Культура
Дмитрий Мережковский
Иисус неизвестный
Том второй
4
СТРАШНЫЙ СУД
I
И, вышедши, Иисус шел от храма; и приступили к Нему ученики Его, чтобы показать Ему здания храма (Мт. 24, 1).
Идучи в Вифанию, всходили, должно быть, по западному склону горы Елеонской, откуда видны были основания храма, с циклопическими каменными глыбами. Вдруг остановились, оглянулись.
И говорит Ему один из учеников Его: Учитель, посмотри, какие камни и какие здания! (Мк. 13, 1).
Рабби Иешуа, бывший "каменщик", naggar, мог их оценить.
Видите ли все это? Истинно говорю вам, камня на камне здесь не останется; все будет разрушено (Мт. 24, 2).
Молча, должно быть, как бы онемев от ужаса, выслушали ученики пророчество и пошли дальше, восходя на гору.
С западной, обращенной к Иерусалиму, в те дни пустынной, вершины Елеонской горы виден был весь храм внизу, как на ладони, с восходящими уступами многоколонных дворов, с клубящимся над жертвенником облаком дыма, с золотым челом главного Святилища и чуть колеблемой ветром, как бы дыханием уст Господних, таинственной завесой перед входом во Святое Святых. "Дело рук человеческих, изумительнейшее", по слову Иосифа Флавия; "безмерного великолепия храм", по слову Тацита, -- создание полу-Мессии, полуразбойника, Ирода: если ученики об этом не думали, -- думал, может быть, Иисус.
II
Часто, поздней весной, на Иудейских горных высотах, после таких суточных грозовых ливней, как в тот Серый Понедельник, наступают вдруг свежие, как бы осенние, несказанно ясные, хрустально прозрачные дни. Может быть, и этот, предпоследний день Господень был такой. Солнце заходило за храмом, и золото кровельных плит горело на небе, как второе солнце. Тихий свет вечерний, как бы лампадный, теплился на сером стволе вековой, горными ветрами скрюченной маслины, на чьих корнях, может быть, сидел Иисус, молча, пристально глядя на храм, на Иерусалим, на всю свою родную землю, как любящий -- на лицо возлюбленной, перед вечной разлукой.
Восемь из Двенадцати отослал, должно быть, вперед, в лежавшую внизу, на склоне горы, Вифанию, где Марфа и Мария готовили Ему последнюю вечерю, в доме Симона Прокаженного; четверо же, -- две первозванных братских четы, Петр и Андрей, Иаков и Иоанн, -- остались с Ним наедине. Этим, только четверым, первым людям на земле, откроет Господь ужасающе-блаженную тайну Конца.
И когда Он сидел на горе Елеонской, прямо против храма, спрашивали Его наедине (втайне) Петр и Иаков, Иоанн и Андрей: скажи нам, когда это будет, и какой знак, когда все это должно исполниться? (Мк. 12, 3.)
Знаем ли мы, что им ответил Иисус, хотя бы только с приблизительной точностью, потому что слишком невероятно, чтобы наш единственный, возможный, через Марка, свидетель-слышатель, Петр, мог запомнить дословно и почти через сорок лет повторить эту, у Марка -- самую длинную, а у Матфея и Луки -- одну из самых длинных речей Господних? Кажется, впрочем, все три свидетеля независимо друг от друга черпают содержание Елеонской речи из какого-то общего, потерянного для нас, должно быть, арамейского письменного источника, так что весь вопрос сводится к тому, насколько уцелело в этом источнике исторически подлинное воспоминание о словах Иисуса.
III
Как бы, впрочем, мы ни ответили на этот вопрос, одно несомненно: надо быть лишенным всякого не только религиозного, но и исторического, и художественного вкуса, всякого "музыкального слуха" к прошлому, чтобы видеть в этом древнейшем, досиноптическом источнике, как все еще видят евангельские критики, не более чем один из тех "иудео-христианских апокалипсисов", что ходили по рукам накануне 66 года (начала Иудейской войны-революции), -- один из тех простонародных "летучих листков", что-то вроде наших подпольных революционных воззваний. Стоит лишь сравнить Елеонскую речь с тем, тоже "подпольным воззванием", "иудео-христианским апокалипсисом", только в колоссально увеличенных размерах, который мы называем "Откровением Иоанна", -- стоит лишь их сравнить, чтобы сразу услышать, какая разница между этими двумя голосами -- тем, Иоанновым, только, и этим, Иисусовым, не только человеческим: там голоса семи громов, а здесь тихий голос, человеческий, но насколько менее значительно то, чем это! Самое, может быть, "ужасное -- удивительное" для нас в Елеонской речи о Конце именно то, что Иисус говорит о нем так просто, тихо, почти ни разу не возвышая голоса; говорит о космических бурях:
звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются (Мк. 13, 25),--
с такой же тишиной и ясностью, какая и в этом весенне-осеннем, хрустально-прозрачном небе над Ним сейчас, и в давешнем, детски любопытном взоре, каким наблюдал Он, как люди кидали монеты в сокровищные "трубы". Самое, может быть, единственное, ни на что не похожее, а потому и самое исторически подлинное в Елеонской речи (кто другой мог бы так говорить, кроме Него?) -- это нечеловеческое спокойствие. О, конечно, и в этих спокойных словах бьется сердце Его; но трудно догадаться по едва уловимым дрожаниям голоса, в этом, например, слове:
будет такая скорбь, какой не было от начала творения... даже доныне, и (уже) не будет (Мк. 13, 19), --
или в этом подобном зовущему в ночной тишине на пожар колоколу:
что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте (Мк. 13, 37),--
так же трудно догадаться по этим едва уловимым дрожаниям голоса о глубоко скрытом волнении Его, как по чуть скользящей на гладкой поверхности вод солнечной ряби о только что, может быть, перевернувшем дно океана землетрясении -- о неведомой никому "Атлантиде" на дне Атлантики.
IV
"Все эти пророчества не имеют ничего общего с историческим Иисусом"6; в них -- только "мимолетная фантазия" или попросту "глупости"; только в душевном состоянии, "близком к помешательству, мог искать Иисус убежища от овладевшего Им отчаяния в таких фантастических грезах"8. Вот с какой высоты судят Елеонскую речь люди наших дней. Но и крайние скептики вынуждены в ней признать историческую подлинность по крайней мере двух слов: о том, что Сын человеческий не знает, когда наступит Конец, и о том, что "род сей" увидит Конец.
Первое слово, о неведении Сына, слишком противоречит исконному, уже первообщинному, догмату о единосущном Отцу всеведении Сына: "все предано Мне Отцом" (Мт. 11, 27), а второе слишком противоречит неотразимо очевидному опыту: "род сей" вымер, не увидев Конца; слишком оба эти слова "соблазнительны" уже для ближайших к Иисусу учеников, чтобы кому-нибудь из них могло прийти в голову, "выдумав" их, "сочинив", вложить в уста Господни, если бы слова эти не врезались в память слышавших, может быть, потому именно так неизгладимо, что были для них слишком "соблазнительны". И по мере того как поколения одно за другим уходят, а конец мира не наступает, и все мертвее, неподвижнее становится догмат о единосущном Отцу всеведении Сына, -- соблазн возрастает в геометрической прогрессии. "Радуется Арий, радуется Евномий (злейшие еретики, отрицающие единосущность Сына Отцу) -- как бы неведению Учителя", -- скорбит бл. Иероним1, а св. Амвросий гневается до того, что, предвосхищая методы нынешних критиков, считает подлиннейшее слово Господне лживою "вставкою", "интерполяцией".
Все это показывает только одно: мертвый, неподвижный догмат недостаточен, нужен опыт живой, движущийся, чтобы постигнуть, как относится Сын Божий к Отцу и Сын человеческий -- к Сыну Божию, Иисус -- ко Христу; опыт нужен во всем, а особенно в этом -- в тайне не только извне, в мире, по закону необходимости, но и в человеке, изнутри наступающего, свободно человеком творимого Конца. Если бы только извне, в необходимо установленной точке времени, конец мира был уже дан, то главное условие творчества -- свобода была бы нарушена. Вот почему Сын не должен, не может, не хочет знать, когда наступит Конец.
V
Судя по общему для слов Господних правилу: чем неимоверней, "соблазнительней", тем подлинней, -- два эти слова -- о неведении Сына и о "роде сем", свидетеле Конца (как бы мы ни понимали загадочные слова: "род сей"), -- два эти слова подлинны в высшей степени, и даже в большей, чем это кажется маловерным критикам. Лев узнается по когтям; Иисус -- по таким словам. Слишком на Него похожи они, слишком для Него значительны, чтобы мы могли признать с такой поспешной легкостью, с какой это делают новейшие критики, что вся между этими двумя словами движущаяся, от них идущая остальная речь о Конце -- только слабая и грубая, "ничего общего с историческим Иисусом не имеющая подделка". Пусть мы не можем угадать по евангельской записи с дословной точностью, что Иисус говорил; но что Он хотел сказать -- можем. Так же, как по собственноручной подписи мы узнаем, чье письмо, или по двум в темной комнате блеснувшим искрам глаз, чье лицо, -- так же мы могли бы узнать и по этим двум словам, чья Елеонская речь о Конце.
VI
Два в один миг, как бы в одном дыхании, произнесенных слова -- это:
род сей не прейдет, как все это будет, --
наступит конец мира; и то:
дня же того или часа никто не знает, -- ни Ангелы небесные, ни Сын; знает только Отец (Мк. 13, 30--32).
Противоречие между этими двумя словами неразрешимо, если "род сей", как полагает большая часть новейших критиков, значит: "современное Иисусу поколение". В счете мировых эонов-веков между концом и началом мира, -- 40--50 лет, средняя жизнь поколения, -- не "день", не "час", не даже секунда, а невообразимая для нас дробь, атом времени. С этой-то, более чем астрономической точностью знает Иисус время Конца -- "день и час". И вот, в тот же миг, в том же дыхании: "дня же того или часа не знает Сын". Чтобы так противоречить Себе, надо было Ему и впрямь "сойти с ума".
Весь вопрос в том, действительно ли "род сей" значит "поколение". Греческое слово γενεά двусмысленно; может значить: весь "род людской", все "человечество", или "род -- поколение". Но в простонародно-эллинистическом языке Евангелия, koine, второй смысл вероятнее. Вспомним, однако, что Иисус говорит не по-гречески, а по-арамейски и что на этом языке Он мог употребить слово менее двусмысленное, чем γενεά. Это тем вероятнее, что надо было Ему опять-таки и впрямь "сойти с ума", чтобы думать, что в ближайшие 40--50 лет "кончатся времена язычников" (Лк. 21, 24) и "во всех народах будет проповедано Евангелие" (Мк. 13, 10).
VII
Греческий язык знают Иероним и Ориген не хуже нынешних критиков, но вот и они слово γενεά понимают в смысле не "рода -- поколения", а всего "рода людского", "человечества", omne genus hominum12. "Род людской" не кончится, пока не наступит конец мира и "рода людского": это, конечно, бессмысленное повторение, тавтология, в том случае, если человечество одно. Но из той же Елеонской речи ясно, что для Иисуса по крайней мере два человечества: первое -- допотопное, погибшее и второе -- наше. Гибель второго будет или может быть подобною гибели первого:
если не покаетесь, все так же погибнете (Лк. 13, 3).
Как было во дни Ноя (потопа), -- так будет и в пришествие Сына человеческого (Мк. 24, 34).
