27 сентября 2023  15:25 Добро пожаловать к нам на сайт!
Культура

Дмитрий Мережковский

Иисус неизвестный


(окончание, начало в 22 номере)

Том второй
9
СУД ПИЛАТА
I

Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти.

Так у Матфея (27, 1), а у Марка (15, 1):

тотчас, поутру, первосвященники со старейшинами и книжниками, и весь Синедрион постановили приговор, συμβοὺλιον ἒτοιμάσαντες1.

Очень вероятно, что это второе, после ночного, необходимое, по закону, для смертного приговора, дневное заседание Верховного суда происходило уже не в доме Каиафы, а в месте более священном, близ "Величества Божия", -- в храмовой синагоге, Bet-Midrasch, или "Палате Тесаных Камней", Lischkat Hagasit, той самой, где некогда отрок Иисус внимал учителям Израиля, может быть, сегодняшним судьям своим и убийцам2.
"Все первосвященники, ἀρχιερςῖς, здесь, у Матфея, так же, как во всех евангельских свидетельствах, значит: "все родные и близкие первосвященников"3, так что и здесь шапка-невидимка не снята с Ганана: может быть он и на этом дневном совещании, так же как и на давешнем, ночном, невидимо присутствует.
"Смертный приговор постановили", -- кажется, значит: "постановили два приговора: один для Израиля, над "богохульником", gidduphi, а другой для Пилата, над "царем Иудейским", "возмутителем":

Он возмущает народ, ἀνασείει τὸν λαόν (Лк. 23, 5).

II

Время дня обозначается с точностью у первых двух синоптиков (Мт. 27, 1; Мк. 15, 1) и в IV Евангелии (18, 28), одним и тем же словом πρωἲ, что значит: "на восходе солнца", около шести часов утра4.
Судя по внезапно наступающей в тот день, полуденной, как бы полуночной, тьме Голгофской, --

тьма наступила по всей земле (Мк. 15, 33), --

солнце в то утро взошло мутно-зловещее, как всегда перед юго-восточным ветром, хамзином (khamsin)5. Только что судьи, выйдя из палаты суда, взглянули на небо, как, может быть, подумали: "в первый день Пасхи, хамзин -- недобрый знак!"6
"Хуже Черного Желтый", -- говорили в народе; это значит: "тихий, желтый диавол хамзина хуже черного дьявола бурь". Очень высоко в небе проносящийся и земли почти недосягающий ветер из Аравийской пустыни гонит по небу облака пыли неосязаемой; только на зубах хрустит она, стесняет дыхание и воспаляет глаза. Где-то очень далеко пронесшегося, черного самума, хамзин -- желтая, слабая, но все еще страшная тень. Стелется по земле и по небу, как дым от пожара, мутно-желтая мгла, и тускло-красное, без лучей, солнце висит в ней кровяным шаром. Вдруг, после ночной свежести, наступает тяжелый, как из печи пышащий, зной. В воздухе -- едва уловимый, доносящийся с Мертвого моря, запах серы, асфальта, смолы, и еще другой, неуловимейший, как бы от падали. Никнут в поле травы и цветы. Утренние птицы, только что запев, умолкают. Жалобно блеют овцы, и мычат быки. С высунутыми языками бродят псы, и люди тоскуют, как перед неотвратимой бедой. Как бы довременного хаоса и Конца грядущего проходит по лицу земли и неба зловещая тень.

III

И поднялось все множество их, и повели Его к Пилату (Лк. 23, 1), --

в преторию, находившуюся над храмом, в Антониевой крепости, куда вела с храмовой площади широкая, двойная лестница7.
Тускло, под тусклым, кровяным солнцем хамзина, поблескивают на площади медные шлемы, брони, щиты, и над пуками связанных копий -- римскими знаменами, двуглавые орлы, держащие в когтях дощечки, с четырьмя заповедными буквами, S. Р. Q. R. -- Senatus Populusque Romanus. Утреннюю зорю поют медные трубы так же точно и здесь, в знойно-желтом тумане хамзина, как там, на краю света, в белых инеях Британии. "Римского мира величие безмерное", pads romanae majestas immensa, -- во всем, и, как бы неземная, скука, та самая, от которой люди открывают себе, в теплых ваннах, кровь.
Перед входом в преторию, возвышался над площадью, "каменный помост", по-гречески Лифостратон, по-еврейски Гаввафа (Ио. 19, 13), что значит "блюдо" или "чаша", -- названный так, вероятно, потому, что выложен был круглою, -- из иглистых, к одному центру сходившихся, лучей, -- искусной мозаикой, напоминавшей глубокую чашу. Он служил судейской трибуной, откуда объявлялись народу приговоры суда8. Гласный и всенародный суд под открытым небом, -- наследие древнеримской Республики -- сохранял и императорский Рим9.
Римляне любили ранние суды, prima luce, "при первом свете дня"10. Не было еще семи часов, когда Пилат вышел из внутренних покоев дворца в преторию, где в то утро назначен был суд над самозваным "царем Иудейским", Иисусом Назореем.

IV

Если верно наблюдение, что лица подданных всегда немного похожи на лицо государя, то мы могли бы судить о лице Пилата, почти невинного убийцы Христа, по лицу Тита Веспасиана, почти невинного убийцы Израиля. Лицо Пилата мы могли бы угадать с тем большею вероятностью, что в евангельских свидетельствах изображено внутреннее, духовное лицо его, с такою чудесною живостью, что и внешнее, плотское, возникает из него с такою же почти живостью: четырехугольное, тяжелое, каменное, гладко-бритое, с мягкими; точно бабьими, морщинами, с отвислым, патрицианским кадыком, с Цезаревой, как будто для лавров назначенной, лысиной; то с брезгливой, то с тонкой, скептической усмешкой, -- "что есть истина?" -- и с миродержавно величественной, самоубийственной скукой, toedium vitae.
Если бы имена Александра и Цезаря могли быть забыты, то имя Пилата осталось бы в человеческой памяти, потому что оно -- рядом с именем Христа. "Понтием Пилатом, прокуратором, казнен был Христос", Christus... per Pontium Pilatum procuratorem supplicio adfectus erat, -- в этой медной латыни Тацита11, слышится как бы уже благовест колоколов Никейского собора: "верую... во Иисуса Христа, распятого и страдавшего за нас... при Понтии Пилате"12.
Очень удивился бы, вероятно, Пилат, но, может быть, не очень обрадовался бы, если бы узнал об этой будущей славе своей; удивился бы, вероятно, еще больше, если бы, поняв, что значит "христианин", узнал, что христиане будут считать его своим. "В совести своей; Пилат -- уже христианин", скажет Тертуллиан13, а просто верующие люди захотят сделать Пилата "святым": Sanctus Pilatus14. Но нисколько, вероятно, не удивился бы он, а только пожал бы плечами с брезгливой усмешкой, если бы прочел в доносах таких злейших врагов своих, иудеев, как Ирод Агриппа и мудрец Филон, список своих злодеяний: "лютая жестокость, лихоимство, грабежи, бессудные казни", и проч., и проч.15 Так же мог бы он усмехнуться, вспомнив, как учил его милосердию кесарь Тиберий. Нет, Пилат -- не "святой", но и не злодей: он, в высшей степени, -- средний человек своего времени. "Се, человек!" Ессе homo! -- можно бы сказать о нем самом. Почти милосерд, почти жесток; почти благороден, почти подл; почти мудр, почти безумен; почти невинен, почти преступен; все -- почти, и ничего -- совсем: вечное проклятие "средних людей". Этому-то, самому среднему из людей, и суждено было роком или Промыслом Божиим самое крайнее из всех человеческих дел -- сказать Сыну человеческому: "пойдешь на крест".

V

Пилат если и жесток, то не своею, личною, а общею, римскою жестокостью. Древняя Волчица, приняв в берлогу свою чужого щенка, с материнскою нежностью лижет его и покусывает; мачиха балует чужое, может быть царской крови, больное дитя. Нянчатся римляне с иудеями так, что этому трудно поверить: римских граждан казнят, по закону, за оскорбление той самой веры иудейской, которую считают просвещенные римляне "Иудейским суеверием", Judaica superstitio16. А иудеи, чем больше с ними нянчатся, тем хуже наглеют. Римских наместников доводят до такого отчаяния, что те сослепа бьют по ком и по чем попало. Кажется, нечто подобное произошло и с Пилатом17.
"Иудейской провинции наместник", procurator provinciae Judaeae, -- этот служебный титул не слишком, должно быть, радовал его, после шестилетнего горького опыта. С каждым днем все яснее предчувствовал он, что не сносить ему головы, не уцелеть между двумя огнями -- римским баловством и "жидовскою наглостью". -- "Лютому их благочестию не мог надивиться", вспоминает о нем Иосиф Флавий18; надо бы сказать не "благочестию", а "изуверству". Худшей стороной своей обращен Пилат к иудеям, и те -- к нему: он для них -- "пес необрезанный", "враг Божий и человеческий", а они для него -- племя "прокаженных" или "бесноватых". Править ими все равно, что гнездом ехидн. То же, что впоследствии будут чувствовать такие просвещенные и милосердные люди Рима, как Тит Веспасиан и Траян, -- желание истребить все иудейское племя, разорить дотла гнездо ехидн, разрушить Иерусалим так, чтобы не осталось в нем камня на камне, плугом пройти по тому месту и солью посыпать ту землю, где он стоял, чтобы на ней ничего не росло, -- это, может быть, уже чувствовал Пилат.

VI

Если непонятны ему, страшны и гнусны все вообще дела иудеев, то это, Иисусово, страшнее, гнуснее и непонятнее всех. Сделаться орудием "изуверства Иудейского", с легким сердцем, не мог бы Пилат.

Знал, что первосвященники предали Его из зависти (Мк. 15, 10).

Слишком легко мог догадаться, что внушало им зависть к Иисусу: мудрость, святость, чудесная власть над людьми, -- все, что и Пилату казалось "доблестью", virtus. Зависти этой, конечно, не мог бы он угадать только из представленных ему против Иисуса врагами Его, обвинений, ни даже из допроса почти безмолвного Узника. Если же все-таки о "зависти" их кое-что знает, то потому, вероятно, что довольно хорошо осведомлен о деле Иисуса уже заранее. Бывшее за пять дней до того вшествие в Иерусалим "сына Давидова" едва ли осталось неизвестным римскому наместнику. Так же быстро и легко, как до царя Ирода, в Тивериаду, могла дойти и до Пилата, в Кесарию Приморскую, столицу наместника, молва, еще более ранняя, о делах "пророка из Назарета", чаемого "Мессии", "царя Иудейского", о "чудесах" Его и "знамениях"; мог дойти и слух о том, что темный народ почитает этого нового пророка "Сыном Божиим" или "сыном богов", как назовет Его римский сотник, видавший смерть Его на кресте (Мк. 10, 39). А что значит "сын богов", мог знать Пилат уже потому, что все великие люди, от Александра до Цезаря и до тогдашнего "божественного" Августа, divus Augustus, Тиберия, -- "сыны богов"; мог это знать Пилат, как все просвещенные римляне, и из IV Эклоги Виргилия, римскому певцу Иудейской Сибиллой нашептанной о грядущем "сыне богов", о конце старого века, Железного, и начале нового, Золотого, о "царстве Божием" на земле:

Скоро наступит тот век; скоро ты будешь прославлен,
Отпрыск высокий богов, великое Зевсово чадо.
Зришь ли, как всей своей тяжестью зыблется ось мировая, --
Недра земные, и волны морей, и глубокое небо?19

Может быть, впрочем, в этом, как во всем, Пилат -- "человек средний": верит почти -- почти не верит в грядущего "сына богов"; то посмеивается, то побаивается; большею же частью не думает об этом совсем. Но недаром век Пилата -- век Аполлония Тианского: слыша о чудесах нового "мага", смешивает, должно быть, Пилат, в своем маловерии -- суеверии, этих двух чудотворцев, Тианского и Назаретского.

Ирод... давно желал видеть Иисуса, потому что много слышал о Нем и надеялся увидеть от Него какое-либо чудо (Лк. 23, 8).

Меньше этого желал и надеялся на это Пилат, но, вероятно, и он чувствовал к Иисусу нечто подобное.

VII

Что такое свидетельство Матфея (27, 19) о жене Пилата, вещей сновидице, тайной за Праведника заступнице -- миф или история? Оба впечатления одинаково возможны и недоказуемы. Но, если "невероятною" кажется иногда и несомненная действительность (Достоевский), то и несомненная история кажется иногда "мифом", и по длиннейшее Евангелие -- "апокрифом". Это надо всегда понимать, имея дело с такой невероятной и несомненнейшей действительностью, как Страсти Господни. Будем же бережней многих евангельских критиков к этому свидетельству Матфея -- малому, но чистейшей воды алмазу в венце Страстей.
Будущая "святая" Клавдия Прокла, Claudia Procula (так назовут жену Пилата предания Церкви), может быть, немногим святее Пилата. Слишком похоже на поздний апокриф исцеление Клавдии Господом от какой-то смертельной болезни ("Деяния Пилата")20. Но темные догадки ранних легенд или церковных преданий о том, что жена Пилата -- одна из "богобоязненных", "иудействующих", знатных римлянок -- первых ласточек весны Господней, каких было тогда немало, -- может быть, не совсем лишены вероятия. Если домоправителя Иродова, Хузы жена, Иоанна (Лк. 8, 3), последует за Господом, в смиренной толпе Галилейских жен, а через несколько лет, будут, при дворе Нерона, тайные ученицы Христовы, то почему бы не могла быть, и при дворе Пилата, влекущаяся к Господу издали, живая душа21? Эта ночная кукушка, увы, не перекукует дневную, но таинственный шепот Клавдии мог усилить желание Пилата оправдать Иисуса.
Если кажущийся "миф" Матфея -- действительная история, то каким новым лучом Вечно-Женственного, -- последним на жизни Господней, -- озарилась бы эта чернейшая в летописях человечества, страница -- суд людей над Человеком!

VIII

Очень вероятно, что Пилат действительно считал Иисуса невинною жертвою первосвященнической "зависти" и хотел Его спасти22. Если бы ничего доброго не было в душе этого язычника -- "пса", мог ли бы он покончить с собой так великодушно или, хотя бы только почти великодушно, предпочтя суд подземных богов суду венчанного слабоумца, императора Гайя? Доброе это, может быть, и сказалось в суде Пилата над Иисусом. Очень вероятно, что он действительно хотел Его оправдать и сделать для этого все, что мог бы сделать на месте его "средний человек", почти справедливый, почти милосердный судья.

