* * *

Кораблик с железными парусами плывет по глади травы.
Кораблик с пластмассовыми парусами плывет по глади ковра.
А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать.
А я смотрю в голубое небо: тучки сегодня львы.
У них барашковые прически, диванный изгиб спины,
но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек,
если желаете вы, а им не поднять заснеженных век.
Ведь львы все добрее, львы все тише. Кому такие нужны?
И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор.
И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет.
А что за своих не вступаюсь — просто не слышу ваш разговор,
ведь очень громко над головою хлопают паруса.

. . .

Вот оно плывёт-проплывает,
время летнее на дворе.
Стрелка толстая, часовая
еле движется по жаре.

Вот оно плывёт, за домами
жёлтым рыбьим глазом блестит –
счастье летнее между нами,
золотой улов, рыба-кит.

. . .

А ещё я помню сныть на уровне глаз
и сквозь сныть деревянную крышу, тёмную, как крыло.
Возвращались с Реки. Река в тот день удалась:
в кулачке аммониты и кварц – богатый улов.

У дороги голая печь преграждала путь
(пробежать горелые брёвна – убьёт, только задень).
И внезапно – как славка в траве – предстал летний день,
дался каждым пёрышком. Мы боялись его спугнуть.

А потом обвалилась печь, иван-чай врос в кирпичи.
Улетела и тёмная птица – соседский дом.
Только дикий хлеб, приготовленный в той печи,
до сих пор ароматен каждым погожим днём.

* * *

Не довести до конца ни единого дела.
Неводом луны ловить в нашей речке нерыбной.
Утром сюда приходили жирафы – опять проглядела.

Длинные и мокроротые странные звери.
Каждое утро до солнца приходят они по осоке
северной нашей водицы испить и теченье проверить.

Как те жирафы в траву с наступленьем дневного,
как паучок – от меня – в складки моей же одежды,
прячусь от жизни в травное лето и в слово.

***

Старый камень1 стоит среди поля – невыбелен, невысок.
Старый камень вокруг себя всё обратил в песок:
Это здание в стиле модерн, поток машин за спиной –
Они выросли из песка и спадут, как ослабнет зной.
В этом камне, как в сердце, готовят великий день,
И засвечены лампочки в память тех, кто уже нигде.
Намывает солнце к празднику витражи.
Хорошо ли тебе в моём сердце, хочешь ли ты здесь жить?
Растекаются улицы – руки, ноги и хвост.
Всё равно он у первой школы, он в Вологде, Карлов мост.
Он сегодня расцвёл фигурами в рост, дамами и святыми,
Оттого, что туманы особенно едки, мы дышим ими.
В голове всегда Кафка-замок, стараюсь реже будить.
Но впервые Гора пригорюнилась на груди.
Я прошу тебя: будь настоящим, волосы теребя,
Покажи мне на свете то, чего не было до тебя.

1 Старый камень – Староновая синагога в Праге

* * *

Мы сидели под ёлкой. Да, мы были в игре.
Выбирай – свечи, гадания, хоровод.
А она умирала за нас, вся в мишуре,
чтобы снова сложился, снова склеился год.

Мы вдыхали запах крови её лесной,
разгрызали хвоинки, держали в руках стекло.
Переход времён, а у нас на всё проездной.
Замерзает мир, мы храним для него тепло.

А теперь мы не маленькие уже – Новый год,
ну и что? Мне работу сдавать седьмого числа!
Времена не бумага, чтоб рваться! Но всё вразброд,
я тетрадной страничкой режусь, и кровь была.

Так влетает в форточку чёртовый взрослый мир,
что, взрываясь, хлопает штора, и рвётся ткань.
Значит, нужно затеплить свечку. Из всех квартир
навыбрасывали ёлок. А в мире – такая рань.

. . .

Мы греем одежду, которая ближе к телу,
дышим в перчатки, быстро идём вперёд,
а манекены витрин стоят неумело
в шубах и свитерах, холодных, как лёд.

Воздух колюч, он проникает всюду,
печка тела камерна и хрупка.
У тебя под шарфом подступает к горлу простуда,
у меня под мостом замёрзла Москва-река.

* * *

Среди всех рыб, окуней и щук, – Рыба-Кит.
Среди всех дней в году – Новый год.
Среди всех земель – та, над которой ангел парит,
зависает в воздухе и не хочет лететь вперёд.

Он же знает, вперёд – это назад от центра земли.
Деревянная луковка прячется в облаках,
а вокруг на тысячу вёрст снега намели,
а в окошке греется свечка в родных руках.

