ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 19 декабрь 2009
История
Указ 4 июля 1797 г.: книги, признанные цензурой недозволенными, вызывающие сомнение передавать на рассмотрение императорского Совета . В том же году подтверждается указ Екатерины о запрещении всех духовных книг, напечатанных не в Синодальных типографиях. В конце 1797 г. петербургская цензура поднимает вопрос о разрешении ввоза сочинений Вольтера. Как и ранее, разрешение получено (все равно в России их очень много). Это отразилось в журнале Совета. Но затем, в другом журнале, о том, что государь дал указание сочинения Вольтера из-за границы не впускать. Указ 17 мая 1798 г.: французское правительство, желая распространить свои безбожные правила на другие государства, использует для этого даже газеты. Подтверждая прежние указы о цензуре французских сочинений, об учреждении во всех перечисленных портах цензурных комитетов и пр., царь обращает внимание на то, что цензуре должны подвергаться не только книги, но и периодика: журналы,и газеты. Предписывалось всю периодику, особенно французскую, какими бы путями она ни получена, представлять в цензурные комитеты. Все иностранные сочинения должны поступать на рассмотрение Совета, под председательством генерал-прокурора. Журналы Совета докладывать непосредственно Павлу. В том же году все цензуры были подчинены петербургской (чтобы ни одна из них без разрешения Санкт-Петербургской цензуры печатать книги не дозволяла). Этот указ подтвержден указом 17 апреля 1800 г. 14 марта 1799 г. в Москве, при Донском монастыре учреждена особая духовная цензура. Скабичевский приводит целый ряд цензурных запретов, относящихся к рассматриваемому времени. А 18 апреля 1800 выходит указ, запрещающий, вплоть до нового указа, ввоз в Россию всех иностранных книг, на всех языках, а также музыкальных нот. Этот указ подводит итог всем предыдущим, более частным, цензурным мероприятиям времени Павла, выражая стремление полностью отгородится от всего остального мира.
Одновременно с указами, ограничивающими печать, следует ряд распоряжений об устройстве цензурных учреждений, превращении их в законченную систему. 16 февраля 1797 г. Павел утверждает доклад Сената: положение о цензорах, о назначении им жалования, о существовании типографий только при Присутственных местах, об отнесении цензурных дел в 3-й департамент Сената. Вновь дается ссылка на Указ 16-го сентября 1796 г., приводятся цитаты из него; по распоряжению Сената оставляются только те типографии, которые основаны при Присутственных местах и училищах. Типографии, содержащиеся частными людьми, кроме тех, которые имеют особое Высочайшее позволение, приказано упразднить.
Некоторые итоги: в период царствования Павла выходит много указов о цензуре, в основном запрещений, ограничений, пресечений, часто самодурных, но имеющих четко осознанную направленность: отгородить Россию от проникновения «пагубных» идей революционной Европы, в первую очередь Франции. Все указы, постановления выдержаны в духе распоряжений Екатерины в последние годы ее правления. Но и дальнейшее «усовершенствование» ее цензурной политики: создание системы, аппарата, особого учреждения, своеобразной машины, продуманной до деталей. Закладываются основы, вырабатываются правила, определяется устройство дальнейшего существования цензуры. И всем этим занимается, видимо, в значительной степени, лично Павел, придавая цензурным проблемам большое значение, уделяя им много внимания и времени.
Было и кое-что положительное. Павел разрешил не уничтожать типографию в Дерпте и проверять выпускаемые ею книги через рижскую цензуру При Павле 13-го августа 1797 г. выходит Сенатский указ: об отправке одного экземпляра всех издаваемых в России книг в библиотеку Академии Наук. Однако подобное происходило не часто и противоречило общей цензурной политике.
Остановимся на нескольких эпизодах царствования Павла, в той или иной степени касающихся цензуры. Об одном из них писал в своих мемуарах «Достопамятный год моей жизни» Август Коцебу (позднее убитый Зандом). Приехал он в Россию в 1783 г., еще при Екатерине; служил в Ревеле, жена его была русская. Затем он уехал в Вену, стал директором венского театра. В 1800 г. он захотел приехать в Россию, для свидания с родственниками жены, с сыновьями, которые учились в Петербурге, в кадетском корпусе. Для этого требовались высочайшее разрешение (по закону покидавшие Россию, уезжавшие в другие страны на постоянное жительство, не имели права возвращаться обратно). Коцебу обратился к русскому посланнику в Берлине, барону Крюднеру, а попутно, по совету знакомых, послал непосредственно письмо к царю. Крюднер сообщил, что Павел разрешил выдать Коцебу паспорт, но поставил ряд вопросов: о точном маршруте, месте назначения, о сопровождающих его лицах и др. В паспорте не было указано, что едет он на 4 месяца, как просил Коцебу, что вызвало у него сомнения, как и вопросы Павла. Тем более, что его друзья, жившие в России, узнав об его намерениях, советовали, чтоб он «обратил внимание на свое здоровье и не подвергал его суровому здешнему климату». Коцебу всё же решил ехать. И напрасно. Разрешение оказалось ловушкой. Сразу же после пересечения границы Коцебу арестовали и, без всяких допросов, следствия, отправили в Сибирь, в Тобольск. Там он провел всего два месяца. Его освободили, тоже случайно. Когда-то он написал пьесу «Старый кучер Петра Ш». Мы уже говорили, с каким благоговением Павел относился к погибшему отцу. Пьесу перевел на русский язык какой-то переводчик, захотел посвятить ее Павлу (видимо, зная ситуацию). Преодолев некоторые трудности, он поднес пьесу императору. Тому пьеса понравилась. Он пожаловал перстень переводчику. Трижды перечитывал пьесу: сперва запретил ее печатать, потом разрешил с пропуском одной фразы («император поклонился мне; он кланяется всем порядочным людям»), потом разрешил печатать без изменений; и тут-то вспомнил о Коцебу; объявил, что ошибся, плохо с ним поступил (всё же у Павла, при всем его самодурстве, бывали подобные порывы, возникало ощущение, что он поступил несправедливо; и он не стеснялся говорить об этом – качество, редко встречаемое у самодержавных правителей не только в конце ХУШ- начале Х1Х в). Он приказал освободить автора, решил подарить ему ту же сумму, что в пьесе Петр Ш подарил кучеру (20 тыс. руб.). За Коцебу был послан фельдъегерь. А тут еще пришло письмо, отправленное Коцебу Павлу перед отъездом из Вены, растрогавшее императора. Повеление губернатору выбрать хорошее казенное имение для подарка Коцебу (сперва не нашли подходящего, потом подобрали в Прибалтике, Воррокюль, в Лифляндской губернии, более 400 душ крепостных). Все бумаги, отнятые у Коцебу, ему возвращены. Среди них драма «Густав Ваза», в особом пакете, с надписью: «не делать никаких употреблений» (т.е. не печатать, не пытаться ставить; видимо император внимательно читал ее и ему не понравилась фраза: если монарх повелевает совершить преступление, то всегда находит тысячи рук, готовых поразить жертву). Коцебу назначен директором труппы немецких актеров. Его жизнь в дальнейшем складывалась благополучно (если не считать смерти).
Характерная для времени фигура – рижский цензор Ф.О.Туманский. Украинец, хорошо образован (Геттинген), участник «Московского журнала» Карамзина (печатает там свои стихи; позднее с озлоблением отзывается о Карамзине). В 1792 - 1794 гг. редактирует журнал «Российский магазин» Затем становится цензором, очень придирчивым. Скабичевский приводит длинный список иностранных книг, задержанных Туманским, представленных им в Совет с оценками доносительного характера. Среди них немецкий перевод «Писем русского путешественника» Карамзина, «Путешествия Гулливера» и т.п. Резолюция Павла: книги сжечь, а с хозяевами, отыскав оных, поступить по закону за их выписку. Затягивание Туманским срока разрешения книг. Один рижский влиятельный книготорговец специально отправился в Петербург жаловаться на Туманского. Кто-то из сенаторов ему ответил: пусть лучше сотня хороших книг будет сожжена, чем проскользнет хоть одна, в которой будет хотя бы одно выражение, содержащее мало-мальски революционный намек . К приехавшему купцу явился полицейский, его препроводили к генерал-прокурору Куракину, жившему в Гатчино. Там ему сообщили высочайшую резолюцию на его жалобу: «закону следует повиноваться, а не рассуждать» (позднее подобную формулировку написал Николай 1; видимо, она вообще была в ходу). Жалующемуся разъяснили, что он должен быть благодарным властям: его не привлекли к ответственности за выписку французских книг. Купец спросил: может быть, не стоило везти его в Гатчино, чтобы ознакомить с указом. Оказалось, что Куракин не давал распоряжения привезти его; он просто осведомился об адресе купца, а остальное произошло от чрезмерного усердия полиции (довольно обычная ситуация: низшие нетерпимее высших). Но дело на этом не закончилось. Купец выписал французский так называемый «Революционный альманах» на 1797 г. За это его на собственный счет препроводили в Петербург, допрашивали и, видимо, окончательно отбили желание жаловаться на действие властей.
Рассказ о цензуре при Павле завершает история комедии Капниста «Ябеда», изданной в 1798 г. Она – сатира на взяточничество – вызвала возмущение многих. Павлу доложили о ней, с просьбой запретить «Ябеду». Павел повелел конфисковать комедию, а автора отправить в Сибирь. Приказ выполнили утром 27 октября 1798. А Павел, подумав, решил, что поступил неправильно (все же думает иногда и признает свою неправоту, как и в истории с Коцебу). В тот же вечер он приказывает поставить спектакль (играют «Ябеду»), на котором присутствуют только два зрителя: Павел и Александр – наследник, будущий царь. После первого акта Павел посылает вдогонку фельдъегеря, Капнист возвращен с дороги, он получает вне очереди чин статского советника, награду. Павел благосклонен к нему до самой своей смерти.
Она не заставила себя ждать.
Цензурный устав 1826 г. – главное деяние Шишкова на посту министра просвещения, любимое его детище. Надо отметить, что в дела цензуры Шишков вмешивался не в первый раз. Ему принадлежит идея национального народного образования, в чем-то напоминающая концепцию Уварова. Шишков составил проект рескрипта, который не был принят, осуждавший систему просвещения, цензуры. В 1815 г., в связи со спором о цензуре между министерствами просвещения и полиции, Шишков подает в Государственный Совет свое мнение. Он считает нужным увеличить количество цензоров, создать систему руководящих цензурных правил, увеличить влияние цензуры по пропаганде хороших и запрещению плохих книг. Управление цензурой, по мнению Шишкова, должно разделяться на два Комитета: верхний, состоящий из министров просвещения и полиции, обер-прокурора Синода и президента??, должен определять цензурную политику, решать особо важные вопросы, разрабатывать общие инструкции и распоряжения; нижний, состоящий из избранных (т.е. назначаемых -ПР) людей, ученых, добронравных, знающих язык, словесность, должен осуществлять текущую цензурную работу, заниматься цензурной практикой. В свою очередь нижний комитет делится на отделы, по родам рассматриваемых книг. Уже в этом проекте сказывается стремление Шишкова всё мелочно регламентировать, вообще характерное для него... Видна и ориентация на лингвистические проблемы (знающих язык), на старый слог. В 1823 г. ( в атмосфере разгрома университетов) Шишков подает в Комитет министров Записку, в которой рассматривается вопрос о цензуре. Она, по мнению автора, должна быть ни слабой, ни слишком строгой, разумеющей силу языка.
Став министром, Шишков смог приступить к осуществлению своих давних планов преобразования цензуры.10 июня 1826 г. высочайше утвержден подготовленный Шишковым цензурный устав. Это знаменитый «чугунный устав», по которому даже Отче наш, по словам С.Глинки, можно было истолковать якобинским наречием. Огромный, тяжеловесный: 19 глав. 230 параграфов. 60 страниц (напомним, что цензурный устав 1804 г. состоял из 47 параграфов и занимал 12 страниц). Основная цель устава, по словам его составителей, «дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление» произведениям словесности, наук, искусств. Задача цензуры – влиять на общество, заботиться о воспитании юношества, о направлении общественного мнения «согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства». Цензорам в уставе предписывалось не только запрещать вредное, но и содействовать полезному (как выполнять это предписание умалчивалось). Устав получился крайне реакционным, но дело этим не ограничивалось. Мелочный педантизм Шишкова, стремление регламентировать всё до деталей (что сделать было при всем желании невозможно).привели к тому, что уставом оказалось невозможно пользоваться. . Первые 11 глав (с.127-163) – подробнейшее изложение структуры цензурного ведомства, во всех деталях. Далее в 7 главах – столь же детальное перечисление запрещений (преступлений) и наказаний. Наконец, короткая заключительная главка (19-я), посвященная, мы бы сказали, «пенсионному обеспечению цензоров» (и здесь весьма детально всё предусмотрено: за 10 лет беспорочной службы – одна треть жалования, за 15 – половина и пр.).
Согласно уставу 1826 г. руководящим цензурным органом является Главное управление цензуры, во главе с министром просвещения. Есть еще Верховный цензурный комитет, состоящий из министров просвещения, внутренних и иностранных дел. При нем канцелярия: ее правитель дел, библиотекарь, два столоначальника и нужное число канцелярских служителей (параграф10). Верховный цензурный комитет (параграф 27) собирается по приглашению министра просвещения. В его компетенцию входит окончательное рассмотрение вопросов по цензуре, по внутренним и внешним делам, требующим «соображений в государственном виде», определение общего направления действий цензурных комитетов к полезной и согласной с видами правительства цели, разрешение важнейших обстоятельств, возникших в цензурной практике. Для этого правителем дел, под наблюдением членов Верховного цензурного комитета, ежегодно составляется наставление - руководство цензорам, которое подается министром просвещения на высочайшее утверждение, а затем рассылается в цензурные комитеты, для точнейшего исполнения статей устава, смотря по обстоятельствам времени (параграфы 34, 35). Перед Верховным цензурным комитетом – «три попечения»: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности, 3) о направлении общественного мнения, согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства.
Более низкая ступень – цензурные комитеты, главный – в Петербурге, остальные – в Москве, Дерпте, Вильно. Первый подчинен министру просвещения, остальные – попечителям округов, через которых комитеты сносятся с министром, испрашивают его разрешения (параграф 18). Главный комитет состоит из председателя и 6 членов, 75остальные – из трех цензоров, включая председателя (параграфы 9, 14). Цензоры – профессионалы (а не профессора и магистры, как было по уставу 1804 г.). Специально оговорено, что должность цензора, важная и многотрудная, не может соединяться с другой должностью (т.е. запрет на совместительство - ПР). За духовным ведомством (Синод), Академиями, Университетами, некоторыми административными учреждениями сохраняется право собственной цензуры. Уже здесь сказано, что цензура, оставаясь при министерстве просвещения, перестает быть руководимой Академией Наук, университетами. Она по сути превращена в самостоятельное учреждение.
Начиная с 12 главы устава следуют подробные разъяснения обязанностей цензуры по отношению к произведениям печати. Не останавливаюсь на тех пунктах, которые для устава 1826 г. не специфичны, повторяются во многих предшествующих и последующих инструкций по цензуре. В них идет речь о запрещении всего, что несогласно с православной верой, законами самодержавной России, существующим порядком, что может бросить малейшую тень на императора, его семью, окружение. Не разрешено и всё, что противоречит сохранению нравственности, чести и достоинства жителей России (об этом говорится в последнюю очередь).
Во многочисленных параграфах подробнейшим образом расписано, что должно запрещаться. Строгость доведена до крайних пределов. Возбраняются антирелигиозные, возмутительные, непочтительные, безнравственные сочинения, сообщения о правительственных и важных административных решениях, о существенных событиях, рескриптах, указах прежде, чем они будут обнародованы от имени правительства (параграфы 139-143) .Статьи по вопросам государственного управления позволено публиковать лишь с согласия министерств, ведомств, о которых в них идет речь. Запрещены записки частных лиц «по тяжебным делам» (кроме судебных материалов Западного края). Специально оговаривалось, что стихи, сочинения в честь Высочайших особ можно печатать только с их согласия, рескрипты же и указы умерших государей, не обнародованные прежде – только по разрешению министра просвещения, Верховного цензурного комитета, а в нужных случаях – высочайшего разрешения.
В параграфах 153-155 разрешалось печатать литературные критики и антикритики, основанные «на беспристрастных суждениях», «хотя бы неприятные, но справедливые возражения и нужные для пользы языка и словесности обличения в погрешностях», но при этом требовалось наблюдать, чтобы в них не было личных оскорблений. Пять параграфов посвящено историческим наукам. Суть их сводилась к тому, чтобы авторы, ограничившись «повествованием», изложением событий, не должны давать «произвольные умствования» (параграф 181). В параграфах об умозрительных науках (философия) запрещалась «всякая вредная теория, таковая, как например, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытными гражданами обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога...» (параграф 190).
Даже медицинские науки не оставлены в покое (параграф 193). Цензорам предписывалось следить, «чтобы вольнодумство и неверие не употребляло некоторые из них к поколебанию священнейших для человека истин, таких как духовность души, внутренняя ее свобода и высшее определение в будущей жизни».
