Что есть Истина № 24
История
С. Рацевич
Глазами журналиста и актера
В Норильск.
Время шло, вот и завершилась весна. С каждым днем пребывание в тюрьме становилось все невыносимее. Меня трижды переводили в другие камеры. Кто-то исчез, кого-то отправили по этапу, кого-то перевели в другое место. Все меньше оставалось тех, к которым я успела привыкнуть, которые каждый по-своему был интересен и прост. Встречи с новыми людьми наводили скуку. В тюремной библиотеке пробовала брать книги для чтения, но они были настолько малосодержательны и примитивны, что читать их не хотелось.
Все тюремное окружение давило и угнетало. Моментами казалось, что серые тюремные стены высасывают кровь, гнетут и давят так, что хочется кричать, биться головой об стену, чтобы только поскорее вырваться из этого умертвляющего душу и тело дома. Наконец настал такой момент, что я не смогла больше сдерживаться и в отчаянии стала стучать кулаками в дверь, неистово кричать. Перепуганный надзиратель, в чине сержанта, открыл дверь. В состоянии сильнейшей истерии я кричала ему, что не могу больше выдерживать тюремного режима и требую скорейшей отправки на этап. Это ли подействовали, или пришло время, но вскоре меня вызвали с вещами из камеры.
В тюремном дворе нас собрали человек пятьсот – очередной этап. Куда, никто не знал. Ночью нас вывели на пустынные улицы города. Каждая заключенная несла с собой свои вещи. У меня был тяжелый деревянный чемодан, который все время заставлял меня останавливаться передохнуть. Но конвоиры подгоняли, сбоку огрызались злющие псы.
Наконец нас привели в пересыльный лагерь и завели в один из бараков. В такие пересыльные лагеря помещали лиц, которых уже осудили и они ждали своего распределения в лагерь или их собирали в пересыльные лагеря для того, чтобы накопить достаточное количество человек, чтобы сформировать этап в каком-то определенном направлении Большой полупустой барак с двойными сплошными нарами вдоль стен, стал быстро заполняться. Я заняла место на втором ярусе. Кормили нас отвратительно. Выдавали сырой хлеб, который приходилось высушивать. Многие страдали острыми желудочными расстройствами
Через несколько дней наш барак посетила комиссия, состоявшая из представителей лагерной и тюремной администрации. Нас выстроили вдоль нар и комиссия встала перед нами. Их интересовало, как мы устроились на новом месте, каковы у нас бытовые проблемы, есть ли претензии или жалобы. Барак молчал. И лишь после повторного предложения высказаться, вперед вышла высокая молодая эстонка Аста Тофри и с заметным акцентом спросила:
- Почему в лагере так плохо кормят? Еще будучи на воле я прочитала в одной из газет, что в Англии взбунтовались заключенные одной из тюрем, когда им не приготовили утреннего какао!..
На какое-то непродолжительное мгновение воцарилась неловкая тишина. Лица членов комиссии постепенно вытягивались в каком-то обиженном недоумении и возмущении от бестактности заданного вопроса. А мы, в свою очередь, были поражены смелостью эстонки. Мы знали, что задавать подобные вопросы то же самое, что рассказывать анекдоты про партию или Сталина. Они влекут за собой самые серьезные последствия, вплоть до предания суду за дискредитацию Советской власти и за восхваление буржуазного строя.
Но, так как вопрос задала эстонка, мало знакомая с Советским строем, ей сделали снисхождение и один из членов комиссии прочитал нам что-то типа лекции о превосходстве социалистического строя над всеми остальными, о том, что мы, страшные политические преступники, изменники Родины, должны гордиться там, что живем в такой стране и благодарить партию, правительство и лично товарища Сталина за то, что нас еще не расстреляли, а кормят и поят по соответствующим тюремным нормам, которые научно рассчитаны и удовлетворяют требованиям взрослого организма.
Пробыв месяц на пересылке, нас ночью вывели из зоны. Более ста человек шагало в сторону реки Енисей. Из-за темноты, я не могла разглядеть, что это было за судно, в которое нас запихивали. Только опускаясь в трюм все ниже и ниже, поняли, что это баржа. Набили нас, как «сельдей в бочку». В кромешной тьме трюма не было никакой возможности передвигаться. Сидевшие и лежавшие на полу вповалку не могли шевельнуться, стиснутые бортами судна и друг другом. Мы поняли, что баржа отчалила по мерным всплескам воды вдоль бортов и легкому покачиванию, но не было слышно характерной для самоходного судна вибрации от работающего двигателя. Значит, нас или толкали или тянули. Куда мы плыли, вверх ли, вниз ли по течению нам было неведомо. Чувствовали лишь как день сменяется ночью, а ночь днем. Днем в трюме было жарко и душно, ночью ощущалась прохлада. Получали обычный этапный паек: хлеб и соленую рыбу. Обходились без горячей пищи. Время от времени охрана приоткрывала наружные люки и тогда мы могли дышать свежим речным воздухом. Многие женщины болезненно переносили такое плавание. Хоть нам и не сообщали, куда везут, но я догадывалась, что в сторону Дудинки, потому что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, чему я в душе радовалась: все ближе к своим родным мужу и сыну. Так оно и оказалось на самом деле. Через пять суток мы пристали в порту Дудинка. Выгрузка состоялась днем. Тут же у причалов нас построили в колонны по четыре человека и под конвоем повели по улицам Дудинки
Боже! Как мне хотелось увидеть своих. Я внимательно вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть тебя с Лекой или, в крайнем случае, кого-нибудь из знакомых, чтобы подать о себе знак. Проходя мимо Дома Культуры, глаз не отводила от нашей мансарды. Увы! Никого не встретила, никого не увидела, кому могла бы передать несколько слов о себе…
Пришли в лагерную зону уголовников на окраине Дудинки. К счастью, пробыли в ней недолго. Страшно было смотреть на физиономии бандитов, с вожделением смотревших на нас, женщин. Пробыв в мужской зоне непродолжительное время, нас отконвоировали дальше, теперь уже на вокзал. Подогнали состав из маленьких деревянных вагончиков, набили в них и повезли в Норильск, куда вечером и приехали. Опять выгрузили, под конвоем отвели в 6-е лаготделение Норильского Горного лагеря и разместили в бараках по 120 человек в одном бараке. Сводили в баню, выдали по матрацу, подушке, одеялу и дали отбой. Вымотанные переходами и разомлевшие после бани, мы все моментально уснули, забыв про еду. Накормили нас только на следующее утро, - по миске жидкой, сваренной на воде, каши, 200 граммов хлеба и по кружке горячего чая.
Наш этап состоял преимущественно из украинок-бендерок, имевших длительные сроки и обвинявшихся в измене Родины. Они одинаково отвергали как советскую, так и немецкую власти, были сторонницами самостоятельности Украины и страшно возмущались, когда им приписывали измену Родине.
По прошествии двух дней отдыха, нас разбили по рабочим бригадам. Началась суровая лагерная жизнь, так называемого спец-лагеря, с его строгим режимом, при котором подавляется личность, которую заменяет номер нарисованный несмываемой краской на спине тулупа, а на других предметах туалета мы должны были эти номера пришивать на видном месте. В номерах заключенных Горного лагеря использовались литеры от “А” до “Я”, на каждую литеру приходилось 1000 номеров. Я имела номер Х-376. Боже сохрани было находиться на территории лагеря или выйти на работу, не имея номер за спиной. Это грозило немедленным карцером.
Условиями содержания нам разрешалось отправлять за пределы лагеря одно письмо в год. Исключались свидание с родными. После отбоя в 10 часов вечера, на двери бараков вешались огромные замки, которые дежурные по лагерю открывали только с подъемом в 6 часов утра. Строго запрещалось иметь остро режущие предметы – бритвенные лезвия, перочинные ножички, ножницы, а также иголки, спицы. Дважды в месяц, когда заключенные находились на работе, производился тотальный обыск. Перерывались все вещи и разбрасывались по всему бараку. Пришедшим после тяжелого трудового дня заключенным требовалось несколько часов, чтобы отыскать свой скарб, разбросанный где попало. Серые и грубые надзирательницы своевольничали, требовали безоговорочного выполнения всех своих распоряжений, а чуть что грозили карцером. Самое лучшее было не вступать с ними в пререкания, молчать и терпеливо делать то, что прикажут.
Будили нас в шесть часов утра. К этому времени бараки остывали и было очень холодно. Мылись в еще более холодных коридорах, в которых было чуть теплее, чем на улице.
Кутались во что попало, лишь бы не замерзнуть. На ноги одевали огромные, латанные, перелетанные, валенки. Поверх грязных ватных штанов хоронились в телогрейки и бушлаты. На головы нахлобучивали наподобие «буденовок» ватные стеганые шлемы и, у кого имелись, стеганые платки. Словно закованные в панцирь, мы своим видом напоминали роботов и были малоподвижны.
После незамысловатого скудного завтрака (кусок хлеба, жидкая каша, горячий чай) в половине восьмого утра выстраивались у вахты. Шла проверка, которая иногда затягивалась на час и более. Пересчитывали по два-три раза. Мы буквально замерзали, стоя неподвижно на обдуваемом всеми ветрами плацу. Надзиратели не торопились, им, по-видимому, нравилось нас мучить. Среди их было немало садистов, смаковавших терзания несчастных женщин, многие из которых «доходили»: изнурительная работа и недостаточное питание превращали их в ходячие скелеты.
Наконец открывались ворота. Плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то уберечься от холода, мы шли медленно, не торопясь, на работу. Невероятно хотелось спать. Шагавшие посредине колонны закрывали глаза и дремали на ходу, не обращая внимание на окрики сопровождавших колонну конвоиров. Часа через два, отмерив около пяти километров, добирались до места работы.
Работали на тяжелых изнурительных, земляных работах – рыли огромный котлован под фундамент будущего завода. Часть женщин, с помощью кайл, долбила мерзлую землю, остальные лопатами выбрасывали её наверх, на высоту несколько метров. Особенно мучителен труд был зимой, когда температура понижалась до 40 – 50 градусов по Цельсию.
Как только приходили на место работы, забирались в жарко натопленный балок, садились на скамейки, на табуретки, столы, а то и прямо на пол. Пока бригадиры заполняли наряды и выясняли объем работ, многие засыпали. По наигранно веселому окрику: «Девчата, выходь!» с трудом открывали глаза и неохотно шли в холодную темь в инструменталку, получать инструмент.
Затюкали в мерзлую землю кайла, зазвенели лопаты. И так весь день от темна до темна с коротким просветом в небе, продолжительностью не более двух часов, до 6 часов вечера продолжался наш поистине каторжный труд.
Ольга Елисеевна Бенуа.
В начале я кайлила вечную мерзлоту, но, когда заболели руки, стало невмоготу, переключилась на лопату. К концу рабочего дня пальцы превращались в крючки, их было не разжать и лопату не высвободить. Со скрюченными пальцами невозможно было одеваться, помогали более молодые и крепкие девчата, которые застилали за меня постель и убирали барак. Первое время пребывания в Норильском лагере постоянно ощущала чувство голода. Разве при такой тяжелой работе могло хватить 600 грамм хлеба, 300 грамм жидкой каши, миски баланды из зеленых листьев мороженной капусты, что мы получали в обеденную пору и такую же порцию каши, кусочек соленой рыбы и чай на ужин.
И в этой беспросветной жизни блеснул для меня светлый луч участия добрых людей, работавших в культурно-воспитательной части (КВЧ), художницы Ольги Елисеевны Бенуа и её ученицы молоденькой Нины Егоровой. Они обе сыграли исключительную роль в облегчении моей арестантской судьбы.
Верующая христианка, Ольга Елисеевна, всегда жила заботами о своих ближних., особенно тех, кто нуждался в моральной поддержке, кому следовало помочь материально. Как художница КВЧ, она пользовалась некоторыми привилегиями на кухне. Ей всегда давались лишние порции баланды, которыми она делилась с теми, кто голодал, кого надо было поддержать, не дать погибнуть, как в лагере говорят «загнуться».
Помогала несколько раз она и мне. Между нами завязалось знакомство, вскоре перешедшее в дружбу. По вечерам я часто ходила к ней в КВЧ. У нас обнаружились общие интересы, нашлись общие знакомые. Много говорили о литературе, искусстве. Кроме меня к Ольге Елисеевне приходили другие художники, участники художественной самодеятельности. Мне казалось, что в этом царстве боли и насилия я попала в совершенно другой мир, в котором высоко ценились чисто человеческие черты, душевная теплота, ласка и участие.
