Литературная критика

Виктор Топоров

Виктор Леонидович Топоров — литературный критик, публицист и переводчик. Был ответственным секретарём премии «Национальный бестселлер», членом жюри Григорьевской поэтической премии, членом Союза писателей Санкт-Петербурга и творческого союза «Академия российской словесности». Родился 9 августа 1946 года в Ленинграде. Родители никогда не жили вместе. Мать, адвокат Зоя Николаевна Топорова (1909—1997), происходила из семьи крещёных петербургских евреев — и её отец, председатель городского арбитражного суда Николай Абрамович Топоров, и дед, Борис Матвеевич Кричевский, были адвокатами, присяжными стряпчими, как и все дяди (один из которых — поэт-символист Юрий Борисович Кричевский, сотрудник журнала «Вестник литературы»). З. Н. Топорова была, среди прочего, защитницей на судебных процессах Иосифа Бродского и Револьта Пименова. Отец, Ефим Фёдорович (Хаим-Лейб Фокич) Бегун (1899—1962), был бундовцем, участником Гражданской войны в Одессе на стороне красных, а поселившись в Ленинграде в начале 1930-х годов также работал адвокатом.

В 1964 году Виктор Топоров окончил школу № 297. В 1964—1969 годах учился на филологическом факультете Ленинградского государственного университета, получил диплом германиста. Был автором и редактором рукописного студенческого журнала «Звенья» (1966-68).

Переводил английскую, американскую, немецкую, нидерландскую поэзию (Дж. Донн, Дж. Байрон, У. Блейк, П. Б. Шелли, Э. По, Р. Браунинг, О. Уайльд, Р. Киплинг, Г. Мелвилл, Т. С. Элиот, У. Х. Оден, Р. Фрост, И. В. Гёте, К. Брентано, Ф. Ницше, Р. М. Рильке, Г. Бенн, П. Целан, поэты-экспрессионисты,Г. А. Бредеро, Люсеберт, Х. Клаус и другие). Также перевёл романы «Американская мечта» Н. Мейлера, «Шпион, пришедший с холода» Д. Ле Карре (оба в соавторстве с А. К. Славинской) и ряд остросюжетных английских и американских романов. Составил антологию «Сумерки человечества» (1990), однотомник стихов и прозы С. Плат (1993), сборник пьес Т. С. Элиота (1997). Автор-составитель поэтической антологии «Поздние петербуржцы» (1990).

Публиковался в качестве критика в газетах «Независимая газета», «Смена», «Литератор», «Литератор», «Петербургский литератор», «Слово и дело», «День литературы», «Литературная газета», «Культура», «Век», «Петербургский Час пик», «Санкт-Петербургские ведомости», «Столичная вечерняя газета», «Известия»; в журналах — «Литературное обозрение», «Звезда», «Нева», «Постскриптум», «Воскресение», «Свободная мысль», «Век XX и мир», «Среда», «Сеанс» и др.,в интернет-изданиях «Взгляд» и «Свободная пресса». С 1990 года публиковался в качестве общественно-политического обозревателя.

С 2000 года по 2005 год являлся главным редактором издательства «Лимбус Пресс» (Санкт-Петербург). С 2004 года В. Топоров был обозревателем «Политического журнала». Активно посещал большое количество окололитературных мероприятий в Санкт-Петербурге.

Скончался 21 августа 2013 года в Санкт-Петербурге.

Зачем откопали Аксенова?

В ночном эфире Второго канала Василий Павлович беседует с лебезящим Дибровым: у нас в Ростове 70-х вы были круче Воннегута. Книга с квакающим названием переходит из рук в руки и мельтешит на экране. Аксенов суров, но справедлив: ему нравится…
О новом романе Василия Аксенова «Москва Ква-Ква» спорят самым уважительным образом. Одни утверждают, что он – в отличие от букероносных «Вольтерьянцев и вольтерьянок» – не очень хорош. Другие указывают на то, что роман написан левой ногой. Третьи и вовсе хвалят.
Но и те, и другие, и третьи всерьез обсуждают якобы положенные в основу романа миф о Тезее (привет Пелевину) и платоновское (Платона, а не Платонова) идеальное государство, говорят о художественных достоинствах и недостатках.