Чист я от крови Праведника сего; смотрите вы (Мт. 27, 24), --

сказал ли он это беснующейся на Гаввафе толпе, или не сказал (рук не умывал, конечно, по иудейскому, "презренному" для него, обычаю), во всяком случае, он мог это чувствовать или, по крайней мере, хотеть чувствовать23.
Руки будут умывать от крови Господней все "почти справедливые", "почти милосердные" судьи, "средние люди", -- но не умоют: суд Пилата -- суд мира сего над Христом, во веки веков.

IX

"К черту отправить иудеев!" -- было, вероятно, первым движением Пилата, когда ему доложили, что члены Синедриона привели к нему на суд "бунтовщика", Иисуса Назорея, и не желают войти в преторию, чтобы не "оскверниться" в Пасху (Ио. 18, 28). К "наглости жидовской" все еще, должно быть, не мог привыкнуть римский наместник: это было похоже на то, как если бы пес не захотел войти в дом человека, чтобы не оскверниться.
Если первым движением Пилата было это, то вторым, может быть, -- поднять глаза и вглядеться в мутно-желтое небо, в тусклое, без лучей, красное, кровяное солнце хамзина. Понял, отчего ломота в членах, тяжесть в голове и по всему телу то жар, то озноб, -- "от погоды". Брезгливо поморщился: гнусное небо, гнусная земля, гнусные люди. И это Иисусово дело -- гнуснейшее. Чем оно кончится? Новым доносом на Капрею, Сейану, страшного старика подлому наушнику? Знал, каким опасным для него может быть донос об "оскорблении величества", crimen laesae majestatis, в деле "Царя Иудейского"24.
Знал, что "к черту отправить иудеев" не так-то легко: весь день, всю ночь простоят у дверей, а своего добьются, не отстанут, или хуже будет: сами чернь возмутят, а потом на него же донесут, как это столько раз уже бывало.
Вспомнил, может быть, и урок "человеколюбца", Тиберия, и злобно усмехнулся. Грузно встал, вытер пот с лысины, и медленно, трудно, как будто шел не сам, а влекла его невидимая сила, вышел на Лифостратон.
Здесь ожидали его, в белых одеждах, разодранных так, что лохмотья влачились в пыли, Семьдесят и один, с Узником.

X

Судя по дальнейшему свидетельству Марка (15, 8): "народ взошел", ἀναβάς, с нижней площади храма наверх, в преторию, -- народу было еще немного на этой верхней площади.

Первосвященники... отвели Иисуса... к Пилату (Мк. 15, 1).

Если "первосвященники" и здесь, как во всех евангельских свидетельствах, значит не только "Анна и Каиафа", но и "дети их" и "родственники", то дьяволова шапка-невидимка не снята с Ганана и здесь: может быть, он присутствует невидимо на площади, управляя всем, как спрятавшийся под сценой хозяин кукольного театра, движущий на невидимых ниточках куклы; их сейчас -- две: народ и наместник. Издали, может быть, узнал Пилат архиерейские носилки, по небесно-голубому шелку занавесок, и почудилось ему за ними всеслышащее ухо, всевидящее око первосвященника Анны: с ним-то и предстоит сейчас им обоим, судье и Подсудимому, поединок смертный.

XI

Вышел к ним Пилат и сказал: в чем обвиняете вы человека сего?
Они же сказали ему в ответ: если бы не был Он злодеем, мы не предали бы Его тебе.

Новую "иудейскую наглость" понял, должно быть, Пилат: требуют, чтобы поверил им на слово и без суда скрепил приговор; хотят взвалить на него всю ответственность за гнусное дело.

Пилат сказал им: возьмите Его вы и, по закону вашему, судите.

Поняли, должно быть, и они, что попали в ловушку; молча проглотили обиду -- напоминание об отнятом у них праве меча, jus gladii.

Иудеи же сказали Пилату: нам не позволено предавать смерти никого (Ио. 18, 29--31).
И начали обвинять Иисуса, говоря: мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, делая Себя Христом -- Царем (Лк. 23, 2).

Это -- главное обвинение, страшное не только для Иисуса, но и для самого Пилата: "Иисус -- царь Иудейский".

И когда обвиняли Его... Он ничего не отвечал.
Тогда говорит Ему Пилат: слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя?
Но Иисус не отвечал ему ни на одно слово, так что наместник очень дивился (Мт. 27, 14).
...И настаивали, говоря: Он возмущает народ, начиная от Галилеи до сего места (Лк. 23, 5).

Это и значит: "Возмутитель всесветный", -- как некогда скажут об учениках Иисуса: "люди, Возмущающие вселенную" (Д. А. 17, 6).

Пилат же опять спросил Его: Ты ничего не отвечаешь? Видишь, как много против тебя свидетельствуют.
Но Иисус и на это ничего ему не ответил (Мк. 15, 4--6).
Тогда Пилат опять вошел в преторию и призвал Иисуса (Ио. 18, 33).

XII

Руки, должно быть, велел у Него развязать; долго смотрел, глаз оторвать не мог от вдавленных веревками, на бледно-смуглой коже, красных запястий. "Как затянули, мерзавцы!" -- может быть, подумал.
Прямо повисли руки; складки одежды легли прямо. Веки на глаза опустились так тяжело, что казалось, уже никогда не подымутся; так крепко сомкнулись уста, что, казалось, уже не разомкнутся никогда.
Пристальней вгляделся в лицо Его Пилат. "Сын богов?" Нет, лицо как у всех. Странно только, что как будто знакомо; точно где-то видел его, но не может вспомнить, где и когда: как будто во сне.

И спросил Его Пилат: Ты -- царь Иудейский? (Мк. 15, 2).

Римская гордыня, и удивление, и жалость в этом вопросе: "тебе ли несчастному, думать о царстве, с Августом Тиберием Божественным спорить?"
Медленно тяжело опущенные веки поднялись; сомкнутые уста разомкнулись медленно.

Ты говоришь (Мк. 15, 2), --

услышал Пилат тихий голос, и еще яснее почувствовалось, что где-то, когда-то видел это лицо25.

XIII

"Ты -- царь Иудейский?" -- этот вопрос, и ответ: "ты говоришь", у всех четырех евангелистов, -- слово в слово, тот же: врезался, должно быть, в память неизгладимо. Кажется, ответ подтверждается и внеевангельским свидетельством Павла:

...доблестно исповедал Себя, μαρτυρήσαντος... ὴν τκαλὴν ὀμολογίαν, перед Понтием Пилатом... Христос (Царь) Иисус (I Тим. 6, 13).

В доме Каиафы, исповедал Себя перед лицом всего Израиля: "Я -- Сын", а в претории Пилата, -- перед лицом всего человечества: "Я -- Царь". Если отвечает как будто уклончиво двусмысленно: "ты говоришь, а не Я", то потому только, что не может признать Себя "царем Иудейским", в том смысле, как это разумеет Пилат. Ложно понял бы тот оба прямых ответа: "Я Царь", и "Я не Царь". С более математическою точностью нельзя было ответить, и какое нужно было спокойствие, чтобы ответить так!26.
Стоило бы только Иисусу сказать: "нет, Я не царь", и был бы спасен. Он и сам это знает, конечно; но воля Его пострадать все еще, и в этой второй Агонии, непоколебима: мужественно вольно идет на крест.

Никто не отнимает жизни у Меня, но Я сам отдаю ее: власть имею отдать ее, и власть имею опять принять ее (Ио. 10, 17--18).

XIV

Очень вероятно, что весь разговор (кажется, впрочем, Иисус опять умолкает, после тех двух единственных слов: "ты говоришь", и говорит уже один Пилат; в этом правы синоптики, вопреки IV Евангелию), весь разговор, слишком для перевода внутренний, идет не по-арамейски, а по-гречески, без толмача. Сразу, может быть, не понял Пилат, что значит, на греческом языке, арамейское: "ты говоришь": "да" или "нет"? Но вдумался -- понял: "ты говоришь, что Я -- царь. Я на то и родился и пришел в мир, -- чтобы царствовать", -- как верно понял Иоанн (18, 37). -- "Доблестно исповедал Себя Христос-Царь, Иисус"; это, может быть, прочел и Пилат в лице безмолвного Узника.
После такого признания из уст самого Подсудимого, должно бы судье, по букве закона, прекратив ненужный допрос, объявить приговор, потому что в Иудейской провинции, как сами же иудеи признают сейчас, "нет иного царя, кроме кесаря" (Ио. 19, 15). Но понял, вероятно, Пилат и то, что в этом деле буква закона мертва: здесь "совершенный закон -- беззаконие совершенное", summa jus, summa injuria. В том, что Иисус считает Себя "царем Иудейским", не делая ничего для приобретения царства, Пилат не находит достаточной для приговора вины и продолжает тщетный допрос совершенно безмолвного, по синоптикам, а по Иоанну, почти безмолвного Узника27.

XV

Твой народ и первосвященники предали Тебя мне. Что же Ты сделал? --

спросил Пилат.

Царство Мое не от мира сего (Ио. 18, 35--36), --

ответил будто бы Иисус, если верить, кажется, не первому, а одному из следующих, неизвестных "Иоаннов", творцов IV Евангелия. Мог ли бы так ответить Иисус? Кто сказал только что или дал понять: "Я Царь Иудейский", -- Тот, если бы и мог сказать: "царство Мое не от мира сего", то, уж конечно, совсем не в том смысле, как это будет понято христианством за две тысячи лет. Чтобы ответить так, надо было бы Иисусу отречься от Христа -- от самого Себя, и от главного дела всей жизни и смерти Своей:

да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе.

Нет, если бы только предвидел даже не первый, а один из последних "Иоаннов", что это слово так будет понято, то не вложил бы его в уста Господни.
В этой темнейшей загадке христианства, кажется, главное и все решающее слово -- "ныне".

Ныне, νῦν, царство Мое не отсюда, --

это никем никогда не услышано. "Ныне -- сегодня -- сейчас царство Мое еще не от мира сего; но уже идет в мир; будет и здесь, на земле, как на небе".
Это почти понял, хотя бы на одно мгновение, даже такой "средний человек", как Пилат.

Итак, Ты -- царь? (Ты -- все-таки Царь?), οὐκοῦν βασιλεὺς ἒι συ (Ио. 1, 37), --

повторяет он и настаивает, чтобы понять совсем. И слышит сказанный, или читает опять безмолвный, ответ Узника:

Я на то и родился и пришел в мир, -- чтобы царствовать.

Понял Пилат почти, но не совсем: мелькнуло -- пропало; было, как бы не было. "Царство Его не от мира сего -- неземное, на земле невозможное, неопасное", -- это понял Пилат уже не почти, а совсем, и, должно быть, успокоился, убедился окончательно, что перед ним не "злодей", не "бунтовщик", не "противник кесаря", а невинный "мечтатель", что-то вроде "Иудейского Орфея", безобидного, смешного и жалкого: такого казнить, все равно что ребенка. Понял это Пилат и, может быть, уже готовил в уме донесение в Рим: "в деле сем не нашел я ничего, кроме суеверия, темного и безмерного"28.

XVI

Мытаря, блудницу и разбойника на кресте легче было полюбить Иисусу, чем "среднего человека", Пилата. Но если не полюбил, то, может быть, пожалел; предложил ему спасение за то, что он почти хотел Его спасти. Что-то сказал ему об истине, -- что именно, мы не знаем, потому что слова, будто бы, Иисусовы:

всякий, кто от истины, слушает гласа Моего (Ио. 18, 37), --

слишком Иоанновы. Но ответ Пилата мы знаем с несомненной, исторической точностью; слышим его, как слышал Иисус; видим, как видел Он, в тонкой усмешке на бритых губах, страшную, как бы неземную, скуку, может быть ту самую, с какой будет смотреть Пилат на воду, мутнеющую от крови растворенных жил29.

Что есть истина? (Ио. 18, 38), --

в этом слове -- "громовое чудо", как скажет Великий Инквизитор о трех Искушениях дьявола: "если бы слово это было бесследно утрачено, забыто, и надо было бы восстановить его, то вся премудрость земная могла ли бы изобрести хоть что-нибудь подобное?" О, конечно, не "среднего" ума человек говорит его, а тот, кто за ним: весь Рим -- весь мир. Что, в самом деле, мог бы сказать весь мир самой Божественной Истине, призванной на суд его, как не это: "что есть истина?" Но, сколько бы ни спрашивал Пилат, Иисус молчит: уже не говорит, а делает. "Слово стало плотью", и всякое отныне слово человеческое с этим божественным деланием несоизмеримо. Он уже не говорящая, а Сущая Истина. "Что есть истина?" -- на этот вечный вопрос мира сего -- вечный ответ Сына человеческого: "Я".

XVII

И, сказав это слово, опять вышел Пилат к Иудеям, и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем.

Так, в IV Евангелии (18, 38), а в III (23, 14):

вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ, и вот я... исследовал и не нашел Его виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете его.

И опять, в IV Евангелии (19, 7--8):

Иудеи же отвечали Пилату: мы имеем Закон, и по Закону нашему, Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим. И, услышав это слово... Пилат устрашился.

Вспомнил, может быть, "сына богов", Тиберия.

И, опять войдя в преторию, сказал Иисусу: откуда Ты? πόθεν ἒι συ?
Но Иисус не ответил ему (Ио. 19, 9).

Весь -- тишина, молчание, тайна, ужас. И Пилат, может быть, сам удивился -- "устрашился" того, что сказал. Вспомнил, как на полях Меггидонских, у подножия горы Гаризима, плачут самарийские флейты-киноры о боге Кинире-Адонисе:

воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном (Зах. 10, 12).

Вспомнил, может быть, как страшно отомстил Фиванскому царю, Пентею, неузнанный и поруганный им, в человеческом образе, бог Дионис, такой же, как этот, -- жалкий узник30.
Но мелькнуло -- пропало; было, как бы не было. И разгневался, должно быть, Пилат на себя, и на Него, за то, что почти было.

Мне ли не отвечаешь? Или не знаешь, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?

Иисус молчал.

Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было тебе дано свыше; потому более греха на том, кто предал Меня тебе, --

этот безмолвный ответ, может быть, прочел судия в глазах Подсудимого. Кто предал Его? Иуда, Ганан, Израиль? Нет, весь мир.

С этой минуты, Пилат искал отпустить (оправдать) Его (Ио. 19, 10--12).

