сейчас! Нет больше радости…
Она засмеялась.
- Хороший хозяин не поит запалённого коня холодной водой.
Ответ поразил Платона, но еще больше поразила его красота Ульяны. Она раскрывалась перед ним, как цветок под лучами утреннего солнца.
В красном углу под иконами возник отрок в кресле. Бледный светлокудрый. Голубоглазый. Его ноги были прикрыты шотландским пледом. Он вежливо поздоровался с Платоном и исчез.
- Кто это? – спросил Платон.
- Это моя первая любовь. Пошли…
- Пошли, - согласился Платон.
В саду не по сезону цвели яблони. Жужжание пчёл было мирное и доброе.
Цепенели черемухи, белые от цветов. Лепестки падали на землю. И земля была белая от лепестков черемухи.
Ульяна называла ему имена диких трав. Череда… лебеда… валериана... поповы яйца… белена…
- Помнишь, мы с тобой…
- Когда это было!
- Двести лет назад…
- Двести лет! С ума сойти! Как мы жили друг без друга эти двести лет!
А дальше был лес - темно-зеленый малахит с белыми прожилками берез.
Ульяна вдруг засмеялась, погрузила руку во влажный мох.
Ему нравился её хрипловатый смех, хотя, против всех литературных правил, смех этот не был ни красивым, ни серебристым. Но его восхищало и притягивало в ней всё. И, как ни странно, более всего, именно то, что по общепринятым нормам не было красивым.
- Чего смеешься?
- Взгляни.
В руках у неё был небольшой, не больше желудя, боровичок.
- Какое время грибам?! – подумал он.
- У меня здесь всегда всему время… Всегда весна и конец лета… - ответила она, и гриб вернулся в свою ложбинку. – Он скоро вырастет… У меня здесь много грибов… и ягод.
- А у меня ничего нет… - снова посетовал он. – Ничего-ничегошеньки… Всё по общежитиям… У меня вообще теперь, когда мы с тобой расстались, ничего нет, кроме снов и одиночества… На снегу… на льду… Кости болят… Я, наверное, скоро умру…
- Живи… - сказала она с жалостью к нему. – Но если всё же не выдержишь, умрёшь, я воскрешу тебя.
- Как это?
- Ты, что, не знаешь, как воскрешают женщины?! Я… Я рожу тебя… Будешь моим сыном… И снова будешь жить на земле. Хочешь?
- Да. Конечно. Но сперва поживём немного… Нормально, как взрослые… Ну, да, как взрослые, но ещё очень молодые люди. И ты родишь мне моего наследника…
Она не дала ему договорить, прикрыла ему рот ладонью. Прижалась к нему горячим бедром. Потом оттолкнула и внимательно рассматривала, оценивала его, словно боялась ошибиться.
- Но одно условие.
- Какое?
- Не плюй в колодец…
- Ещё... - сказал он, не сдержав иронической улыбки. – Вот уж, никогда в жизни не делал этого, но теперь вдруг захотелось… Интересно, что испытывает человек, когда плюёт в колодец?..
- Не бросай на землю окурки…. – Она замолчала, ожидая, когда он перестанет улыбаться. – Не бросай бутылки, пакеты, коробки, обертки от конфет… Любовные записки и презервативы … Уноси с собой… Или сжигай… вон там. Видишь, чёрная яма, огороженная кирпичом.
- Вижу. Ты жаришь там шашлыки?
- Нет, это мой маленький крематорий. Там я сжигаю мусор и любимых мужчин, когда они умирают во мне…
Он почувствовал холод, как будто машина, которая на сумасшедшей скорости несла его к ней, вдруг подпрыгнула на трамплине.
- И никого не убивай здесь!– сказала она тихо. – Не смей убивать! Никого!..
Они шли молча. Вроде не поворачивали вспять, но возвращались. Вот уж и изба показалась из высоких трав. И пропала… И снова был лес вокруг.
- А одиночество… Что ж… - говорила она, будто сама с собой. – Кто в этом мире не одинок?!
Он не ответил, а глаза искали мшистое место, чтобы уложить её.