76Любопытен параграф 154, отразивший, видимо, личные симпатии и антипатии Шишкова: предписано не пропускать, без надлежащего исправления, сочинения и рукописи на языке отечественном, в которых нарушаются явно правила и чистота русского языка, которые исполнены грамматических погрешностей.
Не разрешалось обозначать точками цензурные вычеркивания (параграф 63). Особенно знаменателен параграф 151, где запрещается печатать в сочинениях и переводах места, имеющие двоякий смысл, «ежели один из них противен цензурным правилам».
Устав продержался недолго. Николай 1, утвердивший его, сразу же разрешил не руководствоваться им и приказал готовить новый цензурный устав.
19 ноября 1825 г. Александр 1 умирает в Таганроге, куда он приехал в начале сентября. До этого он едет из Таганрога в Крым, где в то время свирепствовала лихорадка. Вернулся в Таганрог он больным. Отказывался принимать лекарство. Много признаков того, что он желал смерти. В Таганроге не хотел жить, лечиться, царствовать. Лейб-медик Вилье записал, что Александр не хотел лечиться и вел себя странно. «Я отлично знаю, что мне вредно и что полезноМне нужны только уединение и покой. Я желаю, чтобы вы обратили внимание на мои нервы, так как они чрезвычайно расстроены». И добавил, что в настоящее время для такого расстройства имеется причин «более, чем когда либо» (281-2).Обострившееся ощущение вины, косвенного участия в убийстве Павла1, страшного греха отцеубийства. Все, что связано с убийством отца, мучило Александра, он искал любого случая, чтобы хоть как-то замолить грех. Тяжелая горячка у царя в начале 1824 г. Он на пороге смерти. Когда один из приближенных, кн. Васильчиков, поздравляет Александра с выздоровлением, тот говорит, что «в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны, страшно тяготящей меня» (269). 23 июня умерла от чахотки юная, уже просватанная любимая дочь Александра и его возлюбленной M.A.Нарышкиной, восемнадцатилетняя Софья. В конце 24 г. начинается серьезная болезнь императрицы Елизаветы Алексеевны, с которой Александр после многолетней размолвки вновь сблизился. Она через несколько месяцев после смерти Александра тоже умрет в дороге, возвращаясь из Таганрога в Петербург. 7 ноября 1824 г. – страшное петербургское наводнение. Пророчества архимандрита Фотия о заговорах, переворотах, гибели России. Всё оказывает гнетущее впечатление на царя. Восприятие происходящего, как «перст Божий». Слухи о «божьем гневе». С лета 25 г. доносы Шервуда и Бошняка о скором восстании (280). Еще ранее, в январе 1821 г. донос Грибовского о деятельности Союза Благоденствия. Довольно широко распространенная легенда о реакции Александра: «Не мне судить их». Она вряд ли соответствует действительности. На самом деле из гвардии и армии удалены все, «кто не действует по смыслу правительства» (38). Секретная беседа царя с мужем своей сестры голландским наследным принцем Вильгельмом Оранским: признание в сильном желании отречься от престола (Оранский решительно отговаривает его). Множество версий, связанных со смертью Александра. Невозможность различить, что правда, а что миф, народная легенда. В действительности многое способствовало возникновению разных версий. Петр Волконский, приближенный царя, сообщает царской семье через несколько дней после смерти Александра, что тело его «забальзамировано по всем правилам, но при этом черты лица сильно изменились» и необходимо гроб закрыть. В плотно закрытом, тщательно охраняемом гробе тело привозят в Москву. 77Там принимаются чрезвычайные меры безопасности: в 9 часов вечера запираются ворота Кремля, у всех входов усилены наряды пехоты и кавалерии. Заряженные пушки, ночные патрули по городу. Только через 4 месяца тело привозят в столицу. На короткое время гроб открывают для близких родственников, русских и иностранных, и для некоторых дипломатов. Прусский принц Вильгельм (позднее император Германии Вильгельм 1), по словам адъютанта, «был чрезвычайно поражен видом покойника». Один из дипломатов утверждал, что императрица- мать, Мария Федоровна, воскликнула: «Нет, это не мой сын!». Другой дипломат уверяет, что она сказала: «Да, это мой милый сын». В марте 26 года торжественные похороны в Петропавловском соборе. А слухи все ширятся. Возникает ряд народных легенд (286-7). Надо сказать, что подобные слухи и легенды появлялись и после смерти других императоров, Петра Ш, Павла. В тех случаях, когда со смертью было что-то необычное. В случае с Александром эти слухи усугублялись сумятицей с престолонаследием, декабристским восстанием. Подобные версии дожили до ХХ века и ими интересовались в царской семье. К тому времени становится известной история старца Федора Кузьмича: вблизи Томска долго жил и в 1864 г. умер ссыльно - поселенец, очень похожий на Александра 1. По слухам, он не выглядел простолюдином, имел отличное образование, знал иностранные языки, явно принадлежал в прошлом к высшим слоям общества. Слухи попадают в печать, активно обсуждаются,
Биография Федора Кузьмича подвергается научному изучению. Великий князь Николай Михайлович (он после революции сразу отрекся от всех своих наследственных прав, что не помешало его расстрелять в январе 1919 г., несмотря на заступничество Горького- 295), ученый, историк, один из лучших знатоков биографии Александра 1, его внучатый племянник, серьезно занимался вопросом о Федоре Кузьмиче. Он высказывал гипотезу, что тот – один из незаконных детей Павла 1 (вот почему он похож на Александра). Позднее другой член царской семьи, великий князь Андрей Владимирович, уже в эмиграции говорил, что Николай Михайлович сомневался в своей гипотезе и иногда склонялся к «царской версии», но по семейно-этическим соображениям не все свои выводы публиковал.
Как-то в споре о Федоре Кузьмиче один из присутствующих сказал: «Если бы царь ушел, это как-нибудь просочилось». Тот же великий князь Андрей Владимирович, вздохнув возразил: «В Х1Х веке люди еще умели держать тайну; а кроме того, в конце концов кое-что ведь просочилось...»(284).
В начале ХХ века великие князья однажды спросили прямо Николая П, что он думает о гибели Александра. Тот ответил: «Всё может быть»(291).
В конце Х1Х - начале ХХ в. об уходе Александра серьезно задумывается Л.Н. Толстой. Уже в марте 1990 п. в его записной книжке появляется имя Федора Кузьмича. В 1901 г., в Крыму, Толстой встречался с великим князем Николаем Михайловичем, говорил с ним о Федоре Кузьмиче. Видимо, великий писатель и князь сблизились. В письмах Толстой обращается к князю по имени-отчеству, а не «Ваше Высочество». После революции, расстрела князя его огромный архив был конфискован, но чудом уцелел. В 1927 г. оттуда извлечена любопытная запись о беседе Николая Михайловича с Толстым. 26 октября 1901 г. Толстой говорил о давнем замысле: написать кое-что по поводу легенды о Федоре Кузьмиче. «Хотя пока еще легенда эта не подтверждается, - писал князь, - и, напротив того, много данных против нее, но Льва Николаевича интересует душа Александра 1, столь 78оригинальная, сложная, двуличная, и Толстой добавляет, что если только Александр 1 действительно кончил свою жизнь отшельником, то искупление, вероятно, было полное, и соглашается с Н.К.Шильдером, что фигура вышла бы шекспировская».
В 1905 г. Толстой начинает писать повесть. «Федор Кузьмич все больше и больше захватывает», – записывает он в дневнике. Толстой продолжает советоваться с князем Николаем Михайловичем. Писателя все более занимает тема ухода, не только в связи с мотивом Федора Кузьмича. Еще в 1998 г. закончен «Отец Сергий». Еще через два года завершена драма «Живой труп». «Посмертные записки старца Федора Кузьмича» – как бы итог, подчеркнутый уходом самого Толстого (294-297). Все три произведения опубликованы уже после его смерти, в 1911-1912 гг. «Федор Кузьмич» напечатан в журнале «Русское богатство», издаваемом В.Г.Короленко (февраль 1912 г.). Журнал был конфискован (удалось арестовать из 17 тыс. менее 300 экз.). Против Короленко было возбуждено уголовное дело по статье 128 уголовного уложения («намеренье с целью оказания дерзостного неуважения верховной власти и порицания установленного законами образа правления»). Петербургская судебная палата оправдала Короленко и его журнал (298-300).
Толстой верил, что «Посмертные записки...» не вымысел, народная легенда, а истина. Верили в это и многие другие, в их числе серьезные историки. В последние годы несколько исследователей высказали предположение, что в основе повести Толстого могут лежать подлинные факты. Об этом предположительно говорит Натан Эйдельман в книге «Первый декабрист», посвященной судьбе Владимира Раевского. Подобная точка зрения высказывается в телепередаче «Искатели. Александр 1. Тайна отречения» (первый канал, вторник, 03.08.04). Другие исследователи решительно отрицают такую версию. Видимо, окончательного вывода в этой истории пока сделать нельзя.
Подведем некоторые итоги деятельности Александра Первого. Молодой царь, вступивший на престол с самыми лучшими намерениями, либеральный, сторонник европейской образованности, республиканского правления, противник крепостного права, намеривающийся проводить коренные реформы, отказывается от своих замыслов, становится деспотическим, двуличным, лицемерным, превращается в мистика, возглавляет европейскую реакцию. Вначале при нем принимают самый либеральный цензурный устав, в конце подготавливают самый реакционный, чугунный, И все при одном правителе. Как это ни грустно, прекрасное начало первых лет царствования было утопией, вряд ли исполнимой. Действительность мало соответствовала ей. Она была гораздо ближе к тому, что произошло в России после 1812 г. Заставлял задумываться и опыт Франции. Пройдя через якобинский террор, она превратилась в наполеоновскую империю, далекую от первоначальных идеалов свободы, равенства и братства.. В 04 г. в ней расстреляли герцога Энгиенского, последнего потомка боковой ветви Бурбонов. Когда Александр в специальной ноте по этому поводу выразил недовольство, ему ответили, что три года назад, в связи со смертью Павла, Франция никаких нот России не посылала.
Несколько слов о дате «1812-й год». Она – славное время Отечественной войны, всенародного подвига, освобождения страны от наполеоновских полчищ. Этим временем заслуженно можно гордиться. Было и другое. Поход через Европу, пребывание в Париже, во Франции приобщили русских офицеров к европейским идеям, к свободолюбивым настроениям, к неприятию деспотизма, ко всему тому, что 79привело к созданию тайных обществ, к декабристскому движению. Тоже предмет для гордости. Но нельзя забывать еще одного обстоятельства. Именно 1812-й год, отставка Сперанского, отказ от предполагаемых реформ послужил границей, отделяющей прекрасное начало от совсем не прекрасного продолжения и конца, хотя они и были более в духе времени, чем начало.
А в Петербурге события развивались с пугающей быстротой. Восстание оказалось неизбежным. Неясность с престолонаследием усилило сутолоку: по старшинству наследовать престол должен был великий князь Константин , но он не претендовал на то, чтобы стать царем, по ряду причин. Александр 1 давно назначил своим преемником Николая. Но всё это хранилось в тайне, способствующей возникновению неопределенности ситуации. Имело значение и то, что Александр умер не в столице, при не совсем ясных обстоятельствах, а Константин находился в Варшаве.14 декабря стало кровавой тризной по Александру и грозным преддверием царствования Николая 1.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
«ДОЛЖНО ПОВИНОВАТЬСЯ, А РАССУЖДЕНИЯ
ДЕРЖАТЬ ПРО СЕБЯ».
«истинно русские охранительные начала
Православия, Самодержавия и Народности».
В них «последний якорь нашего спасения
и верный залог силы и величия нашего отечества».
«В нынешнем положении вещей нельзя не умножать,
где только можно, количество умственных плотин».
(С.С. Уваров)
«Въехал в Глупов на белом коне,
сжег гимназию и упразднил науки»
(М.Е. Салтыков-Щедрин)
Россия при Николае 1-м. Декабристское восстание и подавление его. Расправы с декабристами. Характеристика Николая. Прирожденные черты. Обусловленность его действий эпохой. Первые годы его царствования. Новые журналы и альманахи. Цензурный устав 1828-го г. Создание корпуса жандармов, Ш-го отделения. Бенкендорф и его сотрудники: фон Фок, Дубельт. Греч и Булгарин – «братья-разбойники». «Северная пчела». Булгарин и Ш-е отделение. История Полежаева. 1830-е годы. Французская революция. Восстание в Польше. Запрещение «Литературной газеты» Дельвига. Уваров и его теория «официальной народности». Усиление цензурных репрессий. Запрещение журналов: «Европейца» Ив. Киреевского», «Московского телеграфа» Н.Полевого, «Телескопа» Н.Надеждина. Лермонтов и цензура. Никитенко о событиях 1830 – 40-х гг. Общие меры по усилению цензуры. Конкретные преследования. Проект Н.И. Тургенева по смягчению цензуры.
В декабре 1825 г. начинается царствование Николая 1-го. Оно длилось долго, около 30 лет, до начала(18 февраля) 1855 г., от декабрьского восстания до Крымской войны. Естественно, за такой продолжительный период произошли многие события, несколько раз обстановка существенно менялась. Можно было бы наметить несколько периодов, как всегда в подобных случаях весьма условных: первый – 1826- 1830-й гг.; второй – 1830-е гг., третий – 1840-е, четвертый – конец 1840-х – первая половина 1850-х. Итак, – первый период. У общества, как обычно в начале нового правления, сохраняются еще какие-то надежды. Утверждены цензурные уставы, 1826 г., «чугунный», и почти сразу же, 1828 г., немного помягче. Особо громких цензурных репрессий в эти годы нет. И всё же, не говоря уже о жестокой расправе с декабристами, весьма мрачные перспективы. Создание Ш-го Отделения. История с Полежаевым. Разные по значимости события, но одинаково зловещие, предвестники мрачного будущего. Затем период 1830-х гг. Революционные события во Франции. Польское восстание 1830-го года. Формирование теории «официальной народности». Период наполнен крупными журнальными репрессиями. Судьба «Литературной газеты»(1830). Прекращение «Европейца» (1832). Запрещение «Московского телеграфа» (1834), «Телескопа» (1836). Отношения властей (царя) и Пушкина. Период 1840-х гг. Некоторая стабилизация обстановки (в том числе цензурной). Журнально-литературный подъем. Знаменем периода оказывается Белинский. И наконец 1848-1855 гг. Революционные события в Европе. Петрашевцы. Эпоха цензурного террора.
Материал эпохи царствования Николая 1 слишком объемен. Вряд ли его следует втискивать в рамки одной главы. Думается, целесообразно разбить его на три части.
В первой дать общий обзор эпохи Николая 1. Во второй остановиться на отношениях власти (Николая) и Пушкина. В третьей рассказать о времени цензурного террора. Это в какой-то степени нарушит хронологическую последовательность, но во многом будет оправдано композиционными соображениями.
Особенности эпохи, восприятие европейских революционных событий начала 1830-х и конца 1840-х гг., внутренняя политика, вызванная этими событиями, во многом определялось личностью Николая. Историк С.М. Соловьев давал ему такую характеристику: Николай – деспот по природе. У него инстинктивное отвращение ко всякому движению, выраженному свободно и самостоятельно. Он любил лишь одно движение – бездушное движение войсковых масс, где все подчиняется команде. Страшный «нивелировщик», царь ненавидел и преследовал людей, выделяющихся из общего уровня. Рассказ Никитенко о посещении царем одной из петербургских гимназий. Лучший по поведению и успехам ученик, внимательно слушая учителя, сидел, облокотившись на стол. Царь счел это нарушением дисциплины; приказал попечителю уволить учителя (Турчанинова); затем царь посетил урок Священного писания, и здесь один мальчик сидел, прислонясь к заднему столу; Николай сделал священнику выговор, тот не побоялся с почтением ответить: Государь, я обращаю более внимания на то, как они слушают мои наставления, нежели на то, как они сидят. В итоге попечитель, К.М. Бороздин (друг и покровитель Никитенко, правителя канцелярии попечителя) вынужден подать в отставку. Инстинктивная ненависть к просвещению. Требование: «не рассуждать!» Всё напоказ: лишь бы было всё хорошо на поверхности. Мало образован (не готовили в цари). Г.-Ф.Паррот, физик, ректор Дерптского университета, писал Николаю: вы меньше препятствуете вывозу наличных денег, чем ввозу образования. Естественно, Николай не признавал свободы и независимости литературы. Она должна быть верной и покорной служанкой его режима. Писатель – чиновник, занимающийся между прочим литературой.
Но дело не только в характере Николая. Его царствование слишком уж густо насыщено неприятными с точки зрения императора событиями: декабристское восстание, революционные события в Европе (две революции), восстание в Польше, петрашевцы. Это могло напугать любого царя, с любым характером. Отсюда стремление всеми мерами обезопасить себя от потрясений, укрепить престол, русское самодержавие.