Этого и прежде искал, но теперь -- еще больше: смутно, может быть, хотя бы на одно мгновение, понял, что сам погибнет, если Его не спасет.

XVIII

Выйдя опять с Иисусом на Лифостратон, -- в который раз? -- увидел Пилат, что, только что пустынная, площадь наполняется народом, как водоем -- вдруг пущенной водой. Снизу, с храмовой площади, --

всходила толпа, ἂναβὰς ό ὂχλος, --

живо вспоминает, как бы глазами видит, Марк. Если бы римский наместник не был так слеп к "презренным" иудеям, то пристальней вглядевшись в толпу, увидел бы, что это не настоящий народ, а поддельный, ряженый, -- Гананова "кукла": частью сиганимы, "стражи-блюстители" храма, дети знатных левитских родов; частью же храмовая челядь, слуги и рабы первосвященников, -- самая черная чернь, заранее наученная, что, когда и по какому знаку делать; готовая, в угоду господам своим, не только "Сына Давидова", но и самого отца послать на крест.

Первосвященники... возбудили чернь (научили, ἒπεισαν)... как погубить Иисуса (Мт. 27, 20).

XIX

К празднику же (Пасхи) наместник имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели (Мт. 27, 15)31.
Был у них тогда знаменитый узник, по прозвищу Варавва, --

так, у Матфея (27, 16), а у Марка (15, 7):

в узах был (некто) Варавва, совершивший вместе с другими бунтовщиками убийство в народном возмущении.

И, наконец, у Иоанна (18, 40), -- "разбойник", ληστής, а в некоторых кодексах, ἀρχιλησῖής, "атаман разбойничьей шайки .
В нашем каноническом чтении, Βαραββᾶς, -- имя, а в древнейших и лучших кодексах Матфея и, может быть, Марка, -- только прозвище: Bar Abba, что значит по-арамейски: "Сын Отца" -- "Сын Божий", -- одно из прозвищ Мессии; полное же имя: Иисус Варавва, Ἰεσουις Βαραββᾶς33. Так, в лучших кодексах. Матфея, читал Ориген, и глазам своим не верил: "имя Иисуса, должно быть, еретиками прибавлено, потому что оно неприлично злодею"34. Как будто все в этом деле -- не самое "неприличное", что было когда-либо в мире. Нет, лучшая порука в исторической точности всего Матфеева свидетельства о суде Пилата -- то, что это страшное и отвратительное созвучье имен, как бы дьявольская игра слов: "Иисус Варавва -- Сын Отца", -- здесь не умолчано.

Мы не можем не говорить того, что видели и слышали, --

скажут ученики Господни тем, "кто запретит им говорить об Иисусовом имени" (Д. А. 4, 18--20); поймут, потому что любят Его, что в Иисусовом имени -- "все наоборот": позор человеческий -- слава Господня35.
Два "Мятежника", два "Освободителя", два "Христа": Иисус и Варавва. Страшный тезка Сына Божия -- сын дьявола. Выбор между ними сделает весь Израиль -- все человечество, -- мы знаем, какой.

XX

Этим-то созвучием имен: "Иисус Назорей -- Иисус Варавва", и наведен был, вероятно, Пилат на простейшую и, как ему казалось, счастливейшую мысль: хитрого Ганана перехитрить, поймать в ловушку и спасти Невинного. Помня, как встречен был "царь Иудейский", пять дней назад, в торжественном шествии в Иерусалим, мог ли сомневаться Пилат в выборе народа между "двумя Иисусами"?

Итак... сказал им: кого же хотите, чтобы я отпустил вам: Иисуса Варавву или Иисуса, которого вы называете Мессией-Царем? (Мт. 27, 17).
Тогда закричали все: не Его, но Варавву! (Ио. 18, 40).

Вряд ли понял Пилат сразу, что сделал; но вдумался -- понял: "перехитрил Ганана, поймал в ловушку, спас Невинного!" -- внутренне скрежетал на себя зубами. Хуже всего было то, что поставить рядом с осужденным на смерть злодеем Невинного -- косвенно признать и Его достойным казни.

XXI

Крик в толпе усиливался; надо было что-нибудь решить.

Что же хотите вы, чтобы я сделал с тем, кого называете вы "царем Иудейским"? (Мк. 15, 12).

Только что это сказал, понял Пилат, что сделал новую глупость.

Распни Его, распни!

закричали все (Ио. 19, 6).
Снова Пилат возвысил голос:

...какое же зло сделал Он?

Если бы эти беснующиеся могли что-нибудь слышать, какую страшную силу имел бы для них этот вопрос, в устах язычника -- "пса"!

Я ничего достойного смерти не нашел в Нем. Итак, наказав Его, отпущу (Лк. 23, 22).

Но еще сильнее закричали все:

если отпустишь его, ты не друг кесарю: всякий, делающий себя царем, -- противник кесарю! (Ио. 19, 12).

Глупость за глупостью, -- увязал Пилат в трясине. Понял, что уже не Иисуса надо спасать, а себя. Медленно проплыли перед глазами его, в желтом тумане хамзина, две красные тени, -- страшный старик на Капрее и подлый наушник его, Сейан.
Бедный Пилат! Тщетно унизил "величие" римского суда, majestas immensa Romana; тщетно метался между Гаввафой и Преторией. Будет, может быть, спокойнее, когда увидит воду, мутнеющею от крови растворенных жил.

XXII

Услышав это слово ("ты не друг кесарю")... сел Пилат на судейское место (Ио. 19, 13), --

"курульное кресло", βῆμα, осененное римским орлом, держащим в когтях, над пуком связанных копий, дощечку с четырьмя заповедными буквами: S. P. Q. R. -- Senatus Populusque Romanus.
На площади сделалась вдруг тишина: знали все, что когда судия сел на судейское место, то объявлен будет приговор.
Ликтор, подойдя к Пилату, подал ему две сложенные восковые дощечки -- письмо Клавдии36.

Праведнику тому не делай никакого зла, потому что я сегодня во сне много за Него пострадала (Мт. 27, 19), --

прочел Пилат.

Зришь ли, как всей своей тяжестью зыблется ось мировая?37

Сломится ось еще не совсем, -- снова починится; но по тому же месту сломится опять, уже совсем, и рухнет всей своей тяжестью. Сидя в мутнеющей от крови воде, вспомнит Пилат, как сидел тогда на Гаввафе, спасая Невинного.
Поднял руку судия, не смея взглянуть в лицо Подсудимого, и сказал:

вот Царь ваш!
ἲδε ό Βασιλεὺς υμῶν.

Но они закричали: возьми, возьми, распни Его!
Пилат говорит им: царя ли вашего распну? Первосвященники же отвечали: нет у нас иного царя, кроме кесаря! (Ио. 19, 14--15).

Лучше играть в руку Ганану нельзя было, чем играл Пилат, сам на свою голову бунтуя народ.
"Видя, что смятение, θόρυβος, увеличивается" (Мт. 27, 24), -- сам, как будто нарочно, подливает масла в огонь. Если бы даже была здесь не Гананова "чернь", а настоящий "народ" -- весь народ Божий, Израиль, то в ярость пришел бы и он, оттого что язычник -- "пес", ругается над святейшей надеждой Израиля -- Мессией.
В этом: "ἂρον, ἂρον, возьми, возьми Его!" -- слышится как бы крик задыхающейся ярости. Тот же крик, в двух шагах от той же Гаввафы, послышится, лет через двадцать, когда будет требовать народ смерти Павла:

истреби от земли такого, ибо ему не должно жить! -- ... кричали, метали одежды и бросали пыль на воздух (А. Д. 22, 22--23).

Смотрит Пилат на искаженные бешенством лица, на горящие нечеловеческим огнем глаза, и кажется ему, что это не люди, не звери, а дьяволы.

XXIII

Казни Его требуют не все; иные плачут, --

скажет Пилат в "Евангелии от Никодима"38. Этого, конечно, не мог он сказать. Но это могло быть; если б не могло, -- надо бы поставить крест на человечестве: незачем было бы Сыну человеческому умирать и воскресать.
Добрые плачут, или "спят от печали", а злые бодрствуют, действуют. Слезы добрых, в явном Евангелии, почти умолчаны; сказано о них, только в Апокрифе -- Евангелии тайном. Смутно, впрочем, помнит Иоанн (18, 40), что требовали казни не все.

Не Его (отпусти), а Варавву! -- закричали все.

Но "распни, распни Его!" -- кричат только "первосвященники и слуги их" (Ио. 19, 6). Судя, однако, по дальнейшему, -- не только они: очень вероятно, что и мнимый "народ" -- действительная "чернь" -- разделился надвое.
Так же смутно помнит Лука (23, 48), что в Голгофской тьме, уже после того, как предал Иисус дух Свой в руки Отца, --

весь народ, сошедшийся на зрелище сие, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь.

Может быть, и не "весь народ", а только часть его: очень вероятно, что и здесь он разделился. Кажется, такое же точно "разделение" происходит и на площади Гаввафы; злые кричат: "распни", а добрые плачут, "бия себя в грудь".

XXIV

Поднял руку Пилат; колыхнулась голубая занавеска архиерейских носилок, как будто и за нею кто-то поднял руку, -- и сделалась вдруг тишина.
Может быть, не знал Пилат, что скажет сейчас; может быть, хотел сказать совсем другое, но как будто не он сам, а кто-то за него сказал:

condemno, ibis in crucem.
Осуждаю; пойдешь на крест39.
XXV

"Нет у нас иного царя, кроме кесаря", -- только ли от Сына отрекаются? Нет, и от Отца, потому что у народа Божия, Израиля, Царь Единственный -- Бог: "Господи! царствуй над нами один". Сын и Отец уйдут из дома Израиля:

се, оставляется вам дом ваш пуст (Мт. 23, 39).

Что такое казнь Иисуса? "Судебное убийство"? Нет, люди должны были признать Иисуса Христом, или казнить, -- римляне, по своему закону, как "возмутителя всесветнего"; иудеи, тоже по своему закону, -- как "богохульника". Если бы Савл, будущий Павел, был на Гаввафе, то кричал бы и он: "Распни!"
Только ли иудеи распяли Его? Нет, и мы. "Кровь Его на нас и на детях наших". Сколько бы ни умывал руки Пилат, весь Рим -- весь мир -- этой Крови не смоет.
Добрые плачут, "бия себя в грудь", или "спят от печали"; а злые бодрствуют, действуют, -- кричат: "Распни!" Так было и будет всегда.
Кто-то сказал: "Иисус был осужден справедливо, потому что весь дух Его учения находился в противоречии со всем существующим порядком вещей"40. Так оно и есть, конечно. Весь вопрос в том, лучше ли "существующий порядок вещей" или то, чего хотел Иисус. Надо быть с Ним, чтобы Его оправдать. По всем законам, по всем "правдам", кроме Его, Он был и будет осужден всегда. "Ibis in crucem, пойдешь на крест", -- этот приговор Пилата -- приговор мира сего над Христом, во веки веков.

Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон (Ио. 12,31),--

это одна из двух возможностей, а другая: ныне, суд мира сего -- над Христом; ныне Христос изгнан будет вон. Надо ли говорить, какая из этих двух возможностей осуществляется в мире сейчас?

XXVI

"Ликтор! руки свяжи ему -- будет бит. Lictor, conliga manus, verberetur", -- к смертному приговору должен бы давеча прибавить Пилат, но, вероятно, не имел силы; только молча, уходя с Лифостратона, махнул рукою ликтору, и тот уже знал, что надо делать41.

Воины отвели Иисуса внутрь двора, в преторию, и собрали на Него всю когорту (Мк. 15, 16).

Маловероятно, чтобы весь гарнизон Антониевой крепости, римская когорта, σπεῖρα, состоявшая тогда из 600 человек, не нарушая дисциплины, могла сойтись во внутреннем дворе "преторианского лагеря", castra praetoriana, для поругания осужденного узника42. Кажется, Марк называет целое вместо части, -- "когорту", вместо манипула, в 120 человек, или даже центурии, в 60 человек43.
Только одним-единственным словом вспоминает Марк то, что произошло во дворе:

предал Иисуса (Пилат) на распятие, бичевав, φραγελλώσας, --

сухо, кратко, как будто "бесчувственно", по общему, кажется, для Страстей Господних, правилу: чем ужаснее, тем безмолвнее44. Слишком большое чувство в словах не выражается: так, из опрокинутой вдруг, слишком полной бутылки не льется вода. Тем, кто от привычки забыл, что значит: "Сын Божий бичуется людьми", -- этого уже никакие слова не напомнят.
"Бич", flagellum, по римским законам, предшествует кресту45. Римские граждане освобождены от этой позорной казни провинциалов и рабов. "Бич ужасающий", flagellum horribile, -- содрогается, при одном имени бича, Гораций46. Бич -- "половина смерти, media mors", говорит Цицерон47. И даже "зверь", Домициан, бичу ужасается48. Бич, может быть, страшнее креста.
Донага раздев, бичуемого привязывают к низкому столбу, в слегка наклоненном положении, со скрученными за спиною руками49. Несколько "опытнейших" в этом деле, палачей-ликторов50 наносят удары со всех сторон, и бичи, состоящие из ремней с вложенными в них, острыми, костяными или свинцовыми шариками, не только бьют по телу, но и вонзаются в него, "рубят, режут, рвут"51. Часто уносят бичуемых замертво, а иногда забивают и до смерти52 53.
Так как большая или меньшая сила ударов зависит от "опытнейших" палачей, то и немногими ударами они могут забить жертву насмерть, или сделать бичевание сравнительно легким. Судя по тому, что Иисус сохранит достаточно силы, чтобы, сидя на шутовском престоле, вынести поругание воинов и потом нести крест от Антониевой крепости до городских ворот, Пилат велел бичевать Его "легко". Но все-таки страшно подумать, как под бичами капала редкими каплями, а потом, все более частыми, и, наконец, струей полилась на белую пыль площади красная кровь.
Так, полною платою расплатился Господь за Тайную Вечерю:

вот тело Мое, вот кровь Моя.

