Сценарии
Aльбина Шульгина
Солдатка
Сценарий полнометражного художественного фильма
Весело играла гармошка в пустоватом и неубранном жилье. Вещи лежали в беспорядке. На столе стояли тарелки с закуской, стаканы. Из всех углов смотрели люди. Младшие дети сидели на лавке – восьмилетняя Тамарка и Катя, трёх лет. Старший, Генька, уже одетый, стоял у порога, сбычившись, смотрел на играющего на гармошке отца. У окна ещё два человека – кучерявая женщина и девочка лет десяти – обособленно, неловко, как на вокзале. Из кухни выглядывала круглая серенькая старуха. У печи крутился суховатый старик, восихищённо прищёлкивая языком:
- Ну и тяга! Печка-то, как топка в паровозе, - гудит.
Яков искал глазами жену и всё не мог поймать её взгляд.
Жена его Зоя – молодая и печальная до испуга – прятала глаза, склонялась над должной котомкой мужа, что-то совала туда напоследок.
В окно постучали. Яков разом оборвал игру, сдвинул гармонь, поставил её на комод, сверху приклыл накидкой.
-Ну, пора, - сказал он.
Домочадцы засуетились, приблизились к нему. Началось обстоятельное прощание. Тихонько плакала и сморкалась в фартук старуха.
Яков подошёл к старику Ефиму. Ради прощального часа старался говорить складно – и потому речь его была торжественной.
- - Рад я, что оставляю вас всех в одном месте. Вы, Ефим Степанович, с мамашей старые люди и всегда можете Зое помочь и присоветовать. Тяжело ей будет в жизни без меня, привыкла надеяться.
Через головы своих домашних он следил за женой.
Зоя пришивала покрепче лямки к котомке, перекусила нитку зубами. Старуха дёргала её за кофту.
- Зойка, подойди к мужу-то. – Она тянула дочь за руку, но Зоя руку вырвала и продолжала упрямо и быстро шить.
- Ты хоть и не родной ей отец, - говорил Яков, - но про это забудь... береги мою семью, будь за хозяина. Я на тебя в надежде.
Дед Ефим ответил важно:
- Мне, Яков, под старость лет семьёй управлять тяжело, но не беспокойся...
Они обнялись. Старик был Якову по плечо.
В окно снова стукнули, что-то прокричали с улицы – и дальше всё пошло торопливо и суетно.
Яков целовал детей, каждого по очереди, и потом ещё раз – младшую, старуху, Валентину, говорил обязательные слова:
- До свиданья, не поминайте лихом... Береги, мать, Геня...
И уже совсем не видел жену из-за голов, плеч...
- Присядем на дорожку...
Сели кто где – по лавкам, на пол, на порог.
И тут Яков увидел свою жену совсем близко, никем не заслонённую.
Она сидела на табуретке посреди избы, простое лицо её клонилось к ладоням.
Дети Якова стояли у дороги, кучкой. Тяжёлая, непривычная жалость поразила Якова.
Зоя уже сидела в санях.
Яков тоже вскочил в сани, взмахнул над головой концом вожжей.
Генька бросился за санями, упал животом на сено.
Яков погнал лошадь.
Летел тяжёлый сырой снег. Снизу Ганька видел белое шёлковое кашне, по деревенской моде узлом завязанное под подбородком, разворот могучего плеча и большое плачущее лицо.
Поезд, полный мужчин, откатился в пустое пространство. На станции остались только женщины. Они все глядели в одну сторону, потом задвигались и побрели каждая к своей подводе, отвязывали лошадей от столбов и заборов, взбивали в санях сено, разбирали вожжи. Они рассаживались по саням, покрепче обвязывались шалями и трогали с места лошадей.
Молчаливая вереница саней тянулась по улицам районного городка. Стояли двухэтажные деревянные дома, торговали магазины, народ шёл по тротуарам, попадались пары, женщина с мужчиной – а сани всё ехали, одна подвода за другой.
Зоя и Генька двигались где-то в середине этого санного поезда. У последних городских домов подводы пошли по разным дорогам, которые во множестве расходились от этой окраины в разных направлениях. Проводив мужей, женщины разъезжались по окрестным сёлам и деревням. Зоя с Генькой повернули на свой путь.
Генька видел круп лошади в нарядных пятнах изморози и шал в чёрную и белую клетку, клетки начали расплываться в сумерках. Сани мотались по накатанной узкой дороге, съезжали на обочину, лошадь вытаскивала их снова на дорогу. Геньке не было видно лица матери, она сидела, сгорбившись и отвернувшись от него и, казалось, спала. Генька позвал её, но она не откликнулась, не шевельнулась. Равномерно скрипели полозья по снегу, и уже светила слабая луна в ветвях замёрзших берёз.
Зоя вошла в избу и бесчувственно остановилась у порога. Она увидела бабку, которая растаскивала по углам посуду; девчонок, играющих на печи, Валентину, неподвижно сидящую у окна, - и потерянно пошла, пошла по избе, собирая и пряча всё, что принадлежало мужу: его портсигар, фуражку, инструменты, сняла с вешалки пальто, завернула в коленкор его серый костюм. Она оглядывала избу – не осталось ли чего ещё, что напоминало бы о муже.
Дед Ефим вышел откуда-то из-за печки, глянул на Зою и, подсев к Валентине, медленно закурил. Разговор предстоял важный, поэтому дед его не начинал, пока не вернулась со станции Зоя. Теперь пришла пора поговорить.
- Ну, так, сказал дед, прищуривая жёлтый круглый глаз. – Образование у вас какое?
- Высшее, - тихо ответила Валентина.
- Плохо дело.
- Что?
- Плохо дело, - повторил дед. – У нас семилетка и то много, девать некуда.
Зоя продолжала ходить по всему дому, не могла остановиться.
- Как думаете существовать? – спросил дед.
- Наверно, это не надолго.
- Может, сбережения есть?
- Не знаю.
- Значит, нету, - сказал дед.
Он сделал паузу, подумал и спросил:
- Вы на что рассчитывали, когда ехали сюда? Без средств и без специальности.
Валентина молчала.
- К вашей родне не повёз, сестре подсунул...
- Ладно тебе, - упрекнула деда Зоя. – Чего пристал?
Дед не обратил на это никакого внимания, даже глазом не повёл.
С улицы вошёл Генка, бросил в угол вожжи, свёрнуты кольцами, полез к девчонкам на печь.
- Подвиньтесь.
- Два лишних рта – а время идёт голодное...
- Ну-ко, отец, оставь Валентину, - строже сказал Зоя. Не твоё это дело.
На этот раз Ефим выпрямился на стуле, оглядел Зою.
- Какой я те отец! Я ещё женюсь на тебе, когда похоронку получишь.
Зоя вздрогнула, как от удара, вдруг засуетилась, вышла в сени, говоря на ходу.
- В избе выстыло, а никто не догадается подтопить.
Она как-то торопливо прошла по двору к поленнице, попробовала расколоть чурбак, но только завязала в нём топор и не смогла вытащить, и заплакала от бессилия – и вдруг что-то прорвалось, она упала на поленницу, зажимая рот ладонями, глушила рыдания, боясь, чтобы никто не услышал, не увидел её здесь, плачущую от обиды, раздавленную одиночеством, страхом и полным отчаянием перед своей беспомощностью и беззащитностью в будущей жизни.
«СОЛДАТКА»
Генька и Тая гнали гусей. Через плечо девочки была надета холщовая сумка, по старой клеёнке, накинутой на голову, стучал дождь. К ним пристроилась сутулая старуха. Она несла в фартуке охапку травы.
- Чего солдат пишет, тётка Орина? – озорно спросил Генька.
Орина обрадовалась вопросу.
- Карточку просит.
- Ответ написать?
- Ой, напиши! У тебя лучше всех выходит.
- Приду.
- Я тебе молочка налью.
Тая сердито покосилась на Геньку.
Старуха исчезла за дождём. Глухо хлопнула калитка.
- Стыдно! – сказала Тая.
Чего?
Она же старая, а он думает молодая.
- А тебе жалко?
Окно конторы было открыто настежь. Дождь шлёпал по подоконнику.
Генька забрался на скамейку, заглянул.
Совсем близко он увидел незнакомую женщину – её щёку и козырёк берета, сдвинутого низко на лоб. Облик женщины для Геньки был невиданный и поразительный.
- Ну, бабы, - говорил между тем председатель Павел Феофанович, - соглашайтеся добровольно...
- Геня! – ныла под окном Тая и тянула Геньку за мокрую штанину. – Чего ты? Гуси ушли...
Бабы в конторе молчали.
- Иди домой! – приказал Генька.
- А ты?
- Я кому сказал!
Тая послушно пошлёпала по дороге.
В маленьком закутке у громадной плиты стоял пар. Зоя набивала мякиной кадку. Другая женщина, Августа, таскала вёдрами кипяток, зашпаривала корм.
Женщины разговаривали с привычной громкостью, не отрываясь от дела, под гром вёдер.
- Мой в стихах напасал... – Августа выпрямилась и прочитала с выражением. – Тёмная ночь, только пули свистят по степи... ну, и дальше там всяко.
- Во сне Яшу видела, ясно, как тебя сейчас, - говорила раскрасневшаяся Зоя. – Будто пошли мы с ним мыться в бане, в первый раз вместе. Ложится это он на полок и говорит: «Попарь меня, Зоя». И подаёт вроде веник, я гляжу – а это весло...
- Когда видела?
- Да кабы не соврать, с четверга на пятницу.
- Пустой сон – не сбудется.
- Так ясно, будто повидалась... Геня, ты чего? Или письмо?
Генька стоял в дверях.
- Мам, там какая-то в конторе сидит...
- Писем нету?
- Нету. Мам, она глаза закрыла, спать, что ли, хочет.
- Унеси девчонка картошки.
Зоя встала на приступок, прямо из кипятка выхватила картошку, завернула в свой фартук.
- Мам, ей жить негде.
- Выкуированная это, сказала Августа. – Ленинградка. Утром привезли из района.
- Мало ли теперь, Геня... Кто-нибудь подберёт, - вздохнула Зоя – Иди домой.
Он не дослушал, опять побежал в правление.
Женщина по-прежнему сидела на длинной лавке у окна.
- Выношу решение, - сказал председатель, - пусть живёт у Клавди.
- Конешно, - подхватили бабы.
- У неё мужик дома.
- Вот пусть и берёт.
Клавдя, рыжая, круглая, кинулась в спор, зачастила без передыху на всю избу:
- Ты раньше-то моему мужу не больно завидовала, подружка. Жалела, что за горбатенького вышла. Теперь мой-то при мне, а ваши красивые где?
- Погоди, Клавдя, - сердился председатель, хлопая по колену трёхпалой рукой. – Горбатый, не горбатый – это дело твоё. Бери эвакуированную к себе!
- Да на что она мне? Я своё отстрадала! Путь Лизка берёт – у неё дом каменный.
- Ну и каменный! А в нём шестеро – куда мне ещё?
- Бери к себе, председатель! У тебя запасов побольше!
- Да его Галька вместе с нею выгонит!
- Зарежет!
- К Орине и то ревнует!
Вместе со всеми смеялся над собой и Павел Феофанович.
Только ленинградка сидела к ним боком, щекой к вечернему свету, совсем не шевелилась. Она была равнодушна к тому, что происходило с нею, что уже наступала ночь, а ей некуда было деться...
Генька отчаянно карабкался по размытому скользкому склону. Цеплялся за кусты...
Он ворвался к матери:
-Мама!
Зоя резко обернулась. Испуг и тревога выразились на её лице.
- Они смеются там, мама! Они смеются!
- А уроки ты выучил? – крикнула Зоя. – Бегаешь везде.
Генька отвернулся к стене. Зоя ожесточённо толкла картошку большой деревянной толкушкой. Потом осторожно оглянулась на сына, увидела его затылок, заросший тёмными волосами, мокрый пиджачишко, грязные босые ноги...
Павел Феофанович беспокойно ходил по избе. Бабы уже ушли. Ленинградка всё так же неподвижно сидела у окна.
- Вы на них не сердитеся, - говорил председатель неловко, - деревенские, чего они понимают... До войны были добрее. Та же Шурка... Детей стараются сберечь. Как я их упрекну...
Ленинградка молчала, не повернула к нему лицо и смотрела из сумерек.
И тут пришли Зоя с Генькой. В страшном волнении Генька остался стоять у порога, а Зоя прошла вперёд, и председатель кинулся к ней, как к спасению.
- Сам знаешь, Павел, - сказала Зоя, - только на одну ночь.
- Собирайтеся. Вот к ней пойдёте. – Павел Феофанович метнулся к ленинградке, потом опять к Зое. – Ну, Зоя, никогда не забуду твоей доброты! Трудодень запишу, а если там лошадь или чего – обращайся.
- Чемодан-то у вас где? Геня, возьми.
Генька забегал по избе в поисках чемодана. Павел Феофанович сказал:
- Нету у неё ничего. Видно, что в карманах...
Зоя подошла к ленинградке. Та подняла на неё глаза, и Зоя увидела, что это совсем ещё молодая женщина.
- Пойдёмте, сказала Зоя. – А то у меня ещё корова не доена.
Ленинградка встала и тихо двинулась за ней в сумраке избы.
Павел Феофанович вышел вместе с ними, посмотрел, как Зоя и Генька уводят ленинградку.
Ленинградка шла за Зоей, не глядя по сторонам, чуть покачивалась, как на перекладине. на ней были открытые туфли и серое пальто в талию.
Зоя была пониже её ростом и тяжелее на вид в своей рабочей одежде и сапогах.
