Паноптикум
Леонид Сторч
Богема как она есть
Рассказ
– Старик, в субботу на хоккей сходить не хочешь? – Фима хлопнул Андреева по плечу. – Если “Химик” выиграет, то наконец-то на первое место выйдет. Представляешь?
– В субботу? – Андреев оторвался от компьютера. - Нет, не могу. Извини. Я в субботу в театр иду, а потом на прием. К самому Слонскому.
– Какому Слонскому?
– Какому! Да все к тому же, дорогой мой. Все к тому же… Господин Слонский у нас меценатом стать решили. Вот и купили какой-то бывший ДК загородом, превратили его в свой домашний театр. В этот раз труппа “Эписодий” выступает. Сама Сапфирова приедет, между прочим. – И Андреев многозначительно посмотрел на Фиму.
– Кто, кто? – не понял тот.
– Ну, ты даешь! Ангелина Сапфирова. “Тени появляются в полночь”, “Соседка”, “Чужая душа”.
– Да что ты говоришь! “Чужая душа”!– заволновался Фима, – я видел. Она там еще паровоз вела – на таран немецкого бронепоезда. Слушай, хрен с ним, с “Химиком”, а мне на этот спектакль можно?
– Даже не знаю. Билеты туда, как ты сам понимаешь, в метро не продаются. Эксклюзив. Будет весь бомонд, вся богема. Меня-то Боря Кисевич пригласил, он пиарит для одной из компаний Слонского. Ну, да ладно, я все узнаю. Ты ведь с Машей пойдешь?
Фима и Андреев работали программистами в аудиторской компании. Говорили, что в области компьютеров Фима достиг неплохих успехов, но себя он считал человеком искусства, а именно фотографом-анималистом. Всех гостей, кто приходил в его квартиру на “Речном вокзале”, ожидал увлекательный просмотр десятков альбомов, изображающих мордастых собак; нахохленных воробьев; несчастных, похожих на соленые огурцы, крокодилов из зоопарка, и даже тигров в цирке: тигры сидели на арене, на них были надеты кружевные воротнички, и в этих воротничках они выглядели очень грустными.
В тот же вечер позвонил Андреев и сообщил, что приглашение на спектакль, и главное на прием к Слонскому, получено.
Известие о предстоящем событии возбудило Фиму.
– Честно говоря, – признался он жене за ужином, – в детстве я в Сапфирову даже был влюблен. Какая женщина!
– Лучше меня? – полушутя, обиделась Маша.
Вскочив из-за стола, Фима вдохновенно пустился в рассуждения по поводу Машиного совершенства, они обнялись, и он сел на место доедать пельмени с телятиной.
Целую неделю Фима вспоминал фильмы Сапфировой, особенно “Чужую душу”. “Надо подарить ей что-нибудь творческое, с намеком, чтобы ей запомнился этот вечер”, – думал он и после долгих поисков выбрал большую фотографию, изображающую двух белых лебедей на озере. В нижнем углу он специальным маркером написал: “Чужой душе от души родственной” и положил снимок в конверт.
– А почему бы тебе не подарить свою работу и Слонскому? – прозорливо заметила Маша. – Он ведь теперь меценат.
– Действительно, как я сам не догадался! – поразился Фима.– Ведь это такая возможность заявить о себе. Может, устроит мне промоушн: ну, там выставку, или хотя бы календарь с животными.
Для мецената Фима выбрал слона все из того же цирка. Слон пытался идти на задних ногах и при этом зачем-то держал в хоботе красный шар. Не найдя, как подписать снимок, Фима просто вставил его в свежеструганную деревянную рамку.
– По-моему неплохо, – одобрила Маша. – Получается как бы символ. Как будто Слонский тоже делает что-то очень сложное и важное. И к искусству тянется, как к этому шару.
На том и порешили.
* * *
Настал долгожданный день.
Утром выяснилось, что Машу вызывают на дежурство в госпиталь и пойти на спектакль она не может. Фима мужественно решил идти один.
– Только смотри, осторожней. Там же будет богема, – предупреждала его Маша, провожая до лифта.
– Ничего, выдержу. В конце концов, мы, люди искусства, должны держаться вместе.
– Слушай, а правда, будто этот Слонский тайно владеет всеми биотуалетами в Москве? – спросила Маша.
– Машенька, ну, как ты можешь такое, – пожурил ее Фима и вызвал лифт.
