Культура
Мережковский
Иисус неизвестный
VII
В тот же день приступили к Нему саддукеи, которые учат, что нет воскресения мертвых (Мт. 22, 23).
Скептики-циники, а может быть, и тайные безбожники (Бог для них -- Закон), думают они о смерти, как первый саддукей, царь Соломон:
нет у человека преимущества перед скотом... Все идет в одно место: вышло из праха и в прах отойдет (Еккл. 3, 19--20).
Странным приключением семи братьев -- семи мужей одной жены на том свете -- этим "скверным анекдотом" в вечности -- сводят они воскресение мертвых к нелепости, самое святое делают смешным.
В первом искушении хотят уничтожить тайну Рождества: Сына Единородного спрашивают: "Кто дал Тебе такую власть?" Тайну жизни Его -- царство Божие -- хотят уничтожить во втором искушении податью кесарю, а в третьем -- тайну смерти Его -- Воскресение.
Будучи еще в живых, обманщик тот сказал: "Через три дня воскресну" (Мт. 27, 63), --
это могли бы они узнать в Четверг или Пятницу от Иуды Предателя; но в Понедельник -- от кого, если не от "отца своего, диавола"?
Весело, должно быть, опять слушателям видеть, как маску с лицемеров срывает Иисус.
Этим ли приводитесь в заблуждение, не зная Писаний, ни силы Божией?
Ибо, когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить, но будут, как Ангелы на небесах.
А о мертвых, что воскреснут, разве вы не читали в книге Моисея, как Бог при купине сказал ему: "Я есмь Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова"? (Мк. 12, 24--26).
Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у него все живы (Лк. 20, 38).
Это значит "ваш отец -- диавол", "человекоубийца от начала" (Ио. 8, 47, 44), -- мертвый бог мертвых.
Только что были смешны -- и вот страшны. Это третий по лицу их удар бича Господня.
И, слыша, народ дивился учению Его. И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его (Мт. 22, 33, 46).
Все искушения победил. "Весь народ прикован был к устам Его; слушал Его с услаждением". Но что же дальше? Слушали, слушали, и "разошлись по домам" (Ио. 7, 53), к малым делам и делишкам своим, "кто на поле свое, а кто на торговлю свою" (Мт. 22, 5). "Все сойдет на нет, игра будет вничью", -- могли надеяться враги Господни. В слове неуловим для врагов, но и для друзей тоже: слишком "пререкаемое знамение" для всех.
Прямо на прямой вопрос: "Можно ли давать подать кесарю?" -- так и не ответил. Слишком тонкое жало насмешки осталось для народа невидимым, противоядие -- бездейственным, а яд, может быть, вошел в сердце9.
Ясным казалось одно: начал делом -- кончил словом; поднял бич -- поднял меч и опустил; мог бы овладеть Царством и не захотел10.
VIII
В славянском кодексе Иосифа Флавия найдена, кажется, очень древняя, потому что слишком очевидно противохристианская, должно быть, иудейская, вставка, где уцелело исторически подлинное, хотя и очень смутное воспоминание о том, что происходило тогда в Иерусалиме.
Многие сердца воспламенялись надеждой, что народ иудейский может быть освобожден им (Иисусом) от римского ига. Он же находился, обыкновенно, перед городом, на Масличной горе, --
(каждый день уходил на ночь из Иерусалима в Вифанию, по свидетельству Марка и Матфея), --
где творил исцеления, будучи окружен ста пятьюдесятью учениками и множеством народа. И, видя, что может он совершать словом все, чего ни захочет, открыл ему народ желание свое: чтобы, войдя в город, перебил он римских воинов с Пилатом и воцарился. Но этого он (Иисус) не захотел11.
Если бы человек с горящим факелом, войдя в пороховой погреб осажденной крепости, остерегался тщательно, чтобы ни одна искра не упала в порох, то осаждающие могли бы подумать: "Трусит он или изменил, предал нас врагу?" Так об Иисусе мог думать народ.
Здесь, в Иерусалиме, повторяется то же, что там, в Вифсаиде, по Умножении хлебов: народ хочет сделать Иисуса царем, и Тот, как будто сначала согласившись, потом отвергает царство -- "обманывает" всех. Этого Ему никогда народ не простит. Те же уста, что возглашали "Осанна!" -- завопят: "Распни!"
IX
Около всякой трагедии, личной и общей, происходит то, что можно бы назвать "духовным вихрем" или "водоворотом". Души вовлекаются в него, как частицы воды в водоворот, или частицы воздуха -- в вихрь. Кажется, и около этой величайшей из вех человеческих трагедий -- Страстей Господних -- образовался "духовный вихрь" такой силы, какой не было и не будет уже никогда во всемирной истории. Кажется, все приближающиеся к этой трагедии, от Петра до Иуды, от Пилата до Ганана, более или менее смутно чувствуют, что в ней решаются вечные судьбы не только каждого из них в отдельности, но и всего Израиля, а может быть, и всего человечества. Сколько бы люди ни уходили от этого великого дела к малым делам и делишкам своим, "кто на поле свое, а кто на торговлю свою", -- с каждым из них могло случиться то же, что с Симоном Киринеянином, который, идучи с поля, попал нечаянно под крест (Мк. 15, 21); каждый более или менее смутно чувствовал агонию общую по неимоверно растущему в нем самом нагнетению ужаса, как бы раздавливающему все, психическому давлению атмосфер.
X
Очень вероятно, что Иисус провел в Иерусалиме более семи дней (немногим, впрочем, более): семь дней Страстей Господних -- символически-образное, священное, как во всех мистериях, число12. Но также вероятно, что в неудержимо стремительном у синоптиков беге событий к одной последней точке, в их неимоверной сжатости, сгущенности (по закону трагического действия -- "единству времени"), уцелело исторически подлинное воспоминание о том, что люди действительно переживали в эти, по счету Марка и Матфея, пять дней, от Серого Понедельника до Черной Пятницы: это -- как бы сжатость, сгущенность воздуха в вихре, а вихрь -- Агония. Кажется, лучше всего это понял Иоанн.
Многие в народе говорили: "Он точно пророк".
Другие же говорили: "Это Христос (Мессия)". А иные: "Разве из Галилеи придет Христос?"
...Итак, произошла о Нем распря в народе (Ио. 7, 40--42).
"Распря", может быть, не только в народе -- во всех, но и в каждом.
Бесом Он одержим и безумствует; что слушаете Его? (Ио. 10, 20)
Кто это говорит сегодня, может быть, скажет завтра: "Это Христос", -- и почти поверит этому, -- почти, но не совсем; верит сегодня, а завтра опять усомнится:
не знаем, откуда Он (Ио. 9, 29).
Если этого не знают одни, то другие слишком хорошо знают:
не Иисус ли это, Иосифов Сын, которого отца и мать мы знаем? Как Он говорит: "Я сошел с небес"? (Ио. 6, 42)
Вместо слишком для нас привычного Иисуса Плотника представим себе Иисуса портного, столяра или сапожника, и мы сразу поймем, а может быть, и простим негодование и ужас тех, кто слышит, что сапожник этот, столяр или портной есть "от начала Сущий", что Им "небеса сотворены" и что Он "грядет одесную Силы на облаках небесных" (Мк. 14, 62). Только что ел головку чеснока, отирал пот с лица или ступал босыми ногами по грязным лужам иерусалимских улиц -- и вдруг: "Я сошел с небес".
Я и Отец -- одно. -- Тут опять... схватили каменья, чтобы побить Его.
Иисус же сказал им: много добрых дел показал Я вам от Отца Моего; за которые из них хотите побить Меня камнями?
Иудеи же сказали Ему в ответ: не за добрые дела хотим побить Тебя камнями, а за то, что Ты, будучи человеком, делаешь Себя Богом (Ио. 10, 30--33).
Теперь узнали мы, что бес в Тебе (Ио. 8, 52).
Узнали почти, но не совсем. В том-то и мука их, как бы уже неземная, вечная, -- "червь неусыпающий, огнь неугасающий", -- что не могут этого узнать совсем.
Кто же Ты? (Ио. 8, ?5)
Долго ли Тебе держать нас в недоумении! Если Ты -- Христос (Мессия), скажи нам прямо (Ио. 10, 24).
Прямо не скажет, ответит таинственнейшим словом, как бы собственным именем: "Я".
Когда вознесете Сына человеческого, тогда узнаете, что это Я, ὲγώ ὲιμι (8, 28).
XI
Держит не только врагов Своих, но и друзей, весь народ, -- в "недоумении", в ожидании, в пытке надеждой и страхом, в муке сверх сил человеческих -- раздирающей душу надвое муке всех агоний: душу свою погубить или спасти? исповедать Его, как Петр, или предать, как Иуда? с Ним -- на крест или на крест -- Его? Этого не могут решить, но уже и тем, что не могут, решают.
То же почти, что сказал Иисус тому книжнику:
недалеко ты от царства Божия (Мк. 12, 24) --
мог бы Он сказать всему Израилю: близко подошел и он к царству Божию, почти вошел в него, но совсем не войдет.
С медленно в сердце проникающей горечью снова видит Иисус и здесь, в Иерусалиме, так же как там, в Галилее, что люди поворачиваются спиною к Царству.
Звать послал на брачный пир... и не хотели прийти (Мт. 22, 3).
Снова остался один; косность и тупость людей снова испытал на Себе, как никто.
Мертвым мертвецов своих погребать предоставь (Мт. 8, 22).
Понял снова, что весь Израиль, а может быть, и все человечество, -- поле мертвых костей. "Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле?"
Некто имел в винограднике смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел.
И сказал виноградарю: вот я третий год прихожу искать, плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби же ее; на что она и место занимает? (Лк. 13, 6--7)
Эта притча -- в слове; а вот она же и в действии. Утром в Понедельник, возвращаясь в Иерусалим из Вифании, взалкал Иисус, --
и, увидев при дороге смоковницу, подошел к ней, и, ничего не нашедши на ней, кроме листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла (Мт. 21, 17--19).
Если же засохла и не "тотчас", то завтра засохнет наверное13: "Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут".
Кто эта смоковница? Весь Израиль, а может быть, и все человечество. В этом-то "может быть" -- Его Агония и наша.
XII
Днем Он учил во храме, а ночи, выходя, проводил на горе Елеонской.
