Поэты Петербурга
Галина Дюмонд
Коротко о себе
Обожаю воду. Море, река, озеро, даже мало-мальски приличная лужа завораживают меня. Часами могу находиться около воды в том томительном бездействии, которое, и только оно, приводит меня в состояние такой щемящей сопричастности всему окружающему - до боли. Может, потому что я дочь баржевика?
Я родилась 19 октября 1937 года в селе Усть-Цильма Коми АССР в семье рабочего Аншукова Артамона Федотовича, мать - Аншукова Ульяна Никифоровна, восемь братьев и сестер.
Река Печора. Незаходящее солнце летом и полярная ночь зимой. Летом ходила с отцом на барже в верховья Печоры, зимой охотились, уходя иногда в тундру на несколько дней, ночевали в зимовьях. До сих пор с трудом сдерживаю себя, чтоб не подняться на любую из барж, пришвартованных у моста Лейтенанта Шмидта, и, распластавшись невидимкой на нагретой солнцем палубе, не отправиться неведомо куда, и чтоб небо над тобой, и журчащая вода по обе стороны, и ничего более.
В 1963 г. окончила Ленинградский государственный университет по специальности "физика". В эти же годы прослушала курс по теории стихосложения при факультете журналистики, посещала семинары по литературоведению. В 1961 г. вышла замуж за Дмитриева Юрия Юрьевича, в 1961 г. родился сын Дмитриев Владимир Юрьевич. После окончания университета работала по специальности физика-спектроскописта в СКБ "Буревестник", в НИИ ВСЕГЕИ и МНТК "Механобр". Имею научные труды, участвовала в разработке первых отечественных квантометров и спектрометров. После перенесенной операции работала секретарем-референтом, в технической библиотеке, информационной службе.
Стихи писала еще в университете. Временами бросала – сложная работа, ребенок. Но они возвращались... Ничего не знаю упоительней захлестывающих тебя, неведомо откуда взявшихся словосочетаний, образов – это сродни той самой, ласково журчащей по обе стороны, уносящей тебя в неведомое, волне...
В Союз писателей России рекомендована: Горбовским Г. А., Никитиной Т. А., Кутузовым Е. В., Насущенко В. Е.
* * *
По крыше вчера
по заснеженной
ворона шла неторопливо
все оглядываясь шла
останавливая каждый раз на мне
бусинку своего глаза.
А потом пролетела мимо окна
близко-близко
вновь проведя по зрачкам моим
бусинку своего глаза.
Вглядываясь в причудливую вязь следов
усмехнулась я
в своем человечьем самомнении –
письмена какие-то…
А сегодня
следов уже нет
и снега почти нет
и я никогда не узнаю
о чем поведать хотела мне ворона
останавливая каждый раз на мне
бусинку своего глаза.
* * *
виском своим горячим
жилочкой трепещущей
к оконному стеклу
серебром чтоб плещущая
своем о чем-то шепчущая
с той стороны
луна
полуобдутым одуванчиком
ущербная
чтоб я
улетающая
тающая
* * *
тенью скользящей
не поднимая взора
не видеть чтоб
глаза отводящих
не слышать чтоб речи
хулящих
друзей не узнать
меня у меня на глазах предающих
а после в сторонке
как ни в чем не бывало
руку мне жмущих
* * *
лань коль не трепещет
разве интересно
кровь чтобы похлеще
да погорячей
глазищами большущими
слезы через край
гей орлы да вороны
я вам нынче выдана –
налетай!
* * *
Все яблоки сняты.
А звездочка? –
что проку в ней!
Качается на ветке одна-одинешенька,
сквозь густой туман с трудом
промаргивает.
* * *
… а туман выше крыш.
Призрачные фонари-светлячки.
Березы,
погрузив свои белые ноги
в молочную реку,
застыли в блаженстве.
И я...
словно сомнамбула,
парю над землей,
стараясь вобрать в себя
всю первозданную свежесть мира,
казалось бы только что созданного.