К тому же не только Николай, но и его окружение, правительство, даже не самые реакционные министры, являлись сторонниками «крутых мер», в том числе в отношении к литературе. Да и общество, насколько о нем можно было говорить, считало оправданными, а иногда и слишком либеральными подобные меры. Один из историков цензуры, Скабичевский, считает ошибочным мнение, что общество вело борьбу с правительством, что было два противостоящих лагеря. Такое мнение высказывал Герцен, позднее его повторял Ленин. Оно стало господствующим в советской исторической и литературной науках. В нем есть рациональное зерно, но есть оно и во мнении Скабичевского, исследователей, пессимистически оценивающих развитие русского общества. Скабичевский приводит случаи, когда представители власти, цензоры иногда более либерально относились к литературе, чем некоторые писатели, ученые. Упрощенность взгляда, что правительство всегда давило, преследовало литературу, рвущуюся вперед, к прогрессу. Пушкин признавал необходимость цензуры («Послание цензору», «Путешествие из Москвы в Петербург»), оправдывал запрещение «Московского телеграфа». Многие писатели николаевского времени сами были цензорами, не всегда либеральными (Сенковский, Вяземский, Глинка, Тютчев, Никитенко, Гончаров и др.). Условия создавали крепостные души и умы. И наоборот: иногда в структурах власти появлялись люди, мыслящие далеко не официально. Довольно широко в обществе был распространен взгляд о необходимости цензуры, добровольного ее принятия, поддержке, иногда вплоть до доносов. Доносчиков-литераторов оказалось довольно много. Среди них – относительно порядочных людей. Дело не сводится даже к тому, что свобода слова понималась слишком узко. Всё, выходившее за рамки официальной точки зрения, воспринималось как недопустимое нарушение. По словам публициста и критика М.С.Ольминского, цитируемых Лемке, борьба дворянских и демократических тенденций, подавление общественного движения относится не только (столько) к высшему правительству, сколько к так называемому обществу, которое «притеснительнее» правительства. Оценка Ольминского несколько прямолинейна и социологична, но во многом верна. Аналогичную точку зрения высказывал и Чаадаев, считавший, что толчок в сторону реакционного движения обычно идет снизу, а не сверху. Большинство общества видит в критическом отношении к существующему только хулу, непозволительное своеволие и вольнодумство. Увы! Подобные размышления могут относиться не только к николаевскому времени. Конечно, речь идет не об оправдании действий властей. Но и люди, составляющие общество, в большинстве «хороши».
Вернемся к Николаю 1. О нем вряд ли можно сказать, в отличие от Александра 1, что он был сначала либеральным. Уже расправа над декабристами свидетельствовала об этом. И все же в первые 2-3 года, в начале его царствования, как мы упоминали, еще сохранялись какие-то надежды. Некоторые основания для таких надежд имелись. Сравнительно легко еще разрешалось издание новых журналов и альманахов. В 1826-1830 гг. их появилось около 45. Самый значительный, пожалуй, журнал (в 1829 г. альманах) «Московский вестник» Погодина (1827-1830). Создан группой любомудров (Д.В. Веневитиновым, М.П. Погодиным, братьями И.В. и П.В. Киреевскими, А.С.Хомяковым, С.П.Шевыревым и др.) для литературной борьбы с изданиями Булгарина-Греча и Н.Полевого. В журнале активно сотрудничал Пушкин, поместивший там более 20 стихотворений, отрывки из «Евгения Онегина», из «Графа Нулина», «Сцену из Фауста» и др. Печатал свои стихи и переводы из Гете Веневитинов. Публиковались произведения Шевырева, Хомякова. В журнале принимали участие Н.М.Языков, Е.А.Баратский, Д.В.Давыдов. К концу 1828 г. редакционный кружок «Московского вестника» распался. Пушкин не смог стать руководителем журнала и привлечь к сотрудничеству своих единомышленников. Журнал сделался единоличным изданием Погодина, который публиковал в нем узкоспециальные исторические статьи, архивные материалы. Он и ранее не делал ставки на массового читателя, ориентировался на узкий круг просвещенных «любителей изящного». Журнал не был популярным, избегал обсуждения общественно-политических проблем. Но, несмотря на это, он подвергался цензурным репрессиям.
Среди изданий, начавших выходить на рубеже 1820 - 1830-х гг., стоит, пожалуй, упомянуть ежегодный альманах М.А.Максимовича «Денница» (1830-1834 г. Всего три номера). В нем публиковались хорошие стихи (Пушкина, Баратынского, Веневитинова, Вяземского, Дельвига, Тютчева). Статья, помещеная в «Денница», И. В. Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года» вызвала высокую оценку Пушкина. Кратко упомянув, что в альманахе мы «встречаем имена известнейших из наших писателей», Пушкин остальную часть своей заметки посвящает довольно подробному сочувственному анализу содержания этой статьи, заканчивавшейся словами: «у нас еще нет литературы», но выражавшей надежду на будущее. Процитировав Киреевского, Пушкин завершает свою заметку так: «Мы улыбнулись, прочитав сей меланхолический эпилог. Но заметим г-ну Киреевскому, что там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое ""Обозрение словесности"", там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко» (118-19). И к этому изданию придиралась цензура: том на 1830 г. был сначала арестован (позже его все же разрешили).
Следует отметить и «Литературную газету» А.А.Дельвига (1830-1831), выходившую в Петербурге раз в 5 дней (всего 109 номеров). После № 64 редактора, Дельвига, вынуждены были заменить О.М.Сомовым. Ближайшее участие в организации и редактировании газеты принимали Пушкин и Вяземский (о ней см. далее).
Главное Управление Цензуры, высшая цензурная инстанция, тогда еще принимало во внимание жалобы авторов. Иногда проявляли либерализм и цензоры. Так, например, цензор О.И. Сенковский, по поводу статьи «Искусство брать взятки», предназначенной для публикации в « Литературной газете», высказал мнение , что она не имеет конкретного адресата, что в ней высказана общая мысль, применимая ко всем странам. Главное Управление... согласилось с Сенковским и статья не была запрещена.
В какой-то степени как относительный либерализм нового царя можно расценить принятие цензурного устава 1828 г. Устав 1826 г. только-только принят. Николай 1 – отнюдь не сторонник свободы печати, даже в первые годы царствования. К тому же он напуган восстанием декабристов. И всё же царь сумел понять несостоятельность «чугунного устава». Когда в 1827 г. министр внутренних дел В.С.Ланской, составляющий устав для цензуры иностранных книг, попросил у царя разрешения отступать от правил устава 1826 г., Николай повелел не только не держаться их, но подвергнуть весь устав подробному пересмотру. Для этого создается специальная комиссия. В нее входят генерал-адъютант Васильчиков, гр. Нессельроде, Бенкендорф, Уваров, Дашков, Ланской (а Шишков, министр просвещения, которого дело цензуры касались в первую очередь, не входит: знак немилости царя). К концу 1827 г. комиссия подготовила проект нового устава, который в Государственный Совет внес уже новый министр просвещения, князь К.А.Ливен. К этому времени Шишков отправлен в отставку (25 апреля 1828 г.), хотя он продолжает оставаться членом Государственного Совета и президентом Академии Наук. Князь Ливен до своего назначения министром 11 лет (с начала 1817 г.) был попечителем Дерптского учебного округа, членом Главного Правления училищ. Опыт работы в министерстве просвещения у него имелся немалый. Знали его и при дворе. Его мать – воспитательница младших детей императора Павла, в том числе нового царя Николая Павловича. Как Петрушу Гринева, в три года Ливена записали на военную службу. Выросши он стал военным, участвовал в ряде кампаний. Личность не очень яркая, но и не реакционная. Вполне подходил как переходная фигура. Искренне религиозный и нравственный человек. В свое время выступал против Магницкого (голосовал в Главном Правлении училищ против ряда его мракобесных предложений) и против Шишкова (его планов переделки университетского устава). Ливен – сторонник устава 1803-1804 г., довольно либерального, ненавистного деятелям последних лет царствования Александра. Не слишком держится за свое место министра. Не карьерист (он оставался на посту министра до назначения в 1833 г. Уварова). Да и с Бенкендорфом Ливен ведет себя более независимо, чем Шишков. В целом он сочувствовал программе Бенкендорфа в отношении цензуры, но считал, что нужно ориентироваться на закон, а не на Ш отделение. Впрочем, у Ливена и Бенкендорфа были и родственные связи: брат Ливена женат на сестре Бенкендорфа. За время управления министерством просвещения ничего особенного Ливен не совершил, ни крайне реакционного, ни прогрессивного. Уже это – благо. Позднее Уваров, делавший карьеру, в докладе царю резко осудил состояние дел в министерстве просвещения. Что-то и на самом деле давало основание для подобных заключений, что-то было явно сгущено. 18 марта 1833 г. Ливен подал в отставку, по причине «расстроенного здоровья».
Новый цензурный устав был утвержден 22 апреля 1828 г Ливен в подготовке его участия не принимал. Для этого, как мы говорили, создана особая комиссия.
Устав более мягкий, чем устав Шишкова. Он ориентирован на опыт Западной Европы, где уже с конца ХУШ - начала Х1Х в. стали меняться задачи цензуры: не доставление обществу полезных книг, а пресечение вредных. Именно отказ от положительного влияния на общество определяет направленность устава 1828 г., его отличие от «чугунного устава». И это не так мало. Согласно новому уставу цензура не должна давать какого-либо направления литературе и общественному мнению, а только ограничиваться запрещением печатать и продавать книги, вредящие вере, престолу, добрым нравам, личной чести граждан. Цензура уподобляется таможне, которая не производит добротных товаров, но наблюдает, чтобы не ввозились товары плохие, запрещенные, а лишь те, которые дозволены (такое сравнение дают составители устава). Отсюда меняются и обязанности цензоров: они не должны судить о достоинствах и недостатках, о достоверности или недостоверности содержания, а отвечать только на вопрос: вредна книга или нет? Вся деятельность цензуры, по мнению членов комиссии, ограничивается ответом на этот вопрос; такой подход полезен для авторов, способствует успехам подлинного просвещения, ограничивает произвол цензоров, но и дает возможность запрещать всякую вредную книгу на основании закона, не вступая в пререкания с автором.
В отличие от предыдущего, новый устав предписывает руководствоваться только явным смыслом (параграф 6): брать «всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону», «не делать привязки к словам и отдельным выражениям», «не входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя» (параграф15). Устав предписывал не обращать внимания на ошибки авторов в слоге, в литературном отношении. Дозволялось высказывать суждения о книгах, театральных представлениях, зрелищах, о различных улучшениях, новых общественных зданиях (параграф 12). Уже существующие периодические издания могли быть запрещены только по высочайшему повелению (параграф 17). Периодические издания по словесности, наукам, искусству разрешались Главным Управлением, а не царем (параграф16). Всё это являлось довольно существенным улучшением.
Упрощена и структура руководства цензурой. Последняя входит, как и ранее, в министерство просвещения. Высшая инстанция – Главное Управление Цензуры, подчиненное министру народного просвещения. Главное Управление состоит из президентов академий наук и художеств, товарища министра народного просвещения, управляющего Ш отделением собственной его величества императорской канцелярии, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, нескольких чиновников разных министерств. Главному Управлению подчиняются цензурные комитеты в Петербурге, Москве, Риге, Вильне, Киеве, Одессе, Тифлисе, которые состоят из цензоров, под председательством попечителя учебного округа. Сохраняется цензура Синода. Появляется особая иностранная цензура.
Вообще устав 1828 г. положил начало множественности цензур. Известия об августейших особах, придворных приемах, праздниках передаются на рассмотрение министерства Двора (параграф 9). Иностранные книги – цензуре иностранной, при почтовом ведомстве. Военные известия – цензуре при Главном штабе (позднее создана особая цензура, которая отменена в 1858 г.). Она же контролирует военную газету «Русский инвалид». Периодические издания в приграничных областях (Прибалтийской, Виленской, Гродненской, Новороссийской) – цензуре начальников губерний. Медицинские журналы и книги, помимо общей цензуры, должны быть одобрены медицинскими академиями или медицинскими факультетами университетов. «Сенатские ведомости» – цензуре Сената. «Санкт-Петербургские ведомости» – цензуре министерства иностранных дел. Афиши и объявления – цензуре полиции, т.е. министерству внутренних дел. Драматические произведения – цензуре Ш отделения. Позднее цензура все более дробилась по ведомствам. Министерства и другие инстанции стали требовать на просмотр всё, что их как-то касалось. При этом компетенции цензур нередко переплетались.
Осенью 1828 г. молодой А.В. Никитенко, позднее известный либеральный цензор, профессор, писатель, мемуарист, принимает участие в составлении примечаний к цензурному уставу. Он, видимо, уточнял общие указания применительно к повседневной цензурной практике. В целом устав 1828 г. Никитенко нравится. Он и в дальнейшем остается его сторонником. По мнению Никитенко, устав одушевлен желанием отечеству благоденствия с помощью просвещения, развитие которого невозможно без благоразумной свободы мыслей. Никитенко отмечает, что многие «гасители света», враги просвещения недовольны уставом: уже возникли жалобы на его излишний либерализм, предоставляемую им чрезмерную свободу мысли. В работе над примечаниями многое пришлось смягчить (о сатирических сочинениях на пороки духовенства). В 1829 г., вновь с похвалой отзываясь об уставе, Никитенко пишет, что он свидетельствует о добрых намерениях царя, решает вопрос «Полезно ли России просвещение?» и решает его положительно. Но при этом Никитенко прозорливо добавляет: это в теории, а как будет на практике – увидим (85). Никитенко оказался пророком: из его дальнейших дневниковых записей видно, что опасения были не напрасны. И всё же устав не столь уж плох.
Но уже в первые годы царствования Николая создаются корпус жандармов, Ш отделение. Они на долгие годы определили дальнейшую судьбу многих русских людей, русской литературы, мысли. Идея создания жандармского корпуса возникла в зародыше давно, еще у Павла. Позднее, уже при Александре1, создано два тайных комитета: высшей полиции и охраны общественной безопасности (1805, 1807 гг.). В начале 1821 г., после бунта в Семеновском полку (1820), создана тайная военная полиция. После событий 14 декабря, пережитого Николаем ужаса, у него всё более зреет мысль о необходимости упрочить будущее, пресечь возможность повторения подобных потрясений. Идея создания всеохватывающего тайного надзора, который заодно можно использовать для борьбы с различными злоупотреблениями властей. Во главе такого надзора поставлен Бенкендорф. Еще в начале 1820-х гг. он подавал Александру записку, предупреждая о готовящемся заговоре, о тайных обществах (она дается в приложениях к книге Лемке «Николаевские жандармы...»). А.Х.Бенкендорф как раз вернулся в это время из Парижа, где служил при русском посольстве. Он предлагал Александру создать тайную полицию по образцу французской жандармерии. После вступления на престол Николая Бенкендорф, кое-что изменив и подправив, подал ему свой проект. Тот передал его на рассмотрение начальнику Главного штаба фельдмаршалу И.И. Дибичу и петербургскому генерал-губернатору П.А.Толстому, имевших большое влияние на царя. (Лем. 12-13). Они, видимо, возражали против проекта.
Тем не менее 25 июня 1826 г. (день рождения Николая; преподнес сам себе подарочек - ПР) появился указ об основании Ш отделения, жандармской полиции, как отдельного, независимого учреждения, шефом которого назначен Бенкендорф. Именно не министерство, а Ш отделение собственной его императорского величества канцелярии. Это придавало особую значимость Ш отделению, подчиняло его непосредственно царю, без всяких промежуточных инстанций. Формируется и корпус жандармской полиции. 28 апреля 1827 г. утверждено положение о корпусе жандармов, его статусе. Круг деятельности Ш отделения оказывался чрезвычайно широким, но прямо не говорилось об его участии в делах цензуры. Исследователь М.Лемке считает, что эта роль подразумевалась сама собой. Она была настолько велика, что многие полагали: цензура и формально находится в ведении Ш отделения. На самом деле перед ним ставилась задача более широкая: охрана устоев государственной жизни. Но цензура, как нечто частное, в такую задачу действительно входила. Бенкендорф стал как бы первым министром, а остальные должны были принимать к исполнению его распоряжения. В том числе цензура.
Бенкендорф считал, что чуть ли не все русские подданные – потенциальные злоумышленники. Большое внимание уделял он всякого рода кружкам, отдельным «подозрительным личностям». Под контролем Ш отделения оказалась вся Россия. Рассказ о платке, который Николай, определяя задачи Ш отделения, вручил Бенкендорфу для утирания слез вдов и сирот, видимо, легенда. Но в инструкции много места уделено борьбе с злоупотреблениями всякого рода, в том числе местными, с нарушениями законов, с произволом сильных лиц и пр.
Учредители Ш отделения стремились скрыть его истинный замысел, привлечь к работе людей достойных, пользующихся общественным доверием. Речь шла о благородных чувствах и правилах, которые должны вести к приобретению уважения всех сословий к новому учреждению. Говорилось о чиновниках, получивших возможность, при посредстве Ш отделения, донести глас страждущих до царя: такой путь – кратчайший путь к царскому покровительству. Предполагалось вербовать многочисленных сотрудников, ибо всякий гражданин, любящий отечество, правду, спокойствие станет вам ( работникам Ш отделения -ПР) помогать. Предлагалось сообщать о бедных чиновниках, для оказания им возможного пособия. Т.е. планировалось создание многочисленной армии своего рода «осведомителей». В такой привлекательной упаковке подавалось возрождение, по существу, тайной полиции, уничтоженной Петром Ш, затем Александром 1.