- Мы разольем твоё одиночество по бутылкам и будем пить в праздники вместо водки… - сказала она, отвернувшись, и это было нарушением запрета на игру. - Настоим на ягодах калины… Добавим мёду. Чокнемся и вспомним, как мы с тобой были когда-то незнакомы… независимы и одиноки… И гордились своей свободой.
Он затосковал по своей голодной независимости… по одиночеству…
- Не грусти, милый, одиночество - это на всю жизнь.
Она хрипло засмеялась, и ему стало тепло и хорошо от этого хриплого смеха.
И все же он с опаской оглянулся на черносерый от пепла круг, где, почудилось ему, белели кости.
– Одиночество, - подумала она, - молоко волчицы – судьбы…
- Одиночество, как алкоголь, убивает слабых… - сказала она ему вслух. - Но мы-то с тобой сильные. Минус на минус дадут плюс… Это единственное, что я запомнила из школьной программы… Да, и ещё Филиппа Красивого. Ты похож на него… Согласен?
– Глупо распиливать золотую монету или разрывать купюру, которая тебе досталась как приз…- возразил он по своей скверной привычке перечить и возражать всегда и везде.
Они шли молча. Их раздражало несовпадение ритмов и желаний. Они только постигали радость синхронных чувств. И радость несинхронности тоже ещё не была доступна им.
Им хотелось дерзить и ссориться, но страх потерять вдруг по пустяку, по вздорности своей, подаренного судьбой, такого близкого и желанного человека, остужал их.
- А дальше? – спросил он, вглядываясь в заросли можжевеловых кустов, где терялась тропинка. - Там дальше что?
- Лес…
- А дальше?
- Лес…
- А ещё дальше?
- Лес и болота…
- Я хочу туда. Почему ты остановилась?
- Туда нельзя…
- Почему?
- Я боюсь змей.
- А я не боюсь, - сказал он. - Я люблю играть с ними. Возьму прутик и тихонечко глажу змею… Я хочу туда… Ну, пожалуйста… - просил он, как мальчик просит мать.
- Туда нельзя. Ни к чему тебе туда. Я сама боюсь туда заглядывать. Там болота моей души… Кикиморы, лешие, ведьмы…
Нам редко удаётся заглянуть в эти заповедные места. А когда пытаемся это сделать, видим зеркало, а в зеркале - своё отражение, где всё наоборот – левое – становится правым, плохое - хорошим… зло – добром, в зависимости от нашего настроения или любви-ненависти. Благо, если нас принимают такими, как мы есть, и горе, если начинают исправлять. Переучивать. А иногда – это камера Обскура… Где всё поставлено с ног на голову… И оргазм в голове, а не в постели. И проживаешь жизнь, вроде бы с человеком, а на самом деле с его отражением, разговариваешь с ним, общаешься, а он в другом доме и под другой луной, или даже в другой стране живет, не зная тебя…
- Расскажи мне о первой твоей любви, - попросила Ульяна, стараясь успокоить его.
- Мне было пять лет, - начал Платон. - Мы жили тогда в Новороссийске. Была зима. Дул бора, норд-ост... Набережная была белая от замерзших волн. Было очень холодно. Меня пригласили на день рождения к знакомой девочке. Чтобы добраться до неё, нужно было пересечь улицу. От холодного ветра замерзали ресницы. И вдруг я очутился в теплой большой квартире. Там было много красивых вещей и милых безделушек. Там было много красивых и веселых детей. В одной из комнат сверкала бормашина. Но я смотрел только на именинницу. Её звали Нора. Её отец был стоматолог, но любил Ибсена... Мной овладело странное чувство восторга. Я подошел к ней, взял её за руку и сказал при всех:
- Я люблю тебя, Нора.
Я хотел поцеловать её в веснущатую бледную щечку, но все вокруг вдруг зашумели, захохотали, бросились ко мне… Стали тормошить и щипать меня.
Я сначала сопротивлялся, а потом убежал от них и спрятался под кроватью… Это было моё первое и последнее признание в любви. Потом мы уехали в другой город.
- Ты не пытался найти её?