Как последнюю надежду вырваться из цепких лап изматывающей и убивающей морально и физически трудовой повинности, восприняла я предложение Ольги Елисеевны заняться под её руководством рисованием плакатов, лозунгов, призывов и т.д. На первых порах не обошлось без промахов и затруднений. Писать приходилось на шершавых, не струганных досках, недоброкачественными красками, пользоваться кистями, которые давно следовало выбросить. Только благодаря её помощи и полученными от неё знаниями я вскоре попала художницей на соседний объект и стала работать самостоятельно. Мне предоставили небольшую мастерскую, в которой я неплохо устроилась. Одновременно я участвовала в художественной самодеятельности, декламировала, пела в хоре, играла в небольших пьесах.
Как нельзя лучше здесь мне помогала твоя школа, участие в твоих спектаклях и навыки художественного чтения, которые я от тебя получила.
Перед отчетными концертами мы, участники концерта, получали 5-6 дней для репетиций. В эти дни мы не жили по лагерному распорядку, поэтому могли вдоволь поспать.
Рядом с нашим лагерем была зона каторжников, отделенная забором из колючей проволоки. Общаться с ними мы не могли, но мылись в одной бане и пользовались одной библиотекой. Затрудняюсь сказать, в чем заключалась разница между нашим спец-лагерем и каторжанами. Скорее чисто психологически. По идее, каторжане должны были иметь более длительные сроки заключения и более строгое содержание. Но условия содержания в соседнем лагере было практически такими же, а сроки у них были даже меньше наших, осужденных на 25 лет. Иногда из лагеря каторжан к нам приходила молоденькая украинка Нина Вареник, с которой позднее я познакомилась и подружилась. Её очень любила и Ольга Елисеевна.
Женщины нашего лагеря работали в дневную смену. С вечера до утра заступали в смену каторжники-мужчины. Во время сдачи-приема объекта наши заключенные встречались с каторжанами. За этот короткий период завязывались знакомства, обменивались записками и письмами, умудрялись даже вступать в физическую связь, а потом иметь детей.
Про общение женщин и мужчин было известно лагерному начальству обеих лагерей. Вахтенные надзиратели получали указание строжайше осматривать возвращающихся с работы женщин и в случае нахождения у них писем, немедленно отправлять в карцер. Заключенная Елена Манохина несла письмо своей подруге. Надзиратель это заметил. Чтобы не попасться, Манохина моментально проглотила записку.
Весна 1953 года.
В феврале 1953 года в газетах и по радио передавалось сообщение о болезни Сталина. Трудно было предположить, что так быстро наступит развязка и в первых числах марта его не станет. В обеденный перерыв, когда девчата обогревались в балке, мы узнали, что Сталин умер. Сидевшая на одной скамье со мной Галина Дробитко, одна из активных участниц нашей художественной самодеятельности, бывший бригадир, вся вспыхнула при этом сообщении. В её глазах заблестел радостный огонек. Она не проронила не слова, даже глаза опустила, чтобы этот блеск никто не увидел. Не проронила ни слова и я. Нельзя было выдавать своих чувств, кроме скоби, которой в нас не было, ибо среди нас могли быть сексоты, готовые донести в любую минуту. Были основания бояться друг друга. Получить второй срок было проще простого, За неосторожно вылетевшее слово поплатились многие. Сексоты в лагере работали отменно.
Днем всех заключенных построили на траурную линейку. И, как ни странно, нашлись плакальщицы, проливавшие крокодильи слезы по «мудрейшему, величайшему вождю человечества». Многие из нас задавали себе вопрос: «Могли ли эти слезы быть искренними?». Ведь каждая из нас знала, что эта внутренняя политика Сталина привела к тому, что Родина превратилась в сплошной концлагерь и что две трети заключенных пребывали в лагерях по дутым политическим делам.
В минуту всеобщего молчания морозный воздух прорезали гудки паровозов, автомобилей и сирен на предприятиях города.
Но время шло своим привычным чередом. В воздухе чувствовалось приближение весны.
Забастовка.
Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.
После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 – 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.
Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.
В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. «Неужели взбунтовались заключенные?» - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.
Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.
В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то-ли присоединяться к забастовщикам, то-ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов – выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.
Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:
- Всем сидеть!
Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: «Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!»
Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: «Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!»
Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.
Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона., отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)
Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.
Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий…
Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.
Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.
Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.
Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.
Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя — полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.
Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плохую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.
Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.
В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.
Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.
Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло – так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.
Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.
Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.
Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.
Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.
Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.
Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.
Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.
Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, «резали правду-матку», не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.
В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных
Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.
Художественная самодеятельность.
Снова наступили серые, безрадостные лагерные будни. Я опять на изнурительных общих работах в ночную смену на стройке какого-то большого жилого дома. Сменяем мужчин, которые днем кладут стены. В наши обязанности входит сушка неоштукатуренных стен.
В продырявленные железные бочки на ножках закладывается кокс, который горит всю ночь. От смрадного дыма раскалывается голова, дышать нечем. К головной боли примешивается состояние постоянной тошноты, режущая боль в глазах от дыма. В такой обстановке приходится работать всю ночь. Утром, едва передвигаясь, шатаясь, словно пьяная, возвращаюсь в зону. Аппетита нет. Мечтаешь только об одном, - скорее бы лечь, уснуть, забыться после кошмарной, задымленной ночи. Изредка переключали на другую, менее изнурительную работу – очистка строительного мусора.
Неожиданно мне улыбнулось счастье, если можно так сказать в условиях беспросветной лагерной жизни. Вместе с Ниной Вареник и еще несколькими девушками попадаю на курсы электротехников. Занятия проводит преподаватель-мужчина, тоже заключенный, в гражданской жизни педагог. Занятия продолжаются три месяца, по три-четыре часа в день изучаем теорию. В остальное время занимаемся практикой: долбим стены для скрытой проводки, вскрываем бетонные перекрытия. По окончании курсов сдаем экзамен и получаем справки об успешном окончании курсов.
Художественная самодеятельность в лагере – это та спасительная отдушина, которая выручает заключенных от многих бед, освобождает от общих работ, позволяет оставаться в зоне в период подготовки и проведения концертных программ. Участники самодеятельности пользуются особым покровительством лагерного начальства и без особого труда попадают в непроизводственные бригады.
Мое участие в спектакле, намечаемом к постановке, способствовало тому, что меня освободили от работ в ночную смену и перевели в другую бригаду, которая выходила за зону днем.
Единственным светлым воспоминанием о годах, проведенных в лагере, было мое участие в художественной самодеятельности. Участники самодеятельности были отменными специалистами в области искусства в самых разнообразных жанрах: драме, балете, пении. За отсутствием мужчин, в нашей культбригаде, роли мужчин исполняли женщины. Так в пьесе Чехова «Медведь» я исполняла роль старика-слуги Луки, в «Двенадцатой ночи» Шекспира потешала зрителей ролью шута. Костюмы, реквизит, декорации готовили сами. Наша культбригада выезжала с концертами за пределы зоны, в том числе и в мужские лагеря. Еще пять-шесть лет назад, когда существовали общие зоны, многие наши женщины дружили с заключенными мужчинами и вот теперь старые знакомые снова встречались. Не приходится говорить, какие это были радостные встречи.
Очередная зима подходила к концу и без какого либо перерыва перешла в лето. Июньское солнце буквально в течение двух недель растопило весь снег, тундра покрылась зеленым ковром. Засверкала гладь бесчисленных маленьких тундровых озер. Нашу бригаду направили в парники, пересаживать капустную рассаду из горшочков с торфом в только что оттаявшую землю.
Отношение к нам конвоиров стало заметно меняться, исчезла грубость, проглядывала человечность. Вспоминаю такой случай. Дорога, по которой мы направлялись на производство, граничила с заполярным лесом, которого мы никогда не видели. О существовании крупных деревьев в районе пустынной тундры никто из нас не подозревал. Нам было известно. Что в тундре произрастают карликовые березки, да среди низкорослого кустарника тощие ели. По нашей просьбе, конвоиры удовлетворили наше любопытство и провели в настоящий лес.
То, что мы увидели, иначе не назовешь, как чудом заполярного растительного царства. Впечатление было такое, будто мы попали в настоящий лес европейской территории России. Перед нами открылась панорама хвойного леса с красавицами соснами и раскидистыми елями. Просто не верилось, что мы за 69 градусом северной широты. Единственное отличие от европейского леса состояло в том, что сосны и ели были несколько тоньше, а по высоте нисколько не ниже. Но находиться в лесу долгое время было невозможно – заедала мошка. И выбирались из леса так же с трудом. Дорогу преграждали густые кустарниковые заросли. Полюбовались опрокинутой чашей сверкавшего озера.
В июле, с открытием навигации на Енисее, к нам в лагерь пришло пополнение. Прибыл этап в количестве 300 женщин, осужденных по бытовым статьям (воровство, хищения и пр.). о том, что к нам привезут уголовников, мы слышали и ранее. Делалось это умышленно, с целью перевоспитания в среде политических заключенных. Однако, если до их появления мы не знали, что такое кражи, то теперь приходилось каждую мелочь нести в катерку. Воровство приняло угрожающие размеры. Мало того, даже драки стали обычным явлением. Представительницы уголовного мира становились постоянными отказчицами, нарушительницами трудовой и лагерной дисциплины. С целью перевоспитания, незадолго до их приезда в зоне была оборудована швейная мастерская. Начальство рассчитывало приучить уголовниц к производительному, полезному труду. Однако из этого ничего не вышло. Зато несколько раз взламывался продуктовый склад, пытались обокрасть и магазин. Приехавшие заключенные имели очень низкий моральный уровень. Одна блатная девчонка, сняв с себя всю одежду и оставшись в чем мать родила, плясала на кухне до тех пор, пока надзирательница не пришла и не посадила «танцовщицу» в карцер.
Пополнение лагерной культбригады обычно происходило по прибытии в лагпункт нового этапа. Стали выискивать таланты среди прибывших бытовиков. Кое-кого взяли на пробу, но вскоре пришлось от них отказаться. Они вели себя чересчур вызывающе, для них оказалось неприемлемым поддерживать дисциплину и порядок, трудно было рассчитывать, что они смогут в назначенное время выступить и не подведут. И все же, одна из них, все время ходившая в мужских брюках, с повадками настоящего мужчины, говорившая низким, мужским голосом, прижилась в культбригаде. Ей давали играть мужские роли, с которыми она блестяще справлялась. Никогда не забуду, как она артистично сыграла роль денщика Шельменко в пьесе одноименного названия.
Досрочное освобождение.
Активно участвуя не только в постановках и спектаклях, но и в жизни культбригады, я постепенно становилась руководителем культбригады. Это не скрылось от глаз лагерного начальства и меня выдвинули на должность старшего культорга КВЧ. В эту пору широким фронтом шла подготовка к 300-летию присоединения Украины к России. Поскольку в нашем лагере большинство заключенных были выходцами с Украины, решено было это событие отметить с особой торжественностью. По всей территории вывешивались новые праздничные лозунги. Клубное помещение украсилось живыми гирляндами цветов.
Незадолго до праздника радость охватила заключенных: стал известен приказ, по которому все, отбывшие три четверти срока подлежат, после нового судебного разбирательства, досрочному освобождению. Раз в неделю по этим вопросам собирался совет актива. На каждого освобождавшегося заключенного нужно было составить характеристику и предоставить её в распоряжение суда, который будет рассматривать все дела.
Выездная сессия суда заседала на клубной сцене, куда собирались все желающие послушать ход разбирательств.
В распоряжении суда имелось дело заключенного. Председательствующий обычно задавал несколько вопросов формального порядка. Подобие защитительной речи произносил начальник КВЧ и после короткого совещания, судьи объявляли заключенному, что он освобождается из лагеря.
Освобождение происходило не сразу, а по прошествии двух-трех недель, а иногда и месяца, группами по 30-50 человек. Жить разрешалось в пределах Норильска, кто как мог искал себе жилье и устраивался на работу. Освобожденные были ограничены в правах. Они, например, не могли сразу же выехать на материк, а ждали на это разрешения иногда год и более.
Мы, два культорга, буквально сбились с ног, занятые с утра до вечера писаниной характеристик на освобождение, предоставляемых в суд. По вечерам нам в помощь определяли грамотных работяг. По решению Совета, мы в первую очередь занимались делами заключенных, занятых на общих работах.
Еще в 1953 году, после забастовки, мои друзья посоветовали мне подать ходатайство о помиловании, что в свое время я и сделала. По прошествии трех месяцев пришел отказ. Для меня это был страшный удар. Одна только мысль, что мне придется четверть века находиться в заключении и, быть может, я никогда не увижу своих близких и сына, убивала настолько, что терялся смысл жить дальше. По совету друзей в первый день пасхи я снова написала заявление с просьбой о помиловании. На этот раз ответ пришел через четыре месяца и был он положителен. 25 летний срок мне снизили до 10 лет, причем в зачет пошли еще три года с 1944 по 1947 год, проведенные в лагерях Архангельской области. Теперь я могла рассчитывать на досрочное освобождение, тем более, что за примерную работу и хорошее поведение в быту я имела зачеты.