Краткие сведения о главе этой армии, Бенкендорфе. Обычно о нем знают только то, что он был главным гебешником своего времени, что верно, но биографии его не исчерпывает. В 1813-1815 гг., во время войны с Наполеоном, Бенкендорф – боевой генерал. Потом начальник штаба Гвардейского корпуса. Александр к нему холоден. После 14-16 декабря 1825 г. он приближен к новому царю. Принимает непосредственное участие в подавлении восстания, командует войсками на Васильевском острове. Играет видную роль в следственной комиссии по делу декабристов (внешние приличия, но крайняя жестокость; настаивал на смертельном приговоре зачинщикам). Присутствовал лично при казни. Позднее рассказывал об этом, не скрывал, не стыдися. Николай ему благодарен, как одному из тех, кто проявил верность в решающую минуту. В декабре 1826 г. Бенкендорф становится сенатором. Щедро наделен земельными угодьями. Барон Корф вспоминал о нем: отрицательно-добрый, верен и предан царю, не имея личной воли и взгляда; без знания дела, без охоты к занятиям; его именем совершено много зла. Довольно невежественный. Анекдоты о нем. Николай его любил и верил ему. В 1837 г., во время болезни Бенкендорфа, целые часы просиживал у его кровати, плакал. До болезни он – неизменный спутник царя во всех его поездках, путешествиях, обычно занимал соседнее место в коляске. Герцен о нем в «Былом и думах». Обскурант. Считал вредными для России просвещение, русскую литературу; последнюю, по его мнению, хорошо бы вообще упразднить. Его правило: не нужно торопиться.
Первый его помощник М.Я. фон Фок – директор канцелярии. По общему мнению, человек образованный и светский, имевший связи в высшем обществе Петербурга. Умен, прекрасный работник. Умер в 1831 г. Положительный отзыв о нем Пушкина. Старался вербовать остальных сотрудников из порядочных людей, из высшего общества, возможно, всерьез принимая намерения Николая, может быть, в то время и искренние (там будут лучшие фамилии). В то же время усердно выполнял обязанности жандармского надзора, руководил политическим сыском.
Между тем цензура по-прежнему остается в министерстве просвещения, хотя Ш отделение всё более вмешивается в ее дела. Оно не предупреждает авторов, редакции о своем вмешательстве, не несет никакой ответственности. Рассматривает только уже вышедшие книги и журналы. Но выносит о них свои решения, определяющие их судьбу, судьбу авторов и пропустивших эти книги цензоров. Т.е. по сути уже с конца 1820-х годов появляется сочетание двух цензур: предварительной и карательной. Постепенно Ш отделение набирает силу. Вместо уволенного А.Н. Мордвинова, пропустившего портрет Бестужева, начальником штаба корпуса жандармов (управляющим) назначен Л. В. Дубельт. Несколько слов о нем: Мать – похищенная испанская принцесса. Жена – племянница известного адмирала Н.С. Мордвинова, единственного из членов следственной комиссии по делу декабристов, высказавшегося против смертного приговора. До прихода в Ш отделение слывет либералом. Греч отзывался о Дубельте: член масонской ложи, один из первых «крикунов-либералов» Южной армии. Участник Отечественной войны. После декабрьского восстания, по словам Греча, многие спрашивали: почему не арестовывают Дубельта? В 1829 г. отставка с поста командира полка (поспорил с командиром дивизии). С 1830 г. работа в жандармском корпусе. Его жена возражала: не будь жандармом. Дубельт успокаивает её, говорит, что идет туда с самыми высокими и благородными стремлениями. Достоевский называл Дубельта «преприятным человеком» (впечатление от допросов по делу Петрашевского). Иное ощущение у В.А. Кокорева. Дубельт спросил его о впечатлении от свидания с ним. Кокорев сравнил себя с укротителем Замом, входящим в клетку со львом.
Жуковский пишет о Дубельте :
Быть может, он не всем угоден,
Ведь это общий наш удел,
Но добр он, честен, благороден,
Вот перечень его всех дел
Необычный характер. Презрение к агентам. Выдает вознаграждение им, кратное трем (т.е. 30 сребреников Иуды). Пощечины агентам, занимающимся клеветой. Но это поза, возможно, для самооправдания, а не суть. Его высоко ценил Бенкендорф, плакал при отъезде Дубельта за границу. Ловелас. По слухам, выполнял и интимные поручения своего шефа. Репутация неподкупной честности. Сам Николай убедился, что Дубельта нелегко поймать на взятках. Даже сказал, что у него нет такого количества денег, чтобы подкупить Дубельта (см. «Никол. Жанд»).
В 1830-е гг. Ш отделение становится верховным надзирателем и вершителем по всем цензурным делам. Знаменательно, что Бенкендорф входит в состав комиссии по составлению цензурного устава 1828 г. Он добивается, чтобы ему неофициально подчинили театральную цензуру, что и было сделано. Театральные постановки находились под его личным надзором. А в 1832 г. (пров!) он ввел своего представителя, управляющего Ш отделением Мордвинова, в состав Главного Управления цензуры. Ш отделение приказывает, чтобы типографщики доставляли ему по одному экземпляру всех издаваемых сочинений. В том же распоряжении цензорам было велено, чтобы они, если к ним попадет сочинение, проповедующее безбожие или нарушение обязанностей верноподданного, сразу сообщали об этом высшему начальству, для установления за виновными надзора или преданию их суду. Уже в конце 20-х гг. Бенкендорф просит распоряжения царя о доставке в Ш отделение по одному экземпляру всех журналов и листов, чтобы удобнее наблюдать за направлением периодики, предотвращать неблагоприятные впечатления и толки. Царь соглашается на это.
В марте 1837 г. тяжелая болезнь Бенкендорфа. Жизнь его на волоске. Может быть, отчасти симуляция: чтобы сгладить общественное негодование и недовольство царя в связи со смертью Пушкина. Примерно в то же время изменение статуса Ш отделения. С ним слит корпус жандармов. Дубельт становится управляющим нового объединенного учреждения. Бенкендорф – главноуправляющим.
Иногда Ш отделение выступало своеобразным защитником писателей определенного рода, когда речь шла об авторах, которым оно по тем или другим причинам покровительствовало. Так Бенкендорф посылает запрос Шишкову, спрашивая, почему цензура запретила стихи, присланные автором-офицером и одобренные Бенкендорфом (стихотворение некоего Анненкова «Война в Персии»). Шишкову приходится оправдываться.
Бенкендорф предлагает некоторым писателям (в том числе М.Н.Загоскину) дать материал для альманаха своего адъютанта, В.А. Владиславлева, «Утренняя заря» (1839-1844),собирающего средства для основания детской больницы. Видимо, предложение было равносильно распоряжению. Загоскин дает для второго тома альманаха (на 1840 г.) рассказ «Нескучное». Белинский с похвалой отзывается об альманахе. Там участвовали известные писатели. Альманах действительно заслуживал похвалы. Если и другие материалы добывались так же, как в случае с Загскиным, это и не удивительно. Осложнять отношения с Бенкендорфом не рекомендовалось, а выгоду от выполненной просьбы при случае можно было извлечь. Так, например, Бенкендорф предлагал Загоскину службу в Ш-м отделении.
В бумагах Греча сохранилась переписка с Дубельтом по поводу статьи для «Северной пчелы». Дубельт посылает эту статью по распоряжению шефа Ш отделения вместе со своей запиской. По его словам, Бенкендорф просит статью, «если можно, напечатать». В ней высказывалось удивление по поводу выпадов «Северной пчелы» в адрес прибалтов: они де не одушевлены истинной любовью к царю: «Вы немцы! Вы не любите Вашего Монарха!» Автор статьи, присланной Бенкендорфом, опровергает такие выпады. Он напоминает о войне с Наполеоном, когда дворяне и другие жители Прибалтики, как и остальные русские, жертвовали своим состоянием и жизнью; «Никогда жители остзейских провинций не заслуживали такого обидного упрека»; они всегда «отличались и теперь отличаются преданностью к престолу»; в том числе и в высших сферах. В конце автор высказывает уверенность, что Греч наверняка уже осознал неосновательность напечатанных суждений о Прибалтике и отречется от них. В бумагах Греча сохранилась статья-оправдание. В ней цитаты из упоминаемых автором- прибалтом материалов о Прибалтике: в этих материалах, дескать, есть не только критические высказывания, но и похвалы . Бенкендорф не возражает против того, чтобы обе статьи, автора из Прибалтики и Греча, были опубликованы в «Северной пчеле». Но обе в ней так и не появились. Видимо, решили, что привлекать внимание к острой проблеме не стоит.
Самый характерный пример сотрудничества литературы и Ш отделения – Ф.В.Булгарин (о нем в последнее время появилось довольно много литературы; весной 07 г. в Тартуском университете Т.Д. Кузовкина защитила докторскую диссертацию «Феномен Булгарина: проблема литературной тактики» -ПР). Не ставя задачи полностью охарактеризовать деятельность Булгарина, приведу лишь несколько эпизодов, связанных с ним. Для этого необходимо вернуться к предшествующему времени, к деятельности Шишкова. У последнего в деле подготовки нового цензурного устава оказался соперник – Булгарин. Он был связан с многими из декабристов. Приходилось спешно замаливать грехи, снять с себя подозрения, заслужить прощение властей. Примерно с этого времени начинается связь Булгарина с жандармами и с ведомствами, занимающимися цензурой. Весной 1826 г. он подает А.Н.Потапову (дежурному генералу Главного штаба) записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», с условием, что имя автора не будет известно Шишкову, министру просвещения. Булгарин и ранее составлял записки по более частным вопросам, но в записке Потапову он приводил не отдельные соображения, а подал обширный проект своего цензурного устава. Здесь шла речь о пользе управления общественным мнением: правительство должно взять на себя эту обязанность, не предоставляя печать «на волю людей злонамеренных». Булгарин делит людей на 3 группы: богатые и знатные; среднее состояние; нижнее состояние. Особняком он ставит ученых и литераторов. Первую группу, по его словам, воспитывают французские гувернеры, которые учат только иностранным языкам, дают поверхностное образование; их воспитанники смотрят на всё французскими глазами, судят обо всем на французский манер; для них характерны честолюбие, оскорбленное самолюбие, самонадеянность, склонность к проповеди правил, вредных для правительства и их самих. Правительству легко истребить влияние таких людей на общественное мнение и даже подчинить их общепринятым взглядам при помощи приверженных властям писателей. Таких писателей, истинных литераторов, которые могли бы это сделать, к нашему стыду, тоже мало. Тем не менее, всякий писатель пользуется определенным влиянием. Поэтому бесполезно раздражать их; лучше привязать их к себе ласковым обхождением, разрешить писать о безделицах (театр и т.п.); главное – дать деятельность их уму, обращать внимание на предметы, избранные самим правительством. Это для истинно просвещенных людей. Для всех же вместе надо иметь какую-либо маловажную цель (тот же театр). Долго запрещали писать о театре (разрешено только в 1828 г. -ПР) и молодые люди стали толковать о политике, жаловаться на правительство; именно такой запрет увлек «многих юношей в бездну преступления и в тайные общества» (378). Знаменательно, что о лицах первой группы, молодых дворянах, людях светского круга, их недостатках Булгарин пишет довольно резко, примерно то же, в чем обвиняли в начале 1820-х гг. молодого Пушкина, питомцев Царскосельского лицея.
Вторая группа – среднее состояние: небогатые дворяне, приказные, богатые купцы, промышленники, частью мещане. Они очень нетребовательны в области чтения. Не нужно много усилий, чтобы стать их любимцем. Имеется два средства завоевать их поддержку: справедливость и некоторая гласность. Можно привлечь их к трону одной только тенью свободы; здесь нужна гласность, вдохновляемая самим правительством; «совершенное безмолвие порождает недовольство и заставляет подразумевать слабость, неограниченная гласность порождает своеволие» (379).
Третяя группа – нижнее состояние: мелкие подьячие, грамотные крестьяне, мещане, деревенское духовенство, раскольники. Ими можно управлять магическим жезлом «матушка Россия».
Булгарин пишет о недостатках современной цензуры. Каждое слово его Записки – донос на Шишкова. Булгарин указывает на его бездеятельность, неумелость (тот помог ему основать «Северную пчелу», поддерживал другие его издания; вот Булгарин и «отблагодарил» своего покровителя). Цензура, по мнению Булгарина, нужна, чтобы препятствовать распространению идей, вредных вере, нравственности, существующему образу правления; она должна пресекать личности (т.е. нападки на известных лиц ?- ПР). Неискусными мерами она не достигала цели, не приносила никакой пользы, только раздражала умы и вредила правительству. Булгарин подробно перечисляет недостатки существующей цензуры в различных сферах ее деятельности: в отношении к вере (не препятствовала в должной мере распространению сект), в отношении к правительству (запрещала писать не только против правительства, но и вообще о нем, даже в пользу его), в отношении нравственности (пропускала самое соблазнительное, запрещала невинное, придиралась к словам, а не к сути), в отношении личности (запрещала изображение высокопоставленных лиц, нарисованных в самых прекрасных красках). О недостатках цензуры в отношении нравственности и личности написано короче и слабее, но о вере, властях, правительстве подробно и с пафосом.
Булгарин предлагает цензуру пьес и журналов передать из министерства просвещения в министерство внутренних дел, так как они имеют «обширный круг зрителей и читателей, скорее и сильнее действуют на умы и общее мнение» (382). Неглупые соображения, целиком определенные желанием выслужиться.
Потапов, получив записку Булгарина, передал ее Начальнику Главного штаба И.И.Дибичу. Тот спросил, можно ли показать ее Шишкову, работающему над цензурным уставом. Булгарин перетрусил, умолял не делать этого. Дибич его успокоил: можно переписать записку и передать, не объявляя, кто автор. Записку отправили Шишкову, с надписью, что царь, прочитав ее, желает знать его мнение. Таким образом, Булгарин зарекомендовал себя в самых высших сферах как человек полезный и благонамеренный. Дибич отзывался о нем: «Я бы желал видеть этого Булгарина; если он человек, желающий добра и умен, то долг службы ему открыть дорогу и простить прошедшее...» (382, 385). Последние слова свидетельствуют, что опасения Булгарина по поводу ответственности за его связи с декабристами имели основания.
Что же касается Записки, то ничего особенно оригинального в ней не было. Не пахло в ней и никаким либерализмом, несмотря на указания ошибок современной цензуры. Любопытно, что через 36 лет министр внутренних дел Валуев высказывал по поводу цензуры мнения, отчасти похожие на предложения Булгарина.
В конце 1826 г, вскоре после вступления в должность Бенкендорфа, Булгарин познакомился с ним (через фон Фока) и высказал желание поступить на службу. Он приглянулся шефу Ш отделения, который и позднее считал его крупным писателям, имеющим общественный авторитет. О желании Булгарина доложено (видимо, с соответствующими рекомендациями) царю. Бенкендорф, упоминая об его заслугах перед литературой, писал о распоряжении императора причислить Булгарина к министерству просвещения. Служил он не слишком успешно. Шишков не дал Булгарину определенной должности; он числился чиновником особых поручений (383). В 1831 г., по болезни, он отправляется в отпуск, в Дерпт, на несколько месяцев. Затем Булгарин просит продлить ему срок отпуска, но новый министр просвещения, Ливен, в просьбе отказывает. Царь утверждает отказ. Осенью того же года Булгарин уволен в отставку. Надеется, что при отставке, за выслугу лет, ему дадут чин надворного советника (УП класса, до этого имел чин УШ класса, коллежского ассесора, на чин выше титулярного советника, не слишком-то преуспел на службе). Ливен считает, что Булгарин чина УП класса не заслужил. 15 декабря 1831 г. Бенкендорф попробовал вступиться за Булгарина, отправил письмо Ливену об его заслугах не в области просвещения, а по другому ведомству: «все поручения он выполнял с отличным усердием» (386). Глава Ш отделения просит не препятствовать в получении Булгариным чина. Ливен упорствует, справедливо считая, что заслуги, упоминаемые Бенкендорфом, не касаются министерства просвещения. Дело поступает в Комитет министров, который согласился с Ливеном (Булгарина не любили). (см. Барсуков. Ш. 235-8;390,392,395. Белинский, Герцен. и др. о Булгарине. Лемке. . «Николаевсие жандармы...», с.354-55, 892-94) .
