Проза
Ельцов Геннадий
Одни
1
Сегодня какой-то праздник. Государственный.
Иван приехал по делам из поселка в город, показавшийся ему на редкость не суетливым. После удачного завершения дел он с радостью позвонил родственникам, которых давно не видел. Договорились встретиться.
Собирались у брата. Брат с женой. Сестра с мужем. Друг семьи.
Шампанское открывали шумно, пошучивая умно. Его брызжущая струя, проливающаяся через края бокалов, бодрящее шипение пузырей и щекочущий запах, развеселившие всех, еще больше оживили Ивана своей скрытой новизной и свежестью. Ему показалось, что они все вместе действительно любят друг друга. Что жена брата и муж сестры совсем теперь уже не такие слегка отстраненные, какими казались прежде. Мысли его, будто обновленные, затрепетали и тут же, столкнувшись с чуть пошловатым застольно-эмоциональным юмором друга компании, неожиданно вернулись к прежним размышлениям.
«Я - один. Не слишком мне весело. Могло бы быть и лучше. Хоть им хорошо - задумался он, улыбчиво рассматривая круг родственников, чувствуя, что успел соскучиться - лично мне почему-то мешает свободно радоваться смутное беспокойство за, будто оставленного там, отсутствующего здесь отца. Его одного за столом не хватает. Его - собственно - центра. Он живет теперь в соседнем селе. С недавних пор он пенсионерит.. Один. В отдельной квартире».
Иван отчетливо вспомнил старую квартиру родителей, их дружную семью из пяти спаянных единством людей. Трое детей и родители.
Все дети повзрослев, разошлись по своим семьям.
Сестра вышла замуж. Ушла к мужу. Брат женился. Ушел к жене.
Иван тоже женился. Жил с женой у жены родителей. Жил в семье ее, мечтая о своей.. Не получилось. Не смог хозяйничать в чужой квартире. Ушел, с бессильным сожалением оставив жену с наследником, убедив себя в верности перед волей небес. Предпочитая неведение и одиночество злому року семейных конфликтов. Новый член молодой семьи нарасхват у всех домочадцев. Ее папа, мама, бабушка, все тянутся к нему, все его любят и хвалят. Оказался Иван со своими творчески не до конца достигнутыми планами внутренне один, как и недавно до женитьбы.
Когда все дети окончательно устроились по своим семьям и разъехались из родного дома, дом будто опустел. Все, как рассыпались по квартирам разных местностей.
Мать с отцом остались одни. Они устало встречались вечером после работы на кухне и после ужина включали телевизор.
2.
Съехались дети опять все вместе на похороны мамы. И опять врассыпную.
«Теперь отец один там. Впервые в жизни в своем доме без своей семьи. В тех стенах, где мы были вместе все. В месте нашего семейства. Семейства дружного и много-эмоционального. Наполненного ощущениями родственности, радости и какого-то несравненно-уверенно-жизненного бытия.
Тихо у отца теперь от этой пустоты. Телефона нет. Радио нет. Тот маленький приёмничек на батарейной кроне в кожаном футляре с дырочками, оставшийся с советских времён от бабушки, журчаще-вещающий из России и Финляндии в основном волнисто-раздражающими слух радиопомехами, возможно напоминающими ему треск бурильного автомата во время тридцатилетней работы в подземной пыльно-сланцевой шахте, где он работал бурильщиком. Теперь этот приемничек служит скорее мини-предметом не выброшенной мебели, до которой без разрешения хозяина дотрагиваться в целях очищения жилого помещения от хлама опасно - обругает. Такой у стариков защитный блок-приём от нас: пусть лежит!
Мудро не замечая телевизор, он включает его ближе к вечеру, сумерки которого затушевывают за стеклом окна картинку с пробегающе-суетящимися горожанами, когда не только начинает темнеть на улице, но и наступает легкая усталость искать смысл дня. Ему, природно-закалённому деревенскому парню, основательно прислушивающемуся к небу, эта земная техника мешает думать о своем, о живом и о целом. Об общем. Именно в эти часы ему так не хватает нашего родственного хотя бы присутствия.
Ящик-ящище, техно-ящер-зверь, вещающий только о своем, не дает отцу сосредоточиться на естественных моментах и действиях неповторимо проходящего дня.