Первое время один рабочий день, проведенный на производстве, засчитывался за три. Позднее эта привилегия была сокращена до двух дней, а потом и вообще пошел день за день.
С каждым днем мы чувствовали все большее облегчение. Если в первый год моего пребывания в лагере в Норильске, безконвойных вообще не было, то теперь их число увеличивалось с каждым днем. Расконвоированным разрешалось без охраны следовать из зоны лагеря на работу и обратно, но категорически запрещалось входить в черту города, а тем более, заходить в магазины. Однако запрет этот постоянно нарушался, о чем хорошо было известно начальству. Разве могли женщины удержаться от соблазна заглянуть в промтоварный магазин и купить себе какие-нибудь тряпки. А тут еще лагерь переводился на хозрасчет, все зарабатывали прилично и имели свободные деньги. Я, например, зарабатывала около 450 рублей в месяц, что позволяло мне по 100 рублей отсылать маме в Нарву. Хорошим подспорьем для меня являлись твои, Степан, посылки из Дудинки. Некоторое материальное благополучие позволило мне воспользоваться за 25 рублей в месяц помощью дневальной по бараку, чтобы она из лагерного пайка и дополнительных продуктов, стряпала для меня обед и ужин.
Приближается окончание моего срока заключения. Из десяти лет, исключаются три года, проведенные в Архангельских лагерях и три года лагеря в Норильске. Вместе с зачетами перекрывается цифра в три четверти срока и я подпадаю под досрочное освобождение» - закончила Раиса свое повествование.
В бодром, обнадеживающем настроении возвращался я в Дудинку. Надежда на скорую, и теперь уже окончательную, встречу не оставляла меня, придавала сил и уверенности в завтрашнем дне. Поделился своей радостью с ближайшими друзьями-сослуживцами, рассказал и квартирной хозяйке Гильде Ричардовне, которая не преминула заметить, что в её уютном домике Рая обретет желанный покой.
Хлопоты о реабилитации
Среди политических ссыльных в Дудинке только и разговоров, что о реабилитации. Злободневная тема захватила всех. С материка поступают сообщения, что Верховные суды всех Республик Союза заняты пересмотром дел отбывающих тюремное и лагерное заключения по 58-й статье. Коммунисты, военные, беспартийные и гражданские лица, люди самых разнообразных профессий, начиная от колхозников, рабочих, кончая врачами, инженерами, учеными которые обвинялись в измене Родине, в антисоветской агитации и пропаганде, в шпионаже и прочих грехах, сфабрикованных в кабинетах следователей ЧЕКА-ГПУ-НКВД-МГБ.
Тихонравов доверительно сообщил мне, что почти все ссыльные Дудинки написали ходатайства о реабилитации и советует мне последовать их примеру, обязательно опротестовать свой приговор о заключении в тюрьму, лагерь и пребывание в ссылке.
Я долго не соглашался с Тихонравовым, мотивируя свой отказ нежеланием ворошить больное, унижаться и просить. Однако при очередной встрече, Тихонравов опять завел разговор на эту тему и взял с меня слово, что я все же напишу.
- Ну что вам стоит настрочить заявление, - убеждал он меня, - что вы теряете, не к адвокату же вам обращаться. Вечерок посидите покумекаете, назавтра на машинке отпечатаете и отправите. Вот и все дела!
Я не стал ломаться и в тот же вечер написал, так как, что я терял, кроме своих оков?
Черновики заявления у меня остались, и поэтому я могу полностью воспроизвести текст этого документа. Вот этот текст:
Генеральному Прокурору СССР
Двадцать девятого апреля 1941 года, находясь на рабочем месте в редакции газеты «Советская деревня» в городе Нарва (ЭССР), я был арестован органами НКВД и заочно осужден Особым совещанием г. Москвы на 10 лет ИТЛ.
Родился я в Петербурге (Ленинграде) в 1903 году. Отец-врач, погиб на фронте в Русско-Японскую войну в 1904 году. Мать учительница музыки по классу фортепиано, воспитывала меня на средства от частных уроков.
В 1913 году мы переехали на постоянное место жительства в город Нарву, где пережили две революции и позднее оказались вне Родины, в буржуазной Эстонии. В 1921 году я окончил Нарвскую гимназию, поступил в Тартуский университет, но, из-за отсутствия средств, закончить его не смог. Затем началась моя трудовая жизнь на Русско-Балтийском заводе в г. Таллине, на лесопильном заводе в г. Нарва, на сплавных работах под Нарвой, вертельщиком колеса на табачной фабрике.
Имея склонность и любовь к драматическому искусству, все свое свободное время отдавал русской сцене. Играл с любителями и профессионалами, участвовал во многих русских спектаклях на художественных сценах г. Нарвы.
В 1926 году в Нарве организуется русское спортивно-просветительное общество «Святогор». Русская молодежь города охотно принимала участие в работе этой организации, потому, что искала разумный досуг, ее тяготила оторванность от родины и нетерпимость отношения шовинистически настроенных кругов эстонского общества. В задачи «Святогора» входило сохранение у русской молодежи любовь к русской культуре, искусству, литературе.
В «Святогоре» я активно участвовал в литературном и драматическом кружках. Огромным успехом у нас пользовались литературные «четверги», на которых читались и обсуждались произведения советских писателей Горького, Алексея Толстого, Леонова, Романова, Замятина. Зощенко и других.
Как большой любитель драматического искусства, часто помещал в местной газете «Нарвский листок» театральные рецензии.
В 1929 году поступил театральным инструктором в район русского расселения Причудья и Принаровья, где проработал до 1940 года. С ликвидацией этой должности поступил на постоянную работу в редакцию газеты «Советская деревня».
При аресте мне предъявили два обвинения. Первое, - это, что я состоял и работал в контрреволюционном обществе «Святогор» и второе, - что я сотрудничал с антисоветской прессой в лице газеты «Нарвский листок»
Следствие вел старший лейтенант Шаховской в Таллине в продолжении двух месяцев и закончилось оно в канут Великой Отечественной воны.
По первому пункту обвинения, - участие в работе спортивно-просветительного общества «Святогор», я категорически отрицал на следствии и отрицаю сейчас, что эта организация в какой-то степени была контрреволюционной и, тем более, монархической. «Святогор» никаких политических задач не преследовал, абсолютно никакой политической работы не занимался. У этой организации была только одна цель – уберечь русскую молодежь от тлетворного влияния тогда процветающих джазов и фоксов, дать молодежи разумное развлечение, чтобы она свято хранила и берегла русскую культуру, никогда не забывала о своем русском происхождении и превыше всего любила свою Родину.
Совершенно непонятно, почему вдруг следственным органам понадобилось назвать общество «Святогор» монархической организацией, не имея на то никаких оснований. С таким же успехом эту организацию можно было назвать анархической, политической, троцкистской, и еще какой угодно. Монархический ярлык был совершенно безосновательным. И по сей день в СССР имеются свидетели, среди них есть и члены КПСС, которые хорошо помнят эту организацию, в которой они сами состояли членами.
Никакого обвинения в какой-либо монархической или другой антисоветской деятельности в «Святогоре» мне предъявлено не было.
По второму обвинению – работа в редакции газеты «Нарвский листок», - также отсутствовал материал, который хотя бы намеком указывал на то, что я писал в газете антисоветские статьи или, вообще, статьи на политические темы. У следователя на этот счет не было никаких данных, кроме того, что я действительно писал театральные рецензии.
Незадолго до окончания следствия, следователь Шаховской предъявил мне новое, ничем не обоснованное обвинение, - якобы во время работы в качестве театрального инструктора в Принаровье, в одной из деревень (при этом не было указано, в какой деревне и когда) на деревенской сходке я говорил крестьянам, что буржуазный строй лучше советского. Две ночи подряд следователь всяческими приемами пытался добиться от меня признания, будто я это говорил. Я, в ответ, требовал встречи со свидетелями, которые, по утверждению Шаховского, это слышали и подтверждают свидетельскими показаниями. Но так и не дождался встречи со свидетелями.
К концу следствия я заболел. Добиться медицинской помощи не мог. Поднялась высокая температура. Торопясь закончить следствие, Шаховской вызывал меня на допрос каждую ночь и, как правило, чтобы добиться признания, заставлял по нескольку часов кряду простаивать в углу кабинета, на короткое время отпускал в камеру, а затем вновь вызывал на допрос, выматывая меня как физически, так и духовно.
В день окончания следствия, я едва стоял на ногах. Подписывал предложенные Шаховским документы об окончании следствия в полубессознательном состоянии. Не в состоянии был вчитываться в протоколы допросов и до конца осознать суть предъявляемых обвинений. Обвинения же мне были предъявлены по статье 58, пункты 10 и 11. В конце июня 1941 года меня эпатировали в город Киров, а в конце декабря направили в Вятлаг (Кировская область).
Зимой 1942 года меня уведомили, что я осужден заочно Особым совещанием в г. Москве на 10 лет Исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).
В 1945 году Указом Президиума Верховного совета СССР, в связи с победой над фашистской Германией, ко мне применили амнистию с сокращением срока заключения наполовину. Кроме того, за хорошую работу и примерное поведение, мне сократили срок еще на полгода и применили зачеты. В декабре 1947 года я освободился из заключения, а в июле 1949 года снова был арестован по старому делу и после восьмимесячных скитаний по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска, оказался в ссылке в г. Дудинке..
Считая, что все обвинения, выдвинутые следователями против меня, были предвзятыми, необоснованными и бездоказательными, прошу Вас дать указание о пересмотре моего дела с вызовом проживающих в ЭССР свидетелей, которые хорошо помнят меня и мою работу в указанный период времени. Фамилии и адреса свидетелей сообщу по первому же требованию»
Прошел год, но никакого ответа на мое заявление не поступало. Откровенно говоря, - я потерял всякую надежду не только быть реабилитированным, но даже узнать, рассматривалось ли мое заявление, и был в полной уверенности, что мое заявление «положено под сукно».
А в это же время, многие, хлопотавшие о реабилитации, получали ответы. Эти ответы были лаконичны и не всегда приятными. К примеру, вот такие: «Ваше заявление рассмотрено. Вы осуждены правильно. Дело пересмотру не полежит». Были и обнадеживающие ответы, из республиканских прокуратур, такого вот содержания: «… Дело передано на рассмотрение Верховного суда»… Это значило, что прокуратура в принципе не возражала о реабилитации, требовалась лишь санкция Верховного суда. Были и такие ответы, что без предварительного уведомления прокурора, дело поступало на рассмотрение Верховного суда и приходили сообщения о реабилитации.
Реабилитированный вызывался в милицию, где ему зачитывалось решение Верховного суда, которое на руки не выдавалось, и тут же ему предлагали заменить паспорт в этом, новом паспорте не было отметки, ограничивающей проживание. С новым паспортом можно было выезжать куда угодно и жить где угодно, в пределах, конечно, Советского Союза. На руках реабилитированного оставалась только справка, выданная отделом милиции, в которой указывалось, что на основании решения Верховного суда от такого числа, отменены решения всех инстанций о тюремном заключении, пребывании в лагере или в ссылке в связи с выявившимися фактами его невиновности или недоказанности инкриминируемых преступлений.
Мой знакомый, занимавший видный хозяйственный пост в порту, тоже ссыльный, Кузьмин, был в свое время осужден на 10 лет ИТЛ по 58 статье, пункт 6 (шпионаж). Как только он узнал о начавшейся волне реабилитаций, одним из первых в Дудинке отправил заявление с просьбой пересмотреть свое дело. Ответ пришел сравнительно быстро: осужден правильно, дело пересмотрено быть не может. Кузьмин не унимался. Стучался во все двери вышестоящих учреждений, писал без конца. На все письма приходили отрицательные ответы. Но Кузьмин снова и снова штурмовал Советское правосудие заявлениями. И добился своего. На девятое или десятое обращение из Верховного суда пришел положительный ответ. Человек добился реабилитации!