Но конец первого человечества, Потоп, еще не был концом земного мира-космоса; может быть, не будет им и конец второго человечества, нашего; так же, как после первого было второе, будет, может быть, и после второго -- третье: "тысячелетнее царство святых на земле":
царствовали со Христом тысячу лет (Откр. 20, 4).
"Тысяча" эта, может быть, -- только символически-образное число уже не нашей земной арифметики.
Если так, то мнимое противоречие между двумя словами Господними -- о неведении Сына и о "роде сем" -- легко разрешается: "род сей не прейдет", наше второе человечество не кончится, "как все это будет", -- наступит конец всемирной истории, второго космического эона, и Сын человеческий знает, когда это будет; но когда наступит последний конец земного мира-космоса, -- не знает.
VIII
"Бодрствуйте" -- вот, кажется, главное, что хочет сказать Иисус не только ученикам, но и всем людям.
Что вам говорю, говорю всем: бодрствуйте (Мк. 13, 36).
В этом недаром, конечно, у Марка последнем слове "бодрствуйте" -- как бы сторожевом, будящем колоколе -- движущая сила всей Елеонской речи -- то, что Иисус хочет не только сказать, но и сделать.
Бодрствуйте... ибо не знаете, когда наступит тот день.
...Ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, в полночь, или в пение петухов, или утром (Мк. 13, 33, 35).
Будьте же готовы, ибо в который час не думаете, придет Сын человеческий (Мт. 24, 44).
День Конца -- как "вор, подкапывающий дом в ночи" (Мт. 24, 43); как невидимо, неслышимо "на всех, живущих по лицу земли, находящая сеть" (Лк. 21, 36): как внезапно "от края до края земли сверкающая молния" (Мт. 24, 27).
Эту-то главную движущую силу всей речи -- несоизмеримую с человеческим знанием, неучитываемую, непредвидимую внезапность Конца -- Иисус уничтожил бы более чем астрономически точным предсказанием на ближайшие 40--50 лет -- жизнь "рода сего", поколения. Вымерло оно, а конец мира не наступил: значит, Иисус "ошибся"? Но если в этом, то и во всем остальном мог ошибиться, обмануть людей нечаянно или нарочно, как никто никогда не обманывал. Тут в самом деле кто-то "сходит с ума" или "глупеет", но кто -- Он или мы, -- вот вопрос.
IX
Очень возможно и даже вероятно, что ученики поняли "род сей" как "род -- поколение". Если Учитель соединяет две меры: человеческую -- времени и божескую -- вечности, то ученики смешивают их. Точка зрения Конца -- вечности, на которой естественно, как бы физически, стоит Иисус:
прежде, чем был Авраам, Я есмь (Ио. 8, 58), --
несоизмерима с точкой зрения длящегося времени, истории, на которой так же естественно физически стоят ученики. Вот почему неизбежен для них оптический обман в смешении перспектив: одна как бы входит в другую, одна с другой пересекается; плоское становится глубоким, близкое -- далеким, и наоборот. Но и в этом смешении все еще различимы для нас три плана, три Конца: первый -- дохристианского человечества; второй -- всемирной истории; третий -- земного мира-космоса. И каждый из этих трех концов возвещается как бы сторожевым, из того мира в этот поданным знаком -- "знамением": первый конец -- дохристианского человечества -- разрушением Храма (Мк. 13, 2); второй конец -- всемирной истории -- "мерзостью запустения, стоящею там, где не должно" (Мк. 13, 14); третий конец -- мира-космоса -- "знамением Сына человеческого, являющимся на небе" (Мт. 24, 30).
После первого знамения начинаются "войны", "смятения"(то, что мы называем "революциями"), -- слишком знакомое нам содержание всемирной истории.
Это -- начало мук (рождения), (Мк. 13, 8).
Знамение второе -- "мерзость запустения". Подлинный смысл Даниилова пророчества (11, 31) в арамейском подлиннике schikkuz meschomem, передан не совсем точно в греческом переводе: "мерзость запустения", точнее "мерзостный ужас". Храм не потому "запустеет", что будет разрушен, -- он все еще может быть цел, а потому, что будет "осквернен" каким-то "мерзостным ужасом". Греческое существительное среднего рода, "мерзость", соединено у Марка (13, 4) и Матфея (24, 15) с причастием мужского рода: ἐστηκότα, ἐστός, "стоящий". Эта грамматическая неправильность вместе с таинственной, в скобках или на полях книги, заметкой -- как бы шепотом на ухо: "читающий да разумеет" -- глухо намекает на то, что речь идет здесь о каком-то историческом лице, чей "мерзостный ужас" таков, что о нем и говорить нельзя, -- разве только шепотом13. Кто же это такой? Более внятный намек у Павла:
(день Конца не придет), доколе не явится человек беззакония, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого "Богом" или "Святынею", так что и в храме Божием сядет, как Бог, и выдавая себя за Бога (II Фесс. 2, 3--4).
Кажется, и в самом Евангелии есть намек еще более внятный:
Я пришел во имя Отца Моего, и вы не принимаете Меня; если же иной придет во имя свое, его примете (Ио. 5, 43).
Высшая точка достигнута человечеством в историческом лице, Христе; почему бы и низшая точка не могла быть достигнута тоже в лице историческом -- Антихристе? Был один человек лучше всех; будет один и хуже всех.
Воля человека и человечества сделаться Богом -- тоже, увы, нечто, нам слишком знакомое: "Где станет Бог, там уже место Божие; где стану я, там будет первое место".
X
Крайняя точка "родовых болей", "мук рождения", в человечестве, будет достигнута в явлении Антихриста.
Ибо в те дни такая будет скорбь, какой не было от начала творения... даже доныне, и уже не будет.
И, если бы Господь не сократил тех дней, то не спаслась бы никакая плоть (Мк. 13, 19--20).
Кажется, и эта небывалая "скорбь" тоже нам слишком знакома.
Будет на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится.
Люди будут издыхать от страха и ожидания (бедствий) грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются (Лк. 21, 25--26).
И тогда увидят Сына человеческого, грядущего на облаках, с силою и славою великою (Мк. 13, 26).
Это уже третий, последний Конец -- земного мира-космоса.
Где будет труп, там соберутся орлы (Мт. 24, 28).
Или точнее, страшнее: "Где будет падаль, πτῶμα, туда слетятся коршуны-стервятники". Римских легионов орлы на труп Израиля -- это видение первого Конца повторяется и в следующих двух, как в безмерно увеличивающих зеркалах: силы разрушения человеческие -- Войны, Революции -- на труп человечества, а силы космические -- на труп Земли.
Большего величия в простоте никогда не достигало человеческое слово:
никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ио. 7, 46).
XI
Страшен Конец для погибающих, а для спасаемых желанен.
Когда же начнет сбываться то, восклонитесь и подымите головы ваши, потому что приблизилось избавление ваше (Лк. 21, 28).
От смоковницы возьмите подобие: если ветви ея наливаются соком (пускают листья), то знайте, что близко лето (Мк. 13, 28).
Так и вы, когда увидите то сбывающимся, знайте, что близко царствие Божие (Лк. 21, 31), --
"лето Господне, блаженное". Здесь конец "родовых болей".
Женщина, когда рождает, мучается, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук, --
(то же слово"мука родов", и здесь, о последнем конце -- земного мира-космоса, как там, о первом Конце -- всемирной истории), --
мук уже не помнит от радости, что родился человек в мир.
Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 16, 21--22).
Знайте же, что близко, при дверях (Мк. 13, 29), --
этим все начинается и кончается в Блаженной Вести, Евангелии. Здесь, на горе Елеонской, так же, как там, на горе Блаженств, --
блаженны нищие... ибо их есть царствие небесное;
блаженны плачущие, ибо утешатся;
блаженны кроткие, ибо наследуют землю (Мт. 5, 3--6).
Здесь конец "родовых болей" -- рождение царства Божия на земле, как на небе.
XII
Время Конца для самого Иисуса не установлено неподвижно в догмате, а постоянно движется в опыте; то близится, то удаляется, смотря по тому, хотят ли Конца люди или не хотят.
Сколько раз Я хотел... и вы не захотели! (Мт. 23, 37)
Если бы так захотели, как Он, то Конец наступил бы сейчас. Очень вероятно, что здесь, на горе Елеонской, Иисус уже не сказал бы в том смысле, как в Кесарии Филипповой:
есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в царствии Своем (Мт. 16, 28).
Но если бы и здесь ученики спросили Его: "Может ли царство Божие наступить сейчас?" -- Он, вероятно, ответил бы: "Может". Так оно и есть -- непостижимо для нас: если бы хоть один человек был с Ним до конца, до креста, -- царство Божие могло бы наступить сейчас.
XIII
Надо правду сказать: умнейшие люди наших дней судят Елеонскую речь с высоты довольно глупого величия. Мысль о Конце для них -- "бред". Почему? Самые точные, научные вероятия -- за то, что планета Земля так же будет иметь конец, как имела начало; что великое животное, человечество, так же не бессмертно, как маленькое животное, человек, и что когда-нибудь сдунута будет с лица Земли вся человеческая пыль Неземным Дыханием. Если же мысль о Конце -- "бред", то, может быть, только потому, что Конец нам кажется слишком далеким: "на наш век хватит, а после нас потоп". Но как бы ни был Конец далек, все вокруг нас и в нас изменится тотчас же, в том или ином смысле, смотря по тому, захотим ли мы или не захотим Конца.
Человек -- единственное на земле существо, знающее смерть. В жизни каждого человека наступает такая минута, когда он вдруг узнает, понимает смерть не извне, а изнутри; видит ее лицом к лицу, и все для него вдруг освещается страшным, "белым светом смерти". С этой только минуты и перестает человек быть животным. Может быть, такая же минута наступила и в жизни всего человечества, перестало и оно быть животным, и все для него осветилось вдруг новым "белым светом" Конца; как бы новая категория бытия, такая же основная, как пространство и время, вошла в человечество, только сказал Иисус на горе Елеонской эти три слова:
тогда придет конец (Мт. 24, 14).
XIV
Кажется иногда, что злейшие враги Господни ближе сейчас к христианской эсхатологии -- религиозному опыту Конца, чем слишком благополучные христиане. Взрывчатая сила всех революций (а что мы вступили сейчас в революционную зону и выйдем из нее не скоро, это, кажется, поняли все), взрывчатая сила эта есть не что иное, как тайная, демонически извращенная, но, может быть, все еще в глубоких корнях своих христианская эсхатология, чувство Конца.
Кто-то из евангельских критиков, вынужденный употребить, говоря о конце мира, слово Zuzammenbruch, "крушение всего", так же не подозревает, что говорит на языке социальной революции, как Маркс, употребляя то же слово, не подозревает, что говорит на языке христианской эсхатологии: оба, как мольеровский мещанин, не знают, что "говорят прозой". Но что бы ни говорили вожди бесчисленных, вовлеченных в социальную революцию насекомоподобных человеческих множеств -- этой "саранчи" Апокалипсиса, -- от них самих пахнет уже сейчас вулканической серой Конца. И в грозно полыхающем над нами зареве социального пожара преломляется в красный свет демонической революции все еще, может быть, белый свет Революции Божественной.
XV
О, если бы только могли мы понять, как следует, Елеонскую речь о Конце, мы, может быть, спаслись бы!
Так просто, что и ребенку понятно, и с таким опять величием, какого никогда не достигало человеческое слово, изображает Господь Страшный Суд.
