Литературная критика
РЕСКИН, ДЖОН (Ruskin, John) (1819-1900), английский писатель, искусствовед, поборник социальных реформ. Родился 8 февраля 1819 в Лондоне. Родителями Рескина были Д.Дж.Рескин, один из совладельцев фирмы по импорту хереса, и Маргарет Кок, приходившаяся мужу двоюродной сестрой. Джон вырос в атмосфере евангелического благочестия. Однако отец любил искусство, и когда мальчику исполнилось 13 лет, семья много путешествовала по Франции, Бельгии, Германии и особенно Швейцарии. Рескин учился рисунку у английских художников Копли Филдинга и Дж.Д.Хардинга и стал искусным рисовальщиком. Он изображал в основном архитектурные объекты, особенно восхищаясь готической архитектурой.
В 1836 Рескин поступил в Крайст-Чёрч-колледж Оксфордского университета, где изучал геологию у У.Бакленда. В 21 год отец выделил ему щедрое содержание, и они оба стали собирать картины Дж.Тернера (1775-1851). В 1839 Рескину была присуждена Ньюдигейтская премия за лучшую поэму на английском языке, однако весной 1840 его дальнейшее обучение в Оксфорде было прервано из-за болезни; у него началось кровотечение, в чем доктора усмотрели симптомы туберкулеза.
В 1841 Рескин начал дополнять написанное им в семнадцать лет сочинение в защиту живописи Тернера. Итогом стал пятитомный труд Современные художники (Modern Painters), первый том которого вышел в 1843.
Весной 1845 он предпринял путешествие через Швейцарию в Лукку, Пизу, Флоренцию и Венецию, впервые отправившись в путь без родителей, в сопровождении лакея и старика-гида из Шамони. Предоставленный самому себе, он почти освободился от протестантских предрассудков и испытал безграничный восторг перед религиозной живописью от Фра Анджелико до Я.Тинторетто. Свое восхищение он выразил во втором томе Современных художников (1846).
Сосредоточенно изучая готическую архитектуру, Рескин в 1849 опубликовал сочинение Семь светильников архитектуры (The Seven Lamps of Architecture). Характерный для Рескина нравственный ригоризм отвечал духу викторианской Англии, его идеи об "архитектурной честности" и происхождении орнаментальности из природных форм оставались влиятельными не одно поколение.
Затем Рескин обратился к изучению венецианской архитектуры. Вместе с женой он провел две зимы в Венеции, собирая материал для книги Камни Венеции (Stones of Venice), в которой намеревался дать более конкретное обоснование изложенных в Семи светильниках идей, прежде всего их морального и политического аспектов. Книга появилась в разгар бушевавшей в Лондоне "Битвы стилей"; поскольку счастье рабочего человека провозглашалось в книге одной из составляющих готической красоты, она стала частью программы сторонников готического возрождения, возглавляемых У.Моррисом.
Вернувшись в Англию, Рескин выступил в защиту прерафаэлитов, чья выставка в Академии в 1851 была воспринята враждебно. Рескин подружился с Д.Э.Миллесом, самым молодым и самым ярким прерафаэлитом. Вскоре Миллес и жена Рескина Эффи полюбили друг в друга, и в июле 1854, добившись расторжения брака с Рескином, Эффи вышла замуж за Миллеса.
Некоторое время Рескин преподавал рисование в Рабочем колледже в Лондоне, подпал под влияние Т.Карлейля. Уступая настояниям отца, Рескин продолжал работать над третьим и четвертым томами Современных художников. В 1857 он прочел в Манчестере курс лекций Политическая экономия искусства (The Political Economy of Art), позднее опубликованных под названием Радость навеки (A Joy for Ever). Из сферы искусствоведения его интересы в значительной мере переместились в область социального преобразования. Дальнейшее развитие эта тема получила в книге Последнему, что и первому (Unto This Last, 1860), знаменующей зрелость политико-экономических воззрений Рескина. Он ратовал за реформы в образовании, особенно в сфере ремесел, за всеобщую занятость и помощь старикам и инвалидам. В книге Последнему, что и первому выразился духовный кризис Рескина. Начиная с 1860 он постоянно страдал от нервной депрессии. В 1869 его избрали первым почетным профессором искусств Оксфордского университета. В Оксфорде он много работал, подготовил для студентов коллекцию произведений искусства в оригиналах и репродукциях. В 1871 Рескин начал выпускать ежемесячное издание "Fors Clavigera", адресованное рабочим и труженикам Великобритании. В нем он извещал об учреждении Компании св. Георгия, в задачи которой входило создать на неплодородных землях мастерские, где применялся бы только ручной труд, а также открыть рабочим из таких мест, как Шеффилд, красоту ремесленного производства и постепенно свести на нет губительные последствия промышленной революции 18-19 вв.
