Поэты Петербурга
Алексей Вязьмин
Творческий путь Алексея Вязьмина.
Вот что писала член Союза писателей Ирина Малярова о книге Алексея Вязьмина: «Книга стихов Алексея Вязьмина не затеряется в море нынешних изданий. Она отмечена своеобразием поэтического мышления автора, необычностью содержания…»…
Другая книга и не могла появиться у человека столь сложной и даже трагической судьбы.
Алексей Вязьмин родился в 1970 году. Трудное в мучительных поисках смысла жизни детство. Одарённому юноше достаточно рано пришлось задумываться над философскими вопросами, которые слишком рано ставила перед ним жизнь, открывая свои неприглядные стороны… Утончённая натура талантливого автора несмотря ни на что брала, однако, от окружающего мира, впитывала в себя, всё лучшее. Самостоятельное изучение немецкого, французского языков, глубокое знание литературы родной и зарубежной… Талантливый человек талантлив во всём, и музыка заняла в жизни Алексея Вязьмина прочное место… Известны его фортепианные сочинения…
Так сложилось, что, как и многие подобные талантливые люди, Алексей начал свой трудовой путь в 1989 году, работая оператором котельной. Одновременно с 1991 года начинает писать стихи, рассказы… Какое-то время – около полугода – служит певчим в храме. Отличные знания химии, преобретённые ещё в средней школе позволили с 2000-го года работать инженером химиком-аналитиком.
Его стихи и рассказы публикуются в литературных сборниках «Автограф», «Рог Борея», «Остров». Творчество не покидает его, и в 1999 г. он создаёт книгу стихов «Таинство жеста», где во вступительной статье высокую оценку творчеству Алексея Вязьмина дает поэтесса Ирина Малярова, называя её
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Книга стихов Алексея Вязьмина не затеряется в море нынешних изданий. Она отмечена своеобразием поэтического мышления автора, необычностью содержания. Если говорить о традициях, то это, пожалуй, постсимволизм. Вспоминаются молодые Андрей Белый, Александр Блок, но эта ассоциация временная, преходящая.
Поэты начала века разными путями шли к реализму, Алексей Вязьмин от реализма уходит. Это видно по стихам, расположенным в хронологическом порядке. Вот стихотворение конца 1990-го года, оно звучит, как естественная метафора:
«Был я клёном, был, как ты,
Наступила осень.
Ветер взял мои листы,
Да на землю бросил.
Мёртвому под снегом мне,
Видно, спать придется.
Все изменится во сне,
А весной проснется.»
Но постепенно метафорический строй осложняется. Это заметно в таких стихах, как «Нежданно в тишине пришло её мгновенье.» Здесь скрыта загадка: кто она? Муза? Жизнь? Смерть? Вечность? Читатель додумывается сам. В этом стихотворении есть великолепные строфы:
«А там не просто скрип паркетной половицы,
Там метроном молчит в стучащей тишине.
И катятся под стук испуганные лица,
В наклонности своей смотрящие вовне.
Большое в небольшом. Безмерное в конечном.
Чтоб не упасть назад, ты делаешь разбег.
Она всего лишь взгляд, но в одеянье вечном,
В бесплотной наготе свободный человек».
Очень сильный образ: «Там метроном молчит в стучащей тишине» – молчащий метроном и стучащая тишина – это оксюморон, который в русской поэзии встречается редко, но всегда открытие.
Мы говорим вслух о символизме, а про себя думаем: мистицизм. Но не успели мы произнести это не всеми жалуемое определение, как поэт, вопреки нашим выводам, задает нам новую задачу – прелестный, вполне реалистичный сонет «У камина», где образ одинокой женщины подчеркнуто земной:
«Устав от вечных каблуков
из узких туфель ноги выну
и, потирая их с боков,
лениво вытяну к камину…»
Разрабатывая собственные темы, не идя на поводу читателя, Алексей Вязьмин очень музыкален. Это особенно отличает такие стихи, как «Ум склонялся к точке ноль», «Отвердитель», «Вечерняя прогулка».
Очень интересны раздумья автора о времени, особенно притягательно в этом отношении стихотворение «Только-только ослабь, только-только пусти, - отзовется…» Кроме свежего ритма, здесь найдена запоминающаяся концовка:
«Вот летит ветер-время,
осколки забот
подметая.
Вот проходят года,
щедрый жизненный опыт
даря.
Чтобы после всего
наступила
минута простая:
то ли сон, то ли свет,
то ли жизни
вторая заря».
Это стихотворение с вечной надеждой на воскрешение, на вторую жизнь, как та радуга над кладбищем на одной из картин Рубенса, не требует ни сносок, ни комментариев, также как чудесные стихотворения: «Маме в Татьянин день» и «Покров» («Стая шестикрылых серафимов»), которое воспринимается, как развернутая метафора. Ещё ни один поэт не сказал о снежинках, как о подобном божественном явлении.