КОГДА МЫ ВЧЕРА
ВОЗВРАЩАЛИСЬ ДОМОЙ
Когда мы вчера возвращались домой,
Оно, спотыкаясь, бежало
по горизонта по самому краю.
О, как Оно, видно было, устало –
такое Оно было красное и набрякшее.
Бежать за машиной, я-то знаю,
дело далеко не пустяшное.
А ветви его по лицу все хлестали,
а колеса версту за верстой, Бог ты мой!
как страницу за страницей листали…
Зачем это Солнце так бежало за мной?
Зачем?..
* * *
Не такая, не такая,
как другие –
не такая.
Ишь, бежит
глазами в небо,
никого не замечая…
…Не допустят ее
бабоньки
до рая.
* * *
…странный перезвон вдруг такой…
Распахнула окно –
ливень звезд!
Одна за другой
звезды срывались со своих мест,
горошинами скатывались по небосклону,
ударившись о железо крыш,
с мелодичным звоном
отскакивали обратно в небо
и оставались там,
зацепившись за другие созвездия.
Боже!
Но кто же теперь в них разберется?! –
путник не найдет свой путь,
корабль поменяет маршрут,
и я не дождусь
долгожданного сво,во…
* * *
1
Казалось,
он не напишет никогда.
И она будет вот так вот,
годами,
подолгу ковырять маленьким ключиком
в раздерганном отверстии почтового ящика.
А потом,
просунув руку в узкую щель
(мальчишки не раз прошибали ящик,
отрабатывая на нем приемы каратэ,
и он ставил крышку все толще и толще,
и теперь она уже не открывалась,
а образовывала эту вот, узкую щель),
будет долго шарить в нем,
стараясь коснуться кончиками пальцев
шершавого дна,
как будто письмо могло там затеряться.
Хотя еще при выходе из лифта,
в круглые отверстия в крышке
было отлично видно,
что ящик пуст.
Годами…
Будет тщательно разворачивать газету –
не притаилось ли оно между страниц.
Нет-нет, без раздражения.
Просто по ритуалу.
И на будущий год.
И на будущий будущего…
Года уходили черными точками,
вверх по странице,
куда-то в угол,
становясь все меньше и меньше…
Но без него
она не выпишет газету.
И если мальчишки снова прошибут крышку,
не поставит новую.
Но неизменно
она будет все также опускать свою руку,
даже в открытый ящик,
для того чтобы ощутить кончиками пальцев
шершавость дна…
Казалось,
он не напишет никогда.
2
… и, наконец – письмо.
Нет,
она не будет нервно
вскрывать конверт в кабине лифта,
проглатывая строчки на ходу –
нет.
Как будто бы не очень-то и жданную бумажку
забросит в сумочку
и после,
приготовив ужин свой,
не будет поспешно пробегать его глазами
между ложек супа.
И даже после, у телевизора,
не будет выбалтывать по телефону
подружке слова,
предназначавшиеся одной лишь ей.
И только, расстелив постель,
почти мурлыча в предвкушении под
одеялом
она – вдруг! – вспомнит о письме.
Тогда,
не то чтобы словечко за словечком,
а буковку за буковкой,
как будто предаваясь тайному греху…
ГДЕ-ТО – ТАМ
Ю. Дмитриеву
«Люблю»…
Наливное, благоуханное,
яблоко словно,
на губах на моих вызревает.
Обволакиваемое дыханием влажным
срывается нежное,
летит потихонечку, тает
сумерками ультрамариновыми,
где-то – там
мотыльком легкокрылым,
лепестком ароматным
ко губам ко твоим приникает,
где-то – там…
* * *
Ах, любовь, ты прошла,
как проходит любовь –
сновиденьем,
подвенечным прошла,
белоснежным,
несказанным прошла
упоеньем.