Дождь кончился – и над размокшей землёй поднимался лёгкий туман. Зоя привычно огибала лужи, иногда оглядываясь, не отстаёт ли спутница.
Генька кружил возле женщин, забегая вперёд, заглядывая сбоку, и видел в темноте белое пятно лица ленинградки. Он жаждал подслушать хоть какое-нибудь слово, но обе молчали, и Генька устал от своего острого сострадания, и уж плёлся сзади, длиннорукий и неуклюжий, в отцовских обносках, и походка у него вдруг стала тяжёлая, как у взрослого мужика.
Дед Ефим проснулся утром на печи, поднял голову. Его лицо было пока просто старым и сонным.
Оно обвёл избу медленным взглядом. Видел сверху, как Зоя одевалась при свете зари. Вот скрутила волосы жгутом, воткнула гребёнку, укрыла разбросавшихся во сне девчонок и Геньку.
Один угол избы был отгорожен занавеской. Занавеска не шевелилась, будто там никого не было.
Дед долго глядел на ситец.
Зоя ушла в кухню, звякнула там заслонкой. Старик прислушался и полез с печи.
- Ты где богатство прячешь? – спросил дед, щурясь от низкого солнца в окно.
- Чего ты? – удивилась Зоя.
- Где золото, говорю? – повысил голос дед.
Зоя засмеялась.
- Приснилось чего? Какое у меня золото?
- Знать есть! – заводил себя дед и даже откинул крышку подполья, заглянул в темноту. – Иди, собирай всех, всех собирай, зори хозяйство! Видно, этому тебя муж учил?
Круглая плешь отчима металась перед глазами Зои.
- Куда она пойдёт, ты подумай, - возразила Зоя. – У неё всех убило, большая семья была, как наша...
Ленинградка лежала за занавеской, укрытая своим пальто. Она слышала все слова, но лицо её по-прежнему было безучастным.
- Ты на что надеешься? – продолжал дед. – Что, мало жрать будет? Знаю, сам голодал. Только подавай, не напасёшься! Тебе вон всю мелочь кормить надо, да родителей... А ты, значит, так наказы мужа сполняешь?
Зоя прошла мило него, не обращая внимания на его слова, высыпала в чугун картошку.
- Не бери на себя больше других, Зойка!
Зоя легла животом на шесток, потянулась к дровам с крохотным огоньком на лучине.
- Ты подумала, чем кормить-то будешь? Её бы к кому другому определили так не: к нам! Дура ты безотказная!
Зоя прошла мимо с ведром.
Дед остался в одиночестве перед пылающим челом печи. Он бросил в рот щепотку соли, оглянулся в нетерпении. Ему хотелось наводить порядок, а весь дом ещё спал.
-Вставай, Геннадей!
Генька почмокал губами, натянул одеяло на голову.
Дед, наконец, окончательно разозлился, хотел сдёрнуть с Геньки одеяло, но в этот момент вдруг откинулась занавеска, и вышла из своего угла ленинградка – худая, длиннорукая, с тёмными глазами на остром лице.
- Дайте, пожалуйста, пить, - попросила она.
Генька вдруг сразу проснулся, вскочил, путаясь в одеяле, кинулся на кухную, стукнул ковшом в пустое ведро.
- Сейчас я принесу, - заторопился он босиком к двери, с ведром в руке.
Дед Ефим оторопела глядел на него, изумляясь его услужливости чужому человеку, а навстречу Геньке уже шла мать с полными вёдрами.
Расплёскивая воду, Генька запустил ковшик в ведро.
- Она хочет пить, мама!
- Вода-то ледяная, - сказала Зоя ленинградке, - только из колодца. Потерпите маленько.
Ленинградка ушла за занавеску, а Генька всё ещё стоял с ковшиком.
- Вытри пол! – заорал дед. – Целый день будет лужа стоять, никто не догадается, падать будут, а не вытрут!
Бабка подскочила было с тряпкой.
- Да не шуми ты, ради бога.
- Я кому велел? – бушевал дед.
Зоя исподлобья глянула на деда, тихонько подтолкнула Геньку.
- Вытри, Геня, вытри.
И, сдерживая себя, отвернулась
Генька со злостью шлёпнул тряпкой об пол.
Сбиваясь с такта, играла гармошка. Генька старательно исполнял вальс «На сопках Манчжурии». Старенькая отцовская гармошка хрипела и горбилась в Генькиных руках.
В избу набилось много баб и ребятишек.
- Генька-то, Генька, как большой мужик, ишь как разводит... – говорила Зое Августа. – И голову-то по-яшиному держит...
Счастливая и гордая Зоя цвела от радости.
Геньке похлопали, и Тамарка рассказала стихотворение «Птичка божия не знает ни заботы ни труда». Бабка из-за перегородки подсказывала слова, сама сбивалась и тихо смеялась над собой.
- Ой, артистка! – смеялись, бабы, глядя на перепуганную Тамарку. – У тебя, Зойка, все, как на подбор.
В заключение концерта Тая объявила:
- Последним номером нашей программы будет балет!
Она скрылась за печку, чем-то зашуршала там.
Дед молчаливо сидел в углу, недовольный шумом и многолюдьем. Но при людях молчал, не высказывал своего недовольства.
Тая выскочила в пачке с голыми ногами, с каким-то блестящим обручем на голове.
Ленинградке было видно белое Таино кружение. она подняла голову, потянула шею, лицо её дрогнуло при каком-то воспоминании.
Бабы плакали от Таиной красоты, а Зоя говорила в толпе:
- Тайка-то у нас до чего хороша! Помнишь, в мирно время мыло такое продавали, душистое, так на бумажке была нарисована, ну точно, как она, и глаза и кудри... – Зоя вздохнула. – Вытянулась-то, Серёжа вернётся – не узнает дочь...
Тая самозабвенно танцевала под Генькину музыку.
... За ужином Зоя постаралась незаметно подсунуть Тае лишний кусок.
Но от зорких глаз деда ничего не укрывалось. Он тут же дробно застучал по столу своей большой, по особому заказу сделанной ложкой.
- Чтоб больше такого не было! Сколь раз говорить – поровну!
Тая отодвинула хлеб на середину стола, а Зоя положила свою ложку и ответила:
- Поровну, говоришь? А у меня не выходит. Я первый кусок детям отдам, второй родителям, а уж пятый сама съем.
- В доме должен быть порядок вещей, порядок дел и порядок людей, - поучал дед. – Тогда это будет дом...
- Опять начали! – как от боли, сморщился Генька и перестал есть.
- Цыц! – пристукнул ложкой по столу дед. И продолжал поучать:
- В доме должен быть один хозяин...
- А куски-то неровно выйдут, ты не думай, - сказала Зоя.
Они говорили невпопад – каждый своё.
И вдруг разом замолчали, увидев, как ленигградка привычно разрезал свой кусок хлеба на три равные части...
Сухой жар стоял над полем. Бабы огребали картошку. Из-под мотыг взлетала пыль. Выцветшая земля струями сыпалась по склонам гребней. Бабы двигались, не отставая друг от друга, каждая вдоль своего рядка, привычно справляясь с работой.
Зоя отстала и догоняла теперь общую линию, не разгибаясь, не поднимая головы. Мотыга словно приросла к её рукам, невысоко взлетала над гребнем и сильно опускалась, холмик пухлой земли быстро вырастал вокруг картофельного куста, а Зоя уже переходила к следующему – и так без остановки, пока не поравнялась с Августой.
А поравнявшись, оглянулась. Далеко позади маячила Валентина.
И Зоя пошла к ней.
Валентина вышла на работу в белой панамке и сарафане. Очумев от жары и работы, она тюкала по земле мотыгой. Изрубленные картофельные кустики падали на землю.
Зоя нетерпеливо взяла мотыгу из её рук.
- Пониже бери, и землю пошевеливай, пошевеливай землю-то, легонько сперва...
Она отдала мотыгу Валентине. Та с трудом подняла её, воткнула в землю, попала себе по ноге, всхлипнула и присела в борозду.
Бабы уходили всё дальше от них. Зоя начала окучивать гребень, опять догоняя товарок, опять, не разгибаясь, двигалась вперёд от куста к кусту.
Валентина посидела немного и побрела за ней по борозде.
Августа, словно невзначай, с другого конца прихватила Зоин рядок.
- Валя! – крикнула она. – Сходи-ка за водой. Принеси графинчик холодной.
Валентина вопросительно оглянулась на Зою.
- Сходи, раз просят, - ответила Зоя и вздохнула облегчённо.
Бабы, которые вроде и не замечали ничего, разом разогнулись и посмотрели вслед Валентине.
Она тихонько брела по меже, пугливо обходя колючие травы.
Зоя обеспокоенно сказала Августе:
- Как бы в колодец не упала...
- Жалко тебя, Зойка, - ответила Августа, - сколько у тебя их, а работать некому...
С другого конца цепочки откликнулась Клавдя:
- Зачем на таких мужики женятся, а?
- Ты-то чего понимаешь! – сердито выпрямилась Шурка. – Городских баб не для работы держат, а для красоты...
- Ну, это конечно, - неуверенно согласилась Клавдя, - Офицерова жена...
Они опять взялись за мотыги, много говорить не хотелось – жарко.
- Ещё по гребню – и обедать, - предложила Августа.
Бабы обедали на меже. Зоя побежала искать Валентину.
Она нашла её у первого же колодца. Увидев издали белую шапочку, пошла медленнее, чтобы отдышаться.
Валентина сидела на корточках перед кадушкой, мочила в воде руки и плакала.
- Иди домой, Валя, - сказала Зоя. - Иди, чего плакать-то...
Валентина поднялась и пошла к деревне. Она несла перед собой руки, и вода капала с пальцев на дорогу.
Павел Феофанович постучался и вошёл в избу Васениных.
- Здорово живём, хозяева!
Дед Ефим засмеялся приветливым мелким смешком, пошёл навстречу гостю с протянутой для пожатия рукой.
- Проходи, председатель.
Павел Феофанович огляделся, снял у порога фуражку. Волосы под фуражкой оказались лёгкие и какого-то нежного цвета.
- Хозяйка-то, я гляжу, дома нету? Где-то я с ней разошёлся...
- Не приходила ещё.
- А постоялица?
- Эта дома! Никуда не выходит, разве что на двор.
- У меня как раз к ней разговор, да без хозяйки начинать не хочу.
Дед Ефим тайно обиделся, но вида постарался не показать.
- Твоё дело.
Они сидели на стульях напротив друг друга.
- Табачок режешь? – кивнул председатель на горку накрошенного табака на столе.
- Да вот, прошлогодний ещё завалялся, решил докрошить. Попробуй.
Дед протянул председателю газетку для самокрутки. Одобрительно посмотрел, как председатель, не просыпав ни крошки, ловко скрутил цыгарку тремя здоровыми пальцами. Закурили.
- Хорош, - оценил Павел Феофанович.
- Ну, как там дела на фронте? – поинтересовался дед. – Ты ведь все газеты, небось, читаешь?
- На фронте Курская дуга происходит, - сообщил Павел Феофанович. – Сопротивляется немец крепко...
- Да, мать его в душу, - подтвердил дед. – Я ведь этого немца знаю, сам с ним в германскую встречался...
И он приготовился рассказать председателю о том, как встречался с немцем в германскую, но в этот момент вошла Зоя, и Павел Феофанович, не слушая деда, обернулся к ней. Дед с досадой крякнул и замолчал.
Председатель сразу приступил к делу, ради которого пришёл.
- Людмила Борисовна, выйдите на минутку, пожалуйста.
В том углу не произошло никакого движения, занавеса не шелохнулась, и Павел Феофанович ещё раз позвал терпеливо:
- Я к вам, Людмила Борисовна.
Тут уж вмешался дед:
- Вас вежливо приглашают! Надо бы и уважение оказать!
Она вышла из своего угла, кутаясь в своё пальто, хотя в избе ещё сохранялось дневное тепло.
- Садитесь, сказал председатель, как будто был у себя в конторе.
Она села принуждённо, поддерживая пальто за углы мягкого воротника, молчала без вопросам.
Зоя торопливо побренчала рукомойником и вышла из кухни, втирая руки.
Дед Ефим предвкушал значительность разговора и мелко суетился руками по столу.
- А ну-ко... – повернул он к девчонкам строгое лицо.
Те торопливо, одна за другой, тихо исчезли за дверью.
Павел Феофанович загасил цыгарку и сказал:
- Людмила Борисовна, известно ли вам, чем наши бабы лечат у детей чесотку?
Она подняла на него глаза.
- Не знаете, - продолжал Павел Феофанович. – А ведь лечат они её, извините за выражение, куриным дерьмом.
В глазах её ничто не шевельнулось, и он чуть повысил голос:
- Как же ваше сердце медицинское может терпеть такое?
- Керосином тоже, - тихо добавила Зоя.
- Ты слушай, слушай умного человека! – прикрикнул дед.
- В конторе перегородку поставим, говорил Павел Феофанович, - кой-какие лекарства достанем, а вас главным врачом... А?
Павел Феофанович бодро улыбнулся.
- Когда-то надо ведь опять жить приниматься, - поддержала его Зоя.
- Как вас уважать-то будут! – добавил председатель.
А женщина только туже стянула воротник у шеи, не приняла ни слов его, ни бодрости – и , не зная, что с собой делать, председатель замолчал.
- Ведь война идёт, - сказал дед, - теперь иждивенцов нету, каждый себе кусок зарабатывает. Ты на Зойку погляди. Видишь, до чего дошла! Она ведь постарше тебя годами. Разве хватит её сил?