Меж тем перед нами не просто наглая, циничная, бездарная и невежественная халтура. Перед нами разжижение мозгов, болезнь Альцгеймера, перед нами старческий маразм, кое-как замаскированный под политический гротеск.
Москва, 1952 год. Высотка на Яузе как символ эпохи и обиталище новой элиты. 18-комнатная квартира «атомного» академика Новотканного. Все персонажи носят вычурные нелепые имена с претензией. Где на сатиру, где на юмор.
Сам академик, его 40-летняя красавица жена генерал-майор Ариадна Рюрих (естественно, Рерих!), 19-летняя красавица дочь – спортсменка, комсомолка и девственница Гликерия. «Спецбуфетчики» – супружеская пара – капитан Федор и майор Нина. Помимо профессиональных услуг и общей слежки, капитан пользует Ариадну, а майор – Ксаверия Ксаверьевича.
В соседнюю квартиру вселяется Кирилл Смельчаков (Константин Симонов) – красавец, поэт, лауреат, герой войны и борьбы за мир, донжуан и авантюрист, личный друг Сосущего (то есть Сосо, то есть Сталина).
Сейчас Кирилл одинок, потому что Сталин приказал ему вернуть чужую, генеральскую, жену мужу. С Симоновым, кстати, дело обстояло ровно наоборот: по приказу Сталина Рокоссовский вернул ему жену-актрису, героиню наряду с прочим такой симоновской эпиграммы: «Под камнем сим лежит Серова Валентина,/ Моя и многих верная жена./ Избавь ее, господь, от сплина,/ Ведь в первый раз она лежит одна».
У Кирилла и Глики завязывается платоническая любовь. Девушка считает себя невестой Сталина. Сосущий вызывает Кирилла к себе, напаивает, пугает арестом за поэму «Тезей», в которой под видом Минотавра, полагает Сталин, выведен он сам. Примитивной символикой мифа о лабиринте, как и беспомощными якобы симоновскими стихами, пронизано все повествование.
Сталин устраивает Кириллу потешный расстрел, но в конце концов меняет гнев на милость: Смельчакову предстоит возглавить специально сформированный отряд смельчаков, который, десантировавшись в Югославию, уничтожит маршала Тито и всю его клику. Начальником штаба у Смельчакова будет сталинский конфидент Чаапаев – не сын Чапаева, но прямой потомок Чаадаева.
В разговоре со Сталиным Кирилл невзначай упоминает еще одного соседа по высотке – адмирала Моккинакки, с которым он познакомился аж на Халхин-Голе. Сталин отвечает, что такого адмирала в стране нет, – и поручает Абакумову разобраться в ситуации.
Меж тем Моккинакки ухаживает за Гликой, и куда с большим успехом. На боевом самолете улетает с нею на Лазурный Берег, уверяя академическую простушку, будто они летят в Абхазию. Первое совокупление (и еще несколько) происходят прямо на борту. По возвращении вкусившая радостей телесной любви Глика спешит поделиться новыми ощущениями и с Кириллом.
Мужчины ревнуют, хотя и симпатизируют друг другу. Однажды адмирал просит у поэта взаймы, тот раскрывает чемоданчик, врученный ему в ВААПе, и обнаруживает, что тот набит конвертируемыми бумагами Госбанка на сотни миллионов долларов. А гребчиха Глика успевает съездить на Олимпиаду в Хельсинки, где, хоть и берет всего третье место, получает всеобщее признание в качестве секс-символа.
В действие входят новые персонажи – представители золотой молодежи, стиляги, фарцовщики, любители джаза, предводительствуемые сыном еще одного «атомного» академика – Дондерона.