Столкновения Булгарина с дерптскими студентами. Наглое поведение его. В Дерпте он разыгрывал роль «пламенного борца за русский народ», старого солдата, проливавшего свою кровь. Когда Дельвиг вызвал его на дуэль, Булгарин отказался, сказав при этом, что он видел больше крови, чем Дельвиг чернил. В Дерпте, приняв рюмку, другую, любил похвастать: вот сколько может съесть и выпить русский солдат. Ругал немчуру, говаривал, что на Рейне «скоро будет развеваться российский флаг». Немецкие профессора иронически посмеивались; «однажды в подпитии Булгарин ляпнул что-то и про немецкое студенчество, но был моментально проучен: корпорация устроила ночью у его дачи ""кошачий концерт"". Испуганный Булгарин в ночном колпаке просил извинения у студентов». Подло нападал в «Северной пчеле» на известного врача, педагога Н.И. Пирогова, защищая непопулярного и негодного профессора Шипулинского, которого Булгарин всячески поддерживал. Клеветал на Пирогова, обвинял его в том, что он украл свою идею прикладной анатомии у англичанина Чарлза Белла. Дело дошло до того, что Пирогов подал президенту Академии Наук прошение об отставке, которая не была принята. (см. И.С. Захаров. Николай Пирогов: хирург, педагог, реформатор). Весьма умело использовал в свою пользу любую удобную ситуацию. Даже то, что он поляк. Во время восстания в Польше 1830 г. выходит третий роман Булгарина «Петр Иванович Выжигин». Автор просит Бенкендорфа разрешить внести имя царя в список подписавшихся на роман: такая милость всегда была бы бесценна, ныне же, «когда многие из соотечественников моих, по справедливости, лишились милости своего государя да позволительно мне будет показать свету, что я все счастье жизни своей полагаю в благосклонном взоре всеавгустейшего монарха Упавшие духом верные поляки воскреснут, когда увидят, что их соотечественникам открыты пути трудами и тихой жизнью к монаршей милости». При содействии Бенкендорфа, разрешение дано. Но царю роман не понравился. К тому же в «Северной пчеле» сообщили о разрешении как о свидетельстве милостивого внимания к автору императора, готового оказать Булгарину покровительство, уверенного в его преданности. Разразился скандал. Николай не любил слишком грубой лести. Да и Булгарина не любил.
Не следует думать, что Булгарин был огражден от нападок властей. В 1831 г. Никитенко в дневнике пишет: Опять цензурные гонения. В «Северной пчеле» помещена юмористическая статья Булгарина «Станционный смотритель» («Нравы. Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте...» - ПР), где, между прочим, человек сравнивается с лошадью, для которой только нужен хороший хозяин и кучер, чтобы сама она была хороша; министр просвещения кн. К.А. Ливен «увидел в этой статье воззвание к бунту», сделал доклад царю, предлагая отставить цензора и наказать автора. К Никитенко приходил цензор, разрешивший статью, В.Н. Семенов, очень встревоженный. Впрочем, Бенкендорф обещал за него заступиться. В городе удивляются и негодуют; говорят, что министр рассердился, считая, что статья намекает на него лично: «Странный способ успокаивать умы и брожение идей! Меры решительные и насильственные – какая разница! Их смешивают» (106, 482).
В 1831 г., на полях доноса Булгарина А.Б. Голицыну на всех и вся Николай пишет: «Булгарина и в лицо не знал и никогда ему не доверял»(397). Не знал лично его царь и в 1840 г. Ряд случаев доказывают, что Николай на самом деле не жаловал Булгарина. Так, например, в 1830-м г. опубликована 7-я глава пушкинского «Евгения Онегина»; о ней помещен ругательный отзыв в «Северной пчеле». Царь обратил на него внимание, сообщил о нем Бенкендорфу, назвал статью «несправедливейшей и пошлейшей»(395). Предложил тому вызвать Булгарина, не разрешать ему печатать какие-либо критические статьи о литературных произведениях; «если возможно, запретите его журнал» (395). Бенкендорф выгораживает Булгарина: на него тоже нападают, он, дескать, вынужден отвечать. Царь продолжал с неодобрением писать Бенкендорфу о Булгарине, но настаивать на запрещении не стал (сложная обстановка, единственная ежедневная газета, да и заступник влиятельный.) (396).
Появление романа Загоскина «Юрий Милославский». Булгарин в это время заканчивае своего «Дмитрия Самозванца». Он знает, что его покровитель Бенкендорф «Дмитрия Самозванца» одобряет (тому, видимо, и на самом деле нравилась историческая стряпня Булгарина; она соответствовала понятиям шефа Ш отделения о том, какой должна быть литература). Поэтому, не боясь неприятностей, Булгарин помещает в «Северной пчеле» резкую статью о Загоскине (в данном случае литературном конкуренте). Но царю роман Загоскина понравился. Бенкендорфу приказано: «унять Булгарина». Тот поручил переговорить с ним фон - Фоку, который мягко пожурил его, советуя смягчить критику, не упоминать имени Загоскина. Вновь резкая статья в «Северной пчеле», на этот раз без называния имени Загоскина. Николай разгневался. После разговора с ним Бенкендорф вызывает Греча, обвиняет его в том, что он не удержал Булгарина от публикации статьи, отправляет Греча на гауптвахту (тот уговорил, чтобы не пугать родных, сообщить, что он приглашен к Бенкендорфу на обед). Одновременно арестован и Булгарин. Но уже через месяц, видимо, с подачи Бенкендорфа, царь ему жалует бриллиантовый перстень за «Дмитрия Самозванца»(397). А пушкинский «Борис Годунов» задержан до выхода романа Булгарина (397). Мы будем говорить об этом далее, когда речь пойдет об отношениях Николая и Пушкина. Кстати, когда Булгарина обвиняли в плагиате из «Бориса Годунова», он уверял, что не читал его: наглая ложь. (см. Пушк т 7 с. 691).
Весной (март) 1846 г. Булгарин пишет донос на журнал «Отечественные записки», идейным руководителем которого был Белинский, «Социалисм, коммунисм, пантеисм в последнее 25-летие». В данном случае Булгарин оказался пророком. Он как бы предвещал те события, которые произойдут после 1848 г., эпоху «цензурного террора». Но пока в России было относительно спокойно. Особенного внимания на донос не обратили. Покровитель Булгарина Бенкендорф умер осенью 1844 г. Дубельт поручил ответить на донос одному из чиновников Ш отделения. Тот отверг обвинения Булгарина, как и донос Бориса Федорова, на который Булгарин ссылался. Ш отделение ничего не предприняло. Любопытно, что в доносе Булгарина Белинский нигде не упомянут по имени, хотя при перечислении «пагубных идей» даются ссылки на его статьи.
В1847 г. разразился скандал вокруг публикации в «Северной пчеле» еще в середине 1846-го года (№ 284) баллады графини Растопчиной «Насильный брак». Содержание ее – диалог между бароном и его женой.
Барон:
Ее я призрел сиротою
И разоренной взял ее,
И дал с державною рукою
Ей покровительство мое,
Отдел ее парчой и златом,
Несметной стражей окружил;
И враг ее чтоб не сманил
Я сам над ней стою с булатом...
Но недовольна и грустна
Неблагодарная жена
Я знаю, жалобой, наветом
Она везде меня клеймит,
Я знаю – перед целым светом
Она клянет мой кров и щит,
И косо смотрит исподлобья,
И повторяя клятвы ложь,
Готовит козни, точит нож...
Вздувает огнь междуусобья...
С монахом шепчется она,
Моя коварная жена!!!
Жена:
Раба ли я или подруга –
То знает Бог! Я ль избрала
Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я...
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег кичливый...
Я предана... я продана...
Я узница, а не жена!..
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом...
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим,
И предков храмам вековым,
Как предки славные, молиться.
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.
Баллада написана в духе легкой оппозиции, с сочувствием к Польше. Она обратила на себя внимание. Царь вызвал Орлова, ставшего после смерти Бенкендорфа во главе Ш отделения, прочитал ему балладу и сказал: «Старый барон – это я, невеста – это Польша». Приказал узнать, кто напечатал и сочинил. Орлов призвал Булгарина, считая, что он поместил балладу намеренно (напомним, что Булгарин поляк и мог быть обвинен в полонофильстве). Тот же, видимо, на самом деле не понял иносказательного смысла баллады, думал, что в ней отразились автобиографические мотивы автора - аристократки, пахнущие скандалом, которые привлекут светских читателей (399-400). Растопчину вызвали из-за границы в Петербург, велели поселиться в Москве. Булгарин оправдывался, что он старый солдат (вряд ли напоминал, что и французской армии - ПР), русский патриот, не полонофил. По легенде, Дубельт ему сказал: «Не полонофил ты, а простофиля». Булгарина вызвали и к Орлову. Он оправдывал свой недосмотр срочной работой, повторял: «Мы школьники. Мы школьники». Орлов взял его за ухо, подвел к печке, поставил на колени, а сам более 2 часов продолжал работать. Потом разрешил Булгарину встать с колен и произнес: «помни, школьникам бывает и другого рода наказание» (400). Царь же, которому передали оправдания Булгарина, будто бы сказал: «Если он не виноват, как поляк, то виноват, как дурак». У всех нашелся повод показать свое остроумие. К виновнику отнеслись снисходительно (всё же он был свой). На балладу Ростопчиной заказали стихотворное возражение Нестору Кукольнику. Тот написал «Ответ вассалов барону», где достается и барону, и жене, и автору («в чепчике поэт», глупая, безрассудная, даже сердиться на нее нельзя, только погрозить пальцем).
Вообще с Булгариным власти не церемонились. Бенкендорф его ценил, принимал всерьез, оказывал ему всяческое покровительство. Дубельт, человек умный и циничный, использовал Булгарина, но не скрывал презрения к нему. Когда тот что-то хвалил, Дубельт говорил: «не смей хвалить в твоих похвалах правительство не нуждается». Когда же, перед подпиской, Булгарин проявлял малейшую либеральную выходку, Дубельт его пугал: «Ты, ты у меня! вольнодумничать вздумал? О чем ты там нахрюкал?.. Климат царской резиденции бранишь?! Смотри!..». Булгарин же относился к начальству с подобострастием. Письма к Дубельту он начинал словами: «отец и командир» (401).Следует помнить, что многие из рассказов о Булгарине, вероятно, миф. Одни и те же мотивы в них повторяются в разных вариантах (поставили, как школьника, в угол). Но даже если это мифология, она в целом отражает реальное отношение начальства к Булгарину. ( Воспоминания Каратыгина о Бенкендорфе и Дубельте в «Историческом вестнике».1887 Х 168)
Следует отметить, что к Булгарину довольно недоброжелательно относилось цензурное ведомство, цензоры, на которых Булгарин писал доносы, министры просвещения Ливен и Уваров. Ему доставалось от цензуры почти так же, как другим. Он жаловался в Ш отделение, искал там защиты. Но Бенкендорф и Орлов были достаточно ленивы, чтобы разбираться в его жалобах, а Дубельт слишком занят и слишком презирал Булгарина. Так же относились к нему Ширинский-Шихматов (вряд ли забывший прежние его доносы) и Норов (испытывавший к Булгарину брезгливое чувство). Лемке приводит ряд примеров столкновения Булгарина с цензурой. Но большого вреда цензура нанести ему не могла: «Северная пчела» была слишком влиятельной, единственной ежедневной газетой, читаемой при дворе и за границей. А в журнальных делах поддержка Ш отделения была очень кстати. В 1830-1831 гг. она помогла Булгарину в борьбе с «Литературной газетой» ( см. ниже).
Но вернемся к началу царствования Николая. Знаменательным предвестником дальнейшего его правления является история талантливого поэта А.И. Полежаева. Она произошла в самом начале царствования Николая, в 1826 г. В ней новый царь выступает как грозный цензор, свирепо карающий провинившегося, бесчеловечный и жестокий (позднее подобная ситуация возникнет в связи со стихотворением Лермонтова «Смерть поэта»). Полежаев (ему немного более 20 лет, родился 3августа 1804 г.) – студент московского университета написал в 1825 г. в духе непристойной традиции поэму «Сашка», иронически ориентированную на «Евгения Онегина» (Сашка тоже едет к дяде, упоминается имя Евгения Онегина). Поэма состоит из двух глав и описывает жизнь Сашки в Москве и Петербурге. Опубликована она была лишь в 1861 г., но широко распространялась в списках. Во многом поэма автобиографическая, хотя образы Сашки и повествователя отделены друг от друга. В конце поэмы повествователь обещает еще написать о Сашке, если узнает про него что-нибудь новое.
Поэма написана в духе подчеркнуто непристойной традиции. Такая традиция была широко распространена в русской и иностранной литературе, в поэзии. В русле ее писали свои произведения не только Барков, но иногда и Пушкин («Сказка про царя Никиту», «Тень Баркова», «Гаврилиада»). В определенные периоды кутежи студентов, их вызывающее поведение, употребление неприличных слов, создание непристойных произведений превращались в своего рода протест против мертвящей эпохи. Но традиция существовала и вне такого протеста. В духе ее написана и поэма Полежаева «Сашка». Ряд грубых и грязных сцен. Беспробудное пьянство, хулиганство, скандалы, драки, в том числе с полицейскими, походы в публичные дома, распутные девки, водка. Но не только в них дело. Все безобразия, изображаемые в поэме, с точки зрения автора, отражают глупость, дикость русских нравов, таких, которых в цивилизованных странах, в других краях не водится. Противопоставление России таким странам ощущается довольно отчетливо. Поведение Сашки, студентов университета – отражение общего духа и порядков страны. А в 9-й строфе были строки, которые сочли прямым оскорблением власти и религии:
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец.
Хотя не верит он Исусу,
Но право добрый молодец
В 1826 г. в Ш отделение поступил донос полковника И. Бибикова, где Московский университет назывался рассадником вольнодумства, «самых пагубных для юношества мыслей». В качестве примера приводились отрывки из поэмы «Сашка» Она привлекла внимание и московской полиции. Много списков ее ходило по городу. Царю доложили о поэме . Двор как раз находился в Москве, шла подготовка к коронации. Император вроде бы должен быть в связи с таким событием в благодушном настроении. Но Николай связал поэму с духом «вольнодумства и разврата» молодежи, вызвавшим 14 декабря. Вероятно, было и желание с самого начала продемонстрировать свою непреклонность и твердость: «Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки; я их искореню». Царь приказал доставить к нему Полежаева. В три часа ночи того разбудил сам ректор. Велел надеть мундир. Повел в университетское правление, где ждал попечитель округа. Полежаева отвезли к министру просвещения Шишкову, а тот – к царю. Царь держал тетрадь со стихами. Спросил, он ли их автор. Полежаев признал, что он . Царь велел ему читать стихи вслух. Потом спросил министра об его поведении. Шишков не имел понятия о нем, но сказал, что превосходное (все же человечен). Царь Полежаеву: «этот отзыв спас тебя, хочешь в военную службу?». Полежаев молчал, что Николаю вряд ли понравилось. Он повторил вопрос. Полежаев: «я должен повиноваться». Царь сказал, что для примера другим необходимо наказать Полежаева, но от того самого зависит его дальнейшая судьба. Разрешил ему писать на имя царя непосредственно (как оказалось позднее, это разрешение способствовало гибели поэта). Поцеловал его в лоб (иудин поцелуй). В шестом часу утра Полежаева доставили к Дибичу. Тот сказал, что тоже был в военной службе: «видите, дослужился, и вы, может, будете фельдмаршалом» (не удержался от насмешки). Полежаева забрили в солдаты. Через некоторое время он, помня о разрешении царя, отправляет ему письмо. Ответа нет. Второе письмо. Тот же результат. Считая, что письма не доходят, Полежаев бежал, чтобы лично подать прошение. В Москве вел себя неосторожно. Виделся с приятелями. Те в честь его устроили угощение. Арестован в Твери, как беглый солдат. Приговор военного суда: прогнать сквозь строй. Царь отменил телесное наказание (какая доброта!!), но не помиловал. За оскорбление фельдфебеля Полежаев провел год в тюрьме, в кандалах. Сослан на Кавказ. Отличился в ряде сражений, произведен в унтер-офицеры. Шли годы. Избавления не было. Опускается. Пьянство. Стихи «К сивухе». Чахотка. По его просьбе переведен в Карабинерский полк в Москве. Через 4 года, 16 января 1838 г., смерть в солдатской больнице. Всего в неволе провел более 10 лет. Труп его опустили в подвал. Потом едва нашли. Ногу объели крысы. В 1838 г. в Москве издан сборник его стихов «Арфа». Хотели поместить там его портрет в солдатской шинели. Цензура не разрешила. Поместили портрет в офицерских эполетах (произведен в офицеры перед самой смертью; до этого его дважды представляли к офицерскому чину, царь не утвердил; после побега Полежаева, в конце решения о нем, Николай написал: «без выслуги»). Еще одна жертва в длинном списке загубленных писателей. Лермонтов в своей поэме «Сашка» говорит о нем, как о человеке со сходной судьбой:
... «Сашка» – старое названье!
Но «Сашка» тот печати не видал
И недозревший он угас в изгнаньи
О судьбе Полежаева, как о типичной для русского таланта участи, писал в посвященном ему стихотворении Добролюбов:
Но зачем же вы убиты,
Силы мощные души?
Или были вы сокрыты
Для бездействия в тиши?
