Публицистика

Ф. Крашенинников

После России

19. Пермская катастрофа
Известие о пермской катастрофе застало Пирогова на рабочем месте: он как раз принимал делегацию из Воронежа, состоявшую из разного рода «бывших», которые во множестве всплыли на поверхность сразу после того, как мятеж вышел за границы Рязани.
Сначала Пирогов не знал, что с ними делать и как на них вообще реагировать. Куда девать бывших сотрудников ФСБ, МВД и офицеров армии он прекрасно понимал. Осознавал, что без скучных хозяйственников Россия рухнет под тяжестью проблем чёртовой коммуналки. Но эти вот! Цвет и гордость рухнувшей Федерации! Отставные и опальные мэры и губернаторы, имевшие в кризисный год несчастье занимать крупные посты в правящей партии, крикливые экс-депутаты и, самое противное, партийные активисты. Эти назойливые бездельники вгоняли Пирогова в ступор. Они так горячо его поддерживали и приветствовали, что он первое время даже робел. Но потом привык и к велеречивым восторгам, и к своим портретам в кабинетах. Это даже вдохновляло его, чего уж там греха таить.
Так вот в роковой день Владимир Егорович сидел в одном из бесчисленных кремлёвских залов и внимал воронежским делегатам. Встречи эти организовывал неугомонный Бурматов. Министр информации, казалось, готов был «общаться с народом» сутками напролет. Собственно, этим он и занимался, пересказывая на одной встрече услышанное на другой, а потом – обобщая полученные сведения в своих выступлениях и по всем каналам коммуникаций, в которых рассказывал миру о том, где и как возрождается Россия.
На той приснопамятной встрече солировал неприятный мужичонка, представившийся как Леонид Константинович, председатель самопровозглашенной Воронежской Думы. Это было целое поветрие: во всех освобождённых от коллаборационистов областях первым делом разгонялись избранные при Юркевиче местные собрания депутатов, но вот что делать дальше – было непонятно. Кое-где власть присваивали себе мрачные патриоты-подпольщики, но чаще всего они были не способны даже к минимальной самоорганизации, а потому ограничивались митингами и погромами. Реальную же власть каким-то образом в итоге прибирали к рукам или экстренно раскаявшиеся чиновники коллаборационистской администрации, или, что ещё парадоксальнее, пересидевшие смутное время по тёмным углам деятели из политической элиты времён поздней Федерации. В Воронеже, судя по физиономиям и заранее рассмотренным биографиям членов думской делегации, события развивались по последнему сценарию, и это успокаивало верховного правителя.
…Пирогов инстинктивно боялся подпольщиков-патриотов, отчасти справедливо полагая, что его «полицайского» прошлого они никогда не забудут и не простят. И с этим страхом он не мог справиться: не помогали ни горящие верой глаза, ни готовность умереть за него, и вообще, никакие рациональные аргументы не помогали. Их искреннее обожание, очевидную преданность «великому делу возрождения России» не только ничуть его не радовали, но даже и более того, пугали. Каким-то подкожным ментовским чутьём он понимал, что случайно оказался их вождем, и что терпят они его только до тех пор, пока он отвечает их глупым представлениям о жизни и русской судьбе. «Сначала мы разгромим сраных сепаратистов, а потом эти патриоты мне припомнят мои похождения, и меня на той же виселице, ага!», - эта мысль постоянно посещала его, и в той или иной степени это мнение разделяли и в его окружении. Заостровский, с которым он как-то поделился своим видением ситуации, полностью с ним согласился и, сделав трагическое лицо, изрёк мысль, которая негласно и стала доктриной пироговского режима: на время возрождения России необходимо дать им возможность приносить пользу, а после победы персонально разобраться с каждым. В какой-то момент Пирогов вдруг сообразил, что ему стала понятной логика его кумира – бывшего президента РФ Путина.
Пирогов всегда мучился вопросом – почему этот харизматичный и популярный президент, явный патриот России (даже несмотря на его поведение во время и после кризиса, да ведь он уже не был президентом, преемнички подкачали!) сделал ставку не на патриотов, а на ту самую шушеру, которую, как казалось юному и наивному Пирогову тогда, именно и надо было пересажать в первую очередь. А вот так вот! Вот она, управленческая логика, черт её побери. Управлять проще управляемыми, а не восторженными упрямцами, у которых по всем вопросом «своё личное, выстраданное мнение», как кричал ему в лицо, плюясь слюнями, один выпущенный из Тайной Полиции профессор.
Только порывистый министр информации Бурматов считал, что все эти чудаки чего-то стоят и не представляют никакой опасности. «Ну да и ладно, потом разберёмся!», - Пирогов заметил, что потерял нить разговора и прислушался к выступающему воронежскому деятелю.
– Значит, это самое, провели мы мероприятия… Да, я уже говорил, Владимир Егорович, восстановили, так сказать, это самое, вертикаль власти в полном объёме! Так и знают все пусть, наш город и область – это самое, опора России! На нас, это самое, можно положиться…
Назойливое «это самое» шлёпало по ушам, но заткнуть фонтан верноподданнического красноречия Владимир Егорович не решился.
– Это самое, как сбежал-то наш главный полицай, Яхлаков его фамилия… так мы сразу, это самое, приступили… ну к восстановлению, – продолжал рапортовать воронежский думец.
– Яхлаков? А куда делся-то? – Пирогов вдруг вспомнил Яхлакова, отчётливо и ясно. Хороший такой был парень, исполнительный, хоть и не кадровый… Когда всё началось, Пирогов всё ждал, что он тоже присоединиться к их движению, но… Почему-то Яхлаков повёл себя иначе, сначала чего-то ждал, а когда заняли Воронеж, его там уже не было. В суете Владимир Егорович совсем про него и забыл, хоть и пытался вроде бы даже лично с ним поговорить.
Думец удивленно воззрился на верховного правителя.
– Как куда? Это самое, сбежал он… Поймали только Борейко, начальника Тайной Полиции… Предатель был, это самое, повешен… Ну, народ на сходе решил…
– А мэр города? Губернатор? – Пирогов почувствовал неуместность своего интереса к судьбе какого-то полицая.
– Так это самое… Эти-то сразу дёрнули, это самое… В первый день. А этот Яхлаков всё ждал чего-то. Иуда, это самое! – Леонид Константинович изобразил на лице решимость и непримиримость, а другие члены делегации закивали головами.
– Значит, господа, всё у вас там идёт хорошо? Поднимается Россия? А? – Бурматов сделал незаметный знак оператору и тот начал протокольную съёмку именно с этой красивой фразы.
– Подымается, это самое! Мы все верим, что под руководством Владимира Егоровича Россия возродится… И, это самое, будет единой… Это самое, сильной! – воронежский предводитель приосанился и верноподданнически попытался заглянуть в глаза Пирогову.
– Возрождение России – это вопрос времени. Пути назад нет, господа. Это ясно нам, это ясно всем. Рано или поздно мировое сообщество должно будет смириться, и никакие коллаборационистские правительства с их конференциями никогда нам уже не помешают. Русское знамя уже развивается над Пермью, на днях падёт марионеточная Уральская республика… мы нигде не встречали сопротивления и не встретим его вплоть до Тихого океана! Разве что какие-то бессовестные наёмники поднимут руку против своего народа, или мы столкнёмся с попыткой повторной интервенции, но наш народ такого больше не допустит! – Пирогов на взлёте своей полицейской карьеры открыл в себе талант запоминать большие куски заранее написанных речей, помнить их и комбинировать из них новые, и, оказавшись Верховным правителем, активно пользовался дремавшим в нём многие годы талантом. Чрезмерный пафос изрекаемого его не пугал. В своё время Бурматов внушил ему, что пафоса люди чураются только в конце века, а в начале века пафос не только уместен, но даже необходим, а потому Владимир Егорович пристрастился к высокой риторике и употреблял её постоянно, чем, как ни странно, стал похож на злосчастного Юркевича.
Заработал коммуникатор китайской спецсвязи. Это явно было что-то очень важное, иначе бы никто не посмел мешать общению с делегацией, особенно в момент, когда по плану Пирогов должен был изложить программу дальнейших действий.
Бурматов сморщился и жестом велел прекратить запись. Пирогов прочитал анонс сообщения и встал из-за стола. Вызывал командующий армией Дробаков.
– Хорошие новости? Лёня, все хорошо? – Пирогов понимал, что произошло что-то большое и страшное, но гнал от себя это чувство.
– Всё плохо, Владимир Егорович! Всё плохо! – сквозь системы глушения сигнал китайской спецсвязи позволял видеть на небольшом экране бледное лицо Дробакова на каком-то непонятном фоне.
– Господа, прощу вас выйти… к чёртовой матери! – Пирогов сорвался и испуганный Бурматов только что не пинками выпроводил из зала растерявшихся воронежских думцев. Владимир Егорович перевёл изображение на стационарный приёмник и в углу комнаты увидел большое изображение собеседника, который, судя по интерьеру, его окружающему, находился в каком-то заброшенном сарае.
– Всё пошло по плохому сценарию… Нас встретили огнём, вертолёты, танки… Эти суки, похоже, серьёзно решили нами заняться, - голос командарма дрожал, то ли от отчаяния, то ли от страха. По всему было видно, что это худшие минуты его жизни.
– Так что с армией? Вы где? У нас никакой информации, всё глушится. Далеко продвинулись на Восток? – Пирогов говорил бодро, как перед собранием, мысленно ругая себя за неуместные интонации.
– Да ты ебанулся, Вова, какой Восток? Я, блядь, в какой-то дрянной деревне, они расколотили весь наш транспорт, буквально в пол часа… Побежали как зайцы! И я, бля, первым. Это же только в кино всё так красиво и героично, вперёд в атаку! Мне страшно, я тут один, может удастся выбраться. Я думаю, что они уже подходят к Перми…
– Что будете делать? А? – верховный правитель перешел на шёпот.
– Ничего не буду… - пошли помехи и изображение исчезло. – Меня, наверное, уже засекли. Не поминайте лихом, - звук исчез.
«Всё?!» - Пирогов судорожно сдавливал коммуникатор в руке - «Это всё?» Василий Михайлов встретил известие о пермских событиях в своём кабинете. Давящее напряжение последних дней подействовало на него странным образом – он впал в какое-то оцепенение и часами тупо сидел на рабочем месте, глядя невидящими глазами в экран с мировыми новостями. Там бурлила своя жизнь: в Шестой провинции стреляли, в ООН заседали по лунному вопросу, Организация стран-экспортеров органического топлива в очередной раз вынуждена была снизить цены… Ничего про Россию… Ничего про Урал…
«Успею ли убежать? А надо ли? Шлёпнут пусть. И всё… И не мучиться… пусть всё катится…», - мысли медленно шествовали сквозь его мозг.
Включился коммуникатор.
– Ну что, Вася, наша взяла! – Жихов широко улыбнулся ему с экрана.
– В смысле? – Михайлов явственно читал на лице начальника следы мучительных суток. Разве что вместо отупения Жихов очевидно пребывал в какой-то лихорадочной эйфории.
– Всё, Вася, всё! Корейцы с казахами вломили им! Наши тоже успели… Короче, эти лопухи реально поверили, что их буду встречать испуганные полудурки и стоит только начать движение, как все сразу перейдут на их сторону! Обманули дурачков, Вася, всё! Наши уже в Перми, началось наступление со всех сторон, им осталось, может дней 10, и всё, крышка!
– И что? И всё, да? Можно расслабиться? – оцепенение проходило, Василий почувствовал животную радость, поднимающуюся из самой глубины души.
– Готовь мундир, скоро будут парады и раздача орденов! Всё, поехал на заседание, можешь передать привет нашим борцам за возрождение России! – Жихов исчез, а Василий, ещё несколько минут посидев в оцепенении, действительно решил прогуляться по казематам.
…Была ночь и спали не только задержанные, но и охрана. Растолкав дежурного, Михайлов внимательно оглядел экраны и обнаружил, что бедный студент Егорушкин тоже бодрствует. «Его и навещу!», - решил он.
…События последних суток так радикально изменили всё внутри и вокруг Сергея, что казались ему вечностью. Споры, разговоры, планы, загадочные намёки московских друзей по общению, появление москвича… Москвич! Странно, но сейчас, после глупого допроса, обидного избиения и бесконечных часов сидения в одиночке Сергей бы уже не был бы таким легковерным. Да не был ли пресловутый москвич провокатором? Может, его «пасли» с самого начала? Кто вообще такой этот самый Борис Борисович, который привёл его? Почему ему стоило доверять? Неспешно разбирая свою недолгую карьеру политического террориста, Сергей Егорушкин отчётливо видел всю нелепость своих приключений и детскую наивность своих планов. Подумать только, в условиях реально существующего политического надзора не просто собираться вместе и обсуждать пресловутые «пути возрождения России», но и бравировать своими оригинальными по нынешним временам воззрениями перед окружающими! Может быть, послабление режима было мнимым? Может быть, вообще вся эта оторопь власти была балаганом? Сергей мучительно нуждался в новостях из внешнего мира, но их не было совершенно. Что творится в городе? Что в Москве? Что в Перми? Из того, что его не освободили торжествующие «свои», следовал очевидный вывод – победы нет. Но почему? Неужели в Перми оказали сопротивление? Или уже на подступах к Екатеринбургу? Или бои в городе? Бесконечное прокручивание в голове одних и тех же мыслей в условиях тишины и изоляции превращали простое заключение в камеру в изощрённую пытку. Несколько раз Сергей пытался молиться, но молитвы путались, и он снова начинал мечтать о русском флаге над Екатеринбургом, представлять, как было бы здорово, если б ему всё-таки удалось потравить верхушку ненавистной республики. Сценарий этот так часто им прокручивался, что он даже после своего задержания не сразу поверил, что всё кончено. Сергей живейшим образом представлял себе, как на фоне всеобщей паники восстают офицеры-патриоты и, за несколько часов, трухлявая и нелепая республика падает к ногам русских воинов-освободителей, и уже даже и не сомневался, что всё именно так и будет. Но что-то сломалось в механизме… Да и был ли механизм? И что вообще произошло? И что будет? В какой-то момент Сергей вдруг почувствовал какое-то растущее изнутри ощущение: в итоге всё будет хорошо. «Победа близка!», - вслух произнёс он и попытался улыбнуться. Он встал с жёсткой лежанки и принялся расхаживать по камере, напевая запрещенный гимн Российской Федерации. Он разрешил себе мечтать и радужные картинки заполнили его воспалённый бессонницей мозг.
«Арестованный, встать у стены! Руки за голову!», - раздалось в камере. Включился яркий свет и Сергей неуверенно подошел к стене: хотелось бунтовать, показать хоть жестом этим идиотам, что часы их сочтены, но было страшно. «Вроде для еды рановато… Допрос? Казнь? Освобождение? Что?», - вопросы вмиг заполнили сознание, затмив картины русской победы. После первого допроса, окончившегося унизительным избиением, его больше никуда не вызывали и ни о чём не спрашивали, и потому внезапный визит из внешнего мира явно что-то да означал.
– Ну, как ощущения от жизни? – Сергей услышал за спиной хрипловатый голос того самого нервного «кокуровца», который говорил с ним сразу после ареста и обернулся.
Михайлов стоял на пороге, опершись на косяк, лицо его было землистого цвета, да и вообще выглядел он помято. В руке он крутил тонкую сигаретку, потом медленно поднёс её ко рту и щелкнул зажигалкой.
– Я могу… отойти от стены? – Сергею хотелось узнать хоть что-то о внешнем мире и в этом неприятном человеке он видел единственный доступный источник информации.
– Да, отойди уж… Сядь, - Михайлов оглядел ссадины на лице студента и косо улыбнулся.
– Что… что вы хотите? – Сергей робко сел на нары.
– Да ничего… Пришёл вот тебе сообщить пренеприятное известие, господин террорист! – Михайлов затянулся и не спеша выдохнул облачно седого дыма.
– Меня…убьют? Да? – Сергей почувствовал, что у него дрожат пальцы, а на глаза наворачиваются слезы.
– Ну… Про это пока не знаю… Теперь уже, наверное, нет, – Михайлов улыбнулся, с издёвкой, очень неприятно. – Вот смешные вы люди, русские патриоты! Как лозунги кричать – так всё о ней, о вашей России, а как пренеприятное известие – так сразу за свою жопу трясётесь!
– Что случилось? – задавая вопрос, Сергей уже знал ответ. Случилось всё то, чего он боялся.
– Да всё хорошо… У нас… Дружбанов твоих мы переловили сразу после тебя. Тогда же – всю эту банду гадёнышей в армии и полиции. Ну а сегодня наши войска… Наши и союзные, разгромили Дробакова. Да там и громить было нечего, впрочем… Так что в ближайшие часы мы будем в Перми, ну а там дальше – на Москву! Понятно тебе, дурак? Конец вашему Пирогову. Так что сиди и жди, пока мы возьмём Москву, а потом уже будем решать, что с вами, дураками, делать. Ясно тебе? А? – к концу тирады Михайлов почувствовал себя глупо. «Зачем вот ему всё это рассказывать-то?», - подумал он рассеяно.
– Пермь? Ну и что? Да все ещё впереди, ясно? Мы ещё победим! Предатели! – Сергей сорвался и вся накопившаяся за долгие часы ненависть и обида выплеснулась в нескольких словах.
– Дурак! – Михайлов нажал на кнопку и дверь открылась. Сергей судорожно думал, что бы такого крикнуть ему вслед, но так ничего и не крикнул. «Пермь ещё ничего не значит, ещё вся Россия впереди!», - попытался он успокоить себя, но на самом деле ему было совершенно ясно, что с этого дня события будут развиваться по самому печальному для России сценарию.