И весь народ с утра приходил к Нему в храм слушать Его (Лк. 21, 37--38).
Вечером в Среду уйдет из Иерусалима в Вифанию, и народ уже не увидит Его, пока не выведет Его к нему Пилат, в терновом венце и багрянице, осмеянного, оплеванного, окровавленного.
Се, Царь ваш! (Ио. 19, 14)
Но, прежде чем уйти, скажет Сын человеческий Израилю -- всему человечеству -- последнее слово, неумолкаемое до конца времен. В том-то и сила этого слова, что оно никогда не умолкнет; через двадцать веков будет звучать, как будто сказано сейчас.
Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете царство небесное людям; ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, вожди слепые!
Самое внутреннее в людях обличает взор всевидящий: гробы набеленные прозрачны под ним, точно хрустальны, и видно, какая нечисть внутри. Слушают фарисеи молча, не двигаясь, точно пригвожденные к позорному столбу; не могут уйти, должны дослушать все до конца. "Горе! Горе! Ouai! Ouai!" -- как бича ударяющего свист.
Первая вспыхнувшая искра Вечного Огня:
идите от Меня, проклятые, в огнь вечный;
первая точка Страшного Суда во всемирной истории -- вот что такое это слово.
О, если бы можно было нам сказать: "Это они, а не мы; огненным бичом их лица -- не наши исполосованы"! Но стоит нам только посмотреться в зеркало, чтобы и на своем лице увидеть след бича Господня.
Дополняйте же меру отцов ваших.
Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля...
Истинно говорю вам, что все это придет в род сей... Се, оставляется вам дом ваш пуст (Мт. 23).
Чей дом? Только ли Израиля? Нет, и всего человечества.
Если не покаетесь, все так же погибнете (Лк. 13, 3).
Это -- самое огненное, яростное, "мятежное", "переворотное", "революционное" из всех на земле сказанных слов. Только в тот день, когда оно исполнится (а мы все слышим или могли бы услышать, что слово это слишком верно и вечно, чтобы могло не исполниться), только в тот день и начнется не мнимая, а действительная, не наша, "демоническая", а Его, Божественная, Революция -- путь к царству Божию на земле, как на небе.
XIII
"Или Он, или мы; если мы с Богом, то Он с диаволом", -- думают враги Господни, не только фарисеи-лицемеры, но и люди глубокой совести. Очень вероятно, что были минуты, когда мудрые политики, слуги Ганановы, надеялись, что дело с Иисусом кончится, как все на свете кончается, -- ничем, сойдет на нет, игра будет вничью. Но были, вероятно, и другие минуты, когда чувствовали они, что почва уходит у них из-под ног, и всегдашнее правило их: "не двигать неподвижного" -- может оказаться недостаточным: все куда-то сдвинулось, началось-таки "возмущение в народе". "Шут на осле" для них страшнее, чем думал Ганан.
XIV
Кажется, в Среду под вечер, после той "возмутительной" речи, собрались члены Синедриона в доме Каиафы14:
И положили в совете, схватив Иисуса хитростью, убить (Мт. 26, 3 -- 4).
Но говорили: только не в праздник (Пасхи), чтобы не сделалось возмущение в народе (Мк. 14, 2).
"Только не в праздник" -- значит "до праздника"15: все согласны в том, что надо спешить и, несмотря на опасность "возмущения", кончить все в оставшиеся от Среды до Пятницы сорок восемь часов16. "Хитростью схватив, убить" -- значит: убить тайным, из-за угла, нападением, может быть, наемных убийц.
Что произошло на этом последнем совещании, мы не знаем; но можем об этом хотя бы отчасти судить по свидетельству IV Евангелия о другом подобном совещании, более раннем, но в те же предпасхальные дни (Ио. 11, 55).
Первосвященники же и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать?
Если оставим Его так, то все уверуют в Него и придут римляне и овладеют и местом нашим (храмом), и народом (Ио. 11, 48).
"Что нам делать?" -- почти крик отчаяния. Струсили так, что потеряли голову. Может быть, и в том последнем решении: "хитростью схватив Его, убить" -- храбрость отчаяния. Это еще яснее при Вшествии в Иерусалим:
видите, что ничего не можете сделать? Весь мир идет за Ним (Ио. 12, 19).
Только мудрый Ганан знает, что надо делать. Он-то и говорит устами Каиафы -- одной из послушных, в кукольном театре на невидимых ниточках движущихся кукол:
вы ничего не знаете; и не рассудите, что лучше нам, чтобы один человек умер за народ, нежели чтоб весь народ погиб (Ио. 11, 49--50).
Цель оправдывает средства в политике, а в арифметике миллион человеческих жизней больше одной17. В голову им не приходит однажды Никодимом, членом Синедриона, заданный вопрос:
судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? (Ио. 7, 51)
Нет, закон не судит Христа, а убивает:
с этого дня положили Его убить (Ио. 11, 53).
XV
"Хитростью схватив, убить" -- это легче сказать, чем сделать.
Первосвященники же... искали погубить Его и не находили, что бы сделать с Ним, потому что все народное множество приковано было к устам Его (Лк. 19, 47--48).
Слуги их, посланные однажды, чтобы схватить Его, вернулись ни с чем и, когда спросили их:
почему же вы не привели Его? --
отвечали:
никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ио. 7, 45--46).
Слуги "прельстились", но и господа их -- тоже: члены Синедриона Никодим и Иосиф Аримафейский -- тайные ученики Господни (Ио. 19, 38--39). И, может быть, не только эти.
...Многие же из начальников уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедовали, чтобы не быть отлученными от Синагоги (Ио. 12, 42).
Всюду измена, наверху и внизу. Знают враги Иисуса, что, как бы ни охладел к Нему народ, гаснущее сегодня пламя может вспыхнуть завтра с новою силою. Если и за мертвого Иоанна Пророка весь народ готов был побить их камнями, то за живого Иисуса Мессию -- тем более. Только что на Него покусятся -- вырастет народ вокруг Него стеною, защитит Его или растерзает убийц18.
Знают также, почему Он каждый день уходит на ночь в Вифанию: прячется там или прячут Его другие в верном убежище; преданные ученики охраняют Его. Сколько их -- двенадцать, семьдесят или больше, -- никому неизвестно; но эти не выдадут.
"Что же делать?" -- думают глупые в отчаянии; но мудрый Ганан все еще надеется; кто-то шепчет ему на ухо: "Предатель".
XVI
А пока что дело врагов Господних остановилось на мертвой точке; но и дело друзей Его -- тоже. Все опять заколебалось, как уже столько раз, на острие ножа. Все еще мог бы сказать Иисус всему народу -- всему человечеству: "Недалеко ты от царства Божия"; все еще люди могут сделать выбор между Иисусом и Гананом, Сыном Божиим и сыном дьявола: "может быть, Сына моего постыдятся"; все еще "может быть", ничего до креста не потеряно: можно все исправить, искупить, остановить на краю гибели, -- спасти. Только бы хоть кто-нибудь был с Ним до конца -- до Креста. Но вот никого во всем Израиле -- во всем человечестве. Он -- один, как никто никогда не был и не будет в мире один.
XVII
Кажется, в тот самый час, когда враги Его совещались, как бы Его убить, --
сел Иисус против сокровиищых ящиков (в храме) и наблюдал, как народ кидает в них медь (Мк. 12, 41).
В первом из двух внутренних, язычникам недоступных дворов храма, так называемом "Женском", azarat naschim, в одной из великолепных, блиставших драгоценными вкладами сокровищных палат, шли по стенам вделанные в них тринадцать ящиков, суженных кверху наподобие труб, так и называвшихся "трубами", schopharot -- как бы огромных копилок, с отверстием в узком конце для кидаемых монет и с особою под каждым ящиком надписью о назначении вкладов19.
Против них-то и сел Иисус. К этому быстрому, прямо, как всегда, к делу идущему воспоминанию Марка-Петра прибавляет живую черту, в лице Иисуса, "живописец" Лука (21, 1):
очи подняв, ἀναβλὲψας, увидел...
Значит, сидит сначала, опустив глаза, должно быть, глубоко задумавшись, ничего кругом не видя20.
В этот предпоследний вечер Свой на земле, последний -- с народом, молча, праздно сидит, ничего не делает,-- не учит, не исцеляет, как будто Ему уже нечего делать с людьми и людям -- с Ним: между ними все кончено. Был всегда один, но теперь, как никогда.
Длинной, должно быть, вереницей проходят люди к тринадцати ящикам. Видят ли Его, узнают ли или проходят мимо Него, как мимо пустого места? Судя по тому, что сейчас подзовет к Себе учеников, отошли от Него и они (это не случайно вспоминает Петр-Марк: через тридцать лет видит, как Иисус тогда был один). Может быть, и хотели бы к Нему подойти, но не смеют: слишком один.
Вот наступает час, и наступил уже, когда вы рассеетесь, каждый в свою сторону, и оставите Меня одного. Но Я не один, потому что Отец со Мной (Ио. 16, 32).
XVIII
Вдруг поднял глаза и увидел.
Многие богатые клали много.
Пришедши же, одна нищая вдова положила две лепты, что составляет кодрант.
Он же, подозвав учеников Своих, сказал им: аминь, говорю вам, --
(так всегда начинает, если хочет, чтобы слово Его врезалось в память слушателей), --
аминь, говорю вам, эта нищая вдова бросила больше всех бросавших в ящик.
Ибо все они клали от избытка своего, а она от нищеты своей положила все, что имела, все пропитание свое (всю жизнь, ὂλον τὸν βίον) (Мк. 12, 41--42).
Сердце нищей видит Нищий, знает, что последний грош иногда -- "вся жизнь". Две у нее были денежки: могла бы сохранить для себя, пожалеть одну; но вот отдала обе21. Кому? В те тринадцать ящиков собиралась не милостыня бедным, а приношения на дом Господень, храм: значит, последнее свое отдала не людям, а Богу. И солнцем засияет эта темная полушка в слове Господнем: "аминь, говорю вам", -- до пределов земли и до конца времен.
XIX
"Поднял глаза и увидел". Та же у Него и теперь ясность и тишина видящего все, потому что все любящего взора, как там, в Назарете, когда Он с детским любопытством наблюдал, как бедная женщина, может быть, матерь Его, зажегши свечу, подметала комнату, чтобы найти потерянную драхму (Лк. 15, 8--10); или уличные дети, ссорясь от скуки, играли то в свадьбу, то в похороны (Мт. 11, 16).