(см. стат. Рябинина в «Рус. Архиве».1881. т.1.См. Герцен «Былое и думы»)
Таким образом уже конец 20-х годов подтвердил основательность самых мрачных предчувствий. И все же только 1830-й год по настоящему открывает тот период, который называют николаевской эпохой. Герцен называл ее «моровой полосой». В конце 1830-х годов Россию посетил французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин. Свои впечатления о стране он описал в книге <> (<>). Аристократ, напуганный событиями французской революции, он приехал в Россию убежденным монархистом; «Я уехал из Фанции, напуганный излишествами ложно понятой свободы, я возвращаюсь домой, убежденный, что если представительный образ правления и не является наиболее нравственно чистым, то, во всяком случае, он должен быть признан наиболее мудрым и умеренным режимом». Образ страны-тюрьмы, где европейцу невозможно дышать, стране палачей и жертв, всеобщего рабства, стране фасадов, произвола, насилия, беззакония, бесправия, неравенства, зверства, террора администрации, лицемерия и ханжества, низкопоклонства и шовинизма, невежества и крайней нужды, самодержавной неограниченной деспотической власти. И лжи, всеобщей безгласности. Я не цитирую, но все мои определения взяты непосредственно из книги Кюстина. Их можно было бы приводить и далее в большом количестве. И итог-совет, которым Кюстин заканчивает свою книгу: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране».
В 1830 году происходят два существенных события, определивших, помимо прочего, и цензурный климат в России: французская революция (Николай назвал ее «подлой») и восстание в Польше. Начинается мрачная полоса 1830-х гг. Июльская революция была воспринята в правительственных кругах, как некое предупреждение для России. Но в то же время власти считали, что прямой опасности она не представляет. Бенкендорф писал Николаю, что Россия сильно отличается от Франции, где, начиная с Людовика Х1У, не Бурбоны шли во главе народа, а он их влек за собой; поэтому французские события не окажут влияния на русское общество: молодежь в какой-то степени еще интересуется происходящим в Европе, но основная масса ни до, ни после французской революции не знала и не знает, что делается за границей России. Она воображает, что в Европе нет истории. И даже если бы что-либо знала о европейской жизни, не могла бы ее понять. Так что опасности нет.
В значительной степени так оно и было. В 2-х номерах «Journal de St.-Petersbourg» о французских событиях напечатан вздор, сочиненный по приказу Николая в министерстве иностранных дел. «Северная пчела» повторила его. На этом освещение июльской революции в русской печати было закончено. Ничего другого опубликовать никому не разрешили. Никитенко в дневнике пишет : «Что у нас говорят о сих событиях? У нас боятся думать вслух, но, очевидно, про себя думают много».
Тем не менее, по мысли Бенкендорфа, события во Франции показывают, что не нужно торопиться с просвещением, так как народ не достиг по кругу понятий до уровня монархов, и если его просвещать, он посягнет тогда на ослабление монархической власти.
С событиями во Франции связано и запрещение «Литературной газеты». Она вообще вызывала раздражение Бенкендорфа. Как раз в 1830-м г. возникла ожесточенная полемика между «Литературной газетой» и Булгариным, в которой активное участие принимает и Пушкин (рад эпиграмм, заметок). Грубые нападки Булгарина на «Литературную газету», ее сотрудников, на Пушкина (они определялись, в значительной степени, соображениями журнальной конкуренции, но дело было не только в ней). В «Северной пчеле» утверждалось, что сердце у Пушкина «Как устрица, а голова – род побрякушки»; он «хвастается перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных». Не буду уже приводить общеизвестных слов о предке, купленном за бутылку рома. («Северная пчела».1830, N 30,35). В «Литературной газете» тоже не давали спуску «Северной пчеле» (сттьи о записках Самсона, о Видоке, о мизинце господина Булгарина и др.). Резкая статья Дельвига о «Дмитрии Самозванце» Булгарина (тот решил, что автор ее Пушкин). Когда царь осудил резкие нападки Булгарина на Пушкина, Бенкендорф послал императору эту статью (дескать, обе стороны стоят друг друга, одинаково ругайтся). Царь не поддержал его. Он ответил Бенкендорфу, что ознакомился с присланной критикой на «Самозванца» и должен признаться, что, прочитав только два тома произведения Булгарина, начав читать третий, про себя думает так же, как и автор присланной Бенкендорфом статьи, которая кажется ему справедливой; история, лежащая в основе «Самозванца», сама по себе более чем омерзительна, не стоит украшать ее отвратительными легендами и ненужными для интереса главных событий подробностями; в критике же Булгариным «Онегина» мало смысла, а лишь отдельные факты (499). Тем не менее император, защищая «Онегина», далеко не во всем на стороне Пушкина: «хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, чем «Полтава». Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде» .
Бенкендорф покровительствовал Булгарину, да и направление «Литературной газеты», имена ее издателей не вызывают симпатии Ш отделения, обращают на себя неблагосклонное внимание. Цензура тоже ей не благоволит. Политический отдел газете не разрешен. Редакция вынуждена ограничиваться кругом литературно-критических вопросов. Особенно неуместной сочли статью, приписываемую Пушкину, «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии», с ее концовкой: не аристократы «приуготовили крики: Аристократов к фонарю – и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим. Avis au lecteur» (Передупреждение читателю - фр.). Бенкендорф указал на заметку Ливену. Тот ограничился сообщением в Ш отделение объяснений Дельвига и цензора Щеглова (389). Бенкендорф и на этот раз уступил, (тем более, что царь его не поддержал), но «Литературная газета» была вскоре стерта с лица земли. В конце октября 1830 г. в ней помещено четверостишие французского поэта К. Делавиня на памятник, который предполагалось поставить в Париже жертвам 27-29 июля (июльской революции): «Франция, скажи мне их имена; я не вижу их на этом печальном памятнике; они так быстро победили, что ты была свободна прежде, чем успела их узнать». Текст напечатан по-французски, без перевода, но он обратил на себя внимание Ш отделения. Бенкендорф попросил нового министра просвещения кн. Ливена сообщить, кто прислал эти стихи, помещенные «ни с какой стати» в «Литературной газете», содержание которых «мягко сказать, неприлично и может служить поводом к неблаговидным толкам и суждениям». Здесь же спрашивалось об имени цензора, пропустившего стихи. Дельвиг, редактор «Литературной газеты», ответил, что стихи присланы от неизвестного лица и напечатаны как литературное произведение, имеющее достоинство новости, без всякого применения к обстоятельствам. Пропустивший стихи цензор Семенов заявил, что не нашел в них ничего, противного законам о цензуре, что смерть людей, о которых идет в них речь, связана с возникновением нового французского правительства, признанного Россией; он никак не думал, что стихи могут применяться к России, которая блаженствует под скипетром мудрого монарха и не похожа на Францию (умничать вздумал! - ПР). Ливен передал ответы Бенкендорфу. Тот не удовлетворился ими, признал объяснение Дельвига «не только недостаточным, но даже непростительным для человека, коему сделано доверие издавать журнал». После личной встрече с Дельвигом Бенкендорф писал Ливену: «самонадеянный, несколько дерзкий образ его извинений меня еще более убедил в сем моем заключении». Ливен предложил запретить «Литературную газету». Бенкендорф охотно согласился с ним. Доклад об этом подан царю. Его резолюция: строгий выговор цензору Семенову; Дельвигу запретить издание газеты. Всё же ее возобновление было разрешено при условии замены редактора-издателя (Дельвига Сомовым, по выбору Дельвига). Сомов продолжал выпускать газету до начала 1831 г., до смерти Дельвига. Тот умер 14 января 1831 г., видимо от испытанного потрясения. Говорили, что Бенкендорф кричал на него, сразу стал называть на «ты», угрожал, что он трех друзей (Дельвига, Пушкина, Вяземского) не теперь, так вскоре упрячет в Сибирь. Ходили слухи, что Дельвига высекли. Пушкин писал Плетневу о смерти Дельвига: «Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось никто на свете не был мне ближе Дельвига». «Бедный Дельвиг! Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями . Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами . Что за мысль пришла Гнедичу посылать свои стихи в «Северную пчелу»? . И что есть общего между поэтом Дельвигом и - - - - - полицейским Фаддеем?». В истории Дельвига сказалось и недоброжелательность Бенкендорфа к Пушкину, активному участнику издания «Литературной газеты». Вероятно, и имя Булгарина в письме о смерти Дельвига употреблено не случайно. Не исключено, что именно он обратил внимание Бенкендорефа на стихи Делавиня. В1831 г. в дневнике Никитенко с глубоким сочувствием упоминает о Дельвиге и о том, что в публике обвиняют в его смерти Бенкендорфа (97,99).
Прекращение «Литературной газеты» произвело такое впечатление, что через два года, в 1832 г., Главное Управление цензуры запретило печатать в «Северном Меркурии» статью «Обелиск», где речь шла о каком-то памятнике: может быть, сочинитель разумеет какой-нибудь обелиск во Франции в память последних переворотов (как пример, упоминались строки Делавиня) (480-481).
В какой-то степени с французскими событиями связано и закрытие журнала «Европеец» (его запретили после второго номера, в 1832 г.). Само название его в обстановке начала 1830-х гг. звучало подозрительно. Слова: Франция, Запад, Европа, если они употреблялись не в обличительном контексте, воспринимались как свидетельство неблагонамеренности, а тут журнал «Европеец». Внимание Ш отделения к будущим славянофилам было привлечено еще с 1827 г., с перехвата письма А.И.Кошелева и В.М.Титова И.В. Киреевскому, показавшегося подозрительным. Запрос Ш отделения обо всех троих. За всеми установлено наблюдение. Затем перехвачено письмо Киреевского Титову, в котором усмотрели «нечто таинственное». Тогда дело ничем не закончилось, но подозрения остались.
В конце 1831 г. И.Киреевский получает разрешение на издание с 1832 г. ежемесячного журнала «Европеец». На участие в нем согласились чуть ли не все видные литераторы. В письме Н.М.Языкову от 18 ноября 1831 г. Пушкин приветствовал создание «Европейца» и обещал активно в нем сотрудничать: «Поздравляю всю братию с рождением ""Европейца"". Готов с моей стороны служить вам чем угодно, прозой и стихами, по совести и против совести » (389). О первых номерах «Европейца» Пушкин писал И.Киреевскому 4 февраля 1832 г.: «Дай Бог многие лета Вашему журналу! если гадать по двум первым №, то ""Европеец"" будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется, ""Европеец"" первый соединит дельность с заманчивостью!». Затем Пушкин дает ряд советов Киреевскому по выпуску журнала (404).
Причиной запрещения «Европейца» послужила программная статья Киреевского «Х1Х век». Её автор утверждал, что Россия, отрешенная от общего хода всемирно исторического развития, должна усвоить нынешнее европейское романтическое религиозное настроение, что является важным, непременным условием российского всемирно- исторического будущего (идея, во многом близкая Чаадаеву). Киреевский в целом приветствовал европейский путь развития, но был далек от всякого сочувствия революции, современным европейским событиям. Это смогли бы уловить те, кто прочитал всю статью, её окончание в 3-й книжке журнала. Но эта книжка, уже готовая, задержана в типографии, прочесть ее было невозможно.
В дело вмешался царь. Возможно, «Европеец» попал во дворец через Жуковского – родственника Киреевского. Возможно и через Пушкина или А.О.Россет-Смирнову. Угадать, что журнал вызовет гнев царя было трудно. Ходили слухи и о доносе. 14 февраля 1832 г. Пушкин писал И.И.Дмитриеву: «журнал ""Европеец"" запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем!» (406). Пушкин предполагал, что донос подал Булгарин. Позднее поэт узнал о прямом вмешательстве царя; «донос ударил не из булгаринской навозной кучи, а из тучи», – сообщал Пушкин Киреевскому 11 июля 1832 г. (412). Но доноса, скорее всего Булгарина, это не исключает. Не случайно Пушкин и здесь повторяет слово «донос». Поэтому и интересно, как попал журнал в руки царя. Выше, в связи с запрещением «Литературной газеты», уже шла речь о том, как относился Булгарин к новым изданиям, возможным конкурентам. К Киреевскому же он должен был испытывать особенную неприязнь: тот недавно в альманахе «Денница» резко отрицательно отозвался об его романе «Иван Выжигин» (117).
По словам Ливена, царь возмутился, прочтя статью «Х1Х век», нашел в ней рассуждения о высшей политике, хотя автор утверждал, что статья о литературе. Под словом просвещение, считал Николай, автор разумеет свободу, под словом деятельный разум – революцию, искусно отысканная середина не что иное как конституция. По мнению царя, несмотря на наивный вид, статья написана в духе весьма неблагонамеренном; ее не следовало разрешать, тем более в журнале литературном, где политика вообще запрещена. Император уловил в «Х1Х веке» прежде всего то, что автор говорит об ошибочности пути России и о преимуществах Запада. Этого оказалось вполне достаточно, как и в более серьезном случае с Чаадаевым.
Впрочем, возможно, что гроза разразилась не столько из-за «Х1Х века», сколько из-за статьи «Горе от ума на московском театре», напечатанной в том же номере «Европейца». Она была понятней церберам Ш отделения. В конце же ее шла речь о том, что любовь к иностранному нельзя смешивать с пристрастием к иностранцам: первая – полезна, второе – вредно. Упоминалось и о том, что в России мало подлинно просвещенных иноземцев. А недостаток нашего просвещения заставляет смешивать иностранное с иностранцами, не уметь отделить понятие об учености от круглых очков и неловких движений. Это была несомненная дерзость, метившая в весьма высокие сферы (обилие сановников-иностранцев, на самых высоких постах). На эту статью царь тоже обратил внимание. По его мнению, статья «Горе от ума» является «самой неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; пропустив её, цензура еще более виновата. В феврале 1832 г. Бенкендорф приказывает собрать о Киреевском сведения для доклада царю. Видимо, была идея объявить его сумасшедшим, съездившим в Европу и набравшимся там буйного духа. И в этом плане он как бы предшественник Чаадаева.
Итак, «Европеец» решено было закрыть. Бенкендорф сообщил Ливену, что царь поручил ему наложить взыскание на цензора и повелел запретить издание «Европейца», так как Киреевский «обнаружил себя человеком неблагомысленным и неблагонадежным». Здесь же говорилось о том, что новые журналы следует издавать впредь только по высочайшему разрешению, с подробным изложением предметов, которые входят в состав журнала и сведений об издателях. Таким образом, частная история с «Европейцем» приобретала общий смысл, определяя новый статус журналистики.
У многих запрет «Европейца» вызвал негодование. Выше уже шла речь о возмущении Пушкина. Он писал Киреевскому, что запрещение «Европейца» «сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне Жуковский заступился за Вас с горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо» (412). Жуковский активно пытается вступиться за Киреевского. Он говорил царю, что ручается за него. «А за тебя кто поручится?» – ответил Николай. По сути произошла ссора с царем. Жуковский от горя заболел (или сказался больным). Императрица выступила в роли посредницы. «Ну, пора мириться», – сказал при встрече царь и обнял Жуковского.
Помирились. Но этим дело не закончилось. Жуковский продолжает настаивать, что «Европеец» запрещен несправедливо. Он пишет письма императору и Бенкендорфу. В первом он продолжает защищать Киреевского, но затрагивает и важные общие вопросы: не имея возможности указать на поступки Киреевского, его обвиняют в тайных намерениях. Второе письмо, еще более резкое, адресовано Бенкендорфу. И в нем Жуковский защищает Киреевского, ссылаясь на родство (как родственник, знаю его прекрасные свойства). Но и здесь, как и в письме Николаю, Жуковкий затрагивает общие вопросы: у Киреевского даже не спросили объяснений; «Европеец» уже не существует, но нужно «по крайней мере» защитить честь его редактора, так как он «оскорблен без всякого с его стороны проступка». По словам Жуковского, любая строка может быть истолкована самым гибельным образом, если вместо слов автора выдумывать другие, видеть у него дурные намерения, заставлять его говорить не то, что он думал, а то, что заставили его думать; нет молитвы, которую таким образом нельзя бы было превратить в богохульство; клеветать довольно легко и выгодно для клеветника; но почему слову клеветника: он злодей должно верить, а слову обвиненного: Я не злодей – не должно?
Итак, Жуковский решился на пафосную и смелую защиту, хотя и знал, что царь в этом деле на стороне Бенкендорфа. И речь здесь шла об общих положениях, а не только о конкретной истории с Киреевским. Письмо, между прочим, свидетельствует, что Жуковский догадывается из-за чего разгорелся скандал и довольно отчетливо намекает на то, кого имеет он в виду, говоря о клеветнике. Как и Пушкин, он подозревает, что без Булгарина дело не обошлось.