К концу 1873 душевное состояние Рескина стало сказываться на его лекциях. В 1878 его подкосила тяжелая и продолжительная душевная болезнь. Однако память ему не изменила, и последняя его книга, автобиография Прошлое (Praeterita, 1885-1889), стала, пожалуй, самым интересным его произведением.
Умер Рескин в Брантвуде (Северный Ланкашир) 20 января 1900.
Фрагменты из книги «Современные художники»
Перевод с английского Игоря Мокина
От переводчика
Фундаментальный труд английского искусствоведа и философа Джона Рескина (1819-1900) «Современные художники» был задуман как небольшая работа в защиту творческих принципов Тёрнера. Однако со временем она превратилась в огромный текст, который Рескин публиковал частями с 1843-го по 1860 год.
В предлагаемых вниманию читателей фрагментах Рескин описывает становление Тёрнера как художника и отмечает его несхожесть с мастерами прошлого, особенно с живописцами Ренессанса (в качестве примера он приводит Джорджоне). Для Рескина важно, чтобы у художника имелись убеждения и принципы, даже если они идут вразрез с общепринятыми канонами, что он здесь и обосновывает.
Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер
Недалеко от юго-западного угла рынка Ковент-Гарден несколько кирпичных домов, стоящих вплотную друг к другу, образуют подобие колодца, куда лишь изредка пробиваются солнечные лучи. Попасть в этот колодец можно с Мейден-лейн, через низенькую арку с железными воротами; если задержаться под ней достаточно долго, чтобы глаза привыкли к темноте, вы увидите слева узкую дверь. Раньше, открыв ее, можно было прямо пройти в парикмахерскую - ее окно, выходящее на Мейден-лейн, сохранилось, однако ныне уставлено бутылками, указывающими, на некий старинный манер, что здесь обосновался пивовар. Итак, восемьдесят лет назад тут было место изяществу (кто знает, было ли место радости?), отчего мальчик, родившийся здесь в 1775 году в день св. Георгия, вскоре стал проявлять интерес к миру Ковент-Гардена и все виденное вокруг обращать себе на пользу.
В мире этом не сыскать рыцарей и, судя по всему, не найти прекрасных дам; здешние одеты, мягко говоря, нескладно - непременно шляпы с перьями и платья с высокой талией, а кавалеры если чем щеголяют, то лишь пряжками на туфлях да париками. Такими людьми восхищаешься на холсте Рейнольдса, однако для маленького мальчика здесь едва ли найдется источник чистого наслаждения.
Впрочем, bello ovile dovio dormii agnello - не мужчины и женщины здесь прекрасны, но утренние лучи летнего солнца с клубящимися в них пылинками, капустные листья в лавке зеленщика, изборожденные глубокими морщинами, великолепные апельсины, которые продаются с тележки за углом, и берег Темзы минутах в трех от дома - если шагать быстро. Отнюдь не царские дары, однако кажется, что Англия не могла дать талантливому ребенку ничего лучше этого; во всяком случае, он любит их такими, как есть, и никогда не забудет. Высокая талия становится последним штрихом к его представлениям об античном идеале. На переднем плане его картин, где-нибудь в уголке, всегда найдется место для одного-двух пучков сочной зелени. В английском саду Гесперид сияют золотые апельсины, а огромные корабли, раскалываясь на части, рассыпают их по волнам целыми коробками. В чистом итальянском воздухе нередко стелется утренний лондонский туман, и хочется умереть на речном берегу, который нам дороже швейцарских озер и венецианской лагуны, - на берегу Темзы, глядя на скользящие по волнам паруса и вытащенные на песок баржи.
Давайте проследим, каковы необходимые следствия того, что мальчик рос в подобном окружении. Я полагаю, что к цвету и форме он был столь же чувствителен, как и Джорджоне (и даже более него, если только это возможно). Далее, уверяю вас, к людским страстям и горестям он оказался не менее восприимчив, чем к красоте природы, - он видел сердцем столько же, сколько глазами.