В общем, он как будто умеет им - своим новым вечером управлять. И никакими голливудскими стрельбами, и другими ковбойскими страстями, иноязычных теле и кинозрелищ его не соблазнишь. Разве что фильмами о Великой Отечественной войне, о животных, о ярко выраженной и благородной любви. А в спорте, особенно в хоккее, живет, как фанатик - не оттянешь. Болеет! И вообще за людей болеет. Глядя на политиков, знаменитостей и других выступающих, иногда бросает сомнительные тирады и реплики, начиная с «ну, конечно!..» но очень редко и кратко – «Молодец!» Иногда. А так о телепрограмме вспоминает в редкие минуты невесть чем и кем внесенного озаренного равновесия. Если все в природе, вроде «ничего», значит можно и посмотреть, что по "ящику" покажут нового в мире старом. Остальное время он внутренне рвётся к общению и своей полезности. Есть в нём импульс живительный. Всё самое лучшее во всем он до сих пор отдает нам – своим детям. И не он ли всегда повторял нам, чтобы мы «не ругались между собой и любили друг друга». Как-то у него это получалось естественно!
И после реальных, коротких встреч с нами, после рукопожатий, разговоров и свеже-веселых эмоций, мы остаемся в его памяти Добролюбовыми. И он опять начинает жить обновлено, пока есть поле для размышлений о нас, для искренних советов с лучшими пожеланиями нам, наполненными чувственной земной надеждой, еще большей верой и той самой до слез необъяснимой любовью.
3.
Одному ему общаться с нами ментально, с другими близкими и старыми знакомыми реально все чаще помогает молчаливо-прозрачная, прозаически-зряче-мрачная, преломляюще-освобождающая, безжалостно-расслабляющая контрабандная водка. Она дешевле магазинной, и предлагают ее ближние, знакомые люди. И качество ее, достигнутое умением избранного подпольного мастера, кажется не хуже, чем у официальной. Акцизной. А будто даже и лучше.
Мы… Мы заезжаем редко и лишь как бы затем, чтобы заметить сразу именно ту порожнюю бутылку на полу. У него хватает духу ее не прятать. А у нас не хватает ума удержать свои языки. Суетно раздражаемся. Отчитываем. Нужны ли ему наши наезды, бередяще-бороздящие его чувствительно-восприимчивую душу выпендриваниями разного рода; от родственных поцелуев при встрече до унижающих реплик и званий типа «алкач-что-ли!». Они готовы сорваться с наших обычно молчаливых языков почти каждый раз, когда мы, увлекаясь, впадаем в экстаз самовозвышенно-высокомерных нравоучений. Это наши действия! Умствуя, ставим категорический приговор, обременяя его - наше начало субъективно-горделивым тяжелым словом, и, уверенные в собственном освобождении, обрываем возможность дальнейшего участливого диалога. Что тут изменишь? Все произнесено… Только фальшь не чувствуем свою, дело не простое. Или это не вранье? А что? Журение?
Если бы называли честно, как есть, без выдумок - «родной», или «мой», или «любимый», но такое «философское» свершение бывает довольно редко…
А тут-то и открывается поле деятельности к выходу из данного искривленного положения. Такое ли это поле бесконечное? Стесняемся. Боимся. А титулуем вроде бы в шутку, но «для себя», чтобы, якобы посрамить и припугнуть, между прочим. Заодно и с себя заботу скинуть. Хлестаем. Лупим. Как хотим. Кого? Недооцениваем его магических способностей всё понимать. Он не осёл. Он просто весел. Не хохотом, но духом. Как настоящий землянин с чувствами. Они-то в нём и действуют, как разъедающий наркотик, склоняя к отвлекающей горькой и проклятой…
Мы - дети его втайне со смыслом «алкаша» не согласны, и справедливо, а объясняем себе свою безапелляционность, придумывая оправдания, чтобы, обвинив его, уйти от родственной ответственности. За него. Ищем, находим и объявляем причину в нём самом, уверяя себя, что за неимением к себе претензий, успокаиваемся. Не каясь…
А тем временем правда причин тянет нас по-прежнему, заставляя внешне спокойных продолжать переживать внутренне. Потому и не получаем спасительного покоя и равновесия. Не освобождаемся. Не приближаемся душами к истине. К центру. К целому.