А стихи загадочные: «Астральному мальчику», «Пришел грызущий мондрагон», «Не верь никому, только мне», «Что-то крутит колеса Меркабы», «Отвесна черная скала» имеют полное право на существование, но восприятие их сложнее, туманнее. И круг их читателей будет более узким, может быть, элитарным. Так что автор, на мой взгляд, еще на распутье.
Остается сказать о переводах Алексея Вязьмина из французской и американской поэзии. Они очень профессиональны, а главное, выбор поэтов органичен для переводчика: Поль Клодель, Джим Моррисон, Эдгар Аллан По, Артюр Рембо, Поль Верлен.
Можно порадоваться за читателя – он получит очень интересную книгу.
Ирина Малярова,
Член Союза писателей России
12 февраля 1999 г.
Позднее автор изменил название книги, и теперь она называется «Странник»
Глубокие разносторонние знания позволили Алексею Вязьмину в коварное перестроечное время поступить на одно из четырёх бюджетных мест Высшей религиозно-философской школы. Блестяще окончив её в 2003 году и получив диплом бакалавра философии, Алексей Вязьмин в 2004-м поступает в Русский христианский гуманитарный институт.
Получив диплом специалиста-философа, в 2009 – защищает кандидатскую диссертацию по феноменологии в РГПУ им. Герцена, где ему присваивается Учёная степень кандидата философских наук.
С 2009 становится года преподавателем философии в РГПУ им. Герцена.
Сейчас Алексей Вязьмин исполняет работу проректора института.
Мы не упомянули о переводах, занимающих особое место в творчестве Алексея Вязьмина. Читатель познакомится с ними в следующем номере журнала.
Сегодня мы публикуем книгу стихов автора «Странник».
СТРАННИК.
Он шёл по улице безмолвно,
Не задевая никого.
Со всех сторон, впиваясь словно,
Глядели люди на него.
И их причёски, их одежды,
Очки, усы и борода
Напоминали тех, с кем прежде
Он не встречался никогда.
июль 1990
* * *
Был я клёном, был, как ты.
Наступила осень.
Ветер взял мои листы
Да на землю бросил.
Мёртвому под снегом мне,
Видно, спать придётся.
Всё изменится во сне,
А весной проснётся.
декабрь 1990
* * *
Яду солнечного выпив,
Шёл забросить в звёзды невод,
Но увидел многоликих
Херувимов среди неба.
Те, лишив меня покоя,
Тайну страшную открыли:
Если б знали вы такое,
То давно б бессмертны были.
июль 1991
СПЯЩЕМУ.
А.Плаксину
Архангел воющий поёт
Или дудит в трубу.
Рассвет небесный настаёт,
А ты – словно в гробу.
Мучений беспокойных сон,
Он сладок на заре.
В нём крик испуганных ворон
На стареньком дворе,
Что хмурым утром нелюдим,
Не отошёл от сна:
Семь тысяч долгих сонных зим
В нём не жила весна.
Проснись, пришла тебе пора
С больною головой
Сквозь крик весеннего двора
Принять небесный вой.
Проснись, ты слишком долго спал,
Страдал и видел тьму.
Рассвет божественный настал,
Готов ли ты к нему?
Спокойный свет зари жесток.
Глаза слезятся в нём.
Сплошной стремительный поток
Горит живым огнём.
март 1992
* * *
художнику Л.Докукину
Нежданно в тишине пришло её мгновенье.
И провалился внутрь захлопнувшийся звук.
Предметы наизнанку ей вывернули тени.
Забытый детский страх, ты враг мне, или друг?
А там не просто скрип паркетной половицы.
Там метроном молчит в стучащей тишине.
И катятся под стук испуганные лица,
В наклонности своей смотрящие вовне.
Большое в небольшом. Безмерное в конечном.
Чтоб не упасть назад, ты делаешь разбег.
Она всего лишь взгляд, но в одеяньи вечном,
В бесплотной наготе свободный человек.
Она пришла к тебе сквозь стены измерений
И прошептала имя в шелесте листвы,
Чтоб вышел на поклон последний тихий гений,
Держа в своих руках осколок головы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
март 1992
У КАМИНА.
Холодный вечер. Я одна.
В удобном кресле. Столик низок,
Как … ты. Я чуточку пьяна,
Чтобы забыть, что ты мне близок.
Устав от вечных каблуков,
Из узких туфель ноги выну
И, потирая их с боков,
Лениво вытяну к камину.
Ты был холодный и ничей.
Ты жил чужим огнём и светом.
Тепло каминных кирпичей
Напоминает мне об этом.
По ним рукой я провожу
И, опьянев, в огонь гляжу.
ноябрь 1992
* * *
Уединенью чуждый витязь
один остался встретить бой.
И, на закате, нам с тобой
кричал он долго: “Отзовитесь!”
Но мы ушли Дорóгой Млечной
добыть ему чудесный мёд:
кто в бой с собой его возьмёт,
в том пламень возгорится вечный.