Когда же придет Сын человеческий во славе Своей, и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престол славы Своей; и соберутся перед Ним все народы; и отделит одних от других, как пастух отделяет овец от козлов.
И поставит овец по правую сторону от Себя, а козлов -- по левую. ...И скажет тем, кто по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный...
Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; наг был, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня.
Тогда... те скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?
И скажет им: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших (самых маленьких), то не сделали Мне (Мт. 25, 31--41).
Где это могли бы понять люди лучше всего? В церквах? Нет, в революционных подпольях, на каторгах, в тюрьмах, в больницах, в публичных домах, -- всюду, где человек раздавлен наибольшим социальным гнетом.
Детская и простонародная, как будто для варваров и дикарей написанная, картинка Страшного Суда становится вдруг исполинской и действительнейшей картиной всемирной истории.
Ныне суд миру сему (Ио. 12, 31).
Самое близкое к нам, сегодняшнее -- завтрашнее, -- то, что мы называем "социальной проблемой", решается "ныне", сегодня, на Страшном Суде всемирной истории, в вечном Пришествии -- Присутствии Господа (греческое слово parousia для этих двух понятий одно). Каждый сытый, богатый, праздный -- в каждом трудящемся, нищем, голодном вдруг узнает Его, Сына человеческого, Брата человеческого.
Больше взять на себя "социальную проблему", больше в нее воплотиться нельзя, чем это делает Он; людям нельзя яснее сказать, чем Он говорит: "Будет ли равенство ваше в рабстве, ненависти, смерти или в свободе, в любви, в жизни вечной; будет ли равенство ваше дьявольским или божеским -- этот вопрос -- Я".
Именно здесь, как нигде, именно сейчас, как никогда, в наши именно глаза, как в ничьи, заглянул Иисус Неизвестный.
5
ИУДА ПРЕДАТЕЛЬ
I
После речи о Конце сошел Иисус с вершины Елеонской горы в лежавшее на склоне ее селение Вифанию, где была для Него приготовлена вечеря в доме Симона Прокаженного. И, когда возлежал Он, --
пришла женщина с алебастровым сосудом мира, чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову (Мк. 14, 3).
Мировое масло, изготовляемое из нарда, благовонного, на высотах Гималая растущего злака, ценилось на вес золота. Вот какая роскошь Нищему!
Тонкое горлышко сосуда, должно быть, в виде амфоры, из белого восточного оникса-алебастра женщина ломает, чтобы густое миро текло обильнее, и сосуд никому уже не мог послужить. Сердце свое у ног Его разбила бы так же, если б могла.
И дом наполнился благоуханием (Ио. 12, 3).
Дом Прокаженного, смердящего, -- всего человечества, -- наполнился благоуханием чистейшего мира -- последней на земле к Сыну человеческому, не мужской, а женской любви.
II
Кто эта женщина? В I и II Евангелиях -- безымянная, хотя и прославленная Господом:
где ни будет во всем мире проповедана сия Блаженная Весть, сказано будет и в память ее о том, что она сделала (Мк. 13,9), -- но людьми забытая, неизвестная.
В III Евангелии (7, 36) -- "грешница", по толкованию Отцов, будущая великая святая Мария Магдалина, из которой вышло "семь бесов" (Лк. 8, 2), она же -- помилованная Господом "жена прелюбодейная"; а в IV Евангелии (12, 1--3) -- Мария Вифанийская, сестра Лазаря. Все четыре свидетеля как будто хотят вспомнить забытую, узнать неизвестную, увидеть ее лицо в сумерках Вифанийского вечера, -- хотят и не могут: слишком, должно быть, глубокая тайна между Ним и ею, Женихом и невестой, -- первой услышавшей полуночный клик:
вот, жених идет; выходите навстречу ему! (Мт. 25, 6)
В сумерках смертного вечера и воскресного утра таинственно сливаются для нас эти четыре женских лица. Первое существо человеческое, увидевшее Господа, -- не он, а она; не Петр, не Иоанн, а Мария. Рядом с Иисусом -- Мария; рядом с Неизвестным -- Неизвестная.
III
Лучше всех учеников поняла бы, может быть, она, почему Иисус, идучи на смерть -- воскресение, говорит о "муке родов" -- начале Конца ("это начало мук рождения"Мк. 12, 8) -- для всей земли-матери, рождающей царство Божие, и для одной рождающей женщины:
мучается женщина, когда рождает, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук от радости (Ио. 16, 21).
...Рано поутру, когда еще было темно... Мария стояла у гроба и плакала.
Сердце ее разрывалось от муки, как чрево рождающей.
(Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус...
...Он же говорит ей: "Мария!" Она, оглянувшись (снова), говорит Ему: "Раввуни!" (Ио. 20, 1 -- 16)
И уже не помнит муки от радости, --
потому что родился человек в мир (Ио. 16, 21), --
Человек воскрес.
Две Марии: одна -- в начале жизни, другая -- в конце; та родила, эта первая увидела Воскресшего, Сына -- Брата -- Жениха как бы воскрешает, снова рождает из времени в вечность Мать -- Сестра -- Невеста. Вот что сделала Мария Неизвестная на Вифанийской вечере.
Тело мое приготовила она к погребению (Мк. 13, 8), --
"и к Воскресению", -- мог бы Он сказать. Как это сделала, мы не знаем, потому что этого не знают и наши свидетели; знают только -- и мы могли бы узнать, -- чем сделала: побеждающей смерть любовью.
IV
Многое еще имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить (Ио. 16, 12).
Будучи же кем-то спрошен, когда придет царствие Божие, Господь сказал: когда два будут одно и мужское будет как женское, и не будет ни мужского, ни женского3.
Но слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, чтобы они не постигли его, а спросить Его... боялись (Лк. 9, 45).
Так и мы боимся спросить Его о том, что значит для Него самого:
будут два одна плоть (Мт. 19, 5).
"Ты прекраснее Сынов человеческих (Пс. 44--45, 3). Чем же красота Его больше всех красот мира? Тем, что она -- ни мужская, ни женская, но "сочетание мужского и женского в прекраснейшую гармонию" (Гераклит). Он в Ней. Она в Нем; Вечная Женственность -- в Мужественности Вечной: Два .
Любит Иисуса Мария, Неизвестного -- Неизвестная. Нет слова на языке человеческом для этой любви; но сколько бы мы ни уходили от нее, сколько бы ни забывали о ней -- вспомним когда-нибудь, что только эта любовь спасет мир.
V
...Миро возлила Ему на голову.
Некоторые же вознегодовали и говорили между собою: к чему такая трата мира?
Ибо можно бы продать ее более чем за триста динариев и раздать нищим. И роптали на нее (Мк. 14, 3--5).
Кто эти "ропщущие", у Марка не сказано, а у Иоанна (12, 4): "один из учеников Его, Иуда". Вслух, может быть, высказал он то, что про себя думали все.
прямо в лицо ему одному говорит Иисус.
Нищих всегда имеете с собой, а меня не всегда (Ио. 12, 7--8).
Вот чего Иуда не знает о Нем, но знает Мария: не было такого, как Он, никогда, и не будет; Он -- один-единственный Возлюбленный.
VI
К ранним Галилейским дням служения Господня относит Лука миропомазание. Но судя по совпадению имен: "Симон Прокаженный" в первых двух Евангелиях и "Симон фарисей" у Луки (7, 40); судя также по тому, что здесь женщина не возливает мира Иисусу на голову, как у Марка и Матфея, а умащает ноги его и отирает их волосами; судя, наконец, по тому, что город, где это происходит, в III Евангелии -- просто "город", без имени, что на арамейском языке (а первоисточник Луки тоже, конечно, арамейский) значит почти всегда "Иерусалим", -- судя по всем этим признакам, Галилейская вечеря Луки ближе к Вифанийской, чем думает он сам или хотел бы, чтобы думали мы.
...Женщина того города, бывшая грешницей, узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алебастровый, с миром, сосуд и, ставши позади, у ног Его, --
(ноги у возлежащих босые, -- обувь снимается перед тем, чтобы возлечь, -- протянуты назад), --
и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей; и целовала ноги Его, и умащала их миром. Видя же то, фарисей, пригласивший Его, сказал сам в себе: если бы Он был пророк, --
(в лучших" кодексах -- "тот самый Пророк", "Мессия"), --
то знал бы, кто и какая (женщина) прикасается к Нему, ибо она -- грешница (Лк. 7, 37--39).
...Женщина! где твои обвинители? никто не осудил Тебя? ...Никто, Господи! -- И я не осуждаю Тебя, --
мог бы сказать Иисус и этой Галилейской грешнице, так же как той, Иерусалимской "жене прелюбодейной" (Ио. 8, 10--11).
"Здесь безнаказанность греха разрешается; слишком тяжелый грех слишком легко прощается", -- соблазнится бл. Августин вместе со всею Церковью III--IV века и захочет выкинуть из Евангелия эту жемчужину, как сор8.
Так же могли бы соблазниться Иуда и Симон фарисей.
VII
Две любви: мужская и женская, скупая и щедрая, Симона-Иуды и грешницы. Две любви сравнивает Господь:
Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отерла.
Ты целования не дал Мне, а она с тех пор, как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги.
Маслом ты Мне головы не помазал, а она Мне ноги помазала миром.
А потому говорю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много; а кому прощается мало, тот мало любит.
И сказал ей: прощаются тебе грехи...
...Вера твоя спасла тебя; иди с миром (Лк. 7, 44--50).
Больше, чем ей, никому никогда не прощалось, потому что больше, чем она, никто никогда не любил.
VIII
Знает ли она, что делает, возливая миро на голову Его (по первым двум синоптикам)? Древле Самуил пророк, возлив елей на голову Саула, сказал:
вот, Господь помазал тебя в цари над Израилем (I Цар. 10, 1).
"Ныне же Мессию помазала в цари блудница", -- мог подумать Иуда. Первая капля вифанийского мира для него та последняя капля, от которой чаша через край переливается. "Тело мое умастила вперед к погребению", -- слышится, может быть, Иуде последнее отречение Царя-Мессии от Царства. "Сам Себя хоронит заживо, и не только Себя, но и всего Израиля", -- мог подумать Иуда и согласиться с Гананом:
лучше, чтоб один человек умер за людей, нежели чтоб весь народ погиб (Ио. 11, 50).
"Друг", Иуда, и враг, Ганан, соединились, как два конца одной веревки, стянувшиеся в мертвую петлю на шее Христа.
IX
Что за человек Иуда? "Вор", -- отвечает Иоанн или один из "Иоаннов", неизвестных творцов IV Евангелия. "Хочет Иуда возместить убыток, причиненный ему, как он думает, тратою мира на Вифанийской вечере", -- доводит бл. Иероним этот слишком простой ответ до последней плоскости и грубости9.
Сколько вы дадите Мне, чтоб я вам предал Его? --
торгуется Иуда в I Евангелии. Как же такого негодяя мог избрать Иисус в ученики? Вспомним, как произошло избрание.
На гору взошел и позвал к Себе, кого Сам хотел; и пришли к Нему. И поставил (из них) Двенадцать, чтоб были с Ним и чтобы посылать их на проповедь (Мк. 3, 13--14).
"Сам хотел" Иуду, "вора" и негодяя; "сам позвал его к Себе"? Или в нем одном ошибся, не узнал его одного Сердцеведец, видящий всех людей насквозь?
(Людям) не вверял Себя, потому что знал всех, и не имел нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке, ибо Сам знал, что в человеке (Ио. 2, 24--25).