Лениниградка не отвечала, только глянула на Зою и снова опустила лицо в воротник.
- Давайте, не будем дело до правления доводить, - заключил председатель и встал. – Подумайте.
Он потоптался у порога.
- Извините за резкий разговор. Всё понимаю, но... вынужден.
И, нахлобучив фуражку на самые брови, решительно вышел.
- Поняла, до чего доброта твоя проклятая доводит? – сказал Зое дел. – Учишь, учишь вас жить – всё хотите по-своему. Вот оно как по-вашему-то оборачивается.
Тут уж взорвалась Зоя:
- Да я уж и не знаю, с какой стороны и подойти-то... как бы не обидеть, да как бы не подумала, что попрекаю! Одной нежность работать не позволяет, другой – горе, а мне уж, видно, только и осталось, что навоз месить!
Ленинградка испуганно смотрела на Зою – она впервые видела её такой разгневанной.
Ночью Зоя не спала на лавке у печи. Вздыхала, возилась.
Люся осторожно прошла мимо неё в кухню.
Зоя прислушалась. В кухне звякнул о ведро ковшик.
Зоя встала, вошла в кухню. Сказала шёпотом:
- Воду-то я переставила на лавку.
- Не беспокойтесь, найду.
- Не сердитеся. Погорячилась я.
- Думаете, я не понимаю? Конечно, надо взять себя в руки. Сколько раз я принимала решение – вот встану, умоюсь, причешусь и начну, начну...
- Кончится война – поедешь в Ленинград...
- У меня там никого.
Зоя обняла её.
- У Гени учительница – молоденька девушка. У неё и книжки есть и патефон.
Зоя испытующе посмотрела на ленинградку.
- Я в сельмаг собираюсь за нитками, могу вас взять с собой, зайдём познакомимся...
- Спасибо, не надо.
- У неё песенки хорошие, - заговорила Зоя горячо. – Я иду мимо, услышу, обязательно посижу под окошком, будто отдыхаю, сама слушаю, слушаю...
- Я в семье младшая была, - вдруг сказала Люся, - считалась, что слабенькая, баловали, носили пирожные, все умерли, а я выжила, даже странно, правда?.. Особенности организма... Дни идут, а я всё не верю...
- Идут дни, Людочка, идут... Господи, я мужа-то старухой встречу!
- Ну что вы, Зоя Николаевна! Вы ещё не очень старая. Если только следить за собой.
Зоя тихонько засмеялась.
Они сидели на лавке, близкие, как сёстры. За спиной окно чуть светилось ночным светом...
В правлении было людно. Павел Феофанович перед выходом баб на работу, проводил свою ежедневную политинформацию. В стороне, за председательским столом сидела Валентина, перебирала бумаги. Павел Феофанович читал вслух свежую газету:
- «... Наши войска, успешно развивая наступление, сходу форсировали реку Сейм и заняли следующие населённые пункты...»
В контору вошла Люся, и Павел Феофанович, положив палец на строчку, поднял голов.
- Ко мне? Почитай за меня, Августа.
Он провёл Люсю на другую половину избы. Бабы молча проводили её гдазами.
За перегородкой было пусто и чисто. Белой глиной намазана печка, стол застелен военным плакатом и вместо лавок – две табуретки.
Павел Феофанович взглянул на ленинградку искоса, проверяя, как ей понравилась комната, но она ничего не поняла.
- Для работы мне нужен халат, - тихо сказала она.
Павел Феофанович виновато моргнул.
- Белый халат, понимаете? – повторила она.
- Да разве в халате дело? – возразил он. – Вы о другом подумайте – чего в районе просить на первое время. У меня в райбольнице племянница санитаркой... может, через неё? Вот вызовут в район – зайду и насчёт халата.
- Вы, наверно, на меня сердитесь, - заволновалась вдруг Люся. – Я чувствую, что сердитесь, но я никого никогда не лечила, какой я врач, два курса института, всё забыла, все учебники, все лекции, только латынь... если бы знала, нам, кажется, читали про чесотку, но я сидела так далеко от кафедры...
- Ничего, ничего... – растрогался председатель.- Сумеем... Я вот тоже, какой председатель? Председателя-то нашего мобилизовали, а я и не думал, не гадал, что меня на его место выберут. А в районе спрашивают как с председателя. Ну, ничего, что делать-то?
В избе было на удивление пусто. Зоя достала из сундука костюм Якова и, разложив на коленях, рассматривала и гладила его ладонями, расправляя смятые от долгого лежания места. Лицо её было задумчивым и грустным...
Потом она встала, взяла утюг, набросала в него горячих углей и вышла на крыльцо.
Стояла на крыльце и равномерно раскачивала тяжёлый чугунный утюг. Треугольные отверстия начали светиться красным жаром, а вокруг было неподвижное утро с одиноким криком синицы. - Зой, а я ведь к тебе, - высунулась из-за угла Орина.
- Заходи, - неохотно откликнулась Зоя, с сожалением сбрасывая с себя грусть, отгоняя воспоминания.
Орина привязала к столбу свою козу. Столбы вкопал ещё Яков, хотел поставить новую ограду, да так и не успел.
Вместе с Ориной Зоя вошла в избу. Утюг светился жаром, Яшин костюм, раскинутый, лежал на столе, и Зоя стыдливо свернула его, отодвинула от чужих глаз.
- Ухаживаешь? – Кивнула на костюм Орина. – Я, Зой, вот по какому делу. Погляди на руки-то мои. Видишь, что делается? Как клешни. Козу не могу подоить, уж я парила, парила – ничего не берёт. – Орина понизила голос до шёпота. – Постоялица-то твоя, может, даст мази, а? Ведь козу не могу подоить. Я бы ей молочка подарила...
- Где она возьмёт? Вот в район поедет, накажи ей.
- Мне бы с напёрсток только. Погляди, руки-то...
С улицы вернулся дед, сразу углядел на столе костюм. Зоя затревожилась, а он сказал одобрительно:
- Наконец-то, надумала.
- Может, на побывку отпустят, - ответила Зоя, - охота будет мирну одёжу надеть.
- За такой костюм мешок ржи, - прикинул дед, - свободно дадут.
- Яша очень его любил... – Они говорили каждый про своё, как всегда, вроде и не слышали друг друга. – Бывало, наденет, давай, говорит, и ты наряжайся, пойдём по деревне. пусть люди полюбуются...
- Ох, уж и пара вы с Яшей были! – всунулась Орина.
- А если на станцию, там и сахару дадут, - продолжал прикидывать дед. – И селёдки.
- Придёт с войны мужик, а у меня костюм чистый, глаженый...
Дед Ефим помял шерстянку сухими пальцами.
- Я тебя, Зойка, с пятнадцати лет знаю. Дак вот, с тех пор ты не поумнела. Такие, как ты, в детстве должны умирать. Им на этом свете делать нечего.
Орина сразу засобиралась домой, пошла к двери.
Зоино лицо потухло.
Письма обычно привозили к вечеру на тройке.
На берегу реки в ожидании почты стояли женщины. Мела метель. Чтобы не замёрзнуть, женщины топали ногами, как в пляске. Ожидание казалось весёлым.
В толпе баб неизменно находилась Орина со своей козой. Над нею подшучивали.
- Орина! Солдат-то приедет, чем будешь угощать?
- Петуха заколю. ИЗ головы щи, а самого зажарю.
- Брачиться-то когда пойдёт?
- Когда победим, - ответила Орина.
Возвращаясь из школы, Генька остановился в приплясывающей толпе. И сам тут же затопал ногами.
Почтовая тройка катила по замёрзшей реке, звеня бубунцами.
Когда лошади преодолели береговой подъём, женщины кинулись к возку. но озябший почтарь погнал тройку к правлению.
Толпа бежала за почтовым возком.
Генька успел к правлению первым, когда почтарь уже втаскивал на крыльцо серый мешок с письмами.
... Он выскочил из конторы с письмом. И даже то, что сзади раздался крик и плач, не остановило его. Плач догнал его на улице, и он оглянулся.
Привалившись к чужому забору, кричала Августа.
Генька примчался домой. Девчонки неподвижно сидели на лавке, рассаженные по росту. При виде Геньки они повеселели и задвигались.
Генька вытащил из-под ремня учебники.
- За куском пришёл? – спросил его дед. – А что ты такое сегодня сделал, Геннадей, чтобы я тебя нагормил?
Письмо лежало в кармане. Генька беспокойно крутился по избе. Зашёл в кухню. Бабка перевязывала тряпкой палец, расцарапанный о тёрку. Показала Геньке каплю крови, слизнула её языком.
- Погляди-ко, Геня, - сказала она и достала с печи варежки, странные, двупалые.
- Это чтобы ему было ловчее стрелять, - объяснила она и, вскинув к плечу воображаемую винтовку, щурила в беспощадном прицеле беловатый старый глаз.
Генька метался с письмом в кармане и нигде не мог нати себе места и интереса.
- Сядь рядом с Тамаркой, - приказал дед, - одумайся.
Генька выскочил в сени, из сеней по трём длинным ступенькам – в чулан.
Здесь, на куче мёрзлого тряпья в окружении громадных пыльных бутылей и корзин, он распечатал письмо отца.
«Дорогая моя жена Зоя, - прочитал он, - с солдатским и боевым приветом твой муж Яков. Пишу тебе на ложе автомата и если придётся умереть, то поцеловать бы ещё раз твои груди и очень тоскую...»
Прочитав это, Генька испугался. Он засунул письмо обратно в карман и сидел, оцепеневший, не зная, что делать.
Вошла бабка и стала бродить по чулану, что-то искала и разговаривала с домовым.
- Чёрт, чёрт, поиграй да опять отдай, батюшко, на что тебе, возьми чего другое, а это отдай.
Вечером вернулась мать. Разулась у порога, сняла шерстяные носки, сидела, пошевеливая пальцам, отдыхала.
- Ой, ноженьки! Разбери мешок-то, мама, я гороху наменяла... Геня, где письмо?
Генька молча смотрел на мать. Зоя испугалась.
- Разве не получал? А мне бабы сказали...
Он подал матери письмо. Она ничего не заметила, читала. Девчонки льнули к ней.
Генька смотрел со стороны, и она казалась ему совсем старой, некрасивой, с распухшими короткопалыми руками.
Зоя смущённо усмехнулась, отворачиваясь от домочадцев.
- Ну и слава богу, жив-здоров, всем кланяется.
Дед Ефим наугад шарил по столу, искал очки.
- Ну-ко, дай я почитаю.
- Сказала ведь, жив-здоров... – Зоя, как девочка, спрятала письмо за спину.
- Письмо с фронта – документ, чего ты в нём поймёшь? – настаивал дед.
- Не давай! Мам, не давай! – закричал Генька, выдавая себя.
Дед протянул за письмом руку, уверенно ждал.
И Зоя, не сумев справиться с унизительной покорностью перед властной уверенностью деда, жалобно всхлипывая, пошла к нему через всю избу, босиком, понесла иписьмо и положила на стол.
Дед взял письмо.
Резко откинулась занавеска, круто обходя Зою, Люся пошла к двери.
Дед проводил её взглядом и начал читать письмо, беззвучно шевеля глазами.
- Дура ты! Дура! – умирая от стыда, закричал Генька.
Зоя погналась за ним по избе с полотенцем.
- Мать ругаешь? Мало без тебя ругателей!
Генька выскочил за дверь.
- А чего особенного? – вдруг подала голос Валентина. – Я Ефиму Степановичу все письма отдаю.
Зоя стояла и неподвижно смотрела на Валентину. Та что-то вышивала.
- А ты опять мужика вышиваешь? – спросил дед, кончив читать письмо.
- Это не мужик, это писатель.
- Лучше бы цветы вышивала, скатерки или ковры. Этого кто купит?
- Хорошо, Ефим Степанович, я буду цветы...
Зоя опустилась на стул, сгорбленная и униженная, как побитая собака.
Генька забрался по лестнице на чердак, прислонился спиной к голым кирпичам трубы, нащупал под рубахой и достал фотографию отца, которую не успел отдать матери.
Ленинградка сидела внизу во дворе, возле поленницы, подняв воротник пальто – одинокая, строгая, отчуждённая.
Генька достал фотографию.
Яков сидел на бревне, посреди какого-то двора, вроде и не на войне, бодрился перед фотографом. Овчинные рукавицы по-ребячьи висели на верёвочке.
Генька перевернул фотографию.
«Зоя, вспомни наши встречи! Яков. Г. Ельня. Ноябрь, 1943 года».
На улице перед домом стоял военный и смотрел на окна.
Не помня себя, Зоя соскочила с крыльца:
- Яша!
В темноте она обнялась с солдатом и только тут поняла, что это не муж.
- Серёжа, - сказала она упавшим голосом и опустила руки с его плеч.
Среди людей, наполнявших избу, Сергей в первую минуту не увидел дочери, испугался и стал звать её:
- Тая! Тая!
Валентина обнимала его, старуха тыкалась где-то сбоку в плечо. И Сергей, наконец, увидел Таю, она показалась ему почти взрослой в длинном по-деревенски платье. Сергей невольно отстранил Валентину, прижал к себе дочь.
Зоя разожгла на шестке огонь под таганком. Сергей стоял за её спиной. Зоя всё ещё чувствовала себя виноватой за то, что так встретила брата.
- Я к тебе не надолго, Зоя, - тихо сказал он.
- Отпуск?
- Да нет… насовсем.
- Куда же потом?
- У меня, Зоя, чахотка. И нет мне спасения.