Мы связаны родителя непосредственным родством! Натуральной, древней, так сказать, принадлежностью! Духовностью. Кровью. Значит, мы не правы в том, что принимаем эту связь поверхностно. Внешне. Потому-то в данном случае, возникает проблема, которую лучше не избегать, а растворять путём правильного решения, требующего конкретных усилий, как и любой, разрешаемый верным действием вопрос, получающий в результате закономерно верный ответ. Чтобы выправить ситуацию. Мы же чаще обрываем напряженную недосказанность грубой несдержанностью, к которой нам, таким чувственным «яблочкам от яблони» склониться легче и тем усугубить её, лишь бы только она нам «не мешала жить».
Не легко удержать контролирующее равновесие правильности размышлений и действий, и уж совсем тягостно обыкновенно земное правильно-должное соответствие зову обстоятельств. Не хватает духу. Полагаемся на свои эмоции и на подручный случай. И отец тут, как-то явно выше нас.
Он тоже взаимно надеется на случай. Его естественное поведение походит на поведение ребёнка, который кричит, потому что обмочился, а наше на действия плохой кормилицы при нем - переодеть вроде надо, да очень не хочется. Только у теперешнего его не штаны пока, а уже душа заливается. Водкой… Ему компот наливать кроме нас некому регулярно, да и те фрукты кисло-сладкие, уплотняя равнодушие, так не цепляют, не настраивают, как фрукты сброженно-настоенные.
Ребенка не оставишь - напомнит непосредственно голосовыми заявлениями, а от взрослого, смиренно молчащего, можно отбрыкаться, обвиняя - сам взросл, сам виновен, мы тут ни при чём.
…Наезды наши редки, но стервозны. Жуками налетаем. Жужжим. Навозимся. Словесно. Поносно извергаем жгучие фразы. А словес тем веса мало. Не доходят. Не находят адресата. Слабы и ничтожны, хоть иногда и нежны… не нужны… И страстно-напрасны. Он смиренно терпит. Надо бы действовать иначе, но тут слабо. Терпим свою же неправильность. Движения, не те по сути. Значит не те намерения. Не тот настрой.
Суета такая глушит осознание внутреннего родства. Можем и понять, если захотим. Если остановим себя. И услышим его. Как слышит сверкающе-влияющий и даже направляющий расплавляюще-веселящий флакон.
Спиртным он, одинокий, обманывает свое одинокое бессилие оставаться одному в бездушном мире вещей и в безответной зоне его рассуждений, эмоций, впечатлений, а мы - заезжие потомки воспринимаем его как похотливого сладкоежку, испытывающего приятное опьянение от чревоугодного перенасыщения. Набиваем его холодильник всякой всячиной, не понимая, что не еда мускульная ему нужна, а подпитка духовно-родственная, не пускаем себя к этому пониманию, ради себя держим дистанцию. Не судим - не судимы будем…
Неестественно для него это давящее одиночество, ибо он родился и вырос в большой и веселой семье и, тем более, что свою - нашу создал немалую. В свои «под семьдесят» он впервые один! Это крутовато. Вспомним, как уходили из жизни его родители. С ними всегда рядом были их дети. «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли».
И чем реже мы будем с ним видеться, тем труднее ему будет терпеть пустую тишину, так не свойственную его прежнему жизнеукладу.. Тем труднее будет держаться «в норме», тем сильнее и жестче будут его провалы, ибо он тот же простой, русский парень, неосознанно верящий в небо, и отнюдь не боящийся старушки с косой, а идущий к ней открыто и так же бодро, как шел всегда по жизни ни чего не боясь, предпочитая движение, общение, шутки и деликатную дерзость унынию бессмысленной пустоты...»
Теперь то и он - Иван, супружески-разведенный и трудо-сокращенный, одиноко оставшийся в своей безмолвной квартире, это хорошо понимает.
Кто, прожив в одиночестве много лет, пробовал при этом искать силы против вакуума утнетающе-иссушающего самоуничтожения, увлекая себя хобби, творчеством, спортом, различными учениями, религиями и это было серьезно, тот узнал и, должно быть, понял, что единственное и последнее, что остается в человеке перед его кажущейся последней чертой - это живая участливая душа.
Поэтому общение на уровне взаимопонимания это то, что поддерживает и питает жизнь. Это и есть родственность, духовная, истинная.