Моя жизнь продолжалась, а изменений никаких не намечалось. Работать приходилось много, часто задерживался сверхурочно. Как только возвращался в свою небольшую, уютную комнатку начинал топить печку, стряпал ужин, читал и рано ложился спать. Иногда заходил к хозяину, Василию Максимовичу, приветливому симпатичному грузину, поболтать, поделиться новостями. Иногда они меня сами приглашали на чашку чайку с домашней сдобой. Большую дружбу поддерживал с их псом, крупных размеров породистой овчаркой по кличке Рекс. Когда я впервые переступил порог их дома, Рекс готов был меня разорвать на части. Привязанный в коридоре на цепь, он рвался и с остервенением лаял, и в течение нескольких жней привыкал ко мне. А уже через неделю встречал меня молча, даже иногда повиливал хвостом, но чаще делал вид, что не замечает моего присутствия: ходи мол, но я начеку, все вижу и все слышу. Но была у Рекса одна слабость: пес любил лакомства, любил сладости. Вот этим я его и взял. Сначала он долго мучался, прежде, чем съесть предложенную мной конфету. А затем сам, без приглашения, стал заходить в мою комнату и ждать лакомства. Но нельзя сказать, что он был нахальный попрошайка, как некоторые псы. Он всегда был благороден и считал, что делает одолжение, когда, повернув голову на левый или на правый бок, осторожно слизывал подношение. Рекс привязался ко мне настолько, что я выходил со мной гулять, играл. Словом, привязался не меньше, чем к хозяевам.
Периодически ездил к Рае в Норильск. Отвозил ей продукты, писал письма с разрисованными цветными карандашами картинками Алексея. К моим визитам лагерное начальство настолько привыкло, что беспрепятственно выдавала разрешения на наши свидания. Немаловажное значение имело и то, что Рая пользовалась авторитетом у начальства. Как исполнительный и ответственный работник. Жила она в твердой уверенности, что не позднее весны 1955 года её дело будет рассматриваться в суде.
Материально я жил неплохо. В должности нормировщика получал 1400 рублей в месяц. К окладу приплюсовывались три северные надбавки по договору, заключенному летом 1952 года и сверхурочные, что в общей сложности составляло около 1800 рублей. И, тем не менее, я знал, что мое финансовое благополучие – явление временное.
Мой непосредственный начальник по отделу труда и нормированию Николай Павлович Бойко предупредил, что при первом же сокращении я буду уволен как самый молодой и, конечно, не опытный работник. Так оно и случилось в конце 1954 года.
Снова я стал рубщиком, с окладом 750 рублей в месяц и тремя северными надбавками, что в итоге составляло чуть больше 900 рублей. Как и раньше, рубщиком я был лишь официально. Главный бухгалтер Лесного отдела Ярошенко, зная, что я прилично печатаю на машинке, взял меня в бухгалтерию выписывать и печатать счета на отправляемый в Норильск строительный лес. Таких поездов было несколько в течение суток, а, кроме того, отправляли составы с пробсом для шахт и пиломатериалом для строек. Когда в декрет ушла счетовод бухгалтерии, меня назначили на её место, но, опять таки, напомнили, что работать придется временно.
Снова вместе.
...В новом 1955 году, я решил взять отпуск за три отработанных года на договорных началах, то есть с оплатой проезда туда и обратно за счет Норильского комбината. Паспорт позволял мне ехать куда угодно в пределах Союза. За год мне полагалось 24 отпускных дня, а с отпуском по договору еще 24 дня. За время работы нормировщиком я имел еще 36 отпускных дней, которые (по договору) удваивались. В общей сложности продолжительность моего отпуска выросла до пяти с несколькими днями месяцев и мне предстояло получить около шести тысяч рублей отпускных. Начальство разрешило использовать отпуск в последних числах апреля. На конец мая и июнь месяц профсоюз предоставил мне одну за одной две путевки в Болдури, на Рижское взморье...
В радостном ожидании скорого освобождения из лагеря, жила в Норильске Рая. Заканчивался срок её заключения. Уже в марте мог состояться суд, но она уступила свою очередь тем, кто дольше пребывал в заключении и кто находился в более тяжелых условия на общих работах.
В апреле 1955 года в лагерном клубе слушалось дело Раи. На сцене разместились члены суда. В зале сидели подруги по работе и самодеятельности, с которыми Рая выступала на концертах, в спектаклях. Были и просто любопытные.
Судебное заседание развертывалось своим обычным чередом. Прокурор зачитывал дело, перечислял статьи и приводил суду основания для досрочного освобождения. Руководитель КВЧ Крапивко, выступала в роли общественного защитника. Она дала Рае отличную характеристику, отметила её плодотворную, полезную работу на общих работах, на общественном поприще в качестве культорга и участника художественной самодеятельности и также рекомендовала суду освободить из-под стражи. До того, как суду принять окончательное решение, было предложено желающим задать вопросы к потенциальному освобождающемуся, то есть Рае. К удивлению суда, слово попросил прокурор. Получив разрешение, он обратился к Рае:
- Скажите, а вы все еще верите в Бога?
Этот вопрос застал её врасплох. Она никак не ожидала его и не знала, что ответить. Ответишь «Да!» - рискуешь остаться в лагере, ответить «Нет!» - ей не позволяла совесть. Все, сидевшие на сцене и в зале понимали, что вопрос задан не спроста, а с умыслом, проверить человека на честность, поэтому никто ничего не произносил. Все замерли, ожидая развязки.
- Да! Верую! – громко и отчетливо произнесла Рая так, чтобы и сидящие в зале могли это услышать.
Прокурор, человек уже не молодой и по всем признакам культурный, с усмешкой стал говорить о Гегеле и других философах идеалистах как о людях глубоко заблуждавшихся, давно раскритикованных основоположниками марксизма-ленинизма и что не к лицу без пяти минут свободному образованному человеку, какой, как он считает, является Рая, верить в эту небылицу, тем более, что вся действительность постоянно подтверждает отсутствие божественных начал.
Он бы и дальше развивал мысль о никчемности философских утопических учений о Боге, но суд мягко прервал его и, так как больше выступающих не было, удалился на совещание.
Рая чувствовала, что её окутал сплошной туман, мозг сверлила одна неотвязчивая мысль: «Какое решение вынесет суд? Неужели мне и дальше страдать за свою веру? Нет, я этого не вынесу!»
Вышел суд и, стоя, стал зачитывать свое решение: В соответствии с тем-то и тем-то, основываясь на том-то и то-то, во исполнение тог-то и того-то…
С Раей, чуть не случился припадок. Она никак не могла дождаться окончательного вердикта и, находясь на гране срыва, вдруг услышала:
- Досрочно освобождается из заключения!
Сразу отлегло на сердце, напряжение спало, уступив место формирующемуся внутри самосознанию освобождения от оков как духовных, так и физических. Мир прояснился, и будущее приобрело розовые краски…
В канун празднования 1 мая – 30 апреля, Раю, под конвоем, привезли в Дудинку и сдали в местный отдел МГБ. Её сопровождало пухлое дело со всеми документами, собранными чекистами по обвинению в «смертных грехах», следственным и судебным материалами. Вместо паспорта она получила справку на право проживания в Дудинке на правах ссыльной, с обязательством никуда не выезжать и ежемесячно являться на отметку.
Нашей радости не было границ. Разве мы могли предполагать, что события так быстро развернуться в нашу пользу, что вместо 25 лет исправительно-трудовых лагерей, Рая пробудет в заключении четыре года и три месяца.
Возникли сомнения. как провести мне отпуск, начавшийся незадолго до первомайских праздников. Я предполагал 6 мая лететь в Красноярск, а оттуда в Эстонию. Билет уже был куплен. Рая категорически настаивала, чтобы я ехал как следует отдохнуть на материк, использовал путевки на Рижское взморье, а на обратном пути заехал за Алексеем и привез его в Дудинку. Договорились, что до моего приезда Рая работать не будет, а займется укреплением расшатанного здоровья и поиском собственного жилья. Мы пришли к заключению. что нам придется расстаться с нашими милыми хозяевами Гильдой Ричардовной и Василием Максимовичем. Уж очень мала комната, в которой будет трудно разместиться втроем. Да и летом, когда многие уезжают на материк, легче приобрести недвижимость.
Утром, 6 мая, в 25 градусный мороз, в кожаных ботинках, в которых ужасно мерзли ноги, но не ехать же в валенках, я шагал за три километра на местный аэродром. Безоблачная тихая погода предвещала удачный полет. Не приходилось опасаться за нелетный день, что придется сидеть и ждать «у моря погоды».
Перелет из Дудинки до Красноярска, рассчитанный на четыре часа (более двух тысяч километров) стоил около 1200 рублей, что составляло довольно приличную сумму, которая была не многим по карману. Однако люди летали и около 10 часов утра 14 пассажиров, в основном мужчины, сидели в уютных креслах пассажирского салона двухмоторного «Ил»-а. Я расположился у окна, в надежде полюбоваться заснеженными просторами, проплывающими под крылом самолета, переходящими в зеленое море тайги. Но удовольствие оказалось кратковременным. Оно продолжалось не боле десяти минут. Самолет сделал круг над Дудинкой, набирая высоту, и взял курс на юг, вдоль белоснежного ледяного панциря Енисея.
Окна от мороза за бортом сначала запотели. а затем покрылись таким слоем льда, что разглядеть за ним что-либо стало невозможным. Я внимательно следил за стрелкой высотомера, висевшего над дверью пилотской кабины, и убеждался, что мы все время забираемся выше и выше. Две тысячи, три, четыре, пять, шесть, семь и наконец восемь тысяч метров, что явилось «потолком» для самолета.
Попробовал задремать, ничего не получилось. Стал разглядывать пассажиров: никого из знакомых, физиономии заспанные, скучные. некоторые уже посапывали, кое кто читал газеты, книги. Впереди сидела молодая мать, держа на руках крохотную девочку, которая капризничала, плакала, тревожа сидевших рядом пассажиров.
От нечего делать в голову лезли нехорошие мысли. А вдруг, думалось, с самолетом случиться авария и он грохнется с такой огромной высоты в безбрежную тундру. Если даже чудом спасешься во время катастрофы, то все равно погибнешь от холода и голода. Кругом, на сотни километров, ни жилья. ни людей. В Дудинке рассказывали о нескольких случаях воздушных катастроф, происшедших на этой линии. В тумане, где-то под Игаркой, самолеты вдребезги разбивались о скалы, погибали все пассажиры. Но ни в газетах, ни по радио ничего не сообщалось.
Стрелка высотомера стремительно падает. Мы быстро снижаемся. На высоте около тысячи метров, сквозь освободившееся ото льда окно, разглядываю неровную поверхность ощетинившегося сибирской тайгой леса с длинной, искривленной, белой полосой замерзшего Енисея.
Стюардесса сообщает о подлете к Подкаменной Тунгуске и получасовой стоянке. Пассажирам предлагается покинуть самолет, погулять в лесу, зайти в буфет аэровокзала.
Как хорошо чувствуешь себя на земле. Невольно вспомнились слова из репризы известного рассказчика-юмориста Ивана Федоровича Горбунова: «От хорошей жизни не полетишь!»
Длинная прямоугольная площадка аэродрома Подкаменной Тунгуски окаймлена густым сибирским лесом. Здесь, в заветрии, благоухающая тишина. Изумительный по чистоте воздух напоен запахами смолы и хвои. Снег почти весь сошел и только кое-где в овражках лежат белые шапки снега, напоминающие о прошедшей зимы. Вовсю зеленеющий брусничник навевает мысли о быстротекущей полярной весне. Солнце буквально плавит все на своем пути. Все пассажиры оставляют свою верхнюю одежду в самолете. Градусник возле дверей аэровокзала показывает 18 градусов тепла. Невольно каждый вспоминает отлет из Дудинки два часа назад при 25 градусном морозе.
Стоянка закончена и мы снова в воздухе. Пролетаем над когда-то губернским городом Енисейском. Длинной полосой вдоль левого берега Енисея протянулся этот город. Сверху хорошо просматривается портовая жизнь. Река уже очистилась ото льда. У причалов дымят трубы буксиров, на рейде выстроились баржи с лесом, которые ждут, когда очистятся ото льда низовья Енисея, чтобы поплыть вниз по течению...
На солнце блестят маковки сохранившихся церквей. Разглядел стоявший в некотором удалении от города огромный Енисейский острог. Сразу же за Енисейском во все стороны распласталась тайга. Даже с высоты невозможно было определить её границы.
Нам предстояло лететь еще более двухсот километров. По расписанию прилетаем в Красноярск в половине третьего. Столица Красноярского края встречает ярким, по летнему теплым, солнцем на голубом, прозрачном небосводе. В чемодан прячу шапку, варежки, теплый шарф, снимаю пальто и одеваю легкий плащ.
Автобус везет нас в центр города. Застроенный с окраин маленькими деревянными домами, город в центре имеет и каменные постройки. Проезжаем центральную улицу, такую же пыльную, как и все остальные. На ней обращает на себя внимание уютная, только что отремонтированная и действующая православная церковь, а так же музей русского художника Василия Ивановича Сурикова, уроженца Красноярска.