XXVII

Плотники, должно быть, тут же, на дворе, изготовили три креста для трех распинаемых, Иисуса и двух разбойников. В верхних концах крестных столбов выдолбили для поперечных балок-перекладин, patibuli, нужные выемки. Гулким эхо стены казарм, окружавших двор, повторяли стук молотков.
После бичевания, до крестного шествия, оставалось свободное время, пока работали плотники. В это-то, кажется, время, воины, назначенные для совершения казни, и придумали себе от скуки забаву с "царем Иудейским".
Вспомнили весенние игры, Сатурналии, в которых сошедшего с неба на землю, поруганного людьми и убитого бога-царя Золотого Века, Сатурна, изображал осужденный на смерть злодей: ряженного в шутовскую порфиру, сажали его на шутовской престол, поклонялись ему, исполняли все его прихоти, потом вешали 54. "Все происходило, как в театральных зрелищах", -- вспоминает один из свидетелей 55. Игрища, подобные римским Сатурналиям, совершавшиеся также у персов, вавилонян, а может быть, и у древних египтян, восходят, через мистерию-миф о поруганном и убитом людьми, боге солнца, Ра, к незапамятной древности, -- к тому, что наука называет "преисторией", миф -- "Атлантидой", а Откровение -- "первым, допотопным миром"56. Это -- как бы вечно повторяющийся бред всего человечества -- дьявольская, на Сына Божия карикатура -- откинутая назад, до начала времен, исполинская тень того, что произошло во дворе Пилатовой претории, в 31--32-м году нашей эры, 6--7 апреля, в Страстную Пятницу, в 9-м часу утра.

XXVIII

Воины, должно быть, вынесли на площадь из казармы походный стул центуриона и, поставив его посередине площади, посадили на него Иисуса, нагого, окровавленного, после бичевания. Кто-то, найдя валявшееся тут же, на дворе, служившее для подтирания ног, лохмотья воинского красного плаща, sagum, paludamentum, накинул его на плечи Ему, вместо царского пурпура 57; кто-то, вынув, может быть, из кучи хвороста, служившего для растопки ночных костров на дворе, колючую ветку терновика, возложил ее на голову Его, вместо царского венца58; кто-то вложил Ему в связанные руки, из той же кучи, тростник, вместо царского скиптра.

И, становясь перед Ним на колени... поклонялись Ему, говоря: радуйся, Царь Иудейский! (Мт. 26, 28--29; Мк. 15, 17--18).

"Ave, Rex Iudaeorum!" -- вместо "Ave, Caesar Imperator!" И прибавляли обычное приветствие римских воинов кесарю: "ave, Caesar Victor Imperator!" -- "Кесарь Победитель, радуйся!"59 -- как бы сам дьявол, устами человеческими, ругался над Тем, Кто сказал: "Я победил мир" (Ио. 16, 33).

И плевали на Него, и, взявши тростник, били Его по голове (Мт. 27, 30).

"Царь ужасного Величия", Rex tremendae majestatis, -- сатурнальное чучело, кукольного театра Гананова кукольный царь.

Се, человек! Ессе homo (Ио. 19, 5), --

это слово Пилата, вероятно исторически подлинное, -- тоже "громовое чудо", такое, что "всей премудрости земной не хватило бы, чтоб изобрести его". Слово это мог сказать "почти милосердный" Пилат, увидев случайно, издали, и тотчас, может быть, прекратив недостойное "римского величия", поругание Смертника.
Там, во дворе Каиафы, иудеи ругались над Сыном Божиим, Царем Небесным, а здесь, во дворе Пилата, римляне ругаются над Сыном человеческим, Царем земным. Но сколько бы люди ни ругались над Ним, поймут когда-нибудь, что в этом терновом венце, в этой кровавой порфире, -- единственный Царь.
И, глядя на это, сердце наше двумя чувствами раздирается, -- одно: миру ничем не спастись, кроме этого; а другое: не лучше ли бы миру погибнуть, чем этому быть?

XXIX

И, когда надругались над Ним, сняли с него багряницу, и одели Его (снова) в одежды Его, и повели на распятие (Мт. 27, 31).

Сам распинаемый должен был, по римскому закону, нести крест, или, точнее, так как цельный крест составлялся только на месте казни, из вбитого в землю кола, palus, и укрепленной на нем перекладины, patibulum, то осужденный нес одну из этих двух частей креста, или связанные веревками, обе60. Сами римляне не должны были касаться "проклятого дерева": значит, не было особенной жестокости в том, что воины заставили Иисуса нести крестный кол61.

Кто хочет идти за Мною... возьми крест свой и следуй за Мною (Мк. 8, 34).
Кто не несет креста своего, тот Мне не брат, --

это Он говорит и делает: первый из всех, на земле Крест несущих, -- Он Сам62.
Двое разбойников шли вместе с Ним, по улицам, еще празднично-пустынным в этот утренний час. "Казнью заведующий, сотник"63 нес, впереди шествия, крестную, белого дерева, дощечку, titulus crucis, πιναζ64, с надписью крупными, черными буквами, римскими, греческими и еврейскими (Ио. 19, 19--20), так, чтобы все могли прочесть и понять:

Rex Judaeorum.
Ο Βασιλεὺς τῶν Ιουδαίων.
Malka di Iehudaje.
Царь Иудейский (Мк. 15, 26).

Выходя же, встретили некоего Киренеянина, по имени Симона... шедшего с поля... и возложили на него крест, чтобы он нес его за Иисусом (Мк. 15, 21; Мт. 27, 32; Лк. 23, 36).

Сам, должно быть, уже не мог нести. Судя по тому, что Симона встречают, "идущего с поля", ἀπ᾽ἀγροῦ, -- слово "выходя", ἐξερχόμεοι, у Матфея, значит: "выходя из города". А если так, то Иисус нес крест или перекладину, patibulum, от Антониевой крепости до городских ворот, что свидетельствует о несокрушимой, после бичевания до распятия, духовной и телесной крепости Мученика. Так понял Иоанн (19, 17):

Сам неся крест свой, вышел на Лобное место, Голгофу.

10
РАСПЯТ
I

"Крест был найден, сверх надежды", -- сообщает церковный историк Евсевий о сделанной будто бы императором Константином находке Креста Господня на дне колодца, под мусором от развалин, воздвигнутого на месте Голгофы, Венерина капища1. "Сверх надежды найден" -- значит: "был потерян, забыт, безнадежно". Помнит убийца, где убил человека, а где Сын Божий убит людьми, люди забыли.

Если мы и знали Христа по плоти, то теперь уже не знаем (II Кор. 5, 16),

-- эту Павлову загадку разгадали православные так же почти, как еретики-докеты: "тенью только страдал", passum fuisse, quasi per umbram2. Если бы не только "тенью", -- то могли ли бы люди забыть, где страдал, и через пятнадцать веков недоумевать, что целуют, истинный ли Крест или мнимый, тело или тень?

II

Что бы почувствовали Петр и "толмач" его Марк, если бы знали, что это будет? Могло ли бы им прийти в голову, что когда-нибудь одного слова "Голгофа" будет уже недостаточно, чтобы сразу напомнить людям то место, где Господь был распят? В первых, ближайших к Иисусу, двух поколениях, от 60-х годов, когда в Римской общине записывает Марк "Воспоминания" Петра, до 90-х годов, когда в общине эфесской записывает "Иоанн Пресвитер" "Воспоминания" Иоанна Апостола, память о Голгофе еще так жива, что люди, если бы даже хотели, не могли бы забыть это страшное место, потому что нет и, вероятно, не будет другого события во всемирной истории, изображенного с такой наглядной точностью, как это. В каждом слове всех четырех свидетелей чувствуется, что стоит им только закрыть глаза, чтобы все увидеть снова так, как будто оно происходит перед их глазами сейчас.
И вот все-таки забыли.

III

Самое строение почвы около Иерусалима могло бы напомнить людям место Голгофы. Стены города всюду возвышаются над кручами, кроме одной стороны -- северо-западной, где холмистая равнина спускается отлого; только здесь и могла быть Голгофа3.

Близко к городу было то место, где распят Иисус, --

все еще помнит -- видит Иоанн (19, 20), помнит и Послание к Евреям (13, 12), Иоанну почти современное:

вне городских ворот пострадал Иисус.

Помнит и Марк (19, 29): шесть часов, от девяти утра, когда Господь был распят, до трех пополудни, когда Он умер, идут, не переставая, "прохожие", παραπορευόμενοι, мимо Распятого, "ругаясь над Ним", ὲβλασφημούν. Точность всех этих Новозаветных свидетельств подтверждается и римскими историками. "Мы (римляне) имеем обыкновение ставить кресты у больших дорог, чтобы проходящие, видя распятых, страшились"4, "полезнейшего ради примера", res saluberrimi exempli5.
Кажется, к северо-западу от Иерусалима, в предместий Безафа (Bezatha), в углу, образуемом двумя городскими стенами6, на одном из тех пустырей или свалочных мест, какие бывают под стенами больших городов, -- близ кладбища с высеченным в скале новым гробом Иосифа Аримафейского (Ио. 19, 41; Мт. 27, 60), у большой дороги или на перекрестке нескольких больших дорог, находилось отовсюду видное, римскими палачами излюбленное место казни, по-латински calvarium, "лысое", по-гречески, κράνιον, "лобное", а по-арамейски gol-gol"tha, "мертвый череп"7. Голый, круглый, скалистый бугор, может быть, с тремя оставшимися от покинутой каменоломни, какие встречаются доныне в этих местах, темными дырами, как бы пустыми глазницами и оскаленным ртом, совершенное подобие мертвого черепа, -- вот что такое Голгофа.
Если арамейское слово gol-gotha значит: "холм Гоаф", goath8, то, может быть, у пророка Иеремии (31, 38--40) уцелела вещая память о месте Голгофы.

Шнур землемерный --

(меряющий землю и все земное небесною мерою Креста), --

шнур землемерный пойдет -- (от ворот северо-западного угла Иерусалимских стен) -- до холма Гарива и обойдет холм Гоафа (Голгофу).
И вся долина трупов и пепла, все выжженные до потока Кедрона места... будут святынею Господу: не разрушится она и не уничтожится вовек.

Помнит как будто пророк нами забытое, видит невидимое нам, самое святое и проклятое место Земли -- Голгофу.

IV

Чтобы не тратить лишнего дерева (особенно здесь, на Иерусалимских безлесных высотах), кресты большею частью делались низкие, ровно такой вышины, чтобы только земли не касались ноги распятого9. Оба разбойника повешены были, вероятно, на таких низких крестах. Но и высокие изредка делались, должно быть, для важнейших, государственных, преступников10. Судя по тому, что Иисусу подают напитанную уксусом губку на конце "тростника" (Мк. 15, 36) или "копия", ὒσσω, как в древнейших и лучших кодексах Иоанна (19, 29), а не "иссопа", ύσσώπω, как в нашем каноническом чтении (губку, да еще напитанную уксусом, отяжелевшую, нельзя насадить на короткий и хрупкий стебель былинки иссопа-майорана)11, судя по этому, Иисус был распят на высоком кресте12. Та же насмешка, может быть, и здесь, как в крестной надписи "Царь Иудейский": высшее, царское место -- Царю. Так исполнилось слово Господне:

когда вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе (Ио. 12, 32).

V
Два креста были у римлян: столб с наложенной на него перекладиной, patibulum, крест "безглавый", в виде греческой буквы tau, T, crux patibulata, и крест "возглавленный", crux capitata, с перекладиной, вставленной в зарубку немного пониже верхнего конца столба, как бы главы креста; это наш церковный крест13.
Вкладывать поперечное бревно патибула и укреплять его гвоздями или хотя бы просто веревками в выемке, сделанной на верхнем конце столба, легче и проще, плотничьей работы меньше требует, чем вставлять и укреплять то же бревно в зарубке, сделанной ниже этого конца, -- "возглавлять", "перекрещивать" крест. Вот почему такие простые, легкой работы, "безглавые" кресты назначались, вероятно, для обыкновенных злодеев, таких, как те двое, вместе с Иисусом распятые; а более сложные, тонкой работы, "перекрещенные", -- для важнейших, опять-таки государственных, преступников, таких, как этот "виновник мятежа", "противник кесаря", "оскорбитель величества", "Царь Иудейский" -- Иисус Назорей.
Помнит убийца, каким из двух, бывших у него, ножей зарезал человека, а на каком из двух, бывших тогда, крестов распят Сын Божий, люди забыли.
Поздние учителя Церкви, III--IV веков, помнят, что Господь был распят на кресте "безглавом". "Греческая буква tau и наше латинское Т имеют вид креста Господня", -- верит Тертуллиан14 ложно понятому Иезекиилеву пророчеству (9, 4--6):

сделай знак на челах людей скорбящих и воздыхающих.

В подлиннике еврейском не сказано, какой "знак". Но Семьдесят Толковников, ничего, конечно, не зная о Кресте Господнем, увидели в этом знаке греческую букву Т -- "безглавый", не истинный для нас, не "перекрещенный" крест.
Этому ложному свидетельству поздних Отцов поверила с жадным злорадством почти вся левая критика -- надо ли говорить, почему? Слишком хотелось бы ей превратить Голгофскую историю -- мистерию -- в "миф"; обезглавить, уничтожить Крест.
Самые ранние, внеевангельские свидетели II века, св. Юстин Мученик и св. Ириней Лионский, видевшие, может быть, тех, кто своими глазами видел крест на Голгофе, помнят истинный, "возглавленный", "перекрещенный" Крест, crux capitata15. Нет никаких оснований не верить этому свидетельству. А если так, то наше церковное крестное знамение исторически подлинно; подлинно и все наше родное, детское, тысячелетнее, сначала церковное, а потом и мирское, видение Голгофы: голый круглый холм, подобие мертвого черепа, с тремя на нем крестами: два низких, "безглавых", разбойничьих, и один высокий, "возглавленный", -- Господень.

VI

Истинный Крест -- "перекрещенный". "Скрещивается все", -- что это значит, понял бы, может быть, тот, кто сказал: "противоположное -- согласное"; "Логос прежде был, нежели стать земле"; лучше многих христиан понял бы Гераклит, что хотел сказать Павел:

Он -- (Распятый) -- есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую между ними преграду (Ефес. 2, 14--16).

В сердце Распятого, в сердце Креста, скрещиваются две линии: горизонтальная, земная, и вертикальная, небесная.

Все, что на небе и на земле, возглавить Христом (Ефес. 1, 10), --

вот Крестного Знамения Божественная геометрия -- "землемерный шнур" Иезекиилев. В Логосе -- Крест и в космосе: прежде чем стать земле, был Крест. Все -- от него и к нему. Если бы один из двух мимо земли пролетающих Ангелов спросил: "Что на земле?", то другой ответил бы: "Крест".
"Царство Божие есть опрокинутый мир", а рычаг опрокидывающий -- Крест.
Опыт наших детских снов: "перекреститься -- отогнать дьявола", -- может быть, и в смерти нас не обманет: "перекреститься -- смерть отогнать".