январь 1993
* * *
Ум склонялся к точке “ноль”,
свой порядок забывая.
Причинял сознанью боль
стук последнего трамвая.
Что-то важное тая,
мир накрыла тьма густая,
и казалось, будто я
в ней плыву, как масло, тая.
Растворяюсь, как ничей
на толкучке. Слева, справа
весь альтовый мир ночей
малой движется октавой.
То ли звуки, то ли дрожь,
то ли каменные стены
говорят мне: “Долго ждёшь
неизбежной перемены.”
февраль 1993
ОТВЕРДИТЕЛЬ.
Espressivo, agitato.
Кто не может иначе?
Кто глухой и незрячий?
Кто до боли не-я?
Кто по-прежнему плачет,
и старательно прячет
солнце в лужах вранья?
(accelerando)
Чертит круг. Чертит круг.
Множит тень своих рук
и бежит от позора.
Древний друг, давний друг.
Он пугается мук
и вселенского взора.
Он боится прямого
Солнца, Света и Слова
и подальше от глаз,
и подальше от зова
в царство мрака ночного
гонит нас. Гонит нас.
(a tempo)
И скупая броня
толще день ото дня.
Охраняющий лица
отвердитель огня,
бледный, как простыня,
Светом не возгорится.
(далее pianissimo, шёпотом)
Он боится.
Меня.
Кто?
(fermata на паузе вопроса)
март 1993
* * *
Месивом из истины и лжи
хлюпал путь. Задумчивая глина,
осознав былые рубежи,
шла без формы, формул, формалина…
Универсум цвет терял и сох.
Взяв с собой стерильность и сохранность,
в мир смотрел гомункулюсный бог
взглядом, оттенявшим первозданность.
Ждали света. Только десять дев
жгли лампады всенощных всебдений,
от эфирных масел обалдев
и устав от родов и рождений.
Не спешит Возлюбленный Жених,
клонит дев ко сну его зевота.
Ходит он невидимым меж них
слабым проявлением чего-то.
Повернись вокруг себя спиной,
чтоб не видеть лика Адоная!
Не ходи чужою стороной,
широка душа твоя родная!
Но, решившись выйти из межи,
не ищи гармоний в вечной гамме:
месиво из истины и лжи
хлюпает под нашими ногами.
март 1993
ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА.
Второй звонок перед последним актом.
Которое из чисел двух верней?
Как две тридцать вторых перед затактом,
проходит время призрачных огней.
В нём “espressivo” мечется спесиво
в депрессии непрожитого дня,
давая знать о хрупкости массива
и заповедь какую-то храня.
Вращаются невидимые оси.
Ступенек эскалаторный черёд
зовёт куда-то вниз (?) и нас не просит
ни спрашивать, ни думать наперёд.
Зевающий тоннель, как зов валторны,
дохнёт в лицо теплом ночных витрин,
обдаст дыханьем рыжих псов pop-corn’а
воздушных, как лебяжий пух перин.
сентябрь 1993
АСТРАЛЬНОМУ МАЛЬЧИКУ
Я женщина во сне. Я не рождалась.
Я не жила. Я не существовала.
Я никогда Тобой не наслаждалась
в потемках неземного покрывала.
На космограмме след мой не помечен,
и в Книге Жизни – лишь инициалы.
Тебя мне не испить: заделать нечем
отколотое дно моей пиалы.
Я в забытьи. Лишь сладостью влекома,
что разлита по призрачной вселенной,
припоминаю все, что незнакомо:
я не была Прекрасною Еленой.
Вдали от дома, вглядываясь в звёзды,
чтоб не казалась вечность ночи длинной,
я бредила Тобой. Ты нас не создал.
Я не была Марией Магдалиной.
Пронизано двоякостью Алькора
мерцанье наших душ. А жизнь без тела
проходит, как бессонница, и скоро
уже рассвет. Я этого хотела.
ноябрь 1993
* * *
На землю день придет неслышно.
Мы станем очень далеки
от лишних слов, от «славы в вышних»,
от грез, от - чаянья, тоски.
Без суеты, без ликований,
так, по-домашнему, раскрыв
журнал и лёжа на диване,
ты будешь просто знать, что жив.
И вновь смотреть на мир, как будто
в нём нет тебя, и только за
пространственностью атрибута
твои всезрящие глаза.
январь 1994
* * *
Как придавленный сотнею плит,
с невозможностью полного вздоха
просыпаешься ты, и болит
твоё сердце. С утра суматоха
начинает сонливо игру.
Ты рассеян: не знаешь, где спички.
«Никогда я, мой друг, не умру» –
вспоминаешь ты чьи-то кавычки.
Убежденный в обратном огонь
опаляет конфорку, где каша
(ты смотри её, не проворонь!)
естество постулирует наше,
пустоту, как мечту посулив.
Посолив, размешав и намазав
бутерброд, и чего-то налив,
чтоб прибавилось в небе алмазов,
ты садишься за стол, как всегда.
