Что есть истина? № 20
История
С.Рацевич
Глазами журналиста. и актера
С концертами по лагпунктам.
На следующий день тронулись с концертами по лагпунктам. Первая остановка в Шестом лагпункте. Работаем в лагпункте три дня. В первый день, по окончании концерта, за кулисы пришел высокий, молодой работяга, чуть прихрамывающий на правую ногу, небритый, в рабочей телогрейке. Отрекомендовался актером студии Вахтангова, Анатолием Васильевичем Касаповым. Последний год перед арестом играл в театре Советской Армии под руководством режиссера Попова.
Задав несколько ознакомительных вопросов, Лео предложил Касапову что-нибудь прочитать.
- Разрешите, я лучше сыграю небольшую сценку под названием «Лекция о вреде алкоголя», - сказал Касапов,- но хотелось бы иметь небольшой реквизит – кафедру, портфель с бутылкой, графин с водой... Впечатление будет полнее...
Все это быстро нашлось. Касапов сбросил с плеч старую телогрейку и надел чей-то пиджак, лежавший на стуле.
Сюжет сценки оказался несложным, с ограниченным текстом, зато на редкость игровым, в основном построенным на мимической игре. На сцене появляется лектор с признаками явного похмельного синдрома, рука которого в первую очередь тянется к графину с водой. С жадностью он отпивает целый стакан. Под мышкой левой руки у него портфель с бутылкой водки. Лектору трудно начать лекцию, он ищет заранее приготовленный текст по всем карманам, затем заглядывает в портфель и автоматически, достав бутылку, ставит ее на кафедру. Спохватившись, сует ее обратно в портфель. Не найдя бумажки, лектор пытается начать лекцию своими словами. Бессвязанно, плакатными фразами и шаблонами он призывает не пить вино, перечисляя все беды от него. Блуждающий взгляд лектора упирается в горлышко бутылки, высовывающееся из портфеля. Умолкнув на полуслове, лектор, вместе с портфелем, исчезает за кулисами. С разными вариантами подобное исчезновение происходит трижды, после чего лектор пьянеет совершенно. В своей игре Касапов избежал трафаретного изображения шатающейся пьяной походки, стараясь обыграть это состояние разнообразными сценическими приемами. Пару раз в меру рыгнул, смешно икал, уместно пользовался неопределенными движениями рук, но больше всего играл лицом, оно у него было до предела выразительным, образным. Давно я так не смеялся, как в тот вечер. Остальные также хохотали и аплодировали от всей души.
Лео обещал Касапова принять в культбригаду. Оформление артиста прошло быстро. В ту пору руководство Вятлага, возглавляемое большим поклонником искусства, полковником Кухтиковым, дало указание по лагподразделениям: выявлять наиболее способных и даровитых актеров, певцов, танцоров и отправлять из в центральную культбригаду.
Благодаря этому бригада в скором времени увеличилась почти в два раза. Появились драматические актеры: Владимир Козлов (Горький), Владимир Орнадский (Новгород); Владимир Бравайский, Петр Шипенко, Василий Дальский (все из украинских театров). Вокалисты: тенора – Тихонов и Пивоваров, баритон из Воронежской филармонии – Петр Горский. Пополнилась и женская группа: Екатерина Айзенберг, Лидия Иванова, Зинаида Коваленко, Валентина Голубева, Нина Белицкая. Последняя была самая молодая в женском коллективе – ей только-только исполнилось 19 лет. В начале войны ее мобилизовали на сельскохозяйственные работы в колхоз. Девушка позарилась там на два килограмма зерна, для своих голодающих в городе родственников. За что и получила... десять лет исправительно-трудовых лагерей. С ее участием я поставил несколько небольших пьес. В любой из них Белицкая отлично справлялась с ролью. Она выделялась необычайной подвижностью, играла с подкупающей искренностью и молодым задором...
Танцевальная группа нашей бригады пополнилась способными Александрой Бузовой, Галиной Ильиной, Лидией Фрич, Ольгой Ступень, Евгенией Исаевой, Александрой Никифоровой, Лидией Беллерус, Иваном Хрущ, Александром Гааз и другими.
Должность парикмахерши выполняла Лейда Сальк из Таллина. Одновременно она состояла в танцевальном коллективе, танцы в котором ставил Феликс Брауземан, по национальности немец с Поволжья. Волжских немцев было несколько человек: два драматических актера Роберт Фаллер и Леопольд Глезер, танцор Александр Тирбах и опереточные актеры – Феликс Деллер и Оскар Гердт. Немцы-волжане, жившие в районе Саратова-Энгельса, с началом войны по предписанию сверху были вывезены в места расположения исправительно-трудовых лагерей и, хотя не являлись заключенными, но были ограничены в правах. Например, покинуть Вятлаг без особого на то разрешения, до окончания войны никто из них не имел права.
В оркестре культбригады отбывал срок по 58-й статье Вальтер Зингер, тоже немец по национальности. У него срок заключения окончился в первые дни войны и он должен был выйти на свободу. Но национальность сыграла с ним злую шутку. Из лагеря его не выпустили, сообщив, что здесь он и останется до окончания войны. И даже, когда война кончилась, Зингер продолжал оставаться «сверхсрочным» заключенным.
Создание музыкально-драматического театра.
В середине января 1944 года на собрании коллектива, Лео объявил, что завтра утром активу культбригады в составе А. Ламан, Е Вязовского, Поль Марселя, А. Касапова и меня необходимо явиться в начальнику управления Вятлагом, полковнику Кухтикову, по вопросу реорганизации центральной культбригады и составления плана предстоящей работы. Уходя. Лео шепнул мне по секрету, что разговор пойдет о создании в Вятлаге музыкально-драматического театра.
Точно в назначенное время следующего дня мы явились в кабинет Кухтикова. Секретарь получила указание никого не принимать, пока мы не уйдем. Кухтиков сидел за большим письменным столом. При нашем приходе он встал, кивком головы ответил на приветствие, а с Лео поздоровался за руку. Просторный кабинет был обставлен весьма скромно. Вдоль стен стоял ряд стульев, на которые мы сели. На столе, за спиной Кухтикова, красовался гипсовый бюст Ленина. Тяжелые плюшевые гардины плотно прикрывали большие окна, обращенные в сторону центральной площади Соцгородка с памятником Ленину. Отсутствие в кабинете портрета или бюста Сталина, что было не характерно для руководителя такого ранга, не прошло незамеченным от наших настороженных глаз.
По виду Кухтикову можно было дать лет 45. На голове уже проглядывала лысина. Лицо чуть одутловатое. Военный мундир, без знаков отличия, плотно облегал его коренастую фигуру. На поясном ремне прикреплена небольшая кобура с маленьким браунингом. На ногах светлые бурки.
Прежде чем начать беседу, Кухтиков внимательно нас оглядел, словно желая проверить настроение и готовность выслушать то, ради чего мы были приглашены.
- Я вызвал вас для того, - не спеша, начал он, - чтобы сообща посоветоваться, откровенно поговорить на тему, интересующую всех нас в одинаковой степени – что следует предпринять для того, чтобы обеспечить более эффективную работу центральной культбригады. Скажу откровенно, не кривя душой, наши зрители давно сетуют на скуку и однообразие концертных программ. Думаю, что не ошибусь, если сошлюсь и на вас, стремящихся к творческому росту и душой радеющих за чистое искусство. Было бы хорошо, если бы концерты носили тематический характер, отвечали бы тем или иным событиям. У вас в программе концертов все перемешано. Какая связь между хором, исполняющим патриотические песни и отбивающим чечетку Титковым, антифашистскими стихами, которые читает Рацевич и примитивными фокусами Дин-Дзи-Мина? Каждый исполнитель сам по себе, не связан никакой идеей концерта. Показал номер и на этом поставил точку.
Говорить комплименты я никому не собираюсь, хотя среди вас и есть способные актеры, могущие дать зрителю гораздо больше, чем это возможно в рамках концертной деятельности.
Как вы думаете, если нам совместными усилиями организовать в Вятлаге театр? По моему это вполне реально. Хотя, безусловно, найдутся и противники этого начинания. Я готов выслушать все за и против. Давайте поспорим, ведь в спорах рождается истина. Я все же думаю, что сторонников организации театра будет больше, чем противников. Не надо закрывать глаза, трудности предстоят большие. Но ведь и Москва не сразу строилась... Надо дерзать, всеми силами добиваться поставленных целей – таков тернистый путь в искусстве. Со своей стороны заверяю, что управление Вятлага заинтересовано в создании театра, поэтому моральная и материальная поддержка этого начинания гарантировано. Не бойтесь ошибок, от этого никто не застрахован. Театру предоставляем клуб в Соцгородке. Полностью обеспечим всем необходимым для любой постановки, намеченной режиссером театра. Высказывайте свое мнение.
Кухтиков замолчал, оглядывая нас. Воцарилось неловкое молчание. Никто не хотел говорить первым.
- Ну, смелее, смелей! Будьте такими же, как на сцене. Там вы не стесняетесь, когда довольный вашим выступлением зритель просит повторить номер!
Первым взял слово самый старший по возрасту и по стажу работы в качестве концертмейстера театра оперы и балета в Тбилиси Е.А Вязовский. За ним говорили Поль Марсель, А. Касапов и я. Все единодушно поддержали предложение Кухтикова, как интересное, многообещающее и перспективное. Не умолчали и о том, что нас беспокоило, над чем приходилось серьезно задумываться.
Во-первых, отсутствовал репертуар театра. Постановка больших спектаклей может быть только на сцене клуба Соцгородка, поэтому возникают затруднения в сопровождении конвоем бригады из зоны Пятого лагпункта. Кроме того, театру не обойтись без жудожника-декоратора, постоянной портнихи, рабочих сцены. Если на сцене театра будут осуществляться постановки музыкальных произведений, то надо доставать ноты и пополнять состав культбригады хористами и танцорами.
Внимательно выслушав все наши предложения и пожелания Кухтиков с довольной улыбкой на лице вышел из-за стола и, потирая от удовольствия руки, почти вплотную подошел к нам.
- Значит, как говорится, решено и подписано... Театр будет. Все, что вы сейчас предлагали, все, что вас сейчас беспокоит это действительно так, но это мелочи, которые мы постараемся устранить. На днях Лео отправляется в Москву со специальным заданием: привезти литературный и музыкальный материал. В своем коллективе детально обсудите, что в первую очередь необходимо для намеченных вами постановок, составьте список. Чего нет в Вятлаге, немедленно выпишем, на то у нас неограниченные возможности. Кстати, в Соцгородке есть квалифицированные мастера по пошиву одежды и обуви. Их помощь театру пригодиться. Все, совещание заканчиваем. Желаю удачи и полного успеха!
Новые планы и перспективы.
В тот же вечер Лео собрал коллектив всей бригады и доложил о решении, принятом у полковника Кухтикова. Решение было принято с восторгом и мы принялись обсуждать ближайший репертуар. В конце-концов приняли предложение П. Горского, который в концертных программах совместно с Е. Коган играли сцену Карася и Одарки из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», осуществить постановку оперы полностью и дать ее на открытие театра. Прикинули, как разойдутся роли. Исполнители нашлись на все роли. Оставалось достать либретто и клавир – это было поручено Лео. Поль Марсель заверил, что если партий не окажется, он готов расписать их сам.
Я предложил поставить ставшую злободневной и актуальной пьесу «Нечистая сила», которую Алексей Толстой во время войны переделал. Рассказав о ее содержании, я получил добро Лео и коллектива на постановку пьесы вторым спектаклем, вслед за «Запорожцем за Дунаем».
Все поддержали предложение Лео осуществить постановку оперетты Кальмана «Сильва». По его словам это была давнишняя мечта Кухтикова, большого поклонника венской классической оперетты.
Поездка в Москву увенчалась успехом. Оборотистый Лео за солидный куш, не без того, что заработал сам, достал «левым способом» либретто и клавиры «Запорожец за Дунаем», «Сильва» и «Марица», кроме того, ему обещали выслать материал по опереттам «Мадамузель Нитуш», «Свадьба в Малиновке», «Роз-Мари», «Цыганский барон».
Прозванный «вятлаговским меценатом», полковник Кухтиков, проявлял неустанную заботу о своем детище, требуя от Лео постоянно его информировать, как идут репетиции, что еще требуется для театра, какие трудности задерживают выпуск спектакля.
Фото.Коллектив музыкально-драматического театра. В центре сидит начальник
управления Вятлага А.Д Кухтиков, за его спиной по центру С.В. Рацевич
В театр художником-декоратором взяли Федора Филипповича Лаврова, в прошлом офицера царской армии и скульптора-художника. Его расконвоировали и дали маленькую комнатку при клубе. В помощь Лаврову дали художника, немца из Поволжья, А.И.Неймана, который декораций не писал, а больше занимался клубным оформлением: писал плакаты, лозунги и афиши. С Седьмого лагпункта прислали опытную театральную портниху, высланную из Поволжья немку, Амалию Богдановну Яцук. К ней прикрепили лагерную портниху, польскую еврейку, Полину Цуккерман.
