Поэзия
Юрий Арабов
Юрий Николаевич АРАБОВ (род. 1954) - прозаик, поэт, сценарист, заслуженный деятель искусств России. Постоянный соавтор Александра Сокурова, сценарист десяти его лент. Лауреат премии Каннского кинофестиваля за сценарий фильма «Молох» (1999). Лауреат Пастернаковской премии (2005). С 1992 года заведует кафедрой кинодраматургии во ВГИКе.
ПОПЫТКА ЖИЗНИ
Зиму прожили, как могли.
А весной куличи пекли,
пели в церкви: «Христос воскресе!..»
Целовали резной киот,
ощущая смолы налёт.
Город делался тесен.
Но я чувствовал иногда
чью-то тень, как весной вода
отражает на стены блики.
Я не думал, кто за спиной,
или тень, или кто другой
медноликий.
И весною, покинув кров
городища, мы вышли вновь
на пустырь из травы и веток.
И узнали мы, что и как,
кто-то жив, у кого-то рак…
Баба Зина? Ну да, у этой…
…Мы нашли её, где всегда,
у ручья, и её беда
не видна была в ярком свете.
И сказала она, крестясь:
«Я молилась зимой за вас…»
Я молчал и не мог ответить.
Слово за слово… Через миг
Мы простились. Пернатый мир
просыпался в лесу сосновом.
И я понял, - в студёный мрак
я ведь чувствовал, но не рак,
а её полевое слово.
Так и создано всё вокруг, -
враг, он рядом, но тайный друг
бережёт твою кровь и жилы.
И всегда в безнадёжный час
кто-то молится здесь за нас
неизвестный. И этим живы.
ПОПЫТКА ПЛАЧА
Когда я спать ложусь,
я не уверен, что проснусь,
и вследствие такой причины
я ангелу-хранителю молюсь
словами, полными кручины.
Не то чтобы страшила смерть,
не смерть пугающа, но месть
за гранью жизни шаткой
и горе тех, кто у одра
обмоет тело из ведра
ненужной старой тряпкой.
Я слов не знаю дорогих,
тех, чтобы ангелов святых
коснулись и достигли.
Поэтому шепчу в бреду
что сам я не переведу,
и от чего отвыкли.
Та-та-та-та… и что-то там
про херувима, про сезам,
по Лермонтову, что ли.
А ночь торжественно-страшна
растёт, как чёрная квашня,
и нет в ней Божьей воли.
И коли был бы я не Бог,
не херувим, а так, божок,
такое бы услышал,
я б жизни перерезал нить
тому, кто лишь умеет выть,
и кто столь тяжко дышит.
Но ночь проходит горяча,
хоть и не зажжена свеча,
и под киотом мыши,
И вдруг я чувствую, восстав,
что стон мой вправлен, как сустав,
очищен и услышан.
Я - жив… Но, стоя на краю,
я Бога не благодарю,
и днём живу на ощупь.
Чтобы в ночи опять кричать,
гореть в пространстве, причитать
и снова звать на помощь…
ПАМЯТНИК
1988
Когда я вижу, как стоят
Рабочий и Колхозница,
меня полмесяца подряд
насилует бессонница.
Где дочь их, вся из чугуна,
где сын, разборно-металлический?
Стоит железная жена
и муж с орудием фаллическим.
С косынкой, забранной из чистки,
с лицом бескровного ацтека,
она, конечно же, троцкистка,
а он, по шурину, аптекарь.
это _ наш общий памятник,
выстроенный в годах.
Молот раскачивается,
как маятник,
и серп испытывает на страх.
Это - Адам и Ева
в камень сажают
фамильное древо,
но Троцкий-змей
искушает Еву,
и Ева без трепета и испуга
ищет эту змею
меж колен супруга.
Они стоят на высокой круче,
где только сакли одни и схимники,
и Зевс
выглядывает из тучи,
но называется Фридрихом.
Суровый Норд его бьет линейкой,
и Зевс выдыхается, как батарейка.
Мы - не выше этого памятника
и не ниже
линии горизонта.
Зачем же я со слюною ябедника
хожу вокруг его непроизвольно?
Зачем надежный страшит их вид?
Сугробы - в пролежнях, воздух рыж.
Ступни их проваливаются в гранит,
словно в крепления лыж.