И тут он стал для Зои самым дорогим на свете человеком, дороже сына и дороже мужа. Втайне от всех других в кухне, освещённой маленьким пламенем, она гладила и целовала брата. Принесла в пригоршне воды, умыла его, как дитя, вытерла полотенцем и усадила на лавку около огня. А когда сделала всё это, и увидела, что брату тепло и чисто, она стала надеяться.
- Может, выживешь, Серёжа?
- Строили укрепления в Пинских болотах, там и… Сколько учился, звание получил, а повоевать почти не пришлось…
- Может, выживешь?..
- Да разве я не хочу, сама подумай!
Она налила ему тёплого молока и покрошила сухарей и держала перед ним чашку, чтобы не уходить от огня.
Зоя опять не спала, прислушивалась к дыханию в темноте дома. Наконец, не вытерпела и, когда услышала шорох за занавеской, тихо встала и прошла к кровати ленинградки.
Та проснулась, удивлённо посмотрела на Зоин силуэт у занавески.
Зоя осторожно присела на край кровати. Помолчала, только тихо вздохнула. Потом шёпотом сказала:
- Извините меня, Людочка…
Люда молча ждала.
- Мне, Людочка, от жалости к людям жить больно… брата жалко, умрёт он скоро.
- Ему бы покой и питание, - подала голос Люся.
- Может, лекарство какое…
- Я ведь ничего не умею, Зоя Николаевна, никогда не лечила, даже уколы…
Зоя прислушалась и заговорила ещё тише:
- Серёжа у нас такой хороший, Людочка. Нас ведь пятеро сестёр, а брат один. Когда мать за Ефима вышла, он детей не любил, я Серёжу сама вырастила. Так он ко мне привык – я, бывало, уж с кавалером сижу, а он около нас крутится, вот, поверишь, как телёнок…
- Если бы я знала, Зоя Николаевна…
Сергей лежал с открытыми глазами.
Перед уходом на ферму Зоя подошла к нему.
- Ну, я пошла.
- Ты хоть поела бы.
- Да я на ферме… Я Валентине сказала, она тебя накормит.
- Вот, Зоя, как у меня всё вышло. Сама видишь, не люблю я её и не уважаю, а что делать… Думал, на Урал увезти к её родным, да не успел.
- Нежная она у тебя.
- Из-за нежности и женился.
- Чего сейчас об этом… Отдыхай.
Серёжа удержал её.
- Дочь у меня, Зоя, видишь, какая красавица. Это же редкость в природе. Её надо и музыке учить, и танцу, и манерам…
- Да ведь мы ей не чужие, Серёжа.
Накинув на плечи ватник, дед Ефим сонно прошёл по избе к двери. Разговор угас. Зоя засобиралась уходить.
Проснулась Тая и сразу же встретила взгляд отца, и ещё лежала некоторое время щекой на подушке и улыбалась.
- Здравствуй, - сказал Сергей. – Что ты видела во сне?
- Обезьяну. А ты?
- Я тоже, только большую… Ну-ка, давай – на зарядку!
Тая вскочила, подбежала к его кровати.
- Начали, - полушёпотом, чтобы не разбудить других, скомандовал Сергей. – Стой прямо, раз, два, три, смотри веселее. Видишь, как солнышко играет – весна скоро…
Он обвёл избу глазами, стараясь насмотреться навеки.
Стояли на подоконнике какие-то растения с длинными малиновыми цветами.
Тая гремела в кухне рукомойником, а в дверях стоял Генька и пристально глядел на Сергея.
Сергей подмигнул Геньке. Ободрённый его расположением, Генька подошёл к кровати.
- Расскажите, как вы убили десять немцев, - попросил он.
Сергей помрачнел.
- Зачем тебе? – глухо спросил он.
- Расскажите, дядя Серёжа…
- Что ж тут рассказывать? Они сидели на кочках в сухом болоте и обедали. Ели какие-то консервы, вроде жареной свинины, мы потом попробовали – ничего, есть можно…
- Вы их поймали?
- Мы наткнулись на них случайно, окружили и взяли.
- И вы их расстреляли?
- Их некуда было девать. – Сергей говорил неохотно, жалея, что согласился на разговор.
Ленинградка сидела на постели и слушала. Волосы закрывали половину лица.
- Вы убивали их всех сразу или по одному?
Сергей отвернулся к стене.
- Ну, чего вы? Рассказывайте!
- Они стояли все вместе, но я стрелял в каждого по отдельности, - жёстко сказал он, прекращая мучительный для него разговор.
У Люси дрогнули пальцы, она подняла лицо – и никто не видел, каким злорадным и мстительным было оно, как жадно ловила она каждое слово Сергея.
- Они падали? – спросил Генька.
- Да.
- Они глядели на тебя?
- Да!
Серёжа отвечал сквозь зубы, отвернувшись к стене, чтобы не закричать и не ударить Геньку.
В дверях кухни стояла испуганная Тая, держа в руках мокрое полотенце.
- Ты убил всех? – спрашивал Генька.
Люся вскочила, резко сбросив своё пальто, и оттолкнула Геньку от кровати Сергея.
- Убирайся!
Генька пятился, часто мигая глазами, видел, как Люся бережно наклонилась над Сергеем и понял, что она целует его.
Воинский эшелон подходил к станции.
Яков Васенин висел на подножке. Он видел дорогу, которая вела к Васеням. Родные места были вокруг.
- Вагонов не покидать! – Приказ двигался по эшелону, от головы к хвосту.
Яков в тамбуре кидался то к одной двери. То к другой.
Совсем близко к рельсам стоял железнодорожник, поднял голову – незнакомый. Буфетчица в белом фартуке стояла в дверях вокзальчика.
Негустая толпа окружила столб с репродуктором. Дед Ефим с белой котомочкой за плечами стоял среди баб.
- «… происходили упорные бои местного значения…» -хрипел репродуктор. Слова прорывались трудно.
Эшелон уже остановился. Солдаты выглядывали из дверей теплушек. Бабы торопливо бежали от столба к эшелону, заглядывали в лица, о чём-то расспрашивали солдат.
Дед Ефим закурил у первого вагона – солдаты угостили его табаком. Он услышал, что его зовут:
- Ефим Степанович! Папаша! – издали кричал Яков.
От вагона к вагону, от солдата к солдату передавался этот зов.
Ефим вертел головой, не понимая, кто его зовёт.
- Ефим! Ефим! – кричали солдаты.
- Тебя зовут, отец, - сказали ближние.
Дед побежал вдоль вагонов.
Они обнялись и расцеловались с Яковом.
- Вот так встреча, - удивился дед. – Я тут по делам…
- Один ты здесь? Моей-то нету?
- Один. Гляжу – солдаты… А постарел ты, Яков.
- Я после ранения, так и скажи, был ранен, теперь здоров, не пугай мою-то…
- Живы-здоров, - рассказывал дед, - тебе привет. Вот ведь как бывает, Яков, а?
- Слушай, может, успеет Зоя-то? Ефим Степанович!
- Да ведь пока я доберусь, пока она…
Их окружили солдаты, прислушивались.
- Родню стретил, Васенин? Ну вот, а боялся мимо проехать и не свидеться!
- Отец, поищи попутную, упроси! – умолял Яков.
Дед стоял в сомнении, солдаты торопили его:
- Чего стоишь, дед? Беги!
- Скажи – солдат жену ждёт!
- Нам ведь опять на войну…
- Одним бы глазком… - простонал Яков.
Солдаты подталкивали старика в спину. Он тихонько бежал и всё время оглядывался.
На базарной площади дремали у коновязи лошади, две-три машины стояли у «Чайной», под навесами происходила некрупная будняя торговля. Два плоских мёрзлых каравая лежали на досках перед бабой в клетчатой шали, крест-накрест завязанной на груди. Старик торговал луком поштучно, да какая-то девка бродила по площади. Повесив на руку длинное белое кружево.
Дед Ефим нерешительно прошёл мимо стоявших у «Чайной» машин, потоптался, оглянулся в сторону станции и пристроился вблизи базарных ворот. Снял с плеч белую котомочку и встряхнул в снежном воздухе серый пиджак Якова. Покупателей было мало, но дед не беспокоился, знал, что на его товар найдётся охотник. Небрежно, по-купечески, накинув пиджак на плечи поверх ватника, Ефим мелкими шагами прохаживался у ворот.
Своего покупателя он узнал издали и шагнул ему навстречу. Он не ошибся. Рослый дородный железнодорожник в длинной шинели остановился перед ним.
- Меняешь?
- Можно и на деньги.
Железнодорожник пощупал материю, завернул полу костюма. Момял атлас подкладки.
Ефим зорко наблюдал за ним.
- Размер?
- В самый раз. Хозяин-то вроде вас был ростом, только маленько потощее.
Железнодорожник скинул шинель, повесил на ворота и остался в шёлковой тенниске с двумя полосами на груди. Покупатель вызывал у деда уважение – и чином своим. И дородством. И уверенностью Ефим помог ему надеть костюм, обошёл вокруг, полюбовался.
- Хорошо!.. А ведь я сам на станции работал, начальником…
- Сколько просишь?
- А сколько дадите?
- Полторы. Больше нету с собой. Я проездом.
- Ладно, давайте, сколь есть…
Покупатель костюма не снял, так и расплатился.
Пока дед считал и пересчитывал деньги, железнодорожник натянул шинель, застегнул пуговицы.
- Неважно торгуешь, дед. Лучше бы на лук сменял.
- А лук – что? – засмеялся Ефим. – Лук съешь – и нет его!
Железнодорожник бросил деду пачку папирос.
- Куришь? Бери в придачу. Нераспечатанная.
Ефим принял пачку, с интересом поглядел на картинку. Оглянулся на уходящего к станции железнодорожника.
Эшелон всё ещё стоял на путях, были видны крыши теплушек, густо дымил паровоз.
Дома во дворе Ефим поставил батожок в угол и, сразу как-то потяжелев и покрупнев, пошёл в избу.
Хозяином прошёлся среди постелей, детей и табуреток. Заглянул к ленинградке за занавеску. Её не было.
- Ну-ко, бабы, собирайте ужинать!
Старуха загремела заслонкой.
Зоя долго и недобро посмотрела на Ефима от Серёжиной кровати.
- Где Яшин костюм?
Ефим протянул ей деньги.
- Прибери. Полторы тысячи.
- Зачем мне эти деньги? Что теперь на них купишь?
- Ты вперёд думай, - снисходительно посоветовал Ефим. Он убрал деньги в старую стеклянную сахарницу, бережно прикрыл крышкой, поставил в комод. – Убьют мужика – как жить-то будешь?
- Ты чего Яшу каждый день хоронишь? – вскинулась Зоя.
- Я его сейчас на станции видел...
- Когда? – Зоя вскочила. – Чего ж молчал-то?
- Теперя мужика не жди! Гонют их на фронт после госпитался.
- Целый он?..
- Раз не отпустили, значит, годный.
- Да не тяни ты, ради христа!
- А чего рассказывать-то? Ждёт от тебя на станции.
Зоя метнулась по избе, собирая одежду, смутно слыша голоса.
- Таких, как ты, без суда стрелять надо! – приподнялся в постели Сергей. – Будь моя воля...
- Твоей воли не будет! – коротко отрезал дед и повернулся к Зое. – Ну, чего, чего всполошилась? Всё равно не успеешь. А и успеешь – только сердце зря бередить. Да и он к войне привыкши, ему про семью думать нельзя. Сам воевал, знаю...
Зоя выбежала из избы. Хлопнула дверь.
Ефим подошёл к Сергею и сказал ласково, потому что человек перед ним был больной:
- Ты бы хоть раз мне спасибо сказал. Я ведь тебя в офицеры вывел. Ты с детства научился мои приказы уважать, дальше тебе легко было...
Не помня себя, Зоя бежала по улице, со своего конца на середину деревни. Заколотила в ворота.
- Павел! Да Павел же! Открой! Господи!
Павел Феофанович в бязевой нательной рубахе вышел к ней.
- Ты чего, Зой?
- Лошадь мне, Павел! Яша на станции...
Он понял сразу, заторопился.
- Беги на конюшню. Я догоню, только олболокусь.
Он догнал её у мостика, успокаивая на ходу:
- Я тебе Листочка запрягу. Он ещё ничего. От кого узнала-то?
- Старик сказал...
- Дак он ведь недавно воротился. Я видел, как он шёл...
На дворе конюшни, задохнувшись от бега, она опустилась на кучу мёрзлого навоза, слышала, как Павел гремел засовом, как скрипели двери конюшни, как заволновались лошади в стойлах, застучали копыта по деревянному настилу. Всё было так мучительно медленно – и Зоя вскочила, не зная, чем ускорить ход обязательных минут, а Павел Феофанович уже завёл Листочка в оглобли, лошадь стояла смирная и сонная.
- Дай-ко я, Павел!
В три руки они запрягли Листочка, а правую, изувеченную, Павел держал на отлёте, чтобы не мешала.
- Ну, давай, Зоя. Хлещи коня-то, он ещё ничего, бегает.
Запирая ворота, он услышал за спиной тонкое, жалобное бабье «Но!», «Но!» - догнал, встал в санях, взял вожжи.
- Я с тобой. Мало ли чего... Через Савватеево поедем, напрямик.
И по-разбойничьи свистнув, крепко огрел Листочка. Так, что тот сразу рванул в галоп.
Станция была пустынна. Железнодорожный путь смутно угадывался в сумраке. Качаясь, удалялся фонарь сторожа.