Нет, не ошибся:
знал Иисус от начала... кто предаст Его. ...Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас -- диавол (Ио. 6, 64, 70),--
говорит об Иуде за год уже до предательства и в последнюю ночь, за минуту перед тем, как в Иуду "вошел сатана":
Я знаю тех, кого избрал (Ио. 13, 18).
"Диавола" избрал и послал на проповедь царства Божия; "власть изгонять бесов" дал "диаволу" (Мк. 3, 15); сказал и ему в числе других учеников:
сядете на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых (Мт. 19, 28).
То же скажет и в последнюю ночь, за минуту до предательства (Лк. 22, 3, 30).
Все это; -- "да сбудется Писание".
Сын человеческий идет, как писано о Нем (Мк. 14, 21). Сказываю же вам (о том) теперь, прежде чем сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я (Ио. 13, 19).
Взваливать на Промысел Божий то, что разуму человеческому непонятно, а сердцу -- кощунственно, объяснять непонятное событие непонятнейшим пророчеством не значит ли решать уравнение с двумя неизвестными, разгадывать одну загадку, темную, другой, темнейшею?
Вывод из всего этого только один: камни в Иуду надо кидать осторожнее, -- слишком к нему близок Иисус.
X
Память о том, что действительно побудило Иуду предать Иисуса, заглохла уже в самих Евангелиях, "Воспоминаниях Апостолов", а может быть, и раньше, еще до евангельских записей. Кажется, действительной причины Иудина предательства евангелисты не знают, не помнят или не хотят вспоминать, может быть, потому, что это слишком страшно, "соблазнительно" для них, или потому, что знают, что "говорить всего всем не должно" (Ориген). Только повторяют: "один из Двенадцати, один из Двенадцати", -- каждый раз с новым, все большим недоумением и ужасом.
Кажется, все остальные Одиннадцать не видят Иуды: он вне поля их зрения, как бы под шапкой-невидимкой; не видят его, не знают, не понимают до последней минуты предательства. Он для них ничем не отличается от них самих. И даже потом, когда уже предаст, -- не увидят, может быть, потому, что зло для добра вообще невидимо, непознаваемо: внутренним только опытом воли, действия познается действительное, внутреннее существо добра и зла; доброго знает, видит не извне, а изнутри только добрый, злого -- только злой. Что для человека самое невидимое, непознаваемое, -- Бог? Нет, дьявол. Он-то, может быть, когда вошел в Иуду, и покрыл его своею шапкой-невидимкой.
Образ Иуды, каким он является в евангельских свидетельствах, -- только непонятное страшилище. Но, если б мы могли заглянуть в то, что действительно было в этом предательстве, то, может быть, мы увидели бы в нем проблему зла, поставленную так, как больше нигде и никогда в человечестве.
Камни в Иуду надо бы нам кидать осторожнее: слишком, увы, близко к нему все человечество. Только в себя заглянув бесстрашно-глубоко, мы, может быть, увидим и узнаем Предателя.
XI
Кажется, к загадке Иуды можно бы и в самом Евангелии, -- если бы мы читали его не нашими слепыми глазами, а зрячими, -- найти потерянный или нарочно в воду заброшенный ключ.
Прозвище Иуды -- не второе имя, а только прозвище (это важно) состоит из двух слов: первое, isch, на арамейском языке значит или значило когда-то, еще до времен Иисусовых (но значение это могло и потом сохраниться): "муж", "человек"; второе слово: имя очень древнего города в колене Иудином (Иис. Нав. 15, 25), в далеком и пустынном южном конце Иудеи, за Эброном, к востоку от Газы.
Шли к Нему также (люди) из-за Иордана... в великом множестве (Мк. 3, 8).
"Из-за Иордана" и значит: "из колена Иудина", где находился Кериот.
В прозвище этом не брезжит ли память об исторически живом лице Иуды, о первом и главном от него впечатлении зрительном: "чистый" иудей среди "нечистых" -- всех остальных учеников Иисуса, людей из Галилеи, "Округи язычников"? Это, вероятно, по лицу Иуды видно сразу. Есть такие иудейские лица, на которых отпечатлелось в одном человеке все племя, как в чекане монеты -- лицо государя. "Я -- обрезанный из обрезанных, Иудей из Иудеев", -- не мог ли бы о себе сказать и Иуда, как Павел? Кажется, вообще узнать -- увидеть Иуду через Павла легче всего. Сам Иисус -- тоже "из колена Иудина", тоже "чистый" Иудей; это не только во времени, но и в вечности вспомнится:
вот лев из колена Иудина, корень Давидов, победил (Откр. 5, 5).
Издали пришел к Человеку из Назарета человек из Кериота, из-за Эброна -- в Галилею и, "все оставив, пошел за Ним".
Вот, мы оставили все и пошли за Тобой (Мт. 19, 27),
мог бы сказать Иуда, как Петр.
Если же, по слову Марка, "сам Иисус захотел его, позвал к Себе", избрал сначала в широкий круг учеников, а потом в тесный, Двенадцати, вместе с Петром и Иоанном, то было, должно быть, что-то в Иуде, что влекло к нему Иисуса. Что же именно?
Кажется, прав Иоанн: что-то "знал от начала" Иисус об Иуде, -- не то, конечно, что он предаст Его, а то, что может предать, как никто, но и верен может быть, как никто. Если так, то, может быть, сам Иисус "захотел" Иуду, полюбил его потому, что почувствовал в нем величайшую возможность добра или зла, точку сопротивления наибольшую во всем Израиле -- во всем человечестве. Понял бы, вероятно, Иуда лучше всех учеников, что значит:
от Иудеев спасение (Ио. 4, 22).
Понял, может быть, и человек Иисус, что в человеке Иуде -- Иуда-племя -- Иуда-человечество; что спасти одного Иуду значит спасти всех.
Он же, приняв кусок, тотчас вышел, а была ночь (Ио. 13, 30).
Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь (Мк. 14, 27), --
"все предадите Меня".
Мог Иуда предать -- и не предать: был свободен. Если бы не предал, остался верен до конца, -- как знать, не наступило ли царство Божие сейчас? Страшная тайна добра и зла в Иуде, человеке и человечестве, -- тайна бесконечной любви -- свободы во Христе.
XII
Папий, епископ Иерапольский (150 г.), сохранил не записанное будто бы в Евангелии, от "учеников Иоанновых" идущее, очевидно, грубо искаженное, но все же для нас драгоценное слово Господне о царстве Божием;
будет в те дни так плодородна земля, что и хищные звери, питаясь только плодами земли, сделаются кроткими, возлюбят друг друга и человеку будут во всем покорствовать.
Это значит: в царстве Божием кончится борьба человека с природой, снова будет, между ними вечный мир, такой же, как был в раю.
"Как это может быть?" -- усомнился Иуда. И сказал Господь:
те это увидят, кто в царство Божие войдет.
Этим-то сомнением и начинается разрыв между учеником и Учителем, как малою трещиной -- великая пропасть.
Есть и в IV Евангелии намек на то, что разрыв проходит именно здесь, по линии царства Божия; что здесь же и последний корень предательства. "Диаволом" Иисус называет Иуду, потому что "знает от начала, кто предаст Его", -- за год еще до предательства, после того, что произошло на горе Хлебов, где царство Божие наступило бы сейчас, как мог думать Иуда, -- если бы Иисус людьми и Богом предложенного Ему Царства не отверг.
Может быть, Иуда Галилеянин -- ложный Мессия тех дней -- похож на Иуду Искариота: оба "зелоты-ревнители", против римской власти бунтовщики -- "революционеры", по-нашему. Главная черта обоих -- нетерпеливое, со дня на день, с часу на час, ожидание царства Божия. "Скоро, еще во дни жизни нашей, да приидет Мессия (Помазанник, Царь) и да освободит народ свой", -- в этой святейшей молитве Израиля главное слово для обоих Иуд -- "скоро". Все равно, победить или погибнуть, только бы скорей, -- не завтра, а сегодня -- сейчас. Если так, то понятно, почему Иуда пришел к Иисусу в те дни, когда думали все, что царство Божие наступит "сейчас" (Лк. 19, 11), и отошел от Него, когда понял, что не сейчас, -- надолго отсрочено.
Царство Божие будет десяти девам подобно, взявшим светильники свои и вышедшим навстречу жениху.
...Но как жених замедлил, то задремали все и уснули (Мт. 25, 1, 5).
Все, кроме одной, жениху не простившей: если бы больше любил, -- не замедлил бы. Эта одна "мудрая дева", или безумная, -- душа Иуды. Воля его -- страшная повивальная бабка царства Божия: "муками родов" мессианских вынудить хочет наступление Царства, как бы чрево матери рассечь, чтобы поскорее родился младенец.
Что делаешь, делай скорей (Ио. 13, 27), --
может быть, угадал Иисус и с горькой усмешкой высказал тайную мысль Иуды о Нем.
Больше всех учеников верил Иуда в царство Божие и усомнился в нем больше всех.
XIII
Павловы пути обратны Иудиным, но в одной точке соприкасаются.
Савл! Савл! что ты гонишь Меня? ...Трудно тебе идти против рожна (Д. А. 9, 4--5).
Понял Савл, что трудно: ослеп -- прозрел. Иуда не понял: слеп до конца; пошел на рожон, как бешеный бык, и накололся насмерть.
Павел сделал выбор между законом и свободой; Иуда не сделал: вечно между ними колеблется; предал сначала закон, а потом -- свободу. Два предательства: первое хочет искупить вторым. Званый, но не избранный; гость на брачном пиру в одежде небрачной.
Друг! как ты вошел сюда? ...возьмите его и бросьте во тьму внешнюю (Мт. 22, 12--13).
"Блажен, кто не соблазнится о Мне", -- сказал Иисус о Предтече (Мт. 11, 6); мог бы сказать и о Предателе. Чем "соблазнился" Иуда? Тем же, чем Савл, -- "соблазном" и "безумием" Креста: "проклят Висящий на древе". Павел одолел соблазн; не одолел Иуда. Павел поверил; не поверил Иуда, что Христос воскрес, и благословен Проклятый.
Тайна Иуды -- тайна всего Иудейства: верность Ягве, Супругу, -- измена Мессии, Возлюбленному, -- "Соблазнителю", "Обманщику", mesith, как назовет Иисуса Талмуд, вечная книга Иуды-племени -- "Вечного Жида" во всемирной истории. Все еще жив для Иудейства и разумен нелепый вопрос: "Кто кого предал, Иуда -- Христа или Христос -- Иуду?"
Я желал бы отлученным быть от Мессии (Христа) за братьев моих, родных мне по плоти, -- Израильтян (Рим. 9, 3--4), --
могли бы сказать оба Иуды, человек и племя, так же, как Павел. "В грязь втоптал самое святое, что было в Израиле, -- Закон", -- могли бы сказать об Иисусе оба Иуды, так же, как Савл.
Чем подкуплен Иуда? Золотом? Нет, спасением Израиля: "Лучше, чтобы один человек умер за всех, нежели чтобы весь народ погиб". В этом Иуда с Гананом встретились, "друг" -- с врагом; два конца веревки соединились и затянулись в мертвую петлю предательства.
XIV
В одной точке, в одном миге -- вечности, два лица -- Иуды и Христа -- сближены так, что можно их увидеть или не увидеть, понять или не понять, только вместе. Вместе надо их увидеть, чтобы понять не отвлеченно-догматически, а исторически-опытно Страсти Господни. А для этого надо помнить, что Иисус не знал наверное, -- не мог, не хотел, не должен был знать до последней минуты, предаст ли Его Иуда или не предаст. Этого не знал Иисус, может быть, потому, что и сам Иуда не знал; знал только, что надо "делать скорей". Но не делал, страшно медлил; нетерпеливый во всем только это терпел.