Мне жалко этих спрямленных спин,
речей громыхающих, словно трактор.
Поскольку я - их сиротский сын
и в это лоно хочу обратно.
БАЛЛАДА О ЮЖНОМ КРЕСТЕ
1989
1.
Под Южным Крестом,
безопасней скитальца-жида,
скворец, озираясь,
пинцетом берет жука,
собой сфокусировав даль
неподвластную пуле,
как это не делал букварь
на старинной гравюре.
Собой сфокусировав даль...
Ну а ты, что до ста
под морем считал, провоцируя сельдь,
что немая,
тебя простудила
холодная ржавая сталь,
и ты говоришь,
вместо рифмы построчно чихая.
Кто море осушит от слез и кто
волхвов наведет на земную радость?
Твое отупенье похоже на святость,
и ты преуспел в этом,
как никто.
Устал от твоих кутежей,
беспокойных, как Врангель.
Пускай в мышеловке твоей
не кротиха, но ангел
с обритой главою,
сбежавший из огненных мест,
где малой звездою
им кажется Южный Крест.
Да, да. Южный Крест,
что страннее гриппозных проблем,
блестящий и хрупкий,
как глиняный робот Голем.
Меня целый месяц преследует
эта морока,
и вдруг появляешься ты
с перегаром от Блока.
2.
Если финкой ткнут,
приложи пятак,
и шрам зарубцован,
как косточка от трески.
Говорят, что ты - гений,
но ты - дурак,
раз в столетие штопающий
носки.
Вознесенный тем,
что сплеча рубил
на третье поданное желе,
ты за франки продался, но рубли,
когда железные,
тяжелей.
Ты лезвие прячешь,
когда высыхает пурга.
Ты радио крутишь,
чтоб тенькало из-за бугра.
Когда даже Пушкин фальшив,
как военный оркестр,
ты видишь, как дрожжи, взбухающий
Южный Крест,
что из России невидим.
Глухой к сумасшедшим слезам,
глубокий, как зеркало
или волшебный сезам,
пусть мох принимает тебя,
словно женское лоно,
когда он гудит, надвигаясь,
как автоколонна.
3.
Ты свое лицо проиграл вчистую,
жизнь и смерть, шутя, поменяв местами,
и ангел за ложь твою
неземную
этот Южный Крест над тобой поставит.
МЕЛКИЕ ПРЕЛЕСТИ ЖИЗНИ
1988
1.
Нынче небо - сугубо в штатском:
звезд не видно, но есть луна.
Она в районе
Зеленоградском
встает, как отечественная война.
Когда луна переходит в пламя,
для дел ночных покидают кров
убийца Флора, насильник Ваня,
маньяк Семашко и бич Петров.
И, подхватив от луны вдохновение,
среди котов, что орут, как в "Ла Скала",
они начинают свои преступления,
чтобы Дзержинский
упал с пьедестала.
Невесту Ирину
убивают по четвергам,
когда в магазине
кончается чуингам.
Выездное следствие
работает до субботы,
а в воскресенье
она воскресает.
Убийца раскаивается
до икоты,
и Флору в растерянности
отпускают.
Маньяк Семашко терзает кошку,
нацарапанную
ножом за обоями.
Москит доедает его картошку,
и дети множатся,
словно бройлерные.
Бич Петров
перекручен, как будто канат,
но, когда собирается в исполком,
надевает перстень в один карат
и душится импортным коньяком.
Насильник же Ваня
всегда на Москве-реке.
Лежит, прогреваясь
на засвеченном бугорке,
где черные волны,
рвущиеся за борт,
одинокая лодка расчесывает
на пробор.
Имен их не встретишь
на телеэкране,
скромны, как действующие пилоты,
но узнаваемы, как ветераны,
своей неброской земной работой.
Маньяк Семашко смущает сауну.
Когда задышат, хрипя, заводы,
убийца Флора ругает фауну
и, выпив, нетвердо идет к зеленым.
Насильник Ваня не ищет брода,
тайком мечтая о среднем роде.
Они, конечно, враги народа,
но друзья естественного отбора.
Приходит Норд с проливным дождем,
луна раскачивается, как лодка.
Кто гроб забил и каким гвоздем,
кто вошь убил и ушел вождем?