Твой покой где-то рядом. Свобода –
звон стеклянной поверхности льда
на хрустальном шатре небосвода
Почему же так зябко летать?
Нам мучительно радость сияла,
будто ночью подкравшийся тать
незаметно унес одеяла,
всех оставив дрожать в сладком сне,
в полусне, в предрассветной дремоте,
на какой-то ненужной войне
несогласия духа и плоти.
Дух – печальный географ. Он строг.
Его мир – океан белых пятен.
Лишь сквозь призму светящихся строк
временами себе он понятен.
Плоть привыкла валяться в пыли.
Даже звезды не светятся сами,
их сжигают. Мы все наплели,
мы заврались, назвав небесами
крематорий. Другое зовет,
открывая замки и границы.
Пробуждение – это полет.
Дрожь и холод – все то, что нам снится.
апрель 1994
МОНОЛОГ ЕВЫ
Спасибо за близость, спасибо за силу
познаний добра и зла:
за то, что я вслух никогда не просила,
за то, что всегда ждала.
За боль узнаваний, за неразрешимость
начальных даров, за грязь,
в которой так долго жилось и грешилось.
Ты пал. Я тобой спаслась.
Ослепший от солнца, прозревший от ночи,
хозяин, ты снова раб.
Ты узник, ты пленник своих одиночеств,
ты немощен, ты ослаб.
Как нежная мать, как верховная жрица
из царства имён и слов,
отныне я буду обязана биться
с одной из твоих голов.
март 1994
* * *
Когда круг обернется квадратом,
рухнет твердь,
и последним земным закатом
станет смерть.
Жаль, что тело не вспомнит вечного:
гроб не для
того, чтоб скорее лечь него,
и земля
не нуждается во вращении
вкруг оси.
Посему у Бога прощения
не проси.
Чтоб избавить людей от пытки
навсегда,
разошли всем по почте открытки
в День Суда.
август 1994
БОГИ, ЭПИКУР И НА ПУТИ К ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ.
Полуистлевший вековой папирус
ты получил от дяденьки в наследство.
В нём, истекая многоцветной грязью,
слепые знаки мир творили чудный.
Открылась прежде времени дорога,
ведущая из пламени в пространство.
Из точки, между вечностью и телом,
куда-то, мимо личности и мысли
ты держишь путь таинственно упрямо,
себе сиюминутно удивляясь.
Тебя толкает сила, что с рожденья
в уме твоём вынашивает планы,
бастилий бастионы покоряет,
взрывает воздух вдоль “Стены” Пинк – Флойда,
как Прометей, прикованный глазами
ко Врубелю, что ищет шестикрылость.
Пространственное скрылось. Ночь и плоскость,
египетская тьма на древних плитах.
Изображённый в виде фараона,
вооружённый стрелами Амура,
не обращённый Логосом в святого,
отягощённый фаллосом в кармане,
ты там. Непониманье и вниманье
в четвёртой интермундии сольются.
Да, прав был Эпикур предупреждая,
не отходя от бочки Диогена,
что знойная аскеза неуместна,
что гнойная зараза вместе с нами,
ни ангелы, ни демоны не знают
ни совести, ни зависти, ни мщенья.
Ты мечешься по узким коридорам,
ты прячешься за пёстрые одежды
всех сэров, бесов, лордов, монсеньоров,
и прочих капельмейстеров формаций.
И где-нибудь, забившись в угол зренья,
Твой образ светотворный сладко дремлет.
июнь 1994
ОСНОВНОЕ ЗАНЯТИЕ.
Не омрачать лазоревость небес
и собирать разбросанные камни,
покуда не протянется рука мне
от Бога, что воистину воскрес!
Не ждать правдопророческого дня,
что тянет настоящее магнитом.
Померкнут звёзды, свечи и огни там,
в источнике бессмертного Огня.
Использовать изменчивость как путь,
разбросанность – как место для посева,
чтобы другая, праведная Ева
благословенно плод смогла вернуть.
В неясной одинокости штриха
искать единство новых цельных линий
и возвращать покой уставшей глине
до самой первородности греха.
ноябрь 1994
ДВЕРЬ В ОКНО.
Дорог очень много, и путник неважен,
а я всё иду, и иду.
Лишь время стремительно бьётся из скважин
и вспыхивает на ходу;
пронзает и стены, и стёкла лучами
и колет всё тело, как ёж.
Храня откровенья бессонниц, ночами
я знаю, ты тоже живёшь
уже не для света, но ради покоя
и просто пространства. Теперь
ты должен в себе открывать и такое,
что больше похоже на дверь
с дубовыми створками, с медным засовом,
с порогом, что вылитый гроб.
Умри же скорей, неродившийся Словом,
за метод ошибок и проб.
Неизданный нами поток междометий
пусть будет смирением, но
таким, что всецело купается в свете.
Пускай это будет окно,
протёртое тряпкой и без занавесок:
видны и дорога, и дом,
и залитый солнечным днём перелесок,
и речка, покрытая льдом.