20. В Москве
Странно и глупо… Люди спокойно жили и никогда даже не задумывались, что Россия однажды может просто взять и исчезнуть навсегда. Даже после того, как Россия пала, казалось, что всё это несерьёзно, что это ненадолго и как-нибудь незаметно закончится и всё будет хорошо и понятно, что рано или поздно вокруг Москвы сплотится новая, прекрасная Россия, что старые обиды будут забыты и все проблемы куда-то денутся.
Но проблемы никуда не делись. Москва осталась Москвою, заносчивой и надменной столицей русского мира. Стоило поднять над Кремлём черно-желто-белое знамя националистов, как зашевелилась Россия. Страна, которую отменили в Риге, ожила бомбовыми взрывами, лозунгами на стенах от Кенигсберга до Владивостока и бесчисленными сайтами. Час освобождения во всей красе, дикий и прекрасный…
Город за городом присягал Москве, в каждой администрации находились люди, в критический момент принимавшие сторону Москвы. Паника и ужас, равнодушие Европы, странные игры пекинских политиков.
Коллаборационисты всех мастей пили и готовились умереть – в бою ли, у расстрельной ли стены или пытаясь перейти закрытые границы.
Но что-то случилось. На дворе XXI век, и все уроки извлечены.
И вот, спустя несколько месяцев после Рязанского мятежа, со всех сторон к Москве идут хмурые и молчаливые армии.
Сева перебирал в памяти названия боевых соединений, которыми были переполнены военные сводки и его материалы, исправно посылаемые в Екатеринбург, поражаясь абсурдно звучащим названиям. Западный фронт: Две добровольческие бригады из Балтийской республики – «Кёнигсберг» и «Ганза», Бригада добровольцев из стран Прибалтики «Балтия», Полк полевой жандармерии «Пётр Великий», выставленный Вольным Городом Санкт-Петербургом, спешно сформированная из бежавших на Украину коллаборационистов дивизия «Рюрик», кадровая Львовская дивизия специального назначения «Галичина» и Добровольческий полк «Вiльна Украiна» (поговаривали, что на самом деле это не украинские добровольцы, а переодетые поляки из Европейской армии). Восточный фронт: Добровольческая дивизия имени Бориса Ельцина, Сибирский Добровольческий Корпус, Дивизия особого назначения «Витус Беринг», Дивизия имени Ким Ир Сена, казахская дивизия особого назначения «Аблай-хан».
…Начальник Объединенного Штаба генерал Сирин носил противную кличку «Серин» и главным образом пил, перманентно прибывая в невменяемом состоянии. Впрочем, фактическое руководство операцией осуществлял бравый немецкий генерал Хорст Ваплер, бегло и с удовольствием говоривший по-русски. Он был приписан к штабу Сирина как советник, но истинное распределение ролей было известно всем. Каждый день в 16 часов Ваплер собирал журналистов и на большой голографической карте демонстрировал продвижение союзных армий.
Кольцо вокруг Москвы сжималось и её крах был очевиден. На освобожденных территориях шла тотальная зачистка. Слух об этом обгонял войска, заставляя всех активных сторонников «единой и неделимой» уходить к Москве.
Всех очень интересовал вопрос: а что делать с Москвой, которая к подходу союзных войск станет многомиллионным лагерем беженцев, готовых сражаться до последнего.
«Разбомбить нахер… Чтоб не было её… Никогда», – эти страшные слова произнёс как-то полковник Сергеев, командир Корпуса имени Б.Н.Ельцина, к которому Сева пришёл за очередным интервью.
Сева был прикомандирован к штабу союзников как журналист ведущего СМИ Урала и в силу природного любопытства оказался в самой гуще бесконечных дискуссий и обменов новостями, которые круглые сутки шли в пресс-центре армии. Поэтому наслушался он всякого, но эти слова его почему-то особенно задели.
В Москве он был три раза, один раз в раннем детстве, ещё до Кризиса, а потом ещё два раза с разными делегациями. Детские воспоминания о Москве были нечёткими и кроме шока от толп людей на улицах и масштабов города, он ничего значимого не мог из них вычленить. Поездки с делегациями тоже мало что дали – обычно всё кончалось какими-то пьянками и шлянием по московским ресторанам и борделям. Москва потеряла свой лоск и казалась слегка потасканной девкой, но с амбициями и понтами. Было очевидно, что ему суждено увидеть «лучший город земли», как пелось в каком-то древнем шлягере, в момент наивысшего унижения и падения. С приближением неизбежной развязки настроение наступающих становилось всё более радикальным. Ненависть к Москве буквально клубилась и как знамя развивалось над армиями союзников. Казалось, что у каждого участника похода есть что-то своё, свой личный камень, который он нёс за пазухой, чтоб швырнуть в ненавистную блудницу. У кого-то это был камень несбывшихся надежд, обманутых ожиданий, у кого-то – банальная зависть, у кого-то – просто стадное чувство и такое естественное для людей желание пнуть мёртвого льва и нагадить в осквернённый алтарь.
Впрочем, особенно Севу пугали всевозможные иностранные атташе, представители и наблюдатели, изобильно представленные в союзной армии. От них шло постоянное напряжение, они были самоуверенны и даже заносчивы, что вполне объяснимо в сложившейся ситуации. В этой связи Сева почему-то вспоминал попавшийся ему в руки роман, выпущенный в начале века неким московским издательством. Назывался он как-то глупо и пафосно, и повествовал он о победе России над Америкой. В шовинистическом угаре автор живописал хаос и ужас, царящий в Америке, жалких американцев и благородных, но решительных русских офицеров, упрямо гнущих свою линию: мол, Америка должна быть уничтожена и как единое государство, сующее свой нос во все щели, она себя изжила. Роман был написан бедным и убогим языком, сюжет был вздорен и рыхл, но сама постановка вопроса казалась настолько нереальной и абсурдной, что всё остальное было неважным.
Разглядывая повсеместно висящие плакаты с общим слоганом «Никогда больше!», изображающие ужасы московской тирании и отвергающих их доблестных солдат союзников, Севу более всего интересовало, что чувствуют люди в Москве, чем заняты и на что надеются. Он бы дорого дал, чтоб разок присутствовать на совещании верхушки «России».

* * *

– Куда сейчас едем? – Пирогов откинулся на подушку лимузина, ожидая ответ от секретаря, сидящего впереди.
– В Хайят Арарат, там собираются все…да уже и приехали.
– Хорошо… - Владимир Егорович вздохнул и глядя в окно, ушёл в себя.
Пирогов постоянно перемещался по замёршему городу, меняя свою ставку. Из соображений безопасности. И чем дальше, тем больше эта крысиная беготня по развалинам вгоняла его в депрессию. …Несколько месяцев, во время своего недолгого весеннего триумфа, когда под звон кремлёвских колоколов он принял звание Верховного Правителя России, он заседал в Кремле, в том самом кабинете, в котором работали президенты Федерации. Когда Владимир Егорович первый раз зашёл в опечатанное несколько лет помещение, он какое-то время пребывал в состоянии транса. «Москва, Кремль…». И он, у окна, в полевой форме! Кабинет, меж тем, был разгромлен и разграблен, воздух в нём – затхлый…
«Мерзость запустения» быстренько ликвидировали, обставили роскошной мебелью из ближайшего банка и несколько месяцев Пирогов принимал там людей, проводил заседания и вообще фактически жил. Его буквально пёрло, без алкоголя и наркотиков, от одного этого удивительного чувства: я работаю в Кремле… Я пью чай в Кремле… Я трахаю секретаршу в главном кабинете Кремля…
Однако сразу после пермской катастрофы, из кабинета пришлось съехать. Точнее, он просто перестал там бывать. Как сказал начальник Службы безопасности России, непонятно откуда взявшийся бывший полковник ГРУ, Николай Лапников, в целях безопасности. Дальше пошла непрекращающаяся нелепая суета с конспирацией: он проводил совещание в здании бывшего банка, потом – в президентском люксе «Метрополя», потом ночевал в каком-то пентхаузе с видом на Москва-Сити и взорванные диверсантами башни «Федерация» и «Россия», и утром, ещё сонный, ехал в очередной шикарный ресторан, где за изящными столиками собирались усталые министры, военные, приезжали какие-то делегации с мест.
В бывшем пьяно-баре собралось всё высшее руководство России. Пирогов пожал каждому руку и сел в углу.
Председатель Временного русского правительства Илья Фадеев прокашлялся и, встав с места, начал:
– Значит, у нас на повестке дня всё тот же вопрос: что делать? Я расскажу вам последние сведения о складывающейся ситуации, а потом обменяемся мнениями.
Пирогов смотрел на Фадеева и в очередной раз вспоминал историю их знакомства. Познакомились они во время подавления восстания НОРТа. Позорнейшая страница их биографий, надо сказать. Пирогов тогда много пил, чтоб меньше думать о том, чем он на самом деле занимается. Как-то, уже после завершения первого этапа операции, к нему подошел начальник Тайной Полиции Русской Республики Заостровский и предложил «поговорить». Говорили они долго, Заостровский сначала выразил глубокие соболезнования по поводу необходимости убивать «хороших русских ребят», потом перешёл на критику Юркевича. Пирогов до последнего думал, что это какая-то провокация. Потом они поехали в дом к Заостровскому, где была прекрасная баня, они долго пили чай с мёдом и парились. Заостровский познакомил его с Лапниковым, который тоже откуда-то там взялся. Короче говоря, когда утром они пили зеленой китайский чай, Заостровский раскрыл карты: в его руках были ключи к создающемуся всероссийскому террористическому подполью, для свержения Юркевича и захвата Москвы момент самый лучший, и всё, что нужно – это кому-то яркому и харизматичному «силовику» возглавить восстание. Так как никакой армии в Русской Республики не было, силовик может быть только из полиции. А некие исследования, проведённые им и по его заказу по самым новым методам однозначно характеризовали Пирогова как самую подходящую кандидатуру.
Пирогов никогда не считал себя харизматичным, но был крайне польщён такими словами в свой адрес. Да и новые союзники ему понравились: умные мужики, спокойные и деятельные. Безалкогольный формат встречи сначала серьёзно беспокоил Пирогова, привыкшего к бесконечным застольям. Однако содержание разговора пьянило сильнее алкоголя. Лапников, как выяснилось, жил на нелегальном положении. Из его героической биографии Пирогову запала глубже всего одна деталь: выходило, что именно Лапников подорвал комплекс зданий ГРУ через несколько минут после того, как на его территорию вошли специальные группы войск НАТО. Впрочем, вид у суперагента Лапникова был отнюдь не геройский, хотя в глазах что-то такое читалось. Предполагалось, что именно этот человек создаст новой России новые спецслужбы, которые помогут её возродить. Сам же Заостровский собирался, во избежание неприятностей, сделать себе пластическую операцию и участвовать в возрождении России уже без всякой связи с некрасивым прошлым в услужении у ненавистного Юркевича. Короче говоря, они стали готовиться. Пирогов провёл работу в своём окружении и где-то месяца через два Заостровский подал условный знак. Всё было кончено в несколько часов. Открывались радужные перспективы, но…
«Ошиблись, ошиблись умники сраные!» – думал Пирогов, разглядывая приятное, но какое-то не очень живое лицо своего премьера и соратника: «На что они рассчитывали? На что рассчитывают теперь? И что они хотят от меня?».
Владимир Егорович несколько раз пытался выяснить это, но Фадеев-Заостровский уклонялся от прямых ответов, хмурился и заговаривал о чём-то другом. Вот и сейчас он спокойно и невыразительно рассказывал о сжимающемся кольце окружения. Ничего нового, ничего обнадёживающего. Последовала шумная дискуссия, в которой Пирогов не принял участия. Последние дни все предлагали одни и те же ходы, которые никуда не вели.
– Где же ваши китайцы? Почему они молчат? Вы же мне говорили, что вот-вот последуют решительные меры с их стороны? – истерично кричал министр информации Бурматов Фадееву.
…Глупость про китайцев откуда-то постоянно возникала на поверхности с самого начала мятежа. И Фадеев, и Лапников как-то неопределённо, но постоянно про это говорили, а министр информации Бурматов, облекал эти туманные намёки в грохочущие обещания скорой победы. Вот и вчера, выступая на внеочередной конференции Русского Народного Собора, Тимофей Сергеевич выпалил эти самые тезисы об ударе китайцами в тыл «сброду сепаратистов». Владимир Егорович во все это не очень верил, но, за неимением лучшего, и сам иногда повторял официозную ложь.
Этот самый Тимофей Бурматов сделал стремительную карьеру с очень низкого старта. Молодой учитель истории, он прорвался к Пирогову на одном мероприятии ещё в Рязани и в нескольких словах описал ему идеологию возрождения России. Так как ни сам Пирогов, никто из его окружения красиво и связанно говорить о тонких материях не умели, Бурматова взяли в обоз. Тимофей использовал ситуацию по полной программе и довольно быстро стал официальным идеологом режима. Потом уже выяснились его недостатки, которые тем рельефнее становились, чем очевиднее виднелся впереди крах. Так, Бурматов категорически не любил мыться, и чем больше он метался в ситуации разрастающегося кризиса, тем сильнее и отвратительнее воняло от него невыносимой кислятиной. Он был склонен к истерикам, которые обычно переходили в бурные и многословные проповеди. В более спокойные времена Пирогов и сам любил послушать его исступлённые пророчества о будущем величии России под его, Пироговым, правлением. Но чем хуже становилась реальность, тем нелепее были великодержавные проповеди Бурматова. Однако кому-то надо было успокаивать людей, писать и произносить бесконечные речи перед армией и населением, придумывать всё новые признаки скорой победы. Даже зная более-менее реальное положение дел, Пирогов всё-таки находил время послушать министра информации, удивляясь его наивной, почти религиозной вере, и черпая из его бреда более-менее правдоподобные объяснения ситуации и смутные обещания, а потом пересказывал их нуждающимся.
Последние недели, когда кольцо вокруг Москвы неуклонно сжималось и вопрос капитуляции вот-вот должен был встать во весь рост, Бурматов бегал с идеей тотальной войны, вычитанной в дневниках Геббельса. Иногда Пирогову казалось, что Бурматов сознательно разыгрывает последний акт гитлеровской трагедии.
Между прочим, Лапников как-то показывал Пирогову досье на министра информации. Из файлов следовало, что в молодые годы Бурматов принадлежал к тому странному течению в русской жизни начала века, которое странным образом сочетало в себе русский национализм и любовь к Гитлеру, причём не столько рационально-политическую, сколько какую-то мистическо-эстетическую: очарование чёрной свастики и бесноватого фюрера было для русских любителей Гитлера определяющим моментом. И вот теперь, по прошествии многих лет, юношеские умственные маструбации на Третий Рейх накладывали на поведение министра информации всё более заметный отпечаток.
…Дискуссия пошла на повышенных тонах и всё больше походила на коммунальную свару. Все выступающие обвиняли то военных, то полицию, то самих себя, но заканчивали, обычно, одним риторическим вопросом: что делать?
Пирогов в дискуссии не участвовал, тем более что никаких идей у него тоже не было. В итоге слово снова взял Бурматов и предложил раздать оружие молодёжи, люмпенам и всем желающим, а главное – начать планомерное уничтожение коллаборационистов – бывших и потенциальных.
Вообще, в последнее время Пирогов иногда тоже начинал думать, что продажный чиновничий аппарат стоит уничтожить, хотя бы в качестве последней услуги нации и стране. Впрочем, это всё он откладывал на крайний случай. Уже хотя бы потому, что у Пирогова не было ощущения, что его самого не убьют, когда механизм будет запущен: рыльце у него было в пушку, да и тупиковость ситуации рано или поздно станет очевидна всем. Собственно, устроить кровавую баню напоследок – это значит официально признать, что всё кончено и даже бежать уже поздно и некуда. Очевидно, у других участников заседания были свои резоны противится вооружению народа и идею похоронили, вызвав у Бурматова приступ истеричного обличительства.