Павел Феофанович вышел зачем-то из саней, шагнул к рельсам, словно проверяя, далеко ли ушёл поезд. Зоя стояла в санях на коленях, смотрела на пустую станцию, и вдруг стала разворачивать Листочка в обратный путь.
- Да нет, Зоя, нет, - уговаривал Павел Феофанович. – Колхозну лошадку пожалеть надо. Загнали ведь. И мы погреемся...
Он взял лошадь под уздцы, повёл её за угол. Зоя безвольно моталась в санях.
Павел Феофанович привязал Листочка в тихом месте. От тела лошади поднимались клубы пара, Листочек тяжело дышал.
- Вылезай, я сена достану.
Потом она брела следом за председателем по сумеречному перрону. Равнодушно глядела на рельсы, на кучи чёрного снега вокруг.
В ожидальном зале медленно остывала круглая белая печка. Вокруг неё расположилось на полу человек десять пассажиров, всё больше – бабы. Которые спали, которые бессонно охраняли вещи. Длинная фигура в солдатском обмундировании плоско прилипла к тёплой печке. Солдат раскинул руки и растопырил пальцы, чтобы как можно больше набрать тепла.
- Видишь, как хорошо! – восхитился председатель.
- Ехать надо, - угрюмо сказала Зоя, глянув на солдата.
- Да поедем, поедем, посидим и поедем, - бормотал Павел Феофанович, пробираясь к буфету.
За стойкой никого не было, да и торговать вроде было нечем, но председатель здешние порядки знал хорошо. Он перегнулся через стойку, заглянул вниз.
- Ты тута, Лизавета?
- Перерыв на ночь, - ответили ему.
- Ехать надо, - опять сказала Зоя.
Но над стойкой возникла молодая сонная голова, и две голые круновеснущатые руки поставили перед Павлом Феофановичем пузырёк с водкой, чайное блюдечко со свекольным повидлом и положили пару серых рыбных котлет.
- Стаканы сами возьмите.
Павел Феофанович сунул в карман пузырёк, а пищу понёс в руках. Зоя механически шла за ним, руки её качались над спящими головами, как две узкие доски.
Когда Павел Феофанович проходил мимо печки, солдат, гревшийся около неё, оторвал щёку от тёплого кирпича, принюхался по-щенячьи и вдруг закинул на плечо председателя длинную руку. Павел Феофанович сердито оглянулся, но увидел слепое лицо и опешил.
- Тебя проводить куда? – спросил он.
- Веди, веди! – засмеялся солдат.
- Куда?
- А куда сам идёшь.
Добросовестный Павел Феофанович сразу стал похожим на поводыря и пошёл по вокзалу, осторожно обходя скамейки и людей.
Втроём они укрылись за высокой прямой спинкой жёсткого дивана, разложили еду на сиденье. Павел Феофанович вытащил из пузырька бумажную размокшую пробку.
Они пили и разговаривали.
- Будем здоровы, - сказал Павел Феофанович. – Пей, Зоя, сразу.
- Ехать надо, - сказала Зоя
- Ты чей? – спросил Павел Феофанович солдата.
- Санчурский.
- Я на Кавказ приехал, - рассказывал председатель, - до войны. В столовую зашёл, мужик против меня – откуда, спрашиваю, а он, как ты, - санчурский.
Солдат радостно всхохотнул.
- Ты чего больно весёлый?
- Да я молодой ещё. Женщина чего молчит?
- С мужиком не увиделась. Тепло тебе, Зой?
- Красивая женщина? – спросил солдат.
- Другой такой нет, - ответил Павел Феофанович.
Зоя подняла на него глаза:
- Чего мелешь-то?
- Ты ничего не видишь? - спросил солдата председатель.
- Днём маленько вижу. Как сквозь пузырь. Контузия.
- И не обещают?
- Домой пробираешься? – спросила Зоя.
- К бабушке... Обещают вылечить, только говорят, буду видеть всё кверху ногами.
- Мать честная! – удивился Павел Феофанович.
- А чего? Пойду с девкой, а она – туфельками у меня возле плеча, представляешь?
- Поедем, Павел, - снова попросила Зоя.
- Ну куда сейчас, подумай сама... ну, со знакомством. Возьми котлетку, Зой... Отошла маленько? Я ведь даже испугался, думал, тронулась...
Из вокзала они вышли уже ночью. Павел Феофанович ощупью отвязал лошадь, как вдруг черноту неосвещённого воздуха прорезал стремительный столб света, полоснул на повороте по Зое и председателю, мгновенно ослепив их, и унёсся в метельную мглу. Поезда не было видно, только угадывались во тьме пролетающие мимо людей и озябшей лошадёнки громадные силуэты крытых брезентом, груженых платформ воинского эшелона. Он пронзил станцию своим стремительным ходом и ушёл к фронту, увлекая за собой длинный хвост железного грохота...
Деда Ефима не было в избе, и девчонки разыгрались на свободе. Они бегали вокруг кровати Сергея, Катька ползала у него в ногах. Тая пыталась схватить её, а девчонка с визгом отбивалась, цепляясь за Серёжину руку.
Сергей улыбался, с удовольствием участвуя в игре.
- Не отдам Катьку, не отдам...
Зоя, довольная настроением брата, выглянула из кухни.
С улицы вошла Люся, увидела детей на кровати Сергея, нахмурилась, но только смотрела издали и мучилась, не решаясь вмешаться.
Но когда Катька скинула валенки и полезла под одеяло, Люся не выдержала.
- Погода какая прекрасная, - сказала она, - вы бы погуляли, дети.
Веселье немного нарушилось, да Сергей уж и сам спохватился.
- Идите, идите, - тихонько столкнул он с кровати Катьку.
- Извините меня, Сергей Николаевич, - сказала Люся. – Не разрешайте им подходить...
- Как их прогонишь? – угрюмо ответил Сергей, - да и забываю я... Соскучился.
- Вам бы в областную больницу...
- Какая мне от неё польза...
- Всё же врачи, наблюдение... А здесь – Тая всё время около вас...
Сергей закрыл глаза, сморщился, как от боли, при упоминании о Тае.
Зоя, встревоженная, подошла к ним.
- Что это вы надумали? – спросила она. – Давно ли приехал... Никуда я тебя не пущу, Серёжа!
Подожди, Зоя... Примут меня?
- Я поеду вместе с вами, - сказала Люся.
- А ты у меня спросился? – в отчаянии крикнула Зоя. – Даже и не думай! Куда тебе ехать...
- Ну, чего ты, Зой? – улыбнулся Сергей. – Я ведь лечиться. Да и правда – нельзя мне тут...
- Из родного дома на чужие люди-то... – заохала Зоя. – Такого слабого...
- Дети ведь тоже слабые, Зоя, - убеждал Сергей. Надо о детях подумать!
Зоя ушла за перегородку, зажимая лицо руками, затихла там.
- Ничего, - сказал Сергей жёстко. – Привыкнет.
Его увозили утром.
Он сидел в санях, откинувшись на сено, шапка-ушанка была завязана под подбородком, лицо тонуло в воротнике тулупа.
Люся неумело держала вожжи.
Сергей уже простился со всеми и теперь только смотрел, как стоит возле саней дочь Тая, как зябнут на ветру её руки. Больше он никого не видел, и Люся, передав вожжи Августе, которая сопровождала их до станции, влезла в сани, устроилась рядом с Валентиной.
Зоя, мать и соседи пошли за санями.
- Возвращайтесь скорей, Сергей Николаевич!
- До весны!
- Там вас поставят на ноги!
- Через недельку я к вам приеду, Серёжа, жди! – крикнула Зоя.
Он слабо улыбался, махал рукой, и тут вдруг засуетилась бабка.
- Орден-то, орден забыли, господи!
Орден был завёрнут в тряпочку, она держала его в руках и забыла передать, и теперь засеменила за санями, и когда они остановились, сунула орден Сергею за пазуху.
Зоя смотрела вслед удаляющимся саням, глаза её слезились от резкого ветра, и вдруг она вздрогнула, испугавшись пронзительного крика Таи:
- Папа!
Утренние сумерки уже уходили с деревенской улицы. По всей деревне звучали голоса, открывались ворота и калитки. Одна за другой шли женщины – старухи и помоложе, с узелками и котомками, везли салазки с небольшой поклажей.
Августа, проваливаясь валенками в наметённый за ночь сугроб, добралась до Зоиного окна, зубами стащила с руки варежку, стукнула в замороженное стекло согнутым пальцем.
Зоя увидела Августу, торопливо закивала, заторопилась. Она достала из сундука яйца и складывала и в бурачок, осматривая, нет ли побитых, беззвучно, губами вела счёт. Подошёл Ефим, остановился рядом, с сожалением наблюдал.
- Много нам ещё сдавать-то?
- Много, - отмахнулась Зоя, боясь сбиться со счёта.
- Не говорила с Павлом?
- Об чём? – Зоя удивлённо посмотрела на Ефима.
- Да чтоб налог скостил.
- Никто не просит, с чего я-то пойду?
- Вон твой налог! – указал дед на спящих детей. – Да родители-инвалиды. Да брат-фронтовик в больнице. А председатель тебе-то не откажет... – тихонько намекнул Ефим.
Гневная лицом Зоя быстро сошла с крыльца. Ночной снег перед ступенями был нетронут и тонок. Она проложила на нём первый след, как всегда по утрам. Прижимая бурачок к ватнику, быстро пошла по улице. Августа пристроилась сбоку, заглянула в лицо. Зоя молчала. Августа хотела что-то спросить, но не решилась, только взяла Зою под руку – и они шли по деревне, как когда-то в девках.
Все женщины направлялись к конторе. Странно было видеть на улице такое молчаливое многолюдье.
Бабы с пустой посудой шли обратно. Дед Ефим здоровался с каждой, приподнимая надо лбом фуражку.
У склада всё ещё стояла толпа. Ефим услышал хохот, громкие голоса и недоверчиво пошёл на звуки веселья.
Машина была уже нагружена и плотно укутана брезентом.
По пояс высунувшись из кабины, шофёр глядел под колёса.
Машина дёргалась, тяжело подскакивала на месте.
- Тише, лешак! – ругался кладовщик Никифор и бесполезно бегал вокруг машины. – ведь пищу везёшь, не баб на сенокос... Продовольствие!
- Никифор! Штаны свои под колёса кинь! – задирались бабы.
Шофёр оценивающе глянул на Никифоровы штаны.
- Не, - с сомнением сказал он, - доску надо.
- Бабы! – скомандовал Никифор. – Доску!
- Солдатик, пусти в кабинку, погреемся!
- Не пустит, робкой!
- Шурка, ты попросись!
Машина качалась, била по снегу колёсами. Бабы хохотали, они прямо со смеху умирали, позвякивая ведёрками и бидончиками. Смеялась Августа, и Шурка, и рыжая Клавдя, и стара девка Орина, даже Зоя улыбалась, так было весело.
- Солдатик, оставайся ночевать!
- У меня, солдатик! У меня постеля мягкая!
- Бабы! Лопату! Сколь раз просить... – надрывался Никифор.
- Погрей!
- Оставайся, солдатик!
Шофёр серьёзно покачал головой.
- Не, нельзя. Приказ к вечеру на станции быть.
- Да успеем, долго ли?
- Не. Там эшелон составляют.
Павел Феофанович посмеивался в стороне, но баб не усмирил. Ефим подошёл к нему сбоку, поздоровался за руку.
- Чего это их разобрало? – кивнул дед на веселящихся баб.
- А, смеются бабы... – неопределённо ответил деду Павел.
- Н-да.... – Ефим не знал, как подступить к важному разговору. – Своими руками сдавали, нагружали сани – теперь смешно... Оно понятно. Вот наша Зойка, к примеру. Её ведь уговаривать не надо. Вроде и взять с неё нечего, а несёт... А чего нести-то? Сам посуди, брат-фронтовик уже месяц в больнице, вот-вот помрёт, а в доме ещё восемь душ осталось – и всех кормить надо...
Он поглядывал сбоку на председателя, а Павел Феофанович стал тихо от него отодвигаться.
Дед стоял в досаде – не вышло.
Бабы с визгом ломились в кабину. Шофёр держал дверцу и всё так же серьёзно глядел на них через стекло. Никифор возился у колёс, материл мешающих ему баб, но это ещё больше разогревало их.
- Ходу! – Павел Феофанович махнул рукой шофёру, а сам упёрся плечом в борт. – Бабоньки, навались!
Никифор бросил лопату, тоже стал толкать.
Дед неловко топтался в стороне, наблюдая.
Бабы пристраивались к машине. Руки их – в варежках и без варежек, худые, с растопыренными, распухшими от постоянной работы пальцами, с чёрными толстыми ногтями – упирались в борт.
Машина медленно ползла по снегу, бабы почти на руках вынесли её на дорогу...
Яков Васенин смотрел прямо в объектив, геройски развернув плечи, а на гимнастёрке висела медаль, только не разберёшь, какая.
Вздохнув, Генька перевернул фотографию.
«Супруге Зое с любовью.
Прибалтика.
Зима 1944 года».
Генька положил карточку в книжку, а книжку под подушку. Трогал пальцем жестяные завитушки на кровати, оглядывая дом, полный народа.
Вокруг длинного стола сидели гости и домочадцы. Женщины в тёмных несмятых платках. Среди них Павел Феофанович в чёрной сатиновой рубахе. Все молчали.
Зоя поставила на стол тарелку с картофельными лепёшками, оглянулась и позвала ласково:
- Валя, садись к столу. И ты, доченька.
Валентина механически встала от печки, взяла за руку Таю, села за стол.