- Нет. Но через десять лет я встретил её в Грузии, куда мы бежали от войны. В школе… Кто-то позвал её. Я услышал знакомое имя. Она узнала меня. А я не узнал. Мне было неловко. У меня не было никаких чувств к ней. С тех пор я никому не говорю «Я люблю тебя»... Чтобы не отрекаться потом. Я знаю, что потом я всё равно отрекусь. Не хочу отрекаться. Потому и тебе не скажу : «Я люблю тебя!»
Ульяна ничего не ответила ему, только тихо, очень тихо, подумала: - Ты обречен, ты уже любишь меня, и мы проживем с тобой долго и любовь наша не потускнеет… И ты будешь шептать мне эти слова каждую ночь и каждое утро. И никогда не отречешься от них…
-А ты?
- Что я?
- Твоя первая любовь?
- Рядом с нашей избой стоял дом. Единственный кирпичный дом в деревне. Там жили странные люди. Они не были крестьянами. Они приехали из города и купили этот дом. Там раньше жили купцы Смертины. А потом они бежали из России… Наши дома разделял забор. У нас, на севере, заборы делают, как стены – высокие, крепкие, доска к доске. Но я нашла сучок в доске, выбила его и наблюдала, как живут эти люди... Там, посреди аккуратно подстриженного газона, стояло кресло. А в кресле полулежал мальчик. Мне показался он очень красивым. Его ноги были прикрыты пледом. Я любила смотреть, как он спит. Как открывает глаза и смотрит на птиц и на небо. Как слушает, когда его сестра читает ему сказку. Иногда он улыбался. Но никогда я не слышала его смеха. Я до сих пор его люблю… Ты не ревнуй. Я никогда не отрекаюсь. Я не умею отрекаться…
- Где он сейчас?
- Его нет… Приехала черная машина и увезла их. Они были из бывших... В том году начались аресты… Застрелился мой дед. Арестовали отца… Я не люблю людей… Мне странно, что ты их любишь...
- Откуда ты знаешь?!
- По твоим глазам… Странно, почему я выбрала тебя? В тебе какая-то не мужская мягкость и доброта…
…Утром он брился, глядя в осколок зеркала. Бессонная ночь не прошла даром. Тусклые усталые глаза. Темные круги под глазами.
Ульяна была свежа и весела.
Платону нужно было приготовить эпизод для сценария, который они писали вместе с известным драматургом. Метр запускал своего ученика на орбиту.
Платон смотрел на клавиши пишущей машинки. Никаких мыслей, никаких идей после бессонной ночи.
Ульяна подошла и обняла его сзади.
- Ну, чего маешься? Какие проблемы?
- Да вот, сценарий о строительстве Краснояркой ГЭС. А я там не был.
- Я работала там… Бетонщицей… Два года…
- Расскажи… Мне всё про тебя интересно… Как вы жили…
- Ну, жили… Засыпали на теплых бетонных плитах… Голодали… Воровали капусту, чтобы выжить. Мечтали о счастье и любви. Я играла на гитаре. Пела свои стихи… Нас подкармливали за это… Все тогда были влюблены… Время было такое… Всё было так просто и искренне. Совсем другое время. А что тебе нужно?
- Мне нужен аттракцион… Масштабный… Метафорический… Знаковый… Как у Эйзенштейна…
- Подумаем…
- Это мои проблемы. Не напрягайся.
- Какая разница? Мои - твои!.. Пусть твой герой едет по тайге. Видит её в последний раз. Дома, церкви… Погосты… А назавтра – это всё затопят. И будет ровная гладь воды… Водохранилище… Вместо прежней жизни… И только крест затопленной церкви будет торчать из воды…
- Отлично!
- Пиши.
Платон отнес эпизод своему именитому соавтору. Тот одобрил. Сказал, что это первый эпизод в сценарии, относящийся к искусству. Дал Платону немного денег в долг.
Платон купил мороженного хека. Морского ежа. Помидор. Зелени. Венгерского рислинга… Два больших ананаса…
Когда он пришел, комната наполнена была солнечным светом. На столе рядом с пишущей машинкой стояли васильки. Ульяна светилась тихой радостью. Она была в брюках и зеленом свитере.
- А где твоё розовое платье?