Между двумя Агониями -- через три дня после первой, во храме, и накануне второй, в Гефсимании, -- эта ясность и тишина.
Если Я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со Мной: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают Меня (Пс. 22, 4).
Как Он страдал, мы знаем или могли бы узнать, хотя бы отчасти, по собственному опыту; но никогда не узнаем, как Он блаженствовал.
Редкие, побывавшие почти внутри смерча и чудом спасшиеся пловцы вспоминают, что в последние минуты перед тем, как разразиться смерчу, -- над самою осью вертящегося с непостижимой быстротой водяного волчка-хобота, в совершенно круглом между угольно-черных разорванных туч, отверстии, сияло райски голубое небо. Ясность блаженства Господня над Агонией -- это голубое небо над смерчем.
Та же ясность и тишина, как в бурю на Геннисаретском озере:
сделалась великая тишина (Мк. 4, 38--39).
"Я победил мир". Чем? Тишиной. "После бури веяние тихого ветра -- и там Господь" (III Цар. 19, 12). Всех бурь земных тишина небесная -- Он.
11
ВОСКРЕС
I
Тело распятого, если не будет испрошено близкими для погребения, должно висеть на кресте, пока не расклюют его хищные птицы, или само оно, истлев, не рассыплется прахом: так по римскому обычаю, а по закону иудейскому в самый день смерти, еще до захода солнца, тело должно быть снято с креста и брошено в "общую яму", funeratricium, чтобы "повешенный на древе", "Богом проклятый", не осквернял земли и неба1. Вот почему иудеи, тотчас по смерти Иисуса, просили Пилата снять с креста всех трех распятых. Тот согласился, должно быть, по всегдашнему римскому правилу не нарушать местных обычаев.
Воины пришли и, чтобы покончить с двумя еще живыми разбойниками, совершили над ними "крестное ломание костей", crucifragium, -- перебили им голени железной дубиной.
Пришедши же к Иисусу и увидев, что Он уже умер, не перебили у Него голеней.
Но один из воинов пронзил Ему ребра копьем (Ио. 19, 33--34).
Лишний ли раз поднять тяжелую дубину поленился или мертвое тело калечить не захотел -- ударил копьем куда ни попало и тем нечаянно исполнил два пророчества: "кость Его да не сокрушится" (Исх. 12, 46); и "воззрят на Того, Кого пронзили" (Зах. 12, 10).
Видевший же то засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили (Ио. 19, 36).
Истина -- в том, что не "тенью только", quasi per umbram, как будут учить докеты, а действительно страдал и умирал Сын Божий: весь закон естества исполнил -- умер Несотворенный, как умирает вся тварь.
II
Что помешало врагам Иисуса бросить тело Его в "общую яму", вместе с телами разбойников, -- это мы узнаем из свидетельства синоптиков лучше, нежели из IV Евангелия, где времена спутаны: "после того (перебития голеней) Иосиф из Аримафеи... просил Пилата снять тело Иисуса, и Пилат позволил" (19, 38). Нет, конечно, не после, а до того: замысел врагов Господних не успел бы иначе предупредить Иосиф.
Член Синедриона, но в деле Иисусовых врагов участия не принимавший, "человек добрый и праведный" (Лк. 23, 50--51), "ученик Господень, но тайный, из страха от Иудеев" (Ио. 19, 38), "царства Божия ожидавший и сам", Иосиф, --
осмелившись, τολμήσας, войти к Пилату, просил (у него) тела Иисусова (Мк. 15, 43).
Скорой смерти Его удивившись и справившись о ней у сотника, Пилат велел отдать Иосифу, по Маркову страшному слову (15, 45), "труп" Иисуса, πτῶμα, исполнив тем точно нам известную, историческую подлинность евангельского свидетельства подтверждающую, статью римского законодательства: "Должно тела казненных выдавать для погребения тем, кто их испрашивает"2.
Вдруг перестать бояться, одному восстать на многих, тело Друга отнять у врагов и "на древе повешенному, Богом проклятому", отдать свой собственный гроб (Мт. 27, 60), -- чтобы на это "осмелиться", нужно было Иосифу действительное мужество. Явные ученики отреклись от Учителя; тайный -- верен Ему до конца. "Добрый человек", Иосиф, спас от "общей ямы" вместе с телом Господним и душу всего человечества.
III
Иосиф пошел и снял тело с креста (Ио. 19, 38).
Сделал это, конечно, не один, а с помощью таких же смелых и добрых людей, как он.
"Сняли" тело, καθελών (Лк. 23, 53), -- этим одним словом почти столько же сказано, как и тем одним: "распяли".
Знают, что надо спешить, чтобы до конца погребения не зашло предсубботнее солнце и какой-либо новою хитростью не отняли Тела враги; а все-таки медленно, бережно, так, чтобы уже почти разодранных гвоздями ладоней и ступней совсем не разодрать, вынимают клещами из ран длинные "крестные гвозди", masmera min haselub. Стоя на приставленной ко кресту лестнице, чувствуют тяжесть и холод бессильно на них валящегося тела -- "трупа" и дивятся, может быть, сами того не зная, что так тяжело оно и холодно, так мертво, что очи эти, такие зрячие, слепы; такие вещие, немы уста, и сердце, бившееся так, остановилось, -- как будто на что-то другое надеялись: раньше никогда не понимали и только сейчас вдруг поняли смерть. Но, может быть, чувствуют также, что это мертвое Тело -- такое сокровище, какого мир не видал и уже не увидит.
Давеча вдали стоявшие жены теперь подошли, на руки приняли Тело; хотели бы обмыть его слезами, но слез давно уже нет: обмоют водой из колодца (он тут же в саду, где гроб)3, и черные от запекшейся крови на бледном теле уста зияющих ран будут целовать так страстно, как уст умершего сына -- мать и любящая уст любимого не целовали никогда.
IV
Пришел и Никодим, --
некогда к Иисусу приходивший ночью, а теперь -- днем: значит, осмелел и он так же, как Иосиф, --
мировой смолы и алоя состав принес, литр около ста, --
пуда два с половиной: для царского погребения хватило бы.
И, взявши тело Иисуса, обвил его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают Иудеи.
"Спи, усопший в гробу, до воскресения мертвых", -- такого погребения безнадежный смысл.
Был же на месте том... сад, и в саду гроб новый, в котором никто еще не был положен.
Там положили Иисуса... потому что гроб был близко (Ио. 19, 39--42).
Судя по нынешним, близ Иерусалима найденным гробам, а также по свидетельству древнейших паломников, видевших если не тот самый гроб, то подобный тому, где положен был Иисус, -- он состоял из двух в толще скалы вырубленных келий -- внешней и внутренней, с такою низкою дверцею, что надо было нагнуться, чтобы войти в нее по двум-трем ступеням. Там, внутри, в гробовой пещере, по-арамейски meara4, вырублена была, тоже в скале под аркою, узкая, длинная, в рост человека, скамья или ковчегообразное ложе, как бы "ясли" -- вторые, смертные, подобные тем первым, Рождественским5. Видел св. Аркульф, паломник VII века, рубцы от железной кирки, как будто еще свежие, в мертвенно-белой, известняковой скале, с розовыми, точно живыми от льющейся крови, теплыми жилками6.
Плоский, круглый, тяжелый, как мельничный жернов, камень, golel, что значит "катун", вкатываясь в выдолбленную щель, в скале открывал, а выкатываясь из нее, закрывал устье пещеры7.
V
Там была Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба, --
вспоминает Матфей (27, 61), и Лука (23, 55):
женщины... смотрели на гроб, и как полагали Его.
Смотрят, как будто уже знают, что им это нужно видеть; но еще не знают, зачем. Белое в сумраке пещеры, в пелены закутанное, длинное, узкое, на узкой, длинной скамье или ковчегообразном ложе лежащее тело неизгладимо запечатлеется в их памяти. Это последний, с последним лучом заходящего солнца, взор живых на Умершего.
Выкатился из щели "катун", глухо стукнул, дверь завалил и как будто всю Блаженную Весть стуком глухим заглушил. "Жизнь", -- сказал Господь; "Смерть", -- ответил голель. Слышали жены, как стукнул глухо "катун". Мертвый, по живым сердцам покатившись, раздавил их, как жернов давит зерно.
Миром умастили, туго спеленали, в гроб уложили, завалили камнем. "В третий день воскресну", -- забыли все? Нет, не все. Вспыхнет и в раздавленных сердцах надежда, как пламя -- в растоптанном жаре углей. Вспомнят жены -- услышат:
сиротами вас не оставлю, приду к вам (Ио. 14, 18).
Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 16, 16).
VI
И, возвратившись (в домы свои), приготовили масти с благовониями.
Раз уже умастили, до гроба; зачем же снова в гробу умащать? Или сами не знают зачем, только хотят Его снова увидеть, узнать, что будет с Ним, "в день третий"?
В день же субботний остались в покое (Лк. 23, 56).
Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит -- встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: "Я -- воскресение и жизнь", а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит -- страшный покой. Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное -- помнит.
Мы же... скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы8.
Что у них в душе -- скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном "спят от печали", так же, как там, в Гефсимании.
Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать (Мк. 14, 37).
Спят и плачут во сне, но уже без слез -- слезы иссякли давно:
разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя -- в месте тления? (Пс. 87--88, 11--13).
VII
Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.
И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?
И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.
И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.
Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.
Но идите, скажите ученикам и Петру: "Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам".
И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (ἒκστασις, "исступление", "восторг"), и никому ничего не сказали, потому что боялись (Мк. 16, 1--8).
Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем -- может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий9. Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: "потому что боялись", ἐφοβοῦντο γάρ; нынешний же конец Марка им еще был неизвестен10.
Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены "никому ничего не сказали" и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали -- ослушались воли Господней: "Идите, скажите"?
Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком -- Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.
Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: "Мой конец лучше", -- и не был ли бы прав?
VIII
А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, -- и ничего бы не было сказано, а так -- все.
Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и "было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным", -- верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством11.
Вся Тайная Вечеря -- в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, "вот Тело Мое"; а в этих двух: ho hakha, "Его здесь нет", -- все Воскресение12.