За год еще до предательства, когда по Умножении хлебов "многие из учеников Иисуса отошли от Него" (Ио. 6, 66), -- как легко и просто мог бы Он сказать Иуде: "Отойди и ты"; но вот не сказал и не скажет до последнего лобзания, которым тот предаст Его в Гефсимании.
Друг! для чего ты пришел? (Мт. 26, 50)
В греческом подлиннике ετᾶιρε -- больше, чем "друг", почти "брат". Как легко и просто мог бы тогда же отойти Иуда; но не отошел и не отойдет, будет верен до конца -- до предательства.
Любит великий ваятель крепчайшие, почти резцу не поддающиеся мраморы; великий полководец любит опаснейшие бои: так, может быть, Иисус любит Иуду. Не было ли таких минут, когда Он любил Иуду больше, чем Петра, чем Иоанна; больше верил в него, чем в них?
Горе тому человеку, которым Сын человеческий предается: лучше бы тому человеку не родиться (Мк. 14, 21).
Это значит: Иуда Предатель -- Иуда Несчастный. Самый несчастный из людей -- он. Мог ли его покинуть Иисус? Если Сын человеческий пришел, чтобы найти потерянное, спасти погибшее, мог ли Он покинуть погибавшего так, как никто никогда не погибал? Очень глубоко объясняет Ориген: Иисус не покинул Иуду потому, что "до последней минуты надеялся", что он может спастись.
XV
"Диаволом" назван Иуда, Петр -- "сатаною"; в чем-то на один миг они близнецы, двойники, почти неразличимые, -- как сатана от дьявола? Нет, как один слабый и грешный человек -- от другого, такого же грешного и слабого. Да и все остальные ученики, может быть, не лучше и не хуже этих двух: двенадцать Петров -- двенадцать Иуд.
Петр от Господа "отрекся" -- тоже предал Его, но покаялся вовремя.
Петр мог быть Иудой. Иуда -- Петром; между ними расстояние, может быть, меньшее, чем это нам кажется. Верил Иисус в обоих и обоих любил до конца. Если же в Иуде "ошибся", то ошибка эта человеческая дает меру любви Его, божественной.
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ио. 15, 13).
Душу Свою не положил ли Господь за "друга" Своего, Иуду?
XVI
Но чем больше Иисус любит Иуду, тем больше тот ненавидит Его, и медленно зреет горький плод предательства под черным солнцем ненависти. Когда же созрел, -- голову, должно быть, потерял Иуда, чувствуя, какая дана ему власть и свобода: судьбы Израиля, судьбы мира он один решит на веки веков. Этой-то свободы, кажется, и не вынес Иуда: сделался орудием зла нечеловеческого: "вошел в него сатана". Остался ли в нем или вышел, мы не знаем. Сделав через него дело свое, может быть, бросил его, как выжатый плод или пустую личину.
Крайнее зло нераскаянно, потому что здесь, на земле, почти всегда счастливо: счастлив Ганан, Иуда несчастен. Крайнего зла, сатанинского, кажется, не было в нем; было только среднее зло, человеческие, что еще ужаснее, конечно, как мера всего человечества.
Суток не пройдет от предательства, как Иуда уже раскается:
согрешил я, предав кровь неповинную.
Страшным судом осудит себя и казнит:
пошел и удавился (Мт. 27, 4 -- 5).
Тело Распятого будет еще висеть на кресте, когда тело Предателя уже повиснет на петле. Всовывая шею в петлю, понял ли Иуда, что значит: "проклят висящий на древе"?
Начал хорошо, кончил худо; но и в конце, как и в начале, все еще -- "один из Двенадцати". Пришел к Иисусу, ушел от Него, и опять пришел; полюбил Его, возненавидел -- и опять полюбил.
И на страшном конце Иуды все еще неизгладимый, темным блеском блистающий знак славы апостольской.
XVII
Проклят Иуда людьми потому, может быть, что слишком людям близок. Да, как это ни страшно сказать, -- стоит каждому из нас только заглянуть в себя поглубже, чтобы увидеть Предателя: все, кто когда-то в детстве верил во Христа, а потом отрекся от Него -- "предал" Его, -- "Иуды" отчасти.
"Сыном погибели", называет Господь Иуду (Ио. 17, 12). Слово это переводит Лютер не точно, но глубоко:
Потерянное дитя.
"Блудного Сына" принял отец и простил. Есть, может быть, в каждом из нас "Иудин кусочек", "блудный Сын", "потерянное дитя", или "Сын погибели".
"Господь Иуду простит", -- этого мы не смеем сказать, но и "не простит" тоже сказать не смеем.
Все, что дает мне Отец, ко мне приходит, и приходящего ко Мне не изгоню вон (Ио. 6, 37), --
это, может быть, не только об Иуде сказано, но и о нас всех.
6
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
I
В ночь со Среды на Четверг Иуда, "один из Двенадцати" -- "один из Двенадцати", повторяют все четыре свидетеля с растущим недоумением и ужасом, -- пошел к первосвященникам и обещал им "искать удобного времени, чтобы предать им Иисуса вдали от народа". Если те, по свидетельству Луки (22, 4--6), этому "обрадовались", то потому, конечно, что знали, что схватить Иисуса без "возмущения народного" можно было только так -- не извне, силою, а изнутри, предательством, -- дьявольским обманом любви накрыть Его внезапно, как птицелов накрывает птицу невидимой сеткой.
Лучшего для этого времени нельзя было выбрать, чем следующую ночь, с Четверга на Пятницу, с 14 низана на 15-е, когда по закону никто из иудеев не мог выйти из дому от захода солнца до восхода, справляя пасхальную вечерю, так что весь город в эти часы пустел, точно вымирал. Очень вероятно, что в том ночном совещании с первосвященниками эту ночь и выбрал Иуда и посоветовал им держать наготове вооруженных людей, чтобы по данному им знаку идти с ним, куда он им скажет.
II
Утром в Четверг послал Иисус, должно быть, из Вифании, где по обыкновению скрывался в тайном убежище, Петра и Иоанна, сказав им:
пойдите, приготовьте нам есть пасху.
Они же сказали Ему: где велишь нам приготовить?
Он сказал им: вот, при входе вашем в город, встретится с вами человек, несущий кувшин воды; последуйте за ним в дом, в который войдет он.
И скажите хозяину дома: "Учитель говорит тебе: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими;
И он покажет вам горницу большую, устланную (коврами); там приготовьте.
Те пошли и нашли, как сказал им (Иисус), и приготовили пасху (Лк. 22, 8--13).
Зная, что не только дни, но и часы Его сочтены:
Время мое близко (Мт. 26, 18), --
Иисус хочет сохранить эти последние часы, чтобы совершить одно из величайших дел Своих -- то, без чего не может Он уйти из мира.
Выбрал дом, вероятно, давно уже уговорившись с хозяином, неизвестным другом Своим, может быть, отцом или матерью Иоанна-Марка, будущего евангелиста, "толмача" Петрова и спутника Павлова, в те дни четырнадцатилетнего отрока, который мог видеть и запомнить то, что происходило в доме в ту ночь. Все до последней минуты скрывает Иисус от Двенадцати, как будто даже им не верит: неизвестного друга не называет по имени посланным двум ближайшим ученикам Своим, Петру и Иоанну; сообщает им только, должно быть, тоже заранее условленный знак: "человек с кувшином воды". Последняя вечеря их будет тайною, как сходка заговорщиков. Прятаться должен от людей Сын человеческий в эти последние часы Свои на земле, как преследуемый палачами злодей или травимый ловчими зверь.
III
Верхнее жилье многих иерусалимских домов -- легкая, наподобие чердака, беседки или терема, надстройка с отдельным к ней ходом, внешней лестницей, -- состояла обыкновенно из одной большой "горницы", по-гречески ἀνάγαιον πηερῶον, по-арамейски hillita, устланной в зажиточных домах коврами и уставленной ложами, -- столовой или спальни не для членов семьи, а для почетных гостей.
Дом, чудом уцелевший от времен апостольских, на холме Сионском, в юго-западной части города, указывает церковное предание IV века. Тот же дом с куполом на плоской крыше изображен на древней, от VII века, найденной в развалинах города Маддабы (Maddaba), мозаичной карте-картине Иерусалима. В доме этом и находилась будто бы та "Сионская горница", где ел Господь с учениками пасху в предсмертную ночь.
Часто такие "горницы-гиллиты" освещались, кроме узких, как щели крепостных бойниц, окон в стене, верхним светом из четырехугольного, в потолке, или круглого, в куполе, окна прямо в небо -- тем особым, небесным светом, на земные светы непохожим, который придает всей комнате тоже особый, на другие комнаты непохожий, вид. Если было такое окно и в куполе Сионской горницы, то Иисус мог видеть в него, подымая глаза к небу при благословении хлеба и вина, сначала вечернее, светлое, а потом, при последней молитве, звездное небо.
В той же Сионской горнице в день Пятидесятницы, когда все ученики "были единодушно вместе, сделался внезапно шум с неба, как бы от несущегося бурного ветра", должно быть, сквозь тоже круглое окно в куполе, -- так что "наполнился шумом весь дом, и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них; и Духа Святого исполнились все" (Д. А. 2, 1--4).
IV
Когда же настал вечер, Он приходит с Двенадцатью (Мк. 14, 17).
Слышный всему Иерусалиму, трубный глас из храма возвещал, при заходе солнца, восходе звезд начало пасхальной вечери
Знал ли Иисус, входя в Сионскую горницу при последних лучах заходящего солнца, что завтра, в тот же час, будет в гробу?
И когда настал час, возлег, и Двенадцать -- с Ним (Лк. 22, 14).
Ложа с подушками, обыкновенно тройные для трех возлежащих, tryclinia, устланные коврами, расставленные в виде подковы, окружали низкий, не выше скамьи, круглый стол. Полулежа на левом боку, протянув ноги назад от стола и опираясь локтем левой руки о подушку, ели правой, что не совсем, конечно, удобно, но зато уютно и располагает к сердечной беседе: многое скажешь, лежа, чего не сказал бы, может быть, сидя.
Если и в Сионской горнице ложа были тройные, то с Иисусом возлежали двое: слева, "у груди Его, ученик, которого любил Иисус" (Ио. 13, 23), -- Иоанн; а справа кто? Судя по тому, что Господь подает Иуде "обмакнутый в блюде кусок" (Ио. 13, 26) в знак особой любви, по тогдашнему обычаю, должно быть, не в руку, а прямо в уста, что трудно было сделать через стол или ложе, -- возлежал и справа от Него другой ученик, которого тоже "любил Иисус", -- Иуда.
Очень древнее, почти современное IV Евангелию, свидетельство в "Учении Двенадцати Апостолов" (117--130 гг.) помнит присутствующих в Сионской горнице сестер Лазаря, Марфу и Марию. Эти не возлежат, конечно, а только прислуживают или даже, не смея войти в горницу и стоя в дверях, издали только смотрят и слушают. Если Мария Вифанийская присутствует здесь, то, может быть, и обе другие Марии, -- Матерь и Возлюбленная, -- та, кто родила, и та, кто первая увидит Воскресшего.
V
И когда они возлежали и ели, сказал им Иисус: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня.