- Я обменяла его на брюки и свитер. Чтобы, как у тебя… И мне ещё дали немного денег. Я купила совсем недорогую рыбу, но с таким с красивым названием - аргентина… Сварила буайбес, ну, не таращи глаза… уху сварила... Садись обедать…
И снова наступила ночь.
- Отвернись.
Ульяна облачилась в его пижаму.
- Ложись.
- Нет уж, я лучше на полу. Или под кроватью…
- Ты что, слабак? Ложись… Ну вот… руки убери…
- Ты издеваешься надо мной.
- Хорошо… Я оплачу твоё гостеприимство… За две ночи. А потом мы расстанемся… навсегда… Согласен?
- Там видно будет.
- Нет, бери и прощай. Я найду себе место в жизни… И ты тоже найдешь… У меня будет другой мужчина… У тебя другая женщина…
- Никогда? – подумал он.
- Никогда, - ответили её закрытые глаза.
Он долго молчал.
- Нет, я не хочу так... Не хочу с тобой расставаться…
- Ты привел меня к себе, как шлюху...
- Нет!
- Но ты ведь рассчитывал переспать со мной, а потом, как получится.
- Да.
- Вот видишь.
- Я не хочу жить без тебя…
- Тогда докажи, что умеешь владеть собой.
Он взял её руку, поцеловал ладонь.
- Пошли.
Он уводил её в ущелья своей души. Дарил свои владения, как она подарила ему сад своей души.
Они шли, невидимые, сначала по ночным улицам московских окраин, а потом ночь соединила их с другой ночью, с кордоном в горах, выше Красной Поляны, той самой, где теперь Олимпийский комплекс...
За окном было так же темно, но только ещё темнее и гуще, как будто без надежд на рассвет, потому что это был юг и ущелье в горах. И вокруг ни души. Только горы, звезды и лес.
Хижина была сложена из черных плиток сланца, скрепленных для прочности раствором глины и песка. Стены внутри дома были оштукатурены, оклеены газетами, а сверху светлыми обоями, немного прикопченными, и потому уютными…
В зыбке спал мальчик… Ему было не больше полугода. Мирно спал, сладко…
Два малыша постарше, Махмудка и Вовка, не хотели спать, возились под ватным одеялом.
В очаге полыхал огонь.
Керосиновая лампа освещала страницы, отпечатанные на ротапринте.
Ульяна читала «Доктора Живаго».
- Я не хочу больше рожать, - вдруг сказала она и отложила книгу.
- Не надо при детях… выяснять отношения, - сказал он.- Пойдём, погуляем в лесу.
- В лесу твоих снов? – насмешливо спросила она. – Мне не нравится здесь… я хочу домой… Я не люблю Кавказ.
- Спать! Всем спать! – приказал он мальчишкам.
И они притворились спящими.
Небо, стиснутое горами, всё равно было беспредельным, не теряло своей беспредельности и глубины.
Сверкало знакомыми созвездиями.
Сверкало во мраке.
- Из-за тебя стрелялись? – спросил он
- Да, - ответила она просто.
- Вскрывали вены?
- Да.
- Ну, и что хорошего?
- Ничего хорошего… - сказала она и подумала. – Мне было страшно… но льстило… что из-за меня…
- Теперь моя очередь? – спросил он.
Ульяна не ответила, но спросила в свой черед.
- А из-за тебя? Из-за любви к тебе умирали женщины?
- Слава Богу, ни одна женщина не умерла от любви ко мне… Вообще никто не умер пока по моей вине. Только рожали… Все прекрасно устроились в жизни. У меня такая глупая способность – только девушка начинает со мной… как все вокруг сходят по ней с ума… И тебя тоже уволокут от меня через месяц…
- Меня никто не может уволочь! – гневалась она. - Я сама выбираю. Сама беру.
- Так ты хочешь, чтобы я тоже?.. Как эти твои…
- Нет… Не хочу… Не хочу! Хватит! С меня хватит… - заговорила она быстро и тихо. - У меня брат… Кто-то позвонил ему и сказал, что я – сука. А я для него была… Он гордился мной… Он во всем подражал мне… Даже пытался стихи писать… Всё спрашивал: - Я неудачник, Уля? Да? Ты у нас такая знаменитая. А я неудачник… Организовал поп-группу «Веселые ребята»… А потом повесился в ванной… Какой-то парень, которого я обидела, позвонил ему и сказал, что я б…
…Они шли по каменистой дороге среди каштанового леса.