Марк как будто знает нашу математическую теорию "бесконечно малых величин": чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.
Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!
IX
Тайну вам говорю, μυστηριον, --
не говорит, а шепчет на ухо Павел эллидам, верящим так же легко, как мы, в "бессмертие души" и так же трудно -- в "воскресение плоти"; шепчет "несказуемое", άρρητον, всех "мистерий", а этой, Воскресной, -- больше всех:
тайну вам говорю... все мы изменимся вдруг (в этом времени, ἐν άτόμα), во мгновение ока (I Кор. 15, 51--52).
"Человек должен измениться физически", по слову Кириллова ("Бесы" Достоевского); "человек есть то, что должно быть преодолено", по слову Ницше. Так "изменился физически", "преобразился", μεταμορφάθη, "совершил в теле своем метаморфозу" Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше бесконечно, "изменился" Он и в гробу.
"Чтобы действительно мертвое тело ожило, надо, чтобы нарушено было столько несомненнейших законов, физических, химических и физиологических, что какую угодно гипотезу должно предпочесть евангельскому свидетельству о Воскресении, будь оно даже в пятьдесят раз сильнее", -- решает какой-то философ наших дней (все равно какой, -- имя ему легион). Как бы удивился он, а может быть, и задумался бы, если бы, напомнив ему Павлову тайну: "Все мы изменимся", -- мы сделали из нее простейший вывод: в пройденных уже, ведомых нам, ступенях мировой Эволюции -- превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной -- в животное, животного -- в человека, -- не были вовсе нарушены, а были исполнены -- восполнены -- законы физические, химические и физиологические: так же и в последней, еще не пройденной, неведомой нам, ступени -- в "превращении", "метаморфозе", смертного человека в бессмертного, -- те же законы не будут нарушены, а исполнены -- восполнены, по Лотцевой формуле логического закона необходимости -- смерти, преодолеваемой жизнью: a + b + c = a + b + c + x, -- "чудо" (слово это недостаточно, но у нас другого нет): "все мы изменимся" -- умрем -- воскреснем.
X
Более чем вероятно, что Павлово "изменение" включает в себя исчезновение тела: здесь умрем -- "исчезнем"; там "воскреснем" -- "явимся". Вот почему и "Первенец из мертвых" (I Кор. 15, 20), Иисус, умер -- "исчез" -- воскрес.
Этого нельзя сказать святее, страшнее, точнее, исторически подлинней, чем сказано Марком:
Он воскрес; Его здесь нет, --
по-арамейски: ha hakha. Сказанному "нет" отвечает несказуемое "есть": здесь нет -- там есть; мертвый здесь -- там Живой; умер -- исчез -- воскрес.
То же, теми же словами повторяют все три свидетеля, потому что самое для них нужное, главное, все решающее, -- это.
Здесь Его нет; вот место, где Его положили, --
по-арамейски: ha atra han deshhavon lek14, -- говорит "юноша в белых одеждах" -- Ангел или не Ангел, а кто-то неузнанный. В I Евангелии (28, 6) -- еще сильнее, настойчивей:
здесь Его нет... Подойдите, посмотрите место, где Он лежал.
"Если моим словам не верите, то пустому гробу поверьте", vacuo credetis sepulcro, -- верно понял Иероним15.
XI
Вот когда вспомнили жены, как смотрели на место, где Его полагали, в Страстную Пятницу; поняли, должно быть, только теперь, зачем тогда смотрели так жадно-пристально. Вместо тела, -- пустая, гладкая скамья или ковчегообразное ложе -- пустой гроб.
Чувствует, может быть, и Лука (24, 3) не хуже Марка эту нерасторжимую связь пустого гроба -- исчезнувшего тела с телом воскресшим:
...(в гроб) вошедши, не нашли тела.
Знает, кажется, Марк, что для не увидевших еще и поверивших пустой гроб действительнее, осязательнее всех "явлений" -- возможных "видений", "призраков", phantasma.
Видя Его, идущего по воде, подумали, что это призрак, phantasma (Мк. 6, 49).
Так же подумают, когда увидят Воскресшего (Лк. 24, 37).
Очень знаменательно, что самый миг Воскресения "атом времени" во всех четырех или, включая Павла и нынешний конец Марка, шести свидетельствах, остается невидимым. Опыт только внешний, исторический, и опыт внутренне-внешний, религиозно-исторический, подходят с двух противоположных сторон к тому же пустому гробу. Первый говорит: "Умер -- исчез"; "изменился -- воскрес", -- говорит второй. Ближе к тому, что было, нельзя подойти. Как ни свято, ни подлинно для нас в евангельских свидетельствах все, что следует затем, -- это уже более или менее человеческие попытки подойти к божественно-неприступному, -- к тому, чего нельзя сказать никакими словами, подумать нельзя никакими мыслями, почувствовать никакими чувствами, никаким знанием узнать.
Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие (Ио. 20, 29).
В этом, как почти во всем, Марк согласен с Иоанном, первый свидетель -- с последним. Веры невидящей блаженство -- вот в Марковой чаше, поднесенной к нашим устам, невидимо-прозрачная вода.
XII
И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас.
Ужасом отделен, как стеной непроницаемой, тот мир от этого. Только один-единственный раз, в одной-единственной точке пространства и времени -- в этом пустом гробу, в этот миг восхода солнечного -- рушилась стена, и люди могли заглянуть в то, что за нею. Вот от чего бегут жены, сами не зная куда, слыша, что за ними рушится стена. Любящие бегут от Возлюбленного, как стадо ланей -- от лютого льва; летят, как стая голубок от хищного ястреба. Но не убегут, -- настигнет их везде.
...Вот Иисус встретил их и сказал им: радуйтесь! И они, приступив, ухватились за ноги Его.
Так у Матфея (28, 9). Этого Марк не знает; знают ли и сами жены, видят ли Его? Больше, чем видят: Он -- в них, они -- в Нем.
Мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня... В тот день узнаете, что вы во Мне, и Я в вас (Ио. 14, 19--20).
XIII
Первому из учеников Господь явился Петру. Но мы узнаем об этом не от самого Петра, а от других. Есть, правда, глухой намек на это у Марка, "толмача" Петрова: "Идите, скажите ученикам и Петру". Здесь, может быть, выделен Петр из сонма учеников потому, что первое явление Воскресшего будет не им всем, а ему одному.
...Кифе явился (ὢφθη, стал видим); потом -- Двенадцати, --
скажет Павел двумя словами (I Кор. 15, 4), и теми же двумя -- Лука (24, 34).
...Симону явился (стал видим).
И больше во всех Новозаветных свидетельствах ни слова об этом, ни звука. Очень вероятно, что все молчат, потому что молчит сам Петр. С кровель будет возвещать:
...Бог воскресил Иисуса, чему все мы свидетели (Д. А. 2, 32).
Если бы спросили Петра: "Кому Господь явился первому?" -- он ответил бы: "Мне". Но на вопросы: "Где явился, когда, в каком виде?" -- уже не ответил бы или разве только шепотом, на ухо. Это для него "несказуемое", ἂρρητον, слишком святое и страшное, то, от чего язык прилипает к гортани. Он никому ничего не говорит об этом, "потому что боится", так же, как жены, бежавшие от гроба, "никому ничего не сказали, потому что боялись".
XIV
Были у них (Иудеев) споры о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждал, будто Он жив (Д. А. 25, 19), --
верно, по-своему понял римский прокуратор, Порций Фест, тюремщик Павла. "Жив Иисус" -- это главное для Павла; больше, чем вера, -- опыт-знание, такое же несомненное, как то, что я -- я.
Павлово свидетельство о Воскресении, по внешнему признаку -- времени записи, предшествует свидетельству Маркову лет на десять. В 50-х годах сообщает Павел Коринфянам слышанное от ближайших учеников Иисуса если не в самый год смерти Его, то через год или два16:
преподал я вам, что и сам принял: что умер Христос за грехи наши, по Писанию; и что погребен и воскрес в третий день, по Писанию; и что явился Кифе, а потом Двенадцати; потом сразу более нежели пятистам братии, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили; потом -- Иакову и так же всем Апостолам (I Кор. 15, 3--8).
"Умер -- погребен -- воскрес": в этом трехчленном символе веры исторически главный для Павла и для нас -- средний член: "погребен"; связующий два крайних: "умер -- воскрес". Зная, что Иисус "погребен и воскрес" -- вышел из гроба, знает Павел, конечно, и то, что гроб оказался пустым: "Здесь Его нет; вот место, где Его положили": пустое место -- пустой гроб. Если евангельское свидетельство о нем исторически неподлинно, то непонятно, как Павел через два года по смерти Господней или даже в самый год ее мог принять это свидетельство за несомненную истину; так же непонятно, как мог он принять и воспоминание о "третьем дне" Воскресения за такую же истину. Чтобы знать, что Иисус воскрес не раньше и не позже третьего дня, ученики должны были в этот именно день находиться в Иерусалиме и видеть Воскресшего: следовательно, вопреки утверждению всей левой критики, не могли "бежать в Галилею". Бегства этого не предполагает никто из евангелистов. "Он впереди нас (учеников) пойдет в Галилею", -- в будущем времени: "пойдет"; следовательно, опять-таки ученики должны были в день Воскресения находиться в Иерусалиме, у пустого гроба. Это и значит, что для всех шести Новозаветных свидетельств существует между пустым гробом и Воскресением нерасторжимая связь: "исчез -- воскрес".
XV
Римские воины, отданные римским наместником под начальство иудеев:
стражу будете иметь;- ступайте, охраняйте (гроб), как знаете (Мт. 27, 65), --
это слишком не похоже на историю. Но, как бы мы ни относились к исторической подлинности Матфеева свидетельства о римской страже у гроба Господня, оно драгоценно для нас как лучшее доказательство того, что в 80-х годах, когда писано Евангелие от Матфея, существовало внеевангельское, ученикам Иисуса враждебное и, следовательно, независимое от них иудейское предание-воспоминание все о той же неразрывной связи пустого гроба с тем, о чем иудеи говорили Пилату:
...будет последний обман хуже первого (Мт. 27, 64), --
хуже сказанного Учителем: "воскресну", -- будет сказанное учениками: "воскрес".