Поэтому он по-детски искренне любил все, в чем замечал схожесть с миром своего детства. Он не страшится даже уродливого - важно лишь, таит ли в себе видимое образы Мейден-лейн и берегов Темзы. Если они там есть, то Тёрнер создаст картину ради этого одного. Вот отчего он до самых последних дней мог вынести уродство, какого и мгновения не выдержал бы любой иной столь же чуткий человек. Глухие кирпичные стены, подслеповатые квадратные оконца, заношенное до дыр тряпье, человеческие типы, словно списанные с рыночных торговок, - его влекло отталкивающее, нечистое, будь то Биллингсгейт или Хангерфорд-маркет, черные баржи, заплатанные паруса или все, какие только бывают, виды лондонского тумана.
Его явно всю жизнь вело и питало это влечение, не скованное какими-либо условностями; всего заметнее это проявляется в его отношении к грязи. Венецианец никогда не изобразил бы нечто отвратительное, а Тёрнер пишет картину за картиной, запечатлевая предметы, испорченные копотью и дымом, покрытые сажей и пылью; здесь и борта старых судов, и чахлая придорожная трава, и навозные кучи, и сеновалы, и вообще неопрятность и неухоженность - спутницы честного физического труда. Более того, он не только не гнушался хламом и сором, он ценил и искал его - ибо им полон был Ковент-Гарден после рыночного дня. Иногда на картинах Тёрнера их не меньше, чем на лондонском рынке; поэтому же у него, как ни у кого другого, предметы на переднем плане всегда лежат в естественном беспорядке. Самая роскошная и тщательно выписанная растительность на его полотнах все же не застывает в идеальных контурах. Тёрнер наслаждается и видом сваленных в кучу камней, как и осыпями и галькой. Последние его слова, обращенные ко мне, были о пейзаже Сен-Готарда, которым он остался весьма доволен: «…груда камней, которую я решил изобразить».
Второй драгоценный плод ковент-гарденского воспитания - это чуткость и внимание к бедным. Как мы знаем, венецианцы их презирали; Тёрнер же, напротив, любил и, более того, понимал. Его представление о бедных было безошибочно верным и лишенным всякой романтики, ведь, когда ему доводилось прогуливаться по Мейден-лейн, изучая блики лунного света на зимнем пейзаже, он видел бедных не просто самих по себе, но и в их отношениях с богатыми. Он знал, о чем думают те и другие в радости и в горе и как они уживаются вместе. <...>
И вот судьбе было угодно, чтобы этот мальчик зажил настоящей жизнью; однажды летним вечером, испытав всевозможные приключения по дороге на север (благодаря чему он на всю жизнь полюбит поездки в дилижансе), он остается один среди йоркширских холмов. Впервые вокруг него лишь молчание Природы: ее свобода скрыта от него, но слава - ему явлена. Долгожданный покой: не грохочут тележки, не гудят недовольные голоса в задней комнате парикмахерской - только крик кулика в небесной выси и звонкое, будто колокольчик, журчание ручейка в тени от утеса. Долгожданная свобода. Глухие стены, темные решетки, огороженные поля, запертые на замок сады - все исчезло, словно во сне узника, и вокруг, сколько хватает глаз и сколько можно пройти пешком, - одни торфяники и облака. Долгожданная красота: вот она, здесь, в этих пустынных долинах, а не у людей! Не только их бледные лица, изможденные или ожесточенные, не только мириады несовершенных человеческих существ создал Господь. Здесь сотворенное Им пребывает в первозданном совершенстве: гордая высь порфирных скал, и голубизна речных заводей, и нежная блестящая листва деревьев, и пронизанный вечерним солнцем туман на нескончаемых холмах.
Красота, свобода и покой. Но нашелся и другой учитель, поважнее этих. Там, в Кирксталльской часовне, он слышит мудрую проповедь о судьбе и о жизни. В той самой часовне, где в озерце темной воды отражаются колонны хоров, где, никем не тревожимые в своем покое, лежат быки и неяркое солнце превращает их пятнистые шкуры в священнические облачения, а порывы вечернего ветра с лугов, напоенного запахом тимьяна, ерошат их белую пушистую шерсть.