* * *
У метро, перед тем, как сесть на маршрутку, он купил букет роз. Было холодно. Фима съел тарелку горячего борща в забегаловке со странным названием “Гречневая каша”. Стало хорошо. Борщ разжег ему аппетит, и он взял еще и мясной рулет.
Приехав в коттеджный поселок, Фима долго шел по заснеженной дороге мимо трехметровой высоты заборов, за которыми виднелись маковки теремов и готические башни с флюгерами. Пространство перед зданием бывшего дома культуры, а ныне театра Слонского, было заполнено иномарками. Судя по всему, Фима был единственным, кто приехал не на машине. Охранник с внешностью Шварценеггера, только лысый, долго водил пальцем по списку приглашенных. Затем он с недоверием оглядел Фимину турецкую куртку, которой тот очень гордился, купив ее лет восемь назад на рынке, и, наконец, пропустил его вовнутрь.
Фима разделся в гардеробе и, сжимая под мышкой цветы и папочку со слоном и лебедями, направился в вестибюль. По вестибюлю бродили одетые шикарно люди: дорогие костюмы, глубокие декольте, бриллиантовые колье, – все это слилось в один яркий снимок с обложки глянцевого журнала. Фима несколько смутился, но все равно начал прохаживаться вместе с остальными.
Вскоре он увидел Андреева. Тот представил его Кисевичу, бывшему профессору истории КПСС, а ныне сотруднику крупного рекламного агентства и по совместительству – ведущего религиозной телепрограммы “Многия лета”. Фима поблагодарил Кисевича за пропуск на спектакль и продолжил бродить, прислушиваясь к разговорам.
Все обсуждали новаторские достижения “Эписодия”, называли фамилии каких-то актеров. К сожалению, никто не знал, что за спектакль будут играть. Одни говорили – “Белая гвардия”, другие – “Синяя борода”, третьи – “Красное и черное”. Перед самым началом у входа начали раздавать самодельные программки, размноженные на ксероксе. “Гамлет, – написано было на программках, – по мотивам трагедий В. Шекспира”. Роль юной Офелии исполняла Сапфирова.
Как ни странно, зал оказался полупустым. Фима сел в самый конец амфитеатра, подальше ото всех – чтобы не мешали наслаждаться искусством. Разложив на соседнем кресле свое имущество – фотоаппарат, цветы, и папочку – начал разглядывать сцену. В середине стоял черный гроб, вверх, к потолку от него уходили четыре цепи. Справа находилось странное приспособление из досок, наподобие переносных стадионных трибун, на них – ряды деревянных бочек. Из одной из них торчала пальма, на другой – белел бюст Ленина.
“Кажется, я один тут с цветами, – удовлетворенно отметил Фима. – Теперь уж Сапфирова меня точно запомнит. Вот прямо к рампе подойду и преподнесу. Надо только кого-нибудь попросить этот момент сфотографировать”.
Вскоре свет погас. Заиграла бравурная музыка, в которой Фима узнал тему тореадора из “Кармен”, и из самой верхней бочки вылез человек в клоунском колпаке. Он огласил зал пронзительным воплем, затем подбежал к гробу, и несколько раз ударил кулаком по лакированной крышке. Что было дальше, Фима так и не узнал. В этот момент у него со страшной силой прихватило живот, и, перепрыгивая через ступеньки, он помчался в уборную. Весь следующий час Фима провел в кабинке, пытаясь понять, что же такого могли положить ему в борщ в этой проклятой “Гречневой каше”. Так и не поняв, он, наконец, вернулся в зал. Гроб над сценой был уже приподнят. В нем, как малярша в люльке раскачивалась полноватая дама в белом. “Наверное, Офелия, – подумал Фима”. Она протягивала Гамлету прозрачный полиэтиленовый мешок с черепами и говорила: “Принц, у меня от вас подарки есть//Я вам давно их возвратить хотела”. Гамлет, почесывая седоватую бороду, отнекивался. Затем разрыдался и убежал за кулисы. На этом первый акт закончился.
Не успел начаться aкт второй, как у Фимы вновь прихватило живот – на этот раз с еще большей силой. По всей видимости, после борща дошла очередь до мясного рулета. Когда он вернулся, актеры уже раскланивались, выстроясь вдоль рампы. Сломя голову, Фима бросился вперед, подбежал к краю сцены и, вытянув руку с цветами, в ужасе замер. На сцене стояло несколько женщин, но кто из них была Сапфирова, Фима понять не мог. Положение складывалось самое, что ни на есть, дурацкое. Тут от шеренги aктеров отделилась молодая и довольно симпатичная блондинка – явно не Сапфирова – и решительно направилась в сторону букета. Положение стало еще более дурацким, но убирать протянутые цветы было совсем глупо. Блондинка прибрала розы и удалилась.