Зоя медленно двигалась вокруг стола. В руках она держала большое деревянное блюдо с кутьей.
Генька наблюдал за её движением, видел, как Зоя старательно избегает его взгляда – и непонятный страх поднимался в нём.
Гости брали по щепотке разваренного ячменя. Августа, Шурка, Павел Феофанович... Люся в точности повторила их движения, слизнула с ладони зёрнышко.
Генька ждал, когда Зоя подойдёт к нему. Она приближалась, не глядя на него, молча остановилась, и он взял с блюда щепотку крупы.
Он не съел её. Зажав кутью в кулаке, он продолжал следить за поминками.
- Помяни Серёжу, мама.
Зоя стояла перед матерью, держала блюдо.
Старуха подняла глаза, не понимая, чего хотят от неё.
- Это кутья, мам, помяни Серёжу.
Зоя сама положила ей в рот щепотку поминальной каши.
Павел Феофанович встал, поправил под ремешком подол рубахи. помолчал и трудно сказал:
- Хороший человек скончался... Теперь только вспоминать да жалеть. Офицер. И повоевать почти не удалось, а орден имел. Мучился, что не на войне – я это понимаю. Но, видно, судьба такая...
Он пошевелил над столом своей трёхпалой рукой и сел.
Выпили, и за столом началось тихое оживление и добрые разговоры про покойника.
- Редкой души...
- Хорошие умирают...
- Отцов таких поискать...
- Слова грубого не сказал.
Зоя разливала по стопкам самогонку, а потом подсела к Валентине.
- Валя, как приедешь на место, мне сообщи. Слышишь, Валя? Сразу сообщи, как приняли, как устроилась там.
Валентина безучастно кивала головой.
- Маме своей привет от нас передай...
- Передам.
- Оглядись, устройся на работу, в городе тебе, конечно, легче будет... – Зоя оторвалась от Валентины, кивнула Павлу Феофановичу. – Наливай, Павел, хозяйничай.
Ефим ревниво поймал её за рукав.
- А ведь я помру – слова доброго не скажете.
Зоя осторожно оттолкнула его цепкую руку.
Дед засмеялся.
- Не скажешь, Зойка, зна-аю!
- Тише, - шёпотом оборвала его Зоя. – Нехорошо так... – И снова повернулась к Валентине. – Валя, как устроишься там, возьмёшь к себе Таю. Ты не беспокойся, мы её не обидим. Сама знаешь.
Тая устало клонила голову к Зоиному плечу. Зоя обняла её, тихонько поглаживала.
... Генька не мог уснуть, хотя дом уже опустел.
Зоя убирала со стола. В углу Валентина молча укладывала чемодан. Тая помогала ей.
Дед сидел в одиночестве за столом, грустно подперев щёку ладонью. Пель пьяненьким, дребезжащим голоском.
Во саду при долине
Громко пел соловей,
А я мальчик на чужбине
Позабытых людей...
- Перестань за душу тянуть, - попросила Зоя. – Ложись...
- Эх, Зойка... – грустил дед. – Ничего вы не видели, кроме своих Васеней... я видел. Вот один город – кустики, как по струнке, на каждом доме приделана картинка. На одной – топор, на другой – ведро, а то – лопата. Год прожил, пока разгадал, зачем... Чтоб каждый знал, чего тащить на пожар! Можете вы такое понять? Не можете, куда вам... Вот какие города бывают. Помирать буду – тот город спомню...
Позабыт-позаброшен,
С молодых юных лет
Я остался сиротою,
Счастья-доли мне нет...
Он пел угрюмо и устало одну и ту же песню, единственную, какую знал.
Бабка прошла мимо Геньки, пронесла на тарелке кусок хлеба и луковку. Подошла к окну и с треском открыла раму. Клубы морозного пара ворвались в избу. Замигал и затрепетал огонь в лампе.
Генька настороженно наблюдал за действиями бабки...
Она поставила на подоконник тарелку с едой.
- Ешь, сынок, ешь. Дай-ко я тебе луковку-то очищу.
Озабоченно смотрела в темноту.
Испуганно смотрели на неё Валентина и Тая. даже дед на минуту прекратил своё пение, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
Утром Катька, шлёпая босыми ступнями, подошла к кровати Геньки.
- Геня, тебе лучше?
- Лучше, лучше, - ответил он.
Катька сразу успокоилась и полезла на печь к Тамарке и Тае. Её сердце совсем ещё не привыкло терпеть печать и требовало немедленного утешения.
Генька понимал это. Теперь, с этой кровати, на которой болел Сергей, он многое видел по-иному. Он уже не боялся деда.
Девчонки смеялись на печи, делясь какими-то тайнами.
- Чего я знаю!
- Ну?
- Никому не скажешь?
- Не веришь?
А дальше – только возня, шёпот, смех и, наконец, ликующий Катькин голос:
- А я скажу, а я скажу!
Перед уходом на работу Зоя присела на край кровати, поправила одеяло на Генькиных ногах.
- Я так думаю, что это чахотка, - откуда-то сбоку проговорил дел. – Не может быть, чтобы она с Сергеем в могилу ушла. Вижу я её в Геннадее.
- Мам, - заплакал Генька, - я боюсь...
Зоя сердито глянула на Ефим, погладила Геньку по голове.
- Не бойся. Ты ещё вырастешь, лётчиком будешь...
Подошла Люся, тронула Геньку за руку.
- Ну-ка, Геня, сядь. Сними рубашку.
Гунька натянул на себя одеяло.
- Зачем?
- Сними, сними... Зоя Николаевна, помогите.
Зоя поспешила ей на помощь, откинула с Геньки одеяло.
Генька лежал жалкий и длянный, в отцовской нижней рубахе.
- Отстаньте! – крикнул он. – Уходите!
Зоя задрала рубаху у него на брюхе.
- Проверяйте, проверяйте. Я подержу.
Люся наклонилась над ним.
Он увидел близко её лицо, яростно оттолкнул Зоины руки, волчонком забился в угол кровати.
- Ты чего, дурачок? – удивилась Зоя. – Поглядите – стыдится...
У кровати оказалась Тая и сказала очень серьёзно:
- Лечись, Геня, а то умрёшь.
Генька толкнул её, Тая упала.
Зоя ударила Геньку по щеке.
- Тебя кто учил сирот обижать?!
Генька угрюмо смотрел на всех.
- Правильно, Генннадей! – одобрил дед. – Пусть своё место знают!
Зоя резко встала, повернулась к нему.
Ефим поднялся со стула. Круглые глаза смотрели на Зою холодно.
Они стояли лицом к лицу – враги.
Дом замер, выжидая...
На этот раз ничего больше не произошло. Зоя отвернулась, сдержав себя, запахнула телогрейку.
- Мама! – крикнула она. – Если что с Геней – Тамару пошли за мной. Только сразу – слышишь, мама?
По дороге, среди поля, лошадь тащила сани, груженые навозом. Навоз ещё дымился на лёгком морозе мартовского дня, и облако сырого пара окутывало подводу. Черень железных вил торчал на самом верху воза, как антенна.
Августа шла сбоку саней, слегка понукая лошадь.
Издали было видно, как далеко в поле шевелятся фигурки людей. Вся деревня вышла раскидывать навоз.
Августа заворотила лошадь с дороги на снег. Зоя с вилами подошла к ней. Вдвоём начали разгружать сани. На плотный сахарный снег тяжело плюхались чёрные лоснящиеся пласты навоза. Остывали. Зоя была озабочена и молчалива. Августа придвинулась к ней.
- А вот ещё одно средство, - сказала она, продолжая давно, видно, начатый разговор.
- Ну?
- Медвежье сало с молоком.
Зоя с размаха воткнула в снег вилы. Отвернулась.
- Вот то-то и оно, - вздохнула Августа, - средство верное, да где взять... А савватеевский мужик, говорят, вылечился. Залил болезнь салом, а был вроде твоего...
Она взяла в руки вожжи, тронула лошадь. Сани передвинулись на другое место. Женщины опять взялись за вилы.
- Сколь сала-то надо? – спросила Зоя. – Много?
- Да уж, конечно, не с одного медведя... – озабоченно ответила Августа.
От деревни к деревне с салазками за плечами шла Зоя. Белая окрестность была ровна, и окружающие деревни виднелись километров на десять вперёд. Стылыми волнами лежал снег. Чернобыльник высоко торчал сквозь наст. По-зимнему низкорослые рожи пятнами лежали в полях.
Дорога была открыта – и ветер студил Зоино тело, легко пронизывая её одежду.
В чужом доме она разложила по лавке разные вещи, нажитые вместе с мужем в мирное время. Свой шерстяной полушалок, тонкий, белый, Яшину барашковую кубанку и его бурки, обшитые красной кожей. Вещи были почти не ношеные.
Ей предлагали полмешка ржи. Она пересыпала в ладонях рожь и качала головой, хоть пища была хорошая и не так уж мало давали, учитывая время зимнее и совсем голодное.
- А нет ли у вас медвежьего сала?
Потом опять уложила всё в котомку.
И шла в деревни более дальние, ближе к лесу. Начинались незнакомые селения.
Постучала в крайнюю избу.
- Хозяева, откройте! Не бойтеся...
- Здравствуйте, - раздался за её спиной голос.
Зоя вздрогнула, оглянулась Старый мужик остановился около неё.
- Что за деревня? Спросила Зоя.
- Коктуш.
- Куда же это я пришла? – удивилась Зоя. – Кто здесь живёт?
- Крестьяны, - ответил старик. – На этой стороне русские, на той – черемисы.
Он нёс в чугуне горячие угли. Разговаривая, он поставл чугунок на дорогу. Снег шипел и таял.
- А ты, видно, дальнаяя?
- Из Васеней.
- Слыхал. Заходи греться.
- А у вас нету медвежьего сала?
- Не держим, - сказал старик. – Так зайдёшь греться-то?
- Нет, чего зря к теплу привыкать. Спасибо за приглашение.
Скрипнув салазками, она пошла по улице. Старик поднял с земли чугунок с углями, понёс в голых руках. Он, видно, обдумывал Зоин вопрос и обернулся, чтобы посмотреть, далеко ли она успела уйти за это время. Она была неблизко, но старик всё же прокричал вслед:
- Эй, прохожая, иди к лесникам...
Уже к вечеру, в сумерках, добралась она до маленькой деревушки, всего домов в пять или семь.
Постучалась в крайнюю избу. Изба высилась перед ней громадно, в четыре больших окна.
Дверь отперла женщина, ввела Зою внутрь.
Зоя опять, в который уж раз раскинула на кровати свою белую шаль, рядом положила Яшину кубанку, в серых крупных завитках. Кубанка ещё хранила чуть заметный щеголеватый излом. Поставила на пол бурки.
- Что хочешь за всё? – спросила хозяйка. Она была молода и плечиста.
- Нет ли у вас медвежьего сала?
- Есть. – Хозяйка совсем не удивилась. – Много тебе надо?
- Давай всё... всё, что есть, - жадно сказала Зоя. У меня сын захворал, старые люди посоветовали медвежьим салом... Как им лечат-то? Научила бы...
- Не знаю, - сказала хозяйка. – Я на нём картошку жарю. У меня муж леснике.
Она ушла куда-то, Зоя от усталости и от радости была так нелюбопытна, что даже не оглядела как следует эту зажиточную избу, чистую, с тюлевыми занавесками на окнах и городской мебелью.
Пришла лесничиха и подала ей сало, завёрнутое в тряпку. Зоя сунула сало в котомку и засобиралась домой.
- Далеко тебе? – спросила лесничиха. – Чья ты будешь?
- Васененска.
- Куда сейчас?
- Домой, куда ж мне?
- На ночь-то глядя? Не дойдёшь.
- Ждёт ведь меня. Как-нибудь дойду.
- У нас тут опасности. Волки.
Зоя забоялась, посмотрела на окна.
- Парнишка у меня больно плох. Как бы не помер...
- Изба большая, места хватит, одна я здесь. Собака была и ту волк унёс.
Зоя села на лавку, размотала шаль.
Лесничиха взяла в охапку и унесла в другую комнату приобретённые вещи.
В маленькой комнате она прикинула на себя Зоин полушалок, пригладила на лбу волосы и даже застонала про себя, так к лицу ей была эта обнова, так красила. Она смотрела на себя некоторое время, сняла полушалок и вышла к Зое расстроенная.
- Сейчас лампу зажжём, - сказала она хмуро.
- Ничего, - ответила Зоя. – я спать лягу, зачем керосин тратить.
- Да нет же, - досадовала хозяйка, - я не привыкла так рано ложиться. Давай посидим, побеседуем. Ты своего давно проводила?
- Третий год пошёл.
- Ну и как живёшь?
- Ничего, всяко бывает.
- А я плохо живу. Не могу я никак без мужика жить. Поверишь, хоть на вожжах вешайся. У меня ни отца, ни матери, ни детей. Запасы мой мне оставил хорошие, всё у меня есть, а жить так не могу.
Они пили чай. Лесничиха спросила:
- А ты по своему тоскуешь?
- Как же, - ответила Зоя, - конечно. Всё думаю, не убило бы. Сколь раз во сне мёртвым видела. Проснусь, аж всю колотит, так до утра и не сплю...
- Я не об этом... Ты по баловству с мужиком тоскуешь?
Зоя застыдилась, спрятала за самовар лицо, смеялась там за его серебряным боком.
- Я об этом не думаю. У меня ведь четверо, да ещё отец с матерью, постоялица... Не думается мне как-то об этом.
- А я думаю... Ладно, давай спать. Где ляжешь?
- Куда положишь.