Не последнюю роль в компании играет и авторское alter ego – прибывший из Казани, где его выгнали из мединститута как промолчавшего при поступлении о репрессированных родителях, поэт Так Такыч Таковский. После драки с дружинниками (ни дружинников, ни стиляг при Сталине не было, но мафусаилу Аксенову это до лампочки) Дондерона-младшего сажают в тюрьму. А Так Такыч находит убежище в заповедных глубинах квартиры Новотканного, где, в очередь с капитаном Федором, подживает со старшей хозяйкой дома и раскатывает губу на младшую.
Ариадна не только ведет себя, но и выражается вызывающе (любимое слово «йух»), – и у нее есть на то все основания. В годы войны она по личному заданию Вождя слетала в Берлин, соблазнила и выкрала Гитлера и доставила его прямо в Кремль, откуда фюрера вернули на родину лишь в обмен на обещание о постепенной капитуляции, но Адольф и на этот раз, как в 1941 году, Сосущего обманул.
Меж тем к адмиралу начинают присматриваться всерьез. И выясняют, что никакой он не адмирал. И не юрисконсульт (за которого выдает себя в финансовых сферах). А один из легендарных соратников маршала Тито – штурман Эстерхази. А значит, пора его брать.
Но Моккинакки уходит из высотки, переодевшись агентом в штатском и «положив» полдюжины настоящих агентов в вестибюле. Спасается он в мясном ряду на колхозном рынке: здесь, выдавая себя за узбеков, окопались титоисты.
Сюда же перед началом решительного штурма прибывает и сам маршал. Тито и его люди чувствуют себя в полной безопасности не в последнюю очередь потому, что в их заговоре состоит и сам маршал Берия. Который на званом вечере у Новотканных принимается лапать Глику – и наталкивается на решительный отпор.
Не с ее стороны (Глика теперь девушка податливая) – с маршалом чуть не вступает в драку Смельчаков. И тут ему на квартиру Новотканных, демонстрируя свое благоволение, звонит Сосущий… Между делом Моккинакки вызволяет из темницы Дондерона-младшего – как раз когда того собираются «пустить по шоколадному цеху», то есть «опустить». Адмирал переводит юношу строителем на спецобъект (в «шарашку» – тут воздушный поцелуй Солженицыну), но и здесь засада: всех участников стройки по ее завершении должны расстрелять.
Решающие события происходят 1 марта 1953 года. 1 марта – дата в отечественной истории роковая, но Аксенов этого не знает и, соответственно, не упоминает.
Смельчаков с Чаапаевым улетают якобы в Стокгольм, а на самом деле – убивать Тито в Югославию. А Тито со своим адмиралом устраивает мятеж в Москве – берут Кремль, берут «ближнюю дачу». Однако Сталин удирает на подводной лодке в высотку на Яузе и отдает приказ сбросить атомную бомбу на Югославию.
Впрочем, все это как-то зависает и рассасывается, концы с концами не сходятся, престарелого писателя интересует один-единственный поворот сюжета: разочаровавшись в Смельчакове (в браке которого с Гликой предполагалось, зачав сверхчеловека, начать Новую фазу), Сталин призывает юную красавицу к себе – и умирает в ее объятиях и с нею в один миг. Перед этим верные Сосущему люди успевают ликвидировать адмирала. Куда девать Смельчакова, Тито и Берию, Василий Павлович придумать не смог – еще лет тридцать тому воображалка повисла на полшестого.