Это же свидетельство Матфея -- лучшее доказательство и того, что, когда еще можно было узнать, пуст ли действительно гроб, -- слух прошел об исчезновении Тела, и действительная причина этого возможного исчезновения осталась неразгаданной17.
"Выкрали ночью тело Его из гроба... ученики... и доныне обманывают людей, будто Он воскрес", -- скажет Юстину Мученику Трифон Иудей уже в середине II века18: вот как живуч этот слух и как нерасторжима для злейших врагов Господних связь трех логических звеньев: "умер -- исчез -- воскрес".
XVI
Главная исходная точка всех бывших и будущих споров о действительных "явлениях" Воскресшего ("явил Себя живым", Д. А. 1, 3) или только "призрачных видениях", phantasma, "галлюцинациях", -- главная исходная точка всех этих споров вообще и для нас, как две тысячи лет назад, -- пустой гроб. Тайна его и доныне остается неразгаданной. Здесь -- как бы "ужас пустоты", vacuum, всего нашего исторического опыта.
Что произошло с исчезнувшим Телом, -- "маленький случай", petit hasard19, или "маленькое плутовство", petit supercherie, как думает Ренан20; или огромный "всемирно-исторический фокус-мошенничество", как заключает Штраус21, через семнадцать веков повторяя Цельза: "Кто это видел (как Иисус воскрес)? -- Полоумная женщина (Мария Магдалина) и еще кое-кто из той же мошеннической шайки фокусников"22. Или, наконец, все объясняется пятью-шестью необыкновенно живыми "галлюцинациями"? -- "О, божественная сила любви!.. Миру даст воскресшего Бога страсть галлюцинирующей женщины", -- все еще поет, чаруя любителей уличной музыки, самая фальшивая из всех шарманок XIX века -- "Прекрасная Елена христианства", как Пруст назовет Ренанову "Жизнь Иисуса"23.
Но все, у кого есть хоть капля исторического слуха и зрения, чувствуют какое-то слишком твердое тело исторической действительности в евангельских свидетельствах о Воскресении, чтобы отвергнуть их просто, как "миф". -- "Малый разум", rationalismus vulgaris, XVIII века вынужден был предположить мнимую смерть ("глубочайший обморок") Иисуса на кресте24: до того невероятно, чтобы в явлениях Воскресшего все было только "обман" или "самообман", "галлюцинация"; а немногим больший разум двух последних веков, чтобы разорвать слишком для него опасную связь пустого гроба с явлениями или "видениями" Воскресшего, вынужден предположить, что тело Христа -- и все христианство вместе с Ним -- выброшено в "общую яму", "свалку для нечистот"25.
XVII
Что же, в самом деле, произошло с телом Иисуса? Если оно оставалось в гробу, то как могла родиться вера учеников и как могли они ее возвещать тут же, в Иерусалиме, где так легко было доказать всем, что тело мнимо воскресшего все еще лежит и тлеет в гробу? Трудность эту обходят, предполагая, что весть о Воскресении ученики сначала таили от иудеев, "шептали ее друг другу на ухо", далеко от Иерусалима, в Галилее26. Но предположение это ничем не подтверждается ни в евангельских свидетельствах, ни тем еще менее в Деяниях Апостолов, где Петр возвещает с кровель:
...всем да будет известно... что Иисуса Христа, Которого вы распяли... Бог воскресил из мертвых (4, 10).
Разве это "шепот на ухо"? И весь Иерусалим слушает; слушают убийцы Христа, и в голову никому не приходит обличить Петра во лжи.
Да и как предположить, что среди самих учеников не нашлось другого Фомы Неверного, чтобы убедиться, пуст ли гроб или тело все еще в нем? Если же гроб был действительно пуст, то кем похищено тело? Иудеями? Но как же опять-таки не уличили они учеников во лжи, когда одним ударом -- указанием на истлевшее тело или по крайней мере на тех, кто погребал его, все христианство могло быть уничтожено в корне? Или тело "украдено" самими учениками? Но как поверить, что на таком "маленьком плутовстве" или огромном "всемирно-историческом фокусе-мошенничестве" могла быть основана такая правдивая и пламенная вера, как у первой общины; что на таком гнилом основании могло быть воздвигнуто такое непоколебимое здание, как Церковь?
Если же вера учеников -- "самообман", "галлюцинация", то зачем во всех евангельских свидетельствах, особенно в нынешнем, кажется, очень древнем и исторически подлинном конце Марка, так много и откровенно сообщается о "неверии" учеников?
...Слыша, что Он жив... не поверили. После того явился... двум (ученикам) на дороге... и те возвестили прочим: но и им не поверили. Наконец, явился самим Одиннадцати... и упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили (Мк. 16, 11--14).
И уже в последнем на земле свидании перед вечной разлукой:
увидев Его, поклонились Ему, а иные усомнились (Мт. 28, 17), -- не поверили.
Что за странный способ пробуждать веру неверием, обманывать себя и других, указывая на возможность и легкость обмана! Все это необъяснимо, если не предположить, что тут действительно что-то было, чего мы не знаем.
XVIII
Вера в Воскресение -- движущая сила всего христианского человечества. От чего зажглась эта вера? От пяти-шести необыкновенно живых "галлюцинаций"? Думать это -- так же нелепо, как то, что от пяти-шести искр закипела вода в огромном котле. Нет, как бы ни судить о явлениях Воскресшего, одно несомненно: в них была "неодолимо принудительная действительность" -- то, что снова подняло павшую веру учеников с такою же внезапной силой, с какою согнутая пружина разгибается; чем была она согнута, мы видим, но не видим, что разогнуло ее, а ведь в этом весь вопрос27.
В тридцать шесть часов от вечера Страстной Пятницы до утра Пасхальной Субботы, ученики что-то пережили, чего мы не знаем. Но, как по тому, что кусок железа сделался куском стали, мы узнаем, что он был раскален добела и опущен в ледяную воду, так по тому, что Симон, во дворе Каиафы "дрожащая тварь", сделался Верховным Апостолом Петром, мы узнаем, что он пережил что-то неведомое нам, о чем сам говорит:
воистину воскрес,
ὂντως ηγέρθη (Лк. 24, 34).
Что бы ни произошло у пустого гроба, одно несомненно: вера в победу над смертью и в жизнь бесконечную связана доныне, как девятнадцать веков назад, с пустым гробом в саду Иосифа Аримафейского28.
XIX
...(Жены) возвратившись от гроба, возвестили все Одиннадцати и всем прочим.
...И показались им слова их бредом, и не поверили им (Лк. 24, 9--11).
"Бред", λῆρος, deliramentum, по-нашему "галлюцинация", -- это врачебное слово повторит за Лукой -- врачом врач Цельз: "Кто это видел? Полоумная женщина"29. Даже пойти взглянуть на пустой гроб никто из учеников не потрудился: таким "бредом" кажутся им слова женщин30.
Начатое Лукой продолжает Иоанн:
в первый же день недели, рано, когда еще было темно, Мария Магдалина приходит ко гробу и видит, что камень отвален...
И бежит, и приходит к Симону Петру и другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его.
Несколько жен -- у синоптиков, а здесь, в IV Евангелии, Мария Магдалина -- одна; но говорит во множественном числе: "не знаем", οὐκ ὂίδαμεν, от лица многих или по крайней мере двух, -- своего и "другой Марии", ηάλλη Μαρία, -- "Неизвестной" (Мт. 27, 61).
Тотчас вышел Петр и другой ученик; и пошли ко гробу.
Оба побежали вместе; но другой ученик бежал скорее Петра и пришел ко гробу первым.
И, наклонившись, увидел лежащие пелены, но не вошел во гроб.
Видит сквозь низенькую дверцу гробовой пещеры в сумраке ее белеющие на гладкой скамье, или ковчегообразном ложе, пелены.
Вслед за ним приходит Симон Петр и входит во гроб и видит одни пелены лежащие и плат, который был на голове Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый, на другом месте.
Тогда вошел и другой ученик... и увидел, и уверовал (Ио. 20, 1--8).
Поняли, должно быть, оба, по тому порядку, в каком лежали снятые одежды, что, "проснувшись" -- воскреснув, Он снял их сам и сложил, как проснувшийся, вставая с постели, складывает ночные одежды; поняли, что тело Его не украдено, -- как бы глазами увидели по этому порядку одежд, как Он вставал, раскутывал на Себе пелены, снимал с головы плат и свивал его неторопливо, тщательно: тихо все и просто, как бы "естественно"; страшно близко, страшно действительно, но чем действительнее, тем чудеснее. Кажется, еще не простыли от новой чудесной теплоты Воскресшего Тела эти пелены смертные. Кто прикоснулся к ним первый, -- Иоанн или Петр? Кто первый увидел и уверовал? Так же, как в беге, состязаются и в вере Сын Громов, Иоанн, и поражаемый громом, Камень-Петр.
XX
...Петр пошел назад, дивясь сам в себе происшедшему, --
дополняет Лука (24, 12) Иоанна. "Сам в себе дивится" Петр, но еще никому ничего не говорит, "потому что боится", так же как жены, бежавшие от гроба, "никому ничего не сказали, потому что боялись".
А Мария стояла у гроба и плакала.
Как вернулась ко гробу, не помнит Иоанн, может быть, потому, что сама она не помнит. Плачет, как надгробная плакальщица или одинокая птица в вечерних сумерках. То, что Иоанн "увидел и уверовал", не убеждает ее: все еще не видит -- не верит и продолжает свою бесконечную жалобу:
Господа моего унесли, и не знаю, где положили Его!
Плачет, как сестра -- о брате умершем, как невеста -- о женихе, мать -- о сыне.
Матери Своей явился первой, --
помнят апокрифы; будет помнить и вся Церковь первых веков31. Мог ли бы, в самом деле, Сын забыть о матери, -- в Воскресении забыть о Рождестве? Обе, может быть, здесь, у гроба: одна, Мария Магдалина, и другая, Мария Неизвестная; та, кто родила, и та, кто первая увидит Воскресшего. Плачет -- "Песнь песней" поет:
ночью на ложе моем искала Я Того, Которого любит душа моя; искала Его и не нашла.
Встану я и пойду по городу, по площадям и улицам, буду искать Того, Которого любит душа моя.
Встретили меня стражи, обходящие город. "Не видали ли вы Того, Которого любит душа моя?"