Не известно, ответил ли Бенкендорф на письмо Жуковского. Но он предложил Киреевскому дать объяснения. Тот отправляет особую записку, которую написал Чаадаев, хорошо знавший Бенкендорфа, частью по военной службе, частью по масонской ложе. Лемке приводит содержание записки. Там идет речь о связи статьи Киреевского не с политикой, а с идеями мыслящей Европы, с необходимостью дать себе отчет в нашем социальном положении, понять, что надо заимствовать у Европы, а что не надо. Из записки понятно, что истинное просвещение, за которое ратовал Киреевский, коренным образом меняло бы существующий уклад жизни. Высказывалось и желание освобождения крестьян. Оправдание получилось не слишком удачное. Несмотря на отдельные места записки, видимо, приятные Бенкендорфу (см. Лемке), она давала ему понять, насколько Киреевский не официален. За ним установлен надзор. В 1834 г., когда начал выходить «Московский наблюдатель», власти потребовали исключить из списка сотрудников имя Киреевского. С подозрением относились к нему, да и вообще к славянофилам, и в более позднее время, в начале 1852 г., в связи с изданием «Московского сборника». События 1830-го года, восстание в Польше вызвали волну, которая вынесла на пост министра просвещения С.С.Уварова. Рост патриотических, антипольских настроений, увеличение популярности царя, приверженность православию, противопоставленному польскому католицизму – всё это не только насаждалось сверху, но являлось результатом широко популярных общественных настроений (их разделяют Пушкин, Жуковский, Белинский; «Жизнь за царя» Глинки, «Рука всевышнего отечество спасла» Кукольника и др.). Теория «официальной народности» возникла не на пустом месте. В ней было, при всей её консервативности, официальности, какое-то стремление относительной ориентации на народ, во всяком случае – спекуляция на имени народа (народ становится знаменем). Теория создавалась по общественной потребности, не только по заказу властей. Она не высосана из пальца Уваровым. Но тот умело использовал эту потребность для своей карьеры.
С.С. Уваров.(родился в 1786 г., к 1830-м годам уже не молод, человек со сложившейся биографией) не столь уж однозначен , как принято утверждать. Хорошо образован. Автор сочинений по классической филологии и археологии. Его характеристика дана в «Записках» известного историка С.М. Соловьева: блестящие дарования, образованность, либеральный образ мыслей; вполне достоин возглавить министерство просвещения; но в нем «способности сердечные» нисколько не соответствовали умственным; слуга, усвоивший порядочные манеры в доме неплохого барина (Александра 1), не гнушающийся никакими средствами, чтобы ему угодить. Создавая теорию «официальной народности », он внушил Николаю, что тот ее творец, основатель какого-то нового образования, основанного на новых началах. Уваров сформулировал эти начала: православие, самодержавие, народность. Будучи безбожником, либералом, не прочитавший ни одной русской книги, писавший постоянно на французском или немецком языках, он придумал теорию народности. Даже близкие люди считали, что не было низости, которую он не мог бы сделать. Крайнее самолюбие и тщеславие. Говоря с ним, можно было ожидать, что он скажет: при сотворении мира Бог советовался с ним насчет плана его создания.
В молодости Уваров – один из основателей «Арзамаса». Изучение древних языков, классических древностей. Работа при посольствах в Вене, Париже. В 1810-м году – почетный член Академии Наук. С 1818 г. до смерти (1855) ее президент. В том же 1810-м году (в 24 года) – попечитель Петербургского учебного округа (и член Главного Правления училищ). Противник крайних реакционеров (Рунича, Магницкого). Играл активную роль в создании Петербургского университета. В 1821 г. оставил пост попечителя. Довольно смелое письмо Александру. Работа в министерстве финансов, весьма успешная. В 1828 г. возвращается в министерство просвещения. С 1832 г. товарищ (т.е. заместитель) министра (Ливена). Никитенко14 мая 1832 г. с одобрением пишет в дневнике о назначении Уварова на этот пост: он – человек образованный по-европейски; мыслит благородно, как положено государственному человеку; говорит убедительно и приятно; слывет за человека просвещенного; проводит систему увольнения неспособных профессоров, «очищения», имеет познания, в некоторых предметах даже обширные (117). Но вскоре отношение к Уварову меняется. Никитенко без всякого сочувствия упоминает об его речи, приводя весьма мракобесные заявления Уварова: Россия, развиваясь по своим законам, не должна вкусить кровавых тревог Европы; я знаю, чего хотят наши либеральные журналисты, их клевреты, Греч, Полевой, Сенковский и прочие; но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и состою стражем; если смогу отодвинуть Россию на 50 лет от того, что ей готовят вредные теории, то я исполню свой долг и умру спокойно; вот моя теория; надеюсь, что исполню ее ; знаю, что против меня кричат, но не слушаю этих криков; пусть называют меня обскурантом; государственный человек должен стоять выше толпы (174). Пересказав слова Уварова, Никитенко далее пишет уже от своего имени: Уварова сильно порицают; он, действительно, действует деспотически (175) . Сообщает об уваровской правке пушкинского «Анджело»: урезано несколько стихов, Пушкин в бешенстве.
С 21 марта 1833 г. Уваров назначен управляющим министерства народного просвещения, с 21 апреля 1834 г. он стал министром. Необычайно долго оставался им, до конца 1840-х гг. (более 15 лет). Одно время имел чрезвычайно большую власть. Учреждение комитета 2 апреля 1849 г., ограничивающего полномочия Уварова, вызывает у него нервный удар. Он теряет влияние и 20 октября1849 г. выведен в отставку.
Начало его правления происходит так: в августе 1832 г., уже товарищем министра, он командирован для осмотра Московского университета. Чутко уловив веяния времен, общественную обстановку, вызванную польским восстанием, настроение императора, непрочное положение министра просвещения кн. Ливена, пишет 4 декабря 1832 г. свой знаменитый отчет царю, открывший путь к карьере. Отчет построен на противопоставлении благотворных начал России тлетворному революционному Западу. Речь идет о задачах, стоящих перед высшим, средним образованием и цензурой. Изложение общих мыслей. В целом оптимистическая оценка московских студентов. Но о пагубности их воспитания. Умы, дух молодых людей «ожидают только обдуманного направления, дабы образовать в большом числе оных полезных и усердных орудий правительства». Дух молодежи «готов принять впечатления верноподданнической любви к существующему порядку». Но нужно противостоять понятиям умов недозрелых, к несчастию, овладевших Европой, вооружив студентов «твердыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества» (186,188). Необходимо правильное образование, в основе которого лежали бы «истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности». В них «последний якорь нашего спасения и верный залог силы и величия нашего отечества»(188). Довольно подробно о том, что нужно ориентироваться на изучение отечественной истории, на познание нашей народности, что отвлекло бы от стремления к чужеземному, к абстрактному, к политике и философии, было бы «опорою против влияния так называемых ""европейских идей"", грозящих нам опасностью» ( Барсук. 188).
В отчете идет речь и о пагубном влиянии журналистики, особенно московской, на молодёжь университета; именно журналы распространяют понятия, «поколебавшие уже едва - ли не все государства Европы» (188). О том, что, вступая в должность, он думал: достаточно только «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще до правительства относящимся», и всё будет в порядке; можно дать им свободу рассуждений о предметах литературы. Но, вникнув в дело, понял, что даже рассуждения о литературе довольно опасны; влияние их, особенно на студентов, отнюдь не безвредно. Оказалось необходимым «подвергнуть строгому контролю и собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо разврат нравов подготавливается развратом вкуса». «В нынешнем положении вещей нельзя не умножать, где только можно, количество умственных плотин». Все они могут оказаться не равно надежными, «но каждая из них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех» ( всё Барсук188-189).
Принципы, сформулированные Уваровым, впервые публично обнародванные в январе 1834 г. в предисловии к первому номеру нового официальноиго <>, превратились в основу политической жизни, просвещения, в критерий оценки периодической печати, науки, литературы. В 1846 г. они стали девизом графского герба Уварова. В них было немало противоречий. Ориентировка давалась на отечественное, а не на Запад, но последний все время присутствовал в рассуждениях Уварова, Россия постоянно сравнивалась с ним, пусть он и всегда осуждался ( очерствел, погряз, не понимает истинных задач человечества).
Теория «официальной народности» встречена многими одобрительно. Не только, например, Погодиным, но и молодым Белинским. В конце статьи «Литературные мечтания», говоря о необходимости русского народного просвещения, критик с одобрением упоминает Уварова, не называя его: «когда знаменитые сановники, сподвижники Царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества, в центральном храме Русского просвещения (т.е. в Московском университете -ПР) , возвещать ему священную волю Монарха, указывать путь к просвещению, в духе православия, самодержавия и народности». Напомним, что Белинский жил в это время Москве, связан с московскими студентамии , видимо, знал их отношение к инспекции Уварова и к его теории.
В самом начале деятельности нового министра издан циркуляр цензорам о строгом следовании уставу, предписаниям и распоряжениям: чтобы разрешенные произведения не только по содержанию, но и по духу не содержали в себе ничего несообразного с цензурными правилами. Требование судить по духу противоречило уставу 1828 г., но это Уварова не смущало. Выступает он и против разрешения дешевых изданий, журналов для народа: они не приносят де пользы, и даже вредны. Вообще неполное знание вредит, по мысли Уварова, просвещению.
Подобные установки сохранялись до самого конца правления Уварова. 26 мая 1847 г. он направляет циркуляр попечителям учебных округов, о том, как следует понимать истинную народность. В циркуляре ощущается и оттенок противопоставления славянофильскому, т.е. не истинному, пониманию народности: «русская народность» «в чистоте своей должна выражать безусловную приверженность православию и самодержавию», а всё, что выходит из этих пределов, есть примесь чуждых понятий, «игра фантазии или личина, под которой злоумышленные стараются уловить неопытность или увлечь мечтателей». Даже Булгарин нашел такие требования чрезмерными: «Не завидую я месту Уварова в истории! А история живет, видит и пишет на меди! Имя Торкмевады в сравнении с именем Уварова есть то же, что имя Людовика Х1У в сравнении с именем Омара! Набросил на всё тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство..».
Став министром, Шишков смог приступить к осуществлению своих давних планов преобразования цензуры.10 июня 1826 г. высочайше утвержден подготовленный Шишковым цензурный устав. Это знаменитый «чугунный устав», по которому даже Отче наш, по словам С.Глинки, можно было истолковать якобинским наречием. Огромный, тяжеловесный: 19 глав. 230 параграфов. 60 страниц (напомним, что цензурный устав 1804 г. состоял из 47 параграфов и занимал 12 страниц). Основная цель устава, по словам его составителей, «дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление» произведениям словесности, наук, искусств. Задача цензуры – влиять на общество, заботиться о воспитании юношества, о направлении общественного мнения «согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства». Цензорам в уставе предписывалось не только запрещать вредное, но и содействовать полезному (как выполнять это предписание умалчивалось). Устав получился крайне реакционным, но дело этим не ограничивалось. Мелочный педантизм Шишкова, стремление регламентировать всё до деталей (что сделать было при всем желании невозможно).привели к тому, что уставом оказалось невозможно пользоваться. . Первые 11 глав (с.127-163) – подробнейшее изложение структуры цензурного ведомства, во всех деталях. Далее в 7 главах – столь же детальное перечисление запрещений (преступлений) и наказаний. Наконец, короткая заключительная главка (19-я), посвященная, мы бы сказали, «пенсионному обеспечению цензоров» (и здесь весьма детально всё предусмотрено: за 10 лет беспорочной службы – одна треть жалования, за 15 – половина и пр.).
Согласно уставу 1826 г. руководящим цензурным органом является Главное управление цензуры, во главе с министром просвещения. Есть еще Верховный цензурный комитет, состоящий из министров просвещения, внутренних и иностранных дел. При нем канцелярия: ее правитель дел, библиотекарь, два столоначальника и нужное число канцелярских служителей (параграф10). Верховный цензурный комитет (параграф 27) собирается по приглашению министра просвещения. В его компетенцию входит окончательное рассмотрение вопросов по цензуре, по внутренним и внешним делам, требующим «соображений в государственном виде», определение общего направления действий цензурных комитетов к полезной и согласной с видами правительства цели, разрешение важнейших обстоятельств, возникших в цензурной практике. Для этого правителем дел, под наблюдением членов Верховного цензурного комитета, ежегодно составляется наставление - руководство цензорам, которое подается министром просвещения на высочайшее утверждение, а затем рассылается в цензурные комитеты, для точнейшего исполнения статей устава, смотря по обстоятельствам времени (параграфы 34, 35). Перед Верховным цензурным комитетом – «три попечения»: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности, 3) о направлении общественного мнения, согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства.
Более низкая ступень – цензурные комитеты, главный – в Петербурге, остальные – в Москве, Дерпте, Вильно. Первый подчинен министру просвещения, остальные – попечителям округов, через которых комитеты сносятся с министром, испрашивают его разрешения (параграф 18). Главный комитет состоит из председателя и 6 членов, 75остальные – из трех цензоров, включая председателя (параграфы 9, 14). Цензоры – профессионалы (а не профессора и магистры, как было по уставу 1804 г.). Специально оговорено, что должность цензора, важная и многотрудная, не может соединяться с другой должностью (т.е. запрет на совместительство - ПР). За духовным ведомством (Синод), Академиями, Университетами, некоторыми административными учреждениями сохраняется право собственной цензуры. Уже здесь сказано, что цензура, оставаясь при министерстве просвещения, перестает быть руководимой Академией Наук, университетами. Она по сути превращена в самостоятельное учреждение.
Начиная с 12 главы устава следуют подробные разъяснения обязанностей цензуры по отношению к произведениям печати. Не останавливаюсь на тех пунктах, которые для устава 1826 г. не специфичны, повторяются во многих предшествующих и последующих инструкций по цензуре. В них идет речь о запрещении всего, что несогласно с православной верой, законами самодержавной России, существующим порядком, что может бросить малейшую тень на императора, его семью, окружение. Не разрешено и всё, что противоречит сохранению нравственности, чести и достоинства жителей России (об этом говорится в последнюю очередь).
Во многочисленных параграфах подробнейшим образом расписано, что должно запрещаться. Строгость доведена до крайних пределов. Возбраняются антирелигиозные, возмутительные, непочтительные, безнравственные сочинения, сообщения о правительственных и важных административных решениях, о существенных событиях, рескриптах, указах прежде, чем они будут обнародованы от имени правительства (параграфы 139-143) .Статьи по вопросам государственного управления позволено публиковать лишь с согласия министерств, ведомств, о которых в них идет речь. Запрещены записки частных лиц «по тяжебным делам» (кроме судебных материалов Западного края). Специально оговаривалось, что стихи, сочинения в честь Высочайших особ можно печатать только с их согласия, рескрипты же и указы умерших государей, не обнародованные прежде – только по разрешению министра просвещения, Верховного цензурного комитета, а в нужных случаях – высочайшего разрешения.
В параграфах 153-155 разрешалось печатать литературные критики и антикритики, основанные «на беспристрастных суждениях», «хотя бы неприятные, но справедливые возражения и нужные для пользы языка и словесности обличения в погрешностях», но при этом требовалось наблюдать, чтобы в них не было личных оскорблений. Пять параграфов посвящено историческим наукам. Суть их сводилась к тому, чтобы авторы, ограничившись «повествованием», изложением событий, не должны давать «произвольные умствования» (параграф 181). В параграфах об умозрительных науках (философия) запрещалась «всякая вредная теория, таковая, как например, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытными гражданами обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога...» (параграф 190).
Даже медицинские науки не оставлены в покое (параграф 193). Цензорам предписывалось следить, «чтобы вольнодумство и неверие не употребляло некоторые из них к поколебанию священнейших для человека истин, таких как духовность души, внутренняя ее свобода и высшее определение в будущей жизни».
76Любопытен параграф 154, отразивший, видимо, личные симпатии и антипатии Шишкова: предписано не пропускать, без надлежащего исправления, сочинения и рукописи на языке отечественном, в которых нарушаются явно правила и чистота русского языка, которые исполнены грамматических погрешностей.
Не разрешалось обозначать точками цензурные вычеркивания (параграф 63). Особенно знаменателен параграф 151, где запрещается печатать в сочинениях и переводах места, имеющие двоякий смысл, «ежели один из них противен цензурным правилам».
Устав продержался недолго. Николай 1, утвердивший его, сразу же разрешил не руководствоваться им и приказал готовить новый цензурный устав.