Зоя заснула на печи и вскоре проснулась от голосов. Лесничиха разговаривала у двери с каким-то парнем, совсем ещё подростком, лет пятнадцати-шестнадцати.
- Иди, иди, Коля, у меня ночевальщица.
Парнишка упирался, она подталкивала его к двери, сердилась.
- Кому говорю! Вот повадился...
- Зачем пустила ночевальщицу?
- Тебя буду спрашивать! Иди, иди, пока мать не хватилась. А то опять прибежит.
Она открыла передним дверь и вдруг раздумала.
- Погоди, Коля...
Вышла к нему в Зоином полушалке, прошлась павой. Парнишка пытался обнять её, хватал за плечи, она отбивалась лениво.
- Идёт мне?
Зоя села на печи.
- Ты чего затужила? Лесничиха встала на приступок. – Может, жарко на печи? Ложись на кровать.
- Пойду я. – Зоя стала слезать с печи. – Ждут меня.
- Пусть хоть рассветёт.
- Не могу. Сердце болит.
- Как хочешь. Я тебе полмешка ржи насыпала. Больно хорош полушалок.
- Спасибо тебе.
Зоя одевалась около лавки. Парня у порога уже не было.
На дворе было звёздно. Она приладила на плечах лямки от салазок и пошла.
Она впервые очутилась так далеко т дома одна. Было небоязно и светло. Ей нужно было спуститься в неглубокий овраг, пересечь рощу. Чёрнопрозрачная в лунном свете роща приближалась к ней.
Волки завыли, когда Зоя уже поднималась по ту сторону оврага. Они были чуть в стороне и сзади, ещё невидимые среди тонких стволов.
Услышав вой, она остановилась, внезапно обессиленная. Потом полезла по склону оврага, волоча за собой салазки. Здесь было круче, чем на той стороне. Зоя упала, салазки покатились обратно в рощу, откуда слышался вой, к счастью, зацепились за куст на склоне оврага. Возвращаться было страшно, но Зоя скатилась вниз, поймала лямку и опять полезла наверх, карабкалась, цепляясь за встречные кусты, потом поползла на коленях, по-собачьи скуля от страха...
Она вылезла из оврага, кончилась роща, и тут послышался ей скрип саней, где-то на боковом пути, а потом выехала на большую дорогу подвода. Зоя закричала:
- Человек! Человек!
Бросилась к саням, волоча за собой салазки.
Вытяну руки и растопырив пальцы, перед Люсей стояли три деревенских девочки.
Павел Феофанович вошёл с ношей дров в правление, прошёл за перегородку, осторожно опустил поленья на пол перед печкой.
Люся оглянулась.
- Занимайтесь, занимайтесь, - сказал Павел Феофанович. – Я не помешаю...
Люся лучинкой доставала из банки белую мазь и мазала девчонкам руки.
Павел Феофанович на цыпочках прошёл к двери, но на пороге остановился.
- Людмила Борисовна, - сказал он. – Вы, пожалуйста, на Орину много мази не изводите. Её ведь с ног до головы вымажи – всё мало будет! Такая уж баба... – словно извиняясь, развёл он руками.
- Всё, - сказал Люся девочкам. – Идите.
Они так и пошли, вытяну перед собой белопятнистые руки и растопырив пальцы.
Люся достала из ящика стола пакетик с лекарством, сунула в карман и сняла с гвоздика пальто.
Девчонки всё ещё шли по улице, неся перед собой намазанные руки, когда Люся обогнала их, направляясь к Зоиному дому.
Встречные привычно здоровались с нею.
Люся вошла в избу, повесила пальто, прошла за печку к рукомойнику.
Бабка топила на огне медвежье сало. Слила со сковородки в кружку, добавила молока.
- Выпей, выпей, Геня, - слышался за перегородкой Зоин голос, - пожалей ты меня, выпей...
- Дай, я с молочком! – просила Катька.
Люся вышла из кухни.
В избе стоял чад. Все окружили Генькину кровать. Упрашивали, ругали.
Только Генька молчал. Сжав зубы, катался по кровати.
В отчаянии Зоя сжала руками Генькины щёки, пытаясь открыть рот. Генькино лицо исказилось. Он замычал.
- Что вы делаете, Зоя Николаевна!
Все замолчали, обернулись. Генька перестал биться.
Чад сизыми волнами поднимался к потолку.
- Людмила Борисовна! Скажите ему, вас он послушает!
- Вставай, Гена, - сказала Люся. – Вставай!
Генька медленно приподнялся на постели, глядя на Люсю.
- Нельзя ему! – кинулась к Геньке Зоя.
- Мне это лучше знать. Я – врач.
- А я – мать! Вот нарожайте своих, да и лечите, как знаете!
- У тебя есть лыжный костюм? – не слушая Зои, обратилась ленинградка к Геньке.
- Лежи, лежи, Геня, лежи» И не думай вставать!
- Одевайся, - приказала Люся. Лицо её было решительным.
- Ой, да куда ж вы его?..
- В лес! Он ведь у вас задыхается. Вы же губите его! А ему воздух нужен.
И как будто впервые Зоя услышала хриплое дыхание сына и увидела его глаза, с надеждой обращённые на ленинградку.
А Генька вдруг заметил, что волосы у ленинградки отросли до плеч. Когда он увидел её впервые, они были совсем короткие.
- Кого так мазью лечите, а своих – воздухом! – вмешался дед.
- Не говорите глупостей» - коротко бросила ему Люся, не оглядываясь.
- У тебя лыжи есть?
- Есть... – глаза Геньки повеселели. – Сломанные. Если надо, дед сделает.
- За день сможете? – обернулась Люся к деду.
- Дед Ефим всё сможет, всё для вас сделает, - ответил тот ласково. – Только не надо его дурачком выставлять. Правда сама за себя говорит, а обозвать человека – ума не надо.
Ослабевший, обвязанный Зоиным платком, Генька вышел со своего двора на лыжах.
Ребята, бывшие товарищи по школе и играм, смотрели на него издали, как на мертвеца, со жгучим любопытством.
Генька увидел их и равнодушно отвёл глаза. Оглянулся.
Ленинградка шла следом. На ней было серое пальто в талию, берет козырьком навис над глазами. Она была тоже на лыжах – и было ясно, что она на них стала впервые.
Зоя провожала их за ворота, а дед смотрел в окно.
Они уходили, медленно передвигая ноги.
Они двигались по полю к лесу.
Вступили в редкий лес. Снег был без единой лыжни. Здесь был другой мир, может быть, тот свет. Здесь ничего не было известно про войну и голод.
На рябине висела кисть ягод.
Генька посмотрела на неё, но понял, что не достать.
Клест торчал на ветке вниз головой.
Они неуклюже брели между деревьями.
- Вы неправильно идёте... – засмеялся Генька.
- А как надо? – обернулась она к нему.
- По насту легче.
- По насту?
- Дайте, я вперёд...
- Иди.
Она наблюдала, как он обходил её, чуть посторонилась и упала под сосной. Лежала неподвижно, не зная, как встать, почти утонув в снегу, как-то совсем отдельно от громадных валенок, к которым были привязаны её лыжи.
- Подай руку, - сказала она Геньке. – Ты же мужчина.
Поднимая женщину из снега, Генька заметил, что она улыбается.
- Приедешь ко мне в Ленинград, - сказала она, - покажу тебе карточки, какой я была раньше.
Она поднялась и стояла, опираясь спиной о ствол дерева, а Генька держал её руку, потом застыдился и отпустил.
Она улыбнулась.
Зоя стояла у окна и видела, как они возвращались. За её спиной, отгородившись стульями, возились девчонки. Слышались их серьёзные голоса:
- Здравствуйте, гости... Угощайтеся.
- Мужик-то твой где?
- Вот тут сидит.
- Здравствуй, гостья!
- Здравствуй, мужик. Воевать-то кончил?
- К Троице победим.
- Моего на войне не видел?
- На фронте видел, на войне не встречал...
Тамарка в отцовской старой шапке сидела на табуретке – нога на ногу – крутила из газетки цыгарку. На стуле разложены были осколки посуды и стояла старая сахарница, перевязанная толстыми нитками, чтобы не развалилась, на крыше гроздь винограда.
Зоя видела, как в поле двигались две фигуры. Их приближение было почти незаметно. Казалось, они застыли среди снегов...
По деревне ехала санная подвода. Намотав на перчатку вожжи, сидела на облучке киномеханик Нина Петровна. Она была дородной женщиной, в коротком шубняке и фетровой шляпке. Одной рукой небрежно подёргивала вожжи, в другой держала папиросу. Лошадь с трудом тащила сани с кинопередвижкой по размытой весенними ручьями дороге.
Так она проехала по всей деревне к правлению, а впереди неё уже неслись крики:
- Кино, кино приехало!
Ребятишки заглядывали в сани. Из-под соломы поблескивали коробки.
Сам Павел Феофанович вышел навстречу Нине Петровне.
Та выскочила из саней, отряхнулась от соломы.
- Чего будете казать, Нина Петровна? – спросил Павел Феофанович, здороваясь с киномехаником.
- Казать! – Она остановилась на крылечке конторы, бросила взгляд через плечо. – Руководители, среднее звено! Выражаться не умеете... Афишу где лучше повесить?
- Чего там, так узнают... – смутился Павел Феофанович.
Она строго хлопнула перчатками по квадратной ладони.
- Что за анархия!
- Можно на воротах, - сказал Павел Феофанович.
... Смотреть кино шли семьями. Не целыми, конечно, - у кого какая сохранилась.
Прошла рыжая Клавдя со своим горбатым мужем, под ручку, гордая...
Шурка, почти по-довоенному нарядная, в чёрной плюшевой жакетке в талию, длинные шёлковые кисти по плечам, а за нею двое малолетних – хвостом...
Прошла Августа, как была, с фермы – пожилая уж баба, а детей у неё не было...
Табунком прошли подростки, в плоских кубанках, в хромовых сапогах. – гуляли за взрослых парней, все лет по пятнадцати, с тонкой, срывающейся частушкой под гармошку.
По деревнюшке прогрянем
Девяносто девять раз.
Если девушки понравятся,
Ещё прогрянем раз...
Старухи с батожками, парнишки, как на крыльях, обгоняя всех...
Выплыли девки – много их накопилось за военные годы...
Павел Феофанович с женой...
А потом и Зоино семейство вышло из-за поворота. Дед Ефим впереди, за самого главного, еле успевал фуражку приподнимать, чтобы со всеми поздороваться; бабка в трёх шагах от него, не рядом, но вместе; за бабкой – Генька, до глаз закутанный шарфом, стыдясь сверстников; потом – Зоя с Катькой на руках, а за ней – Тамарка с Таей, волнуясь, как на первый бал, простуженные и сопливые, выпирающие из одёжек.
А в самом конце этой процессии ленинградка – напряжённо, как на родной и забыты голос, на свет электрической лампочки, одиноко и роскошно вспыхнувшей в окне конторы.
За углом правления ровно стучал движок, непривычным рокотом оживляя тишину деревни, как знак праздника и этой ранней весны.
Киномеханик Нина Петровна, как на пьедестале, стояла на крыльце и продавала билеты.
Бабы так и ахали при виде её папиросы, ошарашенно посмеивались, а наиболее впечатлительные и про кино забывали, не в силах оторвать взгляда от лихой женщины.
По этой причине в дверях образовался затор.
- Без паники, товарищи колхозники! – командовала Нина Петровна. – Проходите!
Дед Ефим солидно взошёл на крыльцо, в очередной раз приподнял шапку, хотел уже пройти, но наткнулся на крутое плечо киномеханика.
- Билет!
Дед затоптался перед преградой.
- Стариков-то можно и бесплатно, - тихо сказал он с надеждой. – Как инвалидов германской войны.
- На том свете ангелов будешь бесплатно смотреть! Нет денег – не мешай работать!
Она слегка повела рукой – и дед Ефим не заметил, как опять очутился перед крыльцом, где толпился народ.
Зоя поставила на снег Катьку.
- Постой тут.
Она зубами развязала носовик, поднялась к Нине Петровне.
- На семерых, - сказала Зоя и оглянулась
Всё семейство ждало у крыльца.
Отрывая от длинной ленты по билетику, Зоя оделила всех своих домочадцев.
Последний билетик дала деду Ефиму.
Стояли лужи талой воды, в них отражалось солнце, чистое небо и медленно плывущие лёгкие облака. Тишина и покой воцарились в природе. На солнцепёке пробивалась первая трава.
Зоя и бабка открывали в огороде рассадники. Они осторожно поднимали радужно-пыльные оконные рамы и ставили их в ряд у стены. В стёклах криво отражался дед. Он топтался здесь же, согреваясь солнцем, трогал уже поставленные рамы, поправлял, критически осматривал работу – помогал.
- Мам, мы пошли! – крикнул от крыльца Генька.
- Не распахивайся, а то остудишься.
- Ладно, - не оглядываясь, отозвался Генька.
Они пошли от деревни к лесу, о чём-то болтая, огибая лужи и прыгая через ручьи.
Дед закурил и внимательно глядел им вслед.
- Видела?
- А чего такого? – спросила Зоя, наклоняясь над рассадником и щупая бледную капустную рассаду.
- Дура ты слепая, хотя и мать. Приваживает она его – и склонит, помяни моё слово.
- Лечит она его.
- Я такого леченья не знаю...
- Геньке-то лучше.
- Я своё сказал. Дальше сама гляди. Твой сын – и позор твой.
- Он меня ничем не опозорил. Не такой он природы.