В эпилоге Так Такыч (вкратце пересказав аксеновскую версию «вынужденной эмиграции») вдвоем с женой возвращается в 1995 году в Россию (из Бразилии!).
И все у него хорошо. И у 82-летней красавицы и знаменитой мемуаристки Ариадны Рюрих тоже. А у остальных не очень. И кое-кто из «бывших» исповедует катакомбную религию «Новой фазы» и как Святой Деве поклоняется Глике Новотканной.
Написано ужасно, напечатано фантастически безграмотно, с грамматической ошибкой в первом же слове романа; не всегда понятно, то ли редактор с корректором схалтурили, то ли писатель сострил – взять, например, слово «сИдалище» вместо «сЕдалище». Вот, впрочем, несколько проб пера:
В Москве, хоть и именовалась она «столицей мира и социализма», как в любом мегаполисе, бытовали некоторые кодовые фразы. Вот, например, если вы вознамерились купить доброй мясной вырезки, вам не обязательно было делать партийно-государственную карьеру и присоединяться к спецбуфетовским рационам. Можно было на Центральном, скажем, рынке подойти к мясному ряду, подойти к специалисту и задать ему условный вопрос: «У вас есть колхозное мясо по три двадцать?» Не пройдет и десяти минут, как вам вынесут увесистый кусман в газетном свертке и назовут окончательную цену. Будьте уверены, заказанный продукт не подкачает ни в свежести, ни в качестве разруба.
У Аксенова каша во рту? Да нет, конечно же, – вставная челюсть! Но, приступая к сочинению прозы, он ее всякий раз вынимает.
Она пожала плечами, замолчала, потом у нее совершенно по-детски искривился рот, вот-вот заревет, схватила полотенце, отвернулась от меня и стала судорожно тампонировать глаза... «Ну только тебя еще здесь не хватало, Такович! – с характерной грубоватостью, свойственной МГУ, произнесла она и нежнейшим образом высвободила свой локоток.
Кто их, блин, учил, Аксенова с редактором, сочетать «характерное» со «свойственным» в одной синтагме? А как вам глагол «тампонировать»?
А вот голос Сталина:
Хочу тебе, Кирилл, рассказать об одном своем личном свойстве. Это, быть может, самый большой мой секрет. Капиталистические кремленологи до него так и не докопались. Тебе первому откроюсь. Дело в том, что у меня очень сильно развито чувство врага. В жизни и в политике я много раз на него полагался. И никогда не ошибался.
С чего бы это Сталин заговорил в рифму? А вот стихи якобы Симонова (Смельчакова):
Мой друг спешил на мотоцикле…
Река, безлюдье, парапет…
И вдруг увидел юной цапли
Замысловатый пируэт.
О юность, нежность, липок почки,
Хор лягушачьих батарей!
Девчонка пляшет в одиночку,
Поет при свете фонарей.
Вышедший в издательстве «Эксмо» тиражом в 30 100 экземпляров (и одновременно в журнале «Октябрь») роман «Москва Ква-Ква» написан в январе – августе 2005 года в Москве и Биаррице. Про Москву все ясно; а вот название курорта (и французское гражданство престарелого писателя) поневоле заставляет вспомнить анекдот про Жана и Жаннету на необитаемом острове: через три месяца она ему надоела, и он ее убил. Через полгода окончательно надоела, и он ее закопал. Но через девять месяцев соскучился – и выкопал из песка.
У французов, понятно, свои заморочки, но какой, сказал бы Хрущев, пи…с выкопал из литературной могилы Аксенова? А главное, на кой йух?