– Ну, все, старик, – хлопнул его по спине Андреев, – ты заметил, как она на тебя посмотрела? Теперь скучать на приеме не будешь. Кстати, тебя подвезти?
* * *
Сидя в машине, Фима вспоминал раскадровки из “Чужой души” и репетировал текст, с которым следовало преподнести Сапфировой фотографию. По дороге у них спустило шину, и пришлось ставить запаску. Собственно, ставил ее Андреев, а Фима суетился вокруг, то норовя опрокинуть домкрат, то роняя в снег открученные болты. В какой-то момент он спросил:
– А это правда, что Слонский – король биотуалетов России?
– Ну, ты даешь, – просипел тот, орудуя балонным ключом, – только не вздумай пускать эту мульку на приеме, а то нас обоих ногами вперед вынесут.
– Да … конечно. Что же я? Сам не понимаю? – еще больше засуетился Фима и уронил в сугроб очередной болт.
К дачной резиденции Слонского на Рублевке они приехали самыми последними: уже и актеры, успев переодеться, все были там. По лестнице, устланной красным ковром, они поднялись в большой зал, настолько большой, что по нему удобнее было ездить, а не ходить. Словно в подтверждение этому, в Фиму тут же врезался серебристый автокар, где за рулем сидел вихрастый мальчуган в гоночных очках.
– Сынок господина Слонского, – шепнул Фиме Андреев, – наследный прынц.
По залу, среди колонн с обнаженными кариатидами, фланировали какие-то люди. Каждый держал в руках пластмассовый стаканчик с вином или тарелку с бутербродами, но чаще – и то, и другое вместе. Основная же масса присутствующих, разбившись на несколько кучек, находилась в левой части зала, откуда открывался потрясающий вид. Через высокие окна, доходящие до лепного с ангелочками потолка, блестел ночной, покрытый льдом пруд, по которому загадочно скользили разноцветные пятна подсветки. В середине пруда, на каменном постаменте возвышалась мраморная красавица в тунике. С ее хорошо накаченными бицепсами ей явно не хватало весла в руки.
Самая большая кучка гостей образовалась возле стойки бара, прогибавшейся под тяжестью разноцветных бутылок. Другая, поменьше, – у стола, заваленного разнообразным а ля фуршетом.
Рядом с кухней Фима увидел Кисевича. Кисевич обнимал бородача, игравшего Гамлета, и убежденно ему втолковывал:
– Я вам должен искренне сказать, что спектакль держался исключительно на вас. Какая новизна в трактовке образа героя! Какая, понимаете ли, экспрессия!
Толстяк благосклонно кивал головой, соглашаясь с этой оценкой.
В стороне, у белого рояля с расставленными на крышке деревянными фигурами африканских воинов и длинногрудых дам, стоял мужчина в очках, похожий на критика. Он курил сигару, сбрасывая пепел прямо на крышку.
– Ну, и как вам пьеса? – поинтересовался у него Фима.
Оглядевшись по сторонам, тот зашептал Фиме на ухо:
– Типичный образчик зажравшегося декадентства. Постмодернизм себя изжил. Ну, это так, между нами.
Возле бара Фиму схватил за локоть все тот же Андреев.
– Давай выпьем, – сказал он, – и потянулся к увесистой бутылке красного вина.
– Что ты, я не могу, – замотал головой Фима. – С животом что-то. Отравился сегодня.
– С животом? – обрадовался Андреев, – тогда тебе надо водки. От всех болезней помогает. И он сунул Фиме в руку наполненную до краев рюмку “Абсолюта”.
Действительно, как-то сразу стало легче. После второй рюмки во всем теле появилась легкость, в голове – ясность. После третьей – он взглянул на происходящее новыми глазами.
– Слушай, – вспомнил Фима о зажатой подмышкой папке с заветными фотографиями, – а где тут Сапфирова?
– Там, – Андреев махнул в сторону дивана и исчез в толпе.
Маневрируя между гостями, Фима стал пробираться в указанном направлении. Под массивной, в бронзовой раме картиной, изображавшей огромную, во все полотно летающую тарелку, почему-то зеленого цвета, на диванном шелке сидела дама в безразмерном алом платье. Рядом стояли рыцарские доспехи, над ними желтела леопардовая шкура с висящими на ней балалайками.