Теперь мы имели постоянного конвоира, готового в любую минуту сопровождать нас в Соцгородок. Нам настолько часто нужно было быть в клубе, что стрелок сопровождающий, превратился в гончего пса, бегающего взад вперед Ему приходилось водить и группы и поодиночке, что вызывало с его стороны массу нареканий. И здесь Кухтиков нашел выход из положения. Ведущим работникам театра, в количестве десяти человек, выдали индивидуальные пропуска. Остальные все вместе выходили с сопровождающим по бригадному пропуску и возвращались на Пятый лагпункт таким же образом.
Для меня пропуск явился не только облегчением в работе. По понедельникам, если не было гастрольной поездки, бригада имела выходной день. В эти дни в хорошую погоду я в одиночестве совершал дальние прогулки в лес. Дышал запахами сосны, собирал ягоды и грибы. Подолгу сидел на открытой поляне невдалеке от железнодорожного полотна, наблюдал, как пробегают товарняки, груженные лесом с надписями мелом на бортах «Лес-стране!». Здесь забывалась гнетущая лагерная обстановка, на какое-то время представлялось, что вновь стал вольным человеком за пределами опоясанной колючей проволокой зоны. Можешь пойти куда хочешь, встать, сесть, никто тебя не подгоняет, не требует двигаться строем... До чего же это было приятное состояние и только потому, что в руках находился заветный индивидуальный пропуск, о котором мечтал каждый заключенный, но обрести который было дано не каждому.
И, тем не менее, индивидуальный пропуск тоже ограничивал в правах, предъявляя к его владельцу особые требования: его обладателю нельзя было этим пропуском злоупотреблять, в частности заниматься коммерческими операциями между заключенными и вольнонаемными; ни под каким предлогом не передавать его кому-либо, бесцельно бродить по территории Вятлага. Каждый вольнонаемный имел право потребовать от заключенного предъявить пропуск, спросить, куда и зачем идешь и, если возникали какие-нибудь сомнения, препроводить заключенного в ближайшую зону. За малейшее нарушение правил пользования индивидуальным пропуском, заключенный лишался его, а получить пропуск вторично было практически невозможно. Я о таких случаях не знал.
Открытие Вятлаговского театра.
Наконец наш спектакль готов. Первый блин – опера Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем» - комом не получился. Открытие молодого Вятлаговского театра вылилось в солидное торжество, происходившее в переполненном зале, в присутствии всего руководства. Полковник Кухтиков с полным правом чувствовал себя именинником. Ни для кого не было секретом, что только благодаря его заботам и стараниям появился этот театр. Режиссерская работа П. Горского, одновременно игравшего и роль Карася, получила высокую оценку зрителей, не скупившихся на аплодисменты даже среди действия. По окончании спектакля, в окружении своих сослуживцев и при супруге, на сцену поднялся Кухтиков. Участники спектакля, солисты, хор, танцоры, оркестр выстроились полукругом, заняв почти всю сцену. Возглавлял наш коллектив директор театра, лейтенант НКВД А.В. Башенин, и худрук Лео.
Кухтиков говорил не долго, но с большой теплотой, подчеркнув, что он не ошибся, когда совместно с нами решал вопрос о создании театра.
- Начало положено, - сказал он, - взят первый, самый трудный и ответственный рубеж. В дальнейшем руководство Вятлага будет всецело полагаться на ваш опыт и смелую инициативу. Продолжайте хорошее, благородное дело, а мы вам поможем. Спасибо за интересный и качественный спектакль
Три воскресенья подряд показывали спектакль на сцене Соцгородка, а затем повезли его по лагпунктам, где имелись подходящего размера сцены.
Через месяц выпустили вторую премьеру – пьесу Алексея Толстого «Нечистая сила», подготовку которой вели практически одновременно с «Запорожцем за Дунаем». Для меня, как для режиссера-постановщика, спектакль особых трудностей не вызывал. Подобрался солидный состав, удачно распределились роли. Публика по достоинству оценила пьесу советского классика и искренно благодарила исполнителей. Когда опустился занавес, на сцену опять поднялся Кухтиков, который отметил злободневность пьесы и наговорил немало комплиментов в адрес участников спектакля.
Фото.«Сильва» в постановке театра Вятлага. В центре С.В. Рацевич
С энтузиазмом коллектив включился в работу над «Сильвой». Режиссуру взяли на себя А. Ламан, Л. Лео и А. Касапов. Над оркестровкой упорно трудился Поль Марсель, одновременно занимавшийся с солистами и проводивший репетиции с оркестром. Хором руководили Е. Вязовский и С. Сахаров. Танцы ставил Ф.Брауземан. На все три акта оперетты художники Ф. Лавров и А. Нейман писали новые декорации. В пошивочной Соцгородка шили для участников оперетты фраки, смокинги, дамские вечерние туалеты. Сапожный цех заготавливал мужские и женские лакированные туфли. Помнится проблемой стало отсутствие шелковых женских чулок. Их нигде не могли достать. Кухтиков поручал ездившим в командировки в Москву приобрести их за любые деньги, но все возвращались с пустыми руками. Только за несколько дней до премьеры жене Кухтикова удалось раздобыть пар десять шелковых чулок. Наши острословы, хихикая, сообщали, что она оставила без чулок всех офицерских жен Вятлага. Но всех участниц оперетты обеспечить чулками не удалось, поэтому хористки и часть балета вынуждена было надевать лакированные туфельки на босу ногу...
Премьеру назначили на 30 апреля - канун Первого мая. В последние перед премьерой дни занимались буквально круглыми сутками. Утром и вечером шли прогонные репетиции, между ними проводились индивидуальные занятия. Отменили поездку с концертами по лагпунктам. Концерты в Соцгородке, проходившие в субботу или в воскресенье, если бригада, конечно, не выезжала, были также отменены.
Несколько раз во время репетиций в зале появлялся Кухтиков. Он садился куда-нибудь подальше от сцены, чтобы не сбивать артистов. Но больше всего ему нравились репетиции оркестра. Пару раз он просил Поль Марселя, дирижировавшего оркестром, повторить увертюру к «Сильве».
В двадцатых числах апреля озабоченный Лео явился к секретарше Кухтикова и попросил доложить «шефу», что у него неотложное, срочное дело, касающееся постановки оперетты «Сильва». В приемной сидело человек пятнадцать, дожидавшихся приема.
Кухтиков принял Лео вне очереди. Расстроенный вид Лео говорил о том, что произошло что-то серьезное:
- Прошу извинить, товарищ полковник, что беспокою в рабочее время, но обстоятельства вынуждают меня обратиться к вам за содействием, потому что боюсь, как бы не опоздать...
- Да говорите же, не тЯаните, в чем дело?
- Премьеру оперетты придется отложить. Тридцатого апреля нам ее не поставить. В пошивочной мне сегодня заявили, что костюмы и обувь к назначенному сроку изготовлены быть не могут. Мастерские завалены заказами вольнонаемных к Первому мая. Заведующий мне лично сказал: «Неважно! Оперетта ваша потерпит. Театр может и подождать!».
Лицо Кухтикова мгновенно изменилось. Он весь побагровел, глаза вспыхнули недобрым блеском, рука потянулась к телефонной трубке.
- Пошивочную мастерскую, пожалуйста!
Это, процеженное сквозь плотно сжатые зубы «пожалуйста» ничего хорошего не предвещало. На том конце провода это видимо почувствовали и немедленно соединили с пошивочной мастерской.
- Кто это? Заведующего мне! Потряскин? Говорит Кухтиков! Ты в своем уме? Почему на тебя жалуется Лео? Кто дал тебе право срывать майское политическое мероприятие? Предупреждаю, что спектакль Вятлагского театра оперетта «Сильва» должна быть поставлена 30 апреля, и будет поставлена 30 апреля! Ты слышишь меня? Частные заказы отложить! Мобилизуй всех мастеров на выполнение театрального заказа! Понятно? Через каждые два дня жду рапорт о выполнении заказа. И попробуй его не выполнить в срок! Действуй!
С этими словами Кухтиков положил трубку, а Лео, тихо пятясь, вышел из кабинета.
Интересовался Кухтиков и работой художников. Зайдя однажды в мастерскую Ф. Лаврова, он внимательно осмотрел эскизы декораций. Поинтересовался, нужно ли чего, все ли имеется для оформления сцены. От природы очень ответственный, но мягкий и скромный Филипп Филиппович старался не утруждать начальство своими просьбами, а искать выход из любых ситуаций собственными силами и если ему и приходилось прибегать к помощи вышестоящего начальства, то всегда очень стеснялся, чувствуя за собой вину в невыполнении задания.
- Да вот, хотелось бы наряднее украсить сцену во втором акте во время бала у князя, да не знаю, удасться ли, - виновато проговорил Лавров
- Так в чем дело, скажите, что нужно, сделаем...
- Видите ли... По эскизу средний пролет задника должен быть задрапирован тяжелыми бархатными, или, на худой конец, плюшевыми гардинами, а их нигде не достать. Обращался к директору, а тот только разводит руками.
- И это все? – игривым тоном спросил Кухтиков, - Проблему эту мы решим, не сходя с места. Помните, Лавров, у меня в кабинете на окнах висят плюшевые коричневые драпри. Думаю, они вполне подойдут для вашей сцены. Завтра же можете их забрать, а после спектакля вернете. А в дальнейшем придумаем что-нибудь.
Спектакль вызывал у всего населения Соцгородка огромный интерес. Билеты были распроданы не только на премьеру, но и на последующих два спектакля.
Пошивочная мастерская в точно намеченный срок выполнила заказ театра. Генеральная репетиция, как спектакль, прошла в гриме, костюмах, декорациях, световом оформлении и выявила ряд недостатков, на которые обратил внимание Кухтиков, присутствовавший на репетиции.
Газета «Лес-стране!» и прочая пресса о наших выступлениях.
Я не хочу сам оценивать спектакль, ибо у меня есть возможность процитировать статью, написанную после спектакля в газете «Лес-стране!», издававшуюся политуправлением Вятлага. Эта небольшая по формату газетка помещала, в основном, материалы на производственные темы, отражавшие ход лесозаготовок, вывозку лесоматериала, работу совхозов и подсобных лагерных хозяйств. За пределами Вятлага газета не подлежала распространению, о чем мелким шрифтом печаталось в каждом номере, вслед за подписью ответственного редактора. По освобождения из лагеря мне удалось вывезти несколько номеров этой газеты, что и позволяет привести текст рецензии на оперетту «Сильва».
«... Оперетта «Сильва» по музыкальности, содержанию и числу участников является сложной и трудной для постановки. Театр Вятлага это трудности преодолел и 30 апреля с.г. оставил общее впечатление очень хорошее. Музыкальная обработка композитора Поль Марселя дала блестящие результаты, - оркестр звучал прекрасно, с особенным эффектом прошла увертюра и соло на скрипке (Вязовский) к первому акту. Не диссонировало и смелое нововведение – соло на гавайской гитаре. Режиссерская группа – Лео, Ламан, Касапов создали весьма удовлетворительный художественный ансамбль спектакля. Художественное и декоративное оформление хорошо исполнены Лавровым и Нейманом. Наиболее удачны первый и третий акты. Световые эффекты (Доббелт) дополняли общее художественное впечатление. Массовые танцы и хоровое исполнение не нарушали ансамбля. Удачно прошли свадебный танец в первом акте и вальс во втором. Вставной номер «Танго-ревность» и венский вальс (Аншина-Брауземан) исполнены удовлетворительно. Артистка Ламан вполне справилась с ведущей ролью оперетты: арии Сильвы пропеты с большим подъемом. Очень удачно исполнены ею арии в первом акте «Помнишь ли ты?». Артист Келлер при хорошем вокальном исполнении не создал типа влюбленного Эдвина с его глубокими переживаниями. Артист Лео сыграл хорошо роль Бони, дав тип молодого графа, живущего шутя. Своей игрой Лео вызывал веселый смех и аплодисменты, местами, однако явно переигрывая. Ферри был мастерски и реально представлен прекрасной игрой артиста Касапова. Артист Рацевич верно изобразил тип князя Леопольда. Остальные артисты не портили ансамбля.
Несколько слов о мелких недочетах спектакля. Кузен Эдвина, Рондсдорф должен появляться при сабле, в белых перчатках и с фуражкой в руках. Очень безжизненна игра публики театра варьете. Соло-вальс на пианино во втором акте несколько заглушило разговор князя с Ангильтой.
В заключение нужно сказать, что постановка «Сильвы» есть крупный успех в работе молодого коллектива и большое достижение в культурной жизни Вятлага.»
Под рецензией значилась подпись: «Зритель». Вскоре мы узнали, что под этим псевдонимом скрывался сам редактор газеты Л. Раскин, не пропускавший ни одного нашего спектакля и постоянно писавшего рецензии.
Ведущие исполнители «Сильвы» были отмечены особым приказом по управлению Вятлага за подписью полковника Кухтикова и продуктовыми пайками, содержащими сахар, сгущенное молоко, свиное сало, соленую рыбу.
Но еще большую радость получили главные исполнители: А. Ламан, Н. Коган, А. Касапов, и я. За отличную игру в театре, большую плодотворную работу в нем, по представлению руководства Вятлага, Главное управление лагерей нашло возможным сократить срок наказания на шесть месяцев, каждому.