21. Верховный Правитель
Ощущение скорого и неминуемого краха не оставляло его последние недели. Владимир Егорович ехал по Москве в мэрию, хмуро глядя за стёкла. …Пирогов чего-то ждал. Или самого себя убеждал, что ждёт каких-то судьбоносных перемен. Потому что, говоря по правде, ждать было особенно нечего: никакого «вундерваффе» в его распоряжении не было, ресурсов тоже, надвигалась зима и многомиллионная Москва становилась очевидной могилой и для него, и для его окружения.
Опять всё завязано на Москве! Опять, опять несколько миллионов граждан ставят под угрозу Россию. Как в 1991 году, когда несколько тысяч москвичей добили помиравший Союз, как в 1993 году, когда миллионы москвичей молча глядели, как ельцинские танки разносят последнюю попытку что-то изменить, как во время Кризиса, когда мэрия присягнула на верность миротворческой администрации тогда, когда передовые подразделения НАТО были ещё в двухстах километрах от города.
Мимо пронеслась недостроенная громада сикхского храма, потом опять заколоченные, а местами – сгоревшие или заброшенные и разграбленные здания офисов, ресторанов и магазинов. И руины, руины, руины. Между прочим, поговаривали, что методичное руинирование Москвы – часть большого плана, смысл которого сводился к постепенному превращению Москвы в малопригодный для жизни город и, как следствие, снижение её роли в будущем России. Понятное дело, что никто не выделит средств для восстановления бесчисленных офисных зданий, транспортных развязок и жилых комплексов. «Огородят заборчиками несколько церквушек и Кремль, а остальное постепенно разрушится и будет Москва заштатным городом… Эдакой Тверью или Ростовом Великим», - Пирогов уже даже и не удивлялся, что сам спокойно рассматривает перспективы жизни после того, как…
… В мэрию его давно зазывал «хозяин Москвы» Кирилл Мамашев. Этот самый Мамашев работал в ооновской ещё московской городской администрации, и сразу после бегства генерал-губернатора Франсишку д’Оливейры он первым связался с Пироговым, предложив свои услуги «крепкого хозяйственника». Пирогову было некогда заниматься московскими делами, да и кадров подходящих у него всё равно не было, поэтому все намеки на ненадёжность Мамашева он игнорировал. И даже его отсутствие на казни Юркевича его не расстроило…
Мамашев суетливо поднялся ему навстречу и долго тряс руку, заглядывая в глаза. Усадив верховного правителя в глубокое кресло, сам сел в соседнее, но не глубоко, на краюшек, сиротливо и как-то сконфуженно. Принесли кофе, Мамашев дождался, пока секретарша выйдет из кабинета, и заговорил:
– Владимир Егорович, я ведь к вам с серьёзным вопросом… очень важным на самом деле, - было видно, что эту речь Мамашев готовил долго и старательно.
– С каким же, Кирилл Валерьянович? – Пирогов почему-то стал нервничать, должно быть, подозревая примерно тему разговора.
– Владимир Егорович, тут ведь вот какое дело… Ситуация… Что дальше-то делать будем? В Москве сейчас вместе с беженцами порядка 18 миллионов жителей. Это уже тяжёлая нагрузка на инфраструктуру, я вам могу показать… Вы же видите, город в полуобморочном состоянии… Бандитизм, разруха… Диверсионные группы буквально убивают город. У нас уже нет ресурсов хотя бы аварийные системы поддерживать в рабочем состоянии. У меня свежие данные есть по состоянию дел… ну вот в коммунальном хозяйстве, в вопросах питания. Между прочим, никакой помощи от военных властей нет. А гражданская милиция так и не заработала. Одни погромы… И главное – впереди зима! Что мы будем делать, а? Мне каждый день сотни людей задают вопросы – как, что…
Пирогов придал лицу грозное выражение и исподлобья посмотрел на собеседника. «Как же я вас, пидоров, ненавижу! Чинуши сраные! Сидит, сучонок, и не знает, как мне сказать… Боится! А ведь никакие люди тебе ничего не говорят! Ты же, мразь такая, и не выползаешь из этой своей берлоги!», – думал он с каким-то садистским удовольствием, наслаждаясь очевидным смущением Мамашева:
– К чему вы клоните, а? Кирилл Валерьянович, я не совсем вас понимаю.
– Владимир Егорович, я просто хочу сказать. Гуманитарная катастрофа неизбежна… Понимаете? Голод, холод, эпидемии. Вот так.., - Мамашев сжался, а потом встал с кресла и проскользнул к своему рабочему столу. – Вы ведь понимаете значение Москвы для судеб этой страны… нашей страны… Родины? Посмотрите, в каком состоянии город. Если дело дойдет до боёв… ну в городе… Вот и диверсанты… Опять взрывы. Паника. Снабжение уже почти не действует… Понимаете? Вы знаете, что сегодня ночью выведена из строя последняя линия метро?
– Мамашев выпалил всё это разом, но к концу монолога голос его стал совсем тихим. Он явно не знал, к чему выведет этот разговор и что скажет ему в ответ Пирогов. Владимира Егоровича распирало от ненависти и злобы. «Червяк, а! Скотина какая, а!», – мысленно ругался он, тем не менее, выдерживая паузу. В тикающей тишине красивого кабинета его молчание выглядело страшнее бури.
«Варвар! Откуда ты на нашу голову, баран тупой? Напорол я лишку… ну, блин, делать-то что? Они уже по всем каналам выходят, надо что-то делать… Главное, чтоб не убили… Свои придут – отмажусь. Обидно будет погибнуть вот так вот…под конец», – Кирилл Валерьянович уже не таясь нервничал, ожидая ответа.
– Вы не верите в русское дело? Думаете, всё уже кончено? – Пирогов, еле сдерживаясь, заговорил, вставая из кресла.
– Да верю я… Верю, и Россию люблю… И вами… восхищаюсь… эээ… да… вот… Но и вы меня поймите. Вы скажите мне, как верховный правитель… Может, я чего-то не знаю? Есть может какие-то скрытые ресурсы? Как будет развиваться ситуация? Мне надо планировать действия городского правительства на случай зимы… боёв… и вообще… Мы даже примерно не знаем, что происходит в дальних районах. Там сплошной бандитизм… Больницы, больницы не готовы! - видно было, что Мамашев боится продолжения разговора. По его некрасивому носу стекла капля пота. «В тюрьму посадят. Это может и не плохо, потом выйду как герой… главное чтоб не пытали, Господи!», – от нервного напряжения у мэра Москвы заметно задёргалась нога. Подмышки были безнадежно мокрыми и отчаянно воняли.
– Вам правду сказать или наврать, а? Кирилл Валерьянович? – Пирогов подошёл вплотную к пахнущему страхом и дорогим парфюмом московскому мэру.
– Правду.., - Мамашев отошёл за стол и встал у стены, всем видом демонстрируя крайнюю степень испуга.
– А ты не обосрёшься от правды, жопа трусливая? – Пирогова затрясло от неконтролируемого приступа ненависти, – Не обделаешь свой костюмчик, а? Я тебе вот что скажу, сука! Насрать мне на твою Москву с пробором! И на Москву и на блядских ваших москвичей! Россия века жила без вашей Москвы и ещё столько же без неё проживет, понял? Вот уж, блядь, о чём я точно думать не буду – так это о Москве, понял? Мы тут Россию спасаем, а не Москву вашу! Поэтому войска готовятся дать отпор сепаратистам! Некогда нам ловить мародёров, этих ваших дорогих москвичей, ясно вам? И главное скажу! Мне бежать некуда. И мне, и моим ребятам… И тебе, говнюк! Не удастся отмазаться, понял? Сухим и чистым выйти из нашей вонючей речки-говнотечки у тебя, говнюк, не получится, ясно? И поэтому, если надо будет, я, блядь, вот из этого окна буду отстреливаться, понял? До последнего патрона! А если ты, гандон, будешь тут жопой вилять перед союзниками – я тебя напоследок за яйца повешу, понял? Вот на этой твоей люстре красивой! Подарок будет союзничкам, понял? Понял, сука?!
– Понял… зачем вы так? Скажите, что делать? - Мамашев был на грани обморока и стоял перед ним бледный и жалкий. «Убьёт прям сейчас… Ненавижу, быдло проклятое, ненавижу… не убил бы только», - чувство самосохранение и боязнь боли и смерти затмили все остальные мысли в голове бедного московского мэра.
– Пей валерьянку, дурак! Валерьянович! А чтоб ты тут не обосрался раньше времени, я тебе скажу: в ближайшее время всё кончится… наступление сепаратистов кончится. Китайцы придут нам на помощь… Ударят в тыл. Потребуют отмены Рижских договоров...
Пирогов вышел из кабинета и в кольце охраны пошёл длинными коридорами к выходу. Он соврал, и ложь его была никчемной. …Коммуникатор включился, просигнализировав о вызове из секретариата Патриарха Кирилла. «Ещё и этот старый хрен!», – злобно подумал Владимир Егорович и перевёл изображение на экран перед собой.
– Ваше Высокопревосходительство, его святейшество спрашивает, можете ли сейчас с ним поговорить? – с характерным церковным акцентом спросил с экрана мужчина в рясе.
– Лично? Или так? Так – готов, – равнодушно поинтересовался Пирогов, глядя сквозь бронированные стёкла на едущий по сторонам его лимузина конвой и висящий на фасаде сгоревшего здания лозунг «Сделаем Россию единой и сильной! В.Е.Пирогов».
– Нет, его святейшество готов общаться по коммуникатору, – картинка на экране сменилась, и Пирогов увидел патриарха в обыденном облачении и белом патриаршем клобуке. Кирилл был сед и благообразен, глаза его источали дежурную благодать.
…Владимир Егорович относился к попам с уважением, но без внутренней вовлечённости. Надо – значит надо. Попы как-то незаметно появились во всех президиумах и на всех мероприятиях задолго до кризиса, когда Пирогов только начинал служить в милиции. Он исправно посещал все эти бесконечные молебны, которые как-то вдруг стали неотъемлемой частью жизни и службы. И даже иконы держал дома, впрочем, это была инициатива его жены, глупой и странной Маши, с которой он не виделся с самого дня мятежа, да и не хотел совсем.
В какой-то момент он уже готов был поверить, что за всеми этими церемониями стоит какой-то высший смысл и бог на самом деле сидит на облачке, благодушно взирая на него с высоты (фреска с таким изображением украшала освященный перед самым кризисом храм св.Георгия Победоносца, куда Пирогов ходил с сослуживцами, когда в том была надобность). Однако хрупкая вера эта изрядно пошатнулась во время Кризиса. Святая Русь как-то тихо исчезла, при том, что никакие архангелы с неба спасать её не прилетели, а попы остались на своих местах, постепенно с прежней убеждённостью начав восхвалять «Новую Русь». Во времена Юркевича, когда Пирогов уже стал близок к высшим сферам и лично наблюдал отношения власти и попов, остатки его благоговения исчезли окончательно. Рязанский митрополит Феогност, постоянно присутствующий при генерале и фактически олицетворявший собой «единство русской власти и русской церкви», являл собой все худшие черты казённого православия: с Юркевичем Феогност был близок всеми возможными вне рамок гомосексуализма способами – они вместе пили, ездили на рыбалку, ходили в баню и появлялись на государственных мероприятиях. Первый шок от выноса заблёванного митрополита с банкета по случаю открытия в Рязани Иезуитского колледжа сменился ироничным полупрезрением, которое стало бы совершенным неуважением к священникам, если б не настоятель всё той же георгиевской церкви, отец Михаил. С ним Пирогов сблизился случайно, поп пришёл просить денег на какие-то нужды, и так они стали общаться, в том числе и неформально. Собственно, этот самый Михаил и внушил Пирогову мысль, что Россию можно и нужно спасти, и что делать это надо с верой в бога и заступничество богоматери. Впрочем, рыжеволосый батюшка отнюдь не был врагом Юркевича и вообще относился к развалу страны с предписанным смирением: бог, мол, дал, бог и обратно взял за грехи наши. Пирогову эта мысль показалась какой-то странной, но думать на отвлеченные темы он был не приучен, а потому просто принял всё к сведению.
…Однако подлинным откровением для него стала позиция церкви по отношению к нему самому и его делу. Первые часы и даже дни мятежа у него оставалась надежда, что Патриарх вот-вот выступит в его поддержку и призовёт всех православных подняться на бой с изменниками, за возрождение единой и неделимой. Но Кирилл как-то не спешил с громкими заявлениями, одной рукой благословляя Пирогова, а другой – делая какие-то неопределённые жесты в сторону Европы и коллаборационистов. Активно влиять на ситуацию Патриарху было сложно, да и рядовые священники в большинстве своём горячо поддерживали Пирогова, уже хотя бы потому, что он энергично и однозначно разгонял мормонов, адвентистов и прочих носителей странных духовностей. То есть в общем церковь никаких проблем не создавала, а на местах даже помогала. Со временем, проститутская позиция патриархии начала раздражать Верховного правителя. Но под давлением своего окружения он ничего не предпринимал, более того, более-менее регулярно встречался с патриархом. Между прочим, как-то они имели длинный разговор, в ходе которого Кирилл очень подробно и с несомненной убеждённостью сообщил ему, что главная миссия церкви – сохранить себя, а вовсе не Россию, хотя, конечно, Россия ей бесконечно дорога и т.д. и т.п. Это было в то время, когда планы и надежды ещё имели рациональное основание.
– Благослови тебя господь, сын мой! – Кирилл перекрестил с экрана Пирогова и тот машинально перекрестился тоже.
– Как ваше здоровье, отче? – в последнее время патриарх избегал публичных выступлений и встреч с кем-либо из руководства государства, сказываясь больным. Пирогов отлично знал, что болезнь дипломатическая и старый хитрец просто ждёт развязки.
– Спаси господи, спаси господи, вашими молитвами! – Кирилл снова закрестился. – Я ведь о другом, сын мой!
Пирогов поморщился, даже не попытавшись скрыть свои эмоции. Позиция РПЦ становилась всё более странной, если не сказать – капитулянтской. Фактически, патриарх самоустранился из жизни борющейся республики, более того, была совершенно чёткая информация, что он вышел на контакт со спецслужбами союзников. Причём, именно через того самого Феогноста, успевшего улизнуть из Рязани и теперь ехавшего в Москву в обозе двигавшейся с запада армии коллаборационистов.
– Мне звонил мэр Москвы, - Кирилл проигнорировал эмоции Пирогова и продолжил, как ни в чем не бывало: – Его озабоченность судьбами горожан и Москвы справедлива! Ко мне постоянно приходят делегации горожан. Москва гибнет… Стоны людские раздаются со всех сторон. Вы не можете не думать об этом. Надо проявить христианское смирение… Господь есть любовь. Уповая на него, надо не умножать страданий людских! Скоро зима и надо что-то делать, Володя... сын мой, это трудное решение, но Господь посылает тебе это испытание. Жертва на алтарь отечества – это мученичество…
Пирогов снова почувствовал, что теряет над собой контроль:
– Я не хочу об этом говорить, слышите? Это политика, это – война. Ждите своих друзей, если вам так угодно, а я буду бороться…
– Сын мой, подумай о последствиях! – Кирилл гнул свою линию так нагло и откровенно, что Пирогову стало страшно. «Неужели это конец? Неужели это всё? Может быть, он что-то знает?», - думал он, титаническим усилием воли подавляя желания послать седобородого иуду матом. «Нет, может ещё пригодиться… Как посредник!», – Пирогов в очередной раз поймал себя на том, что фактически смирился со скорым концом и, как выясняется, уже начал подсознательно искать пути для переговоров. Хотя какие могут быть переговоры? Только если бежать. Но куда? Вот, кстати, ещё один ужас глобализации! Прекрасное время, когда на Земле была масса уютных и нелюбопытных стран, куда можно было убежать самому, и где можно было спрятать честно наворованные деньги, безвозвратно ушло. Ему, Пирогову, в любой точке земли светил только международный трибунал.
– Отец мой, я подумаю... Благословите… И помолитесь за меня! – мягко закончил он разговор и перекрестившись вместе с патриархом на экране отключил коммуникатор.
«Хорошо бы, конечно, не только чиновников, но и попов напоследок того… в расход пустить. Особенно этого Кирилла… Пусть уж всё будет по худшему сценарию, уж мерзее Феогноста, которого, конечно, и посадят патриархом, точно ничего быть не может. Может, люди поймут, что с этими козлами дела иметь нельзя», - думал он, выходя из лимузина и проходя в холл.
Впрочем, у Кирилла действительно были основания так себя вести: во время того достопамятного разговора, он рассказал Пирогову, что некоторые влиятельные умники из американских центров предлагали ещё сразу после кризиса ликвидировать московскую патриархию, сделав Киевского патриарха Варсонофия главой всех православных, в своё время числившихся в РПЦ. Тогда проект зарубили в силу чрезмерной радикальности, но на сей раз всё могло закончиться и так. С другой стороны, в своё время к Пирогову приходил епископ Анастасий, доверенное лицо патриарха, «патриарший спецслужбист», как его называл Лапников. Так вот Анастасий долго и серьёзно рассказывал о зловредности китайской секты Фалун Дафа, к которой никаких репрессий не применялось. Вроде как патриарх и его команда очень сильно напрягались, что китайцев не гоняли, более того – Фадеев и ещё ряд высокопоставленных чиновников сами медитируют и упражняются в дыхательной гимнастике. Тогда, да и сейчас, Пирогова это рассмешило и расстроило: на дворе XXI век, Россия уже один раз просрана, а русские попы не хотят сотрудничать с русскими же политиками потому, что те не готовы ссориться с китайцами из-за какой-то дыхательной гимнастики с посиделками в позе лотоса.