В тюрьме - что в палате лордов.
Мороз, как булку, крошит резину.
Я сижу на крыше в тоске зеленой.
Придется мне тоже убить Ирину.
чтоб не дразнили белой вороной.
ПОПЫТКА ЖИЗНИ
Зиму прожили, как могли.
А весной куличи пекли,
пели в церкви: «Христос воскресе!..»
Целовали резной киот,
ощущая смолы налёт.
Город делался тесен.
Но я чувствовал иногда
чью-то тень, как весной вода
отражает на стены блики.
Я не думал, кто за спиной,
или тень, или кто другой
медноликий.
И весною, покинув кров
городища, мы вышли вновь
на пустырь из травы и веток.
И узнали мы, что и как,
кто-то жив, у кого-то рак…
Баба Зина? Ну да, у этой…
…Мы нашли её, где всегда,
у ручья, и её беда
не видна была в ярком свете.
И сказала она, крестясь:
«Я молилась зимой за вас…»
Я молчал и не мог ответить.
Слово за слово… Через миг
Мы простились. Пернатый мир
просыпался в лесу сосновом.
И я понял, - в студёный мрак
я ведь чувствовал, но не рак,
а её полевое слово.
Так и создано всё вокруг, -
враг, он рядом, но тайный друг
бережёт твою кровь и жилы.
И всегда в безнадёжный час
кто-то молится здесь за нас
неизвестный. И этим живы.
ПОПЫТКА ПЛАЧА
Когда я спать ложусь,
я не уверен, что проснусь,
и вследствие такой причины
я ангелу-хранителю молюсь
словами, полными кручины.
Не то чтобы страшила смерть,
не смерть пугающа, но месть
за гранью жизни шаткой
и горе тех, кто у одра
обмоет тело из ведра
ненужной старой тряпкой.
Я слов не знаю дорогих,
тех, чтобы ангелов святых
коснулись и достигли.
Поэтому шепчу в бреду
что сам я не переведу,
и от чего отвыкли.
Та-та-та-та… и что-то там
про херувима, про сезам,
по Лермонтову, что ли.
А ночь торжественно-страшна
растёт, как чёрная квашня,
и нет в ней Божьей воли.
И коли был бы я не Бог,
не херувим, а так, божок,
такое бы услышал,
я б жизни перерезал нить
тому, кто лишь умеет выть,
и кто столь тяжко дышит.
Но ночь проходит горяча,
хоть и не зажжена свеча,
и под киотом мыши,
И вдруг я чувствую, восстав,
что стон мой вправлен, как сустав,
очищен и услышан.
Я - жив… Но, стоя на краю,
я Бога не благодарю,
и днём живу на ощупь.
Чтобы в ночи опять кричать,
гореть в пространстве, причитать
и снова звать на помощь…
ПАМЯТНИК
1988
Когда я вижу, как стоят
Рабочий и Колхозница,
меня полмесяца подряд
насилует бессонница.
Где дочь их, вся из чугуна,
где сын, разборно-металлический?
Стоит железная жена
и муж с орудием фаллическим.
С косынкой, забранной из чистки,
с лицом бескровного ацтека,
она, конечно же, троцкистка,
а он, по шурину, аптекарь.
это _ наш общий памятник,
выстроенный в годах.
Молот раскачивается,
как маятник,
и серп испытывает на страх.
Это - Адам и Ева
в камень сажают
фамильное древо,
но Троцкий-змей
искушает Еву,
и Ева без трепета и испуга
ищет эту змею
меж колен супруга.
Они стоят на высокой круче,
где только сакли одни и схимники,
и Зевс
выглядывает из тучи,
но называется Фридрихом.
Суровый Норд его бьет линейкой,
и Зевс выдыхается, как батарейка.
Мы - не выше этого памятника
и не ниже
линии горизонта.
Зачем же я со слюною ябедника
хожу вокруг его непроизвольно?
Зачем надежный страшит их вид?
Сугробы - в пролежнях, воздух рыж.
Ступни их проваливаются в гранит,
словно в крепления лыж.
Мне жалко этих спрямленных спин,
речей громыхающих, словно трактор.
Поскольку я - их сиротский сын
и в это лоно хочу обратно.