Но едва я отошла от них, как нашла Того, Которого любит душа моя; ухватилась за Него и не отпустила Его...
..."Положи меня, как печать, на сердце Твое; как перстень, на руку Твою, ибо крепка любовь, как смерть" (Песн. песн. 3, 1--4; 8, 6).
XXI
...И, когда плакала, наклонилась во гроб и видит двух Ангелов в белом одеянии, сидящих, одного у главы, а другого у ног, где лежал Иисус.
И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им:
Господа моего унесли, и не знаю, где положили Его.
Не ужасается явлению Ангелов: слишком поглощена одной-единственной мыслью -- о теле Возлюбленного: к телу Его, земному, все еще прилеплена, будучи в мире уже неземном.
...(Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус.
Он говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь?
Думая, что это садовник, она говорит Ему: если ты унес Его, господин, скажи мне, где ты Его положил, и я возьму Его.
Иисус говорит ей: Мария! Она, оглянувшись (опять), говорит Ему: Раввуни!
Между этими двумя словами: "Мария!" -- "Раввуни!" -- молния любви, побеждающей смерть: крепче смерти любовь.
Вся устремилась к Нему, пала к ногам Его, чтоб ухватиться за них.
Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу% Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: Я восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, к Богу Моему и Богу вашему (Ио. 20, 11--17).
К людям, братьям Своим, приходит Брат человеческий, прежде чем взойти к Отцу.
XXII
Зная, что такое Воскресение, мы могли бы предвидеть, что неразрешимейший узел всех евангельских противоречий будет именно здесь, в Воскресных свидетельствах. Так оно и есть.
Когда Иисус "вознесся"? Мера времени здесь уже сломана в вечности. "Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не восшел к Отцу", -- говорит Он Марии Магдалине в самый день Воскресения, а через семь дней, в следующий день воскресный, скажет Фоме:
руку твою вложи в ребра Мои (Ио. 20, 27).
Значит, между этими двумя днями вознесся. Так в IV Евангелии, а в III-м (24, 39) в самый день Воскресения говорит ученикам: "осяжите Меня": значит, в тот же день воскрес и вознесся; но, уже взойдя на небо, опять сходит на землю, к ученикам. Так в Евангелии от Луки, а в Деяниях Апостолов того же Луки (1, 3) возносится через сорок дней по Воскресении. В нынешнем конце Марка (16, 19) -- в тот же день, а у Матфея (28, 16--20) -- неизвестно когда, -- вероятно, дней через пять по Воскресении, сколько нужно ученикам, чтобы вернуться из Иерусалима в Галилею.
"Здесь, в гробу, Его нет, ибо Он воскрес и восшел туда, откуда послан", -- говорит Ангел женам в "Евангелии от Петра"32: значит, в один и тот же миг воскрес и вознесся. "Празднуем день восьмой, Воскресный, в который Иисус восстал из мертвых и вознесся", -- скажет Послание Варнавы33.
Так же и пространственные меры сломаны в бесконечности. Откуда Иисус вознесся? В I Евангелии (28, 46) -- с неизвестной горы в Галилее; во II-м (16, 12--19), -- из Иерусалима, чуть ли даже не прямо из Сионской горницы; в III (24, 50) -- из Вифании; в IV (21, 1--22), -- неизвестно откуда, может быть, даже не восшел на небо, а ушел в земную даль по берегу Тивериадского озера; в Деяниях Апостолов (1, 12) -- с Елеонской горы.
Все это и значит: того, что действительно было в явлениях Воскресшего, нельзя никакою только здешнею мерою измерить, никаким только здешним знанием узнать.
Но вот в каком-либо нечаянном движении слов Его -- как то, к Марии: "Не прикасайся ко Мне", -- мы прикасаемся как бы нашим собственным телом к телу Воскресшего, чувствуем, как неземною свежестью дышит на нас этот только что распустившийся, божественный цветок Не-тронь-меня, и вдруг узнаем, что это было, не могло не быть; знанием таким несомненным, как то, что я -- я, мы узнаем, что Христос воскрес.
12
ВОИСТИНУ ВОСКРЕС
I
В тот же день -- (первый день Воскресения) -- шли двое из учеников в селение Эммаус, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима.
Иосиф Флавий знает -- в шестидесяти стадиях, двух-трех часах пешего пути в Иоппию Приморскую, значит, прямо на запад от Иерусалима -- селение Эммаус, "Веспасианову Колонию", чем подтверждается историческая подлинность этого евангельского свидетельства1.
Двое учеников, вероятно, из числа Семидесяти: один -- Клеопа (сокращенное имя от "Клеопатр"), брат Иосифа, нареченного отца Иисусова, а другой, не названный, -- по очень древнему церковному преданию, -- Нафанаил из Каны Галилейской (Ио. 21, 2), или сын Клеопы, Симеон, двоюродный брат Иисуса, будущий епископ Иерусалима, мученик, распятый во дни Траяна2: он-то и сообщил Луке, по тому же преданию, в конце 50-х годов, уже почти восьмидесятилетним старцем, о том, что произошло на пути в Эммаус3. Если так, то возможно, что в свидетельстве Луки уцелело более или менее историческое воспоминание.
(Идучи же) разговаривали они между собою о всех происшедших событиях.
После двух бессонных ночей сами, может быть, не знают, спят или бодрствуют; застланы мутною пленкой глаза, как днем у птиц ночных. Все об одном говорят, точно бредят, -- о терзающей тайне пустого гроба:
-- Гроб пустой -- пустые речи жен, будто Мертвый жив. Если жив, где Он? Почему никто Его не видел? А если мертв, почему нет тела в гробу? Кто Его унес? Наши, или римляне, или Иосиф Аримафейский, или садовник? И зачем унесли Его, и куда положили? Темен без Него весь мир и пуст, как пустой гроб. А мы надеялись было...
II
Слышат чей-то легкий шаг за собой; кто-то нагоняет их, рядом с ними идет. Кто это? Судя по одежде, -- паломник, пришедший на Пасху в Иерусалим, издалека, должно быть, из эллинского рассеяния; судя по голубым, край плаща окаймляющим кисточкам-канаффам, -- книжник-раввин. Видя, как они побелели от пыли, что-то вспомнить хотят и не могут: застлана и память такою же мутной пленкой, как глаза. Что это за темные на ступнях, между ремнями сандалий, пятнышки? И для чего прячет руки в складках плаща? Прямо в лицо ему смотрят, но видят неясно, как будто сбоку, краем глаза. Лицо, -- как у всех, слишком обыкновенное, похожее на все человеческие лица, чтобы вспомнить его, если когда-нибудь и видели.
И он сказал им: о чем это, идучи, вы рассуждаете между собою, и отчего вы печальны?
И, умолкнув вдруг, "остановились с унылыми лицами"4.
"Ты ли один из пришедших в Иерусалим не знаешь о бывшем в нем в эти дни?"
И сказал им: "О чем?" -- "Что было с Иисусом Назарянином", --
начал Клеопа, и дальше пошли; снова заговорили, точно забредили:
-- Гроб пустой -- пустые речи жен, будто Мертвый жив. Разве над мертвыми сотворит суд Господь? Мертвые ли встанут и будут славить Его? Или во гробе будет возвещена милость Его и истина Его -- в месте тления? А мы надеялись было...
Тогда Он сказал им: о, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать!..
Не так ли должно было пострадать Христу, чтобы войти в славу Свою?
И, начав от Моисея, из всех пророков изъяснил им сказанное в Писании о Христе...
И приблизились к тому селению, в которое шли; и показывал им вид, что хочет идти далее.
Но они удерживали Его, говоря: останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру. И Он вошел (в дом) и остался с ними.
Когда же возлежал с ними (за вечерей), взяв хлеб, благословил, преломил и подал им.
Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его. Но Он стал невидим для них.
В греческом подлиннике: "стал невидим от них", άπ᾽αύτῶν, -- оттуда, откуда они смотрят на Него; "исчез" -- ушел из этого мира в тот, как бы выпал вдруг отсюда туда, из трех измерений -- в четвертое. Только что узнали Его -- увидели новым зрением, внутренним, как перестали видеть внешним; для того мира глаза им открылись -- закрылись для этого: прозрели и ослепли, как ночные птицы днем.
И сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил с нами на дороге и объяснял нам Писание (Лк. 24, 13--32).
III
И, вставши, тотчас возвратились в Иерусалим.
Пешего пути из Иерусалима в Эммаус -- часа два, а обратно, в ночную пору, по тогдашним плохим дорогам и с крутым подъемом на Иерусалимскую гору, часа три-четыре. Солнце зашло в шесть: значит, не могли вернуться в Иерусалим раньше девяти-десяти, -- того самого часа, когда в Страстной Четверг совершил Господь Тайную Вечерю в Сионской горнице; там, вероятно, и теперь сошлись Одиннадцать, в той же верхней горнице-гиллите, устланной коврами, с ложами, расставленными в виде подковы вокруг низкого круглого стола, как и в ту предсмертную ночь.
...(Там) нашли они вместе Одиннадцать и бывших с ними, которые говорили им, что Господь воистину воскрес и явился Симону.
И рассказали им -- (двое учеников Эммаусских) -- о происшедшем на пути, и как Он был узнан ими в преломлении хлеба (Лк. 24, 33--35).
Так же, как тогда, сквозь круглое, в куполе, окно, мерцает звездное небо, и в приносящемся сверху небесном веянии, как в чьем-то неземном дыхании, колеблются огни догорающих лампад; так же возлежат Одиннадцать, и место Двенадцатого на том же ложе, за тем же столом, кажется, еще не простыло; тот же тихий час -- Его, Тишайшего, как тот, когда Он говорил:
сиротами вас не оставлю; приду к вам. Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ио. 14, 18; 16, 22).
Тихий хруст ломаемых опресноков, точно живых, в живом теле, костей; тихий шелест, шепот, -- тише самой тишины:
den hu guphi,
вот Тело Мое.
И сам Иисус стал посреди них5.
Они же, обезумев от ужаса, подумали, что видят духа, --
"призрака", phantasma, "бесплотного демона", daemonium incorporale6.
Но Он сказал им: что вы ужасаетесь, и зачем такие мысли входят в сердца ваши?7
Посмотрите на руки и на ноги Мои: это Я сам. Осяжите и рассмотрите Меня; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня.