декабрь 1994
* * *
П.Струкову
И снова испив чашу горя,
приняв исцеляющий яд,
божественный род категорий,
святой убегающий ряд
ты хочешь постигнуть. Ступени
возводят наверх, где всегда
в меду херувимского пенья
струится святая вода.
Как море стеклянное, перед
тобою раскинут покой.
Но ты не из тех, кто поверит,
что Сущий есть только такой.
Сломай же все райские стены
и следуй скорее за мной
испытывать пламя геенны
и холод греха ледяной.
январь 1995
MON DRAGON.
Пришёл грызущий мондрагон
в безоблачный день лета.
Он не боится света, он –
проклятие поэта.
Чернеют пасти с трёх сторон.
Хотят души. Одета
она в бельё для похорон
и правит тризну где-то.
Ты сводишь боль в тисках гримас
и объявляешь тихий час
для ложа и молений,
и рвётся призрачная нить,
и, чтоб тебе остаться жить,
кровь закипает в вене.
январь 1995
VITA ACTIVA.
Не верь никому, только мне.
Отныне я стал твоим богом.
Был всадник на красном коне,
что мчался по пыльным дорогам.
И всадником этим был я,
и видел знамение века
и, не разжимая копья,
сражался за жизнь человека.
Я витязь, пронзённый стрелой,
Тебя заслонивший, и шлем мой
лежит у дороги. Смолой
асфальтовой с жилкой сулемной
пропитан нетленный мой гроб,
и вороны у изголовья
слетаются стаями, чтоб
холодной насытится кровью.
Останки мои жгут в огне,
и ужас царит за порогом.
Не верь никому, только мне.
Отныне я стал твоим богом.
январь 1995
В ОЖИДАНИИ ПРЕМИИ ЗА ВКЛАД
В МИРОВУЮ ЛИТЕРАТУРУ.
День начинается с рассвета.
И в этом знак, дающий ход
событиям. Мы знаем это
и смотрим, не прося щедрот,
на беспорядочность мыслишек,
разбросанных по “чердаку”,
в котором видится излишек
необходимости. Теку,
или, вернее, растекаюсь
по древу, как слепой Боян,
и робко струн души касаюсь,
своей бояновостью пьян.
Она, слагая силу знаков
в скупой изнаночности дня,
приобретает смысл инаков.
Так, снимок в памяти храня,
ум дарит стих. Он перед вами.
Лишь автору немного жаль,
что нет возможности словами
создать Реальности скрижаль.
февраль 1995
* * *
Что-то крутит колёса Меркабы.
Лики ангелов обращены
к ветру северному. Слышен слабый
тихий звон одинокой струны.
Будто в пляске блаженного Витта,
ноги корча, шагает пастух,
а его бессловесная свита
разбрелась. Чуть блеснул и потух
луч последний, и в сумерках плотных
не найти его. Горстью углей,
морем глаз колесничных животных
ты небесный огонь свой пролей!
Мы с тобой в страшный час откровенны:
разве этим огонь виноват,
что проходит сквозь кожу и вены
сверху вниз, увлекая нас в ад?
февраль 1995
* * *
В последний раз взошли цари
на все престолы Вавилона.
Дорога в сторону зари
вдруг стала лишней. С небосклона
исчезли звёзды, растворясь
в широком безграничном свете.
В единый миг открылась связь
иных миров, иных столетий.
апрель 1995
* * *
Боже депрессий
и солипсизма!
Мир Твоей пьесе.
Пьеса – харизма.
Пьеса – ярмо нам.
………………….
Близится вечер:
кофе с лимоном
и свечи…
май 1995
* * *
Стало темно в переулке дождей.
Ветер гоняет афиши,
злобно смеясь, как факир-лицедей.
Выше, приятель, выше!
Мокрый асфальт под ногами блестит,
взгляд фонарей отражая.
Сумрачен вечер, Задумчив, мастит
Бог. И судьба чужая.
сентябрь 1995
* * *
Я шёл по краю дорог
и видел сон про не-сон.
Тяжёлый рая порог
над нами был пронесён.
Горел в полнеба закат,
кровавя воду до дна.
Не время, мой друг! Пока
ещё твоя роль скудна.
С востока грозная Мать
взошла на высокий трон.
Осенних птиц не поймать,
и сумрачен Ахерон.
Быть тенью Её руки
позволь, чтоб хотя бы раз
встречать весной косяки
летящих по ветру фраз.
сентябрь 1995
* * *
В костюмах марлезонского балета,
под масками пестреющими, мы
старались разглядеть друг друга. Лето –
аналог антарктической зимы –
почти прошло. Под звуки карнавала
рождалась песня новая во мгле.
Людей уже ничто не волновало:
ни свет небес, ни счастье на земле.
сентябрь 1995
ПОКРОВ.
Стая Шестикрылых Серафимов
всполошила мёртвые поля.
Веселясь, она летела мимо
в дали, где ничейная земля.