Не очень приветливо встречают меня родственники нашего нормировщика Эдгара Лореша, который в письме просил своего тестя на несколько дней приютить меня, пока я не дождусь катера, съездить в Ермолаево к Алексею. После вручения подарков: гречневой крупы, копченого мускуса, сгущенного молока, старики повеселели и заулыбались. В ту пору этих продуктов в Красноярске невозможно было достать ни за какие деньги. Пройдя по многим продуктовым магазинам с пустыми полками, я невольно задавал себе вопрос: чем питается население города? За хлебом стояла длинная очередь. Дремала за прилавком продавщица пустого молочного магазина.
Из-за неполадок с катером, идущим в Ермолаево, выезд состоялся только на третий день, 9 мая. В тот же день катер возвращался обратно, поэтому времени для свидания было в обрез.
Ермолаево оказалось небольшой деревней, как обычно для всех деревень, раскинувшейся на левом, более высоком берегу Енисея. Детский дом располагался за деревней на порядочном расстоянии от Енисея на берегу небольшой речки Ермолаевки. С другой стороны покосившегося и во многих местах с прорехами забора разросся подлесок, переходящий в раздольные луговые поля.
Алеша мало изменился. Для своих десяти лет казался маленьким, щуплым, но вполне здоровым ребенком. Румянец, как говорят, играл во всю щеку. На питание не жаловался, уверял, что кормят хорошо, всегда сыт. Не мог понять, чему он больше радовался: моему приезду или кульку со сладостями, конфетами, печеньем, халвой.
Воспитатель, он же и учитель Алексея, некто Гагарин, дал мне письменную характеристику о нем, как об ученике третьего класса:
Характеристика на
Матвеева Алексея Николаевича
ученика 3-его класса
Ермолаевской школы.
В течение 1954/55 учебного года Алексей Матвеев учился удовлетворительно. Хорошо развита речь. Читает художественную литературу. В диктантах допускает много ошибок, очень невнимательный, неряшливый. За своим внешним видом не следит. Тетради и учебники грязные. Упрямый, капризный. С коллективом класса дружит. Общественных работ не выполнял. Требует к себе ласкового подхода.
С Гагариным договорились, что на обратном пути я снова заеду в Ермолаево, пробуду в деревне несколько дней и заберу Алексея.
Попасть на поезд, идущий из Красноярска, оказалось не так то просто. Случайно в кассе остался один билет в купейный выгон на проходящий ночью скорый Пекин-Москва. Кассирша никак не соглашалась продать мне билет, ссылаясь на то. что это место забронировано для какого-то партийного начальника. Пришлось прибегнуть к давно испытанному средству – «не подмажешь – не поедешь»...
В Москве первым делом приобрел билет на ленинградский ночной поезд. Хотелось весь день и вечер побродить по столице, познакомиться с достопримечательностями, побывать в Большом, где в этот день шла опера Бизе «Кармен».
Но желания попасть в Большой оказалось мало. В театре был аншлаг. Не досталось мне билета и в Малый театр, который рядом с Большим. С трудом, с рук, приобрел билет в цирк.
В Ленинграде несколько дней гостил у Рапиных, родственников по линии жены.
Незаметно, в визитах к друзьям и знакомым, пролетели десять дней пребывания в Нарве. Несколько раз ездил в Усть –Нарву. Все время меня сопутствовала дождливая погода Солнце скрылось за свинцовыми тучами. По-осеннему было прохладно и неуютно. Большие надежды я возлагал на Рижское взморье. Думал хоть там погреться на солнышке.
В Булдури приехал в сильнейший дождь. Вместо того, чтобы загорать на взморье, купаться и гулять по лесу, вкушать аромат озона, дышать запахом соснового леса, я вынужден был из-за плохой погоды после обеда каждый день уезжать в Ригу. Эти поездки тоже были интересными. Величественное впечатление произвело своей монументальностью военное кладбище с огромной статуей воина, как бы охраняющего вечный покой героев, погибших в боях за спасение Родины. Не забыть соседнее кладбище имени поэта Латвии - Райниса с его красивейшими мраморными памятниками, строгими изысканными надгробиями, утопающими в зелени и цветах. И везде, во всех уголках кладбища, на больших и малых дорожках, абсолютная чистота, ни соринки не увидишь, вычищено так, что в иной квартире грязнее и пыльнее. Справедливое замечание, что кладбища определяют культуру человека.
С интересом знакомился со старой Ригой и новыми архитектурными зданиями столицы Латвии. Возвращался в Булдури поздно вечером после посещения спектаклей в Национальной опере или Русском драматическом театре. Спустя почти двадцать лет я снова увидел знакомых авторов по гастролям в буржуазной Эстонии Рижской русской драмы – Бунчук, Барабанов, Юровский.
К концу июня. Когда подошла пора окончания моей путевки в доме отдыха на Рижском взморье, погода изменилась. Выглянуло солнце, заметно потеплело, пляжи заполнились отдыхающими и купающимися. С печалью думал о предстоящем отъезде. Просторное Рижское взморье напоминало Усть-Нарву, отличаясь от него большим комфортом, удобствами для дачников, для которых не возникало проблемы где можно вкусно пообедать, посидеть за чашкой кофе, вечером провести весело время на танцевальной площадке, в кафе, кино.
Запомнился солнечный жаркий день, когда я загорал на песке и читал полученное авиапочтой письмо Раи из Дудинки. В нем она писала, что утром 11 июня, выходя из дома, с трудом открыла наружную дверь, занесенную снегом. Накануне всю ночь свирепствовала пурга. Таковы капризы природы в середине июня на Крайнем Севере. Сообщала еще подробности, как ей удалось за шесть тысяч рублей купить половину балка, состоящую из двух комнат, кухни, небольшого коридора и примыкавшего к нему под крышей дома маленького сарая. За это время она успела произвести кое какие ремонтные работы. Побелила потолки и стены, вычистила от грязи все помещение.
Если до получения письма я предполагал совершить небольшое путешествие по живописным уголкам Латвии, а на обратном пути задержаться в Москве, то теперь мои планы круто поменялись. Хотелось поскорее приехать домой, увидеть собственную недвижимость, которой у нас с Раей никогда не было.
Предстоял еще один заезд по дороге в Дудинку, - короткое путешествие из Красноярска в Емельяново и приезд на новоселье вместе с Алексеем.
-------------------------------------------«»----------------------------------------
... Во второй приезд у меня было более чем достаточно времени, чтобы познакомиться с жизнью деревни Ермолаево, с ей природой, окрестностями, увидеть, как живут ребята в детдоме, лично убедиться во всех его плюсах и минусах и, конечно, присмотреться к Алеше, к его привычкам, навыкам, поведению. характеру, изменившемуся за три года пребывания в детских домах.
Небольшая колхозная деревушка схоронилась за живописными холмами, покрытыми хвойным лесом рядом с Енисеем при впадении в него не то речки, не то ручья под именем Ермолаевка. Летом она обычно превращалась в ручей, зато весной шумела и разливалась, как большая река.
Что бы попасть на территорию детдома необходимо было пройти по полуразвалившемуся мосту через Ермолаевку. Первое, что я увидел были детдомовские ребята, словно утки, полоскавшиеся в воде. Они были вооружены вилками, поднимали со дна камни и периодически тыкали вилками в дно. Так происходила охота на пескарей, находивших себе убежище под камнями. Они настолько были увлечены охотой. что ни на кого не обращали внимания и никого не замечали. Я тоже никого из педагогов не заметил. Только я собирался спросит про Алексея, как он сам появился, наголо остриженный, до черна загоревший, одетый в грязную рубаху и замызганные, неизвестно какого цвета штаны. Взяв у меня чемодан и пакет, он вызвался проводить меня к директору. По дороге он рассказывал о себе, что живется ему хорошо и весело, благодаря теплой погоде он с ребятами целый день на свежем воздухе. И тут же спросил, когда я увезу его в Дудинку, потому что он скучает без мамы.
Директор детского дома, производил впечатление человека скорее похожего на колхозного бригадира, чем на директора. Одет он был небрежно. Светло-серая рубашка поблескивала от жирных пятен, бумажные серые брюки с белой полоской давно не знали, что такое утюг, на босых ногах одеты старые, стоптанные сандалии.
Ничего вразумительного про Алешу он рассказать мне не смог. Сослался на отсутствие его воспитателя Гагарина, уехавшего в служебную командировку и знавшего Алексея более полно. Характеризуя сына, ограничивался общими фразами: «Как все ребята, очень подвижный, шустрый, большой шалун и забияка, любитель бегать, не всегда послушный»...
Я предупредил директора, что собираюсь задержаться в Ермолаево на неделю. Попросил помочь подыскать комнату, где можно было бы жить и столоваться. Директор предложил питаться в детдоме на общих основаниях со всеми его работниками, которые ежемесячно оплачивают свое питание. Отдельной комнаты в деревне не нашлось, пришлось удовлетвориться пребыванием в одной комнате с пожилыми, бездетными колхозниками.
Воспитательная работа в детдоме была поставлена из рук вон плохо. Не знаю, что происходило в зимнюю пору, но летом, чему я был свидетелем, дети в продолжении всего дня находились вне всякого наблюдения со стороны руководства. Несмотря на запрещение покидать окруженную забором территорию детского дома, его воспитанники беспрепятственно убегали в лес, на речку, делали все, что хотели, благо никакого контроля не существовало. С трудом удавалось собирать детвору на обед и на ужин. В поисках пропавших неизвестно куда принимали участие не только воспитатели, но и технический персонал.
Алеша мало чем отличался от своих сверстников. имел очень неопрятный вид, Всегда ходил грязный, с немытой шеей и такими же ушами, под давно не стриженными ногтями красовались черные ленты. Когда по утрам, после завтрака, Алеша приходил ко мне, я поражался виду его ног. Они были такие же черные, как накануне вечером, но не от загара, а от грязи. Воспитатели не следили за тем, чтобы ребята, отправляясь спать, мыли ноги. Об этом говорил и Алеша.
По утрам и днем мы ходили на речку купаться. Алексей научился у ребят плавать и довольно неплохо держался на воде по собачьи перебирая руками и ногами. Обычно я брал с собой мыло и полотенце и начинал усиленно отдраивать сына., пытаясь отмыть впитавшуюся в него грязь. Вскоре тело, голова, руки стали более менее чистыми, а вот с ногами ничего поделать не мог. Грязь буквально въелась в кожу. Перед отъездом из Ермолаево с помощью прачки я мыл Алексея в бане, щеткой отдирал с ног черные наслоения и не смог добиться желаемых результатов, вымыть как следует ноги так и не удалось. Когда тело сына немного посветлело, обнаружился красный шрам на левой коленке и на наружной части правой руки. Происхождение шрама на коленке Алеша объяснил неудачным нырянием под мостом Ермолаевки. Они там учились плавать. Прыгали с моста на глубину и пока ты барахтаешься, тебя выносит на мелководье. Вот он однажды прыгнул и пропорол коленный сустав. Засыпали рану стрептоцидом, замотали бинтом и все лечение закончилось. Никаких хирургов, швов и прочих прелестей цивилизации. Заросло само. только шрам остался уж очень большой. Со шрамом на руке история была более запутанная. Я понял, что она получена в результате какой-то ссоры между пацанами, истоки которой для меня так и не прояснились.
Кормили в детдоме сытно и обильно. Особых разносолов ребята не получали, зато в достаточном количестве имели мясо и жиры. В добавках им не отказывали. Алексей никогда не жаловался на голод, хотя аппетит имел отменный. Удивляться этому не приходится, ведь целый день с утра до вечера он находился на свежем воздухе, бегал, купался, играл.
С Алексеем мы много ходили в окрестностях Ермолаевки. Природа летом здесь изумительная. Сосновые леса перемежаются с рощами берез, осин, буков, ясеня, рябины. Много открытых полян, покрытых густой сочной травой. Температура держалась во время моего приезда в пределах 25 градусов. В лесу и на полянах стоял аромат цветущих трав и цветов. Такого простора и широты я не видел давно и совершенно не хотелось отсюда уезжать. Но срок моего пребывания в Емельяново приближался к концу и вот наступило время расставания с детским домом и его воспитанниками.
Многих из них я сумел поближе узнать, да и Алексей мне в этом оказывал посильную помощь. В основном здесь жили ребята таких же ссыльных и заключенных, как и у Алексея. Детей, у которых физически не было родителей, почти совсем не было. Провожая Алешу, они верили, что и за ними когда-нибудь приедет папа или мама и также увезет домой, в уют семейного очага...