Надежда получить снижение срока теплилась в душе каждого работника театра и, хотя последующие спектакли были нисколько не хуже «Сильвы», за все время существования театра в Вятлаге, подобный случай оказался единственным, хотя приказы с благодарностью, с занесением в личное дело, с выдачей денежных премий и продуктовых пайков, объявлялись довольно часто.
Вернусь к газете «Лес-стране!». По прошествии более двадцати лет любопытно развернуть ее страницы, на которых, как и в других газетах того времени во всех падежах склонялось имя «мудрейшего из мудрейших мудрецов» великого Сталина. Передовая газеты № 22(58) от 12 мая 1944 года является образцом угодничества того времени:
«Дорогой Иосиф Виссарионович! Работники управления Вятлагского НКВД, встречая великий Первомайский праздник, шлют Вам – вождю народов, гениальному полководцу и организатору всех побед Родины на фронтах и в тылу – пламенный большевистский привет! Под Вашим гениальным водительством наша страна уверенно идет к полной победе над врагом. И первые наши мысли в этот радостный день обращены к Вам, дорогой вождь и учитель. Вдохновленные Вашими историческими указаниями, идя в ногу со всеми тружениками тыла, наш коллектив успешно завершил выполнение государственного плана первого квартала и апреля месяца».
Заканчивалось обращение здравицей: «Да здравствует гениальный вождь советского народа, наш любимый товарищ Сталин!».
В номере 18(103) от 15 мая 1945 года помещен большой портрет Сталина и под ним в статье «Партийная школа за работой» рассказывается о занятиях партийной школы на Первом лагерном подразделении. Из 40 часов занятий только 15 часов было отведено изучению Устава и Программы ВКП(б), остальные 25 часов штудировали книгу Сталина о Великой Отечественно войне.
Театральный дневник
Бывая на репетициях в Соцгородке, я обязательно заходил в читальный зал библиотеки и, пользуясь свободным временем, когда не был занят на сцене, с большим интересом читал все центральные газеты, знакомился с журналами, был в курсе всех политических и общественных событий, знал какие и где ставятся спектакли, читал рецензии, следил за новинками литературы и так далее.
Каждый раз вспоминалась работа в газетах Нарвы и Таллина. Очень по ней скучал. Режиссерская и актерская деятельность в вятлаговском театре меня вполне удовлетворяла, принимая во внимание, что я ведь был заключенный, ограниченный практически во всех правах, и все же занимавшийся своим любимым ремеслом.
А писать все-таки хотелось. Но где, в каком печатном органе? Ведь ни одно издание не опубликует материал политического заключенного. И все же лазейка нашлась. Совместно с директором театра Башениным мы составляли текст программы «Сильвы». Башенин высказал мысль, что неплохо было бы к программе отпечатать либретто, чтобы зрители лучше ориентировались в содержании произведения. Я предложил свои услуги, их приняли и, как результат, появилась программа с таким текстом:
СИЛЬВА
оперетта в трех действиях Э. Кальмана
/ Либретто/
Составил С.В. Рацевич
Молодой офицер Эдвин Рональд, сын князя Леопольда, в компании своих друзей – веселого, жизнерадостного Бони и старого гуляки Ферри проводят свой досуг в варьете «Орфеум». Он поклонник примадонны варьете Сильвы Вареску, которая перед отъездом в Америку дает прощальный концерт. Поклонники Сильвы устраивают ей торжественные проводы. Она поет свою любимую песенку –
Гей-я! Гей-я!
Там в горах, в алмазном блеске снегов...
О гей-я! О гей-я!
Я росла цветком альпийских лугов...
Там, в горах, чувства так свежи...
Там голов ты в шутку не кружи...
Гей-я! Гей-я!
Эдвин во власти красоты и очарования Сильвы. Он полон любви к ней и забывает про свою невесту Стасси, отказывается вернуться домой к родителям. О назначенной помолвки Эдвина и Стасси узнает Сильва. С болью в сердце она поет:
Красотки, красотки, красотки кабаре,
Вы созданы лишь для развлеченья...
..............................................................
Но любовь прошла как сон,
Счастье ведь не вечно!
И меня покинул он
С легкостью беспечной!..
Через два месяца в доме князя происходит помолвка Стасси и Эдвина. На балу среди гостей находится Бони и под видом его супруги Сильва. Эдвин узнает Сильву, в нем просыпаются прежние чувства, он предлагает ей отказаться от Бони и стать его женой.
Радостью, счастьем звучит их дуэт:
Эдвин: Счастьем этот час отмечен
дивный, не земной.
Лучшая в мире из женщин
здесь со мной.
Сильва: Кто счастливей нас обоих?
В сердце я твоем.
Как хорошо мне с тобою
быть вдвоем.
Оба: Нам сиял и звал сквозь мрак
любви маяк!
Лишь в тебе, одной тебе
вся жизнь моя!
Что-ж теперь еще жалеть – с тобой я вновь!
Ах, счастье в жизни может дать
одна любовь!
Но счастью и на этот раз не суждено осуществиться. Эдвин не хочет сказать отцу, кто такая Сильва. Он стыдится признания.
Сильва: Он стыдится меня. Он не любит.
А счастье лишь в любви,
любви большой и страстной!..
Друзья Эдвина – Бони и Ферри также друзья Сильвы. Ферри искренне жаль обманутую в лучших чувствах Сильву. Он зовет ее снова на сцену, чтобы искусство залечило ее рану и дало покой и забвение. Бони пускается на хитрость и уловку. Своим телефонным разговором он окончательно и крепко соединяет любящие сердца Сильвы и Эдвина.
Старику князю не приходится возражать по поводу такого брака, ведь и его жена – Ангильта была в свое время шансонной певицей варьете.
Узами Гименея соединились сердца Стасси и Бони.
Что-ж теперь еще желать?
С тобой я вновь!
Ах, счастье в жизни может дать
одна любовь!
Последующие музыкальные спектакли: «Марица», «Девушка из Барселоны», «Роз-Мари», «Мадамузель Нитуш», «Ярмарка невест» и другие, а также оперы «Травиата» и «Русалка» имели в программах составленное мною либретто.
Как-то в разговоре с Всеволодом Александровичем Гладуновским, я доверительно сообщил ему свои сокровенные думы о том, что хотелось бы написать обо всем виденном в заключении, правдиво, ничего не утаивая, рассказать о своей судьбе со дня появления в тюрьме, о людях, тюремном и лагерном быте, словом обо всем, с чем пришлось столкнуться в неволе. Даже заглавие я придумал: «Пятьдесят восьмая», что расшифровывалось как уголовная статья, по которой судили всех без исключения политических заключенных.
Гладуновский пришел в ужас от моей мысли:
- Вы с ума сошли, - в страхе прошептал он и дрожащей рукой оттащил меня в угол барака, чтобы никто не услышал наш разговор, - хотите получить второй срок? Рано или поздно о вашей писанине все равно узнают, стукачей кругом хоть отбавляй. Вас выбросят из театра в лес на общие работы, где вам и придет мучительный конец. Пишите все, что угодно, если вам так хочется, но только не на эту тему...
- А если я буду писать о театре?- вдруг вырвалось у меня, - про наши спектакли, как мы их готовим, как выпускаем на суд зрителей...
- Вот, это то, что надо. За это никто не осудит и не накажет. Начинайте писать дневник театра за каждый день работы, будет, что вспомнить.
В тот памятный вечер я с азартом принялся за работу. Из своего заветного сундучка Гладуновский достал для меня серую, почти оберточную, бумагу и снабдил меня ею, дав в придачу пару карандашей. Договорились, что сперва я буду писать на черновике, а позднее перепишу в журнал, который он достанет в бухгалтерии театра.
Старые культбригадчики со всеми подробностями рассказали, а я записал, при каких обстоятельствах в Вятлаге организовывалась центральная культбригада, позднее преобразованная в театр. Само рождение театра происходило на моих глазах, при непосредственном участии, поэтому не составило большого труда восстановить в памяти все события и занести их на бумагу.
О моем намерении вести дневник театра все сразу же узнали и единодушно поддержали. Как-то за ужином, когда все собрались за столом, ко мне обратился Вязовский и от имени коллектива культбригады стал держать напутственную речь:
- Фиксировать историю культбригады и театра необходимо для нашего общего дела. Нигде в другом месте, как только на страницах вашего дневника будет отражаться жизнь театра. Книга послужит полезным справочником и документом о его деятельности. Вам предстоит отразить на этих страницах повседневную творческую работу театрального коллектива. Она расскажет о многом: каково было отношение к театру руководства Вятлага, в частности о том какую огромную положительную роль в создании театра сыграл начальник управления полковник Кухтиков; как принимались спектакли вольнонаемным составом и заключенными на лагпунктах; какова воспитательная роль театра и как его спектакли поднимали производительность труда среди тружеников леса. Никого и ничего не бойтесь, пишите беспристрастно и объективно о достижениях и недостатках в жизни театра. Бичуйте слабые стороны работы, не стесняйтесь правдиво критиковать игру, как всего коллектива, так и отдельных его представителей. Будьте справедливым, правдивым «Нестором-летописцем». Колите острием пера всех, кто осмелится дискредитировать театр, его высшие идеи, священные задачи.
Не без труда и длительных хлопот Гладуновский достал в бухгалтерии театра три огромных журнала размером 50х30 сантиметров в плотных переплетах и с довольно приличной белой бумагой, позволявшей писать чернилами.
На первой странице первого тома я вывел тушью, каллиграфическим подчерком заголовок:
ИСТОРИЯ МУЗЫКАЛЬНО-ДРАМАТИЧЕСКОГО ТЕАТРА ВЯТЛАГА НКВД
/ поселок Лесная, Кировская обл./
В продолжение четырех лет (1944-1947 г.г.) своего пребывания в театре, убористым подчерком я исписал четыре тома. По меткому выражению моих сотоварищей по театру, из-за больших размеров, их назвали «театральной библией». Писал я обо всем, начиная от спектаклей и заканчивая мелочами актерской жизни. Фиксировал не только значительные события, но и всякого рода курьезы, анекдотические происшествия, вносившие юмор в канву повествования.
В конце каждого квартала, месяца, года подводил итоги деятельности театра. Статистические данные моего дневника, такие как: количество спектаклей, концертов, выездов на периферию и репетиций, помогали всем нашим директорам пользоваться ими при составлении отчетов, справок, реляций и пр. Не раз директора (а их за мое время было пятеро: Башенин, Грайваронская, Розин, Степанова, Баранов) обращались ко мне с просьбой дать посмотреть «библию» на предмет изыскания данных у них отсутствующих.
Украшением моего дневника были фотографии спектаклей, отдельных сцен, актеров. Художники передавали мне эскизы декораций, которые я вклеивал в «библию».
Художник Лавров предложил свои услуги в качестве карикатуриста для истории театра. Страницы дневника украсились меткими, острыми зарисовками ведущих деятелей театра. Лавров рисовал молниеносно, несколькими штрихами улавливал характерные особенности лица или фигуры. Обиженных не было. Каждый с удовольствием рассматривал себя и товарищей, от души смеялся и благодарил художника за остроумие и находчивость. Меня Лавров нарисовал сидящим за огромным фолиантом театрального дневника с гусиным пером в руке.
О существовании дневника по истории театра прознали в управлении Вятлага и дали указание директору театра Баранову доставить книги для ознакомления. Меня, естественно, интересовало, как отнесется руководство к моему рукописному труду, не возникнут ли вопросы, не усмотрят ли в этих книгах крамолы – ведь заключенному в лагере не положено заниматься сочинительством, какими бы благими намерениями это не объяснялось.
Через пару недель книги Баранову молча вернули, воздержавшись от комментариев. Ни Баранову, ни мне, как автору, ничего сказано не было. Я это понял как поощрение и продолжал писать историю театра дальше.
В это же самое время Вятлаг покидал полковник Кухтиков, его переводили в управление воркутинских лагерей. Происходила передача дел, устраивались проводы, сослуживцы прощались с начальником. Прощались с ним и мы, слабо представляя, что ждет наш театр при новом начальстве. Что ни говори, но театр появился только благодаря усилиям Кухтикова и захочет ли новое начальство отстаивать права заключенных на занятие актерской деятельностью, было под большим вопросом.
Результат четырехлетней деятельности театра был впечатлительным. Вслед за «Запорожцем за Дунаем» и «Сильвой» были сыграны оперетты: «Марица», «Свадьба в Малиновке», «Баядера», «Девушка из Барселоны», «Мадамузель Нитуш», «Наталка-Полтавка», «Цыганский барон», «Роз-Мари», «Ярмарка невест», «Жрица огня». Конечно, наибольшей популярностью пользовалась «Сильва». Только в Соцгородке ее играли 30 раз. Стоило какому-нибудь начальству приехать из Москвы, как Кухтиков, по завершении деловых вопросов, приглашал гостей в театр и обязательно заказывал «Сильву».