22. Русские разговоры
– Скажите, а вам никогда не снился какой-нибудь губернатор или... даже министр? – Фёдор Никитович Хворобьев внимательно посмотрел на Севу.
Пребывание в пресс-группе Объединенного Штаба оставляло массу свободного времени, которое, по русской традиции, коротали за разговорами и выпивкой. Последнее, впрочем, не приветствовалось союзниками, поэтому желающие расслабиться собирались небольшими компаниями у кого-нибудь на временной квартире или где-то в оставленном хозяевами доме. На сей раз, по предложению прибившегося к штабу костромского журналиста Хворобьева, небольшое общество обосновалось в гостиной заброшенного и разграбленного особняка в стиле конца прошлого века. Судя по остаткам убранства, бывшие хозяева любили роскошь – на потолке и стенах гостиной сохранились затейливые фрески, а мраморный камин даже в развороченном виде казался произведением искусства.
– Снился, - вяло отозвался Сева, - Как же! Я честно говоря, почти и не помню то время…
– Ах, как хорошо! - сказал старик. – А мне вот недавно снился приезд Владимира Владимировича Путина в город Кострому… М-да, было такое сновиденье. Позвольте, когда же это? В прошлую пятницу. Всю ночь снился Владимир Владимирович, а рядом с ним, помнится, ещё Дмитрий Медведев стоял, такой, знаете, вице-премьер был… И, помнится, рядом с ним ещё наш покойный начальник УВД в фуражке с орлом… Такие у них были… Несуразные… Фёдор Никитич вздохнул, и подперев небритый подбородок кулаком, разлил водку по рюмкам свободной рукой. – Я вот всё думаю, как так получилось, что так активно строили великую Россию, что в итоге просрали даже то, что было? День и ночь думаю, не поверите! – он посмотрел на своих собеседников в поисках сочувствия, а потом снова заговорил, как бы продолжая когда-то начатое рассуждение:
– Это ведь наша общая вина! Россия ведь не вдруг умерла. Она умирала много лет, на наших глазах. Просто мы не хотели этого видеть. Нам приятнее было думать, что она великая и сильная. Энергетическая империя! Ебать-колотить! А ведь и паралич наступал не сразу. Пока это стадо московских фигляров упражнялось в великодержавной риторике, на местах люди жили сами по себе, своими проблемами. В Москве был пик этого… гламура, а во Владивостоке и Калининграде люди спокойно занимались своими делами. И вот печальный итог: когда случился кризис, никто не пошёл умирать за нефть и газ. Все тихо сидели и даже радовались, что наконец-то этот московский гадюшник разгонят. О том, что вместе с гадюшником не станет и страны – как-то никто не подумал. Ну, в большинстве своём...
Отец Валентин, поп-расстрига, приткнувшийся к обозу армии и двигавшийся к Москве «правду искать у патриарха», докурил сигарету, и бросив окурок «Beijing Star» в служившую пепельницей банку колы, с полуслова вмешался в вялотекущую беседу.
– Я вот лично все годы о другом думаю. В начале 90-х всё было один в один – Горбачев упражнялся в риторике, а страна тихо разваливалась. Потом все порадовались, что его устранили, но когда радость кончилась – тут и выяснилось, что как обычно с водой выплеснули и ребёнка. И главное обидно, что второй раз на те же грабли за сравнительно небольшой срок. Надо было раньше думать, раньше! А теперь поздно. Просрали, как вы правильно сказали, Фёдор Никитич, мы свою страну, да так, видать, нам и надо. Слишком хорошая была страна для нас, засранцев. Будем теперь как евреи в рассеянии. Жить и молиться, может господь и смилуется, вернёт нам родину…
Отец Валентин неуверенно перекрестился, глядя куда-то в угол.
– Хотя, конечно, после исполнений наших попов в церкви заходить стыдно, - Фёдор Никитич ехидно улыбнулся, залпом выпил стопку, обнял свои тощие плечи и развил мысль:
– Вот вспоминаю визит Патриарха в Рязань к этому мудаку Юркевичу, так и прям тошнота к горлу. Как сейчас вижу: стоят они, стало быть, рядышком, генерал-то весь аж светится от удовольствия, а отче священноначальниче льёт елей цистернами: ах, как мол очистилась наша русская земля! Ах, мол и Россия – слово польское, а теперь наконец создано, славатехоссподи, русское государство православное! И орден ему на брюхо, толи Даниила Московского, толи Александра Невского… И пошли девки в кокошниках, да жандармы с хоругвями. И Розенгольц со свечёй и в ермолке, мол я хоть и еврей, но очень благоговейно отношусь к русской церкви, чьими радениями процветает русское государство. А патриарх – и ему орден! Вот это был номер! Все аж замерли, только сам Михаил Ефимович сияет как оклад на иконе. Слёзку пустил, говорит – служу отечеству, Русской республике… Мы, помню, напились тогда, до зелёных чертей. Смеялись над этой всей клоунадой. Денисенко, покойный, со своим любовником, говнюком патлатым только что не целовались там при всех, за спиной патриарха. Смех и грех, смех и грех… Нам казалось, это смешно, а это было совсем не смешно.
Отец Валентин, казалось бы, должен был что-то возразить, но он как-то двусмысленно промолчал. «Наверное, обиделся на своих, что лишили сана», – подумал Сева.
Фёдор Никитич же, не видя у окружающих ни желания что-либо сказать, ни возражений против его импровизированного выступления, продолжил:
– Помнится, и когда все эти идиоты из «Единой России» устраивали свои эти всякие съезды и демонстрации – тоже смеялись. Типа, вернулась КПСС. Новости тоже начались, как при коммунистах… Сначала – много-много президента, потом про партийную жизнь, слушали-постановили, потом ширится посевная – цветёт страна родная, потом – Америка, таки, параша. Ну и о погоде. Почему-то считалось, что в каждом выпуске новостей обязательно надо президента показать… И, знаете ли, эдак подчеркнуть, что мол судьбоносное случилось. Или, допустим, едет он куда-то… За границу, допустим. Даже если там какой-нибудь сбор международный – всё фигня! Обязательно подчеркнут, что и президента нашего принимали особенно тепло, и руку ему жали особенно долго, и к России де там относятся особенно хорошо. Короче, наш президент приехал – и у аборигенов праздник по такому случаю! К этому времени уже и глаза как-то замылились, отчего-то казалось, что так и надо…
Старый журналист тяжело вздохнул, что-то вспоминая:
– Помню, как губернатор наш, ещё задолго до кризиса, заходился от умиления: мол, уж как я уважаю любимую нашего президента, да как я поддерживаю президентскую партию! Да только под водительством нашего дорогого сделаем Россию единой и сильной! Потом ведь, сволочь такая, встречал немцев хлебом-солью! Не побрезговал, в компании с архиепископом и мэром нашим ненаглядным. Сначала они ещё что-то мямлили, по углам и негромко, что мол обстоятельства сильнее… А потом уж, когда стало ясно, что всё серьезно, надолго – так, помню, губернатор бил себя кулачком в грудь и доказывал, что уж он-то всегда был против авторитаризма и ущемления демократии! Видать, надеялся, что его немцы главным поставят. Фигу ему, остался не при делах и тихо уехал куда-то, чуть ли не в ту же Европу. Редкостная паскуда был наш губернатор, редкостная…
Гриша Маторин, молодой и циничный коллега Севы из «Siberia online», хмыкнул и, картинно зевнув, вмешался в разговор:
– Россия! Россия! А что оно такое, эта ваша Россия? Пустой звук! И не потому, что её в Риге упразднили, нет! А потому что её уже и не было, одно название оставалось. Сами же вы говорите – мол, не сразу, мол жили по-разному, а москалям-де было пофигу! Нельзя упразднить живую страну, живой народ, нацию нельзя упразднить! А если можно, значит это никакая не нация, и не страна вовсе, а просто территория с названием. Так ведь и получилось, ведь да? Почему миллионы молчали, когда упраздняли страну? Где все патриоты отсиделись? Да и сто лет назад, где они все были, когда царь отрекался? Никто не вышел! Никто! И в 91-м, когда Союз рухнул, где был народ-то? По домам сидел и тихо радовался. А всё почему? Потому что людям было всё равно. Пока лично их не убивали, не волокли из домов – плевать было русским людям и на империю, и на Союз и на саму Россию! Не прав я, а? Не прав?
Отец Валентин бросил на Гришу ненавидящий взгляд, но ничего не сказал, только снова закурил.
– Тут всё глубже.., - Фёдор Никитич зябко поёжился и грустно принялся возражать: – Так получилось, что основное население России, русские, как-то отчуждились от своей страны… Потому что Россия-то всё больше заботилась о малых народах. Как бы никого не обидеть, не ущемить! Как бы всех накормить-напоить! А русским что? А ничего, живи как хочешь. Вот и получилась странная вещь: во всех странах русские люди делали успешные карьеры, хорошо жили и всем нравились, и только в России мы жили как чужие, всё время ожидая от государства какой-то подляны… Ну и в итоге потеряли к нему всякий интерес.
– Да ладно! Люди все были за единую страну! Что вы тут пересказываете пропаганду? Это всё сказки, что были тенденции-шменденции! Ничего не было, иуды продали Россию, продали! – отец Валентин с ненавистью смотрел то на Хворобьева, то на циничного сибиряка. Все участники разговора в свою очередь посмотрели на нервного расстригу с нескрываемой опаской: в действующей армии вести такие разговоры было небезопасно.
– Ну вот это точно пропаганда, - Хворобьев хмыкнул и вяло махнул рукой на расстригу: – И иуды были, и продали, но почему миллионы людей молчали? И в 1917-м? И в 1991-м году? И в Кризис? Где они все были и чем занимались, когда их страну, как вы выражаетесь, «продавали Иуды»? Или вы не видели, как тогда люди портреты топтали? А я вам и отвечу: жили своей спокойной жизнью. Выживали. Растили детей. Потому что точно знали: государство обманет, пошлёт умирать за красивые слова и отберёт последнее! Вот что главное! Как что-то угрожало главным жопам страны – так извольте, «братья и сестры», «я хочу выпить за великий русский народ!», а как угроза проходила – и нафиг этот народ, лишить всех прав и игнорировать. Вот и получается: за счёт одного народа кормили полмира дармоедов! Вот и выкормили, слава богу. Вон они, гоголями ходят по штабам. Перекраивают нашу страну, как кому нравится. Нас уже больше и не зовут даже! У всех всё хорошо, только мы одни в самой глубокой жопе, и никто с нами особенно не хочет возиться.
– Ха, так зачем звать-то? Давайте откровенно: им всем от нас одного надо – чтоб тихо сидели и не рыпались. А я вот думаю – может и хорошо? Вы, господин бывший поп, сейчас меня изругаете, но может нам и надо пожить простой жизнью простого такого народа? Без мессианской шизофрении, без беготни с византийскими писанными торбами… Без озабоченности судьбами мира, в конце концов! Уж как-нибудь все без нас пусть поживут. А то только более-менее началась спокойная жизнь, на нас стали смотреть без страха, что наша чудовищная родина вытворит что-нибудь. И вдруг на тебе! Опять всё по-новой… Из-за таких вот дебилов, как Пирогов – одни проблемы, – Гриша уже не играл, а говорил злобно. Сева как-то слышал от него самого эмоциональный рассказ о том, как он не смог уехать по обмену в Америку из-за начала рязанского мятежа. Американцы справедливо полагали, что он и остальные участники подобных программ немедленно попросят политического убежища, а потому просто всё разом остановили, и вместо Америки Гриша в итоге поехал вместе с Сибирским корпусом бороться с Пироговым.
– Да, уж что-что, а мир спасать – это у нас национальная болезнь, как выясняется. Прямо как зараза какая-то кремлёвская! – Хворобьев закивал головой, то ли гришиным словам, то ли своим.
– Помню, Горбачёв всё время по миру шнырял, всё пытался всех со всеми помирить! А страна-то рушилась! Да что там, помню, месяца за два до того самого Кризиса, я уже тогда и старался ничего не смотреть, не слушать, потому что блевать охота было от постоянного ссанья в глаза… Так вот, как-то, помню, включил телик на новостной канал – а там показывают, как последний президент Федерации… Ну этот, как его..? Забыл его, дьявола, фамилию… Ну пришибленный-то такой, маленький… Где-то в Палестине что ли арабов с евреями мирил. Стоит такой важный, рядом американец и эти два кислых друга, хуй да уксус, еврейский президент да палестинский… Типа, в очередной раз мир на вечные времена. И этот наш презик как понёс ахинею: мол, народ России озабочен, народ России следит за процессом на Ближнем Востоке! Ага, конечно… Я прям чуть со стула от смеха не упал тогда! В стране чёрте что, акции падают, все думают, как бы спасти хоть что-то в этом бардаке… А вот оно, оказывается, как! Оказывается, какой-то народ России в это время ночей не спит, думает, как там жиды с арабами! Вот вам и ответ! Меньше надо было по миру ездить и думать, как там в Африке… Кстати, и про Африку тоже смешно, конечно! Как выяснилось, в Европах-Америках уже тихонечко готовились прикрыть всю эту африканскую лавочку, а наши-то дурошлёпы всё с неграми ездили ручкаться… Показывали, помню, как министр иностранных дел тогдашний… Фамилию тоже не помню… Вот ведь вожди у нас были! Ни рожу не вспомнить, ни фамилию… Какие-то мыши серые! Жмёт руку какому-то гамадрилу, который ещё к Брежневу, царствие ему небесное, приезжал бабки клянчить… И что-то такое заливает, мол, цвётет Африка и будущее у неё прекрасное, как мол хорошо, что народы Африки широкой поступью идут вперёд. Ага, видели мы эту поступь потом… Впрочем, даже негры сопротивлялись больше, чем мы… Может, им было что терять? Может все эти сраные Камеруны были им родные и дорогие, дороже чем нам наша Раша?
Сева неожиданно для себя вмешался в разговор, хоть и решил с самого начала отмалчиваться.
– А я вот всё думаю, а что они чувствовали? Ну и чувствуют… Ну, там, вот Юркевич, например, когда руководил этим вот огузком страны? Что чувствует этот наш Полухин? Как себя чувствует дальневосточный вождь Лопатин?
– Каково вообще им всем чувствовать себя хозяевами борделя, где за копейки работают их матери и дочери? – язвительно вставил отец Валентин, закуривая очередную сигарету.
– Ну что за пафос, святой вы наш отец, – Фёдор Никитич явно был сегодня в ударе и желал вещать: – Что-то вы много курите… Так вот, бесстыдство и нежелание смотреть на ситуацию в историческом разрезе вообще в крови у нашей элиты. Вот смотрите сами: сначала коммунисты вообще отучали людей думать о чём-либо, кроме самосохранения, потом, для успешной карьеры, надо было наплевать на всё то, чему поклонялись 70 лет, и стать демократом и рыночником! И ничего, все бодренько шагнули в дивный новый мир, даже и не задумавшись, каково это с точки зрения морали и нравственности. Впрочем, думали они о том, что если не я, то другие, да и вообще, такая сложилась ситуация… Потом все снова стали, как тогда говорили, «державниками» и патриотами, снова записались в одну на всех партию, потом началось вот всё это гнусное брожение, которое и привело к Кризису… Но! Заметьте, всё это время господа чиновники сидели в своих кабинетах и в каждый отдельный момент времени были совершенно уверены в своей правоте и в том, что они занимают единственно верную позицию. Ну, естественно, что именно она-то и наиболее полезна России! Или органы безопасности, которые все эти годы из кожи вон лезли, защищая каждый новый изгиб политики каждого нового президента…
На этих словах отец Валентин как-то странно вздохнул, но это никто не заметил.
– Так что ничего нового, друзья мои, - Хворобьев оглядел присутствующих. – Сначала они были за великую и единую, потому что так надо и по другому нельзя. Потом, как они любят говорить, сложилась такая ситуация… В общем, надо было срочно стать лояльными новым государствам… Ну, а победи Пирогов, они бы снова все стали лояльны единой и неделимой, не сомневайтесь! И Полухин ваш, и Лопатин, и кто там ещё? Такой уж продажный народец наши русские чиновники…
Тут Фёдор Никитич исполнил номер, который произвёл на Севу особое впечатление:
– Да ну вот взять хоть Росселя, Эдуарда вашего Эргартовича… Его физиономию можно увидеть на стофранковой купюре богохранимой Уральской республики, – он достал из кармана разноцветные кусочки тонкого пластика и выбрав из них одну, показал её собеседникам.
– Ведь какой матёрый человечище, прости Господи! Сначала на советской работе… Потом – ельцинский выдвиженец. Потом первым начал мутить Уральскую республику… Что вы! Я как сейчас помню, 1993 год, все дела… Потом, когда получил по шапке, тихонечко фрондировал Ельцину, периодически взбрыкивая… ну пока можно было. При Путине перестроился мгновенно, и уж не было у идеи единой России большего сторонника! Я, помню, бывал в вашем этом Екатеринбурге, съезд там был этой, как её, «Единой России»… Россель там, конечно, пятками себя в грудь бил… Так ведь он умудрился дожить и до Кризиса! Хоть уже и не был губернатором, но успел, каналья эдакая, прокряхтеть напоследок, с больничной койки уже, что, мол, всю свою жизнь он был сторонником уральской независимости и типа готов хоть сейчас возглавить её. Благо, хватило тогда ума старика не позвать к рулю – совсем ведь уже из ума выжил… Как вот можно было терпеть таких людей во власти? Почему Путин, когда ему ещё все доверяли, не вычистил сразу этих вот росселей на всех уровнях? Нет, он ведь с ними был нежен, каждому этому гандону дал возможность сидеть до последнего… Вот и пожалуйста, вот и итоги. Люди годами видели одни и те же рожи, которые им постоянно что-то рассказывали. И как бы ни менялась жизнь, эти-то государственники всегда оставались при постах и деньгах, и всегда были совершенно убеждены в своей правоте и уместности!
– Скажите, Фёдор Никитич, а вы не боитесь вообще так смело обо всём рассуждать, а? Россию жалеть в наше суровое время – чревато, а? Да и вы, как я понимаю, и при Путине, и при Юркевиче не в лесу партизанили? – отец Валентин подошёл к Хворобьеву и встал справа от него, глядя на него сверху, прямо на лысину.
– А что я? Я уже старый человек… Одинокий и старый. Я, друзья мои, проститутствую с 1981 года! Да-да. В год 26-го съезда КПСС я начал писать заметки в нашу костромскую комсомольскую газету! Потом журфак, потом работал в газетах. Перестройка, все дела… Тут я развернулся, да! Эх, были времена… Потом, при Ельцине, я попал в обойму к губернатору, сыто жил. Вообще, за последние десятилетия – ничего не пропустил! Писал репортажи со съездов депутатов, потом – регулярно писал про все партии, которые считались правящими… На первом съезде «Единства» был! В 1999 году, да… Как вчера! Короче говоря, к кризису был я почтенным председателем нашей областной организации «Медиасоюза», хотя название, конечно, вам ничего не скажет. Ну а как Кризис случился – чего делать-то было? Остался работать при власти. Со мной провели беседу какие-то умники, я покаялся, всё как надо… Ну и при Юркевиче честно рассказывал людям, как оно всё… С точки зрения власти. Ничего другого не умею, да уж и учиться поздно. Пирогов на старости лет устроил мне приключение, да. Мне грозились припомнить всю мою писанину. Еле успел с голой жопой удрать… Ну ничего… России нет, а власть всё равно есть. Авось пристроюсь куда-нибудь потихонечку, как погонят Пирогова этого… Глядишь, еще поредактирую свои «Русские новости». Ну или что-нибудь другое. Меня уже взяли на учёт, как опытного бойца идеологического фронта, да ещё и пострадавшего от мятежников, нас таких мало осталось, кто линию партии с полуслова понимает, да…
Сева пожалел, что не промолчал. Жалельщик России Хворобьев был, без сомнений, стукачем со стажем и все его задумчивые тирады вполне могли оказаться провокацией. «Ой, дурак! Ну зачем я не смолчал? Дурак и есть», - Сева быстро подал всем руку и удалился. Его неожиданно догнал отец Валентин и без предисловий заговорил, продолжая закончившуюся дискуссию:
– Вы, Сева, хороший русский человек… Думающий… Это всё ерунда… Это всё вот. Пройдет! Я вот что хочу сказать. Когда-то давно, ещё в начале восьмидесятых, в день тогдашнего праздника, 7 ноября, я маленький ещё был… Я ведь не такой старый, просто борода старит. Шли мы с отцом моим по городу. А я ему и говорю – вот сколько нашему государству лет? Он говорит… Не важно, ну, допустим в том году было 68 или 69… Я говорю и долго оно ещё будет существовать? А он мне и говорит, мол вот, Римская-то империя тысячу лет существовала. И я задумался: это ж значит всё еще только начинается, впереди – десять веков истории! И не усомнился ничуть. А Союзу-то оставалось лет 5-6… Но ведь кто бы знал! Никто не знал. И я вот всё думаю – как тщетно и странно всё вокруг, и что завтра-то будет? А послезавтра? Бог знает…
– Зачем вы мне всё это рассказываете? – Сева решил, что провокаций с него хватит и сделал строгое лицо: – Это всё прошлое, к чему?
– Ни к чему… Просто страшно каждое утро вставать и понимать: есть небо, есть земля, люди вокруг есть, а России – нет! Понимаете, Сева? Нет и, как я понимаю, никогда не будет! Вот уж не думал, что выпадет мне жить после России, – отец Валентин производил впечатление человека на грани нервного срыва.
– Я лично Россию плохо помню, трудно вам что-то сказать, - Сева на всякий случай говорил общими фразами, но всё же решил замедлить шаг и пообщаться с расстригой.
– Ну понятно… Но я ведь вижу, вы думаете о России… Это в наше время уже дорого стоит. Хочу просто с вами поделиться наблюдениями. Может, через годы, для чего-нибудь вам сгодится. Был у меня разговор один... С военным. Так же вот, случайно заговорили в самом начале этого всего… Марша на Москву.
«Марш на Москву» – хорошее название для книги!», – машинально подумал Сева, серьёзно подумывавший написать какое-то связанное повествование о начале и конце пироговского мятежа.
– Так вот, - своим совершенно не поповским голосом продолжал отец Валентин, глядя прямо перед собой, – Я ему, парню этому, говорю: ты же военный, не вчера ведь начал служить! Ты кому вообще присягал-то? А он мне, совершенно искренне: «Как кому? Приволжской Федерации…». Я, как тот Сократ у Платона, продолжаю гнуть свою линию: «Нет, погоди, служивый, а в самом начале карьеры?». Он лицо наморщил, говорит: «Так это когда было-то..? Российской Федерации присягал». Тут я козырь на стол: «А тебя не смущает, что ты сейчас воюешь против России?». Почему-то, Всеволод, казалось мне, что он способен, так сказать, к национальной рефлексии. Но ошибся я! Он аж в лице переменился: «Ты мне такое не говори!», - кричит: «Я ведь могу и обидеться! Ни хера ты не понимаешь… Это, типа, работа такая… Родину защищать… Какой бы она ни была!». Представляешь? У этого лысого писуна Хворобьева работа была такая – писать про любую родину, а у господина военного – любую родину защищать. Ладно, думаю. Продолжаю, стало быть, гнуть свою линию: «Это всё штампы!» – говорю. «Когда Россию отменяли, ты почему не попытался её защищать? А? Ты ж ей присягу давал!?». Ну в общем, дальше он начал даже оправдываться: «Один что ли? Что я мог-то!». Ага, попался! Обычная русская история. Оказывается, ему до самого разговора со мной, да и после него, наверное, даже в голову не приходило, что он предал свою страну, и он, и его друзья в погонах! Мы, говорит, не обсуждали приказов! То есть сидели они, голубчики, и ждали, что им начальство скажет. Начальство, как у нас водится, весь Кризис рекомендовало сохранять спокойствие, а потом прислало какого-то полковничка, который и привел всех защитников Отечества к присяге Поволжской Федерации. И всё, так они и служили себе спокойно, пока их сначала не эвакуировали за Урал, а оттуда, уже под новыми знамёнами, бросили на Москву. И они спокойно пошли воевать, понимаешь? И вот финал разговора! Я ему говорю: «Так всё-таки, вы давали присягу защищать Россию! И вы обязаны были её защитить, тогда, во время кризиса! Понимаете, обязаны!». И тут он посмотрел мне в глаза и говорит: «Да иди ты нахуй, умник! Это вы всё просрали, а на нас валите!». Вот такие у нас в России были защитники отечества, дорогой Сева!
Сева внимательно слушал монолог расстриги, вспоминая полковника Сергеева, генерала Сирина и прочих борцов с пироговской тиранией. Всё, сказанное отцом Валентином, он многократно слышал и обдумывал сам, но рассказывать в ответ свои истории не стал. Оглянувшись вокруг и убедившись, что никого рядом нет, он остановился и, пряча глаза, скороговоркой попрощался с навязчивым собеседником: «Очень интересно, отец Валентин, но мне уже пора к себе, надо срочно диктовать репортаж!».
…На самом деле, репортаж диктовать он не собирался. Просто захотелось посидеть одному и подумать. Странное дело: вся эта неприглядная история с крушением России действительно обошлась без единого красивого эпизода. Никто не отстреливался до последнего патрона, не воевал, не отбивался, не уходил партизанить в леса. Всё как-то тихо случилось. Кто-то где-то что-то пытался сделать, но это были единичные случаи сомнительного и бесполезного в практическом смысле упрямства на фоне тотального бессилия и равнодушия. Как пишут историки, в Константинополе перед его последним падением многие жители открыто предпочитали турок своему императору. Впрочем, Константин Последний погиб нехарактерной для других последних императоров смертью: вроде как до последнего сражался, и нашли его в горе трупов, опознав по красным сапожкам… Ненавистный католик Джустиниани тоже дрался, но вовремя успел убежать, предоставив любящим политические разговоры ромеям обсуждать своё будущее с турецкими товарищами. С другой стороны, формальный конец Римской империи в 476 году производит ещё более странное впечатление: ни героев, ни титанов, ни какого-либо экшна. Какой-то малолетний и никчемный Ромул Августул, который тихо императорствует в Равенне, какой-то Юлий Непот, который тоже считается императором в некоторых кругах, в Константинополе и Галлии… Великая империя растворяется в мороке безвременья – и ни одной героической попытки что-то изменить! И вот нелепый итог – германец Одоакр приезжает во дворец и сообщает перепуганному Ромулу, что папаша его, главнокомандующий Орест, убит, а он больше не император. У парня отняли корону и прочие регалии, отослав их для сохранности в Константинополь, а низложенного Ромула – на бывшую виллу Лукулла в солнечную Кампанию. Такой вот конец империи. Интересно было бы с этим Ромулом поговорить, хотя очевидно, что ничего умного он бы не сказал: в этом смысле он напоминал последнего президента Федерации, который после отставки вёл затворнический образ жизни где-то в южной Европе, старательно избегая возможности хоть как-то объясниться со своими бывшими избирателями.
В каком-то смысле, Россия скончалась дважды – сначала по-римски, то есть тихо и как-то буднично, когда миротворцы за несколько дней вошли в Москву и упразднили Федерацию. А второй раз разыгрывается какой-то византийский сценарий. Впрочем, если господин Пирогов хочет устроить в Москве оборону Константинополя – это только превратит конец пироговщины в кровавый боевик в стиле Болливуда. Да и надеяться ему не на что, никакого Джустиниани с самого начала не просматривалось.
Впрочем, аналогии с Византией страшны в том смысле, что конец её в любом случае был печален и, равняясь на неё, Россия обрекала на печальный конец и себя. Да, в 1214 году европейские рыцари захватили Константинополь, учредили в нём Латинскую империю. Но нашлись отважные люди, возродившие было империю, но… В итоге всё кончилось плохо, второе падение было окончательным. Хотя, конечно, Пирогову далеко и до Палеологов. Впрочем, вся логика русской истории ведёт к тому, что кончится всё буднично и по самому спокойному сценарию. Без красивых спецэффектов. Как всегда.