С выездом из Красноярска в Дудинку произошла задержка. Затруднения возникли с приобретением билетов. Люди стояли за билетами в очередях по нескольку суток. Меня надоумили зарегистрироваться в комнате матери и ребенка и через неё я без особых трудностей приобрел билеты. При регистрации первым делом спросили, сколько лет ребенку и потребовали документы, подтверждающие его возраст. Пришлось слукавить, сказать, что десяти лет нет, а документы у матери, которая оплыла рейсом раньше. Если бы узнали, что Алексею больше десяти лет, то ни за что бы не зарегистрировали. А так мы в тот же день уплывали на корабле в большой каюте, специально отведенной для детей и их родителей.
Дорога превратилась в сплошную муку. В каюте ни днем, ни ночью не было покоя. Из-за постоянного детского крика и плача, я лишился сна. Весь день ходил с головными болями. Все время досадовал на себя за поспешность с отъездом, лучше бы лишний день постоял в очередях, чем такое мучение.
В Дудинку приехали в такую жару, какую я не испытывал за все время моего путешествия на материке.
В Нарве температура держалась в пределах 14-17 градусов Цельсия. Чуть теплее, до двадцати, было на Рижском взморье. Лишь по летнему тепло стало в Ермолаево (да 25 градусов) и вдруг такая метаморфоза произошла на Крайнем Севере в Дудинке, где меньше всего можно было ожидать жару. Термометр показывал 27 градусов тепла. Жители Заполярья загорали, принимали солнечные ванны, купались в Енисее, в маленьких озерах среди окружающей город тундры.
Наша тройка не преминула воспользоваться столь приятной природной благодатью, такой редкой в условиях сурового Севера. Если после возвращения из отпуска я имел в буквальном смысле слова бледный вид, то теперь мы с Раей загорели, словно отдыхали на Черноморском побережье Кавказа. Долгому пребыванию на лоне природы за городом, в особенности у озер, мешали насекомые – мошка и комары, - от них не было спасения даже в воде. Лучше всего проходили купания в Енисее. Всегда легкий ветерок мешал появлению насекомых, да и вода в реке освежала, бодрила, приносила огромное удовольствие. Больших трудов стоило вытаскивать из воды Алексея. Привыкший вволю купаться в Ермолаевке, он никак не мог примириться с ограничениями пребывания в водах Енисея.
Что же представляла из себя наша недвижимость. Барачного типа одноэтажный балок, разделенный на две одинаковые половинки, одну из которых за шесть тысяч рублей приобрела Рая. С соседями мы ничего общего не имели, нас соединяла только крыша. Как у них, так и у нас были свои отдельные входы. Посредине квартиры стояла плита с большим обогревательным щитом, согревавшим кухню, нашу спальню и спальню Алексея. Два окна выходили на юг, а одно, в комнате Алексея на север. Ради экономии тепла, мы его замуровали. Вообще комната Алексея оказалась самым холодным местом в квартире. Зимой стены его комнаты часто покрывались инеем и блестели, как в сказке о снежной королеве.
Хозяйственные работы поглощали все наше свободное время. Сколько мог и был в силах, помогал Алексей. Мы с ним очистили от мусора и хлама сарай и коридор. Заготовили на зиму дрова. Небольшое их количество находилось в сарае. Надо было пилить и колоть оставленные от прежнего хозяина бревна. Купили пару возов каменного угля. На первую часть зимы топлива было достаточно.
Привели а порядок находившуюся рядом с домом уборную-времянку. Обили толем наружные стены для сохранения тепла,. Отремонтировали завалинку, засыпав ей землей и опилками. Позднее с наружной стороны окон навесили ставни, которые с наступлением холодов и полярной зимы вообще не открывали. Во-первых, было темно и свет из окон в дом не попадал. Кроме того окна были заморожены настолько, что даже если бы и было светло, то через ледяную корку все равно ничего бы не было видно. Заменили входную дверь новой, более основательной, крепкой и толстой.
Отсутствие водопровода создавало трудности со снабжением водой. На лошадях воду привозили, но за это нужно было платить. Для стирки и прочих хозяйственных надобностей собирали дождевую воду, вытаивали снег. В иные дни, когда была пурга, водовоз вообще не появлялся и воды было не достать даже за деньги. Тогда я и Алексей впрягались в большие сани, на которых стояли бак и ведро, и отправлялись на озеро в двух километрах от нас. Чаще всего мы ездили за водой в воскресенье с утра и успевали до обеда сделать три - четыре рейса. Возвращались измученные, но довольные, что обеспечили семью водой на всю неделю.
Собственное жилье требовало затрат не только личных, но и материальных. Отпускные давно были израсходованы, таяли и сбережения на сберкнижке, там оставалось немногим более пятидесяти рублей. До выхода на работу оставалось еще около месяца. Стало невмоготу сидеть без дела, да и донимала нужда.
Начальник лесного отдела согласился взять меня на работу досрочно. Ему крайне был необходим ответственный рубщик, которого он мог бы послать в город Енисейск для приемки на месте пиломатериала для Дудинки. Предстояло осуществить быструю погрузку на баржи и отправку с помощью буксира до места назначения, пока не закрылась навигация. Тишечкин решил послать на эту операцию меня. Я, конечно, сразу же согласился. Прельщали суточные, на которые можно было прожить в командировке, а жалование целиком оставалось семье. Кроме того, из Енисейска можно было привезти овощи (соленые огурцы, морковь, картофель) благо транспорт был бесплатный.
В Енисейск летел самолетом. Через три часа был на месте. Как и следовало ожидать, ничего к погрузке заблаговременно подготовлено не было. На организационную работу ушла неделя. Сами погрузочные работы затянулись на три недели. Поплыли в Дудинку в начале октября, когда вовсю уже валил снег, изредка сменявшийся дождем. По ночам держались легкие морозы, на Енисее поблескивали легкие забереги. Днем, как правило, поднимался северный ветер, навстречу гнало высокую волну. Свои овощи я хранил в трюме, за досками. Капитан буксира, опасаясь до конца навигации не успеть обратно, очень торопился и подолгу нигде не останавливался.
Со стороны реки Дудинку трудно было узнать, настолько она изменилась под снежным покровом. Я уезжал, когда все еще было зеленое, а вернулся, все в снегу. Обильно выпавший снег покрывал подъездные дороги для автомашин, железнодорожные ветки, причалы и суда, спешившие как можно быстрее закончить погрузочно-разгрузочные работы. В причудливо снежные уборы украсились портальные краны. Дудинка принимала зимний вид. Зимой, наряду с автотранспортом грузовое сообщение осуществлялось и на лошадях. Лошадей в достаточном количестве имели городские организации и управление порта. Интересно, что первый снег, выпавший в мое отсутствие, так и не растаял, явившись предвестником очень суровой зимы 1955-56 годов.
Алексей поступил в четвертый класс Дудинской восьмилетней школы № 5. Вернувшись из командировки, я показал Алексею обновку для него: овчинную цигейку с кожаным верхом и с таким же овчинным воротником. Эту редкостную по тем временам детскую шубку, очень теплую и практичную в носке, я совершенно случайно купил в енисейском сельпо за 425 рублей. Носил её Алексей не снимая, две зимы в Дудинке и несколько зим в Нарве.
------------------------------------------------------------«»-----------------------------------------------------
Первая наша зима в собственном доме прошла в тяжелых материальных условиях. Рая не работала, а все свое время посвящала сыну, так как знаний для четвертого класса у него было явно недоставало. Свидетельство о переходе из третьего в четвертый класс явно настораживало. По всем предметам были тройки, а по русскому языку в первой четверти даже двойка.
Жили на одну мою маленькую зарплату. Осенью всполошились: ни у кого не было крепкой кожаной обуви, без которой немыслимо ходить по не мощеным улицам Дудинки. Выручили Новогодние праздники. Еще в то время, когда Алексей посещал детский сад, руководство приглашало меня, за соответствующее вознаграждение, бывать у ребятишек Дедом Морозом. И после того, как Алексей выпустился из детского сада, я продолжал потешать ребятишек на новогодних елках. И не только в том детском саду, где воспитывался Алексей, но и в других детских учреждениях. Очень кстати явились многочисленные предложения вступить Дедом Морозом на встрече Нового 1956 года. С удовольствием принимал приглашения, чтобы побольше заработать, залатать многочисленные дыры нашего скромного бюджета. Благодаря этой «халтуре» я смог приобрести три пары добротных сапог для всей семьи.
По приезду Алексея в Дудинку, Рая без промедления занялась проверкой его знаний за три пройденных учебных года. Результаты оказались малоутешительными. Читал он буквально по складам, очень неохотно, постоянно отвлекаясь на картинки. Если же книга вызывала любопытство, то старался увильнуть от самостоятельного чтения и просил мать почитать вслух. Писал он грязно, небрежно, без всякого старания, обязательно с кляксами, помарками. В каждом слове делал ошибки. О грамматике не имел никакого представления.
Первоначальной задачей следовало приучить Алексея к книге, возбудить к ней интерес, заставить полюбить чтение. Одной из первых книг появилась «Хижина дяди Тома» Ф. Купера. Алексею она, почему-то не понравилась. Взяли книгу иного содержания, – «Календарь природы», Бианки. Описание природы увлекло Алексея. Он охотно читал книгу, не пугаясь её большими размерами. По поводу прочитанного, задавал вопросы, не отказывался читать вслух. С еще большим удовольствием он засел за «Путешествия Гулливера».
Потом началось увлечение Жюль Верном. Алексея не приходилось уговаривать сесть за чтение увлекательного романа талантливого фантаста. Не успев прочитать одну книжку, он мчался в библиотеку за другой. Так он перечитал почти всего Жюль Верна. Позднее Рая сожалела, что пошла по линии наименьшего сопротивления, не внушила сыну, что нельзя увлекаться одними путешествиями, фантастикой и забывать о книгах более содержательных, осмысленных, написанных русскими классиками. Это, в какой-то мере, провидимому, предопределило интересы Алексея и в более старшем возрасте к литературе развлекательного порядка с уклоном в сторону приключений и фантастики.
Труднее было приучить Алексея к сосредоточенности, быть внимательным, не отвлекаться посторонними делами, сидеть спокойно, не вертеться, не дрыгать под столом ногами. Купили маленькую скамейку, поставили её под ноги для упора. Не помогло. По-прежнему ноги самопроизвольно начинали болтаться в разные стороны. Стали завязывать их полотенцем. Алексею это понравилось, и он не раз напоминал:
- Мама! Завяжи мне ноги! Они меня отвлекают.
С домашними заданиями Алексей справлялся плохо. Доверять, что он выучил урок, ему было нельзя. На поверку всегда выходило, что он имеет о «выученном» уроке весьма смутное представление. Приходилось его снова усаживать за книги и потом снова спрашивать. Ему это очень не нравилось, не обходилось без капризов и заявлений типа: «у нас в школе спрашивают не так», или «это знать наизусть не надо, это только прочитать» и тому подобное.
-------------------------------------------------«»-----------------------------------------------
В нашей повседневной жизни мы во все ощущали нужду. О приобретении обновок не могло быть и речи. Все для нас было слишком дорого. Латали старые вещи, что можно было, перелицовывали и носили снова, уже изнанкой наружу. В семейном бюджете на счету была буквально каждая копейка. Рая разумно вела хозяйство, изобретала, комбинировала и выкручивалась из трудных положений. Заработанные деньги целиком уходили на питание и топливо. Ели очень скромно, отказывая себе а излишествах в соответствии с поговоркой: «Не до жиру – быть бы живу». Сидели на всевозможных кашах, экономно употребляя в пищу запасы картофеля и кислой капусты, стараясь, по возможности их растянуть. Часто готовили блюда из макарон. Не раз между собой заводили разговоры о «пользе» пребывания в заключении с постоянным недоеданием, умением небольшой луковичной головкой, кочаном мороженной капусты и какого-нибудь жира сделать удобоваримую лагерную баланду и съедобной сваренную на одной воде жидкую кашицу. Во всяком случае мы не голодали, из-за стола вставали сытыми, но вместе с тем прекрасно понимали, что в условиях Заполярья такая пища недостаточно и по калорийности и по наличию необходимых витаминов. Утешались надеждой, что это явление временное и с открытием навигации мой заработок увеличится, Рая устроится на работу, а Алексея можно будет отправить в Пионерский лагерь, где он окрепнет, будет хорошо питаться, загорать и купаться.