Когда ;е они еще не верили от радости и дивились, Он сказал им: есть ли у вас здесь какая пища?
Они подали Ему часть печеной рыбы8.
И, взяв, ел перед ними (Лк. 36--42), --
"и дал им остатки", -- прибавлено в некоторых кодексах9. Так же, как запах дыма от печеной рыбы, когда едят ее, -- действительно для них и то, что Он ел эту рыбу.
Ели мы и пили с Ним, по воскресении Его из мертвых (Д. А. 10, 41), --
вспомнит Петр.
"Сердце горящее" -- сначала, потом -- слух, потом -- зрение, потом -- осязание и, наконец, вкушение: вот пройденные ими ступени внутренне-внешнего, чувственно-сверхчувственного опыта, в котором прикасаются они телом своим к Телу Воскресшего.
IV
Так же в этом вкушении, как в Евхаристии, Любящий входит в любимого; пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий -- одно.
Плоть Мою ядущий и Кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день (Ио. 6, 54).
"Пища сия, ею же питается плоть и кровь наша, в Пресуществлении ("преображении", "метаморфозе" вещества), есть плоть и кровь самого Иисуса" (Юстин). С телом Воскресшего и с Телом в Евхаристии как бы новое вещество входит в мир; новое тело прибавляется к "простым химическим телам", или, точнее, новое состояние всех "изменившихся" (в Павловом смысле), "преображенных", "воскресших" тел, веществ мира.
Тайну Воскресения с тайной Евхаристии соединяет внутренняя связь. Вот почему Господь тотчас по Воскресении первому является брату своему, Иакову, давшему обет хлеба не вкушать, доколе не увидит Воскресшего.
И сказал Господь: стол и хлеб принесите. И принесли... Он же, взяв хлеб, благословил, преломил и дал Иакову... и сказал ему: брат Мой, ешь хлеб твой, ибо Сын человеческий воскрес из мертвых10.
Вот что значит:
Я есмь хлеб жизни... Ядущий Меня жить будет Мной (Ио. 6,48, 57).
V
В некоторых кодексах к нашему каноническому чтению Луки (24, 39) прибавлено:
Это Я сам; осяжите Меня и увидите, что Я не демон бестелесный. И тотчас, прикоснувшись к Нему, поверили11.
Верят, но не совсем: несмотря на видимое тождество двух тел, -- того, живого, и этого, воскресшего, -- чувствуют их различие бесконечное. Чем Он к ним ближе, тем дальше от них; чем подобнее, тем отличнее: как бы земное тело Его, земное лицо, но отраженные уже в неземном, хотя и совершенно точном, зеркале: весь такой же, как был (вот и голубые кисточки-канаффы, побелевшие от пыли), точь-в-точь такой же и совсем другой, Неизвестный, Неузнанный, Неузнаваемый. "Он! Он!" -- радуются и вдруг ужасаются: "Нет, другой, -- демон бестелесный, призрак, phantasma, двойник Его, оборотень!" И любящие готовы бежать от Любимого. Если Он говорит им: "Это Я сам", -- значит, им все еще кажется, что это, может быть, и не Он. А только что узнают Его, отождествляют, делают совсем прежним, живым, действительным, -- Он вдруг исчезает, как бы снова выпадает из этого мира в тот, уходит от них из трех измерений в четвертое ("стал невидим от них").
Кажется, если б это продолжалось больше "сорока дней" -- сорока часов -- сорока минут (мера времени для них уже сломана в вечности), -- сошли бы с ума12.
VI
Мог ли бы кто-нибудь из прохожих на большой дороге увидеть Иисуса, идущего с двумя учениками в Эммаус? Или кто-нибудь из членов Синедриона, заглянув сквозь замочную скважину дверей, мог ли бы увидеть Его в Сионской горнице? "Нет, не мог", -- отвечает Петр, по несомненному для него опыту всех бывших "видений-явлений" Воскресшего:
...Бог дал Ему являться не всему народу, а (только) свидетелям предызбранным от Бога, -- нам (Д. А. 10, 40).
Чем же такое "явление" разнится исторически-физически от того, что мы называем исторически же и физически "видением", "галлюцинацией"?
-- Верите ли вы в привидения? -- спрашивает Свидригайлов Раскольникова.
-- А вы верите?
-- Да, пожалуй, и нет... То есть не то что нет... Ведь обыкновенно как говорят?.. Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть только один несуществующий бред. А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это лишь доказывает, что привидения могут являться не иначе, как больным, а не то, что их нет самих по себе.
-- Конечно, нет!
-- Нет, вы так думаете?.. Ну, а что, если так рассудить (вот помогите-ка): "привидения -- это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью... Ну, а чуть заболел, чуть нарушился здешний порядок, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше человек болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрет совсем, то прямо и перейдет в другой мир"13.
Все ученики Господни -- больные, в горячечном бреду, или полупомешанные, -- это не так-то легко доказать, если дело идет о людях, способных в самую минуту "бреда", "галлюцинации", сомневаться в них так, как Фома сомневается. Но если бы даже это было доказано, то все же вопрос Достоевского-Свидригайлова оставался бы открытым: что такое "галлюцинации", хотя бы и больных людей, -- только ли "несуществующий бред" или также "клочки и отрывки иных миров"? -- "Если бы даже все рассказы о привидениях оказались лживыми, оставалась бы возможность действия того мира на этот", -- соглашается и Кант с Достоевским14.
Где же в "явлениях" Воскресшего граница между внутренним и внешним, между тем, что "кажется", и тем, что есть? Или нигде, или там, где открывается первая, в этих "явлениях", точка нового бытия.
Се творю все новое (Откр. 21, 1).
Главное для видящих Иисуса воскресшего -- не "бессмертие души", а "воскресение плоти". Незачем бы Христу жить, умирать и воскресать, если бы дело шло о такой общеизвестной истине, как "бессмертие души": люди и до Христа верили в него и после Христа будут верить. Если Христос не победил смерти физически -- не воскрес во плоти, то "напрасно умер" (Гал. 2, 21), и "вера наша тщетна" (I Кор. 15, 17).
VII
Плотское воскресение Христа утверждается с наибольшею силою в самом "духовном" из всех Евангелий, IV-м, -- именно в том, где с такою же силою выражено и крайнее, уму человеческому доступное сомнение в плоти Воскресшего.
Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны Его, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю --
говорит в день Воскресения Фома, не видевший Господа.
После же семи дней опять были в доме ученики Его, -- и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам!
Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои: подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим.
Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой!
Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие (Ио. 20, 25--29).
Первый свидетель, Марк (1, 1), начинает Блаженную Весть -- "Евангелие Иисуса Христа, Сына Божия", а последний свидетель, Иоанн, кончает: "Господь мой и Бог мой!" -- "Слово было Бог" (1, 1) -- в начале, а в конце: "Слово стало плотью" (1, 14): Христос воскрес во плоти.
VIII
То же начало с тем же концом смыкается в круг вечности в других Воскресных свидетельствах. Там, где кончается Евангелие от Марка бегством жен от пустого гроба, -- продолжает "Евангелие от Петра" возвращением учеников из Иерусалима в Галилею:
...был последний день опресноков, и многие возвращались в дома свои, потому что наступил конец праздника (Пасхи). Мы же, Двенадцать, скорбели и плакали; и каждый из нас возвратился в дом свой (в Галилею).
Я же, Симон Петр, и Андрей, брат мой, взяв рыболовные сети, пошли на Геннисаретское озеро.
Был с нами и Левий Алфеев, Его же Господь...15
Здесь кончается уцелевший отрывок "Евангелия от Петра". Можно ли поверить, чтобы уже в конце пасхальных дней, следовательно, через семь дней по Воскресении, ничего о нем не знали ученики, как будто все происшедшее за эти дни в Иерусалиме провалилось для них в черную тьму беспамятства, -- было, как бы не было? Помнят, что для чего-то надо идти в Галилею, но для чего, -- уже не помнят, как будто забыли слово Господне:
по воскресении Моем Я пойду вперед вас в Галилею (Мк. 14, 28);
и слово Ангела:
Он вперед вас пойдет в Галилею; там Его увидите, как Он сказал вам (Мк. 15, 7).
Как будто не им сказано и это:
Как послал меня Отец, так и Я посылаю вас (Ио. 20, 21).
Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари (Мк. 16, 15).
Можно ли поверить, чтобы посланные в мир "ловцы человеков" снова вернулись в Галилею как ни в чем не бывало ловить рыбу в Геннисаретском озере? Все это понятно лишь в том случае, если, вопреки Луке (24, 34) и Павлу (I Кор. 15, 5), явление Воскресшего у Геннисаретского озера было не одним из нескольких, -- третьим, по счету Иоанна (21, 14), а первым и, может быть, единственным; и если в этом смешении времен мера их сломана в вечности16.
IX
Были же вместе Симон Петр и Фома Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Заведеевы, и двое других учеников. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою (Ио. 21, 2--3).
Здесь, на Геннисаретском озере, все -- так же и в этот последний день Господень, как в тот, первый: так же золотая дымка окутывает озеро подобно славе Божией; так же на голубой воде белеют паруса рыбачьих лодок, острые, как крылья чаек; так же, сидя в лодках, чинят сети рыбаки или моют их и развешивают на кольях сушиться; так же запах теплой воды и рыбы смешан с благоуханием лимонных и апельсинных цветов в прибрежных садах Вифсаиды; так же под ногою путника, идущего по берегу озера, хрустит на мелком черном песке множество белых известковых ракушек. А на берегу заливов, кажется, только что стояла полукругом толпа, слушая внятно по воде доносившийся голос учащего с лодки рабби Иешуа.
Кажется, здесь, как нигде, люди могли бы услышать Блаженную Весть:
все готово: приходите на брачный пир (Мт. 22, 44).
Но не услышали. И отныне вся эта земля, -- как опустевший и опечаленный рай. Плачет пастушья свирель, унылая, как шум ночного ветра в озерных камышах:
воззрят на Того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце (Зах. 10, 12).
И чей-то тихий зов во всем, сердце надрывающая жалоба: брачный пир готов, и никто не пришел.