Верующий в Меня не умрет вовек (Ио. 11, 26), смерти вовек не увидит (Ио. 8, 52).

Смерть убивающий меч -- Крест. Надо ли говорить, кто хотел бы сломать этот меч?

VII

"Все ученики, оставив Его, бежали", -- по свидетельству Марка-Матфея (14, 50; 26, 56) о Гефсимании; или, по страшному слову Юстина, кажется, внеевангельскому "воспоминанию" апостолов:

все... отступили от Него и отреклись, ἀπέστησαν, ἀρνησάμενοι ἀυτόν16.

Это значит: не было никого из учеников на Голгофе. В этом правы синоптики вопреки IV Евангелию (19, 26--28, 35), потому что не могло не исполниться слово Господне:

все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь (Мк. 14, 26).

Нет никакого сомнения, что Марк, если бы только мог, кончил бы Евангелие так же, как начал, -- по личным "Воспоминаниям" Петра. Но вот, не мог: эта путеводная нить обрывается для него во дворе Каиафы по отречении Петра двумя, должно быть, из собственных уст его услышанными словами:

начал плакать (14, 72).

Плачет Петр, слезы льет о себе, а как за него льется Кровь на Голгофе, не видит. Криком петуха заглушён для него стук вбивающих крестные гвозди молотков.
Как умирал Иисус, никто из учеников Его не видел, а между тем надо быть слепым и глухим к истории, чтобы не почувствовать, читая евангельский рассказ о Голгофе, что все это чьими-то глазами увидено, чьими-то ушами услышано. Чьими же? Марк отвечает на этот вопрос точной ссылкой на три свидетельства -- как бы три, с разных сторон на лицо Распятого во тьме Голгофы падающих света: два -- внешних, один -- внутренний.

VIII

Первое свидетельство -- о первых, должно быть, минутах Распятия -- идет от Симона Киринеянина, "отца Александрова и Руфова", как в самом начале рассказа напоминает Марк (15, 21); зачем и кому напоминает -- чтоб это понять, вспомним Павла:

Руфа, избранного в Господе, приветствуете (лобзанием святым) (Рим. 16, 13), --

пишет Павел той самой Римской общине и почти в то самое время, где и когда записывает Марк "Воспоминания" Петра. Это значит: Руф (римское имя), а может быть, и брат его Александр (греческое имя) -- члены Римской общины: вот почему на них и ссылается Марк, как на первых и ближайших свидетелей. Слышали Руф и Александр от отца своего, Симона, о том, что происходило на Голгофе, а тот видел это своими глазами. Выпавшую на дворе Каиафы из рук Петра-очевидца нить воспоминаний подхватывает Симон, а от него -- Марк17.
Несший крест мог что-то знать о Кресте, чего другие не знали. Симон, донеся крест до Голгофы, не был, вероятно, отпущен римлянами тотчас: чужие руки им были нужны, чтобы не пачкать своих о "гнусное дерево". А если так, то Симонов глаз, иудейский, мог подглядеть; ухо его, иудейское, могло подслушать то, чего римские глаза и уши не видели и не слышали. Симоново свидетельство важно для нас потому, что именно здесь, на Голгофе, где Иудеи "Царя" своего распяли, нам всего нужнее и труднее понять, что значит:

от Иудеев спасение (Ио. 4, 22).

IX

Первое -- о первых минутах Распятия свидетельство -- иудейское; второе -- о минутах последних -- римское, "заведующего казнью сотника", centurio supplicio praepositus, -- Лонгина или Петрония (имена его в поздних апокрифах)18.

Сотник же, стоявший напротив Него, στηκ (Мк. 15, 39), - видел, как умирал Иисус. "Стал напротив", чтобы лучше видеть; пристально, должно быть, вглядывался в лицо Умирающего; целыми часами мог Его наблюдать19. И римский глаз подглядел, римское ухо подслушало то, чего иудейские глаза и уши не видели и не слышали. Лучше своих понял чужой. "Рим" значит "мир": все язычество -- все человечество -- присутствует здесь, на Голгофе, в лице этого римского сотника. Только этим ключом -- Крестом -- отомкнётся, по слову Павла (I Кор. 16, 9), "широкая дверь" для язычников; только здесь взойдет "свет к просвещению язычников" (Лк. 2, 32).
Вот почему для нас особенно важно свидетельство, может быть, и не будущего "святого", Лонгина, каким сделают его Апокрифы, а такого же, как мы, вечно грешного: его глаза, видящие лицо Распятого, -- наши; уши его, слышащие последний вопль Умирающего, -- наши.

X

Третье свидетельство, от первой минуты Распятия до последней, -- внутреннее, для нас уже "христианское", -- Галилейских жен.

Были же (там) и жены, --

связывает Марк уже явно, союзом "и", καί, те два внешних свидетельства с этим, внутренним.

Были же (там) и жены, смотревшие издали, απὸ μακρόθεν.

"Издали" смотрят, должно быть, потому, что место казни оцеплено римскою стражею20.

Между ними была и Мария Магдалина, и Мария, мать Иакова Меньшого и Иосии, и Саломея... и другие многие, пришедшие вместе с Ним (Иисусом) в Иерусалим (Мк. 15, 40--41).

Почему из "многих" Марк называет по имени только трех, понятно лишь в том случае, если он ссылается на них как на ближайших и достовернейших свидетельниц21.

...(Женщины эти), следуя за Ним, служили Ему и тогда, когда Он был еще в Галилее, --

неожиданно для нас приподымает Марк завесу над целой неизвестной стороной жизни Иисуса Неизвестного, уже не мужской, а женской: только мужское Евангелие -- до Голгофы, а здесь начинается и женское.
Не было ли среди этих Галилейских жен и той Марии Неизвестной, кто "приготовила тело Господне к погребению", умастив его миром на Вифаниевской вечере, -- "другой Марии", упоминаемой в I Евангелии дважды: сначала при Погребении:

там была Мария Магдалина и другая Мария, ή ἄλλη Μαρία, сидевшие против гроба (Мт. 27, 61) --

и потом, при Воскресении:

на рассвете первого дня недели пришла Магдалина и другая Мария посмотреть гроб (Мт. 28, 1).

Все ученики бежали -- "отреклись" от Него; верными Ему остались ученицы. Слабые жены сильнее мужей: вера Камня-Петра песком рассыпалась, а вера Марии -- камень. Мужественность в любви оказалась бессильной; сильною -- женственность. Солнце мужской любви заходит в смерти; солнце женской -- взойдет в Воскресении.
Только любящая знает, как умирает Возлюбленный, знает Иисуса умирающего только Мария, Неизвестного -- Неизвестная.

XI

Был час третий, и распяли Его (Мк. 15, 25).

Только одно слово -- у всех четырех свидетелей: "распяли", ὲσταύρωσαν. Здесь о распятии, так же как там, о бичевании, молчат уста -- сердце молчит: так не льется вода из опрокинутой вдруг слишком полной бутылки.
"Места не хватало для крестов, и крестов -- для распинаемых", -- вспомнит очевидец Иосиф Флавий о множестве крестов под стенами осажденного Иерусалима22; то же мог бы вспомнить Иосиф Плотник, очевидец восстания Иуды Галилеянина. Вот почему не надо было в те дни объяснять, что значит: "распяли". А чтобы и нам понять, что это значит в устах Марка-Петра, вспомним, что сам Петр будет распят.

Я сораспялся Христу, συνεσταυρώσαμαι (Гал. 2, 21), --

мог бы и он сказать, как Павел. Этого одного слова было достаточно, чтобы лет через двенадцать выступили "крестные язвы", στίγματα, на теле Павла (Гал. 6, 17), а через двенадцать веков -- на теле Франциска Ассизского.

И привели Его на место Голгофу...
И давали Ему пить вино (смешанное) с миром (Мк. 15, 22--23).

"Знатные иерусалимские женщины предлагали идущим на смертную казнь кубок вина с разведенным в нем зернышком ладана, дабы помрачить их сознание", -- невольно подтверждает Талмуд евангельское свидетельство23. К миру или ладану прибавлялась иногда и маковая вытяжка, по-арамейски rosch, опиум24.
Этого одуряющего напитка Иисус не принял: мук Своих не захотел облегчать ценою беспамятства. Молча устраняющее кубок движение руки лучше всех слов дает нам заглянуть в бестрепетное мужество Его пред лицом смерти.

XII

Крестная казнь начиналась с того, что палачи раздевали смертника по римскому обычаю догола 25; но так как римляне в покоренных землях не нарушали без крайней нужды местных обычаев, то, вероятно, уважали и здесь, на Голгофе, иудейский обычай покрывать наготу повешенного куском ткани спереди 26. Помнит и "Евангелие от Никодима", что Иисус на кресте опоясан был узким, по чреслам, "лентием" 27. Но многие учителя Церкви утверждают наготу Его совершенную: "Наг был второй Адам на кресте, так же как первый в раю" 28. С точностью мы этого не знаем. Благостно целомудренно покрыла наготу Господню сама История -- здесь уже Мистерия. Не будем же и мы подымать ее святого покрова.
Смертника, раздев донага, клали на спину, и четыре палача держали его за руки и за ноги, чтобы не бился, а пятый, вгоняя молотком длинные "крестные гвозди", masmera min haselub, в мякоть ладони сначала правой руки, а потом -- левой, прибивал их к обоим концам патибула 29.

Masmera min haselub,
длинные гвозди креста, --

этих трех слов пронзающий звук слышался, может быть, Иисусу-отроку в стуке молотка в мастерской плотника Иосифа, вбивавшего длинные черные гвозди в белую, как человеческое тело, доску нового дерева. Тот же стук, с тем же пронзающим звуком, --

masmera min haselub, --

раздался и здесь, на Голгофе, глухо, в желтом тумане хамзина, в безответной глухоте земли и неба.
Жены, смотревшие издали, может быть, хотели бы закрыть глаза, чтобы не видеть, но не закроют -- увидят, как длинные черные гвозди войдут в белое тело; уши хотели бы заткнуть, чтобы не слышать, но не заткнут -- услышат, как достучит молоток.
Слушает небо, и земля, и преисподняя: не было такого звука в мире и не будет до последней трубы Архангела.

XIII

С помощью веревок и лестницы или особого рода вил, furcilla, подымали перекладину, патибул, вместе с пригвожденным к ней на заранее вбитый в землю столб, по-латыни palus, по-арамейски selib, и прибивали ее гвоздями или привязывали веревками к выемке, сделанной в "перекрещенном кресте", crux capitata, немного пониже верхнего конца столба 30.
Чтобы тяжесть иногда полтора суток висящего тела не разорвала прибитых гвоздями ладоней, телу давали одну из двух точек опоры: или, что бывало чаще, распятого сажали верхом на прибитый к середине столба и кверху в виде рога загибавшийся "колок", sedile, , или упирали ногами в прибитую внизу столба, чуть-чуть приподнятую подножную дощечку, pedale, suppendaneum, так что обычное для положения распятого слово двояко: "висит" или "сидит" на кресте, sedens in cruce31.
Гнусного "колка" в кресте Господнем не только изобразить, но и помыслить нельзя: вот почему вся церковная, а потом и светская живопись изображает крест с подножной дощечкой. Будем, однако, помнить, что Иисус, идучи на крест, шел и на этот позор, и благословим снова целомудренно опущенный и здесь покров Истории -- Мистерии.
Ноги повешенного прибивали к столбу или порознь, одну рядом с другой двумя гвоздями, или вместе, одну на другую одним большим гвоздем -- железным стержнем.
Очень далеко разносился и будет разноситься до конца времен, до края земли, стук молотка по большому гвоздю, входящему в ступни Господни. Мы этого не слушаем, а все-таки слышим, потому что ухо человеческое создано так, чтоб это слышать.

XIV

И была (на кресте) надпись вины Его: "Царь Иудейский" (Мк. 15, 26), --

сделанная, должно быть, черными буквами на белой дощечке, titulus, той самой, что несли перед Ним давеча в крестном шествии, а теперь прибили над головой Его к верхнему концу столба32. Буквы шли, вероятно, для четкости и сбережения места, не в строку, а в три столбца, на трех языках, "еврейском, греческом и римском" (Ио. 19, 21). В этой трехъязычной надписи -- первое явление Христа -- Царя Всемирного.

Будет возвещена сия Блаженная Весть Царства по всей вселенной, во свидетельство всем народам (Мт. 24, 14), --

это слово Господне здесь уже, на кресте, исполняется: только эти, пронзенные гвоздями руки обнимут мир; мир обойдут только эти пронзенные ноги.

Итак, Ты -- Царь? --

на этот вечный вопрос Пилата -- Рима -- мира -- вечный ответ Того, Кто стоит на жалкой подножной дощечке креста:

ты говоришь, что Я -- царь (Ио. 18, 37).

И сколько бы люди ни ругались над Ним, знают они, или узнают когда-нибудь, что Царь единственный -- Он.

Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: "Царь Иудейский", но что Он говорил: "Я -- Царь Иудейский".
Но Пилат отвечал им: что я писал, то писал (Ио. 21--22).

Слишком похоже на Пилата -- на весь Рим -- это "каменное" слово: quod sripsi, sripsi, чтобы не быть исторически подлинным. Или еще сильнее, точнее: quod scriptum est, est scriptum, "что писано, то писано".

Сын человеческий идет, как писано о Нем (Мк. 14, 21).
Сказываю же вам (о том) теперь, прежде чем сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я (Ио. 13, 19).

Так же, как это слово Пилата, -- здесь, на Голгофе, все божественно двусмысленно, пророчески прозрачно, как бы внутренним свечением светится.

XV

Крест, нарисованный красными полосками, чуждый, страшный, мохнатый, точно из звериного меха, на речной гальке найденный в Мае д"Азильской ледниковой стоянке33; бронзовые, Бронзового века, крестики-спицы в колесиках34; крест бело-серого волнистого мрамора, найденный в развалинах Кносского дворца на о. Крите, от середины или начала II тысячелетия35; множество крестов -- на Юкатане, в царстве Майя36. Крит и Юкатан -- может быть, две единственные уцелевшие сваи рухнувшего моста-материка через Атлантику -- того, что миф называет "Атлантидой", знание -- "праисторией", а Откровение -- "первым, допотопным человечеством", -- и на обеих сваях -- Крест37. Что это, случай или пророчество? Выбор и здесь, как везде в религии, свободен. Но если даже все эти кресты -- лишь "солнечно-магические знаки" -- упрощенные, с отломанными углами, свастики, , то возможная чудесность в сходстве доисторического креста с Голгофским не отменяется, потому что и он в известном смысле -- "магический знак" победы вечного Солнца -- Сына.