- Ты мне про вашу природу не говори. Даже в бригадиры никто не вышел, ума не хватает. Яков твой тоже.... навоз возил...
- И навоз возил! – возразила Зоя. – И всё, что надо, сделает. Не тебе его судить! Ты везде чужой. А в начальство он не лезет – у него своё дело. А у тебя какое дело? Стрелочником на станции служил – и то чуть крушение не сделал. Мать тебя всю жизнь кормила, а до чего ты её довёл!
В стороне у забора неподвижно стояла бабка, что-то шептала, не слышала их разговора.
Дед смолчал.
Генька держал перед собой книгу, но не читал. Он уставился на занавеску. Ситцевые розы кружились перед глазами. Он положил на стол голову, как на плаху, прилип щекой к клеёнке.
Потом встал и унёс за занавеску гармошку.
Все были дома, занимались, кто чем. Из-за занавески слышалась тихая музыка.
Дед выжидательно прислушивался к тому, что происходило за занавеской. И когда там наступило вдруг молчание, не спеша встал с лавки, прошёл через всю избу и сорвал ситец.
Генька неловко сидел на постели, уткнувшись лицом в колени ленинградке. Она гладила его волосы.
- Геня! – закричала Зоя
Генька обернулся на её крик. Лицо его было страдающим и взрослым.
- Вы бы подумали, гражданка, - казнил их дед, - ему до женитьбы-то ещё сколь ждать! Чего он будет делать, как всё узнает? Это ведь не у вас в городе – бери любую. Наши девки не дадутся, а к солдаткам я его не пущу. Мне перед Яковом ответ держать!
Генька и ленинградка сидели на кровати рядом. Гармошка валялась у их ног.
Зоя оцепенело смотрела на них.
Людмила Борисовна встала, надела пальто, застегнула на руке ремешок часов.
- Спасибо вам, Зоя Николаевна, за всё... Я теперь сама... место у меня есть, буду жить в медпункте. А вас я никогда не забуду – ведь у меня больше никого нет, кроме вас.
Когда дома никого не было, Генька достал с полки дедову ложку.
Он вынес её во двор, спокойно прошёл мимо деда, спрятав ложку под рубаху, мимо бабки, копавшейся в огороде, и остановился на меже под черёмухой. Положил ложку на траву. Ножом выкопал яму, положил ложку и засыпал землёй. Он умял землю ладонью и сверху придавил камнем.
Сели обедать. По привычке своей, не глядя, Ефим шарил рукой по столу. Удивился и брезгливо поднял за черень алюминиевую ложку.
- Что это?..
- Не знаю, где твоя-то, Ефим, - засуетилась бабка. – весь дом обыскала. Поешь пока этой, потом объявится...
Ефим встал из-за стола и сам поискал ложку на привычном месте.
- Может, в щель закатилась?
- Да шарила я...
- Принеси ложку, Геннадей! – приказал дед, садясь за стол.
Он в упор глядел на Геньку.
Под взглядом деда Генька черпал что-то из общего блюда, ел, саам не знал, что есть.
Росла тишина и напряжение за столом, слышался только осторожный стук ложек.
Ефим вскочил вдруг и, роняя посуду, перегнувшись через стол, захватил Генькины волосы и стал бить его лицом о стол.
Прорвалось молчание, все кричали, испуганно плакала Катька.
Генька вырвался, наконец, и убежал из избы.
Он бежал по картофельному полю, прыгал с борозды на борозду, земля осыпалась под босыми ногами.
Пересёк дорогу и бежал по лугам к реке. Под ногами в траве хлюпала вода. Взлетали с кочек птицы.
Выскочил на берег и стал искать место, где утопиться.
Обливаясь слезами, мокрый по колено и грязный, он бродил по берегу, но ни одно место не казалось ему достаточно красивым для его смерти. Никто не слышал, как он плакал, как грозил кому-то:
- Ещё пожалеете, ещё отвечать будете... отец спросит, где Генька...
И опять заливался слезами, непреносимо жалея себя.
Одно место ему показалось подходящим. Он разделся, положил одежду на наклонный ствол ивы, вошёл в воду и сразу же без раздумий нырнул.
Он хорошо плавал, но тут от холода и глубины вдруг свело ноги, и Генька высунулся из воды, задирая кверху испуганное орущее лицо. Полез из реки, цепляясь за длинные ветви ивы, падал с плеском, опять цеплялся, пока не ухватился за крепкий сук, повис на нём и долго висел, как тряпочный, потом соскочил на берег.
Мир показался ему прекрасным.
Светило солнце, по траве шли коровы, забирая серыми губами свежую чистую траву.
Светлела и успокаивалась вода, замутнённая им, и опять отделилась от тёмного дна стайка бледных сорожек...
Вечером, когда закатилось солнце, Генька пробрался к дому и лёг под забором в кустах смородины.
Он не мог сразу вернуться и смотрел сквозь щель забора, как идёт без него жизнь.
На дворе всё было, как вчера. На стене чулана всё так же висели серпы, ручками в одну сторону. Сочился влагой сруб колодца.
Вышла на крыльцо Зоя, позвала:
- Геня!.. Сынок!
Прислушавшись, не получила ответа и ушла в избу.
Девчонки играли на дровах. Тая, завернувшись в белый платок, изображала доктора.
- Здравствуйте, хозяева. Кто у вас больной?
- Да вот Катька.
- Чего болит?
- Брюхо. Диким луком объелась.
Дед Ефим вышел на крыльцо.
- Ну-ко, чего платок таскаешь? Марш домой!
Девчонки стихли, засобирались.
- Ты на них не кричи, - спокойно сказала Зоя, выходя на крыльцо. – Откомандовался. Последнюю ночь в моём доме ночуешь. С утра себе квартиру ищи.
Дед пристально посмотрел на неё.
- Ох, круто Заворачиваешь, Зойка... Ты ведь не меня гонишь, а мать. Что в деревне-то скажут? Простят ли тебе люди?
- Что бы ни сказали, а тебе с нами больше не жить!
Зоя стояла перед ним спокойная, уверенная и сильная.
Девчонки снова уселись на дрова, с интересом глядели на деда. Они его больше не боялись, потому то их защищала Зоя.
Ефим почувствовал её силу. Он сразу как-то потускнел, съёжился, засуетился, затем бросился в избу.
- Собирайся, старуха! Пойдём Христа-ради просить. Родная дочь тебя из дому гонит...
Старуха в белом платочке всполошённо высунулась из двери.
Зоя загородила мать.
- Чего испугалась? Ты со мной останешься. Я тебя не гоню.
Генька потянул к себе смородиновую ветку, быстро обкусал набухшие, готовые распуститься почки.
Девчонки сидели на дровах и пели в три пронзительных голоса.
«Они любили друг друга долго,
Хотя и были ещё детьми.
И часто-часто они мечтали,
Что не забудем друг друга мы.
Но вот шестнадцать лет мальчишке,
Служить в пилоты он пошёл.
В машине быстрой, с звездой на крыльях,
Свою утеху он нашёл...»
Открывались окна, высовывались бабы, ещё не понимая, в чём дело. Дед Ефим стоял посреди улицы, сиротливо сгорбясь, опираясь на батожок. Августа участливо прислушивалась к его голосу, высокому на одной горькой ноте.
- Да что же это на свете-то деется! Родителей из дому гонют... Ведь выгнала нас Зойка, выгнала...
Августа, как была с ведром в руке, вышла к нему со двора. Дед так и кинулся к ней.
- Люди добрые, куда ж нам со старухой деваться?..
Старуха его тихо брела в отдалении, отстать от мужа не смела, но стыдилась. А дед показывал на неё руками, воздевал к небу глаза, да успевал ещё заметить, что деревенский народ уже шёл на его крик.
- Чего голосишь, Ефим?
И тут уж перед лицом сочувствующих зрителей Ефим заметался по улице то к одному, то к другому, выбирая людей пожалостливее, но обращаясь сразу ко всем.
- Люди добрые, по миру Зойка пустила, переночевать не дала! Куда хошь девайся, хоть под ёлкой спи...
Бабы поддались на жалость.
- Ну, бабы, такого отродясь не бывало...
- Хоть бы мать пожалела...
- Вот они тихие-то!
- Отольются ей стариковы слёзы!
И все оглядывались, словно ждали, что вот сейчас прибежит Зоя, чтобы увести стариков домой, но издалека видели только открытое окно в Зоином доме, и никто не шёл.
Зоя слышала причитания деда. Она закрыла окно, отгораживаясь от деревни.
- Куда ж вы теперь, Ефим?
Дед отозвался смирно:
- Может, пустит кто... Вроде мир не без добрых людей...
Августа обошла толку кругом, позвала старуху:
- Идите пока ко мне.
Старуха быстро пошла за ней, чтобы скорее уйти долой с людских глаз, а Ефим так быстро уходить не хотел и всё ещё рассказывал, как выгнала их Зоя:
- Идите, говорит, Христа-ради просить, на все четыре стороны... Вот как пришлось нас старост лет...
Толпа сочувствующих стояла посреди деревни, молчала, слушая деда, не расходилась.
... А Зоя ходила по избе, не зная, за что приняться, пока не увидела у порога своих детей.
Девчонки стояли кучкой и смотрели на неё.
Яков Васенин стоял у дорожного указателя «На Берлин». Он повесил на стрелу свою пилотку. За спиной его рисовалось большое колесо. На обороте фотографии было написано:
«Привет из логова врага!
г. Штоттип.
1945 год.»
Зоя оглянулась, видят ли бабы, что она получила карточку.
Бабы стояли в отдалении, не глядя на неё.
Почтальонка уходила от них по дороге.
Ещё одна баба получила письмо – белел в руках листок, и бабы сгрудились вокруг, желая узнать новости.
Генька бежал к матери по полю, напрямик, что-то отчаянно кричал.
Хрустела под ногами сухая трава, а новая уже рвалась сквозь неё. Деревня вышла собирать прошлогоднюю картошку.
Зоя читала письмо, а бабы уже склонились к земле. Шли редкой, медленной цепью.
- Дай поглядеть, мам! – теребил её Генька.
Громко на всё поле перекликались бабы.
- Чего пишет-то твой, анна?
- Чирей на пальце выскочил, стрелять неловко!
- Не сулится приехать?
- Дак ведь до победы ещё написал, ему сколь ещё воевать-то!
Услышав эти слова, Зоя сообразила, что письмо-то давнее, вскрикнула, обмерла над листками.
- Ранили? - испугался Генька. – Ранили, мам?
- Нет... – сказала Зоя растерянно. – Когда писал – живой был...
- Ура! На Берлин! – закричал он и поскакал по полю.
Зоя медленно перегнулась, ковыряясь в земле руками, выбирала жухлые клубни. В тонкой пепельной кожуре лежал комочек крахмала, тяжёлый и чёрный.
А бабьи голоса всё раздавались над полем, миную Зою – и Зоя была здесь чужой, копалась в стороне, не замечаемая никем.
- Ну и пышки выйдут!
- Встречать победителей...
- До первого бы хлеба , бабы!
- Далеко ещё...
- Далеко.
- А там, глядишь, и мужики придут на подмогу...
- К кому придут, а к кому нет...
- Тепло-то как, бабы!
В речке под деревянным мостиком купались мальчишки.
За круглым кустом на берегу сидели Генькины сестрёнки. Тая, тонкая, в белой полотняной рубах медленно входила в воду.
Баловались дети, пригретые солнцем. Кричали по-птичьи, бросались комьями земли.
- Мам! – закричал Генька. – Я разуюсь?
- Я те разуюсь!
- Все босиком, один я...
- Тебе нельзя, ты хворый!
- У меня лёгочные поля чистые! – издали кричал Генька, и чужие научные слова звенели в воздухе. – Чистые! И в справке читал!
- Ветер холодный! – грозилась Зоя, однако, и сама стояла, подняв к солнцу лицо и опустив платок на плечи, а волосы у неё начинали редеть...
Зоя поила свиней на дворе фермы. Долгорылые худые свиньи жадно топтались около колоды, она еле успевала таскать из колодца воду, в мокром фартуке и мокрых сапогах. Расталкивая свиней ногами, она пробиралась к колоде с полным ведром, когда прибежала Августа и ещё издали закричала, задыхаясь от долгого бега, пронзительным голосом:
- Зойка! Яков... Яков приехал!
Зоя ещё успела выплеснуть воду, прежде, чем поняла, и кинулась к деревне напрямик через низину, на бегу сбрасывая фартук.
Августа беззвучно повалилась на кучу соломы.
... Зоя бежала к деревне, на свой конец. Голенища сапог звучно хлопали по икрам.
Она бежала тяжело и медленно.
Все уже знали, что муж её вернулся с войны. Встречали, тянулись следом...
Генька бежал ей навстречу, пристроился, побежал рядом.
Зоя бегом поднималась на гору.
И вот возник перед ней её дом, на самом краю деревни, дальше уж ничего не было, кроме полей.
Яков сидел под окошком на завалинке. У ног его ходили куры. Из-за поленницы выглядывала Катька. Яков подманивал её, как зверька.
- Иди, сюда, иди, я тебе гостинца дам...
Увидев эту мирную картину, живого мужа и куриц у его сапог, Зоя остановила свой тяжёлый бег и вдруг пошла прочь от своего дома и от Якова, пошла, с плачем обнимая столбы и деревья. Война выходила из неё порывистым хриплым криком. она не могла остановиться. Солдат шёл следом за ней в трёх шагах, а когда она, ослабела от крика, и слёзы, наконец, потекли из глаз, он приблизился, обнял её за плечи и повёл к своему дому.
КОНЕЦ