Сонное пространство рассекая,
вспарывая небо, космос, рай,
стая эта, пёстрая такая,
уносила свет в пустынный край.
Виделось далёкое реальным,
словно на ладони. И всерьёз
мыслился сферически хрустальным
мир, когда крепчающий мороз
прикоснулся к крыльям их незримо:
в далях, где ничейная земля,
стая Шестикрылых Серафимов
падала на мёртвые поля.
октябрь 1995
МАМЕ В ТАТЬЯНИН ДЕНЬ.
В детстве у меня глаза горели,
когда ты, с небрежностью не споря,
выводила волны-акварели
с парусом играющего моря.
А потом рыдала над строкою
Анны той, чьё отчество Андревна,
мокрою от слёз закрыв рукою
вспухшесть век, как бедная царевна.
Плачу нынче я навзрыд, и это
значит, что весной на дне проталин
заиграет бойкий лучик света.
Видишь, я, как ты, сентиментален.
январь 1996
BLACK COUNTRY ROCK.
Отвесна чёрная скала.
Ты ростом вровень с ней.
Над нею храм и купола –
чем выше, тем черней.
Растянут приглушённый стук
на миллионы лет.
“Тебя не пустят в храм, мой друг,
ты не надел жилет.
Где твой цилиндр, фрак? Постой,
Лорд милостив, входи.
Так уж и быть. Но храм пустой –
лишь своды впереди”.
Колонны, арки, купола
взирают свысока.
Отвесна чёрная скала
и в бездну ждёт прыжка.
февраль 1996
К * * *
Скажи мне, что будешь со мной, когда ночь
окутает улицы мглой,
когда станет больно, да так, что невмочь,
как в сердце – стальною иглой.
Скажи мне, что будешь со мной, когда страх
скуёт по рукам и ногам,
и ворон споёт о могучих ветрах,
что путь охраняют к богам.
Скажи мне, что будешь со мной, когда я
слепой и внезапный упрёк
вдруг брошу тебе и концом острия
пройдусь по тебе поперёк.
Скажи мне, что будешь со мной, когда век,
отпущенный Господом мне,
прервёт с каждым днём убыстрявшийся бег
на бледном от жизни коне.
февраль 1996
ПАМЯТИ ПОЭТА
Уходя из душных комнат,
мы привычно гасим свет.
Неужели вещи помнят
нас, которых больше нет?
Притаившись тут за дверью,
мы заглянем в старый мир,
чтоб узнать, какому зверю
уподоблен в нём кумир,
станет ли былое ложью,
исказив тот самый миг,
когда мы, покинув ложе,
путь проложим напрямик?
февраль 1996
ПРОНИКНОВЕНИЕ В ШАХТУ ЛИФТА.
На небе седьмом, на седьмом этаже
застряла душа, зависла.
И тающий взгляд твой прикован уже
к той точке, сквозной, без смысла.
К той цели, к которой нас тянет канат,
плетёный, в стальную жилу,
без имени, часа и координат,
чтоб голову закружило.
февраль 1996
МОЛИТВА ЕНОХА.
Прости мне, мать сыра земля,
что по тебе хожу ногами,
что в словомудрии и гаме
забыл твой древний тяжкий стон.
Енох возносится не для
того, чтоб вместе жить с богами
и петь. Природа дорога мне.
Пустынный рай, – на что им он?
Гигантов-звёзд далёкий свет
ещё зовёт пылать в просторы.
Но я твой сын, твой прах, который
с тобой останется всегда.
В великом множестве планет
нам не найти иной опоры,
иной любви. И верю, скоро
ты тоже будешь, как звезда.
март 1996
СОБОРОВАНИЕ.
Я говорю по словарю.
я весь горю… Верни зарю
в Египет тьмы! Сахара, Нил,
ты сам себя захоронил
среди песков, меж облаков
белёсых призрачных клочков,
восходит солнце, тело, ты?
из темноты, из теплоты
скорей бежать, куда глаза
глядят. Лампады, образа.
зажёг свечу… взойди, заря!
И, жертву возблагодаря,
Атон и Гор, стань Свет-Фавор,
над всеми нами приговор!
Из ветхих книг возник родник.
Проник двойник в души тайник.
Ты есть. Ты был вторым, и я,
не зная тайны бытия,
уничтожал, сжигал, палил
огнём, что ты мне в сердце влил.
В соборах растафариан
реален Серый Дориан,
и очень много магдалин.
До нижних глин. До древних глин.
Там, где покоится Адам,
волхвы гадают по годам
и ждут, когда придёт беда,
и мы поедем…. в никуда.
На белый снег, весёлый лист,
сплошной по жизни приколист,
календарю твою зарю
припишет рано. Посмотрю,
как закипает новый чай.
Извечный случай невзначай
устроит маленький погром
на кухне с мусорным ведром.
Светло и мило, как в раю.
“Я шар земной перекрою”, -
уже не скажет гений мой,
безумный и глухонемой.