О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказали пророки (Лк. 24, 25), --

не только в Израиле, но и во всем человечестве!
Крест на Голгофе как бы откинул назад, до начала времен, исполинскую тень, движущуюся так, что по ней можно узнать, что произойдет на кресте, как по движущейся тени человека можно узнать, что делает сам человек.

Руки и ноги Мои пронзили38.
Делят ризы Мои между собою, и об одежде Моей кидают жребий (Пс. 21, 17, 19).

"Этого не могло быть, потому что это слишком точно предсказано", -- решает кое-кто из левых критиков: но ведь может быть и наоборот: это было, и потому, предсказано. Выбор и между этими двумя возможностями опять свободен.
"Петельный крест", ankh, , у древних египтян -- знак "вечной жизни", а древнемексиканское племя тласкаланов (Tlaskalan) называет ствол дерева в виде креста с пригвожденной к нему человеческой жертвой Древом Жизни39. Это почти так же "удивительно -- ужасно", как возможное предсказание Голгофы в псалме Давида.
Точность почти геометрическая, с какою откинутая назад, до начала времен, движущаяся тень Креста совпадает с тем, что происходит на Кресте, -- вот "удивительное -- ужасное" в этих возможных пророчествах или случаях. Здесь уже сама история, как бы не вмещаясь в себе, переплескивается в мистерию.
То, что Иисус распят, кое для кого почти так же невероятно, как то, что Он воскрес.

XVI

Подлинно ли евангельское сокровище семи крестных слов Господних? Точное знание могло бы нам ответить: никакой человек, находясь в таком физическом состоянии, в каком находились распятые, после одного или двух часов не мог бы сохранить способность членораздельной речи40. Если тело человека, Иисуса, во всей жизни Его подчинено законам естественным, что на кресте всего очевиднее, потому что крайний отказ от чуда -- Крест, то нет никаких оснований предполагать, чтобы Иисус "чудом" сохранил способность речи до последнего вздоха. Это подтверждается и евангельским свидетельством. Марк и Матфей помнят только одно крестное слово Господне, да и то не Его собственное, а лишь стих Псалма. Все остальные шесть часов на кресте (по Маркову счету) Иисус молчит. С этим свидетельством двух первых синоптиков совпадает и свидетельство IV Евангелия. Сказанное будто бы Господом "любимому ученику" о матери Своей перенесено сюда, на крест, как мы сейчас увидим, из другого места и времени, а из остальных слов у Иоанна первое: "жажду" (19, 28), -- сказано за несколько минут до смерти, а последнее: "совершилось" (19, 30), -- в самый миг смерти; все же остальные три часа (по Иоаннову счету) Иисус молчит.
Судя по тому, как неизгладимо запомнились первым двум синоптикам два предсмертных вопля Иисуса, все остальные шесть часов не слышно от Него не только ни слова, но и ни звука, ни стона, ни жалобы, по Исаиину пророчеству (53, 7):

как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзает уст Своих.

Это-то непостижимое, нечеловеческое молчание в муках нечеловеческих, эта божественная в них тишина больше всего, вероятно, поражает "заведующего казнью" римского сотника и заставляет его, "став напротив", вглядеться пристальней в лицо Умирающего. Много, должно быть, смертей видел он, но такой, как эта, -- никогда.
Иисус молчит на кресте, потому что все, что Он чувствует, -- уже по ту сторону слов. Но смысл молчания верно угадан, измерен, насколько это для человеческого слова возможно, в семи крестных словах -- как бы семи окнах на семь ступеней Агонии -- головокружительно в ад нисходящей лестницы.
В разных евангельских свидетельствах могут быть если не количественно, то качественно, разные пути и меры познания, более внешнего или более внутреннего. Какая мера глубже и проникновеннее, этого нельзя решить, а может быть, и не надо решать, потому что все одинаково подлинны и необходимы для нас.
Как Иисус умирал, мы лучше знаем -- или могли бы знать -- по семи крестным словам, чем если бы стояли у подножия креста и своими ушами слышали, своими глазами видели все.

XVII

Первое слово:

Отче: прости им, ибо не знают, что делают (Лк. 28, 34).

По-арамейски:

Abba! scheboh lehon etehon hokhemin ma"abedin41.

Слово это, если и не было услышано из уст Его, то по лицу Его могло быть угадано или "смотревшими издали" женами еще тогда, когда Он проходил мимо них, на Голгофу, или кем-нибудь из стоявших вблизи, когда Он уже висел на кресте. Как бы то ни было, но глубже, чем в этом слове, заглянуть в сердце Господне, в первые минуты крестных мук, не мог бы и ангельский взор.

Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас (Мт. 5, 44), --

сказано там, на горе Блаженств, а здесь, на Голгофе, сделано. Молится Иисус за убийц Своих, не только настоящих, но и будущих, -- за весь человеческий род.

XVIII

Только один Лука помнит это слово прощения, помнит только он один и другое слово:

дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших;
ибо приходят дни, в которые скажут: "блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы не питавшие!"
Тогда начнут говорить горам: "Падите на нас!" и холмам: "Покройте нас!"
Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет? (Лк. 23, 27--34).

Очень возможно, что слово это где-то когда-то было действительно сказано Господом -- только не в Крестном шествии, как думает Лука: падая под тяжестью креста, Иисус так же, вероятно, молчал, как на самом кресте42.
Между тем словом прощения и этим, как будто непрощающим, противоречие кажется неразрешимым. Кто -- "сухое дерево"? Только ли Израиль? Нет, весь человеческий род.

Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле...
Истинно говорю вам, что все сие придет на род сей (Мт. 23, 35--36).

Если "вся кровь", то, уж конечно, и эта, пролитая на Голгофе в величайшем из всех когда-либо на земле совершенных злодеяний. Как же Сын молится: "Отче! прости", -- зная, что Отец не простит? В догмате это противоречие неразрешимо, но, может быть, разрешается в опыте. Не за всех убийц Своих молится Иисус, а только за "незнающих": кто знает, тот непростим.
Здесь, на Голгофе, совершается не рабское, необходимое, а свободное, возможное, спасение мира. Высшая мера любви божественной дана и здесь, как везде, в свободе человеческой.
Но, кажется, последняя неисследуемая для нас глубина этого слишком привычного и потому как будто понятного, а на самом деле одного из неизвестнейших, непонятнейших слов Господних -- еще не в этом.
Все могут спастись, но могут и погибнуть. Все ли спасутся или не все, а только "избранные"? В этом-то вечном вопросе -- вся крестная мука, Агония Его и наша.
Жертва Голгофская не тщетна: если и второе наше человечество так же погибнет, как первое, не искупив величайшего из всех злодеяний -- убийства Сына Божия людьми, то искупит его и спасется третье и, может быть, два первых спасет.

Когда же (Отец) все покорит (Сыну), то и сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем (1 Кор. 15, 28).

Если так, то крестная молитва Сына: "Отче! прости их", -- не значит ли: "прости всех"?

XIX

Распявшие же Его делили одежды Его, кидая жребий, кому что взять (Мк. 15, 24).

Так у синоптиков, а в IV Евангелии подробнее:

воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части; (взяли) и хитон; хитон же был нешитый, а весь тканый сверху.

Судя по этому дележу, одежда Иисуса, так же как всякого тогда иудея, даже самого бедного, состоит из пяти частей: хитона-рубашки, плаща, пояса, головного платка и сандалий43. Если каждый из трех крестов стережет "четверица", τεσσάριον, палачей-ликторов -- обычное для крестной казни число, то эти-то четверо и делят одежду Иисуса на четыре части, и каждый берет себе одну цельную часть44; пятая же -- хитон-рубашка -- остается неразделенною: надо бы разодрать ее, чтобы разделить, -- лишив главной цены. Вот почему воины

сказали друг другу: не будем раздирать ее, а кинем о ней жребий, чья будет (Ио. 19, 23--24).

Все это так живо и наглядно, что лучше не мог бы рассказать и очевидец. Живости, а также исторической подлинности всего свидетельства не только не ослабляет, а, напротив, усиливает делаемый тут же вывод об исполнении пророчества, может быть, "догматический" кое для кого из нынешних читателей, но для тогдашних -- опытный, потому что все к Иисусу близкие люди не могли не сделать того же вывода, если не во время самого дележа, не даже в самый день распятия, не в первые дни после него, то все-таки очень скоро:

так (поступили воины), да сбудется реченное в Писании: "Ризы Мои разделили между собою и об одежде Моей кидали жребий" (Ио. 19, 24).

"Этого не было, потому что это слишком точно предсказано", -- решит опять "историческая" критика. Но вот вопрос: кем предсказано, иудейским пророком или римским законодателем: "одежды казнимых", panicularia, берут себе палачи, speculatores?45 Или "вымысел" Иоанна так искусен, что согласует псалом Давида с Римскими Дигестами? Вот к каким нелепостям приводит мнимоисторическая критика.
Слишком "чудесно" такое совпадение истории с пророчеством, и потому "недействительно"? А что, если наоборот: слишком действительно и потому чудесно? Между этими двумя возможностями выбор опять свободен.

XX

Меньше всего, конечно, думает Иосиф Флавий о нешитом хитоне Господнем, когда вспоминает, что нижняя риза иудейских первосвященников -- точно такой же хитон -- вся сверху тканая рубаха без рукавов46.
Так же и Филон Александрийский о хитоне Господнем думает меньше всего, когда в нешитой ризе первосвященников видит таинственный прообраз "единого и неделимого Слова-Логоса, совокупляющего все части сотворенного Им космоса"47.
Если бы и в Иоанновом свидетельстве о хитоне Господнем присутствовала мысль об этих двух мистериях: "Иисус-Первосвященник" и "Логос в космосе", -- то этим вовсе еще не отменялась бы историческая подлинность самого свидетельства.

XXI

Тканая рубаха, плод искусной, трудной и долгой женской работы, -- такая же роскошь для Нищего, такой же драгоценный дар любви, как вифанийское миро. Если не Мария, Матерь Господа, то, может быть, "другая Мария", ή ἄλλη Μαρία, Неизвестная соткала ее; Брату, Сыну, Жениху -- Сестра, Мать, Невеста; Иисусу -- Мария; Неизвестному -- Неизвестная. Нижняя риза эта на теле Возлюбленного -- как бы вечная тайная ласка любви.
Здесь, на Голгофе, в толпе галилейских жен, "смотрящих издали", смотрит, может быть, и она, как руки палачей бесстыдно прикасаются к только что теплой от тела Его, вифанийским миром еще благоухающей одежде Любимого; слышит, может быть, и она, как звенят кинутые в медный шлем игральные кости -- жребии, и так же, как давешний громкий стук молотка, пронзает ей сердце этот тихий звон.

XXII

Если все еще Иисус помнит о земном в неземной Агонии, то не прошло ли и по Его душе, как тень от облака по земле и тень улыбки по устам, воспоминание о пророчестве:

ризы Мои делят между собою и об одежде Моей кидают жребий (Пс. 21, 19)?

Все исполнится, "как должно", йота в йоту, черта в черту. "Сыну человеческому должно пострадать", -- слово это, повторенное столько раз на Крестном пути ученикам, не повторяет ли Он и теперь, на кресте, Себе самому: "Должно! должно! должно!" -- и вдруг, как все тело пронзающая боль от судорожно дернувшейся и гвоздную рану в ладони раздирающей руки: "А может быть, и не должно?"
И ниже, все ниже спускается головокружительная лестница в ад.

XXIII

Проходящие же ругались над Ним, кивая головами своими и говоря: эй ты, разрушающий храм и в три дня созидающий! Спаси себя самого и сойди с креста.
Также и первосвященники и книжники, насмехаясь, говорили между собою: других спасал, а себя не может спасти (Мк. 15, 29--31).
...Если он -- (Мессия) Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!
Уповал на Бога; пусть же теперь Бог избавит его, если он угоден ему; ибо он говорил: "Я Сын Божий" (Мт. 27, 48--49).

Ненависти даже нет у них к Нему -- только смех. Кроме смеха, ничего уже не увидит, не услышит до конца. "Соблазн Креста", skandalon, "стыд", "срам", "смех", "поругание святыни": вот все, что у Него осталось от царства Божия. Как бы Им самим дело Его погублено, сведено к смешному и жалкому. "Жалкою смертью кончил презренную жизнь", -- скажут враги Его, и хуже еще скажут полудрузья: "Жалкою смертью кончил великую жизнь"48.

XXIV

Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его, --

так у Марка (15, 32) и у Матфея (27, 44), а у Луки не так, может быть, потому, что те смотрят "издали", извне, а этот -- изнутри, и лучше видит.

Один из распятых (с Ним) злодеев поносил Его, говоря: если Ты -- Христос, спаси Себя и нас.
А другой унимал его и говорил: или Бога ты не боишься, когда сам осужден на то же?
Но мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли. А Он ничего худого не сделал.
И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие Твое (Лк. 23, 39--42).

Более чем вероятно, что этот разговор двух, а если Иисус отвечает им, трех повешенных, -- не мог происходить в действительности все по той же причине: через час-два после распятия люди утрачивают способность членораздельной речи. Но что из того? Только ли сердцем это подслушано или также ухом, это все-таки было, есть и будет в сердце Господнем и нашем. Слово это слишком необходимо, человечески божественно, чтобы могло быть "измышлено", как "миф".
"Вспомни обо мне, Господи, когда придешь в царство Твое", -- смысл этих слов по-арамейски: Mari anhar li kidete bemal kutah, -- тот, что "Царство" Иисуса -- не будущее, а уже настоящее: будет Иисус во втором Пришествии Своем Царем для мира, для всех, а для самого разбойника Он уже и сейчас на кресте -- Царь49. Только такая сила веры и могла спасти кающегося разбойника.
Слово это, сказанное хотя бы и не во внешней, а лишь во внутренней действительности, не в истории, а в мистерии, уже потому исторически значительно, что показывает такое же возможное разделение человеческих душ и здесь, на Голгофе, как там, во дворе Каиафы и в претории Пилата; "некоторые, τινές" (Мк. 14, 65), -- пусть многие, пусть почти все, -- ругаются над Иисусом, но не все: кто-то все еще верит в Него и распятого. Так же, как здесь, на кресте, два разбойника, все человечество, разделится надвое крестом, как мечом.