23. Тайные знания
Пирогов сел в лимузин и тяжело вздохнув, сказал: «Едем отдыхать». Секретарь углубился в свой коммуникатор, а сидящий рядом с водителем охранник не оборачиваясь произнес команду: «Объект 118». Владимир Егорович включил коммуникатор и нажал две кнопки, усталым голосом сказал: «Тигран Борисович, сейчас за вами заедут… да», а потом обратился к секретарю: «Распорядись, пусть его привезут ко мне… Ну куда меня там сейчас везут, туда и его пусть». На лице секретаря отразилась мучительная борьба эмоций: «Владимир Егорович, это опасно. Нельзя так светиться… Да и вообще». Пирогов тяжело вздохнул и, потерев усталые глаза, произнес твёрдо и жестко: «Делай, что говорят!».
…Вечер застал Владимира Егоровича в его новом пристанище. Очевидно, до всех событий, это был чей-то кабинет, но назначение всего здания понять было трудно: то ли клуб, то ли ресторан, то ли ещё что-то. Для ночевки ему приготовили уютную комнату с мягким диваном, а прямо перед ней располагалась достаточно просторная комната с большим столом и удобными полукреслами вокруг него. Стены были оббиты узорчатым красноватым материалом, а в одном из углов располагался симпатичный камин. «Приятное местечко… Спокойное!». Владимир Егорович хотел пойти принять ванну, когда ему сообщили о прибытии Тиграна Назояна.
С этим самым Назояном Владимир Егорович познакомился совершенно случайно. В первые недели нахождения в Москве, когда эйфория ещё не улеглась и каждый день шли какие-то банкеты и праздничные мероприятия с участием оставшейся ещё в Москве тусовки (впрочем, все эти люди покинули Москву при первых признаках ухудшения ситуации, и сейчас эти восторженные дамы и господа где-то, должно быть, пили шампанское с европейскими офицерами за «освобождение Москвы»), к нему подошла знакомиться роскошная женщина.
Как потом выяснилось, была она вдовой одного магната докризисных ещё времен. Магнат был гораздо старше очаровательной Кристины и умер от инфаркта в самый разгар Кризиса, когда в несколько дней из миллиардера стал миллионером. Кристине же Павловне, как звали его супругу, оставшихся миллионов вполне хватало на приятную жизнь в бурлящей Москве, где она завела некое подобие салона. В этом салоне, как высокопарно писалось на его сайте, «продолжались традиции светской жизни главного города России» и бывали высокопоставленные ооновцы и даже сам д’Оливейру. После смены власти Кристина Павловна стала самой пылкой сторонницей «возрождения России», о чём и подошла сообщить Пирогову. Владимир Егорович на следующий день выкроил время для визита в её салон. После недолгой светской беседы она увела его вглубь дома и они стали любовниками.
…Владимир Егорович никогда раньше не встречал такой шикарной и ухоженной женщины. Её можно было бы назвать светской дамой, но на это словосочетание у Владимира Егоровича образовалась аллергия во время последнего этапа его предпутчевой карьеры. Имея высокий чин, он волей-неволей привлекался к светской жизни новой русской столицы и там вдоволь насмотрелся на светских дам Русской республики, как они сами себя именовали.
Рязань, даже на несколько лет получив статус столицы, в сущности, осталась глухой провинцией. Никакой гламурной жизни там так и не зародилось, а тон моде задавала вульгарная и скандальная мадам Юркевич. Наталья Петровна, жуткая бабища, по выражению недоброжелателей, являвшая собой наилучшее воплощение «Святой Руси генерала Юркевича», упорно насаждала ту жуткую безвкусицу, каковую сама она отчего-то предпочитала называть «Стиль «Золотые девяностые» – стиль, знакомый ей по читанным еще в подростковом возрасте плохим глянцевым журналам. Отсюда все эти нелепейшие одежды и бесконечные «дискотеки 90-х». Постаревшие Лагутенко и Земфира буквально не вылезали из Рязани, что, в общем, и позволяло им сводить концы с концами. Из более поздней культуры мадам Юркевич признавала только Диму Билана. Что-то личное у неё было связано с этой рано погасшей звездой путинской эпохи, во всяком случае, по её настойчивой просьбе погасшую звезду отыскали где-то в кёнигсбегских кабаках, почистили, подлечили и подали ко двору. Хуже всего, что жена Пирогова, попавшая в рязанское высшее общество после возвышения своего мужа, так активно ударилась во всю эту светскую жизнь и так назойливо корчила из себя «светскую даму», что у самого Владимира Егоровича возникло стойкое отвращение и к ней, и к этому выражению.
Так вот Кристина была настоящей, а не ряженой светской дамой. Но главное – была она обворожительной и умной женщиной. Начала же свою светскую карьеру она ещё в действительно золотые годы, которые, как всем известно, пришлись в России на самое начало XXI нашего века. Тогда Кристина блистала в глянцевых журналах и даже что-то где-то пела, о чём свидетельствовали старомодные видеоклипы с её участием, которые она с деланной неохотой и после долгих уговоров демонстрировала новым знакомым. Впрочем, не очень задавшаяся эстрадная карьера была лишь невинным прикрытием, ибо деньги на шикарную жизнь она зарабатывала древнейшим из известных способов. Тем не менее, необходимость «понимать и развлекать» богатых и умных мужчин заставило её серьезно заняться самообразованием и научила быть своей в любом обществе. Даже теперь, когда Кристине было под сорок, она продолжала сногсшибательно выглядеть, а её отточенное мастерство в «искусстве любви» произвело на неискушённого в таких тонкостях Пирогова совершено волшебное действие. Верховный Правитель России буквально утонул в нахлынувших чувствах и эмоциях.
Между прочим, она познакомила своего нового любовника со своим личным гадателем, этим самым Назояном. В момент их первой встречи Владимир Егорович был утомлен любовной игрой и шампанским, поэтому настроен был весьма иронично. Но когда Тигран Борисович впервые разложил перед ним свои картинки и достаточно убедительно описал ему настоящее, прошлое и будущее, Пирогов впечатлился и как-то сразу заинтересовался гаданиями Назояна. …Так-то Пирогов никогда бы не пошёл к гадалке, да и вообще сам в глубине души стеснялся своих оккультных развлечений. Но что-то его привлекало в диковинных картах, которые так умело раскладывал Тигран Борисович. Может быть – атмосфера близкой и доступной к познанию истины. А может быть Назоян казался ему связующим мостом с Кристиной, которая в какой-то момент сказалась больной и, в несколько дней, собралась и уехала – сначала в Киев, а потом, как он узнал, в Лондон, где у неё, как оказалось, была оставшаяся ещё от покойного магната квартира. Так что чем непонятнее было будущее, тем чаще Владимир Егорович прибегал к услугам улыбчивого и обходительного армянина. Впрочем, сам Назоян называл себя йезидом, но это было уже решительно неважно. – Про что вы хотите узнать, Владимир Егорович? Про будущее? – своим мягким голосом спросил Тигран Борисович после дежурных вопросов, изящно и быстро тасуя колоду.
Пирогов заворожено смотрел на мягкие руки Назояна и не отвечал… «Будущее? Будущее мне уже понятно… Но вот почему? Почему так?». «Почему?», – произнес он вслух. – Почему – что? – Назоян озадаченно заглянул в глаза верховному правителю. – Почему… всё так… получается. Я хочу узнать не будущее, я хочу понять прошлое… с чего всё началось… С кого? – Пирогов говорил тихо, как бы постепенно что-то понимая.
– Хм, дайте-ка подумать… Это должен быть какой-то сложный расклад… Нестандарный.., - Назоян серьёзно задумался, продолжая виртуозно тасовать свои карты.
– Думайте… Спешить некуда… Чаю хотите? – Пирогов придвинул к себе тележку с чайными причиндалами. «Интересно, откуда взялись, к примеру, эти вот печенья?», - подумал он рассеяно. После того, как от неизвестного токсина умерли генеральный прокурор России Скоропупов, министр обороны Халтурин и начальник ГУВД Москвы Кочергин, Лапников насаждал близкую к паранойе боязнь отравления. Угроза была реальной и каждый приём пищи по уровню выброса в кровь адреналина приближался к игре в русскую рулетку. Пирогов смертельно устал от этой игры и ему иногда казалось, что быстрая смерть решит все проблемы.
– Давайте-ка попробуем вот так.., - Назоян разговаривал сам с собой, и Пирогову ничего не оставалось, кроме как меланхолично размешивать ложечкой чай в красивой чашке с замысловатым узором. В голове зрело какое-то странное и неприятное чувство. Ему казалось, что он и сам способен прозреть корень своих бед, ту тайную и странную пружину, которая втолкнула его на этот путь в никуда. Что-то неуловимое… Что-то было во всём этом странное с самого начала, какие-то тени по углам. Недомолвки и полунамёки.
– Снимайте колоду, Владимир Егорович… Левой рукой! – Назоян выложил на крышку стола Короля Жезлов и протянул Пирогову колоду. Владимир Егорович неспешно положил ложечку и, чуть помедлив, снял почти половину карт.
Королём Жезлов в их гаданиях обозначался он, Пирогов. Ему это казалось намёком на полицейские дубинки, но Назоян утверждал, что это символ государственной власти и вообще по каким-то своим соображениям он избирал для Пирогова именно эту карту. Тигран Борисович выложил на крышке стола замысловатую фигуру рубашками вверх, потом – отложил в сторону оставшуюся часть колоды и, выдохнув, принялся переворачивать карты.
…После нескольких сеансов и сам Владимир Егорович научился примерно видеть, что там ему выпадает. На сей раз, стол оказался усеян меченосными картами и мрачноватыми старшими арканами.
Одна из карт осталась закрытой.
– Это мы посмотрим в конце, чтоб понять вашу роль во всем этом…эмм…раскладе, - пояснил свои действия Тигран Борисович, перехватив взгляд клиента.
– А… ну и что там видно? Что-то как-то мрачновато, да? – Владимира Егоровича охватило чувство возбуждения и волнения. «А вдруг! Нет, ну а вдруг!», – думал он.
– Да, невесело… Но давайте обратим внимание вот сюда… Так сказать, к корням ситуации! – нижняя часть расклада действительно напоминала корневую систему дерева.
– Значит, что мы тут видим? Видим какого-то Иерофанта… Видим Отшельника… С другой стороны, значит, у нас Повешенный, рыцарь дисков и рыцарь мечей.
Назоян некоторое время многозначительно помолчал, а потом, внимательно, с затаенным в глубине чёрных глаз страхом, ловя взгляд Пирогова, начал обрывочными и многозначительными фразами рассказывать про каждую карту. Пирогов слушал его молча, задумчиво кивал, судорожно комбинируя в голове мучившие его вопросы с развёрнутыми смыслами магических картинок.
«Значит был какой-то Жрец. Поп? Нет, явно что-то другое… Не было попов… Был отец Михаил, но это не он… Тот мелковат… Но рядом отшельник… Тайный жрец? Какая-то тайная иерархия? Бред… Масоны? Мормоны? Евреи? Чушь…».
А потом вдруг картина сложилась. Как будто-то кто-то включил свет и вместо разрозненных фрагментов на столе обнаружилась подробная и целостная картина. Вопреки каноническим значениям, Пирогов видел в каждом рисунке что-то своё, но так ясно и однозначно, что ни на момент уже не сомневался в правильности своего прозрения.
«Вот Юркевич, он, понятное дело, Повешенный. Значит, вокруг – его команда. Так-с. С одной стороны, повешенный генерал и его команда – вот Денисенко, с мечём, и Розенгольц, с монетами. Тогда вот с другой стороны – это кто? Заостровский? Почему тогда Иерофант? Человек, за которым стоит иерархия… Иерархия власти? Или что? А за ним – кто же? Лапников! Конечно, странный человек, Отшельник, пересидевший смутные времена не пойми где… Конечно, ну конечно! Это он, хитрый, молчаливый, проницательный Лапников… И что их связывает? Секта?».
И тут его окончательно озарило. Неожиданное понимание буквально просветило его, он откинулся на спинку полукресла: конечно, секта, странная и влиятельная китайская секта Фалун Дафа! Вот вам и дыхательная гимнастика морозным утром, и странный пиетет именно к этим сектантам, и странная близость с китайцами, и иррациональная надежда на помощь Пекина. Опять-таки, только этим можно понять, зачем понадобилось раньше времени устраивать неконтролируемый бардак в Сибири, благодаря которому китайцы получили повод ввести туда свои войска! Кто бы мог подумать! А ведь ему говорили, приносили папочки с документами, патриарх тоже постоянно жаловался на китайцев. Этот вот Анастасий так прямо и говорил! А Фадеев-Заостровский, конечно же, только улыбался и разводил руками: темнота! Ну конечно! Лапников знает китайский, возможно, вообще жил в Китае или где-то в общине Фалун Дафа, коих тысячи от Пекина до Парижа.
Вот вам и ответ на все вопросы. Пирогов моментально вспомнил содержание когда-то бегло просмотренных досье. С самого начала истории Фалуньгуна их обвиняли в попытке захватить власть. За это их и преследовали коммунистические власти. В новом же Китае они оказались влиятельной силой, сначала – проамериканской, но потом – антиамериканской. США, многие годы бывшие в убежище самого учителя Ли, выслали всех его сторонников… И вот они где вылезли!
– Хорошо, что-то понятно… А я кто в этом всём? – Назоян послушно перевернул последнюю карту.
– Шут! Ну… безумец то есть.., - стушевался Тигран Борисович, а потом снова заговорил обычным вкрадчивым голосом, раскрывая метафизические и оккультные аспекты первого аркана.
«Да-да, вот именно. Отправился в путь, не зная точно, куда и зачем… И пропасть под ногами. Отличный символ, отличный…», - Пирогов снова откинул голову назад.
– А что там, будущего совсем нет? Или что-то можно сказать? – вслух спросил он.
– Ну… если честно, то очень плохие карты. Прямо как по заказу… Десятка мечей и Башня, - Назоян заметно нервничал. – Тайные знания открываются разными путями…
– Да ладно заливать… Всё так и есть, как у вас там нарисовано. Так что тайные знания мне открылись целиком. Даже слишком… Идите, Тигран Борисович, всё мне ясно, спасибо вам. Действительно помогли очень… Мне надо подумать, а я вам позвоню ещё, если надо будет встретиться.
Тигран Борисович рассудил, что вопросы будут излишними, быстро собрал карты, уложил их в ритуальную шкатулочку и, видя, что верховный правитель ушёл в себя, не стал настаивать на прощальном рукопожатье. Денег с Пирогова он никогда не брал, предпочитая гарантии безопасности, а потому тихонечко вышел из комнаты.
Владимиру Егоровичу было обидно. Огромная и страшная пустота буквально подавила его. Он-то думал, что все его усилия имеют под собой одну цель – спасение России, её возрождение! Он жил этим ощущением своей миссии и избранничества многие месяцы. И как жить теперь? Жить, вдруг осознав, что безумная авантюра, война против всего мира без единого шанса на победу, была затеяна какими-то сумасшедшими китайскими сектантами, да ещё и работающими, как несложно предположить, в тесной связке с китайским генштабом! Понятно, что он для них был просто ширмой, марионеткой Лапникова и Заостровского. Глупость какая-то. И что дальше-то? И куда теперь? И зачем? Он, простой русский мужик, без особых умственных дарований, оказался в самой гуще исторических событий – но не героем, не «русским Бонапартом», как он сам о себе думал в дни иллюзорного триумфа, а в обидной и глупой роли марионетки. Да, в общем, какая разница, какие были сектанты – китайские или свои, доморощенные православные мечтатели. Главное, что до России-то дела опять никому не было. Кто-то сводил счёты, кто-то реализовывал свои подростковые комплексы и упоённо разыгрывал «Гибель Богов», кто-то упорно и настойчиво проводил в жизнь интересы Фалун Дафа, за которой так явственно просматривалась хватка прагматичного и циничного китайского Генштаба. Или уж кто там на ком стоит у них… Игра, большая игра, в которой Россия – просто территория, игровое поле, по которому маршируют солдатики. Виртуальная стратегия в режиме реального времени. И что теперь? Потребовать объяснений? Всё переиграть? Или на всё плюнуть и оставить любителей дыхательных упражнений на свежем воздухе самих расхлёбывать заваруху? Хороший вариант. Даже отличный. Не сдаться союзникам, как ему уже многократно предлагали всеми возможными способами, в обмен на гарантии и деньги, а тихо исчезнуть. Попытаться выбраться из дьявольской ловушки? «Вариант Омега», как говорил Лапников: задействовать фальшивые паспорта и уйти с заготовленными деньгами на дно, а потом выплыть где-нибудь в Бразилии?
Владимир Егорович налил в чай изрядную порцию коньяка и залпом осушил чашку. Ночь обещала быть бессонной.
…Так случилось, что Тигран Назоян стал последним человеком, видевшим Верховного Правителя России живым и здоровым. Через двадцать минут после того, как Тиграна Назояна вывели из здания, Владимир Егорович скончался в роскошной мраморной ванной. В суете и неразберихе, последовавшей затем, так и осталось загадкой, кто или что стало причиной его гибели. То, что Пирогова отравили, не вызывало сомнений. Было ясно одно: кропотливая работа диверсионной сети союзников окончилась полным успехом. Верховный Правитель России Владимир Пирогов погиб в самое неподходящее время: сейчас, когда войска союзников подходили к Москве, заняв многие города возрождённой было России, фигура Верховного Правителя была тем символом, который мог сплотить вокруг себя русских людей и подвигнуть их какой-то активности, к решительному и отчаянному столкновению с коллаборационистами. Нелепый уход верховного правителя лишь дал дополнительные поводы для нараставшего в рядах его сторонников взаимного недоверия и обречённости. В Москве говорили, что Пирогова отравили чеченские диверсанты, которых народная молва считала виновниками всех этих бесконечных изматывающих взрывов и убийств, которые наполняли каждый день пироговской России ужасом и страхом.
Фадеев, принявший полномочия Верховного Правителя, судорожно пытался использовать неожиданную трагедию. Был арестован, допрошен и убит Назоян, хоть его причастность так и не была доказана, а вместе с ним ещё множество разных людей, большею частью случайных и ни в чём не виноватых.
Случилось так, что Пирогов погиб, не дожив до своего окончательного поражения, но пережив окончательный крах внутри себя. Грустной иронией судьбы оказался тот факт, что последним пристанищем Пирогова оказался пустовавший после бегства ооновцев VIP-бордель «Старая Москва». То ли так всё и было подстроено, то ли просто всем было не до подробных исследований используемой под конспиративные нужды недвижимости, но о том, что Пирогов был убит «отважными борцами с кровавой тиранией» в каком-то борделе, во мгновение разлетелась по миру. Изящный штрих, окончательно превративший бывшего командира рязанского ОПОНа в анекдотическую фигуру, а его борьбу – в пошлую пьеску.