Я в сев весенний и в страду
вдвоём с тобой не пропаду.
На твой вопрос в долине роз
алхимик варит купорос,
кидает вяленую мышь,
затем поёт “шумел камыш”.
И в результате панспермий
на свет выходит древний змий,
в кругу стремлений и страстей,
сорочьих пёстрых новостей
он водрузит на Эверест
честной животворящий Крест.
Увидит Бог и скажет: “Вот
мой Сын возлюбленный идёт.
за Ним и бездны и броня,
и поступь бледного коня.”
Во времена лихие, на
которых общая вина,
свершилось действо, будто как
был кто-то враг. И всюду мрак.
Была измена… был пожар.
Но стонет шар. Но стынет шар.
И звон. И колокол в груди.
Не уходи, чуди, гуди!
Вдруг будет холодно в аду?
Для обогрева украду
святой огонь. Отныне он,
наполеон-аполлион,
сжигает сам себя, и нет
в нём больше тьмы. Да будет Свет!
октябрь 1995 – март 1996
* * *
Дух тверди – праматерь святая.
В холодных зеркальных мирах
под белым лучом её таял
гигант, что от века был прах.
За косность ума, что размолот
иллюзией сна и пестрот,
за смерти пожизненный голод, -
другой поворот от ворот.
За веру в подобие цели,
в миру проявляемой, как
дорог разветвлённый мицелий, -
безмерных возможностей знак.
Есть лучник и дерзкий, и меткий.
Стрелу золотую в зенит
он пустит до высшей отметки –
пусть радостной песней звенит!
Но есть и улыбка покоя
в лучах изумрудной зари,
что брезжит над тихой рекою
всецельности. С миром умри.
Я жизни связующий звенья
свидетель. И каждый мой взгляд
содержит реальность мгновенья
и память тех ран, что болят.
июль 1996
* * *
…и будут рассветы за далью видимой,
без крика и пышности звук ста флейт,
остаться, услышав которых, сидя мы
больше не сможем уже, став лейт-
мотивом в извечной святой гармонии,
которая льётся и вверх, и вниз,
в растянутой вспышке сплетений молнии,
родившейся в миге творения из
сияния радуг, глубоких досыта,
и силы реальности неземной,
смотрящей сегодня легко и просто
сквозь всё, что казалось вчера стеной…
сентябрь 1996
* * *
А. Бушкину
К позорной измене, к внезапной весне
тяжёлый бессильный февраль
шёл долго. Неистовый ветер и снег
его составляли мораль.
Но ясное небо стояло над ним,
как вечность, как бездна, как храм.
Светило неяркое солнце, да дни
лишь рознились по номерам.
Устав от бессониц, ты брёл по пути,
что хоженым был до тебя,
стараясь всё время глаза опустить
и чётки в руках теребя.
И плакала перед иконой свеча
о тленности жизни, и лик
святого согласьем немым отвечал,
когда на него падал блик.
Пройдя не одну столбовую версту,
изведать, что путь – это нить,
что даже всесильный владыка-пастух
не может его изменить, -
вот мудрость. Вращаясь в чужой колее,
где дню не угнаться за днём,
мы верим, что тихий ночной Вифлеем
придёт к нам, когда мы уснём.
март – ноябрь 1996
Из цикла “ЗДРАВСТВУЙ!”
Ясеню, сыну Божию.
Здравствуй, солнышко-свет среди серых
дней моих, князь заветной мечты!
Я встречался с тобой в горних сферах,
я доподлинно знаю, кто ты.
Ты не старец смиренный, в сединах,
ты живёшь только мигом одним,
но твой путь в числе святосрединных,
и звезда голубеет над ним.
Я увидел её утром рано,
когда землю ласкает заря.
Широко было всё и экранно,
я стоял, слыша, чувствуя, зря.
Многоцветные радуги-арки
доставали до самых небес.
Я не помню всего по запарке,
но я знаю об этом и без
усложнений во взгляде и рифме,
и мистической тонкости строк:
ты пришёл в мир, как в зал, подарив мне
гардеробный стальной номерок.
И не нужен ни жрец, ни оракул,
чтоб увидеть судьбу наперёд!
Ты уже в прошлой жизни не плакал,
когда понял, что тело умрёт.
декабрь 1996
ТАИНСТВО ЖЕСТА
Все дороги ведут в экстатический май,
в изначальную точку слияния, в место,
где случается всё. И не воспринимай
этот май как мираж. Он есть таинство жеста.
Жест не ясен вначале. Он свет и листва.
Ветерок, говорящий о сказочном быте,
сквозь незримую даль ощущений родства,
сквозь прозрачную толщу времён и событий.
Жест не ясен потом. Он таится везде.
В ярком солнце и в гроздьях цветущей сирени,
уступая себя всякий раз череде
нескончаемых множеств своих повторений.
Жест есть малый намёк, незаметный акцент,
что нечётко был сделан, но чутко воспринят.
До падения века, до новых календ
осознавший его от себя не отринет.