Параллельно с музыкальными, ставились и драматические произведения зарубежной, русской и советской классики. После «Нечистой силы» Островского показали пьесы: Лавренева «За тех, кто в море», Островского «Без вины виноватые», Масса и Червинского «Где-то в Москве», Леонова «Нашествие», Катаева «День отдыха», Братьев Тур и Шейнина «Поединок», Гольдони «Хозяйка гостиницы», Червинского «Сады цветут», Горького «На дне», Симонова «Русский вопрос», Твардовского «Василий Теркин».
О «Василии Теркине» хочется сказать особо. Эту замечательную поэму, которой мы все зачитывались, как только она появилась в печати, инсценировал Поль Марсель. Написал к ней музыку, ввел вокальные номера. Спектакль сопровождал оркестр. Не обошлось без чтеца, в роли которого выступал я. Инсценировка успеха не имела. Неплохой композитор, талантливый музыкант-интертпретатор, Поль Марсель оказался слабым сценаристом. Он не сумел раздвинуть рамки поэмы в большое сценическое полотно. Спектакль получился примитивным, мало интересным. В Соцгородке показали спектакль два раза, на периферию везти не посмели – на маленьких сценах было не развернуться.
Любимым драматическим спектаклем у вятлаговских зрителей были пьесы «Без вины виноватые», «Хозяйка гостиницы», «Сады цветут». Первый спектакль мы отыграли практически во всех лагпунктах. Сердца заключенных остро воспринимали драму покинутой жены, потерявшей сына – Кручининой, которую с глубоким проникновением играла Л. Иванова. Ее партнером в роли Незнамова был Касапов, своим монологом в последнем акте заставлявший многих плакать. Я с удовольствием вспоминаю этот спектакль, в котором сам играл роль Шмаги.
Репертуар советских пьес успехом не пользовался. С трудом смотрелась пьеса Леонова «Нашествие». Вскоре ее сняли с репертуара. На повторный показ пьесы Горького «На дне» в Соцгородке, зрителей пришло едва ползала. Такая же картина наблюдалась и на периферии. Жители Соцгородка и заключенные предпочитали смотреть оперетты.
Со времени открытия театра, количество концертов культбригады нисколько не уменьшилось. Таким образом, театр являлся для актеров дополнительной нагрузкой, которые вынуждены были выступать пять-шесть раз в неделю. Выходной в понедельник часто превращался в рабочий день. На неделе обязательно игралось три спектакля. Каждое утро было занято репетициями. Если вокалисты иногда отдыхали, когда ставились драматические спектакли, то мы, драматические актеры, работали, как говорится, «без отдыху и сроку». Нам приходилось участвовать во всех драматических и музыкальных спектаклях.
Такая напряженная работа отразилась на моем здоровье. По вечерам у меня часто наступало сильное головокружение, я лишился сна. Есть ничего не хотелось, с каждым днем худел, тЯануло в постель, мечталось только полежать. Обратился за медицинской помощью. Неоднократная проверка температуры показала, что она не поднимается выше 35 градусов. Врачи определили сильное истощение организма, переутомление и рекомендовали немедленно лечь в стационар. Баранов нехотя согласился отпустить меня в больницу, взяв обещание, что при первой же постановке оперетты в Соцгородке, я приму в ней участие. Четыре дня я пролежал спокойно, на пятый пришел Баранов и предупредил, что вечером будут ставить «Сильву» и я должен быть на спектакле.
Врач отпустил меня с большой неохотой. После спектакля я опять лег в стационар, но через два дня пришел Баранов и все повторилось вновь. Врач поставил вопрос ребром: или я буду лечиться или покидаю стационар. Пришлось выбрать второе – вернуться в театр. Работа продолжалась с прежней нагрузкой. Узнав о моем болезненном состоянии, полковник Кухтиков выписал мне дополнительный паек: сливочное масло, сгущенное молоко, кусковой сахар, белые сухари и печенье. Постепенно организм все-таки победил болезнь, исчезла слабость, головокружение, вернулся сон.
В любую программу концертов, как правило, включались отрывки из оперетт «Сильва», «Марица», «Баядера», «Роз-Мари». Сценка из оперетты «Свадьба в Малиновке» (Гапуся - Айзенберг, Яшка-артиллерист – Касапов, Нечипор – в моем исполнении) шла в финале каждого концерта. Зрители буквально неистовствовали, когда Айзенберг и Касапов в исключительно быстром темпе, с необычайным задором дважды, а иногда и три раза подряд лихо отплясывали «В ту степь». Концертным номером эту сцену мы показали не менее 70 раз.
Кстати, заговорив про оперетту «Свадьба в Малиновке», не могу не вспомнить злую шутку, сыгранную надо мной в этом спектакле хористками.
Между колхозницами, у одной из которых в руках кувшин с молоком, происходит горячий спор по поводу молока, - кислое оно или сладкое. Рассудить затеявших спор женщин берется Нечипор. Он берет кувшин и медленно выпивает содержимое, а колхозницы продолжают спор. Одна доказывает, что молоко кислое, другая, что оно сладкое.
Молоко выпито. Женщины замолкают, напряженно ожидая, что скажет Нечипор. А он не спешит. С сознанием собственного достоинства, не торопясь, переворачивает кувшин, показывая, что молоко выпито до дна, хитро улыбаясь и пощипывая реденькую бороденку, спокойно говорит: «Не ра-зо-брал!..». Обычно эта коротенькая фраза вызывала в зале гомерический хохот.
Но в тот раз, о котором я рассказываю, получив в руки кувшин, я почувствовал, что он полон воды. Мне стало очень грустно, но не срывать же сцену. Пришлось медленно, капля за каплей все выпить и отдуваясь произнести: «Не разобрал!». Смеялись все и не только зал, но и артисты за сценой. Чья это была проделка, я так и не узнал.
Смена театрального начальства
Зрители очень любили и оперетту «Марица» за осмысленное содержание и хорошую актерскую игру. Героиню – Марицу, в этой постановке постоянно играла одна актриса – Л. Ламан. Дублеров у неё не было. Её пение радовало слух, в игре ощущалось очарование и женское обаяние. В роли Тассилы выступали трое: Феликс Келлер и его дублеры Петр Горский и Константин Пивоваров. С этой опереттой, имевшей всегда большой и заслуженный успех, связаны два неприятных события.
Пятое представление «Марицы», как и четыре первых, происходило в клубе Соцгородка при переполненном зале. После третьего звонка в зале выключили свет и электрическим сигналом дали знать дирижеру Поль Марселю, что пора начинать спектакль. Проходит несколько минут, а оркестр молчит. Повторно дали сигнал и опять тишина. Тогда режиссер спектакля Касапов спускается под сцену, узнать, в чем дело, почему оркестр не играет. Под сценой, в музыкальной комнате собрался оркестр. Все молчаливо смотрели на распростертое тело скоропостижно скончавшегося виолончелиста Владимира Генша. Начало спектакля задержалось на 15 минут. Тело музыканта пролежало в музыкальной комнате в продолжение всего спектакля, давая душе покойного в последний раз насладиться гениальной музыкой Кальмана. Место Генша в оркестре пустовало и только виолончель, прислоненная к пюпитру, напоминала, что театр потерял квалифицированного музыканта, доброго и отзывчивого человека.
Фото.«Марица». Тассила – Ф. Келлер, Марица - Л. Ламан
Оперетта «Марица» стала «лебединой песней», закатом театральной карьеры художественного руководителя театра Леонида Николаевича Подкопаева (Лео). Отбыв в лагере пятилетний срок и освободившись, Лео занял хорошо оплачиваемую должность художественного руководителя театра, но повел разгульный образ жизни: по нескольку дней не являлся на работу, на занятия, на спектакли, концерты и репетиции. Часто приходил в нетрезвом виде, вел себя вызывающе, грубил, придирался. Словом, был первым нарушителем «производственной дисциплины» в театре.
По случаю приезда из Москвы представителей министерства внутренних дел, Кухтиков распорядился к вечеру подготовить выступление с «Марицей». С утра занялись театральной подготовкой. Художники подновляли декорации, артисты приводили в порядок костюмы. Все подтянулись, чувствуя большую ответственность, и только худрук Лео отнесся к спектаклю наплевательски. Ужас нас охватил, когда мы увидели за полчаса до начала спектакля, в каком виде он появился на сцене. В спектакле он должен был играть роль Зупана. Лео был вдрызг пьян, едва держался на ногах. Попробовали его отговорить участвовать в спектакле, благо дублер был. В ответ услышали площадную брань. Мы прекратили пустые попытки образумить Лео, но дублер, Оскар Гердт, на всякий случай, загримировался.
Обычно Лео гримировал я. Сегодня он с трудом сидел на стуле, его мотало так, что в любой момент он мог свалиться в ту или иную сторону. Мне приходилось одной рукой гримировать, другой держать Лео. В маленькой гримерной было не продохнуть от сивушного запаха. Вдруг Лео вскочил и помчался на сцену. Встретив на пути художника Неймана, Лео набросился на него, обругал за бездеятельность, пригрозил выгнать из театра. Ничего не понимающий Нейман, лишь молча оглядывался, как бы спрашивая у окружающих, за что его так оскорбляют. С большим трудом мне и Касапову удалось угомонить пьяного и уговорить сесть гримироваться дальше.
Благополучно начавшийся спектакль, с появлением на сцене Лео превратился в балаган. Что он говорил, никто понять не мог. Заплетающимся языком он нес несусветную околесицу, пропускал пение, путал мизансцены и тем самым сбивал с толку партнеров. Наконец, потеряв равновесие, он ухватился за бутафорский куст и вместе с кустом шлепнулся на пол. В зале раздался смех. Ни для кого не составляло секрета, что актер, играющий Зупана, пьян и зрители ждали, какие еще неожиданные импровизации-сюрпризы произойдут на сцене. Несколько раз Лео безуспешно пытался подняться на ноги, во время действия спектакля, но снова падал вместе с кустом, который он хотел, но не мог укрепить на прежнее место.
К счастью, первое действие закончилось. Как только закрылся занавес, на сцене появился взволнованный, бледный Кухтиков. Подойдя к Лео, сидевшему на садовой скамейке и бессмысленно-осоловело оглядывавшего сцену, Кухтиков приказал:
- Лео немедленно отправьте домой и подготовьте дублера.
На следующий день по управлению был обнародован приказ об отстранении Лео с поста художественного руководителя театра с предписанием немедленно покинуть территорию Вятлага.
Увольнение Лео мы восприняли, как неизбежное, само собой разумеющееся событие. Весь коллектив театра вздохнул с облегчением. Справедливости ради следует сказать, что жаль было терять Лео как актера, но не как человека. В концертных программах он был незаменим как исполнитель политических пародий, злободневных куплетов и частушек. Высокого мастерства добился Лео играя роль Папандопулы в оперетте «Свадьба в Малиновке» и Зупана в «Марице».
Выгнанный из тетра Лео, продолжительное время подвизался в самодеятельных коллективах города Кирова. Но и там его сгубила водка. Вступив на путь преступления, Лео влился в шайку грабителей, которая промышляла частниками, организациями и даже банками. Убийство милиционера, после одного из разбойничьих нападений, переполнило чашу терпения милиции и шайка была разоблачена. Суд приговорил Лео к высшей мере наказания. Позднее расстрел заменили пятнадцатью годами исправительно-трудовых работ в лагерях Архангельской области, где он и сгинул.
С уходом Лео в театре наступило заметное успокоение и затишье. Люди стали работать продуктивнее, их никто не оскорблял, не нервировал, не угрожал уволить. Прекратились пьянки в бараке и пьяные окрики руководителя.
В коллективе усиленно стали муссироваться слухи о преемнике Лео. В преемники пророчили А. Ламан, А. Касапова, В. Орнатского и меня. Никому было невдомек, что на эту должность могут назначить вольнонаемного.
Управление Вятлага назначило на должность худрука лейтенанта Баранова, оставив за ним должность директора театра. Такое совмещение двух должностей заставило Баранова активно искать себе помощника среди заключенных работников театра. Его выбор пал на мою кандидатуру. Баранов уговаривал меня согласиться, но я упорно отказывался, ссылаясь на состояние здоровья, занятость во всех спектаклях как драматических, так и музыкальных, частое режиссирование, да и, кроме того, много времени отнимала история театра. Упорство и настойчивость Баранова не знали границ. Вместе со мной он закрылся в своем кабинете и в течение двух часов убеждал, доказывал, просил, ссылаясь на то, что одному ему не под силу столь ответственная задача, а других кандидатур, кроме меня, он не видит. Баранов заверил меня, что он готов освободить меня от режиссуры, передав её А. Касапову, П. Шипенко, В. Дальскому, В. Орнатскому. Обещал не занимать меня в новых опереточных постановках. Зато просил не отказываться участвовать в драматических постановках, в которых мое участие станет необходимым. Убедил меня Баранов тем, что театр, после ухода Лео, не должен терять свой престиж, а должен работать еще лучше, творчески расти, крепко стать на ноги.
По административной линии Баранов спланировал работу следующим образом:
В мои обязанности, наравне с директором, входило составление репертуарного плана театра и его выполнение. Я составляю программы концертов, назначаю ведущих, в необходимых случаях веду концерт сам. Отвечаю за проведение репетиций театра, индивидуальных занятий, оркестровых и хоровых репетиций и продолжаю вести дневник истории театра. На основании записей в истории, составляю отчеты о деятельности театра.