Они же весьма опечалились и стали говорить один за другим: "Не я ли?.. Не я ли?" (Мк. 13, 18--19)
И начали спрашивать друг друга, кто бы из них был, кто это сделает (Лк. 22, 23).
Он же сказал: один из Двенадцати, обмакивающий в блюдо со Мною (Мк. 13, 20).
Вот откуда удивление -- ужас: "один из Двенадцати". Спрашивают все: "Не я ли?" -- чувствуют, значит, в себе возможность предательства, даже Петр, даже Иоанн. "Все от Него отреклись", -- сообщает Юстин Мученик внеевангельское, может быть, "воспоминание Апостолов" (Мт. 26, 25). "Все отреклись", и значит: "предали все".
"Дети", "младенцы"-- все ученики: так называет их сам Иисус (Мт. 11, 25); только один Иуда -- "взрослый". Если раньше всех предаст, то, может быть, только потому, что старше, умнее и дальновиднее всех: первый увидит, "к чему дело идет" (Лк. 22, 29).
...Также сказал и предающий Его: не я ли, Равви?
Иисус говорит ему: ты сказал (Мт. 26, 25).
Это, по свидетельству Матфея (25, 23), -- уже после того, как сказал Иисус:
руку со мной опустивший в блюдо, тот предаст Меня.
Кажется, здесь внутреннее делается внешним: словами говорится то, что делается без слов. Если бы Иисус так ясно обличил Иуду, то как могли бы все остальные ученики не понять или, поняв, остаться безучастными, выпустить Иуду из горницы, зная, куда и зачем он идет?9 Кажется, Марково свидетельство исторически подлинней: здесь нет ни вопроса Иуды, ни ответа Иисуса; все происходит между ними без слов. Страшный вызов: "Не я ли?", может быть, прочел Иисус в глазах Иуды и глазами ответил: "ты". "Я" в вопросе Иуды значит уже не он сам, а кто-то другой; и "ты" в ответе Иисуса -- тоже другой.
О, конечно, слишком хорошо знал умом Иисус, что Иуда предаст Его в эту ночь, но сердцем все еще не знал -- не мог, не хотел, не должен был знать, чтобы не нарушить бесконечной свободы в любви бесконечной; все еще надеялся, верил, любил: "может быть, и не предаст?" -- "может быть, и не предам?" -- отвечает или спрашивает Иуда или тот, кто за ним, со страшным вызовом. Два "может быть" -- два "смертных борения", две Агонии: одна в Иисусе, другая в Иуде -- какие согласно-противоположные! Скрещиваются в эту роковую минуту две величайших силы -- крайнее Зло и Добро, -- как две противоположные молнии.
VI
Нет никакого сомнения, что Иуда вышел из Сионской горницы до конца вечери, чтобы иметь время сходить к первосвященникам, взять вооруженных людей и отвести их в Гефсиманию: холодно, значит, спокойно, с математической точностью расчел время сам, или кто-то другой -- за него. Марк и Матфей не знают, когда вышел Иуда: только что обмакнул в блюдо кусок, как становится невидим для них, так же как для всех возлежащих; исчезает, как призрак: точно в нужную как раз минуту, чтобы мог уйти незамеченным, покрывает его шапкой-невидимкой сам дьявол.
Только один из синоптиков, Лука, видит Иуду до конца вечери. После того уже, как подал Иисус Тело и Кровь Свою всем Двенадцати, -- значит, и Предателю, -- Он говорит:
вот, рука предающего Меня со Мной за столом (Лк. 22, 19--21).
Это было с Иудой; это может быть и со всеми причастниками:
против Тела и Крови Господней будет виновен хлеб сей ядущий и чашу Господню пиющий недостойно (I Кор. 11, 27).
Принял Иуда, страшно сказать, как бы "сатанинское причастие" из рук Господних. Скрещиваются и здесь две величайших силы -- Бога и дьявола, -- как две противоположные молнии.
VII
Еще в большей мере, чем Матфей, делает Иоанн, по своему обыкновению, внутреннее внешним, умолчанное -- сказанным, то, что совершается в тайне, в мистерии, тем, что совершается явно, в истории. Но и здесь, как почти везде у Иоанна, драгоценные для нас, исторически подлинные черты события уцелели, может быть, и в мистерии.
Духом возмутился (тогда) Иисус, --
то же слово и здесь, как там, в первой Агонии, во храме: "ныне душа моя возмутилась" (Ио. 12, 27).
Духом возмутился (тогда) Иисус, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Тогда ученики стали озираться друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит.
Один из учеников, которого любил Иисус, возлежал у груди Его.
Симон же, Петр, сделал знак ему, чтобы спросил, кто это, о ком Он говорит.
Тот, припадши к груди Иисуса, спросил: Равви! кто это?
Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок, подам. И, обмакнув, подал Иуде Симонову Искариоту.
И после куска того вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее.
...И, приняв кусок, он тотчас вышел. А была ночь (Ио. 13, 21--30).
Светлая для всех пасхальная ночь полнолуния, а для Иуды -- темная, темнее всех ночей земных.
VIII
В ночь выходит Иуда, в кромешную тьму, а в Сионской горнице, --
свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ио. 1, 5), --
солнце солнц -- Евхаристия.
Пять свидетельств об одном -- Павла, Марка, Матфея, Луки, Иоанна (этот последний о самой Евхаристии не упоминает ни словом, но и в его свидетельстве, как мы сейчас увидим, присутствует она безмолвно). Можно сказать, ни одно событие всемирной истории не освещено для нас такими яркими, с таких противоположных сторон падающими и так глубоко проникающими светами, как это. Если же мы все-таки не видим его и не знаем, то, может быть, потому, что не хотим видеть и знать, или потому, что самая природа события слишком иная, от всего исторического бытия отличная, ни на что непохожая в нем и со всем остальным нашим историческим опытом несоизмеримая.
Марково свидетельство, повторенное почти дословно Матфеем, в главном, совпадает с Павлом (но так как и не главное в опыте религиозном может быть в историческом опыте существенно, то все пять свидетельств сохраняют для нас всю свою значительность). Если три первых свидетельства -- Марково, Матфеево, Павлово -- сводятся к одному, то, значит, все пять -- к трем. Но, пристальней вглядевшись в них, мы увидели бы и в этих трех одно и поняли бы, что евангельское свидетельство об Евхаристии триедино -- Троично.
Три свидетельствуют на небе... и Сии три суть Едино. И три свидетельствуют на земле... и сии три -- об одном (I Ио. 4, 7--8).
Главное в первом свидетельстве, -- Марка -- Матфея -- Павла, -- начало Ветхозаветное, Отчее: искупительная жертва -- "Агнец, закланный от создания мира": "Тело мое, за вас ломимое" (I Кор. 11, 24; Мк. 14, 24); главное во втором свидетельстве, Иоанна, -- начало Новозаветное. Сыновнее: "любовь": главное в третьем свидетельстве, Луки, -- начало Третьего Завета, Духа Святого, -- царство Божие:
царство мое завещаю вам, как завещал Мне Отец мой, да ядите и пиете за трапезой Моей в царстве Моем (Лк. 22, 29--30).
В первом свидетельстве -- начало, во втором -- продолжение, в третьем -- конец мира.
Каждое из трех Лиц Троицы соединяет в Себе два Остальных: то же происходит и в каждом из трех евангельских свидетельств об Евхаристии.
Три луча в блеске утренней звезды -- розовый, голубой, зеленый -- соединяются в один свет, белый, как солнце; так и здесь, в Евхаристии, -- Жертва, Любовь, Царство, -- Отчее, Сыновнее и идущее от Духа Святого: три -- одно.
IX
Павлово свидетельство (I Кор. 11, 23--25) -- самое раннее по времени записи: Маркову предшествует оно лет на десять, на двадцать11. Но время записи, внешний признак, может и не совпадать для исторического свидетельства с тем временем, когда оно действительно возникло; судя же по внутренним признакам, Марково свидетельство первичнее Павлова.
Я от (самого) Господа принял то, что и вам передал: что Господь Иисус в ту ночь, когда был предан, взял хлеб и, возблагодарив, --
(то же слово, как и у всех трех синоптиков), --
преломил и сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое за вас, -- ("ломимое", -- вероятно, позднейшая вставка, --
Сие творите в мое воспоминание.
Также и чашу (взял) после вечери и сказал: чаша сия есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание (I Кор. 11).
Эти последние, дважды у Павла повторенные у Марка отсутствуют. Нет никакого сомнения, что если бы он только нашел их в общем, доевангельском предании, или, тем более, своими ушами слышал из уст Петра, или, тем еще более, подслушал их в ту самую ночь, когда они были сказаны, в доме отца его или матери, в Сионской горнице, то не забыл бы повторить их в своем свидетельстве; если же не повторяет, то потому, вероятно, что не знает. Нет также никакого сомнения, что в этих словах верно угадано то, что Иисус хотел сказать, но мог ли, -- вот вопрос. "Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь" (Мк. 14, 27); все "оставите Меня одного" (Ио. 16, 32), -- забудете, разлюбите, -- это Он мог сказать и, вероятно, сказал действительно; но "любите Меня, не забывайте, помните -- творите сие в Мое воспоминание", -- этого Он не мог сказать, по вечному для языка любви закону: самое сильное, безмолвное. Больше всего любимый и любящий меньше всего может сказать: "Люблю -- люби". Любящий и любимый так, как учеников Своих любит Иисус и как Он ими любим (сколько бы ни "отрекались" от Него, ни "предавали" Его, -- любят Его бесконечно, и Он это знает), не мог бы сказать: "Любите Меня, помните".
Кажется, ясно по одному этому признаку, что Марково свидетельство первичнее Павлова.
X
Когда же они ели, Иисус, взяв хлеб и благословив, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им. И пили из нее все.
И сказал им: сие есть Кровь Моя, нового завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в царстве Божием (Мк. 14, 22--25).
Что это? Только ли повествование о том, что было однажды? Нет, в самом звуке литургийно-торжественно-повторяемых слов: "взяв хлеб и благословив", "взяв чашу и благодарив", "сие есть Тело Мое", "сия есть Кровь Моя", -- слышится, что это не только было однажды, во времени, но есть и будет всегда, в вечности; что это уже Евхаристия13.
Главное здесь -- Ветхозаветное, Отчее, -- жертва. "Тело Мое ломимое", "Кровь изливаемая", -- Жертва жертв. Сколько людей жертвовали, жертвуют и будут жертвовать собою за что-нибудь одно в мире; но только один Человек Иисус пожертвовал Собою за все в мире -- за весь мир. Сколько людей умирало, умирает и будет умирать, чтобы избавить человечество от одного из бесчисленных зол; но только один Человек Иисус умер, чтобы избавить человечество от корня всех зол -- смерти: только Он один умер, чтобы никто не умирал. Жертва Его единственна, так же как Он сам -- Единственный.
Вот в солнечно-белом блеске утренней звезды -- Евхаристии Марковой-Матфеевой-Павловой -- один из трех лучей -- от жертвенной крови розовый.
XI
Марк первичнее Павла; Лука первичнее Марка. Это, -- не по времени записи, сравнительно позднему, от 80-х годов, -- признаку внешнему, но по признакам внутренним, -- самое раннее свидетельство, от Марка и Павла независимое, почерпнутое из иного, кажется, древнейшего источника. Но это мы узнаем не по нашему каноническому, примесью Павла и Марка замутненному, а по беспримесно-чистому, подлинному чтению в Codex cantabrigiensis D и в старо-латинских кодексах.