Ракушки,
что на моих ладонях,
подарил мне когда-то любимый
на отмели влажной…
Так себе ракушки,
серые, меленькие,
в крапинку черную,
в голубоватых,
порой в розоватых прожилочках –
так себе ракушки.
Отчего же, когда мне больно,
отчего же, когда мне грустно,
достаю их опять из шкатулки:
пусть прохладят мои ладони,
шелестят, как в морском прибое.
В этом шелесте, в этой прохладе
благодатного, так желанного столько покоя,
в этом шелесте, в этой прохладе
до утра мне достанет забвенья.
Но как только в лучах
над заливом встающего солнца
заискрятся они драгоценные словно каменья,
как купец свое злато,
я поспешно упрячу опять их
в потайную свою шкатулку.
… Так себе ракушки.
* * *
Вот талая звезда,
как капля по стеклу,
сползла по небосклону.
В туман,
который снова
сегодня выше крыш,
нырнула –
как изнутри он светится – смотрите.
Шевелится, шипит, как магма.
Сомкнется вдруг, то вспыхивает вновь,
пылает,
как будто из последних сил
в нем бьется талая звезда.
Какая из подружек подтолкнула
иль добровольно
в молчание тумана
с беды какой, отчаянья какого?..
Плотнее все туман, свечение слабее.
Последний всплеск, последний вздох.
Слеза,
опять подобно капле той,
скользнула вниз,
напомнив соленый привкус моря – полно!
С чего б расклеиться?
Подумаешь – звезда в тумане тонет!
Полно-полно.
Туман рассеется под утро,
клоками дымными по полю расползется,
растает…
При свете дня
не вспомнится о ней.
* * *
Идет снег.
Медленный такой,
медленный снег.
Красивое лицо в окне,
печальное и отстраненное.
А в зеркало не стоит смотреть.
Той, в зеркале,
так холодно спать
и так страшно утром.
Утром та, из зеркала,
неизменно отодвигает портьеру –
так же ли страшно этой?
Но этой уже нет.
Эта появляется только в сумерках,
когда мечты – серафимы,
и исчезает с рассветом
в своей таинственной отстраненности.
И все, связанное с ней,
в каком-то другом измерении,
и это единственная точка,
где они соприкасаются,
и ей так идет
снег,
медленный такой,
медленный снег.
* * *
1
Мне хочется, чтобы мои цветы
цвели зимой,
не только летом.
И не в оранжерее вовсе,
и не на подоконнике – отнюдь.
А вольно,
повсюду чтобы.
И не спешите отмахиваться,
от ненормальной словно.
Попробуйте представить,
прошу вас,
поляну снежную
и маки.
Красные!
Да-да!
Чтоб настоящие, живые.
И солнце. Зимнее. Слепящее.
Как факелы горят,
как пламя полыхают маки в солнечных лучах,
а тени их – длиннющие –
ползут, скользят, переплетаются причудливо
на призрачном экране,
безмолвный мир теней напоминая.
Контраст так невообразим –
дыханье не перевести.
А лилии…
Невозмутимы. Царственны.
Чисты – божественно!
Чуть светятся как будто изнутри,
дотронься – издадут хрустальный звон.
А розы!
Так на снегу дурманит аромат,
как зелье приворотное –
с ума сойти
от одного лишь запаха возможно.
Фиалки,
что глаза кошачьи на обочине дорожной,
ночью,
неоновыми вспыхивают огоньками.
А колокольчики
с их мелодичным перезвоном...
но вы...
вы отвернулись, вижу, от меня –
все бред какой-то.
Возможно – бред.
Возможно.
Знаю.
Вполне возможно
понапрасну я опять бросаю
морозным утром вам
любви слова,
тех чудаков напоминая,
что на песке прибрежном
рисуют словно на века,
иль целые выстраивают города
из снега серебристого,
не помня и не зная
/и не желая знать!/,
что тленно все,
все быстротечно,
что завтра же,
а может следующая волна
слизнет любимой лик,
и город твой оплавится, осядет
при первом проблеске зари,
и даже прах,
воспоминанье
исчезнут, испарятся,
как лужица растаявшего снега.