Вторым ответственным лицом по хозяйственной линии театра является музыкант оркестра – кларнетист Цай-Обон, который обеспечивает коллектив питанием и обмундированием, во время гастрольных поездок отвечает за, ночлег, транспорт и так далее.
Еще будучи только директором, в отличие от своих предшественников, относившихся к своим обязанностям директора театра формально, лейтенант Баранов интересовался буквально всем, что было связано с жизнью театра, вникал в каждую мелочь, внимательно следил за дисциплиной, требовал выполнения распоряжений руководства, напоминая, что они в первую очередь заключенные и, пользуясь некоторыми привилегиями, не освобождены от режимных установок, которые в одинаковой степени распространяются на всех, находящихся за проволочными заграждениями.
Это нравилось не всем. Первым восстал А. Касапов, бесспорно самый талантливый и способный актер нашего театра, одинаково владевший как опереточным, так и драматическим искусством. Невоздержанный в словах, резкий в поступках, готовый обидеться из-за любого пустяка, в момент вспыхнуть, Касапов остро переживал назначение Баранова художественным руководителем. Мне кажется, что здесь скрывалась доля зависти. Как-то в разговоре со мной Баранов высказался о Касапове, как об очень трудном человеке, который затмевает Касапова-актера. Споры между ними часто принимали острый, принципиальный характер. Я неоднократно, по-дружески, советовал Касапову спрятать поглубже свое самолюбие в карман, потому что в лагере заключенный бессилен против вольнонаемного, который во всех случаях, даже если не прав, окажется в доверии у начальства и может всегда расправиться со строптивым зеком. До поры до времени дерзкие, грубые и оскорбительные выражения Касапова сходили ему с рук, ибо более выдержанный и воспитанный Баранов, делал вид, что ничего не замечает, ибо знал цену Касапова как актера, необходимого для театра.
Однажды Баранов пришел к нам на Пятый лагпункт, что делал очень редко, для выяснения некоторых вопросов, связанных с очередной постановкой одного из спектаклей в Соцгородке. Разговор носил мирный характер. Выясняли, какие танцы сохранить, какие убрать, из-за болезни трех танцоров в оперетте «Марица», которую режиссировал А. Касапов. Его самого в бараке не было. Но вот он, наконец, пришел и тут началось. Не стесняясь в выражениях Касапов возмутился, как это в его отсуствие можно решать вопрос о спектакле, за который он отвечает. Он накричал на Баранова и в заключение бросил по его адресу свою любимую фразу: «Кабы сдох!»
Спокойный Баранов, ничего не ответил, встал со своего места и направился к выходу. У дверей он остановился и сказав: «Теперь, Касапов, вам придется ответить за свои слова!» вышел.
Все почувствовали себя очень неловко. Безусловно Касапов был не прав, но сказать ему об этом значило нарваться на новые оскорбления. На какое-то время воцарилось молчание, а затем постепенно один за другим все стали расходиться.
На следующий день мы узнали, что Касапова на два месяца отправляют в штрафной лагпункт. Известие нас ошеломило. Видимо уравновешенный Баранов не выдержал и его терпению пришел конец. Он не побоялся настоять перед Кухтиковым о наказании Касапова и тем самым лишиться любимца публики, на котором держался весь опереточный и драматический репертуар.
Касапова же нисколько не угнетала перспектива два месяца провести в обществе отъявленных лагерных бандитов, воров, злостных отказчиков, для которых штрафпункт был домом родным, где они отбывали длительные сроки и не только не исправлялись, но и становились рецидивистами. Касапов чувствовал себя героем.
- Посмотрим, сказал слепой, - не без злой иронии процедил сквозь зубы Касапов, - кто проиграет, а кто выиграет... Уверен, что смеяться последним буду я!
И снова лягнул Баранова, благо его с нами не было. Ни к чему напомнил о его сожительнице, артистке Нине Белицкой. После освобождения Белицкая стала законной женой Баранова. И в то же время Касапов сам имел подругу среди работниц культбригады в лице эстонки Лейды Сальк.
Вечером за Касаповым пришел стрелок и увел его на вахту.
На следующий день Богданов собрал актив театра, чтобы выяснить, какие спектакли могут идти без Касапова и готовы ли дублеры на его роли.
Пришли к печальным выводам. В репертуаре театра оказалось только три оперетты – «Запорожец за Дунаем», «Марица», «Наталка-Полтавка» и одна пьеса «День отдыха», в которых Касапов был свободен. Ни один дублер, а они официально имелись у каждого артиста, не был готов без соответствующей длительной подготовки заменить Касапова.
Кухтиков, когда ему доложили об этом, устроил разнос Баранову за отсутствие дублеров.
- Если нет дублеров, так как же вы печатаете в программках их фамилии. Кому нужна подобная туфта? Предлагаю театру на выбор «Роз-Мари» или «Цыганский барон» для показа делегации ГУЛага из Москвы. В вашем распоряжении две недели.
Через две недели Баранов был опять «на ковре» у Кухтикова.
- Не могу выполнить ваше распоряжение, товарищ полковник, - отвечал Баранов, - без Касапова эти оперетты идти не могут.
Кухтиков поднял телефонную трубку и потребовал соединить его со штрафным лагпунктом. Разговор с его начальником был лаконичным:
- Сегодня вечером заключенного Касапова доставить на Пятый лагпункт. Об исполнении доложить!..
Касапов пробыл на штрафном лагпункте две с половиной недели. Как он сам рассказывал, жилось ему не плохо благодаря тому, что к нему благоволил начальник лагпункта, большой любитель-театрал и поклонник таланта Касапова. Он пользовался поблажками: в работе не переутомлялся, повар подливал ему лишний черпак баланды и клал в миску двойную порцию каши. Даже стрелки относились к нему иначе, чем к завсегдатаям штрафного лагпункта: не заставляли работать с полной отдачей сил, как это требовалось от всех штрафников, разрешали лишний раз перекурить и даже посидеть во время работы, что категорически запрещалось.
Московские гости с удовольствием смотрели оперетту «Роз-Мари». Она шла в десятый раз в нашем театре и, пожалуй, лучше, чем когда-либо.
Дублером Касапова в роли сержанта Малона официально числился я, но я ни разу не играл эту роль и даже не пробовал заменять Касапова, чувствуя, что сыграть даже приблизительно так, как играет Касапов, не смогу.
Я забрался в самый дальний угол зала, где меня никто не видел и с интересом наблюдал за многочисленными зрителями, как они реагируют на спектакль и блестящую игру Касапова. Станиславский всегда ратовал за искренность сценического поведения актера, чтобы «уметь быть искренним в условиях сцены». Касапов отлично уяснил, что юмор поведения Малона заключается в способности целиком и полностью отдаваться сценическому вымыслу и органически действовать на сцене. Играя очень серьезно недалекого, правильнее сказать глупого, полицейского сержанта Малона, Касапов своими искренними действиями, наивной верой в правду своей недалекой и пустой речи, добивался потрясающего эффекта. Пока на сцене присутствовал Малон-Касапов смех в зале не прекращался. Блеск, веселье, отличный комедийный темп «Роз-Мари» поддерживали режиссер театра Поль Марсель и исполнители главных ролей – Н. Белицкая, А. Ламан, Л. Салк, П. Горский, О. Гердт.
Касапов обиду не забыл. Он не мог простить Баранову свое пребывание в штрафном лагпункте. Они между собой не разговаривали, избегали встреч, не здоровались. Общение по делу происходило через третьих лиц, обычно через меня.
Как-то теплым июньским утром на сцене клуба-театра Соцгородка проходила репетиция оперетты «Ярмарка невест». На выходившем во двор крылечке грелись свободные от репетиции актеры, в том числе Касапов и я. Невдалеке бегали мальчишки и среди них шустрый, очень подвижный сын полковника Кухтикова, черноволосый мальчишка пяти-шести лет.
Мальчишки бросали друг в друга палки, камушки. Один из камней, брошенных маленьким Кухтиковым, угодил в Касапова. Касапов страшно рассердился, бросился к мальчонке, схватил его и отвесил звонкий подзатыльник. Ребенок естественно во весь голос заревел и тут, совсем не кстати, из-за угла появился сам полковник, разыскивающий свое чадо. Касапов моментально преобразился, схватил мальчонку на руки, прижал к себе со словами:
- Хороший ты мой мальчик! Какой же ты славный, умный! Расти большой и послушный.
Пацан реветь перестал. На его измазанном лице показалась довольная улыбка, хотя в глазах еще искрились слезинки. Мне определенно показалось, что отец Кухтиков понял уловку Касапова, но сделал вид, что ничего не произошло, забрал ребенка и увел его домой.
-----------------------------------------------------«»---------------------------------------------------
К первому мая 1945 года готовилась к выпуску оперетта Валентинова «Жрица огня», большой красочный спектакль из жизни востока, с обязательными в таких случаях одалисками, тайнами гарема, разношерстной экзотической толпой, характерными восточными танцами, эротической музыкой.
Как обычно, исполнители ролей утверждались художественным советом. Я был утвержден на роль магараджи Геквара, центральной фигуры оперетты, полагая, что эта ярко выраженная буффонадная роль в моем плане и никому больше не подходит. Сказать откровенно, эта роль мне очень понравилась. Нечто подобное я играл в 1928 году в обществе «Святогор» в инсценированной мною восточной сказке поэта Агнивцева «Лекарство от девичьей тоски». Но когда я узнал, что по сценарию Геквару предстоит петь в дуэтах, ансамблях, да вдобавок еще и танцевать, меня обуял страх. Я вспомнил наставление драматурга Островского: «Не в свои сани не садись». При встреча с Барановым высказал свои соображения и от роли отказался. Баранов с этим не согласился и, используя свою власть над заключенными, приказал роль готовить и играть. Волей-неволей пришлось подчиниться.
Никогда, ни до того, ни после, я не испытывал больших затруднений в освоении роли. На личном опыте убедился, какой это адский труд одновременно играть, петь, да еще и танцевать.
В качестве концертмейстера ко мне прикрепили кларнетиста Цай-Обона. С присущей корейцам ангельским терпением и азиатской настойчивостью он часами вдалбливал в меня партию, по много раз заставляя повторять музыкальные фразы и все-таки добился, что я хоть и с превеликим трудом, заучил требуемое и смог репетировать под оркестр. Не легко пришлось и Поль Марселю, который особенно внимательно следил за мной, за правильностью вступления, за тем, чтобы я соблюдал музыкальные паузы, не сбивался с ритма, не забегал вперед и не отставал.
Портнихи сбились с ног, заваленные шитьем костюмов восточного безразмерного покроя. Моя одежда шилась из шелка и сатина и выглядела исключительно нарядно и богато.
В прозрачно-тонкие ткани нарядили мою партнершу, очаровательную Анжель /Н. Белицкая/, расположения которой по сюжету оперетты добивается старый селадон махараджа Геквар.
Художники Лавров и Нейман не пожалели красок и цветных материалов, чтобы пышно и броско оформить сцену, перенести зрителей в атмосферу таинственного и загадочного востока... Часами трудился на сцене электрик Доббельт, подбирая световые эффекты.
Мое появление в первом акте художники решили произвести весьма эффектно. Изготовили красочный паланктин, обшили его пурпурными бархатными занавесками. Под музыку Ипполита-Иванова «Кавказские эскизы», черные рабы на плечах выносят паланктин с сидящим внутри Гекваром. Сбоку идут с огромными опахалами слуги магараджи, за ними его приближенные.
Ничто, казалось, не могла помешать выпуску спектакля в назначенный день, как вдруг...
За три дня до премьеры у меня неожиданно распухла левая щека. Образовался флюс, который с каждым часом все увеличивался и увеличивался. К вечеру щека раздулась настолько, что заплыл левый глаз и скривился рот. С перекошенной физиономией пришел на следующее утро в кабинет Баранова и как смог заявил, что ни на генеральной репетиции сегодня вечером, ни на завтрашней премьере играть не смогу и прошу перенести премьеру на несколько дней позже, пока не спадет опухоль.
Вместо того, чтобы посочувствовать и спокойно, в деловой обстановке обсудить создавшееся положение, посоветовать, к кому обратиться за помощью, Баранов накинулся на меня так, как будто бы я сам виноват в опухоли и умышленно не предпринял мер, чтобы ее ликвидировать.
- О переносе спектакля не может быть и речи! Даже не заикайтесь! Этого я не допущу! Отправляйтесь на репетицию, а вечером сходим к зубному врачу.
- Но я с трудом открываю рот, говорить не могу, не то, что петь.
- Идите на сцену, - послышался черствый ответ Баранова, - ничего не знаю. Выполняйте распоряжение!
На сцену я пошел, но игры никакой не получилось, в основном просидел за кулисами.
Вечером вместе с Барановым мы пришли в кабинет зубного врача. Больше всего говорил Баранов. Его интересовало только одно: надо сделать так, чтобы завтра, к генеральной репетиции, опухоль исчезла.
Молоденькая дантистка чувствовала себя очень неловко, не зная, что посоветовать.
- Видите ли, флюс исчезнет сам по себе через два-три дня...