Ульяна никогда не позволила бы себе говорить об этом вслух. Только в мыслях. Она так и не сказала ему явно причину, почему не хочет иметь детей.
В их роду в двадцатом веке люди не выдерживали … Слишком нежные были, хоть и на земле жили, крестьянствовали... Уходили из жизни по своей воле. Она не хотела, она боялась такой судьбы для своих детей и потому не хотела рожать…
…Дикие свиньи лакомились каштанами. Прекращали свою трапезу, когда Платон и Ульяна проходили мимо них. Провожали людей недобрыми взглядами. У диких свиней всегда такой злой и недоверчивый глаз. Даже, когда вся земля усыпана каштанами.
Дорога шла вниз, и воздух становился теплее. Здесь уже были не каштаны, а сады.
Одичавшая корова ходила меж деревьев, выбирала грушу послаще, некоторое время смотрела на неё, любуясь, а потом широко разевала пасть, и проглатывала тяжёлый сладкий плод. Потом так же задумчиво вглядывалась в другую грушу.
И вдруг исторгла из себя вопль, в котором была тоска по стаду, по телятам, по красавцу быку. По его свирепому нраву и тяжести… По родному коровнику… По людям, которые каждое утро и каждый вечер доили её… По колхозу и социализму…
- Привет, Статёнушка, - ласково сказал ей Платон.- Ты что, не узнала?
- Не люблю, не люблю горы, - шептала Ульяна. – Сколько твоих друзей лежат здесь на кладбищах! Сколько ещё не погребенных лежат в ледниках… Не хочу! Не хочу! Ничего не видать. Ничегошеньки… Всё закрыто… Камни катятся… Вода сумасшедшая несется… Люди шальные…
- Зато к Богу ближе, - сказал Платон. - А если подняться на вершину, весь мир виден…
- Нет, не люблю я горы.
Затрещал валежник. Кто-то большой, тяжело дыша, пробирался к дороге.
Ульяна остановилась. Подняла корягу.
- Пошли быстрее отсюда, - сказал Платон. - Мы с тобой на чужую территорию, в чужие владения забрели… Большой Компьютер что-то глючит сегодня…
На дорогу вышел медведь. Принюхивался. Но на них не смотрел.
- Фу! Вонючий какой! – подумала Ульяна.
- Михалыч, извини, мы уходим… - извинился Платон.
Он снова стал молодым. Менял свой облик.
-Уходим… Уходим… Брось корягу… Аля…
- Ты назвал меня Аля?
- Да, так звали мою первую любовь…
- А ты говорил – Нора… Сколько же у тебя их было?
- Много. Но все, как первая… - Он задумался. – Это – смотря, откуда считать. Если с конца, то каждая последняя – первая любовь. Может, я не прав, но так чувствую…
Медведь заревел.
Платон в ответ закричал на него.
Она удивилась – такой тихий, ласковый, а как кричать, так медведю не уступит.
Покричали, покричали и разошлись.
Платон остановился.
- Извини, милая… Отвернись, пожалуйста.
- С чего бы это я должна!
- Это граница моих владений. Это моя территория… Я должен пометить… Чтобы все знали, что я здесь… Никуда не ушел… Не свалил за бугор. Не отрёкся в поисках сладкой жизни… Я здесь… Это земля моя … И я здесь хозяин…
Она отвернулась.
Он медленно расстёгивал ширинку. Настороженно озирался…
- Ой, гуляли, гуляли, а про детушек забыли, - разволновалась вдруг Ульяна. – Как бы нам добраться покороче? Побыстрее… Забыла всё… Заговорил… Всё забыла… Заговорил! Заговорил бабу, бахарник хренов!
- Да не волнуйся, ты, не переживай. Это же всё в моих снах. В мечтах… Нет у нас с тобой детишек… Могут быть… Но нет покуда…
Они шли молча. Она выдернула свою руку из его руки.
- Я - плохая мать…
- Хорошая.
Она хмурилась, наливалась мраком.
- В другой раз по-другому будет, - успокаивал он её.