Думаете ли вы, что Я пришел дать мир на земле? Нет, говорю вам, но разделение (Лк. 12, 51).

Если бы не это, то надо бы поставить на всем человечестве крест.

XXV

И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, --

а в кодексе Cantabrigiensis D еще сильнее50:

дерзай! θάρσει сегодня же будешь со Мною в раю (Лк. 23, 42).

Вот второе крестное слово Господне -- второе окно в Агонию.
Если мука Распятого есть Сошествие в ад, то уже из ада Иисус видит рай. "Ад отделен от рая только на ладонь руки, так что те, кто в аду, и те, кто в раю, видят и слышат друг друга", -- по чудному слову Талмуда51. Ад отделяет от рая, гору Страстей -- от горы Блаженств, только Его пронзенная длань. "Дерзай!" -- в слове этом освещается надеждой бесконечной, как неугасимой лампадой, самая черная тьма смерти. "Можешь спастись", -- говорит до конца погибающему миру Спаситель мира.

XXVI

Матерь Его, и сестра матери Его, (и) Мария Клеопова, и Мария Магдалина стояли у креста...
Он же, увидев матерь (Свою) и ученика, тут же стоящего, которого любил, говорит матери: женщина! вот сын твой.
Потом говорит ученику: вот матерь твоя (Ио. 19, 25--27).

Если Марк и Матфей помнят о "смотрящих издали", стоящих вдали, то могли ли они забыть стоящих вблизи -- "любимого ученика" и матерь Иисуса?5? Мог ли забыть и Лука, помнящий пророчество (2, 35):

и тебе самой меч пройдет душу, --

что матерь Господа стояла у креста и меч прошел ей душу? Если же такое забвение всех трех синоптиков слишком невероятно, то, вопреки IV Евангелию, ни "любимого ученика", ни Иисусовой матери у креста не было. Но так же невероятно, чтобы вместе с галилейскими женами, пришедшими с Иисусом в Иерусалим, не пришла и матерь Его; это еще тем невероятнее, что, по свидетельству Луки, она была там в последний из тех сорока дней, в которые Господь по воскресении своем являлся ученикам (Д. А. 1, 14). Будучи же в Иерусалиме в Страстную Пятницу, могла ли она не быть у креста? Могла, но только в том случае, если такова была воля Сына ее. Мать Свою пощадить, не дать ей увидеть Себя на кресте -- это понятно и для нашей любви человеческой, а для Его, божественной, -- тем более.
Очень возможно, что Иисус действительно завещал матерь Свою "любимому ученику", но не с креста, а в один из последних дней Своих или даже часов, когда уже знал, что не только дни, но и часы Его сочтены, -- на Тайной Вечере или на пути в Гефсиманию; очень возможно, что им обоим назначил Он свидание, но не у креста, в смерти, а за крестом, в Воскресении.
Но, где бы ни была матерь Его в тот час, когда Сына ее распинали, всюду слышала она стук молотка по длинным "крестным гвоздям", masmera min haselub, и меч прошел ей душу.

Stabat mater juxta crucem,
Dum pendebat filius, --

это не однажды было, а есть и будет всегда.
Только самое "духовное", "небесное" из всех Евангелий помнит земную любовь Сына к матери земной. В муках нечеловеческих все еще любит Он ее с такой человеческой нежностью, как никто никогда никого не любил.
Обе Марии, одним мечом пронзенные, стоят у креста: Мать и Невеста; та, кто Его родила, и та, кто первая увидит Воскресшего.

XXVII

В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого (Мк. 15, 33).

Или, по нашему счету, от полдня до трех часов.
Очень древний апокриф, "Евангелие от Петра", кажется, верно толкует Марка: "Тьма настала по всей земле Иудейской"54. Так же толкует и Ориген55. Зная, что тьма не могла быть от солнечного затмения (как думает, кажется, Лука, 23, 15: "солнце затмилось", потому что в пасхальное полнолуние затмение невозможно астрономически, предостерегает Ориген усердствующих не по разуму: "Как бы желая усилить чудо, не сделаться нам предметом насмешки для мудрых века сего и не породить в разумных людях скорее неверие, чем веру"56. Но то же "Евангелие от Петра" знает, что тьма была такая глубокая, что "люди (должно быть, в Иерусалиме), думая, что наступила ночь, засветили огни"57.
Что же это за тьма? Нынешние жители Иерусалима хорошо знают солнечному затмению подобную тьму хамзина, сначала серую, потом желтую, коричневую и, наконец, почти черную, так что и в самом деле в городе зажигаются дневные огни.

Землю омрачу среди светлого дня, говорит Господь (Ам. 8, 9), --

не вспомнил ли это пророчество кое-кто из иудеев, видя Голгофскую тьму? Вспомнил, может быть, и Пилат пророчество Виргилия:

...Кто посмеет сказать: "лживое солнце"?..
Если под темною ржавчиной скроет оно свой лик лучезарный,
Вечной ночи века нечестивые будут страшиться 58.

Как ни привыкли иерусалимские жители к хамзину, не напал ли ужас на тех, кто ругался только что над Распятым, когда зачернели в полуденной тьме три крестных виселицы с чуть бледневшими на них телами повешенных?

XXVIII

И (воины) сидя, стерегли Его там (Мт. 27, 36).

Три часа уже сидели сторожа, и, сколько еще просидят, не знали: суток по двое жили иногда распятые и, если палачи из милости не перебивали им голеней дробящей кости железной дубиной (crucifragium), умирали только от жажды и голода59. Страшно медленное наступление смерти -- главная мука распятых: зная, что умрут наверное, -- когда, не знают; и мука им кажется вечной.
Сами римляне, сделавшие крест обычной казнью (не для себя, впрочем: римских граждан освобождал от нее закон), говорят о ней с отвращением и ужасом: "казнь жесточайшая и ужаснейшая", crudelissimum, teterrimutque supplicium; "изысканнейшая пытка", exquisita supplicia, по слову Цицерона60. Так оно и есть: дьяволом самим внушенное людям сладострастие мучительства -- вот что такое крест.
Кровь, текущая из гвоздных ран на руках и ногах, скоро от воспаления и опухоли останавливается, и наступает оцепенение всех членов, с бьющей лихорадкой, палящей жаждой и смертной тоской, ужаснее всех мук. Все еще жив человек: видит, слышит, чувствует все, но уже неподвижен, как труп: корчиться даже не может от боли, когда судорожным движением тела снова раздираются только что затянувшиеся раны от гвоздей на руках и ногах; пошевелиться не может, чтобы отогнать мух и оводов, нападающих на все тело его -- сплошную после бичевания рану61.
Шел Иисус на все это и знал, что все это -- ничто перед той последней мукой, которая наступит для Него, когда Он будет покинут Отцом. Знал, что это будет, и на это шел.

XXIX

Около девятого часа возопил Иисус громким голосом: "Элои! Элои! ламма савахтани?", что значит: "Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?" (Мк. 15, 34).

Это четвертое крестное слово, кажется, единственное, сказанное не только во внутренней действительности -- в мистерии, но и во внешней -- в истории.
Будет ли что-нибудь страшнее этого для нас на том свете, мы не знаем, но знаем, что здесь, на земле, это -- самое страшное. Сколько бы люди ни привыкали к этому -- не привыкнут; сколько бы этого ни притупляли -- не притупят: это все еще режет их по сердцу так, как будто слышат они слово это из собственных уст Распятого. Но вот что удивительно: как оно людям ни страшно, смутно чувствуют они, что оно им все-таки дорого так, что всякую попытку отнять его у них, уничтожить (а притуплять его и значит уничтожать), отвергают они заранее. Когда Афанасий Великий хочет нас уверить, будто бы слово это сказано Иисусом только для того, чтобы "обмануть сатану и тем вернее победить его"62, то он так же забывает о Сыне человеческом, как забывают о Сыне Божьем те, кто хотел бы нас уверить, будто бы Иисус, умирая, не мог этого сказать, если бы не отчаялся во всем и не отрекся от всего, чем жил и за что умер63.
Слово это не менее страшно оттого, что Иисус будто бы повторяет в нем только стих Псалма (21--22, 2). Слишком очевидно, что, произнося в такую минуту хотя бы и чужое слово, Он делает его Своим. Смутная же догадка о том, что, произнося первый стих Псалма, Он уже думал о последних стихах, где невинно страдающий и Богом на время оставленный Праведник снова принят в милость Божию, -- догадка, будто бы Иисус думал об этих стихах и только не успел их произнести, потому что смерть наступила случайно слишком рано (как будто в смерти Сына Божия может быть "случайное"), -- странная догадка эта ни на чем в евангельских свидетельствах не основана.
Нет, тщетны все попытки притупить соблазн и ужас этого слова; меру ужасного и соблазнительного в нем, а также и меру исторически подлинного дает уже одно то, что слово это умолчано в III и IV Евангелиях (как будто можно замолчать такое слово). "Вымысел", "миф" никогда не вложил бы его в уста Господни. Мысль, что последние слова, сказанные Отцу умирающим Сыном: "Ты Меня оставил", -- не могла бы войти в душу первохристианства, не будь они действительно сказаны, или по крайней мере не будь в них верно угадан действительный смысл последнего вопля Господня.

XXX

Только один из четырех Евангелистов -- Марк-Петр -- помнит и повторяет эти слова, если не из уст Петра услышанные, то все же в духе Петра сказанные, и только, очевидно, вслед за Марком повторяет их Матфей. Если же Петр смеет повторить их первый, то потому, что он бесстрашнее и страстнее всех к страстям Господним. "Я сораспялся Христу" (Гал. 2, 19), -- мог бы он сказать, как никто из них. О Кресте говорит как будто уже с креста: недаром сам будет распят. Главное для него -- показать всю глубину Страстей Господних. Выпить чашу смерти не до дна значило бы для Иисуса совсем не выпить: "как бы тенью только страдать, умереть", passum fuisse, quasi per umbram, по слову докетов, -- вот что знает Марк-Петр, как, может быть, никто из четырех свидетелей.
Вся ближайшая к Иисусу община идет путем того же религиозного опыта, как Марк, судя по некоторым, очень древним, кодексам Евангелия, где вместо нашего канонического чтения: "Для чего Ты Меня оставил, ἐγκαέλινπας?" -- сильнее: "За что Ты предал Меня поруганию, ὠνείδισας?" -- или еще сильнее: "За что Ты проклял Меня", maledixisti?64.
Тем же путем пойдет и Павел:

сделался (Христос) за нас проклятием, (Гал. 3, 13).

И Послание к Евреям (2, 9):

...смерть вкусил за всех, вне Бога, --

в "отвержении", в "проклятии" 65.
Какие бы, впрочем, слова ни были сказаны в последнем вопле Распятого, мы можем судить по этому религиозному опыту ближайшей к Иисусу общины, что увидели стоявшие у креста, заглянув в сердце Господне через это четвертое слово -- окно в Его Агонию. Только здесь, на кресте, в первый и единственный раз в жизни Сын называет. Отца уже не "Отцом", а "Богом" (Elohi, по-еврейски у Марка; Eli, по-арамейски у Матфея, 27, 46), как бы усомнившись в том, что Он -- Сын Отца. То, чего Иисус так страшился, с чем до кровавого пота боролся в Гефсимании, о чем молился Отцу: "да минует", -- не миновало -- совершилось на Кресте: Сына оставил Отец, скрыл от Него лицо Свое, как солнце в наступившей тьме Голгофы.

XXXI

Мука всех агоний земных, жало всех смертей -- в этом одном слове: sabachtani

Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? (Осия 13, 14).

Вот она, здесь, в этом последнем вопле Сына, покинутого, "проклятого" Отцом. Звук этого вопля -- точно замирающий звук камня, брошенного в бездонный колодезь. Слышится -- видится в нем как бы Сошествие в ад, до последних глубин преисподней. Звук уже замер, а камень все еще падает, падает, -- будет ли конец падению? знает ли Сходящий в ад, что сойдет в него до конца и выйдет?
Смерть -- проклятие всей твари Творцом: смерть приняв, должен был Сын принять на Себя "проклятие" Отца. Смерть человека Иисуса единственна, так же как Он сам -- Единственный. Смерти всех живых -- бесконечно малые части одного целого, дроби одной единицы -- смерти Господней. Умер Один за всех, чтобы в Себе одном всех воскресить.
Только светом Воскресения озарится Голгофская тьма -- Сошествие в ад; только один ответ на вопрос: "Для чего Ты Меня оставил?" -- Воскресение. Если нет Воскресения, то этим последним словом Сына к Отцу вся Блаженная Весть, Евангелие, поколеблена; если Христос не воскрес, то Иисус "напрасно умер" (Гал. 2, 21). Только исходя из Воскресения, можно понять Крест.
Я должен больше, чем верить, что Христос воскрес; я должен это знать, как то, что я -- я. Так именно это и знает Марк-Петр. Если Воскресение может быть "доказано", то лишь таким опытным знанием. Так бесстрашно заглянуть в лицо Умершего мог только тот, кто уже видел лицо Воскресшего. Здесь, на кресте, -- первая точка, одна из многих, соединяющихся в линию более чем математически непререкаемого опыта-знания, что Христос воскрес, -- такого же, как то, что я -- я.

XXXII

Чем же люди ответили на этот последний вопль умирающего за них Сына Божия?

Некоторые из стоявщих тут, услышав (это), говорили: вот Илию зовет (Мк. 15, 35).

В I Евангелии (27, 46), так же как в кодексе D Cantabrigiensis, II-го, Иисус называет имя Божие не по-еврейски, Elohi, а по-арамейски, Eli, что вероятнее, потому что созвучнее еврейскому имени Eliah -- "Илия" 66.
"Некоторым из стоящих тут", -- слышится в вопле Иисуса "Илия! Илия! где же ты? для чего ты Меня оставил?"67 Что это, нечаянная ли только ошибка слуха, смешение двух созвучных слов: Eli -- Eliah, или, что вероятнее, ошибка нарочная, злая игра слов -- последнее надругательство, как бы вспышка потухающего пламени? Если это игра, то начинают ее, должно быть, иудеи, ближе всех стоящие к римлянам, а те продолжают ее, узнав от иудеев, что значат эти арамейские слова Иисуса, или поняв их сами, потому что кое-кто из римских воинов-ветеранов Иудейской провинции, хотя бы и не "прозелитов", "иудействующих", мог понимать арамейский язык и кое-что знать об Илии, предтече Мессии, по крайней мере настолько, чтобы понять слова Иисуса так же, как поняли их иудеи68.