24. Победа
…Среди иностранных журналистов, освещавших поход на Москву, особенно выделялся один американец, работающий на сеть неоконсервативных ресурсов, и представлявшийся Гарри Гордоном. Многие, впрочем, полагали, что он тесно связан с американскими спецслужбами, что он не особенно и отрицал.
Как-то, во время очередных посиделок с алкоголем в помещении пресс-центра, все в пол-уха слушали корреспондента The Vladivostok Post Петю Шершнёва. Этот Петя много пил и в пьяном виде обычно изощрённо ругал москалей, развивал популярную теорию, что все беды от Москвы, а так же на различных примерах доказывал, какие москвичи жлобы и сволочи.
– Ну вот взять Афганистан! Раньше был помойкой, а теперь? Да центр прогрессивной тусовки! Чего стоит один Кабульский джаз-клуб, а? Вы вот слышали эту музыку? Ангельское пение! Или этот… Будда-бар в Бамиане! Опен-эйр-пати перед гигантскими изваяниями Будды! По сто тысяч человек собирается поплясать! В том году отмечалось когда годовщина восстановления статуй, ой, что там было! А легендарный кабульский стрип-клуб "Талибан"? – Петя был молод и оттого пытался произвести на коллег впечатление своей вовлечённостью в мировую тусовку и знакомство с местами, именуемыми на модных каналах “культовыми”.
– Сначала они, значит, выходят все в паранджах, все, типа, строго, но что они потом творят! Мамочка моя! Под мелодии из продвинутых гей-клубов Карачи и модных дискотек Пхеньяна! Такого отжига я не видел даже во Владивостоке! А интерьеры? Самые крутые филиппинские дизайнеры постарались! А мы тут торчим в говне, потому что какой-то говённый полицай решил какую-то, блин, Россию возрождать! Да вот сдалась она мне, Россия эта! Я её вообще не помню, и слава богу! Было бы что помнить, правильно я говорю, ведь да? Ведь правильно, да? – тут стало ясно, что все эти проповеди были адресованы именно Гордону. Петя, очевидно, пытался понравиться иностранцу с перспективными связями. Гордон же слушал речь Шершнёва с неопределенным выражением лица, которое пьяный Петя отчего-то принял за одобрительное. Неожиданно американец заговорил, и его речь стала для Севы, сидевшего прямо за ним, источником длительных размышлений.
– Молодой человек, вы рассуждаете как-то однобоко и не хотите видеть истинных причин происходящего. Дело ведь не в Пирогове, и не в том, что в Бамиане – вечеринки на свежем воздухе, а в Москве – мятежники. Беды России от того, что она осталась языческой страной. И вы, молодой человек, тому пример. Вы цепляетесь за внешние атрибуты свободного мира, игнорируя фундаментальные вещи! Когда лучшая часть Европы отреклась от средневекового мракобесия и идолопоклонства, вы, русские, только сильнее ухватились за свои иконы и всё это златотканное византийского тряпье. И вот – результат! Вы не возродились во Христе! Мы, американские христиане, всегда помним, что Россия – это страна Гога и Магога, страна Антихриста и дьявола. И что бы там не говорили наши политики, в душе каждый из нас всегда это помнит. С дьяволом не может быть дружбы, Иерусалим не может дружить с Вавилоном. И сегодня, как уже много веков подряд, Вавилон – это Москва. Она уже пала раз, но зверь вырастил новую голову. Но мы все верим, что меч Христа сокрушит и её. Вы, русские, должны отречься от всего, принять Иисуса в своем сердце, родиться свыше, как написано в евангелие. Так и только так вы можете спасти себя и помочь своей стране. И мы первые назовём вас братьями.
Петя пьяно замахал руками, протестуя:
– Я лично христианин, принял крещение в Церкви Последнего Призыва! Я верую в Иисуса! Я с вами согласен! Россия была языческой страной, слава богу, евангелизация идёт!
Неожиданно открывшееся христианство любителя стриптиза вызвало взрыв хохота. За Россию, как тут было принято, никто не заступился. Сева тоже привычно смолчал.
Гордон, между тем, встал со своего места так, чтобы его видели все присутствующие. Он принадлежал к консервативным необаптистам, а в их среде было принято учить окружающих вере в Джисуса Крайста каждый раз, когда к тому побуждало внутреннее чувство. Сейчас Гордон чувствовал прямо-таки необходимость изложить этим несчастным открытую ему христианскую суть происходящих событий.
– Христианский мир слишком долго церемонился с Россией. России слишком многое сходило с рук и многие стали и воспринимать её как неизбежность. Но жив господь, и рано или поздно эта глупая иллюзия должна была рухнуть. Можно было бы решить все вопросы в 1991 году. И, наверное, надо было бы. Но мы понимали, что страна ещё слишком едина и люди слишком горды, чтоб отдать свою страну за пригоршню долларов. Тогда мы каждый день ждали, что в Москве объявится кто-то с сильной волей, кто в очередной раз повернёт колесо истории вспять. Ждали и боялись. Но никто не пришёл. А перепуганные правители новых государств со всех ног кинулись к нам, подальше от России. Потом мы расслабились, а вы снова начали махать кулаками и разыгрывать из себя мировую державу. С тогдашним положением дел на топливном рынке и на Ближнем Востоке все козыри были у вас на руках. Но с нами был бог и господь вёл нас. Мы знали, что рано или поздно всё рухнет – и всё рухнуло. После Кризиса мы смогли преодолеть свои комплексы и всё-таки ввести войска. И вот тогда бы нам надо было поступить с этой вашей Россией по-христиански, просто разделить её между угнетенными народами. Но мы второй раз дали слабину, и этот ваш Пирогов – это бич божий, который должен нас вразумить. И третий раз мы не упустим свой шанс избавить мир от страны Гога и Магога, ясно вам! Это воля господа и мы исполним её, и будет так, аллилуйя! Некоторое время все молчали, только Петя Шершнёв попытался изобразить молитвенный транс, но и то довольно быстро сориентировался и удалился в уголок.
Очевидно, желая разрядить атмосферу, кто-то начал рассказывать похабный анекдот, но тут в пресс-центр вошёл его директор, капитан Савелий Полешников.
– Господа, важнейшее известие! Минуточку тишины! – театрально волнуясь, произнёс он, а потом скороговоркой проговорил: – Пять минут назад борцами с тиранией был убит кровавый узурпатор Пирогов! Ура, господа! Генерал Сирин даст пресс-конференцию через 10 минут.
Мгновенно всё оживилось, зажгли всё освещение, заработали коммуникаторы и панели на стенах. Гордон выбежал из зала с кем-то оживлённо разговаривая по-английски. Сева тоже рассеяно вызвал по коммуникатору Водянкина и кратко сообщил ему новость:
– Отлично, отлично! Это отлично! – госсекретарь отключился, не дав никаких дополнительных указаний.
– Бля, конец войны, конец! Победа! Сейчас москали разбегутся, ура! – дурным голосом вопил Шершнёв, пытаясь поцеловать в губы французского журналиста, оказавшегося рядом с ним в этот исторический момент.