Фима присел рядом, прокашлялся. Дама выжидательно посмотрела на него.
– Вы знаете, – начал Фима, – я ведь ваши работы с самого детства помню. Они совершенно замечательные.
В глазах дамы появилось удивление. Фима осекся: комплимент подчеркивал возраст его именитой собеседницы и потому получился весьма сомнительным.
Смутившись, Фима, достал из подмышки конверт и всучил даме, забормотав:
– Мы тут, знаете ли, тоже искусством… В общем, это я специально для вас приготовил. На память, так сказать, о вашем визите.
– Как это мило, – воскликнула дама. Взяв, но так и не открыв конверт, она встала с дивана и направилась к а ля фуршету.
– Ну ты – лох, – захихикал непонятно откуда взявшийся Андреев. – Это же директорша труппы была… забыл, фамилию. А Сапфирова – вон она, спиной к тебе стоит. И он указал на еще более полную даму, курившую рядом. На голове у нее была башня из каштановых волос, а ее покатые плечи прикрывал рыжий шерстяной платок. Лица не было видно, обегать же вокруг дивана и пялиться, Фима посчитал неприличным.
Расстроившись, он вернулся к бару и налил себе еще рюмку водки. Что делать? Не отнимать же теперь лебедей у директорши. Правда, оставался еще слон с красным шаром, предназначавшийся меценату. Допустить еще один промах было нельзя.
Тут перед ним выросла высокая блондинка в мини-юбке. Та самая, что перехватила розы, предназначенные Сапфировой. Блондинка обладала стройной, модельной даже, фигурой. Бедра были, правда, немного не в Фимином вкусе, слишком уж узковаты. Да и кожа на лице какая-то бесцветная. А вообще – вполне ничего.
– Я так вам признательна, так тронута – приятным сопрано пропела она, – замечательные розы. Я буду их хранить.
Не успела она сказать это, как из-за колонны выплыл громадный усач в токсидо, осторожно неся перед собой свисающий живот.
– А то как же. Цветы Сабиночка уже сдала обслуге на хранение, – пробасил он и, потрепав блондинку по щечке, понес свой живот дальше. К нему пристроилась параллелепипедной формы толстушка, едва достававшая ему до плеча.
Фима был польщен словами блондинки. Настолько польщен, что даже не знал, как реагировать. Судя по всему, день, наконец-то, складывался в его пользу.
А тут еще Сабина взяла его за руку (!) и повела в зимний сад. Они стояли среди кадок с какими-то пальмообразными растениями. Над миром желтела луна. В воздухе пахло романтикой. Не выпуская его руки, она чувственно зашептала:
– Вы знаете, я только что видела ваших лебедей. Вам удалось передать то, что обычному глазу остается незаметным: полет плаванья. Ведь эти лебеди словно летят по воде. И вода для них – такая родная и легкая, как воздух.
– Да, да, именно. Вы все так точно заметили, – поразился Фима. – у меня есть целая серия с лебедями. Даже лучше, чем с цаплями. А еще есть беркуты. Я их на Иссык-Куле снимал.
– Как бы я хотела там побывать, – закатила глаза Сабина. – А принесите-ка мне, бокал шампанского. И давай на “ты”.
– Давай, – согласился тот. – Кстати, а кто был этот Тарас Бульба в токсидо?
– Как кто? Да сам Слонский и был. И жена его, Виктория Степановна.
Фиме показалось, что в этот момент в стеклянной двери мелькнуло лицо Слонского. Лицо сердито посмотрело на Фиму и нахмурило развесистые брови.
– Неужели услышал? – подумал Фима, но к своему удивлению даже не расстроился. Черт с ним со слоном, с цирком, с рамкой! Его ждало, его манило большое и настоящее.
Не успел Фима вернуться в зал, как его опять перехватил вездесущий Андреев:
– Старик, я все знаю. Девушка хочет развлечься. Уж поверь мне. Уводи ее скорей, не пожалеешь. Такая возможность.
– Ты думаешь? – удивился Фима и тут же засомневался, – а что ты сам ее не уведешь?
– Да я бы с радостью. Но мою бабу здесь многие знают, хоть ее сейчас и нет. Сам понимаешь. И вообще, ты у нас тут самый молодой. Не считая, наследного прынца, конечно. Так что тебе и карты в руки.
Еще более вдохновившись, Фима направился к бару за шампанским. Забыв на радостях о желудке, выпил целый бокал пузырящегося “Корбеля”, и для храбрости – еще две рюмки водки.