В отличие от хватающих рвачей-пожирателей, мелко ценящих собственные глубинные, от рождения переданные способности, увлекшиеся искаженными интересами и перспективами, благородный и благодарный житель Земли, отзывчиво отвечающий вопрошающему, как и дающий просящему, являют собой ту жертву божественную, по-земному маленькую, но по-небесному великую, которая и будет вознаграждена, ибо способствует продвижению причинной естественности.. Первопричины и сути Любви.
В том числе и сознанием - внутренней исходной точкой человек умирает тогда, когда не находит контакт-сцепление с понимающей, то есть такой же близкой и родной душой, и при этом одиночестве констатирует отсутствие в себе сил оставаться самосознательным, самоспособным. Верящим, что и влечет за собой смерть физическую при спонтанном, разумеется, течении таких обстоятельств...
«Возлюби ближнего…» не какого-то там «своего в доску», а того, кто близко, рядом с тобой в данный момент, данного времени, данного места...
«По духу, к случаю, ближе нас у отца ни кого нет. Алё-о!... Вспомним. Он нас народил!
Он практически, с присущей ему, к сожалению, или к счастью, легкостью относится к себе, рассыпая без устали и сомнительных взвешиваний доброжелательность, теснившуюся в нем за время нашего отсутствия. На нее отвечают все в основном благодарностью. Мы, друзья, знакомые, другие близкие, приходящие к нему находят и участие, и понимание, и благословение… с угощением.
Его пенсионерская жизнь сегодня - это далекие мы. И небо послало ему более реальную духовную жизнь - такую же одинокую соседку - аборигенку, с которой их местное взаимообогащающее общение совсем не лишено взлетов, падений, неожиданных перетрубаций. Они, встречаясь в коридоре подъезда, поочередно приглашают друг друга иногда в гости на чай. Похоже, что окружающая социальная, меняющаяся неразбериха выжимает из них проявления нежелаемых ими самими слабостей по отношению друг к другу, извращая порывы истинных чувств в недопонятость, конфликты и тягостные отчуждения.
Отсюда следуют и следуют зажимающие в индивидуальные углы одиночества сомнения в близости их соседски-душевного родства».
Не ”надёжность” ли устройства жизненных условий большинства жителей страны, сопровождающая отработавших всю жизнь, и теперь неуверенных пенсионеров и еще, получается, в большей степени их работоспособных родственников, молодых и крепких граждан и гражданок, рыщущих в этом ”независимом” обществе “свободные” средства существования и его духовные начала, естественным образом сохраняет это шаткое положение, как бы проверяя его на прочность?
«Не заумная ли «уравновешенность» установленная в информационно-общественной среде бицепсами рассудков желающих иметь больше всех и только себе? И не материальная ли наша ориентация причинно способствуют напряжению связей близких душ? Полярному уединению, превращающемуся при слабости веры в засасывающий процесс душераздирающего скатывания к унынию и дальше к тому тупиковому пределу, апогей которого никто не хочет назвать.. само.. убийством - тяжелейшим грехом, который не прощается, возможность которого сохраняется не без нашего активного или пассивного в нём участия?!.
Мы все связ-за-ны! И действием – иногда замечаем, и мыслями – иногда вроде догадываемся, и надеждой, и верой, и любовью – часто не чувствуем.
Ан не можем приложить усилия одухотворённо участвовать в скромных актах безденежно-душевной взаимопомощи!
Все мы немощны телом. Ибо дух наш бодр.
Дух - наш выход. Дух - Бог.
Дух – начало».
4
…Не допив первый бокал шампанского, проглотив на скорую руку каких-то вкусностей из наставленных гостеприимными родственниками различных сосудов, комкаясь, напряженно-обеспокоенный Иван извинился, сам удивленный тем, что делает это впервые, встал из-за стола, и будто с усилием держась за свои соображения, направился к выходу, ясно осознавая, что больше всех и всего в этом его подвижном, сегодня праздничном, стремящемуся к чему-то неосознанному мире, он хочет и почему-то должен видеть и быть со своим стареющим, но таким же, как всегда могучим, строгим, все понимающе-мудрым, веселым и добрейшим отцом.
1998 г.
Кохтла-Ярве. Эстония.