* * *
Сева пережил суматошные дни разгрома мятежа в каком-то тумане. Банкеты и парады шли один за другим, наступающая армия превратилась в смесь карательной экспедиции с увеселительным пикником. Кого-то судили и казнили, до Москвы оставался день неспешного пути и в ставку Сирина уже прибыли патриарх Кирилл и его тёзка, мэр Москвы Кирилл Мамышев, изъявлявшие всевозможное почтение «освободителям».
Спустя несколько дней, ближе к вечеру, к нему подошёл неизвестный офицер и, официальным тоном пригласив «поговорить», отвел Севу в неприметный кабинет.
– Скажите, вы были знакомы с неким человеком, представлявшимся отцом Валентином? – без предисловий начал он.
– Ну как сказать… Как-то знакомились… А что?- Сева решил, что отрицать факт знакомства глупо, помня о свидетелях.
– Ничего. Скажите, он вам ничего подозрительного не говорил? Не казался вам странным? – офицер явно задавал вопросы для проформы. Судя по всему, это были какие-то формальности и судьба странного расстриги вдруг заинтересовала Севу.
– Я его после единственного разговора, так ни разу и не видел. Ну для священника, даже бывшего, как-то он странно выглядел. Да и говорил странно. Вроде как расстригли его за выступления против Пирогова, но он всё больше о России тосковал, – Севе стало противно от своего стукачества, но, опять-таки, подумал, что с учётом показаний Гриши и Хворобьева покрывать расстригу – это верный путь к проблемам.
– Ну он, в общем-то, и не был никогда священником, – офицер изучающим взглядом посмотрел в глаза Севе, но тот, очевидно, был так искренне удивлен, что вести дальнейшую игру стало неинтересно. – На самом деле он сотрудник СБР. Его заслали куда-то в тыл, ещё до наступления. Ну и вот он пытался выбраться к своим. Очевидно, поняв, что всё кончено, решил умереть героем. Написал прощальное письмо и попытался напасть на генерала Сирина. Короче говоря, его убили.
– А письмо можно посмотреть? Я журналист, мне интересно… - Севе действительно стало интересно, профессионально и по-человечески.
– Да уж нет, письмо подшито к делу. Там очень много про Россию, про то, что она возродится когда-нибудь… Чушь всякая.
– А как его звали? – Сева достал коммуникатор, чтоб записать информацию.
– Игорь Викторович Кудрявцев. Кстати, он должен был организовать убийство вашего президента Полухина! Так что вам, наверное, действительно должно быть это важно. Мы сообщили вашим уже…
«Надо будет поговорить с Михайловым, может и письмо у него попросить», - Сева неспешно пошёл к себе, разглядывая едущие в сторону Москвы колонны техники.
Всё вокруг почему-то казалось Севе странным, неуместным, нелепым. И сам он, и эти танки, и вся эта армия. Откровенное злорадство иностранцев и животная радость коллег вновь и вновь возвращали его к тому шокирующему выступлению Гордона в пресс-центре. Вроде бы ничего умного, ничего нового, обычная американско-баптистская русофобия, но что-то всё-таки задевало. Может быть, понимание того, что именно носители подобной идеологии будут определять будущее его страны?
Ему всё время хотелось поговорить на волнующую тему, и вечером он поделился своим возмущением с пресс-секретарем Ваплера, сыном уехавших в Германию русских немцев Тибо Рихтером, с которым они отчего-то близко сошлись. Может быть потому, что Севе он казался прорусски настроенным человеком.