Радужные мечты перемежались горькими буднями. До получки оставалось больше недели, а в самае уголь был на исходе. Одалживать денег не хотелось, да и как их потом отдашь? Поэтому вечером мы с Алексеем отправились на поиски топлива. Рядом проходила железнодорожная ветка, по которой проходили открытые платформы с углем. При маневрах часть угля скатывалась и западала между рель и в кюветах. Полазив полчаса в снегу, мы вымокли, но и результат нашего труда был не плохой. На неделю мы угля насобирали, а там зарплата и жить можно дальше. Впоследствии я узнал, что пускаясь в это путешествие за углем мы с Алексеем сильно рисковали. Нас могли поймать и судить, как расхитителей социалистической собственности. Никого не интересовало, что эти кусочки угля уже никогда не будут использованы по назначению, в лучшем случае они будут затоптаны, утрамбованы в железнодорожную насыпь как щебенка. Но трогать все равно было нельзя – это достояние государства.
-------------------------------------------------«»---------------------------------------------------------
Шесть с половиной лет прожито на Крайнем Севере, с его сильно разряженным воздухом, нехваткой свежих овощей, фруктов и вообще продуктов, так как в пищу, в основном, употребляли все в законсервированном виде – консервы, мороженое мясо, мороженое масло, сушеные овощи, сухое молоко. Отсутствие витаминов заметно сказывалось на здоровье.
Если не обнаруживались наружные признаки цинги – выпадение зубов, опухоль десен и прочие «прелести», то вызывало опасение другое. У Раи, например, время от времени наблюдалось повышенное давление, головокружение, постоянная сонливость. Отправив Алексея поутру в школу, она снова ложилась и крепко засыпала, Только необходимость готовить обед и ждать Алексея из школы, а меня с работы, заставляли её снова подниматься.
У меня периодически обнаруживались сердечные припадки, колики в левой стороны груди. Как только наступали колики, я вынужден был ложиться и оставаться в неподвижном состоянии, пока они не кончались. На работе уставал настолько, что поужинав сразу ложился на пару часов вздремнуть и вставал около десяти вечера. Тогда занимался домашними делами, писал письма, читал, слушал радио, а уже около двенадцати часов снова погружался в сон. Утром поднимался первым, топил плиту, готовил завтрак и раньше всех уходил на работу.
Свободным временем не располагали. Наш выходной до предела был занят заботами по дому, по хозяйству. Первая половина дня уходила на то, чтобы навозить воды. Вторая половина дня уходила на то, чтобы закупить продукты на неделю. Везде были очереди и они бесконечно утомляли. Приходилось стоять в очередях за всеми продуктами. Становились одновременно в несколько очередей в разных магазинах и бегали из одного в другой теряя драгоценные свободное время.
Неустанные Раины занятия с Алексеем дали свои положительные результаты. Он стал лучше учиться, писал грамотнее, замелькали четверки, иногда даже пятерки. На своем личном опыте мы убедились, как важно вовремя заострить внимание на учебе и поведении ребенка, всецело посвятить себя устранению недостатков, даже в ущерб своему собственному материальному благополучию, когда мать, на какое-то время, вынуждена отказаться от работы. Через полгода Алексея было не узнать, книги стали его большими и необходимыми друзьями.
Иногда поздним вечером, когда Алексей уже крепко спал, в тихую безветренную погоду мы выходили полюбоваться северным сиянием. Красоту этого замечательного природного явления можно наблюдать только в студеную спокойную ночь и, конечно, лучше всего на Крайнем Севере.
На безоблачном, изумрудном небе, усеянном бесчисленными звездами, на его северной стороне, ярко раскрашенными лоскутами с оборванными концами свешиваются, будто декоративные, занавеси, которые, словно на легком ветру, беспрерывно колышутся, приходят в загадочное движение. Ждешь, что вот-вот они откроются и за ними появятся тайны чудесного небосвода…
У наших соседей за стенкой появились щенки. Последнего, у которого хозяин отрубил хвост, чтобы он стал злым, оставили себе. Остальные раздали знакомым. В нашей семье давно шел разговор о необходимости завести собаку. Слишком неспокойно было в Дудинке и особенно в зимнюю пору. Приходили грабители, насиловали, убивали. Практически каждая семья имела зубасто-клыкастого защитника. В большим трудом Рая уговорила соседей отдать нам своего щенка. Когда она принесла щенка в зимней шапке Алексея, радости нашей не было конца. Мы с благоговением взирали на крохотного, едва барахтавшегося песика, коричневой масти с обрубком вместо хвоста. Его четырехгранная мордочка выражала приятное удивление, он ласкался, играл, смело лакал молоко и жидкую кашицу. Назвали его Палканом, в честь шедшего тогда художественного фильма про пограничника, у которого был умный-преумный пес Палкан. Быстро научили его проситься на улицу по нужде. Ел он то же самое, что и мы, не привередничал. Отличался отменным аппетитом. Из крохотного песика через полгода превратился в поджарого. сильного красавца. Собака была умной, быстро научилась выполнять команды, отлично понимала, за что его бранят и за что хвалят. Вскоре пришлось ему отдельно готовить, так как нашего рациона ему стало не хватать. Похлебка готовилась с вечера и состояла из буханки хлеба, крупы, немного мяса, для запаха. Густое варево делилось на три части, и выдавалась утром, в обед и на ужин. Кое-что перепадало Палкану с обеденного стола и после ужина. Больших трудов стоило приучить Алексея не кормить собаку, когда сидим за столом. За провокации Алексея отвечать приходилось собаке, поэтому для пресечения их, Палкан садился между Раей и мной, подальше от Алексея, как источника соблазнов. Но все время был начеку, в надежде, что что-нибудь ему перепадет. Страшное нетерпение охватывало пса, до дрожи, когда он, положив голову на колени мне или Рае неотрывно наблюдал за обгрызываемой костью. Стоило кому-то чуть чуть опустить руку, или отвлечься от кости, как Палкан делал стойку, мягко вырывал из рук кость и моментально съедал, кажется даже не разжевывая. А отнять у него добычу было просто невозможно. Он грозно рычал, отпихивал покушающегося на его еду, страшно скалил зубы.
Мы все к нему привязались, а он привязался к нам. К Рае он питал особую симпатию, переходящую с нежную собачью любовь. Меня он любил за то, что я его кормил и побаивался, потому что не давал своевольничать. В Алексее нашел истинного друга, партнера по играм, бесконечной возне, шалостям, до которых оба были большие охотники. Алексей часто отпускал Палкана с цепи и тогда оба, как угорелые носились вокруг дома, устремлялись в тундру, возвращались и опять мчались неизвестно куда.
Особенно резвились они зимой, когда земля замерзла и снег сглаживал ушибы. В пылу игры и бешеной беготне Палкан подпрыгивал и срывал с Алексея шапку. Крепко сжимал её своими зубами и отбегал на несколько метров. Алексей устремлялся за своей шапкой, Палкан уворачивался, опять отбегал недалеко, и все продолжалось в бешеном темпе, пока Алексей не сдавался и не присаживался где-нибудь на скамеечку передохнуть. Тогда Палкан подходил и клал шапку возле его ног и сам ложился рядом, не спуская с него глаз. Стоило Алексею нагнуться за шапкой, как Палкан схватывал её и все начиналось снова. Все головные уборы Алексея, как зимние, так и летние, носили следы острых Палканьих зубов.
Через год мы имели отличного сторожа, преданного друга, зорко следившего за каждым, кто проходил поблизости от нашего дома. Никто не смел подойти к крыльцу. Палкан неистово набрасывался на смельчака и только толстая цепь спасала прохожего от расправы.
Когда приходили к нам знакомые, Палкана уводили в сарай и только потом, когда все рассядутся, впускали Палкана.
Происходило молчаливое, осторожное знакомство. Пес с холодной вежливостью, не торопясь, обнюхивал каждого и сразу же ложился невдалеке, обычно возле выхода. Клал голову на вытянутые передние лапы, закрывал глаза, но взгляда с незнакомцев не спускал. Стоило кому-то из них пошевелиться, он поднимал голову. Стоило кому-то из них встать и он вставал, рыча и поднимая шерсть на загривке. А ходить незнакомцу даже не стоило, можно было сразу почувствовать острые зубы Палкана. Только наше вмешательство заставляло пса успокоиться и не реагировать на действия гостей. Но это не снижало агрессивности собаки. Попытки задобрить чем-нибудь вкусненьким не увинчивались успехом. Когда гости уходили, Палкана опять запирали в Саре.
Однажды, придя домой Рая обнаружила входную дверь нараспашку. Тут же валялась собачья цепь. Алексей и Палкан куда-то исчезли. А надо сказать, что зимой возле нашего дома наносились метровой высоты сугробы. Иногда, поутру дверь было не открыть, так высоко наносило снега. Зимой снежный покров подбирался к стеклам окон. В этих сугробах Алексей копал пещеры, затаскивал туда доски, чтобы можно было лежать, иногда брал даже свечи для освещения. Так, вот оглядевшись, Рая увидала валенки Алексея, торчащие из сугроба. Тут же раздавалось рычание Палкана, стаскивающего с него шапку. Оба так были увлечены борьбой, что не видели никого и ничего вокруг. Кто угодно мог войти в дом и выносить все, что приглянется.
По утрам, после прогулки и завтрака, у Палкана была обязанность будить Алексея и Раю, что он делал с превеликим удовольствием и каждый раз с нетерпением ожидал моего сигнала, когда можно будет это дело начать. Стоило мне только сказать: «Палкан! Буди Леку!», как он стремительно мчался в комнату своего друга, мордой забирался ему под одеяло и кончиком холодного носа начинал тереться о руку, ногу или о любой участок открытого тела. Если не помогало, Алексей не просыпался, он начинал покусывать мелко-мелко передними зубами. Если и это не помогало, то одеяло в крепких собачьих зубах сползало на пол и тут, волей-неволей, приходилось вставать.
Более деликатно Палкан обходился с Раей. Подходил и лизал открытые участки тела. Рая отмахивалась от ласок пса и переворачивалась на другой бок. Тогда он забирался мордой к ней под одеяло и мелким кусом заставлял проснуться.
----------------------------------------------------«»--------------------------------------------
Наступила по погоде весенняя, а по календарю летняя пора 1956 года. Светило яркое в эту пору в Заполярье солнце, моментами становилось даже тепло. Но, вдруг, небо хмурилось, поднимался холодный ветер, в момент все менялось в природе. Поднимался буран, наносил горы снега, температура падала до минус 20 градусов.
Енисей дремал подо льдом, который с каждым днем все более темнел, давая понять, что очень скоро река вырвется из ледяных оков. Тундра пока оставалась уснувшей под белым покровом бескрайних снегов.
И вот повсеместно началось бурное таяние пролежавшего девять месяцев снега. Из-за отсутствия на Крайнем Севере оттепелей, снег был рыхлым. Ноздреватым и насквозь прогревался солнцем. Таял он с удивительной быстротой, заметной внимательному глазу.
С горки, где расположилась Песчаная улица с нашим домом в сторону Енисея устремились бурные потоки талой воды. Она бежала из тундры день и ночь в таком количестве, что заливала улицы, дворы и подвалы домов. Вот когда пригодились высокие сапоги. Только в них можно было шагать по покрытым глиной улицам Дудинки.
Прошло не более недели, как обнажилась тундра, её белое покрывало тут же сменилось зеленым. Деревья, кусты, трава судорожно тянулись к солнцу, вбирая в себя тепло и выплескивая наружу листочки, веточки, травинки. Зазеленели карликовые березки. Их зеленые веточки, украшенные крохотными липкими листочками украсили нашу квартиру.
Со дня на день с немалой тревогой ожидали ледоход на Енисее. Предсказывали, и не без основания. Что нынче он принесет немало бед. Администрация города заблаговременно предупредило население об опасности. Жителям береговой полосы в «Шанхае» было предложено незамедлительно покинуть свои жилища и пере браться в центр Дудинки. Все, что могло подвергнуться опасности при подъеме воды и ледоходе вывозилось с берега.
Енисей вздувался, на поверхность льда выступала вода. Лед потрескивал, дрожал, подпираемый начавшимся в верховьях ледоходом. В Дудинке с нетерпением ждали начала ледохода.
И вот ночью раздался оглушительный грохот и такой шум, как будто где-то проходили артиллерийские стрельбы. События начались с резкого подъема воды. За какие-то два часа уровень реки поднялся на восемь метров. Рассвирепевший Енисей, из-за образовавшегося огромного затора в районе Усть-Порта, (около ста километров ниже Дудинки) встал на дыбы. Колом поднявшиеся огромные, двухметровой толщины, ледяные глыбы, безудержно опрокидывая все на своем пути, как страшные чудовища, расползлись по всему берегу, сметая любые препятствия. В страшном грохоте крошащегося льда можно было различить треск и шум разрушаемых причалов, пристаней, береговых построек, жилых домов. Исчез под водой и льдом огромный Кабацкий остров напротив Дудинки. Стальные рельсы подъездных путей на причалах Дудинского порта разрывались как нитки. Они, изогнутые, кривые, с проделанными шпалами и стрелками, маячили высоко над водой. Поплатились и те, кто не прислушался к призывам переселиться вглубь города, остался в своем балке, надеясь на благополучный исход ледохода, не желая расставаться со своим барахлом. Люди в одном белье выскакивали из постели на мороз, не успев даже накинуть верхнюю одежду. Пожилая супружеская чета, жившая в собственном балке на склоне «Шанхая», несмотря на уговоры своих детей, имевших квартиру в центре Дудинки, не под каким видом не согласились в ту ночь покинуть свое обиталище и жестоко поплатились. Старики мирно спали и не услышали, как несколько льдин обрушилось на их дом и в момент раздавили его.