X
...Снова явился Иисус ученикам своим у Тивериадского озера (Ио. 21, 1),--
там же, по очень древнему церковному преданию17, близ Капернаума, у Семиключия, где семь горячих целебных ключей изливаются в озеро, привлекая вкусом и теплотою вод множество рыб, и где Петр три года назад, стоя в воде, полуголый, с намотанной на руку сетью и вглядываясь пристально в лицо стоявшего на берегу неизвестного Путника, услышал таинственный зов: "Следуй за Мною и будешь ловцом человеков" (Мк. 1, 17). Словом этим озарятся, как молнией, все грядущие судьбы Верховного Апостола: был, есть и будет Петр до конца времен ловец человеческих душ.
Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли, и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего.
Ночью на озере могли бы вспомнить, как некогда, в бурную ночь, пенистые гребни волн, освещенные луною сквозь тучи, казались им белою одеждою идущего по воде "призрака". Когда же настало утро, Иисус стоял на берегу, но они не узнали, что это Иисус: так же, как у тех двух учеников Эммаусских, "глаза их были удержаны" (Лк. 24, 16), и так же в них "сердце горело" (Лк. 24, 32).
Иисус говорит им: Дети! есть ли у вас какая пища? Они говорят Ему: нет17.
Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки и поймаете (Ио. 21, 5--6).
Все это уже было когда-то: так же, как скажет теперь, сказал Он и тогда Симону:
отплыви на глубину, и закиньте сети, --
и так же Симон ответил Ему:
Равви! мы трудились всю ночь и не поймали ничего; но, по слову Твоему, закину сеть.
Сделав это, они поймали великое множество рыбы, и даже сеть у них прорывалась.
...И наполнили обе лодки, так что они начали тонуть.
...Симон же Петр припал к коленам Его и сказал: выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный!
Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб (Лк. 5, 4--9).
Все это было однажды, во времени, и будет всегда, в вечности.
XI
Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки и поймаете. Они закинули и уже не могли вытащить (сети) от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждой, ибо он был наг, и бросился в озеро.
Наг, должно быть, потому, что готов соскочить в воду, чтобы освободить от камней влачащуюся по дну сеть, а опоясался одеждой, чтобы явиться Господу в пристойном виде18.
Другие же ученики приплыли в лодке (потому что были недалеко от берега, локтей около двухсот), таща сеть с рыбой. Выйдя же на берег, видят разложенный огонь и на нем лежащую рыбу и хлеб.
Все это было однажды, во времени, и будет всегда, в вечности.
"9 апреля 1913 года, -- вспоминает один путешественник, искатель следов Господних на Св. Земле, -- возвращаясь в лодке из Вифсаиды, мы причалили к берегу, недалеко от Семиключия, где лодочники наши поймали руками две рыбы в тинистой заводи и, пока мы ходили в Капернаум, развели огонь на прибрежных камнях и, дав ему отгореть, испекли рыбу на жаре углей, а когда мы вернулись, предложили нам ее отведать; рыба немного пахла дымом, но была съедобна. Так увидели мы то, о чем вспоминает Иоанн"19.
Иисус говорит ученикам: принесите рыбу, которую вы теперь поймали.
Эта пойманная рыба, естественная, и та, на огне, чудесная, -- соединятся в одну Евхаристию, потому что всякая пища в руках Господних -- Евхаристия.
Симон Петр пошел и вытащил на берег сеть, наполненную большими рыбами, которых было сто пятьдесят три; и при таком множестве не прорвалась сеть (Ио. 24, 6--11).
Чтобы сосчитать до ста пятидесяти трех, какая нужна ясность памяти, и как это непохоже на "бред", "галлюцинацию"!
Число рыб -- сто пятьдесят три, -- означает, по верному, кажется, толкованию бл. Иеронима, число всех обитающих в мире племен и народов, которые соединятся в единую Церковь Вселенскую20.
XII
Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить Его: "Кто Ты?" -- зная, что это Господь.
Знают, но уже не боятся, как тогда, в Сионской горнице, что это не Он, а кто-то другой, -- "бесплотный демон", "призрак", phantasma. Страха нет уже, -- есть только тихая радость, та же, как в то блаженно-райское утро наступавшего царства Божия. Но этот рай уже вечный; это утро -- уже незакатного дня.
Иисус приходит, берет хлеб и дает им; также и рыбу.
...Когда же они обедали, говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, чем они (Ио. 21, 16), --
больше, чем они все!
Если и все соблазнятся, то не я (Мк. 14, 29).
Я душу мою положу за Тебя...
Душу твою за Меня положишь? Не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды (Ио. 13, 37), --
мог бы вспомнить Петр.
...И говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя.
Уже на себя не надеется -- не смеет сказать просто: "люблю".
Иисус говорит ему: паси агнцев Моих. ...И еще в другой раз: Симон Ионин! любишь ли Ты меня? Петр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя... -- Паси овец Моих ...И в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Петр опечалился, что в третий раз спросил его.
Трижды от Него отрекся -- трижды от Него услышал: "Любишь ли ты Меня?" -- вот отчего опечалился.
И сказал Ему: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я Тебя люблю.
Иисус говорит ему: паси овец Моих. Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; когда же состареешься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь (Ио. 21, 17--18).
Что это значит? Две тысячи лет люди ломают голову над этой загадкой. Только ли мученическая смерть Петра в ней предсказана, как думает Иоанн (21, 19)? Нет, кажется, что-то еще. Если первая половина пророчества:
Я хочу, чтоб он пребыл, пока прииду, --
относится к вечным судьбам Иоанна, то и вторая так же -- к вечным судьбам Петра. Кажется, ключ ко всей загадке -- в этом одном, таким вещим и страшным светом все освещающем слове: "другой". -- "Другой поведет тебя, куда не хочешь". То же слово говорит Господь и о своих вечных судьбах:
Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если другой придет во имя свое, его примете (Ио. 5, 43).
Кто этот "другой", знает Павел:
...сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого богом (II Фесc. 2, 3--4), --
"противоположный Христос" -- Антихрист. Он-то и поведет Петра, а может быть, и всю Церковь Петрову, "куда не хочет" Петр. Если так, то здесь речь идет о каком-то последнем "отступлении" от Христа всего христианского человечества ("доколе не придет отступление", по тому же слову Павла). Кажется, о том же говорит и сам Господь на Тайной Вечере:
Симон! Симон! вот сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу.
Но Я молился, чтобы не изнемогла вера твоя, и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих (Лк. 22, 31--32).
Это значит: некогда Петр, победив и второе "отступление", "отречение" свое, так же, как первое, снова сделается "Камнем", на котором Церковь созиждется так, что "врата адовы не одолеют ее" (Мт. 16, 18).
XIII
И, сказав сие, говорит ему (Иисус): иди за Мною.
Петр же, оглянувшись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус...
...И говорит: Господи! а этот что?
Иисус говорит ему: если Я хочу, чтоб он пребыл, пока прииду, что тебе до того? Ты иди за Мною (Ио. 21, 19--22).
Вот последнее на земле слово Господне не только Петру, но и всему человечеству:
иди за Мною.
С этим словом уходит Господь, -- в какую даль, земную или небесную, мы не знаем; знаем только, что где бы ни был Он, на земле или на небе, -- Он с нами везде и всегда. В этом-то вечном Присутствии -- Пришествии Господа, главный смысл и последнего перед вечной разлукой, свидания Воскресшего с учениками в I Евангелии (28, 26).
Одиннадцать же пошли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус, --
кажется, на гору Блаженств. Если так, то и здесь начало Блаженной Вести смыкается с концом ее в круге вечности.
Очень вероятно, что это явление в Матфеевом свидетельстве совпадает с Павловым (1 Кор. 15, 6): "Сразу явился более, нежели пятистам братий".
...На гору взошел Он, и когда сел, приступили к Нему ученики.
И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:
Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное.
Блаженны плачущие, ибо утешатся.
Блаженны кроткие, ибо наследуют землю (Мт. 5, 1--5).
То же время года и теперь, в последний день Господень, как тогда, в первый, -- начало апреля; то же место -- над Капернаумским Семиключием, к северо-западу от Геннисаретского озера; та же горная пустыня, где между темных базальтовых скал стелются бледные луга асфоделей и рдеют анемоны брызнувшими каплями крови по темной зелени вересков; тот же тянущий с гор холодок и запах утренней гари в тумане, и углубляющее тишину невидимых в небе жаворонков пение, и кукование кукушки, сладко-унылое, как на чужбине память о родине. Солнце так же восходит из-за голых и рдяных, как раскаленное докрасна железо, вершин Галаада, а озеро, все еще тенистое, в глубокой между гор котловине, спит, как дитя в колыбели. И небо, и горы отражаются в зеркале вод с такою четкостью, что если долго смотреть на них, то кажется, что и те, отраженные, -- настоящие. И пустынно все и торжественно безмолвно на земле и на небе, как в приготовленном к брачному пиру и ожидающем гостей чертоге жениха:
все готово; приходите на брачный пир.
Это было однажды, во времени, и будет всегда, в вечности.
XIV
...На гору ...пошли (ученики), куда повелел им Иисус.
И, увидев Его, поклонились Ему...
И, приблизившись, Иисус сказал им: дана Мне всякая власть на небе и на земле.
Итак, идите, научите все народы...
И вот, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь (Мт. 28, 16--20).
Это другое последнее слово всему человечеству.
Когда и откуда вознесся Иисус, мы не знаем; может быть, отсюда же, с горы Блаженств, где начал возвещать людям царство Божие.
...И, подняв руки, благословил их.
И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо (Лк. 24, 50--51).
Медленно отдаляясь, все еще благословляет их; все еще видят они лицо Его. Но дальше, дальше -- и уже не видят; видят только уменьшающееся тело -- как бы отрока -- младенца -- голубя -- бабочки -- мошки, -- и совсем исчез. Но все еще смотрят пристально, жадно в пустое небо, ищут глазами в пустоте.
Так же пристально, жадно смотрим и мы в пустое небо; но там, где для них последняя точка возносящегося тела Его исчезла, -- для нас первая точка тела Его, нисходящего, появится; от них отдалялся -- к нам приближается; была разлука -- будет свидание.
XV
Лучшими словами нельзя кончить Блаженную Весть, чем те, которыми кончает Матфей. Кончим же и мы нашу книгу о том, как жил, умер и воскрес Иисус Неизвестный этими словами:
вот, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь.
(Продолжение в следующем номере)