Люди не могли вынести в исторически подлинном свидетельстве об Евхаристии простоты и чистоты его божественной: прибавили к нему своего, украсили его по-своему. Но мера всего -- красота -- есть не только присутствие нужного, но и отсутствие ненужного: преувеличить какую-либо черту в прекрасном лице -- значит нарушить канон красоты, обезобразить лицо. Это-то люди и сделали с подлинным каноном Евхаристии. Наше каноническое чтение перед подлинным -- мутный опал перед алмазом чистейшей воды. Только сквозь эту воду могли бы мы увидеть то, что действительно произошло в Сионской горнице.
XII
Очень желал Я есть с вами пасху сию прежде Моего страдания.
В греческом подлиннике сильнее: "страстно желал", или еще сильнее, в непереводимом семитическом обороте речи, должно быть, арамейского подлинника: "желая, желал", "вожделея, вожделел". Если бы страсть в нашей плотской любви не была так слаба и груба, то мы могли бы через нее понять, что значит это желание "страсти" в плотской любви Христа Жениха к Церкви Невесте, Иисуса Неизвестного -- к Марии Неизвестной, Возлюбленной.
Ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее (пасхи), доколе не совершится она в царстве Божием.
И, взяв чашу и благодарив, εὐχαριστήσας, сказал: приимите и разделите ее между собою.
Ибо сказываю вам, что не буду пить от лозы виноградной, доколе не приидет царствие Божие.
И взяв хлеб и благодарив, (то же и здесь, как у Марка-Матфея-Павла, литургийно-заклинательное, как бы "магическое", повторение слов), преломил и подал им, говоря: сие есть Тело Мое (Лк. 22, 15--19).
Только в преломлении хлеба -- действии без слов и только в этих пяти греческих словах и трех арамейских:
вот тело Мое, --
вся Евхаристия.
XIII
Что это значит, мы поймем, если вспомним, как начинается Иудейская пасха: взяв один из двух опресночных хлебов -- круглых, тонких и плоских, тарелкообразных лепешек, по-гречески по-еврейски mazzot, -- хозяин дома разламывает его на столько кусков, сколько возлежащих за трапезой, и молча раздает их по очереди всем.
То же, вероятно, сделал Иисус. Но, молча раздав двенадцать кусков или одиннадцать, если Иуда вышел, -- произносит эти три, никогда ни в чьих устах не слыханных, для человека невозможных слова:
вот тело Мое,
Только три слова, все по тому же закону любви: чем больше любовь, тем меньше слов; чем ближе к концу, Кресту -- пределу любви, тем безмолвнее. Но тихий хруст ломаемых опресноков, точно живых, в живом теле, костей, -- больше всех слов. Слушают его ученики в молчании, в удивлении -- ужасе.
Кость Его да не сокрушится (Ио. 19, 36).
Нет, сокрушатся и кости Его в бесконечной пытке любви. Den hu guphi -- эти глухие звуки арамейских слов как страшно подобны глухому хрусту ломаемых опресноков!
Жив будет мною Меня ядущий -- пожирающий (Ио. 6, 57), -
вспомнили, может быть, ученики и поняли.
Какие жестокие слова! Кто может это слушать?
Поняли, может быть, только теперь эти жесточайшие -- нежнейшие из всех человеческих и божеских слов. Вспомнили и уже никогда не забудут.
Один Иуда не понял -- ушел, бежал от страшного света в кромешную тьму.
Здесь, у Луки, о крови ни слова: в чаше не кровь, а вино -- "новое вино царства Божия"17. Слов о крови не надо, потому что "вот Тело Мое" значит: "и вот Кровь Моя": в теле живом -- живая кровь.
То же, что в этих трех словах -- у Луки, -- в тех трех, у Иоанна (17, 26):
Я -- в них,
Верно понял Павел -- поймет вся Церковь, и, пока будет понимать, будет в ней Христос -- живая душа Его -- Евхаристия:
хлеб сей, ломимый нами, не есть ли общение (соединение) наше, κοινωνία, в теле Христа?
Ибо хлеб один, одно тело, -- мы многие (I Кор. 10, 16).
XIV
Главное для Луки в Евхаристии, его особенное, личное, -- не жертва, как у Марка-Матфея-Павла, не любовь, как у Иоанна, а царство Божие. Этим все начинается:
...есть не буду пасхи, доколе не совершится она в царствии Божием;
...пить не буду от лозы виноградной, доколе не приидет царствие Божие.
Этим же все и кончается:
...Царство завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, да ядите и пиете за трапезой Моею, в царстве Моем (Лк. 22, 29--30).
Ночь еще по всей земле, тьма кромешная, а здесь, в Сионской горнице, уже день; высшая точка земли, вершина вершин, освещенная первым лучом восходящего солнца, -- здесь. Будет царство Божие по всей земле, а здесь уже есть: "да приидет царствие Твое", --
Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам царство (Лк. 12, 32).
Начатое на горе Хлебов, продолженное на горе Блаженств здесь кончено -- явлено.
Блажен, кто вкусит хлеба в царствии Божием! (Лк. 14, 15).
Это блаженство здесь уже наступило: вкус хлеба и вина в Евхаристии -- вкус царства Божия.
XV
Царство Божие -- конец мира: тайна Евхаристии -- тайна Конца.
Ближе всего к свидетельству Луки, не нашему, конечно, мнимому, позднему, а подлинному, древнему -- два самые ранние до нас дошедшие свидетельства об Евхаристии в иерусалимских общинах -- "домашних церквах" первых учеников.
Одно из них, от 80-х годов, -- в Деяниях Апостолов того же Луки (2, 42 -- 46); другое, от первой половины II века, -- евхаристийная молитва в "Учении Двенадцати Апостолов":
благодарим, Отче, Тебя, за жизнь и познание, их же
Ты дал нам через Иисуса, раба Твоего.
...Так же как хлеб сей, на горах некогда рассеянный, соединен воедино, -- да соединится и Церковь, от всех концов земли, в царстве Твоем.
...Милость Божия -- (царство Божие) -- да приидет, да прейдет мир сей, Господь гряди!Аминь1
Главное и здесь, так же как в Евхаристии Луки, -- царство Божие -- конец мира. О крови, о жертве и здесь ни слова; все -- только о хлебе, о Царстве -- Конце. Все это страшно забыто, потеряно в позднейшей Евхаристии -- уже "церковной обедне": здесь уже ни настоящего, голод утоляющего, хлеба, ни Царства, ни Конца.
А вот и другое, еще более раннее, свидетельство в Деяниях Апостолов (2, 42--46):
...(братья же) всегда пребывали в общении, κοινωνία, и в преломлении хлеба... и все имели общее... и каждый день, преломляя хлеб по домам, принимали пищу в радости, ἐν ἀγλλιάσει.
"Радость" здесь -- главное.
Радуйтесь всегда, πάντοτε χαίρετε (I Фесс. 5, 16).
О, конечно, и здесь, в первой общине, так же, как в Сионской горнице, память о смерти, о жертве, о крови присутствует: тело Его, живого, и здесь ломимо; кровь Его изливаема. Ест и пьет Иисус в последний раз на земле; завтра будет в гробу: это Он знает, знают и ученики; может быть, тотчас же забудут, но в эту минуту помнят. Будет разлука, но радость вечного свидания так велика, что побеждает печаль разлуки -- смерти.
Смерть поглощена победой (Ис. 25, 8).
Радость в вас пребудет, и радость ваша будет совершенна (Ио. 15, 11).
Там, в Евхаристии Павла-Марка-Матфея, -- все еще тени Голгофы, неподвижные, а здесь, у Луки, сдвинулись уже, бегут перед восходящим солнцем Воскресения.
XVI
...Все имели общее, κοινά.
И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем (поровну), смотря по нужде каждого (Д. А. 2, 44--45).
Это, говоря нашим языком, мертвым, плоским и безбожным, -- "коммунизм". Начатое там, на горе Хлебов, --
ели все и насытились (Мк. 6, 42), --
здесь, в Евхаристии, кончено, исполнено. "Все имели общее" -- не в рабстве и ненависти, вечной смерти, как этого хотели бы мы, а в свободе и любви, в жизни вечной. Вот отчего такая "радость": царство уже наступило.
Или, говоря нашим, опять-таки мертвым и плоским, безбожным, но, увы, более для нас понятным языком, чем живой язык Евангелия, Евхаристия Луки -- революционно-эсхатологически-социальная. Вот что так страшно забыто, потеряно в нашей Евхаристии церковной.
Только тогда, когда сам Господь соберёт, по чудному слову в евхаристийной молитве Апостолов, все церкви, рассеянные, "как хлеб по горам" (каждый верующий -- колос хлеба), в единую Церковь Вселенскую -- Царство Свое, только тогда совершится эта "социально-революционно-эсхатологическая" Евхаристия, уже не Второго Завета, а Третьего, -- не только Сына, но Отца, Сына и Духа, -- неизвестная Евхаристия Иисуса Неизвестного.
Цвет земли, преображенной в царстве Божием, -- райски-злачно-зеленый: вот почему и в блеске утренней звезды -- Евхаристии, луч Луки -- зеленый.
XVII
Главное, особенное, личное в свидетельстве Иоанна, -- не жертва, как у Марка-Матфея-Павла, не царство Божие, как у Луки, а любовь.
Зная, что пришел час Его перейти от мира сего к Отцу, -- возлюбив Своих, сущих в мире, возлюбил их до конца (Ио. 13, 1).
Это -- как бы посвятительная надпись надо всем свидетельством Иоанна, самым поздним по времени, но не самым далеким, внешним, а может быть, напротив, самым внутренним, близким к сердцу Господню, подслушанным тем, кто возлежал у этого сердца. Но чудно и страшно, непостижимо для нас, -- о самой Евхаристии в этом свидетельстве умолчано, потому ли, что все уже сказано в Капернаумской синагоге, после Вифсаидской, первой Тайной Вечери -- Умножения хлебов, или потому, что об этом нельзя говорить: это слишком свято и страшно, "несказуемо", arreton, как во всех мистериях. Но и здесь, в IV Евангелии, под всеми словами Господними внятно бьется немое сердце Евхаристии.
Я посвящаю Себя (в жертву) за них, (Ио. 17, 19), --
молится Сын в последней молитве к Отцу. Это и значит: "Вот Тело мое, за них ломимое; вот кровь Моя, за них изливаемая".
Ребра один из воинов пронзил Ему копьем, и тотчас истекла кровь и вода (Ио. 19, 34).
Сей есть Христос, пришедший водою и кровью... не водою только, но водою и кровью.
...Три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь (Ио. 4, 6-8),--
ненасытимо повторяет, напоминает Иоанн о крови. Если о ней помнит он, то мог ли забыть у него Иисус?
Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец мой -- виноградарь. ...Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода (Ио. 15, 1, 5).
...Не буду пить от плода сего виноградного до того дня, как буду пить с вами новое вино в царстве Отца Моего (Мт. 26, 29).
Слишком пахнет кровью-вином Евхаристии от этих обоих слов в I и в IV Евангелиях, чтобы можно было сомневаться, что и здесь, как там, речь идет о ней, об Евхаристии, хотя и без слов.
С поданным куском хлеба "вошел в Иуду сатана", у Иоанна, а у Павла:
кто ест и пьет недостойно (хлеб и чашу Господню), ест и пьет себе осуждение (I Кор. 11, 29).
Слишком явен и здесь, у Иоанна, след Евхаристии.