Совковый гламур

В нынешнем августе Василию Павловичу Аксенову исполняется семьдесят восемь. Пятьдесят три года он профессионально писательствует. Вот и последние годы числится в бестселлерах его роман «Редкие земли».

Роман, кстати, как бы про Ходорковского и выпущен пятидесятитысячным тиражом.
В промежутке между этими значимыми историческими событиями прошел и телесериал «Московская сага» – и, по суровым законам мирного времени, монументальная эпопея тут же была распродана. Пахнуло признанием. Признанием по законам рынка; потому что признанием у элит писатель заручился смолоду и умудрился сберечь его до сих пор, когда вроде бы (причем не раз) сменились и сами элиты.
Решив написать про олигарха – только не про нефтегазового, потому что это банально, а про «редкоземельного», Аксенов изрядно поработал с источниками. Он обзавелся таблицей Менделеева в исходной форме, а старинный приятель из Силиконовой долины подогнал ему список элементов, открытых за последнюю сотню лет.
«Ходорковский люб Аксенову не тем, что сидит, а тем, что он выходец из бывшей комсы» Так что Василий Павлович знает слова. Правда, не все. «Ванадий», допустим, знает, а слово «отец» употребляет в звательном падеже, искренне полагая его именительным: «Отче подошел; отче сказал» и т.д. Впрочем, в «сладостный новый стиль» это вполне вписывается.
«Таблица» провела несколько суперсекретных заседаний своих самых редкоземельных элементов. Гурам сказал, что Прокуренция, похоже, собирается возбудить против них дело по прииску «Случайный». Уже начинается опрос свидетелей. Обвиняют руководство «Таблицы» в незаконном пресечении стачки горняков, а также выборов руководства профсоюзов, в нелегитимном поглощении местного отделения компании «Сиб-Минерал», ну и, наконец, в череде убийств многих незапятнанных товарищей, конечно, без указания их криминальных кличек».
То есть от всегдашней личной затейливости Аксенов добавил только Прокуренцию. Да и то – далеко не ко всем компетентным до объедения блюдам.
«Неуклонно агонизирующая плановая индустрия в рамках приватизации рождала то ежедневно лопающиеся пузыри мощного мошенничества, то более-менее устойчивые платформы добычи и сбыта, охраняемые парнями с помповым оружием».
Только не спрашивайте, добывают ли редкоземельные металлы с платформ или еще с чего. Я этого не знаю, а художественный биограф Ходорковского не знает и подавно. Он и слово-то «легитимный» через раз пишет как «лигитимный».
Роман «Редкие земли» представляет собой в некотором роде итоговое произведение. Во всяком случае, здесь действуют (и, в основном, бездействуют, сидя в одной камере с Геном Стратофонтовым и рассказывая ему на сон грядущий похабные случаи из практики личного кобеляжа) персонажи прежних книг Аксенова.
И всех в конце концов освобождают, штурмуя баксами неприступную Бастилию путинизма. Вот только ангелический коктебельский мальчик (из повести 1970 года «Мой дедушка памятник») трагически гибнет. То есть погибает не он (потому что он с тех пор успел вырасти и превратиться в Ходорковского), а его юный сын и двойник, зачатый в жерле вулкана где-то в Габоне.
А почему в Габоне? А почему бы и не в Габоне? Габон здесь точно такой же, как Марокко в почти одноименной повести про апельсины. Экзотика!
Ходорковский люб Аксенову (как, помните, был когда-то люб казакам Борис Березовский) не тем, что сидит, а тем, что он выходец из бывшей комсы. К комсе у писателя отношение трепетное – он и сам удивляется, хотя удивляться тут нечему. Из комсы вышли два главных героя нашего времени: олигарх и силовик. Олигарх (вернее, его предшественник – ровесник или младший сверстник Аксенова) фарцевал и, увы, стучал – а стучал он, понятно, будущему силовику. Который уже тогда крышевал фарцовщика по полной программе и, мягко говоря, небезвозмездно.
Ребята были и впрямь славные: лабали джаз, бухали мартини, клеили телок, зачитывались Аксеновым и корешились с ним же.
В интервью писателя, опубликованном вместе с журнальной версией «Редких земель» в мартовской книжке «Октября», есть поразительное по откровенности (пусть и невольной) признание:
– Возникали различные клубы, например клуб «Интеграл». В нем, помню, проводили дискуссию: «Правомочна ли однопартийная политическая система?»
– Неужели в то время возможно было такое?
– Да. Дискуссия проводилась как театрализованный дивертисмент: оппонентам давались эспадроны, они фехтовали, результаты записывались на доске…
А потом эти ребята решили 7 ноября, в День революции, устроить демонстрацию под флагами разных партий, как тогда, в 17-м году. И они прошли перед трибунами городских властей с анархическим флагом, флагом кадетов, эсеров и так далее. Партийные мужи были в недоумении: «Это что такое?» – «А это наши комсомольцы сделали вот такое костюмированное шествие». Вот в таком духе это все и развивалось (курсив мой. – В.Т.).
Что правда, то правда. Яркий дебют двадцатипятилетнего Аксенова («Коллеги» и сразу вслед за ними «Звездный билет») оказался (свидетельствую как очевидец; мне было тогда лет пятнадцать) прорывом сразу в трех направлениях.
Первое. Это была едва ли не первая молодежная проза периода «оттепели». Первым был Анатолий Кузнецов с «Продолжением легенды», но Аксенов его мгновенно затмил. Целое поколение обрело безошибочно узнаваемый голос.
Второе. Это был пусть и не первый, но полновесный «кукиш в кармане» ненавистной Софье Власьевне (в «человеческое лицо» которой, разумеется, никто не верил): вот в таком духе это все и развивалось.
Третье. Это – внимание! – было уникальное аксеновское ноу-хау: совковый гламур! Верность которому (и, может быть, только ему) писатель пронес сквозь всю некороткую жизнь.
Молодежная проза требовала идеологически правильной расстановки акцентов. Но… «немецкие цензоры – дураки» (Генрих Гейне), а советские – тем более. Софье Власьевне нравились, в общем-то, только те пай-мальчики, у которых были шаловливые пальчики.
Но молодежная проза и манила – гламуром, который тогда назывался, разумеется, по-другому. Аксенов (и остальные «молодежники») осуждал стиляг, мажоров, центровых и всю безобразно разлагающуюся, но хорошо пахнущую золотую молодежь, правильно противопоставляя ей «делателей» – молодых писателей, сценаристов и прочую шелупень, разлагающуюся еще заманчивее; начав, понятно, с молодых врачей – и плавно перейдя к остальным. В 25 лет он понял, что пробиться проще с повестью про нелитературную профессию: первая – колом, зато вторая пройдет соколом, а уж остальные – мелкими пташками.
Институт «кукиша в кармане» принципиально отличался от не сложившегося тогда еще диссидентства (хотя между обоими этими станами происходила перманентная ротация): показать фигу Софье Власьевне следовало так, чтобы она тебя похвалила, лучше всего – премировала, но в любом случае тебе заплатила бы. Могла, правда, и устроить показной разнос – но это лыко тоже шло в строку: недобранное у С.В. с лихвою компенсировала ажитация в обеих столицах, а с какого-то времени – и за бугром.
Гламур же – личный и клановый – обеспечивали Аксенову (как, может быть, никому другому, не исключая даже пресловутых «эстрадных поэтов») щедрые советские гонорары, союзписательские привилегии и, как правило, личное покровительство как бы в шутку фрондирующих «комсомольцев»… Покровительствовавших, кстати, и Николаю Любимову. И Андрею Тарковскому… Плюс бешеная популярность у публики.
Это и был советский гламур – или, если угодно, коммунистический – гламур для своих и за стыдливо прикрытой дверью. Демонстрировать его было нельзя, – а если и писать о нем, то дозированно. Но никакого другого гламура не было (открытки с Ириной Скобцевой или с Натальей Варлей – не в счет; позже, правда, подтянулась Алла Пугачева), а потребность заглянуть в замочную скважину была – и фейс-контроль у скважины (вот вам, кстати, и Ходорковский) осуществлял Аксенов. С излишней по временам суетливостью, но и не без форсу.
Роль, согласимся, для инженера человеческих душ в обществе развитого социализма психологически приемлемая, а вот экзистенциально двусмысленная.
И Аксенов отреагировал адекватно – двусмысленным «сладостным новым стилем» (то есть уходом в полную завиральность), а потом – «Метрополем» и отъездом.
И, уже решившись на эмиграцию и обеспечив себе «стартовые» и «подъемные» скандалом вокруг неподцензурного альманаха, неожиданно написал два в первом приближении прекрасных романа – «Ожог» и «Остров Крым».