* * *
Тибо внимательно выслушал русского друга, который путано делился своим перманентным изумлением от происходящего, а потом, когда он иссяк, встал из-за стола, и, подойдя к окну, медленно заговорил:
– Ну, Гордон, конечно, дурак. Весь этот дикий американский баптизм комичен и нелеп, как, в общем, и всё христианство. Это всё уже давно не актуально и мне тоже неприятно, что люди с такой ерундой в голове не сидят в дурдомах, а пытаются править миром. Я тебе расскажу, почему я вас, русских не люблю…
Лёгкий пивной хмель как-то сразу ушёл и Сева с удивлением посмотрел на одетого в форму собеседника.
– Знаешь, в чём разница между русскими и немцами, Россией и Германией? Германия была выстрадана немцами за несколько веков ужасной раздробленности, а вы, русские, получили свою страну даром и всю целиком. Даром – в том смысле, что за моря плавать было не надо, воевать с арабами – не надо. Сначала возникла страна, а потом – нация. Точнее, так и не возникла! Германия наоборот. Столетиями была германская нация, которая жила в сотнях мелких и глупых государств, конгломерат которых именовался латинским словом – Германия. Люди говорили на одном языке, у них, в общем, была одна культура, но политически они были чужды друг другу. Весь 18 век немецкие гуманисты бредили единой национальной Германией, собственно Дойчландом, страной дойчей, или как вы говорите, немцев. И только в 19 веке великий Бисмарк объединил её железом и кровью. Да, потом мы натворили бед. Великая страна вскружила нам голову и потребовалась ужасная ломка после 1945-го года, чтоб мы перестали бредить своим германским величием. Между прочим, 12 лет гитлеровского позора дали нам в итоге шанс хорошо устроиться в новом мире: пока наши интеллектуалы мечтали о Германии, мир был немного другим, и потому они упустили фактор демократии. Американцы и англичане сломали нам хребет, но в итоге мы и наша страна притёрлись друг к другу. Думаю, убери Гитлера наши заговорщики, неизвестно, что бы было потом – может быть мы до сих пор бы мучились своим мессианством, как вы. Да и вся Европа… С какими слезами Франция уходила из Алжира? Но ведь ушла! Ушла ради будущего, ради сохранения себя. Чтоб сейчас вернуться в Африку. А вы что? Вы до последнего держались за каждый кусок чужой земли, хотя за каждый день своего номинального уже владычества над ним приходилось расплачиваться и деньгами, и жизнями, и будущим, как вы теперь должны понять!
Рихтер немного помолчал, а потом продолжил с новой силой:
– Сколько нам надо было пролить крови, чтоб дожить до единой страны? Века! Да и по сравнению с Германией Россия всегда была так велика, что мечтать о таких размерах мог разве что сумасшедший Гитлер! А вы что? Ваша страна всегда была больше, чем вы могли себе вообразить. Да вы и не воображали, вы воспринимали это как данность! Ваша страна с некоторого времени перестала быть русским царством и стала какой-то абстрактной Россией. А кто такие россы и где они? Рушились империи, Британия ушла из Индии, а потом и отовсюду. Все страны стали ужиматься до тех пределов, которые были естественны для их народов и могли быть спокойно освоены… А что Россия? До 90-х годов прошлого века вы оставались чудовищной империей, и даже потеряв ряд территорий, после крушения СССР, вы всё равно оставались огромной страной. Очень слабой, неуправляемой, бессмысленной и никчемной в ситуации постиндустриальной цивилизации, но с вечными амбициями и претензиями на особый статус и путь. Потом эти годы углеводородного бума! Это же было просто помешательство на самих себе! Вы пытались выдать случайное преимущество в обладании сырьём за некую закономерность, за признак особого статуса. Весь мир совершенствовал технологии и развивался, а вы самовлюбленно реставрировали идолов вашего национального сознания. И вот вам итог – вы пережили очередной кризис, ваша страна насильственно разделена. Но и этого ещё мало! Сейчас вы на пути к главному, что должно вас оздоровить: вы сами должны вбить кол в грудь этому чудовищному монстру, который вы зовёте Россией. Вы должны добить её, чтоб она сдохла. Чтоб её не стало совсем! Все эти годы вы делали вид, что Россия никуда не делась, просто спряталась за нелепыми вывесками. Так вот привыкайте к правде: России больше нет, понимаете? Нет и ещё очень долго не будет! Может быть никогда больше! Ну, или потом, после долгих лет раздельного существования в нелепых государствах, вы может быть снова выстрадаете себе свою страну, страну русских, Руссланд. Ну или исчезнете с лица земли. Впрочем, об этом никто не пожалеет! Уж поверь мне… Ни один человек! Вы надоели всем со своими размерами и своей дурью. Понимаешь? Надоели! Надо думать об освоении Луны и Марса, о космосе, о реконструкции Африки, а весь мир должен разбираться с вашими вечными проблемами. Так что пойми, чем быстрее агония закончится и вместо России будут маленькие, тихие и спокойные республики, тем лучше будет всем…
Сева был шокирован. Ему захотелось послать Тибо куда подальше, но он сдержался и просто молча встал и пошёл к себе. Шёл быстро, поджав плечи и втянув голову, как ходил всегда, когда был зол или просто погружён в свои мысли. Он ненавидел европейцев, союзников, москвичей, Пирогова, всех. И себя тоже, за то, что находится здесь и спокойно слушает все эти гадости. Но в эту минуту, за шипящим водопадом ненависти он вдруг почувствовал что-то новое в себе. Он даже остановился, потому что открывшееся ему чувство было чем-то новым и странным. Он со всей ясностью почувствовал себя русским, человеком без родины, одинаково чужим и московским вождям и всему этому пёстрому сброду с громкими титулами, готовыми продать и предать всё ради возможностей воровать деньги и иногда жать руки американскому президенту. Куда-то делся журналистский цинизм. До боли захотелось сделать что-то для своей нации и своей страны. Он оглянулся по сторонам. Он был в самом центре армии, идущей на Москву. В общем-то русской армии, идущей на русскую столицу. Но парадокс был в том, что и эта пёстрая армия и пироговское российское правительство на самом-то деле уже не имели к России никакого отношения, а были лишь скоплениями людей, озабоченных своими личными интересами и своим персональным будущим, за которое и шла борьба. Россия умирала буднично и тихо, как забытая всеми в дальней комнате одинокая старушка, уже равнодушная к сваре своих нерадивых правнуков, делящих последние её пожитки. Старая ли Россия умирала, чтоб возродиться когда-нибудь потом вновь или это была окончательная её гибель – кто мог дать ответ на этот вопрос? Да и задавался ли кто-нибудь ещё такими вопросами?

Эпилог
После смерти Пирогова агония России длилась меньше недели – ровно столько, сколько понадобилось союзным армиям для неспешной прогулки до Москвы. Заостровский-Фадеев пропал за несколько часов до падения столицы: призвал «всех русских людей доброй воли не жалеть сил для защиты своей Родины» – и исчез в дыме бесчисленных пожаров, охвативших город и полыхавших много дней подряд. Потом союзники долго искали, преследовали его и даже вроде как видели в разных частях мира, но все это было чепухой. На самом деле он погиб, глупо и где-то даже позорно: лимузин беглеца был остановлен бандой мародёров, а его самого обобрали, раздели и убили просто так, ради куража, засунув его обезображенное тело в заполненный нечистотами колодец.
Лапников оказался самым старшим по званию из арестованных руководителей России. Он даже не пытался скрыться, наоборот, приехал в Кремль и там, в одном из кабинетов, где более-менее сохранилась обстановка, спокойно дождался прихода союзников. Комендантская рота Кремля сложила оружие сразу, как только на Красную площадь выехали передовые бронемашины. По иронии ли судьбы или по злому замыслу ненавистников России, но это были польские военнослужащие, для маскировки одетые в униформу украинских добровольцев. Они разоружили немногочисленных солдат и, по их наводке, взяли под стражу Лапникова. Он сидел на полу в позе лотоса и отрешенно улыбаясь, смотрел в пустоту. Сопротивления он не оказал, ни при аресте, ни потом.
Когда его вывозили из Кремля, сквозь окно он увидел веселящихся поляков, которые более не считали нужным маскироваться, а потому водрузили над Василием Блаженным бело-красный флаг с орлом и активно позировали на фоне Минина и Пожарского, к головам которых были прилажены «конфедератки». Тем не менее, даже эти душераздирающие сцены не произвели на Лапникова никакого вешнего эффекта. Не стал отвечать он ни на вопросы следователей, ни международному трибуналу, и даже известие о пожизненном заключении не произвело на него никакого внешнего впечатления.
Своим ледяным спокойствием на трибунале он произвел на всех гораздо более приятное впечатление, чем бившийся в истерике Бурматов. Бедолага так и не сумел до конца исполнить определенную себе роль Геббельса и вместо величественного, как ему казалось, самоубийства, он бессмысленно метался по центру Москвы весь роковой день 4 ноября, то собираясь покинуть город вместе с многочисленными беженцами, то пытаясь присоединиться к каким-либо из несложивших оружие русским формированиям. Таковые, впрочем, существовали только в его воображении, и потому он их, конечно же, не нашёл. Зато имел неосторожность попасться в руки участникам организованного городскими властями и духовенством крестного хода «во умирение Руси». Фантасмагорическое зрелище идущих по задымленным улицам с хоругвями и флагами бородатых православных активистов вызвало у Бурматова оторопь. Потом он попытался призвать их на бой с оккупантами, но был бит палками, обозван «провокатором» и сдан вежливым офицерам Объединённой военной жандармерии, препроводившему его к следователям Международного трибунала.
Пока в Москве шло наведение порядка, а в фильтрационных лагерях сортировали оказавшихся в западне беженцев, драматические события развернулись в Сибири.
Через день после убийства Пирогова в Сибири произошла серия терактов, а после него начались массовые беспорядки и погромы. Практический смысл всего этого было сложно понять, но вот действия китайских военных властей вносили в сибирский хаос зловещий оттенок спланированного мероприятия.
После нескольких дней кровавого хаоса, Председатель Временного Чрезвычайного Правительственного Комитета Сибирской Народной Республики полковник Галышников был арестован самозваным и откровенно прокитайским Сибирским Военно-революционным Комитетом, осужден за преступления против народа Сибири и повешен. Дальше ситуация развивалась в бешенном ритме: в Сибирь были введены новые китайские войска, через несколько месяцев состоялись выборы и новое правительство взяло курс на максимальное сближение с Китаем, а спустя несколько лет регион присоединился к Поднебесной, став Сибирским Автономным Районом Китайской Федеративной Республики. Сибирская дивизия, посланная Галышниковым на Москву, домой не вернулась, и была переправлена союзниками в Африку, в Шестую провинцию, где и погибла почти в полном составе в печально знаменитом «большом котле».
В Дальневосточной Республике про Москву забыли сразу после окончания активной стадии кризиса. Китайская активность в регионе стала главной проблемой, поэтому была произведена срочная оккупация Прибайкальской Федерации и значительно увеличена армия. Кроме того, в регионе были размещены дополнительные военные базы США и Японии. Казахстан упрочил своё положение в Евразии, включив в состав обновленного Евразийского Содружества ряд новых регионов. Великая Украина, обделив Беларусь, почти в два раза увеличила свою территорию и вошла в число крупнейших государств Земли. После завершения всех политических формальностей, в Киеве состоялись помпезные торжества по случаю «воссоединения Киевской Руси».
На Урале, пользуясь военным положением, были распущены законодательные органы и после новых выборов, совмещённых с референдумом по конституции, премьер-министром с широчайшими полномочиями стал Павел Водянкин. Во время банкета по случаю вступления в должность, Ислам Реджепов торжественно вручил ему высшую награду Бухарского Эмирата, брильянтовую звезду ордена «Бухара-и-Шариф», а американский посол Бил Малер передал приглашение посетить Вашингтон: предложения Водянкина по обустройству Евразии вызвали большой интерес и фактически были положены в фундамент новой геополитической конструкции на территории бывшей России. Многообещающая карьера Водянкина закончилась спустя несколько лет неожиданной отставкой. Недоброжелатели связывали этот странный поступок с арестом Интерполом Ислама Реджепова и последующими финансовыми скандалами, намекая, что уральский премьер был слишком близок к ставшему одиозным олигарху.
…Москва удивительно быстро обезлюдела. Победители однозначно дали понять, что восстанавливать городские коммуникации и здания никто не собирается. По новым соглашениям, Москва стала дальней северной окраиной Украины.
Украинские власти сразу заявили, что нет никакой нужды в существовании мегаполиса в этой части Евразии: рядом цвел Санкт-Петербург и другие мирные и спокойные города. Короче говоря, киевское правительство постарались сделать всё, чтоб ненавистный город окончательно сгинул в бескрайнем украинском захолустье.
В несколько лет население Москвы сократилось до двух миллионов человек, обитавших в центральной части города и, островками, в более-менее пригодных для жизни районах бывшего мегаполиса.
Делать в Москве особенно было нечего, и потому те горожане, которые не были заняты в финансируемых ООН работах по разбору бескрайних руин и в немногочисленных культурных учреждениях, призванных сохранить памятники старинной архитектуры (а таковых, понятное дело, было большинство), промышляли сельским хозяйством и разнообразными ремеслами, так или иначе связанными с мародёрством.
Московские руины хранили в себе множество интересных вещей, которые извлекались в ходе разбора завалов или специально искались, ремонтировались и использовались аборигенами для украшения своего убогого быта. Эти любопытные артефакты охотно покупались любителями этнотуризма и немногочисленными романтиками и зачарованными странниками. Шли годы, обветшалая Москва постепенно приобрела новый статус – антистолицы мира. Культовые путешествия в павшую столицу с архаичными томиками русских классиков стали неким признаком радикального нонкомформизма, особенно после знаменитого шоу Ибрагима Чженя «Moskva- Zlattoglavaya». Постепенно, по соседству с коренной московской деревенщиной, смешно коверкавшей стандартный украинский, образовались коммуны искателей «третьего пути» для цивилизации. Потом Москва стала модной, там «восстановили», а фактически, построили с нуля несколько уродливых отелей «в традиционном московском стиле» и даже вновь начали проводить московский кинофестиваль.
Но всё это было играми мировой богемы, и в перерывах между визитами в сонный город тех или иных звёзд, Москва тихо дремала в своих пыльных улочках. Как значилось в «Le Petit Fute», «за 20-30 новых евро здесь вполне можно провести несколько романтичных ночей в скромных номерах с видом на Москва-реку и легендарный Кремль. В торговых рядах в районе Червонного Майдана вам предложат широчайший выбор московских сувениров. Местные жители добродушны, всегда покажут вам дорогу и, за небольшую плату, с удовольствием проведут вас по памятным местам своего города, показав символы его былого величия и процветания».

Послесловие
Я убедительно прошу читателей не искать среди персонажей этой книги намёков на кого-либо из живущих ныне людей. Во всяком случае, никого конкретно я в виду не имел и все возможные совпадения прошу считать случайными.

Екатеринбург,
ноябрь 2006 – январь 2007