Очень также знаменательно, что весь почти евхаристийный опыт первохристианства, от Юстина Мученика до Иринея Лионского, ученика учеников "Иоанновых", вытекает не только из видимой, слышимой Евхаристии синоптиков, но также, и даже в большей мере, из незримой, безмолвной Евхаристии IV Евангелия20.
Что делал Иисус в Сионской горнице, мы узнаем от синоптиков, а чего Он хотел, -- от Иоанна. Там -- плоть Евхаристии, а здесь -- дух. Там Иисус говорит: "Вот Тело Мое, вот Кровь Моя"; а здесь мог бы сказать: "Вот сердце Мое".
Три свидетельства об Евхаристии: в первом -- Иисус жертвует; во втором -- царствует; в третьем -- любит.
Главное для Иоанна -- любовь -- небо на земле: вот почему, в солнечно-белом блеске утренней звезды -- Евхаристии, луч Иоанна -- голубой, как небо.
XVIII
Даже на самое место, где совершается у Иоанна невидимая нам Евхаристия, мы могли бы указать.
Заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.
Это -- одно из двух слов о тайне любви -- Евхаристии, и тотчас за ним -- другое:
По тому узнают, что вы -- Мои ученики, если будете иметь любовь, (Ио. 13, 34--35).
Кажется, между этими двумя словами и совершается "Вечеря любви", ἀγάπην, как названа будет Евхаристия в первых общинах, может быть, тем самым именем, которое подслушал у сердца Господня Иоанн.
Слов Иисусовых жемчужины растворены в вине Иоанновом; но, может быть, есть и такие, что лежат на дне чаши нерастворенные. Кажется, "новая заповедь" любви -- одна из них.
"Ближнего люби, как самого себя" (Лев. 19, 18), -- древняя заповедь, но тщетная, сделавшаяся мертвым "законом", тем самым, по которому распят Любящий. Сам по себе человек любить не может: людям, так же как всей живой твари, естественно в борьбе за жизнь не любить друг друга, а ненавидеть. Людям никто из людей не мог бы сказать: "любите", кроме одного Человека -- Иисуса, потому что Он один любил; Он -- сама Любовь; не было любви до Него и без Него не будет.
Делать без Меня не можете ничего (Ио. 15, 5) --
меньше всего -- любить. Тем-то заповедь Его любви и "новая", что люди могут любить только в Нем и через Него. Его любовь единственна, так же как Он сам -- Единственный.
XIX
Заповедь Его любви и тем еще "новая", что воскрешает -- побеждает смерть физически. Смерть -- разложение, разделение живых органических клеток, их взаимное отталкивание -- ненависть; их соединение, взаимное притяжение -- любовь: вот почему сила любви воскрешает -- побеждает смерть не только духовно, но и физически.
Все преодолеваем силою Возлюбившего нас.
...Ибо ни смерть, ни жизнь... не отлучат нас от любви Божией во Христе Иисусе (Рим. 8, 37--39), --
только в Нем одном, единственном. Любит и побеждает смерть-ненависть, воскрешает -- Он один.
Ибо Я живу, и вы будете жить (Ио. 14, 19). Я есмь воскресение и жизнь... Верующий в Меня не умрет вовек (Ио. 11, 25--26).
Силу любви воскрешающей копит Иисус в учениках, как туча копит грозовую силу для молнии.
"Крепче смерти любовь", -- сказано о брачной, плотской любви лишь образно-обманчиво: та любовь, старая, не побеждает смерти физически, а сама рождает смерть: побеждает ее, убивает, только эта новая, духовно-плотская, братски-брачная любовь (Христа Жениха к Церкви Невесте). В той любви любящий -- вне тела любимого: хочет поглотить его, пожрать огнем своим, и не может; только в этой любви -- он внутри.
Здесь, в Евхаристии, Любящий входит в любимого плотью в плоть, кровью в кровь. Пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий -- одно; вместе живут, вместе умирают и воскресают.
Плоть Мою ядущий и кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ио. 6, 54).
Чем плотнее, кровнее, как будто грубее, вещественней, а на самом деле тоньше, духовнее; чем ближе к церковному догмату-опыту Пресуществления мы поймем Евхаристию, тем вернее не только религиозно, но и исторически подлинней.
"Пища сия, ею же питается плоть и кровь наша, в Пресуществлении (в "преображении", "метаморфозе" вещества) -- есть плоть и кровь самого Иисуса", учит Юстин Мученик, по "Воспоминаниям Апостолов" -- Евангелиям.
"Хлеб сей есть вечной жизни лекарство, противоядие от смерти", -- учит Игнатий Богоносец, ученик учеников Господних23. Это значит: с Телом и Кровью в Евхаристии как бы новое вещество вошло в мир; новое тело прибавилось к простым химическим телам, или точнее, новое состояние всех преображенных тел, веществ мира.
"Вот Тело Мое, за вас ломимое", -- говорит Господь не только всем людям, но и всей твари, --
ибо вся тварь совокупно стенает и мучится доныне... в надежде, что освобождена будет от рабства тления в свободу... детей Божиих (Рим. 8, 22, 21).
Вот что значит Евхаристия -- Любовь -- Свободам вот что значит неизвестное имя Христа Неизвестного: Освободитель.
XX
То, чего искало человечество от начала времен, найдено здесь, в Сионской горнице.
В Пасхе Иудейской уцелело, вероятно, от египтян заимствованное таинство Бога-Жертвы, Озириса (он же -- Таммуз, Адонис, Аттис, Дионис, Митра); таинство, восходящее к незапамятной, доисторической древности -- к "перворелигии" всего человечества. Агнец пасхальный есть "Агнец, закланный от создания мира".
Пасха наша заколается -- Христос (I Кор. 5, 7).
Вспомним мистерию -- миф Платона о людях первого погибшего человечества, Атлантах. "Десять царей Атлантиды сходились в Посейдоновом храме, где воздвигнут был орихалковый столб с письменами закона... приводили жертвенного быка к столбу... заколали... наполняли чашу кровью... и каждый пил из нее".
Пили из нее все --
как будто повторяет Марк (14, 23) Платона.
"Бесы подражают, Евхаристии в таинствах Митры, где предлагается посвящаемым хлеб и чаша воды, -- вы знаете... с какими словами", -- ужасается Юстин Мученик, слов не приводя, должно быть, потому, что слишком похожи они на только что им приведенные слова Евхаристии26. Те же "бесы" людям внушили, будто бы "виноградную лозу нашел Дионис" и "ввел в Дионисовы таинства вино". -- "Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой -- виноградарь", -- вспоминает, должно быть, при этом Юстин. "То, что мы называем христианством, было всегда, от начала мира до явления Христа во плоти", -- учит бл. Августин. Если бы с этим мог согласиться Юстин, то ужас его, может быть, сделался бы радостью; понял бы он, что смешал Духа Божия с "духом бесовским", что, впрочем, слишком легко было сделать, потому что именно здесь, на путях к Евхаристии, два эти Духа борются, смешиваясь, как нигде.
XXI
В жертвах, самых древних, по крайней мере за память человечества (может быть, в древнейших было иначе), человек еще вовсе не жертвует богу -- он пожирает его в боге-животном или человеческой жертве, чтобы самому сделаться богом. То же происходит и в позднейших Дионисовых таинствах, где "менады, терзая и пожирая своего бога (то же слово τρώγων, как в шестой главе Иоанна), алчут исполниться богом, сделаться "богоодержимыми". Вспомним свидетельство Порфирия о дионисическом племени бассаров, обитавших в горных ущельях Фракии, которые, в неистовстве человеческих жертв и вкушений жертвенных, нападая друг на друга и друг друга пожирая, уничтожили себя без остатка".
Люди как будто знали когда-то всю тайну Плоти и Крови, но потом забыли; ищут в темноте, ощупью, -- вот-вот найдут. Нет, не найдут. Жажда неутоленная, неутолимая: пьют воду, как во сне; просыпаются, и жаждут еще неутолимее. Танталов голод и жажда -- вот мука всех древних таинств плоти и крови, а Дионисовых, ко Христу ближайших, особенно.
Будущий Дионис, Вакх Елевзинских мистерий, -- еще не тело, не образ, а только тень, звук, клик в безмолвии ночи (Jakchos -- от iakchô, "кличу", "зову"); клик и зов всего дохристианского человечества: "алчу, жажду! алчу плоти Твоей, жажду крови Твоей!" Этот-то голод, эта-то жажда и утолены в Евхаристии.
Вечное действие Христа во всемирной истории, вечное, во времени, "Пришествие-Присутствие" Его, παρουσία; между Первым и Вторым Пришествием соединяющая нить, -- вот что такое Евхаристия.
Ибо всякий раз, как едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он приидет (I Кор. 11, 26).
XXII
Сиротами вас не оставляю; приду к вам (опять).
...Мир уже не увидит Меня, а вы увидите (Ио. 14, 18--19).
...В мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир (Ио. 16, 33).
После сих слов Иисус поднял глаза к небу (Ио. 17, 1).
Так как на греческом языке Евангелия, не может иметь смысла переносного: "кверху", а может иметь только смысл прямой: "к небу" и так как Иисус не выходил еще из горницы (что вышел, сказано будет потом, Ио. 18, 1), то, значит, "подняв глаза к небу", Он увидел над Собой настоящее небо, а это могло быть лишь в том случае, если и в Сионской горнице, как и в других подобных, проделано было в куполе (изображенном и на Маддабийской карте) круглое, прямо в небо окно. Яркой луной пасхального полнолуния освещенное, прозрачно-темно-голубое, точно сапфирное, небо казалось не ночным, не дневным, -- небывалым, каким всегда кажется лунное небо из окна, если самой луны не видно. Как будто прямо в очи Сына смотрело бездонно ясное око Отца. И в приносившемся сверху небесном веянии, как бы чьем-то неземном дыхании, колебались огни догоравших лампад, как те огненные языки Пятидесятницы.
Встаньте, пойдем отсюда (Ио. 14, 31), --
это сказал Иисус еще раньше и, должно быть, встал, но долго еще не уходил; духу у Него, может быть, не хватало, как это часто бывает в последние минуты расставания, покинуть тех, кого "возлюбив, возлюбил Он до конца"; долго еще говорил им последние слова любви. Встали, должно быть, и они; тесным кольцом окружили Его. Поняли, может быть, только теперь, что значит:
дети! не долго уже Мне быть с вами (Ио. 13, 33).
Руки и ноги Его целовали; плакали, сами не зная, от печали или от радости. Поняли, может быть, только теперь, что значит:
будете печальны, но печаль ваша в радость будет.
...Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 16, 20, 22).
XXIII
Когда же поднял Он глаза к небу, подняли, должно быть, и они, но не к небу, а к Нему. Поняли, может быть, только теперь, что значит это чудное и страшное слово Его:
Филипп сказал Ему: Равви! покажи нам Отца, и довольно для нас. Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видевший Меня видел Отца (Ио. 14, 8--9).
Слово это исполнилось теперь: увидели Его -- увидели Отца. И сказал Иисус:
Отче! пришел час; прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя.
...В жертву Я посвящаю Себя за них.
...Да будут все едино: как ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ио. 17, 1, 19, 21).
Это одна из трех величайших минут в жизни Сына человеческого и всего человечества; две остальные: та, когда Он воскреснет, и та, когда он снова придет.
Если бы мы поняли, что совершилось в эту минуту, то поняли бы, что Иисус этими тремя словами:
вот Тело Мое, --
спас мир.
(Продолжение следует)