И тотчас подбежал один из них (римских воинов), взял губку, намочил ее уксусом и, насадив на тростник, давал Ему пить (Мт. 27, 15), --
...говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его (с креста) (Мк. 15, 36).

Судя по тому, что один из них "бежит тотчас", все они следят за тем, как умирает Иисус, -- несмотря на все еще густую тьму хамзина: может быть, и здесь, на Голгофе, как там, в Иерусалиме, засветили дневные огни, чтобы лучше видеть и стеречь повешенных; или тьма, бывшая только "до часа шестого" (третьего пополудни), начала редеть, так что воины, видя уже чуть бледнеющее в темноте лицо Иисуса, вглядываются в него жадно-пристально. Тут же, вероятно, стоит и сотник, уже "напротив Него", вглядываясь пристальнее всех.
"Уксус", которым поят Иисуса, -- излюбленный во всех походах (крестная казнь -- тоже малый "поход"), необходимый, по военному уставу, напиток римских воинов -- разбавленный водою винный уксус, posca. Губкою, должно быть, заткнуто горлышко глиняного кувшина с этим напитком69.
Надо ли говорить, как наглядны и живы, точно глазами увидены, все эти мелочи римского военного быта и как, подтвержденные множеством римских свидетельств, подтверждают они, в свою очередь, историческую подлинность всего евангельского свидетельства о том, как умирал Иисус?

XXXIII

Жажду,

по-арамейски, sahena70, или проще, по-нашему: "пить!" -- говорит Иисус в IV Евангелии (19, 28), где крестный вопль умолчан: вместо него это тихое слово. Только здесь, в самом "духовном" из всех Евангелий, -- этот единственный намек на плотские муки человека Иисуса; только здесь рядом с тем, третьим крестным словом о земной любви Сына к земной матери, -- это пятое, еще более земное, простое, смиренное, жалкое, как бы тварное слово Творца. Сына Божия, идущего на крест, люди встречают одуряющим напитком -- вином, смешанным с миром, а провожают казарменным пойлом -- водой, смешанной с уксусом.

Жаждущий, иди ко Мне и пей (Ио. 4, 14).
Кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек (Ио. 7, 37), --

некогда говорил Иисус жаждущим, а теперь жаждет сам, и все воды Земли не утолят жажды Его; утолит только вода, текущая в вечную жизнь -- Воскресение.

XXXIV

В слове подносящего губку к устам Его: "Постойте, посмотрим, придет ли Илия?" -- только ли смех? Нет, и жалость, желание облегчить смертную муку Его, утолить жажду, и любопытство, и страх: "А что, если придет?" Если даже не "весь народ", как, может быть, преувеличивает Лука (23, 48), а лишь некоторые, пусть даже очень немногие, разойдутся с Голгофы, "бия себя в грудь", то и этого достаточно, чтобы догадаться, что уже и тогда, как смеялись они, ругались над Ним, не было им так весело, как это им самим казалось, или только хотелось, чтобы казалось другим: смеются и дьяволы в аду, но не от большого веселья. Может быть, уже и тогда, где-то в глубине сердца их, шевелился вопрос: "Что это? кто это? что мы сделали?"
Что происходит в те несколько секунд между воплем и смертью Распятого, подобных которым не было и не будет в мире, -- что происходит в сердце людей, стоящих у креста, какое тоже "смертное борение" -- "агония" -- противоположных чувств, трудно увидеть, потому что в сердце этом -- тьма такая же, как над Голгофою; можно только увидеть в нем два чувства или одно в двух, сквозящее сквозь все остальные, как лунный свет -- сквозь быстро несущиеся мимо луны грозовые облака: неземной страх -- неземной смех -- неутолимую, нечеловеческую, как бы в самом деле адским огнем разжигаемую жажду надругательства над самым святым и страшным. Вот чем люди отвечают на последний вопль Сына Божия: в сердце Его -- разверстую бездну Любви Божественной -- плюют.
Чтобы очистить мир от этой нечисти, хватит ли всего огня, которым в день Суда испепелится мир?

XXXV

Иисус же, опять возопив воплем великим, испустил дух,(Мт. 27, 45).
...И сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он так возгласив71, испустил дух, сказал: истинно, человек сей был Сын Божий (Мк. 15, 39).

Что именно эти два слова: "Сын Божий", были действительно сказаны сотником, видно из того, что Лука (23, 47) заменяет их словом: "праведник", вероятно, потому, что боится, как бы в устах язычника, такого же, какими были читатели его, "Сын Божий" не прозвучало соблазнительно-двусмысленно, как "сын богов". Этого Марк еще не боится, влагая в уста сотника свое же собственное исповедание, в "начале Евангелия Иисуса Христа -- Сына Божия" (1, 1).
Более чем вероятно, что "заведующий казнью сотник" знает главное против Иисуса обвинение врагов Его, иудейских первосвященников:

Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим (Ио. 19, 7);

знает, что Иисус распят и по римским законам как "оскорбитель величества", "противник кесаря" (Ио. 19, 12), единственного "сына Божия" -- "Сына богов"; не может не знать и того, что, "громко возглашая";, по свидетельству Луки72, свое исповедание перед всем иудейским народом, становится и он сообщником распятого "злодея", таким же "противником кесаря", "оскорбителем величества"; не может не знать, что путь и ему не далек от подножия креста на крест. Знает все это, но, вероятно, об этом не думает, отвечая криком на крик Умирающего так же невольно, естественно, как зазвучавшей на лютне струне отвечает немая струна.
Здесь, на Голгофе, где снова, как уже столько раз в жизни Сына человеческого, но теперь, как еще никогда, судьбы мира колеблются на острие ножа между спасением и гибелью, -- это исповедание сотника решает, что мир все еще может спастись. "Есть ли в мире живая душа?" -- на этот вопрос, вопль умирающего Сына Божия отвечает один из сынов человеческих: "Есть!" -- и спасает мир здесь, на Голгофе, почти так же, как Петр в Кесарии Филипповой, когда на вопрос Иисуса: "Кто Я?" -- отвечает: "Ты -- Христос, Сын Божий".
Если этот безымянный исповедник -- вовсе не будущий "святой" Лонгин апокрифов, а такой же вечный грешник, как мы, то и мы с ним могли бы на Голгофе присутствовать -- его глазами увидеть лицо, его ушами услышать вопль Умирающего и его устами исповедать Вечно Распятого и Неизвестного:

истинно, этот человек -- Сын Божий.

XXXVI

Что слышится сотнику в последнем вопле Господнем -- смерть? Нет, победа над смертью:

смерть поглощена победою (Ис. 25, 8).

"Дух испустил" ; по-арамейски: mesar ruheh, что значит: "предал, отдал свободно".

Я отдаю жизнь Мою, чтобы снова принять ее (Ио. 10, 17), --

"умираю, чтобы воскреснуть".
Вместо "громкого вопля" двух первых Евангелий, у двух последних -- тихие слова, тишайшие из всех человеческих слов. Тут нет противоречия: смысл этого смертного мига, слишком для человеческого смысла божественный, ни в какое человеческое слово невместимый, одинаково верно угадан, насколько это возможно, в обоих свидетельствах. В том "громком вопле" -- все еще трудный, на ристалище, бег, хотя уже последний, стремительный шаг его, последнее движение руки, хватающей победный венец, а в этих двух тихих словах -- венец, уже в руке Его сияющий.

Отче! в руки Твои предаю дух Мой! --

по-арамейски:

Abba! bidach aphked ruhi --

шестое крестное слово Господне в III Евангелии73.

И, сие сказав, испустил дух (Лк. 23, 46).

Совершилось! --

по-арамейски:

moschelam, --

седьмое, последнее слово в IV Евангелии74

...Сказал: совершилось! и, преклонив голову, предал дух (Ио. 19, 30).

Греческое слово -- от того же корня, как "конец": "совершилось" -- "кончилось"; конец Сына -- конец мира.
Многое включается для благочестивого иудея в глубоком смысле арамейского слова moschelam: и тихий свет вечерний -- начало покоя субботнего, отдыха от семидневных трудов, и вечное субботствование царства Божия: "В день же седьмой почил Бог от всех дел Своих" (Быт. 2, 2): так же почиет Сын в лоне Отца, в тихом свете дня невечернего, в покое Субботнем, "совершив" дело Свое. В смерти Его, так же как в жизни, -- тишина совершенная.

Ты -- Мой покой, Моя тишина, tu es requies mea, --

скажет Сыну Матерь-Дух.

Я прославил Тебя -- осиял; (имя Твое), Отче, на земле; совершил дело Твое, которое Ты дал Мне совершить. И ныне прославь Меня -- осияй, Отче, у Тебя самого славой -- сиянием, которую Я имел у Тебя, прежде бытия мира (Ио. 17, 4--5).

Это и значит: "Крест прежде был, нежели стать земле".

XXXVII

В тот же миг-вечность, в который Сын говорит Отцу: "Для чего Ты Меня оставил?" -- Он уже снова принят Отцом.

Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя, с великою милостью (Ис. 54, 7).

В тот же миг -- вечность -- совершается и Сошествие в ад -- смерть, и победа над смертью -- Воскресение: "смертью смерть попрал".
Это не только мистерия -- то, что было, есть и будет всегда, в вечности, но и история -- то, что было однажды, во времени. Было что-то в лице и голосе Умирающего, что в слове: "совершилось!" -- верно угадано сердцем и запечатлено в памяти слышавших этот голос и видевших это лицо.
Словом этим замкнут круг Семи крестных слов. Только поняв их все вместе, можно понять и каждое в отдельности.

Первое: "Отче! прости им".
Второе: "ныне же будешь со Мною в раю".
Третье: "вот сын Твой; вот матерь Твоя".
Четвертое: "Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?"
Пятое: "жажду!"
Шестое: "Отче! в руки Твои предаю дух Мой".
Седьмое: "совершилось!"

Семь слов -- как бы семь цветов смертной радуги, сливающихся в белый цвет Воскресения.

XXXVIII

И дух Его вознесся на небо,

-- простодушно добавляет один из древнейших кодексов, Сиро-Синайский, к свидетельству Марка: "испустил дух", -- как будто может быть сомнение в том, что в ад Сошедший не остался в аду75.

В самое небо... вошел Христос... чтобы предстать... за нас пред лицо Божие (Евр. 9, 24).
...И завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу (Мк. 15, 38).

В этом "чуде-знамении" -- уже не история, а мистерия -- "образ небесного в земном", (Евр. 9, 23): как бы сама в себе не вмещаясь, история и здесь переплескивается в мистерию. Что значит это раздирание "завесы", закрывающей вход в Святое святых, верно и глубоко объясняет Послание к Евреям: "В самое небо вошел Христос", и люди могут отныне --

ухватиться за надежду... якорь безопасный и крепкий, входящий во внутреннейшее за завесу, (Евр. 6, 19).
Кровью Иисуса Христа мы имеем дерзновение входить во Святое святых, новым путем и живым, который Он открыл нам через завесу, то есть плоть Свою (Евр. 10, 19--20).

В первых двух Евангелиях завеса раздирается уже после того, как Иисус умер, а в III-м (23, 45) -- до того: прежде чем умереть. Он уже победил -- "смертью смерть попрал". В ад сошел --

и сокрушил врата медные и вереи железные сломал (Пс. 106--107, 16).
Подымите, врата, верхи ваши, и подымитесь, двери вечные, и войдет Царь славы.
Кто сей Царь славы? Господь сил, Он -- Царь славы (Пс. 23--24, 9).

Та же мистерия -- "небесного образ земной" -- и в "Евангелии от Евреев":

треснула и раскололась исполинская притолка святилищных врат76,

-- по Исаиину пророчеству (6, 4):
--
поколебались верхи врат от гласа вопиющих (Серафимов), и дом Божий наполнился курением.

XXXIX

Высшая же точка мистерии -- в евангельском "апокрифе" Матфея (27, 51):

...в храме завеса разодралась надвое, сверху донизу, и земля потряслась, и скалы расселись.

То же по Исайину пророчеству (24, 19--20):

...сильно колеблется земля, шатается, как пьяный, качается, как колыбель... ибо злодеяние отяготело на ней, -- величайшее из всех злодеяний -- убийство Сына Божия людьми.

Здесь же, на Голгофе, начинает исполняться и слово Господне о конце мира, потому что в конце Сына конец мира начинается:

...солнце померкнет, и силы небесные поколеблются (Мк. 24, 28).

Но, если даже ничего этого не было в истории -- в действительности внешней, а было только в мистерии -- в действительности внутренней; если не потряслась земля, скалы не расселись, -- ни даже ветер не венул, лист не шелохнулся, глухота, немота была безответная на земле и на небе, как будто ничего не произошло в мире оттого, что умер Сын Божий; если даже так -- что из того? Не было тогда -- будет потом, в тот день, когда "от лица Сидящего на престоле небо и земля побегут, и не найдется им места" (Откр. 20, 11).

Скалы расселись, --

продолжает Матфей (27, 51--53), --

и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли и, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во Святой град и явились многим.

Мертвые могли ли встать из гробов до того, как встал Первенец из мертвых? Нет, встанут только "по воскресении Его", как свидетельствует Матфей с точностью, на языке уже не времени, а вечности, соединяя прошлое с будущим. Полувоскресли только -- полупроснулись и, все еще лежа в гробах своих, ждут Воскресения. Но смертным сном отягченные вежды их дрогнули уже -- дрогнула и вся Держава смерти. В запертую дверь постучался Хозяин дома; дверь еще не открылась, но уже загудели "врата медные и вереи железные". Трижды постучится, и на третий стук откроется дверь, и войдет Хозяин в дом.

XL

"Тьма, наступившая по всей земле около шестого часа (полдня), продолжалась до часа девятого (третьего) смертного",

-- с точностью помнит Марк (15, 33): значит, к смертному часу рассеялась, как это часто бывает во время хамзина, от внезапного дуновения ветра; черная завеса тьмы разодралась надвое, сверху донизу, как завеса в храме; солнце вышло из-за нее и озарило, может быть, лицо Умершего.

И просияло лицо Его, как солнце (Мт. 17, 2).

Люди этого еще не видят, но скоро увидят и поймут: умер -- воскрес.
Rado Laukar OÜ Solutions