- Ждать нельзя, - перебил её Баранов, - неужели нет никаких средств, чтобы ликвидировать опухоль?
Врач попросила меня открыть рот. Проверила зубы, смазала какими то лекарствами воспаленные десны.
- Есть одно средство, но мне не хотелось бы его применять, - произнесла она застенчиво, - попробуем удалить заболевший зуб. Но это крайняя мера, зуб еще не настолько плох, чтобы его рвать...
- Рвите сразу же, - перебил её Баранов, - если это необходимо для исчезновения опухоли.
Тут я не выдержал и вмешался в их оживленный разговор:
- На каком основании, Иван Герасимович, вы распоряжаетесь моим зубом? В конце концов, только я волен сказать последнее слово...
Баранов тут же сменил тон. Он уже не приказывал, а просил заискивающим голосом. Стал убеждать меня пойти на эту крайнюю меру во имя спасения спектакля. Не стесняясь присутствия врача, обещал мне продуктовый паек и пять дней отдыха после премьеры.
Двадцать девятого апреля 1945 года (по совпадению 29 апреля четыре года назад меня арестовали) ради искусства в возрасте сорока двух лет я потерял свой первый зуб. Буквально «по щучьему велению» и Баранову хотению, опухоль начала спадать и к началу генеральной репетиции почти полностью исчезла.
Внешне спектакль выглядел прекрасно. Художникам бесспорно удались красочные декорации, костюмерная блеснула стильными восточными костюмами, в таинственном свете разноцветных лампионов искрились сказочные танцы, весь антураж спектакля отличался богатством музыки, красок, света. Не хватало одного – хорошей, продуманной, интересной игры некоторых главных персонажей оперетты. Самокритичность заставляет меня признаться в ошибках, или, как говорят в театральном мире, накладках, которые, как я предполагал, должны были произойти. Все-таки я сел не в свои сани. Когда, с позволения сказать, пел, превращался в столб. Выключался из игры, забывая про общение с партнерами. Вероятно на моем лице, хотя и обильно покрытом гримом, можно было разглядеть растерянность и беспомощность. Никогда я так не волновался и не переживал за свою роль. В двух местах забыл текст вокала и пропел какую-то чушь, напортачил в танцах и ниже своих способностей сыграл веселые сцены объяснения в любви с Анжель.
Через две недели с трепетом взял в руки газету «Лес-стране!» за № 18(103) от 15 мая
1945 года, в которой имелась рецензия на наш спектакль, ожидая разгромной статьи в адрес тех, кто сел не в свои сани. К изумлению, рецензент оказался довольно милостив. Вот, что он написал:
« Первого мая с.г. репертуар театра Вятлага обогатился еще одной постановкой – «Жрица огня» В. Валентинова. Этой постановкой театр еще раз продемонстрировал свою способность умело, со вкусом решать задачи опереточного искусства. В спектакле зритель с удовольствием видит талантливых актеров театра А. Ламан, В. Козлова, С. Сахарова в совершенно новом амплуа и с удовольствием отмечает, что артисты дают стильные, законченные образы. Хорошо справилась с ролью Анжель артистка Белицкая. Легко, без напряжения, с большим мастерством провела она сцену на пиру у магараджи. Рост этой молодой актрисы бесспорен. Спектакль заставляет оценить большую серьезную работу, проведенную музыкальными руководителями и коллективами оркестра и хора. И, наконец, верными себе в этой постановке остается коллектив художников и костюмеров, добросовестно справившийся с оформлением и стилизацией спектакля. Однако следует отметить, что в «Жрице любви», такие одаренные актеры, как Рацевич и Касапов не сумели создать запоминающиеся образы магараджи и Малхара. В целом спектакль оставляет хорошее впечатление и смотрится с удовольствием».
Через несколько дней после премьеры «Жрицы огня» в состав театра был принят бас Большого театра Иван Сердюков, осужденный за то, что попал в оккупационную немцами зону под Москвой. По словам Сердюкова, которому к тому времени было за шестьдесят, он до революции выступал вместе с Шаляпиным.
С большим вниманием, тепло и сердечно встретили жители Соцгородка выступление Сердюкова на очередном концерте культбригады. Артист покорил слушателей музыкальностью и культурой исполнения, приятным бархатным басом, отличным мастерством и техникой передачи оперных арий и таких популярных произведений, как «Эллегия» Масне и «Заздравный кубок» Бетховена.
Наличие в нашем театре оперных певцов: А. Ламан, Е. Коган, В. Тихонова, С. Сахарова, П. Горского, А. Шаховцева позволило художественному совету говорить о постановке несложных опер.
Вначале взяли популярную, но не очень сложную оперу Верди «Травиата» с такими исполнителями главных ролей: Виолетта – А. Ламан, Альфред – А. Шаховцев, Жермон – П. Горский, доктор – И. Сердюков.
Фото.«Травиата» : Виолетта – А. Ламан, Альфред – А. Шаховцев
Не так то легко было перестроиться с опереточного жанра на оперный. За исключением трех-четырех музыкантов, никто не играл в симфонических оркестрах, никогда не сопровождал оперные спектакли. Больше всего выкручиваться приходилось дирижеру оркестра Поль Марселю. Имея в своем распоряжении пятнадцать музыкантов, он должен был добиться оперного звучания оркестра, в котором отсутствовали такие необходимые инструменты, как скрипка-альт, контрабас, вторая виолончель, а у духовиков – фагот, флейта, валторна, бас. Очень кстати в театр приняли таллинскую пианистку Пипенберг, которую сразу же ввели в состав оркестра. Нуждался в пополнении и хор, в который мобилизовали всех свободных вокалистов и даже драматических актеров, имевших голос и слух.
Погрешностей в исполнении «Травиаты» оказалось немало, но, тем не менее, опера понравилась, Зрители с наслаждением слушали пение А. Ламан и П. Горского, любовались темпераментными испанскими танцами в постановке балетмейстера Брауземана и с неослабевающим вниманием слушали чарующую музыку Верди.
Теплый прием «Травиаты» позволил коллективу театра и дальше дерзать в области оперного искусства. По рекомендации Сердюкова, взялись за постановку оперы «Русалка» Даргомыжского. Печатные программки в типографии вовремя не заказали и мне пришлось на первых показах оперы стать комментатором – рассказывать о творчестве Даргомыжского, знакомить зрителей с содержанием оперы и играющими актерами.
Перед первым показом оперы, уже готовый к своему выступлению, я зашел в гримировочную. Все участники тщательно накладывали себе грим и только одетый в лохмотья Сердюков, играющий роль мельника, ничего не делал, скучая, разглядывал себя в зеркало. Естественно я поинтересовался, почему он себя не гримирует, на что получил поразивший не только меня, но и всех присутствующих ответ:
- Я не умею гримироваться...
- Не может быть, Иван Алексеевич, - вырвалось у меня, - вы пели с Шаляпиным, а Шаляпин не только сам прилично гримировался, но и охотно учил других певцов и актеров этому искусству.
- Ну, то Шаляпин, а то мы... Не надо сравнивать... Нас обычно гримировал театральный парикмахер.
Долго раздумывать не было времени. Я сбросил с себя фрак, засучил рукава сорочки и принялся гримировать Сердюкова. Приходилось очень спешить. В зале раздался первый звонок. Как на зло попалась коробка со старым, засохшим и грязным гримом. Спасибо, выручила своим комплектом гримировальных карандашей уже загримированная Ламан.
Пришел недовольный чем-то Баранов. Увидав, что я не успеваю загримировать Сердюкова, стал упрекать меня в бездеятельности, что по моей вине задерживается начало спектакля. Это меня возмутило:
- Скажите спасибо, что я по собственной инициативе зашел в гримерочную. Мог по третьему звонку занять свое место на кафедре перед сценой. Кто тогда гримировал бы Ивана Алексеевича? Прежде, чем набрасываться, разберитесь, в чем дело. Лучше задержите начало на пять-десять минут. Все равно, пока мельник не будет готов, начинать оперу нельзя.
Баранов молча выслушал мой довольно резкий ответ и вышел из гримерочной. Ровно через пятнадцать минут он опять зашел в гримерочную и, увидав неузнаваемо загримированного Сердюкова в сложном образе сумасшедшего старика-мельника, засиял от удовольствия и, как ни в чем не бывало, деликатно спросил:
- Теперь можно начинать спектакль?
Спектакль начался и, надо сказать, произвел неизгладимое впечатление не только на зрителей, но и на нас актеров. Может быть мы, как более искушенные в искусстве, сильнее почувствовали всю отточенную и филигранную отделку звука у Сердюкова в каждой музыкальной фразе. Сердюков не только отлично справился с трудной партией мельника, но и обнаружил незаурядные актерские данные. Теперь нас не надо было убеждать, что такой актер действительно мог дублировать Шаляпина в «Русалке» на прославленной оперной сцене в Москве. Опера имела несомненный шумный успех у зрителей.
Следующей оперой, которую мы готовили к постановке, должен был стать «Севильский цирюльник». Но постановка была сорвана из-за отъезда из Вятлага дирижера нашего оркестра Моль Марселя, освободившегося из заключения в связи с окончанием срока, определенного судом. Уже в его отсутствие поставили несколько сцен из оперы Гуно «Фауст» и на этом постановка оперных спектаклей закончилась. Кроме того, в «Фаусте» нас и публику разочаровал Сердюков. У всех сложилось впечатление, что роль Мефистофеля он до конца не выучил и поэтому играл из рук вон плохо. Уже после моего освобождения из лагеря, Сердюков, имевший восемь лет заключения, ещё оставался в театре. Свободы он так и не дождался. Отчего-то заболел и умер в Пятом лагпункте.
Когда Поль Марсель, очень довольный окончанием лагерных мытарств, быстро сложил с себя полномочия дирижера оркестра, перед директором и художественным руководителем театра Барановым, встала дилемма найти ему замену. Кто встанет за дирижерский пульт в оркестре театра? Сначала хотели оставить Поль Марселя. Но никакие уговоры не помогли. Поль Марсель категорически отказался оставаться в Соцгородке, не смотря на обещание высокой зарплаты и квартиры.
Не согласился на дирижерскую должность и заместитель Поль Марселя Вязовский, считая, что не может оставить оркестр без первой скрипки.
Тогда Баранов заявил на художественном совете, что он коммунист, а коммунисты должны справляться с любой работой и поэтому он берет дирижирование оркестром на себя... Нас это поразило, как гром среди ясного неба. Но Баранов был непоколебим. Еще не будучи сотрудником НКВД, он руководил самодеятельным оркестром народных инструментов. Попав в Вятлаг, на Первый лагпункт, организовал там подобие оркестра из заключенных музыкантов. В оркестре были самые разнообразные инструменты, вплоть до мандолин, гитар, гармошек и тому подобных инструментов.
Пользуясь тем, что Поль Марсель, из-за не оформления проездных документов, задерживается на несколько дней, Баранов уговорил его дать несколько уроков по теории музыки, чтобы усовершенствовать свои знания в области дирижирования.
Ученик, которому было за сорок лет, удивил Поль Марселя настойчивостью, исключительным старанием и примерным усердием. Перед отъездом Поль Марсель поделился с нами впечатлениями от занятий с Барановым, сказав, что он очень музыкален и если не сразу, то спустя некоторое время, накопив опыт и подкрепив его теоретическими знаниями, с успехом заменит его за дирижерским пультом.
С Поль Марселем, уходящим из нашей лагерной жизни, меня связывала многолетняя дружба. Я знал о нем практически все и весьма беспокоился о его здоровье. Я знал, что он болел эпилепсией. А случилось это так.
Культбригада отправлялась на спектакль в Соцгородок на 13 представление оперетты Кальмана «Баядера». Не правда ли настораживающая цифра, вызывающая у многих людей неприятные ассоциации? Я шел впереди, рядом шагал Поль Марсель, сзади следовала группа актеров, мужчин и женщин. Замыкал наше шествие охранник с карабином. Вели ни к чему не обязывающие беседы, говорили громко, смеялись непринужденно.
Вдруг нашу дорогу перебежала невесть откуда взявшаяся черная кошка. Женщины остановились, не желая идти дальше. Послышались тревожные реплики: «Черная кошка к несчастью», «Быть сегодня беде!», «Провалим спектакль...» и подобные измышления. Особенно усердствовали Коган, Исаева и Иванова. Они категорически отказывались идти дальше, призывая нас всех свернуть с улицы и окольными путями, можно сказать огородами, продолжать движение. Спокойный охранник не принимал в наших дебатах никакого участия, стоял в стороне, отрешенно оперившись на карабин.
После долгих препирательств, когда даже редкие прохожие стали обращать на нас внимание, удалось увещевать женщин не поддаваться мещанским предрассудкам и идти дальше той же дорогой.
- Ох, смотри, Рацевич, - с неохотой сдаваясь, проговорила Коган, - не к добру все это, народные приметы не врут!
Благополучно дошли до дома культуры и занялись спектаклем. В приготовлениях к «Баядере», в которой я играл роль Пимпринетти и одновременно вел спектакль, совершенно забыл про случай на дороге и про то, что оперетта идет в тринадцатый раз.