- Ты о чем?
- О чем?! О нашей с тобой жизни… Ну, вот, как тебе такой вариант? Приходит к нам в эту хижину ночью парень… Молодой. Симпатичный… Странник. Просится переночевать. Вы когда-то знакомы были. Романишко старый… Тебе будет весело с ним. Рассказы разные станет тебе рассказывать. О приключениях своих. Будет на тебя восторженно смотреть… А ты вся засияешь, как предо мной теперь. Всё, что есть у тебя, выложишь. Медовухи нальешь кувшин. Будете с ним смеяться и переглядываться. А я буду терпеть, терпеть, терпеть… Курить… Курить… Курить… Пойду в чулан… Возьму топор и порешу вас...
- А как же детушки наши? Что с ними будет? – мрачно спросила она.
- Да нет же у нас с тобой детей! Ты что, забыла! Не хочешь ты детей иметь…
- Есть! Ростик… Махмудка… И Ваня…
- Не Ваня, Вова.
- Нет, Ваня! Ты так быстро отрёкся от них… Потому что врёшь всю жизнь…
- Ладно, пусть Ваня, - уступил он. – Только я не вру, я сочиняю… я придумываю... Мне это интересно… придумывать разные жизни…
- Так говори быстрее, что с детьми-то стало, когда ты нас порешил? Тебе, конечно, срок дадут… На полную катушку… А дети как без нас?
- Это уж другая история… Другой сериал… - сказал он и задумался. – Детей в приют отдадут… Приедет твоя сестра Галя, разыщет их. Будут жить они… В семейном детском доме на берегу большой реки. А отцом у них будет… Хороший мужик… Отставной военный врач-офтальмолог, ну, глазник… и скрипачка…
- Скрипачка? – Ульяне стало интересно. – Почему скрипачка?
- Да всё в памяти выплывает одна скрипачка… Из детства… Покою не дает. Всё вспоминаю, как она ходила мимо нашего дома со скрипкой… в консерваторию… Просится в сценарий… - Платон снова замолчал. - Её бросил муж, тоже скрипач и мотанул в Америку с тремя мальчиками, тоже скрипачами, в надежде устроить там свою скрипичную судьбу лучше, чем здесь… И скрипеть на скрипках за нормальное бабло...
- А у него семья была? – вдруг спросила Ульяна.
- У кого?
- У врача этого.
Спросила «у него», а звучало «у тебя».
- Да, жена осталась в Риге. Не захотела в Россию… Но есть ещё другой поворот… Она не скрипачка, а врач… А он – майор ВДВ…
- А ты так каждой сучке показываешь звездное небо и эту корову? Статёнушку… И рассказываешь, как ты перекричал медведя... И читаешь стихи Гумилёва…
Он обиделся. Холодом пахнуло от него. Отвернулся к стене.
- Нет, я никогда не повторяюсь. Запомни, Ульяна. У меня хватает мозгов, чтобы придумывать каждый раз, каждой тёлке что-нибудь новенькое… Сообразно характеру… А у тебя только твой огород и тыквы…
- Ну, и чёрт с тобой! Уйду, придурок… - сказала она, не разжимая губ. - Горы не люблю. И рожать тебе не буду. Прощай.
Она выплюнула на дорогу все их поцелуи и ушла.
- Эй, подожди, - закричал Платон, видя, как она удаляется, тает в утренней дымке. – Не уходи! Как же я буду без тебя?! Не уходи!
Она не оглянулась. Только рукой взмахнула. Знала – видела, как он стоит оглушённый у сложенной из камней ограды… А рядом с ним большой пёс, волкодав кавказский… По имени… Жора… То есть Геварги… Георгий по-нашему… Платон треплет его по загривку и говорит задумчиво.
- Ничего… Всё поправимо, брат, пока мы живы…
А в избе – дети – Ростик, Махмудка, Вова... Владимир, Мухаммад, Ростислав…
Их кормить надо. Воспитывать. Чтобы не погибли в этом большом мире, где семь миллиардов людей. И ещё семью семь миллиардов призраков… и придуманных персонажей…
(ПРОДОЛЖЕИЕ СЛЕДУЕТ)