Ей дано растопить и печаль, и снега, и тьму.
Лошадь сено жуёт, окно горит до утра.
Все дороги идут от дома. Все приводят к нему.
И трепещет ангел над крышей, не летит со двора.

***

на ёлке важны киноварь
ультрамарин
лимон

стеклянный домик
бумажный фонарик
гирлянды круг

но в хороводе чтобы замкнулся он
важны только
рук проводимость и крепость рук

держать
не отпустить
не уступить судьбе
пока железные стрелки отмечают
времени переход
электрический ток идёт от меня к тебе
ночь переходит в день
год переходит в год

КАНИКУЛЫ

Сон мой праздничен до англицкого чая,

а слонов считаю до восхода.
если на звонки не отвечаю,
значит, уж такое время года:
время раннее, не тает, не струится,
не пустить в него корабль с ладошек.
Под окном неспешно ходят птицы,
мелко обворовывая кошек.
Семь вальяжных, важных, чернокрылых.
Семь. Мне нужно больше! Дней пятнадцать.
Чтоб на целый год набраться силы,
праздной животины насчитаться.

Колыбельная для Ани

Не болей ты, не болей, не болей,
продержись огонь и стужу и град.
Бела мельница стоит средь полей,
а на лопастях густой виноград.

Сзади – горы, а ручей – впереди,
сверху – тучи, под ногами – земля.
Победи их, этих всех, победи.
Расходитесь, все ручьи, все поля,

расколися, ледяная гора,
поглоти всю падаль, хворь, лебеду,
чтобы стала молоденька с утра,
чтобы не было обид на роду.

Будет море – отзовёт виноград,
а ручей взрастит тугое зерно.
Здравствуй, здравствуй сотни солнец подряд,
самых тёплых, словно хлеб и вино.

маме

Между нами песок молчанья,
земля междуречья,
заливные луга междуручья,
нейтральная бирюза.
Я временно исключаю
слова – щепки, колючки.
Ты понимаешь раньше,
что я хочу сказать.

Выброшены на пойму
коряги и перья совьи,
посылки прошлого лета
почтой водною скоростной.
И я говорю – вспомни,
вспомни своё верховье,
когда ты ещё не впала
в меня и не стала мной.

Мы ходим единым руслом
с тоскою о Чёрном море.
Не думай об этом соре,
что я несу по весне.
Свет воды твоей русой,
дна твоего история,
рыб моих траектория –
всё и тебе, и мне.

Внутренние поля

Когда время падает до нуля,

мы уходим во внутренние поля,

разбредаемся по долам.

В это время комната как Земля.

Мир её четырём углам.

. . .

Кто заслышит их грустный,
умоляющий голос, тот должен сказать: «крещаю тебя,
Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого духа».
После этих слов они возносятся на небо, как бы восприняв
крещение.
А. Н. Афанасьев. «Поэтические воззрения славян на природу»
...некрещёные дети жаждут креста и имени…
Д. К. Зеленин. «Очерки русской мифологии: умершие
неестественной смертью»

Шары качаются без всякой опоры
на ненадёжном железном тросе,
а поезд скорый сменяется скоро
следующим и людей уносит.
И каждый скорый перед собою
движет в туннеле массы воздушны,
и оттого шары в разнобое,

шары-плафоны, ветрам послушны.
А он всё вьётся над левым веком
и говорит: «Назови по имени.
Если бы я стал человеком,
мы были бы одного роду-племени,
если бы я стал человеком,
а не крутился в воздушном пламени,
если бы я стал человеком,
вырос бы в полный рост из семени.
Или, – говорит, – приведи сюда мою маму,
прекрасную маму,
как мы ходили с ней по улице, где дома
похожи на книги с мёртвыми текстами, где дома
похожи на фантик от Нового года,пустой и броский,
а потом спускались в метро на эту станцию, на эту полоску
гранита. Боялись головокружения, качающихся плафонов
и последней скорой, последней больницы…
Ты ведь тоже живёшь свою жизнь за двух нерождённых.
У неё тоже кто-нибудь должен родиться».
Я называю имя. Призрак вздрагивает: «Сказала
вслух». – Поезд трогается и увлекает его за собой
в сторону Охотного ряда. А я стою в центре зала
и наблюдаю шары, качающиеся вразнобой.
И наблюдаю людей, шагающих в унисон
к выходу. И людей, как я, ждущих кого-то рядом.
Мы живём за тех, кто не был зачат или не был спасён
врачами. Господи, дай рожденья нашим будущим чадам!