Алексей , завершив учебный год и перейдя в пятый класс, с первым рейсовым пароходом отправился в пионерский лагерь.
Устроить Раю на работу оказалось не так то просто. Мешала судимость, 58-я статья. В отделе кадров управления порта, куда она хотела пойти работать, дух сталинского наследия еще не выветрился, предпочитали вольнонаемных брать из среды проверенных, надежных, пусть даже с уголовным прошлым, но не с политической судимостью. Помогло лишь то обстоятельство, что с открытием навигации, спрос превышал предложение: требовались в неограниченном количестве люди разных профессий во всевозможные отделы управления порта. Взяли её в бухгалтерию, с окладом 900 рублей в месяц и, во избежание последующих недоразумений, сразу заключила договор на три года. Примеру Раи последовал и я, тем более, что срок предыдущего договора у меня истекал. Закабалили себя еще на три года, ибо мы знали, что в ближайшем будущем нам из Дудинки не уехать. Рая, как теперь говорят, была «невыездная»: каждые три недели она обязана была являться на отметку в Дудинское отделение МГБ.
На заборах, столбах и стенах зданий запестрели многочисленные объявления о продаже балков, сдаче свободных комнат в наем. Дудинские старожилы из бывших заключенных и ссыльных, добившиеся реабилитации, стали сниматься с насиженных мест, устремились на материк. Многие из них по 15 – 20 лет не видели родных и близких, неизвестно за какие грехи пребывавшие сначала в лагерях, а затем в ссылках. Почти все мои Дудинские друзья и знакомые, в том числе Тихонравов, Панченко, Радкевич, Семенов, восстановили свое доброе имя. Кто до заключения был в партии, получили обратно партийные билеты.
В моем же положении ничего не менялось. Прошел год, как я написал заявление на пересмотр своего дела, но никакого ответа ни положительного, ни отрицательного я не получил. За этот период многие, почти одновременно со мной направившие в прокуратуру СССР ходатайства, имели извещения, что они реабилитированы. Были и такие, которые получили уведомления, что осуждены правильно и дела их пересмотру не подлежат. Друзья утешали меня, советовали ждать, уверяя, что столь продолжительное молчание – хорошее предзнаменование.
Но не только одни печальные новости посещали наш дом. Так в середине лета, зайдя на отметку. Как ссыльная в отдел МГБ, рая узнала. Что больше отмечаться не нужно, ссылка с неё снята и можно идти в отдел милиции получать паспорт.
Итак, мы оба, имея паспорта, отныне не значились в списках ссыльных, поэтому в любой момент могли покинуть Дудинку. Единственное неудобство, ограничение места жительства у Раи.
Состояние нашего здоровья заставляло думать о быстрейшем возвращении на материк. При прохождении медицинского осмотра при устройстве на работу, Рая узнала, что страдает начальной формой гипертонии. Показатели давления были 220 на 110. По-прежнему пошаливало мое сердце, изредка повторялись припадки. Все это говорило, что климат Заполярья для нас противопоказан.
Смущало другое: как быть с отъездом, если мы только что заключили договора на три года. Его одностороннее расторжение лишало нас всех привилегий: двойного отпуска, бесплатного проезда всей семьей т бесплатного провоза багажа. Имелась только одна лазейка для достойного расторжения договора: если врачебная комиссия признает необходимость одного из членов семьи по состоянию здоровья срочно покинуть Заполярье.
Решили пока не суетиться, а подождать ответа на мое ходатайство, а затем уже действовать. Кроме того, необходимо было подкопить денег на дорогу и обустройство в Нарве, обзавестись одеждой, обувью, бельем и не отъезжать хотя бы в течение одного года.
В середине октября 1956 года почтальон вручил мне под личную подпись письмо из прокуратуры СССР. С трепетом вскрывал конверт. Руки дрожали. Сердце екало в груди, то замирая, то бешено колотясь.
Какие только мысли не роились в голове в этот момент. Почему-то был склонен думать, что пришел отрицательный ответ, так как не малому количеству людей отказывали в их просьбе. Кроме того один отрицательный ответ у меня уже был. Так что очень не рассчитывал, но страстно желал.
Рая сидела рядом, ни жива, не мертва, не менее меня взволнованная. По мере чтения письма, лицо её прояснялось, на нем появилась улыбка. За подписью прокурора отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Крутских, документ гласил:
«Сообщаю, что по протесту прокуратуры Эстонской ССР, определением Верховного Суда СССР от 11 сентября 1956 года, дело. По которому Вы были осуждены в 1941 году, на основании статьи №204 пункт «б» УПК РСФСР производство прекращено».
Подобное уведомление еще не было реабилитацией, но говорило о многом. Если прокуратура информировала о прекращении дела, значит оно поступило на рассмотрение Верховного Суда, который, формально, не мог возражать по поводу предложения прокуратуры.
Прошло не более месяца, как я держал в руках письмо из Таллина от 23 октября 1956 года из Верховного Суда ЭССР. Справка за подписью зам председателя Верховного Суда ЭССР Афанасьева, гласила:
«Дана настоящая в том, что постановление Особого совещания при НКВД от 6 декабря 1941 года и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 26 ноября 1949 года в отношении Рацевича Степана Владимировича отменены определением Верховного Суда Эстонской ССР от 11 сентября 1956 года, дело производством прекращено за недоказанностью преступления».
Несколько слов о подписавшим мой справку о реабилитации, зам председателе Верховного Суда ЭССР Афанасьеве. Он старый нарвитянин. Из потомственных рыбаков, живших при буржуазной Эстонии на Ивангородском форштадте. Я его помнил по Нарве и, думаю, меня он тоже помнил как активного общественного деятеля.
Прочитав несколько раз полученную справку о реабилитации, я с горечью подумал: как, в сущности, говоря все просто получилось. Ни за что ни про что, за здорово живешь, отсидел шесть лет в лагере, пробыл пять лет в ссылке, около года скитался по разным тюрьмам. Хуже скотины возили в этапных вагонах, на ночных допросах грозили, истязали, требовали сознаться в преступлениях, которые не совершал, пытались убедить, что я контрик, антисоветский элемент, враг народа. В конце концов, спохватились, что ударили не в тот колокол, познакомились с липовым делом, сфабрикованным сталинскими выкормышами, осознали ошибку и решили – за недоказанностью преступления отменить оба приговора, которые в сущности уже были приведены в исполнение, признать меня невиновным и отпустить на все четыре стороны.
А как же все-таки следователи, прокуроры, трибуналы, верховные суды, наконец, так называемое особое совещание, без суда, заочно, выносившее суровые наказания, действовавшие с помощью угроз, пыток, шантажа, побоев, на основании доносов, бездоказательных агентурных сведений и выносивших сотни тысяч обвинительных приговоров и посылавших на верную смерть в лагеря ни в чем не повинных советских граждан? Неужели их не покарала Фемида и они сумели скрыться от правосудия?...
Кто остановит этот безудержный вопль, несчастных матерей, брошенных жен, осиротевших детей навсегда потерявших своих сыновей, мужей и отцов в закрытых лагерях, подземных шахтах, непроходимой тайге. В лучшем случае они сумели добиться крохотного утешения, им удалось посмертно их реабилитировать. Они смогли доказать невиновность осужденных и это все, что было в их силах, смерть разлучила их навсегда…
Характерная деталь, как велось следствие и делопроизводство того времени по политическим статьям. Арестованного по 58-й статье осуждали обязательно. Никакие доказательства невиновности обвиняемого не принимались к рассмотрению. Показания свидетелей защиты отклонялись, как не существующие и не заслуживающие внимания.
Правительство СССР, чтобы хоть как-то облегчить дальнейшую жизнь невинно осужденных и впоследствии реабилитированных, издало постановление за № 1655, опубликованное в центральных газетах 8 сентября 1955 года согласно которому они (реабилитированные) имели определенные льготы при исчислении стажа, начисления пенсий и пособий, устройства на работу, обеспечения жилплощадью.
Немало хлопот и времени ушло на то, чтобы добиться указанных в постановлении Правительства льгот и привилегий.
Хотелось как можно быстрее получить новый, незапятнанный паспорт. Сразу же после Октябрьских праздников меня принял начальник милиции города Дудинки, который буквально очаровал меня своей вежливостью, исключительной предупредительностью. Он вытащил из ящика стола какую-то бумагу, оказавшуюся мотивированным решением Верховного суда ЭССР о моей реабилитации. Он не дал мне самому прочесть эту бумагу , а стал зачитывать сам отрывки и пересказывать своими словами. Судя по изложению начальника милиции, Верховный суд подтверждал, что, я не занимался антисоветской деятельностью ни в каких контрреволюционных организациях не состоял. Подтверждая мое близкое участие в деятельности спортивно-просветительного общества «Святогор», Верховный суд признавал, что эта организация в своей деятельности стремилась в объединению русской молодежи, не занималась антисоветской пропагандой и я, как руководитель литературного кружка, режиссер драматического коллектива, один из основателей «Святогора», не был связан с существовавшими в то время в Нарве контрреволюционными и антисоветскими организациями.
Перед тем, как распрощаться, начальник отдела милиции спросил меня:
- Вас удовлетворяет такая формулировка суда?
- Вполне справедливое и разумное решение, - ответил я, - в течение всего времени, пока шло следствие, я безуспешно пытался доказать следователю свою невиновность. следователь же категорически отвергал все мои доводы, упорно добиваясь признания в принадлежности к монархической организации и контрреволюционной деятельности.
- Да, время было такое… - многозначительно проговорил начальник, крепко пожимая мне руку, - теперь вы можете жить, где захотите. Желаю вам в дальнейшей жизни всего наилучшего.
В середине ноября в кармане к меня лежал новенький, без всяких приписок, паспорт.
У нотариуса снял несколько копий постановления Верховного суда о реабилитации. Это было необходимо для получения всего перечисленного в постановлении.
Сравнительно быстро, без волокит, пришел ответ из Культотдела Нарвского Горисполкома, приславшего 1000 руб. – двух месячная зарплата в Нарвском Доме культуры.
В отделе кадров Дудинского порта выдали новую трудовую книжку, в которой теперь значилось, что с 6 декабря 1941 года (дата приговора Особого совещания к 10 годам ИТЛ) я работал культоргом клуба управления порта Дудинка вплоть до апреля 1956 года, когда в трудовую книжку была внесена запись о приеме меня бухгалтером.
Реабилитация помогла переоформить договор, заключенный на три года с управлением Дудинского порта, поскольку по новым документам я работал в управлении порта с 1941 года. Вместо трех северных надбавок я стал получать десять, то есть моя зарплата возросла вдвое, достигну 1500 руб. в месяц.
Долго и на первых порах безуспешно добивался получения двухмесячной зарплаты по месту работы в газете «Советская деревня», где меня арестовали 29 апреля 1941 года.
Эта газета во время войны прекратила свое существование. При эвакуации из Нарвы редакционного коллектива, делопроизводство со всеми документами исчезло. На многочисленные обращения в адрес газеты и в адрес газеты «Нарвский рабочий», ставшей преемницей «Советской деревни», а также в Таллинское издательство, курировавшее издание газеты «Советская деревня», в Министерство культуры ЭССР, поступали малоутешительные ответы. Нигде следов газеты «Советская деревня» было не отыскать. Потеряв всякую надежду письменно добиться результатов, отложил поиски истины до более благоприятных времен, рассчитывая по возвращении в нарву найти живых свидетелей.
Семейным советом решили не оставаться больше в Дудинке и летом 1957 года тронуться в далекий путь на родину. Предстояло расторгнуть договор. Состояние моего здоровья нисколько не улучшалось. Не прекращались сердечные спазмы. Я постоянно ощущал боли в области сердца.
Лечащий врач порекомендовал как можно скорее покинуть Заполярье. По его совету и направлению я обратился во врачебную комиссию, которая может вынести официальное заключение, служащее основой расторжения договора без нарушения моих прав на все льготы.
(Продолжение следует)