– Где дом твой? – спросите, –
И где любовь твоя?
И где слова любви?.. –
Намека не осталось от города химер
в безбрежности пустынной,
ни искорки любви,
ни строчечки одной…
Так отчего же лепесток за лепестком
опять я вывожу на снежном полотне
продрогшею рукой?..
2
А еще я хочу…
Что еще в этой жизни хочу я?
Поплясать босиком под веселым дождем
на прогретом асфальте.
Чтоб верхом,
припадая на шею гнедого,
пронестись с ветерком.
Покачаться в волне
на песчаной косе в океане Индийском.
Чтоб малюсенький остров,
кругом океан,
только я и волна.
Набегает волна, отступает
и качает, качает.
А еще я хочу,
чтоб позволили мне
провести одну ночь во дворце Белосельских,
в залах, где
(не поверите вы)
восковые хранятся фигуры.
Сторожа говорят,
что ночами творятся там странные вещи,
что ночами там свечи горят,
(и под утро находят оплывшими их)
кто-то ходит,
кто-то шепчется там
поначалу тишком,
а потом разойдутся и на повышенных
начинают тонах,
что-то падает звонко,
а порою и громко
кричат.
А еще там Голицин.
Князь (!) Голицын,
статный князь, молодой.
На меня он как смотрит!
Я куда не пойду,
на себе его взгляды ловлю…
Я хочу провести одну ночь
во дворце Белосельских.
А потом…
А потом где-то под Петергофом
я хотела б присесть на гнилую корягу,
чтоб туман меня скрыл с головой,
и давнишнюю рану на сердце лелея,
поскулить на высокую в небе,
повыть на луну,
пока сквозь туман
горизонт не пробьется алея.
* * *
Сквозь снежный наст,
слегка подтаявший,
проклюнулся – наивен!
(иль безрассуден?) –
не во время так, рано.
Тонюсенький твой стебелек –
щемит внутри при виде –
как обнажен и беззащитен как,
как будто бы дитя босое на снегу.
Другие-то…
когда положено цветут:
на зелени лугов,
палящим полднем
благоухают и пьянят,
сводя с ума пчелиный рой.
Лишь ты…
подобно мотыльку прозрачному
трепещешь на ветру,
и хрупок, и раним,
подснежник мой,
мой синий светлячок,
похитивший луны пленительную млечность,
мой стих излюбленный –
возлюбленный верлибр.
НА ЛЕСТНИЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ
МЕЖДУ ТРЕТЬИМ И ЧЕТВЁРТЫМ
ЭТАЖАМИ
ПО БОЛЬШОЙ КОНЕШЕННОЙ 29
… Настанет час
и совместится с тенью
то, что было мной…
По контуру легонечко рукой:
вот лоб…
о чем-то непреложном
так напряжен,
сквозь тень ресниц
о давнем грезящий зрачок,
довольно прям и длинен нос,
рот,
поглотивший бездну поцелуев
и не насытившийся.
И, наконец,
мой подбородок своевольный.
Он
и только он один повинен в том,
что жить не просто было мне.
Начертанную четко на стене,
оставлю здесь себя,
чтоб мимо проходя,
поэты ли знакомые, друзья
и даже, шаг замедлив свой,
быть может, –
нет, имени его не назову –
в неверном освещенье
трепетное губ скольженье уловив,
подумали сконфуженно и вяло:
поцеловать бы следовало их,
но…
но ни один из вас,
ни даже тот,
чье имя здесь не названо,
губами не прильнет
к изображенью.
Напрасно буду вслед вопить
иссохшим ртом,
молить о снисхожденье
сегодня, завтра и вчера,
пока…
пока в очередной ремонт
маляр мальчишка
не затрет
ленивой кистью лик поблекший
у вас в сознанье,
лишь тогда
я долгожданное, быть может, обрету
успокоенье.