Которые (вместе с повестью «Рандеву» и примерно полудюжиной рассказов) представляют собой его Poetische Lizenz, или (как переводится это на русский) право на вольность, и вместе с тем охранную грамоту.
Сбросив молодежную прозу, как змея шкуру (за ненадобностью), выпростав кукиш из широких штанин и бесстрашно предъявив его Софье Власьевне дубликатом бесценного груза (не посадят же его, в самом деле; а на Западе ой как зачтется!), он в обоих романах самозабвенно нырнул в ностальгически-футуристический гламур – и увлек за собой уже не ожидавшего от пятидесятилетнего мэтра такой прыти читателя.
Это было сильно. Это было стильно. Это было запрещено – и продавалось только из-под полы. Позвони дилеру, скажи пароль – и он ближе к полуночи подвезет тамиздатского Аксенова.
А там, на Западе, сказав: «Изюм!», Аксенов благополучно сгинул в небытие. Припал было к источникам, но в траве уже терзался образчик. В Америке был Бродский, в Европе – Некрасов и Синявский; вакансия для грустного бэби нашлась лишь в захудалом вашингтонском университете; русские книги проваливались одна за другой, написанный по-английски «Желток яйца» – тем более; совковый гламур не катил – и гламурщик в конце концов покатил (вернее, принялся наезжать, но все чаще и чаще) обратно, на родину.
Благо, стряслась перестройка – и вообще все, что стряслось.
Зачитывались тогда «Невозвращенцем» аксеновского эпигона Кабакова; а так называемым возвращенцам неистово рукоплескали. В «толстых» журналах, прежде всего, – которые как раз они, возвращенцы, и добили (Аксенов – сначала «Знамя», потом «Октябрь»; Солженицын – едва ли не все остальные).
Но если сочинения большинства возвращенцев были плоски, предвзяты, конъюнктурны, сплошь и рядом просто-напросто посредственны, а других (скажем, вернувшегося только книгами Саши Соколова) – чересчур изысканны, то проза Аксенова оказалась прежде всего нечитабельной. То есть не вычитывалось из нее ничего, кроме упоенного самолюбования, чудовищных самопальных виршей и похвальбы заморскими гаджетами.
Это был все тот же совковый гламур – все та же Алла Пугачева для пятнадцатилетних очкариков, но очкарики уезжали за бугор или устремлялись в олигархи; ни тем, ни другим литературный гид по сладкой, чересчур сладкой жизни уже не требовался.
И Аксенов заговорил о конце романа – о конце и в Америке, и у нас; заговорил даже о политике (правда, путано и невнятно), заговорил – с некоторых пор – о Ходорковском, но все впустую...
Аксенов сник, приуныл, но не повесил пижонские бутсы на гвоздь… Он и на страницах «Редких земель» играет в старческий баскетбол (как друг Найман – со статуями) с девяностолетним французом-профессионалом – и, на пару с ним, легко переигрывает целую команду наглых пятидесятилетних мальчишек.
Однако, будучи, как истинный шестидесятник, не только радикально живуч, но и феноменально удачлив, Аксенов вытащил-таки на пороге семидесятипятилетия новый звездный билет: совковый гламур «Московской саги» выплеснулся на телеэкран, уже несколько лет как захлестнутый гламуром постсовковым; благодаря этому писатель попал в зону издательской востребованности, в зону гарантированной раскупаемости книжной продукции – и, чтобы не подвести гарантов (издатели у нас, кстати, тоже в основном из комсы), принялся вновь строчить роман за романом.
Читать их, разумеется, невозможно; в том числе и просто физически: читателя попеременно одолевают тошнота и зевота. Бывает, накатывают и вместе.
«Ну хватит уж об этом, обо всех этих паравиртуальных, то есть параллельных событиях. Пора вернуться к сугубому реализму, в рамках которого люди занимаются своими регулярными житейскими делами: сидят за компьютерами, копошатся в садах, поддерживают организмы питанием, физическими культурами, горизонтальными возлежаниями в одиночестве или с кем-нибудь, добычей редкоземельных металлов, обработкой оных и дальнейшей продажей, необходимой для уплаты государственных налогов»…
Совет этот (или завет?), фанфаронский, косноязычный и невсамделишный, непросто осилить, но не последовать ему невозможно.