БАЛЛАДА О ЮЖНОМ КРЕСТЕ
1989
1.
Под Южным Крестом,
безопасней скитальца-жида,
скворец, озираясь,
пинцетом берет жука,
собой сфокусировав даль
неподвластную пуле,
как это не делал букварь
на старинной гравюре.
Собой сфокусировав даль...
Ну а ты, что до ста
под морем считал, провоцируя сельдь,
что немая,
тебя простудила
холодная ржавая сталь,
и ты говоришь,
вместо рифмы построчно чихая.
Кто море осушит от слез и кто
волхвов наведет на земную радость?
Твое отупенье похоже на святость,
и ты преуспел в этом,
как никто.
Устал от твоих кутежей,
беспокойных, как Врангель.
Пускай в мышеловке твоей
не кротиха, но ангел
с обритой главою,
сбежавший из огненных мест,
где малой звездою
им кажется Южный Крест.
Да, да. Южный Крест,
что страннее гриппозных проблем,
блестящий и хрупкий,
как глиняный робот Голем.
Меня целый месяц преследует
эта морока,
и вдруг появляешься ты
с перегаром от Блока.
2.
Если финкой ткнут,
приложи пятак,
и шрам зарубцован,
как косточка от трески.
Говорят, что ты - гений,
но ты - дурак,
раз в столетие штопающий
носки.
Вознесенный тем,
что сплеча рубил
на третье поданное желе,
ты за франки продался, но рубли,
когда железные,
тяжелей.
Ты лезвие прячешь,
когда высыхает пурга.
Ты радио крутишь,
чтоб тенькало из-за бугра.
Когда даже Пушкин фальшив,
как военный оркестр,
ты видишь, как дрожжи, взбухающий
Южный Крест,
что из России невидим.
Глухой к сумасшедшим слезам,
глубокий, как зеркало
или волшебный сезам,
пусть мох принимает тебя,
словно женское лоно,
когда он гудит, надвигаясь,
как автоколонна.
3.
Ты свое лицо проиграл вчистую,
жизнь и смерть, шутя, поменяв местами,
и ангел за ложь твою
неземную
этот Южный Крест над тобой поставит.
МЕЛКИЕ ПРЕЛЕСТИ ЖИЗНИ
1988
1.
Нынче небо - сугубо в штатском:
звезд не видно, но есть луна.
Она в районе
Зеленоградском
встает, как отечественная война.
Когда луна переходит в пламя,
для дел ночных покидают кров
убийца Флора, насильник Ваня,
маньяк Семашко и бич Петров.
И, подхватив от луны вдохновение,
среди котов, что орут, как в "Ла Скала",
они начинают свои преступления,
чтобы Дзержинский
упал с пьедестала.
Невесту Ирину
убивают по четвергам,
когда в магазине
кончается чуингам.
Выездное следствие
работает до субботы,
а в воскресенье
она воскресает.
Убийца раскаивается
до икоты,
и Флору в растерянности
отпускают.
Маньяк Семашко терзает кошку,
нацарапанную
ножом за обоями.
Москит доедает его картошку,
и дети множатся,
словно бройлерные.
Бич Петров
перекручен, как будто канат,
но, когда собирается в исполком,
надевает перстень в один карат
и душится импортным коньяком.
Насильник же Ваня
всегда на Москве-реке.
Лежит, прогреваясь
на засвеченном бугорке,
где черные волны,
рвущиеся за борт,
одинокая лодка расчесывает
на пробор.
Имен их не встретишь
на телеэкране,
скромны, как действующие пилоты,
но узнаваемы, как ветераны,
своей неброской земной работой.
Маньяк Семашко смущает сауну.
Когда задышат, хрипя, заводы,
убийца Флора ругает фауну
и, выпив, нетвердо идет к зеленым.
Насильник Ваня не ищет брода,
тайком мечтая о среднем роде.
Они, конечно, враги народа,
но друзья естественного отбора.
Приходит Норд с проливным дождем,
луна раскачивается, как лодка.
Кто гроб забил и каким гвоздем,
кто вошь убил и ушел вождем?
В тюрьме - что в палате лордов.
Мороз, как булку, крошит резину.
Я сижу на крыше в тоске зеленой.
Придется мне тоже убить Ирину.
чтоб не дразнили белой вороной.