За несколько минут до начала, одетый во фрак Поль Марсель, разговаривал на сцене с художником Лавровым. Я подошел к ним предупредить, что даю третий звонок и всем надо быть готовым к началу спектакля.
- Иду, иду, дорогой Степанчик, - произнес Поль Марсель. Он всегда так меня называл, когда у него было хорошее настроение, - «Начнем, пожалуй!» - пропел он фразу из «Евгения Онегина» и вдруг неожиданно для всех и для меня рухнул на пол. Не упал, а именно рухнул, рухнул как спиленное под корень дерево, жестко и хлестко. По его телу пробегали судорожные конвульсии, изо рта показалась пена. Все, кто был на сцене, в ужасе оцепенели, не зная, что делать, как помочь несчастному.
- Типичный припадок эпилепсии, - послышался из-за моей спины спокойный голос Ламан, - не трогайте его, ничего делать не надо. Через некоторое время припадок пройдет, и он придет в себя.
Действительно, через несколько минут судороги прекратились, Поль Марсель пришел в себя, открыл глаза, но встать не смог из-за большой слабости. Мы осторожно подняли его и вынесли за кулисы.
Концерт надо было начинать, а дирижера не было. Нам предстояло самим принимать решение, ибо Баранов в тот раз на спектакле отсутствовал. Ожидать, когда больной наберется достаточно сил для дирижирования оркестром, было бессмысленно. Откладывать концерт было не в наших полномочиях.
На помощь пришел кларнетист оркестра Степан Туз, опытный музыкант, игравший много лет в Харьковском оперном театре, и согласившийся дирижировать оперетту пока Поль Марсель не придет в себя.
Ко второму акту Поль Марсель полностью пришел в себя, как будто ничего не произошло, спустился в оркестровку и благополучно довел спектакль до конца.
Возвращались в неплохом настроении той же дорогой. Коган, не сдерживаясь, всю дорогу язвила по моему адресу, вспоминала про черную кошку, 13 число постановок «Баядеры», никак не могла простить мне упреков в мещанских предрассудках.
- Так кто же все-таки оказался прав, - не без ехидства заявляла она, - теперь сами можете убедиться, насколько действенны народные приметы...
Гастроли по Кайскому району
О музыкально-драматическом театре Вятлага знали далеко за его пределами. Заявки на его приезд поступали из крупных совхозов и промышленных центров Кайского района (Вятлаг входил в административные границы этого района). Но оперативно-чекистский и политический отделы управления категорически возражали против поездок за пределы Вятлага по режимным соображениям: вне территории лагеря требуется усиленный режим, дополнительный конвой, не все могут получить разрешение на выезд за пределы Вятлага, для проживания среди вольных потребуются особые бытовые условия и прочее и прочее.
Но вопрос о гастролях вне лагерей помогло решить вмешательство нашего мецената, полковника Кухтикова. По его личному распоряжению, нам дано было право совершать гастрольные поездки по всему Кайскому району с соответствующей охраной и прочими условностями, ограничивающими свободную жизнь от жизни заключенных.
Первый выезд в свободный мир состоялся в поселок Рудничный, отстоящий на три километра от границ Вятлага, невдалеке от Первого лагпункта. Разрешение получили все, без исключения, работники театра. Предварительно нас основательно проинструктировали, как вести себя среди вольного населения. Запрещалось всякое общение, при деловых встречах мы не имели права беседовать на отвлеченные темы и даже вскользь касаться лагерной жизни. Чтобы не обращать на себя внимание, конвоиры были одеты в штатское и при себе имели пистолеты вместо винтовок.
Поселок Рудничный состоял из маленьких деревянных домиков, разбросанных в беспорядке где и как попало. Покосившиеся стены и провалившиеся гнилые крылечки, покоробившиеся дощатые крыши наводили унылые мысли. Немощеные улицы утопали в жидкой грязи. Воздух был пропитан копотью и угольным смрадом. За околицей высились деревянные корпуса предприятия. Земля чернела от сажи и копоти, - вот что представлял собой рабочий поселок Рудничный, где нам предстояло три дня выступать в полуразвалившимся деревянном клубе, помещение которого убиралось от вековой пыли от случая к случаю по приезде какой-либо захудалой самодеятельности.
Конвой предупредил, что уходить из клуба без разрешения запрещается, спать будем прямо в зале на скамейках, ходить в столовую только в организованном порядке в сопровождении конвоя.
Кормили в нескольких столовых. В лучшей, для инженерно-технического состава, столовались ведущие артисты театра. Рабочие столовые были предоставлены музыкантам, хористам, танцорам. Откровенно говоря, на некоторых лагпунктах во время гастрольных поездок, кормили лучше.
На следующее утро, после прибытия, я отпросился в госпиталь пленных немцев, для согласования времени нашего выступления там. Главного врача на месте не оказалось. Договорился с одной из лечащих врачей, молодой и энергичной женщиной, которая попросила включить в программу концерта номера, понятные и близкие немцам. Концерт состоял из вокальных, музыкальных и танцевальных номеров. Показывали сценки из оперетт, знакомых немцам авторов Кальмана, Эрве, Зуппе, Штрауса. Хореографическая группа танцевала тирольский, венгерский и испанский танцы. Впервые за время нахождения в плену, немцы вживую слушали знакомые мелодии и танцы. Многие были растроганы до слез. По окончании концерта, эта же врач во всеуслышание поблагодарила нас за доставленное удовольствие и незаметно для окружающих сунула мне в руку небольшой пакет, как позднее оказалось с табаком.
Вечером мы давали концерт в клубе. По окончании концерта, за кулисы пришел совершенно незнакомый нам мужчина, разыскал меня и сказал:
- После того, как переоденетесь, пойдете со мной. С конвоем я договорился. Сам вас заберу и сам верну обратно.
Приход неизвестного, в категорической форме предложившего мне идти с ним куда-то, меня не на шутку насторожил. Я у него спросил, по какому случаю и куда я должен с ним идти. Ответил он мне уклончиво: «Когда придем на место, увидите».
Я переоделся и мы пошли. Наши конвоиры, действительно не возражали, из чего я сделал вывод, что это одна шайка-лейка. В потемках шли по поселку, какими то закоулками. Вошли в продолговатый одноэтажный дом. В коридоре было так темно, что мой провожатый несколько раз зажигал спички, чтобы сориентироваться, куда идти. Неожиданно, без стука и предупреждения он открыл одну из дверей и мы очутились в небольшой комнате, где за письменным столом сидел, как я вскоре убедился, одетый в гражданскую форму оперуполномоченный поселка Рудничный. Это был брюнет, еще сравнительно молодой. Он вежливо предложил мне сесть на одинокий стул, стоящий возле двери.
- Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, - заученно чеканя слова, произнес уполномоченный.
Я ответил.
- Зачем вы утром один, без конвоира, направились в госпиталь к пленным немцам?
И на этот вопрос последовал исчерпывающий ответ.
- Вы давно знакомы с женщиной-врачом, организовавшей вам концерт?
- Первый раз сегодня утром её увидел.
- Что она вам передала по окончании концерта?
Совершенно искренне, ничего не утаивая, я рассказал, как прошел наш концерт, с каким огромным интересом отнеслись к нему пленные, как сердечно и тепло от их имени благодарила нас женщина-врач и в заключение презентовала артистам пачку табака.
- А что еще она вам передала?
- Абсолютно ничего!
- Вы ей что-нибудь передавали?
- Нет!
- Гражданин Рацевич! Разве вас не предупреждали перед выездом из Вятлага, что вам категорически запрещается общаться с гражданским населением, что-либо от него получать или передавать?
- Совершенно справедливо! Мой разговор с врачом носил чисто деловой характер и касался исключительно только предстоящего концерта. Ни о чем постороннем не говорилось ни слова. Я не считаю зазорным, что принял от неё в знак внимания не к себе, а к выступавшим артистам, этот скромный подарок.
- Как вы поступили, получив пакет?
- Поблагодарил от имени коллектива театра.
- Где сейчас этот пакет?
- Мы разделили табак среди курящих и каждый получил свою долю.
Поняв, что в этой истории замешан практически весь мужской коллектив театра, оперуполномоченный счел за благо не раздувать дело. Да и с Кухтиковым тягаться ему было не под силу. Поэтому я отделался строгим внушением, чтобы ни я, ни кто-то другой из нашего коллектива не смел ничего и никогда принимать от жителей поселка.
На обратном пути ни словом не обмолвился с сопровождавшим меня чекистом, видимо правой рукой местного оперуполномоченного. С тяжелым сердцем, мерзостным настроением возвратился я в клуб. Донимал навязчивый, мучительный вопрос: кому понадобилось быть доносчиком, что плохого было в том, что я принял на весь коллектив честно заработанную четвертушку табака.
Когда обо всем случившимся поведал своим товарищам, то все без исключения пришли к выводу, что стукач нашелся среди военнопленных, бывших на концерте. Значит и в их среде, как и у нас, процветают доносы. Ради мнимого собственного благополучия запросто могут продать, оклеветать, способствовать гибели.
На этом история с табаком закончилась. По возвращении в Вятлаг меня никто про этот случай не спрашивал. До следующей гастрольной поездки в поселок городского типа Кирс, пока управление Вятлага согласилось на выезд, прошло довольно много времени. Кирс располагался в двадцати километрах от Вятлага. Это был довольно крупный центр Кайского района с плавильными заводами. Представители администрации Кирса насколько раз приезжали в Соцгородок с просьбой ускорить приезд театра, так как с наступлением лета начинался период огородных работ, когда все население Кирса трудилось на приусадебных участках, заготавливая продукты питания на зиму. Наконец все условия были обговорены и соблюдены, решено, кому можно, а кому нельзя выезжать за пределы Вятлага, и наш театр оправился на гастроли в Кирс.
В Кирсе для жилья нам предоставили одноэтажный деревянный дом, видимо когда-то служивший общежитием, в котором мы устроились с большими удобствами, а не так, как в поселке Рудничном. Во всем наблюдалась чистота и уют. Каждый имел кровать с постельными принадлежностями. Кормили обильно, вкусно, всех в одной столовой.
На гастроли мы привезли свои лучшие постановки: «Сильву», «Марицу», «Свадьбу в Малиновке», «Цыганский барон» и драматические произведения «Без вины виноватые» и «Хозяйка гостиницы».
За неделю пребывания в Кирсе дали семь вечерних и четыре дневных представления. Изрядно устали. Еще бы, каждое утро проводилась обязательная репетиция. В два часа дня начинались дневные спектакли, с семи вечера – вечерние. Успевали только поесть и после обеда чуть-чуть вздремнуть. Я, например, был занят во всех спектаклях и опереттах.
Руководство завода предложило провести экскурсию по предприятию, устроить встречу рабочих с артистами, но ничего не получилось из-за отсутствия свободного времени. Дальше клуба и столовой мы нигде не были, поселка так и не увидали.
Билеты на наши концерты были раскуплены еще до приезда. Играли мы в помещении клуба, которое раньше было большим каменным храмом. Сцена находилась как раз на месте бывшего алтаря и акустика зала позволяла говорить и петь, не напрягая голоса. Зал вмещал семьсот человек, но на представлениях всегда присутствовало до девятисот зрителей.
Первым спектаклем показывали «Сильву». Жители Кирса никогда не видели у себя оперетту. Восторгам не было границ. Не обошлось и без курьезов. Так, сидевший в первом ряду гражданин, захмелев от музыки, арий и танцев, глядя на Сильву, со слезой в голосе произнес на весь зал: «Эх! Мне бы такую женщину!», чем вызвал бурю восторга, и даже аплодисменты зрителей.
На прощание нами был дан сборный концерт из трех отделений. Как ведущий в конце трехчасового выступления, я обратился в зал со словами благодарности за теплый прием и внимание. До отказа заполненный зал устроил всем артистам, вышедшим на авансцену, бурную овацию. Тут и там раздавались крики «Браво», «Бис». Публика скандировала «Молодцы», «Спасибо»...
Возвращались в Вятлаг в отличном настроении, вполне удовлетворенные и материальным успехом. За вычетом расходов на транспорт и недельное пребывание в Кирсе, не текущий счет театра было перечислено свыше двадцати тысяч рублей.
Уезжали пассажирским поездом. Декорации, реквизит, ящики с костюмами погрузили на стоявший на запасных путях почтовый вагон, который потом прицепили к пассажирскому составу. Ответственность за сохранность реквизита возложили на двух оркестрантов, закадычных друзей и шутников Николая Лебедева и Владимира Титкова. Они так и ехали в этом вагоне, окруженные софитами, кустами, деревьями. Из почтового вагона можно было свободно выходить в пассажирский, что они и сделали, заказав себе чаю в почтовый вагон. Молоденькая проводница, принеся чаю, пришла в восторг от бутафории и позвала свою сменщицу, посмотреть на чудеса сцены. Софиты они приняли за фотоаппараты и стали просить друзей их сфотографировать на память. Друзья не растерялись, но потребовали оплаты за труды в виде вина и закуски. Девушки не заставили себя долго упрашивать, вмиг исчезли и через некоторое время вернулись с авоськой, в которой лежали бутылка самогона, соленые огурцы, черный хлеб.