Когда он, пошатываясь, добрел до зимнего сада, вокруг Сабины уже увивался религиозный обозреватель Кисевич:
– Я вам хочу сказать от всего сердца, убеждал он ее, со значением глядя в глаза. – Весь спектакль держался только на вашей игре. Я “Гамлета” видел и в Москве, и Лондоне. Но здесь … Длань господня направляла вас. Какая интерпретация образа Королевы.
Сабина улыбалась и поправляла прическу. Oна и Фима выпили принесенное шампанское, поговорили о погоде. Она рассказала о сложностях гастрольной жизни: скромные заработки, три переезда в неделю, мужа уже неизвестно сколько не видела. Информацию о муже Фима воспринял как намек и решил действовать.
– А что такого? – думал он. – Мы оба люди искусства, и судьба привела нас к алтарю любви. Надо только, чтоб Маша не узнала. Оставалось лишь определить, как сделать первый шаг. Но пока он определял, Сабину подхватила внезапно накатившаяся волна гостей и унесла вглубь дома.
Последующие полчаса он провел в интенсивных поисках. Блондинки не было ни на кухне, ни в кабинетах, ни в гостиной. Курсируя по резиденции мецената, он периодически останавливался у стойки бара и пополнял процент алкоголя в организме. Несколько раз Фиме попадалась на глаза Сапфирова, но ему уже было не до нее. Заслуженная артистка явно проигрывала Сабине во всех отношениях. Наконец, обессиленный Фима упал в антикварное кресло напротив ванной и призвал на помощь вышние силы. Силы его услышали: дверь ванной распахнулась, и оттуда вышла раскрасневшаяся Сабина. Фима оживился, но тут, сразу за ней, появился меценат, заправляя рубашку в брюки и ухмыляясь. Даже не замечая Фиму, Сабина прошествовала мимо. Фима был убит. Фима был уничтожен. Остаток вечера он провел в каком-то бесцельном шастанье по кулуарам, разговорах о судьбе русской культуры, и жалобах на неудавшуюся творческую карьеру.
В какой-то момент актерская труппа стала уходить. Вся разом. Фима даже не успел ни с кем попрощаться. Зато Кисевич подскочил к Сапфировой и, подавая ей пальто, захлебываясь, говорил:
– Поверьте мне, сегодня вы спасли спектакль. Вы вдохнули в него новую жизнь.
А потом Фима ничего не помнил. В голове что-то крутилось, перед глазами расплывались чьи-то лица, и не представлялось никакой возможности понять, кому именно они принадлежали. При этом на некоторых из них было явно больше глаз, чем полагалось. На других – меньше. Третьи, вообще, почему-то появлялись без глаз, но зато сразу с несколькими носами.
Когда Фима пришел в себя, то выяснилось, что он лежит на шелковом диване, том самом, где раньше сидела директорша; все ушли, а хозяева дома выжидательно смотрят на него.
Что-то колкое упиралось Фиме в поясницу. Перевалившись на бок, он извлек из-под низа застрявшую между подушек фотографию со слоном. Рамка треснула, а вокруг слона краснел винный нимб, оставленный стаканом. Не вставая, Фима бросил снимок на пол.
– Вот интересно, – с трудом ворочая языком, обратился он к Слонскому, – вы действительно … это … король… туалетов? Может, поможете с бесплатным пропуском?
И срывающимся голосом он запел:
– Мно-ги-я ле-та … За-ай-ге-зунт.
Не будем рассказывать, как охрана вытолкнула Фиму на улицу; как он добирался до города на попутках; как упал в яму со снегом; как за спанье в неположенном сугробе его на все оставшиеся деньги и нестарые еще американские часы оштрафовала милиция. Непостижимым образом он все-таки оказался к утру дома и, не раздеваясь, рухнул на диван в гостиной.
Из спальни выскочила перепуганная Маша:
– Где ты ходил? Я места себе не нахожу. Что там вообще такое было?
Пытаясь снять с себя грязные, промокшие насквозь ботинки, он пробормотал:
– Зажравшийся постмодернизм. Типичный образчик. Короче, богема.
Весь следующий день его мутило, мучило, мурыжило. К пищевому отравлению прибавилось еще и алкогольное. Потом решительно заявила о себе простуда, потом – бронхит. Несчастный Фима всю неделю пролежал дома, глотая таблетки и питаясь исключительно рисовым отваром.
И больше он никогда не ходил в богему.