Жаждой света влеком, ты ступил за порог.
Там – нехоженый мир весь в огнях и вопросах.
Жест един. Равен выбор любой из дорог:
в экстатический рай приведёт тебя посох.
март 1997
* * *
Любовью-Синеглазкою до смерти зацелованный
Иван-царевич падал вниз с восторженных высот.
Два его брата – умные, и стали птицеловами.
Пусть будет им и младшенький. Пусть будет им и тот.
Поймать, к примеру, Сирина – век не видать веселия,
а Алконоста выловить – забыть, что жизнь горька.
Да Синеглазке-девице ни имени, ни семени
не надобно от милого. Не надобно пока.
Вкусившему от яблока, испившему воды живой
лишиться вдруг возможности к престолу подойти!
Скорбите, люди добрые! Искали братья рыжего,
и, вот, нашли счастливчика. Царь-батюшка, прости!
Свяжите ему рученьки ремнями сыромятными,
на буйную головушку накиньте-ка мешок!
Пусть пропадает с музыкой бормочущий невнятное,
глаголющий пророчества, слагающий стишок.
июль 1997
ТЕОРИЯ КРЫЛА.
Леонардо сидел за столом. На бумаге –
след вчерашних раздумий – набросок крыла.
Бог в машине уродлив, и древние маги
ошибались. Творить лишь природа могла.
Стало ясно: сегодня не время победы.
Смертный разум себя не явил до конца.
Снова Ева взывает к Адаму: “Отведай!”,
снова тени ложатся на контур лица.
Но пока на столе чертежи да эскизы,
дневники – зазеркальных страниц двойники,
а на леджио дремлет портрет Моны Лизы –
отражение в женщине…, будет с руки
продолжать проецировать душу на вещи
и искать квадратуру в согласии с ней.
Понимание жизни яснее и резче
у черты, за которой лишь царство теней.
Невозможные тени! Господь, неужели
не дано нам увидеть Твой истинный лик?
Есть ли сила в простом человеческом теле?
На вечери, вкушающий Плоть ученик
видел это лицо. Видел Бога. Какого?
Человека? Страдальца и мужа скорбей?
Свет вечернего неба, как горнее Слово,
знать не хочет пропорций, углов и дробей.
“Свете тихий” спокоен. Он – свет совершенный
для писанья полотен. И только заря,
освещая холмы и чуть трогая стены,
может с ним состязаться, Светильник, горя,
мажет всё желтизной, и со множеством бликов.
Там и тени дрожать начинают, и над
полотном невозможно работать. Велика
важность света: главнее он форм и монад.
Наблюдающим пристальней видится чаще,
что изменчивы тени, «я» сущность ясна,
будто в каждом предмете есть некто, хранящий
его образ. Уже наступила весна,
и душистые запахи белой сирени
кружат голову. Хочется в небо взлететь,
словно птица. Где крылья?.. Эскизы да тени.
Нас поймали расчёты в надёжную сеть.
Нет, неправда, не разум виновник несчастий.
Он рождён для сомнений. Он точен и скуп.
Он всегда расчленяет Реальность на части,
придавая ей формы. И сфера, и куб
гармоничны как Целое. Видящий Душу
узнаёт эту целостность издалека.
Никогда этот зов не становится глуше,
никогда не мельчает природы рука.
Значит, крылья создать только ей и по силам.
Тело можно поднять, но поднявший – есть Дух.
Герметический круг – его сущность и символ,
в нём пропорция Целого. С помощью двух
половин бытия мир объемлет предметы,
низ отвествует верху, и наоборот.
Эта кратность становится главной приметой
узнавания истины в ходе природ.
Тот, кто смотрит внимательней в книгу творений,
видит: мир неизменен лишь тем, что он есть.
Низвергаются боги и гибнут в геенне,
и гиганты встают, вызвав ярость и месть
из бушующих недр. Но свободным, как птица,
в неподвижности духа, всегда и везде
станет тот, кто, предчувствуя гибель, решится
быть Икаром, летящим к полночной звезде.
Декабрь 1997
* * *
Не осуди. Не остуди.
Морозна дремлющая вышка.
От непомерности излишка
осталась малость впереди.
Не дай окаменеть в пути,
не дай согнуть в погибель третью
то, что стремится к полнолетью.
Не отврати. Не обрати.
август 1998
* * *
Всё менялось: мелкий жужжащий разум
растворялся синим морозным днём.
Начиналось зимнее время. Разно
убегали улицы в свой объём.
И колюче на городском маршруте
рисовался контур знакомых букв.
Люди спят и днём, потому и шутит
с ними снов меняющий знаки дух.
Не проступит даль через тайный ребус,
если тянет к мыльности сонный глаз.
Потому и зол на людей троллейбус:
ему снился город, где он – палас.
Когда сны над нами утратят силу,
разобьётся зеркало фальш-персон.
Будет виден с ясностью некий символ,
Что меняет мир, словно всё есть сон.
ноябрь 1998