Приготовление к «фотографированию» заняло несколько минут. Из угла вагона вытащили самый большой прожектор, накрыли его куском темной падуги. Проводницам было невдомек, как это в темном вагоне можно фотографировать.
Некоторое время заняло размещение фотографируемых перед «объективом фотоаппарата». Титков встал за штатив, Лебедев ходил вокруг девушек, выбирая наиболее удачные позы.
- Так, курносенькая, поверните голову, чуть-чуть вбок. А вы, беленькая, встаньте рядом и делайте вид, что глубоко задумались о смысле жизни. Подоприте подбородок кулачком, так, так, ну прямо Роден...
- А что, если им встать в обнимку, устремиться томным взором прямо в «фотоаппарат»? Я думаю, это будет весьма оригинально. Как вы считаете, Николай Ильич? – спрашивал Титов из-за прожектора, едва сдерживая смех.
- Нет, Владимир Степанович, я думаю, что это уже не модно и выглядит по мещански. Раскрепощеннее надо девочки, раскрепощеннее...
Так они мучили бедных проводниц, пока те совсем не растеряли последние остатки девичьей гордости и не сдались на милость победителей в лице галантных Титова и Лебедева. Расставаясь, ребята попросили адреса девиц, чтобы знать, куда отправить «готовые фотографии».
До станции Лесная мы доехали часа за два. Во время разгрузки вагона с декорациями все обратили внимание на чрезмерно суетливых Титкова и Лебедева, заплетающимися языками пытавшихся отдавать четкие и решительные указания. Всем стало ясно, что оба под изрядным хмельком, а на Пятом лагпункте они рассказали нам, как стали профессиональными лже-фотографами, соблазнили девушек, да еще и самогон заработали. Нашему смеху не было конца и еще все долго вспоминали их похождения на гастролях в Кирсе.
Враг покинул Нарву.
Поздним вечером 26 июля 1944 года, когда товарищи давно спали, я старательно записывал в свой дневник события прошедшего дня театральной жизни. Работалось легко, никто не мешал, из репродуктора, висевшего на стене доносилась музыка, с нар неслось монотонное посапывание спящих, кто что-то бормотал во сне.
Перед тем, как лечь спать, решил прослушать сводку последних известий с фронта. Вдруг музыка прекратилась и голос Левитана, как всегда торжественно и внушительно произнес: «Сегодня, после упорных и ожесточенных боев, войска Ленинградского фронта, прорвав хорошо укрепленные вражеские позиции, освободили город Нарву!»... Сообщение было кратким, лаконичным, без комментариев.
В первый момент я растерялся, не зная как реагировать на столь огромную, неожиданную радость. Ведь освобожден город, в котором прошла практически вся моя жизнь, где у меня осталась мать и жена. Хотелось об этом кричать на весь барак, поднять всех на ноги, поделиться счастливым сообщением.
Но тут же подумал: «Ну, разбужу, посочувствуют, поздравят и что дальше... Нарва им всем так далека, как мне, скажем, Смоленск. Разве, что со мной вместе порадуется нарвитянка Ламан, но ее нет в бараке, она в женской зоне, а туда сейчас не попадешь, еще нарвешься на надзирателя и попадешь в карцер.
Писать дневник больше не мог. Мысли уносились за тысячи километров, к родным берегам Наровы. Мне уже рисовались отрадные картины.
В освобожденной Нарве жизнь входит в нормальное русло. Город по-прежнему слышит бой часов ратуши. Полным ходом работают Кренгольмская, Суконная, Льнопрядильная фабрики. Открылись магазины, государственные и городские учреждения. У городской пристани пришвартовался белоснежный пароход «Павел», сочным, продолжительным гудком приглашая июльским знойным утром прокатиться пассажиров в Усть-Нарву.
«Мечты, мечты, где ваша сладость»...
Разве мог я в ту минуту вообразить, что от Нарвы осталось лишь одно название, что город практически полностью разрушен, превращен в развалины.
Трейберг (пред. горисполкома).
Убрав в шкаф дневник, достал почтовые открытки, а их у меня скопилось около двух десятков, стал писать в Нарву, в Таллин, в Тарту своим родным, друзьям, знакомым, сообщая, что жив - здоров, работаю в театре, но никому не говоря, что нахожусь в заключении. Заранее знаю, что цензура такое письмо не пропустит. Обратный адрес давал на театр. Некоторые наши актеры так переписывались, хотя это было противозаконно, но пока благополучно сходило с рук. Три открытки, адресованные родным, опустил в почтовый ящик в Соцгородке, а остальные передал уезжавшему в Москву вольнонаемному и просил опустить их в почтовый вагон.
Через три недели пришел первый ответ от председателя Нарвского горисполкома Трейберга, с которым я был знаком еще в период буржуазной Эстонии. Кстати говоря, я ему не писал. Видимо кто-то из тех, кто получил мое письмо, передал его Трейбергу.
Письмо было кратким, официальным. Трейберг, от лица горисполкома, сообщал мне, что городская управа не имеет сведений о моих родных, так как город полностью разрушен, архивы сгорели, какая-либо статистика о наличии жителей в настоящий момент отсутствует. Тут же было указано, что службы горисполкома прилагают все усилия для созданий жизненных условий оставшимся и возвращающимся горожанам, обустраивая уцелевшие подвалы каменных зданий, восстанавливая то, что можно восстановить. Рабочих рук не хватает, для восстановления города привлекаются воинские части и немецкие заключенные. В конце письма Трейберг выражал надежду, что мне, как коренному нарвитянину, небезразлична дальнейшая судьба города и приглашал меня изыскать возможность скорейшего возвращения и принятия участия в восстановлении города. Я, в общем-то, был не против...
В корреспонденции центральной газеты, кажется в «Комсомольской правде», прочитал о страшных злодеяниях фашистов в Нарве. Перед тем, как отступить из города, они взорвали многие памятники архитектуры (Преображенский собор, Германовскую крепость, Немецкую кирху, домик Петра Великого и так далее) Из тридцати тысячного населения в городе никого не осталось. Навстречу входившим в Нарву советским войскам из руин вышли две полубезумные старухи.
К сожалению, в то время я не знал, что и Советская Армия внесла свою немалую лепту в разрушение города. Непрерывные бомбежки по практически пустому городу, в основном по жилым массивам старого города, доделали, то, что не успели сделать отступающие фашисты.
Старые Нарвские актеры.
Вскоре из Вильянди, куда эвакуировалась моя теща А.П. Башкирцева, я получил печальное известие: мою мать разбил паралич и она умерла, так со мной и не попрощавшись. Я был настолько, потрясен, что ничего делать не мог, все валилось из моих рук. В тот день мы играли «Марицу». Напрасны были мои просьбы перед Барановым, освободить меня от спектакля. Поставить другую вещь, где я не был занят или подменить меня дублером. Ничего не помогло, Баранов был непоколебим. Вероятно, никогда в жизни я не играл так плохо роль Пенижека, буффонадного комика, на протяжении всего действия оперетты заставлявшего зал хохотать. Мой смех рождался через сердечную боль – это понимали и сочувствовали все участники оперетты.
Из пришедших писем я много узнал о судьбах актеров Нарвского русского театра, в котором играл и сам.
Накануне оккупации немцами Нарвы от разрыва сердца, скоропостижно скончался главней режиссер театра А.В. Чарский. Во время бомбежки убило Б.В. Христофорова. Погибли М. Баранов и К. Кузьмин. В Таллине умерли В.И. Римский и его сестра Е. Васильева. Фашисты расстреляли О. А. Григорьеву. Позднее умерли: в Таллине Н. В. Белгородский, в Тарту К.М. Коровайков, в Вильянди А.И. Михаилов.
С отступающими немцами ушли В.И. Свободина и Ф.Т. Лебедев. Последний у немцев и умер.
В освобожденную Нарву вернулись: А.И. Круглов, который навсегда распрощался со сценой и всю оставшуюся жизнь посвятил медицине; А.А.Жукова, позднее переехавшая на постоянное местожительства в Сибирь и там скончавшаяся; Е.К. Вережникова, Н.И. Иванов, Я. Степанов-Хотынский, П.А. Карташов, В.В. Владимиров-Кундышев.
Вслед за арестованным в 1941 году А.А. Гариным, в заключении оказалась и его жена А.М. Скаржинская. Освободившись из заключения, она проживала в Таллине вплоть до своей смерти в 1967 году. Репрессировали также В.И. Зимина и В.Р. Домбровского. Об их дальнейшей судьбе мне ничего не известно.
На три года сокращают срок.
Никогда заключенного не покидают думы об освобождении, начиная с того момента, когда он переступает порог тюрьмы и вплоть до решения судебных органов, определяющих срок заключения, независимо от того, получает ли он десять, пятнадцать или двадцать пять лет. Даже будучи осужден, находясь в самых тяжелых условиях тюремного, лагерного режима, заключенный в редких случаях пессимист. Спасение заключенного состоит в том, что он свято верит, что никогда не отсидит свой срок до конца. Он живет слухами, «парашами» о якобы предполагаемых амнистиях, надеется на снижение срока, зачеты, досрочное освобождение, не прочь помечтать о пересмотре дела и о реабилитации. Даже рецидивисты, завсегдатаи тюрем и лагерей, отлично знающие порядки в заключении, чувствующие себя за решеткой как рыба в воде, не лишены веры в то, что скоро станут вольными гражданами и смогут продолжать темные и мокрые дела. На какие только ухищрения они не пускаются: травмируют себя, рубят пальцы, пьют керосин, его же впрыскивают под кожу. И все для того, чтобы стать инвалидом, получить актировку и выйти на волю.
Есть особая категория заключенных. Они необщительны, малоразговорчивы, ни с кем не дружат, в отказчиках не значатся, работают на производстве «ни шатко, ни валко», себя не перегружают, лишь бы заработать нормальную пайку и удовлетворительный приварок. Что у них на уме, никто не знает. Но в один прекрасный момент такой заключенный вдруг исчезает, испаряется, или, проще говоря, пускается в побег.
Случаи бегства из тюрьмы почти исключены, настолько там крепки замки и надежна охрана. Чаще бегут из лагерной зоны. При мне было несколько таких побегов.
Чаще всего бегут с производства, с лесоповала, при погрузка пиломатериалов в вагоны. Охрана самым тщательным образом проверяет каждую платформу, каждую гондолу. Сколько раз между бревен и пробсов находили спрятавшихся заключенных.
Чаще всего заключенные уходили в густом лесу задолго до окончания рабочей смены. Охрана, как правило, проверяет наличие людей в бригаде перед возвращением в зону. Пока беглеца хватятся, он уже далеко.
И все-таки уйти от преследования чрезвычайно трудно. По Вятлагу, всем его подразделениям, сразу же объявляется побег. Вся охрана и приданные войска приводятся в боевое положение. По «горячим» следам с собаками-ищейками пускается на поиски военизированная охрана того лагерного пункта, откуда бежал заключенный. Окружается и прочесывается лес. В поисках бежавшего участвует и местное население. Под страхом ареста, все жители обязаны немедленно сообщать о каждой подозрительной личности обнаруженной ими. Беглец не сможет зайти ни в одну избу, чтобы попросить есть, пить, потому что сразу же будет выдан властям. За пределами Вятлага, как и в любом районе страны, где находятся лагеря, есть охранный заградительный пояс, который проскочить беглецу не так то просто.
При обнаружении сбежавшего, охрана вправе применять оружие без предупреждения. Если беглеца захватили живым, то его доставляют в тот лагпункт, из которого он сбежал. Проводят допрос с пристрастием. Выясняют все обстоятельства побега, интересуются его товарищами, не было ли среди них пособников побега, вдохновителей, не замышляет ли кто такой же побег или уже кто готовится совершить его. Затем беглеца судят лагерным судом.
На Пятом лагпункте был такой случай. Имевший десятилетний срок и отсидевший шесть лет заключенный решил уйти в бега. Он ушел с лесной делянки при проведении лесопо валочных работ. Его поймали на четвертые сутки голодного, ободранного, не пытавшегося больше бежать и добровольно отдавшего себя в руки солдат. Лагерный суд присудил его к десяти годам исправительно-трудовых работ в особо тяжких условиях. Шестилетнее пребывание в лагере суд не принял во внимание.
В том случае, когда беглеца настигает пуля, его тело несколько дней лежит за вахтой на земле ничем не прикрытое для устрашения заключенных, направляющихся на работу и возвращающихся с неё. На утреннем разводе, при выходе в лес, заключенные слушают обращение начальства, заканчивающееся славами: « Тех, кто осмелится бежать, ждет неминуемая смерть!»
Каждый побег отзывается на заключенных ужесточением лагерного режима. Учащаются ночные обыски и проводятся они более тщательно, чем обычно. Отнимают любую железку, гвоздик, не говоря уже про ножики, за которые запросто можно надолго попасть в карцер. С особой тщательностью обыскиваю на вахте при выходе из зоны. Больше одной пайки хлеба с собой брать не разрешается. Найденные хлебные сухари, дополнительно надетое белье отбирается. Владельцев отобранных вещей после работы вызывают к оперуполномоченному для объяснений.
(Продолжение в следующем номере)