Задумаемся о том, сколь важна оказалась для него встреча с прошлым, и сравним это с влиянием архитектуры родного города на Джорджоне. Тогда в Венеции безусловно хватало и старых зданий, но руин не было. Их сносили, чтобы строить новые дома - причем так же быстро, как и в нынешнем Лондоне; однако новые здания оказывались еще грандиознее и прекраснее прежних, и сам Джорджоне мальчиком с радостью помогал строителям возводить стены. Поэтому он и вообразить себе не мог, что сила человека и красота труда не вечны, ведь итальянские города, разрастаясь на холмах и равнинах уже три сотни лет, становились все великолепнее. Он видел только мощь и бессмертие и рисовать мог лишь их; его образ человека - неувядающая спокойная сила, одухотворенная искрой жизни.
Тëрнер же видел ровно противоположное. Всю скудость, бесцельность, неприглядность созданного современниками; глинобитные домишки с тонкими стенами, каркасом из реек, тесными чердаками - балаганы на мрачной Ярмарке Тщеславия, средоточие низменных забот.
Однако на холме Уитби и у Болтонского ручья остались следы иного труда. Там жили люди, умевшие строить, и не ради дня сегодняшнего. Но тогда ради чего? Их твердая вера, крепкие руки, бодрый дух - неужели от них только это и осталось? Вот вершина деяний твоих на земле! - совиное гнездо, откуда разносится печальное уханье, и обнажившиеся ребра полуразрушенных арок на скале над морским берегом, окутанным бледными полосами тумана.
Как Джорджоне видел одну только силу, Тёрнер - лишь человеческие слабости и пороки. Тёрнер знал людей, недостойных, недолговечных, знал плоды их труда, жалкие, разрушающиеся. У венецианца красота - в уверенности и гордости человека, у Тёрнера - в запустении, оставленном венцом творения после себя, в унижении, им испытанном.
Так в одночасье определились и судьба, и смысл всего его творчества. Он должен стать певцом природы, ведь красота только в ней; но также и певцом труда, страданий и угасания людей: вот открывшаяся ему истина, великая в своей человечности.
Их труд, печаль, смерть. Запомним эти три слова. Труд: на море и на суше, в поле и в городе, у горна и печи, за штурвалом и за плугом. Ни деланная беззаботность пасторали, ни надменность классицизма не помешают художнику увидеть заботы этого мира, и яснее всего - заботы родной страны: слепой, измученной, несгибаемой, прекрасной Англии.
Их печаль: все созданное ими великолепие бренно, их мысли забываются, честь рушится; наслаждение оказывается миражом, надежда - ошибкой; на храмовой паперти пора выпалывать сорняки, на пустынный берег набегают волны. Повсюду плач матерей: на улицах городов скорбят они о первородных младенцах и среди зверей полевых - об убитых старших сыновьях.
Наконец, их смерть. Тот же вопрос, что волновал и греков, но - не имеющий ответа. Непобедимый призрак смерти все так же мелькает меж деревьев в сумрачные часы, вырастает на песчаном берегу мертвенно-бледным подобием Афродиты, простирает свои серые, с рваными краями крылья от тучи к туче, обращает свет заката в кровь. Смерть нужно встретить, но в облике еще более ужасном, чем когда-либо являвшийся Сальваторе Розе. Ведь если под грузом грехов рушится одна страна, думали тогда, прочие страны не гибнут, и нет причин страшиться того, что будут поколеблены самые законы Вселенной. То же у Дюрера: в небольших германских государствах радости и горести сменяли друг друга размеренно, на провинциальный лад, не давая вопросу о смерти раскрыться во всей его глубине и парадоксальности. Но у английской смерти - той, что терзала Европу в XIX веке, - другой масштаб и другие силы; ее хватка страшнее - довольно вспомнить, скольких она унесла, - а загадочность и унижение делают ее еще ужаснее. Что нападения разбойников и скоротечные бои прошлого перед всем содеянным лишь за годы юности художника огнем, мечом и голодом на всех холмах и равнинах христианского мира, от Москвы до Гибралтара? Ему было восемнадцать, когда Наполеон обрушился на Аркольский мост. Взгляните на карту Европы и сосчитайте, сколько на ней кровавых пятен, от Арколе до Ватерлоо.
Вот что видели глаза юного Тёрнера, вот боевой клич, раздававшийся в его душе в молодые годы.
И лишь усвоив эти уроки, готовившие его к делу жизни, он остался наконец один среди прекрасных холмов своей Англии и начал писать - спокойно и трудолюбиво - камни, поля, резвые ручейки и нежные белые облака в небесах.