19 ноября 1825 г. Александр 1 умирает в Таганроге, куда он приехал в начале сентября. До этого он едет из Таганрога в Крым, где в то время свирепствовала лихорадка. Вернулся в Таганрог он больным. Отказывался принимать лекарство. Много признаков того, что он желал смерти. В Таганроге не хотел жить, лечиться, царствовать. Лейб-медик Вилье записал, что Александр не хотел лечиться и вел себя странно. «Я отлично знаю, что мне вредно и что полезноМне нужны только уединение и покой. Я желаю, чтобы вы обратили внимание на мои нервы, так как они чрезвычайно расстроены». И добавил, что в настоящее время для такого расстройства имеется причин «более, чем когда либо» (281-2).Обострившееся ощущение вины, косвенного участия в убийстве Павла1, страшного греха отцеубийства. Все, что связано с убийством отца, мучило Александра, он искал любого случая, чтобы хоть как-то замолить грех. Тяжелая горячка у царя в начале 1824 г. Он на пороге смерти. Когда один из приближенных, кн. Васильчиков, поздравляет Александра с выздоровлением, тот говорит, что «в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны, страшно тяготящей меня» (269). 23 июня умерла от чахотки юная, уже просватанная любимая дочь Александра и его возлюбленной M.A.Нарышкиной, восемнадцатилетняя Софья. В конце 24 г. начинается серьезная болезнь императрицы Елизаветы Алексеевны, с которой Александр после многолетней размолвки вновь сблизился. Она через несколько месяцев после смерти Александра тоже умрет в дороге, возвращаясь из Таганрога в Петербург. 7 ноября 1824 г. – страшное петербургское наводнение. Пророчества архимандрита Фотия о заговорах, переворотах, гибели России. Всё оказывает гнетущее впечатление на царя. Восприятие происходящего, как «перст Божий». Слухи о «божьем гневе». С лета 25 г. доносы Шервуда и Бошняка о скором восстании (280). Еще ранее, в январе 1821 г. донос Грибовского о деятельности Союза Благоденствия. Довольно широко распространенная легенда о реакции Александра: «Не мне судить их». Она вряд ли соответствует действительности. На самом деле из гвардии и армии удалены все, «кто не действует по смыслу правительства» (38). Секретная беседа царя с мужем своей сестры голландским наследным принцем Вильгельмом Оранским: признание в сильном желании отречься от престола (Оранский решительно отговаривает его). Множество версий, связанных со смертью Александра. Невозможность различить, что правда, а что миф, народная легенда. В действительности многое способствовало возникновению разных версий. Петр Волконский, приближенный царя, сообщает царской семье через несколько дней после смерти Александра, что тело его «забальзамировано по всем правилам, но при этом черты лица сильно изменились» и необходимо гроб закрыть. В плотно закрытом, тщательно охраняемом гробе тело привозят в Москву. 77Там принимаются чрезвычайные меры безопасности: в 9 часов вечера запираются ворота Кремля, у всех входов усилены наряды пехоты и кавалерии. Заряженные пушки, ночные патрули по городу. Только через 4 месяца тело привозят в столицу. На короткое время гроб открывают для близких родственников, русских и иностранных, и для некоторых дипломатов. Прусский принц Вильгельм (позднее император Германии Вильгельм 1), по словам адъютанта, «был чрезвычайно поражен видом покойника». Один из дипломатов утверждал, что императрица- мать, Мария Федоровна, воскликнула: «Нет, это не мой сын!». Другой дипломат уверяет, что она сказала: «Да, это мой милый сын». В марте 26 года торжественные похороны в Петропавловском соборе. А слухи все ширятся. Возникает ряд народных легенд (286-7). Надо сказать, что подобные слухи и легенды появлялись и после смерти других императоров, Петра Ш, Павла. В тех случаях, когда со смертью было что-то необычное. В случае с Александром эти слухи усугублялись сумятицей с престолонаследием, декабристским восстанием. Подобные версии дожили до ХХ века и ими интересовались в царской семье. К тому времени становится известной история старца Федора Кузьмича: вблизи Томска долго жил и в 1864 г. умер ссыльно - поселенец, очень похожий на Александра 1. По слухам, он не выглядел простолюдином, имел отличное образование, знал иностранные языки, явно принадлежал в прошлом к высшим слоям общества. Слухи попадают в печать, активно обсуждаются,
Биография Федора Кузьмича подвергается научному изучению. Великий князь Николай Михайлович (он после революции сразу отрекся от всех своих наследственных прав, что не помешало его расстрелять в январе 1919 г., несмотря на заступничество Горького- 295), ученый, историк, один из лучших знатоков биографии Александра 1, его внучатый племянник, серьезно занимался вопросом о Федоре Кузьмиче. Он высказывал гипотезу, что тот – один из незаконных детей Павла 1 (вот почему он похож на Александра). Позднее другой член царской семьи, великий князь Андрей Владимирович, уже в эмиграции говорил, что Николай Михайлович сомневался в своей гипотезе и иногда склонялся к «царской версии», но по семейно-этическим соображениям не все свои выводы публиковал.
Как-то в споре о Федоре Кузьмиче один из присутствующих сказал: «Если бы царь ушел, это как-нибудь просочилось». Тот же великий князь Андрей Владимирович, вздохнув возразил: «В Х1Х веке люди еще умели держать тайну; а кроме того, в конце концов кое-что ведь просочилось...»(284).
В начале ХХ века великие князья однажды спросили прямо Николая П, что он думает о гибели Александра. Тот ответил: «Всё может быть»(291).
В конце Х1Х - начале ХХ в. об уходе Александра серьезно задумывается Л.Н. Толстой. Уже в марте 1990 п. в его записной книжке появляется имя Федора Кузьмича. В 1901 г., в Крыму, Толстой встречался с великим князем Николаем Михайловичем, говорил с ним о Федоре Кузьмиче. Видимо, великий писатель и князь сблизились. В письмах Толстой обращается к князю по имени-отчеству, а не «Ваше Высочество». После революции, расстрела князя его огромный архив был конфискован, но чудом уцелел. В 1927 г. оттуда извлечена любопытная запись о беседе Николая Михайловича с Толстым. 26 октября 1901 г. Толстой говорил о давнем замысле: написать кое-что по поводу легенды о Федоре Кузьмиче. «Хотя пока еще легенда эта не подтверждается, - писал князь, - и, напротив того, много данных против нее, но Льва Николаевича интересует душа Александра 1, столь 78оригинальная, сложная, двуличная, и Толстой добавляет, что если только Александр 1 действительно кончил свою жизнь отшельником, то искупление, вероятно, было полное, и соглашается с Н.К.Шильдером, что фигура вышла бы шекспировская».
В 1905 г. Толстой начинает писать повесть. «Федор Кузьмич все больше и больше захватывает», – записывает он в дневнике. Толстой продолжает советоваться с князем Николаем Михайловичем. Писателя все более занимает тема ухода, не только в связи с мотивом Федора Кузьмича. Еще в 1998 г. закончен «Отец Сергий». Еще через два года завершена драма «Живой труп». «Посмертные записки старца Федора Кузьмича» – как бы итог, подчеркнутый уходом самого Толстого (294-297). Все три произведения опубликованы уже после его смерти, в 1911-1912 гг. «Федор Кузьмич» напечатан в журнале «Русское богатство», издаваемом В.Г.Короленко (февраль 1912 г.). Журнал был конфискован (удалось арестовать из 17 тыс. менее 300 экз.). Против Короленко было возбуждено уголовное дело по статье 128 уголовного уложения («намеренье с целью оказания дерзостного неуважения верховной власти и порицания установленного законами образа правления»). Петербургская судебная палата оправдала Короленко и его журнал (298-300).
Толстой верил, что «Посмертные записки...» не вымысел, народная легенда, а истина. Верили в это и многие другие, в их числе серьезные историки. В последние годы несколько исследователей высказали предположение, что в основе повести Толстого могут лежать подлинные факты. Об этом предположительно говорит Натан Эйдельман в книге «Первый декабрист», посвященной судьбе Владимира Раевского. Подобная точка зрения высказывается в телепередаче «Искатели. Александр 1. Тайна отречения» (первый канал, вторник, 03.08.04). Другие исследователи решительно отрицают такую версию. Видимо, окончательного вывода в этой истории пока сделать нельзя.
Подведем некоторые итоги деятельности Александра Первого. Молодой царь, вступивший на престол с самыми лучшими намерениями, либеральный, сторонник европейской образованности, республиканского правления, противник крепостного права, намеривающийся проводить коренные реформы, отказывается от своих замыслов, становится деспотическим, двуличным, лицемерным, превращается в мистика, возглавляет европейскую реакцию. Вначале при нем принимают самый либеральный цензурный устав, в конце подготавливают самый реакционный, чугунный, И все при одном правителе. Как это ни грустно, прекрасное начало первых лет царствования было утопией, вряд ли исполнимой. Действительность мало соответствовала ей. Она была гораздо ближе к тому, что произошло в России после 1812 г. Заставлял задумываться и опыт Франции. Пройдя через якобинский террор, она превратилась в наполеоновскую империю, далекую от первоначальных идеалов свободы, равенства и братства.. В 04 г. в ней расстреляли герцога Энгиенского, последнего потомка боковой ветви Бурбонов. Когда Александр в специальной ноте по этому поводу выразил недовольство, ему ответили, что три года назад, в связи со смертью Павла, Франция никаких нот России не посылала.
Несколько слов о дате «1812-й год». Она – славное время Отечественной войны, всенародного подвига, освобождения страны от наполеоновских полчищ. Этим временем заслуженно можно гордиться. Было и другое. Поход через Европу, пребывание в Париже, во Франции приобщили русских офицеров к европейским идеям, к свободолюбивым настроениям, к неприятию деспотизма, ко всему тому, что 79привело к созданию тайных обществ, к декабристскому движению. Тоже предмет для гордости. Но нельзя забывать еще одного обстоятельства. Именно 1812-й год, отставка Сперанского, отказ от предполагаемых реформ послужил границей, отделяющей прекрасное начало от совсем не прекрасного продолжения и конца, хотя они и были более в духе времени, чем начало.
А в Петербурге события развивались с пугающей быстротой. Восстание оказалось неизбежным. Неясность с престолонаследием усилило сутолоку: по старшинству наследовать престол должен был великий князь Константин , но он не претендовал на то, чтобы стать царем, по ряду причин. Александр 1 давно назначил своим преемником Николая. Но всё это хранилось в тайне, способствующей возникновению неопределенности ситуации. Имело значение и то, что Александр умер не в столице, при не совсем ясных обстоятельствах, а Константин находился в Варшаве.14 декабря стало кровавой тризной по Александру и грозным преддверием царствования Николая 1.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
«ДОЛЖНО ПОВИНОВАТЬСЯ, А РАССУЖДЕНИЯ
ДЕРЖАТЬ ПРО СЕБЯ».
«истинно русские охранительные начала
Православия, Самодержавия и Народности».
В них «последний якорь нашего спасения
и верный залог силы и величия нашего отечества».
«В нынешнем положении вещей нельзя не умножать,
где только можно, количество умственных плотин».
(С.С. Уваров)
«Въехал в Глупов на белом коне,
сжег гимназию и упразднил науки»
(М.Е. Салтыков-Щедрин)
Россия при Николае 1-м. Декабристское восстание и подавление его. Расправы с декабристами. Характеристика Николая. Прирожденные черты. Обусловленность его действий эпохой. Первые годы его царствования. Новые журналы и альманахи. Цензурный устав 1828-го г. Создание корпуса жандармов, Ш-го отделения. Бенкендорф и его сотрудники: фон Фок, Дубельт. Греч и Булгарин – «братья-разбойники». «Северная пчела». Булгарин и Ш-е отделение. История Полежаева. 1830-е годы. Французская революция. Восстание в Польше. Запрещение «Литературной газеты» Дельвига. Уваров и его теория «официальной народности». Усиление цензурных репрессий. Запрещение журналов: «Европейца» Ив. Киреевского», «Московского телеграфа» Н.Полевого, «Телескопа» Н.Надеждина. Лермонтов и цензура. Никитенко о событиях 1830 – 40-х гг. Общие меры по усилению цензуры. Конкретные преследования. Проект Н.И. Тургенева по смягчению цензуры.
В декабре 1825 г. начинается царствование Николая 1-го. Оно длилось долго, около 30 лет, до начала(18 февраля) 1855 г., от декабрьского восстания до Крымской войны. Естественно, за такой продолжительный период произошли многие события, несколько раз обстановка существенно менялась. Можно было бы наметить несколько периодов, как всегда в подобных случаях весьма условных: первый – 1826- 1830-й гг.; второй – 1830-е гг., третий – 1840-е, четвертый – конец 1840-х – первая половина 1850-х. Итак, – первый период. У общества, как обычно в начале нового правления, сохраняются еще какие-то надежды. Утверждены цензурные уставы, 1826 г., «чугунный», и почти сразу же, 1828 г., немного помягче. Особо громких цензурных репрессий в эти годы нет. И всё же, не говоря уже о жестокой расправе с декабристами, весьма мрачные перспективы. Создание Ш-го Отделения. История с Полежаевым. Разные по значимости события, но одинаково зловещие, предвестники мрачного будущего. Затем период 1830-х гг. Революционные события во Франции. Польское восстание 1830-го года. Формирование теории «официальной народности». Период наполнен крупными журнальными репрессиями. Судьба «Литературной газеты»(1830). Прекращение «Европейца» (1832). Запрещение «Московского телеграфа» (1834), «Телескопа» (1836). Отношения властей (царя) и Пушкина. Период 1840-х гг. Некоторая стабилизация обстановки (в том числе цензурной). Журнально-литературный подъем. Знаменем периода оказывается Белинский. И наконец 1848-1855 гг. Революционные события в Европе. Петрашевцы. Эпоха цензурного террора.
Материал эпохи царствования Николая 1 слишком объемен. Вряд ли его следует втискивать в рамки одной главы. Думается, целесообразно разбить его на три части.
В первой дать общий обзор эпохи Николая 1. Во второй остановиться на отношениях власти (Николая) и Пушкина. В третьей рассказать о времени цензурного террора. Это в какой-то степени нарушит хронологическую последовательность, но во многом будет оправдано композиционными соображениями.
Особенности эпохи, восприятие европейских революционных событий начала 1830-х и конца 1840-х гг., внутренняя политика, вызванная этими событиями, во многом определялось личностью Николая. Историк С.М. Соловьев давал ему такую характеристику: Николай – деспот по природе. У него инстинктивное отвращение ко всякому движению, выраженному свободно и самостоятельно. Он любил лишь одно движение – бездушное движение войсковых масс, где все подчиняется команде. Страшный «нивелировщик», царь ненавидел и преследовал людей, выделяющихся из общего уровня. Рассказ Никитенко о посещении царем одной из петербургских гимназий. Лучший по поведению и успехам ученик, внимательно слушая учителя, сидел, облокотившись на стол. Царь счел это нарушением дисциплины; приказал попечителю уволить учителя (Турчанинова); затем царь посетил урок Священного писания, и здесь один мальчик сидел, прислонясь к заднему столу; Николай сделал священнику выговор, тот не побоялся с почтением ответить: Государь, я обращаю более внимания на то, как они слушают мои наставления, нежели на то, как они сидят. В итоге попечитель, К.М. Бороздин (друг и покровитель Никитенко, правителя канцелярии попечителя) вынужден подать в отставку. Инстинктивная ненависть к просвещению. Требование: «не рассуждать!» Всё напоказ: лишь бы было всё хорошо на поверхности. Мало образован (не готовили в цари). Г.-Ф.Паррот, физик, ректор Дерптского университета, писал Николаю: вы меньше препятствуете вывозу наличных денег, чем ввозу образования. Естественно, Николай не признавал свободы и независимости литературы. Она должна быть верной и покорной служанкой его режима. Писатель – чиновник, занимающийся между прочим литературой.
Но дело не только в характере Николая. Его царствование слишком уж густо насыщено неприятными с точки зрения императора событиями: декабристское восстание, революционные события в Европе (две революции), восстание в Польше, петрашевцы. Это могло напугать любого царя, с любым характером. Отсюда стремление всеми мерами обезопасить себя от потрясений, укрепить престол, русское самодержавие.
К тому же не только Николай, но и его окружение, правительство, даже не самые реакционные министры, являлись сторонниками «крутых мер», в том числе в отношении к литературе. Да и общество, насколько о нем можно было говорить, считало оправданными, а иногда и слишком либеральными подобные меры. Один из историков цензуры, Скабичевский, считает ошибочным мнение, что общество вело борьбу с правительством, что было два противостоящих лагеря. Такое мнение высказывал Герцен, позднее его повторял Ленин. Оно стало господствующим в советской исторической и литературной науках. В нем есть рациональное зерно, но есть оно и во мнении Скабичевского, исследователей, пессимистически оценивающих развитие русского общества. Скабичевский приводит случаи, когда представители власти, цензоры иногда более либерально относились к литературе, чем некоторые писатели, ученые. Упрощенность взгляда, что правительство всегда давило, преследовало литературу, рвущуюся вперед, к прогрессу. Пушкин признавал необходимость цензуры («Послание цензору», «Путешествие из Москвы в Петербург»), оправдывал запрещение «Московского телеграфа». Многие писатели николаевского времени сами были цензорами, не всегда либеральными (Сенковский, Вяземский, Глинка, Тютчев, Никитенко, Гончаров и др.). Условия создавали крепостные души и умы. И наоборот: иногда в структурах власти появлялись люди, мыслящие далеко не официально. Довольно широко в обществе был распространен взгляд о необходимости цензуры, добровольного ее принятия, поддержке, иногда вплоть до доносов. Доносчиков-литераторов оказалось довольно много. Среди них – относительно порядочных людей. Дело не сводится даже к тому, что свобода слова понималась слишком узко. Всё, выходившее за рамки официальной точки зрения, воспринималось как недопустимое нарушение. По словам публициста и критика М.С.Ольминского, цитируемых Лемке, борьба дворянских и демократических тенденций, подавление общественного движения относится не только (столько) к высшему правительству, сколько к так называемому обществу, которое «притеснительнее» правительства. Оценка Ольминского несколько прямолинейна и социологична, но во многом верна. Аналогичную точку зрения высказывал и Чаадаев, считавший, что толчок в сторону реакционного движения обычно идет снизу, а не сверху. Большинство общества видит в критическом отношении к существующему только хулу, непозволительное своеволие и вольнодумство. Увы! Подобные размышления могут относиться не только к николаевскому времени. Конечно, речь идет не об оправдании действий властей. Но и люди, составляющие общество, в большинстве «хороши».
Вернемся к Николаю 1. О нем вряд ли можно сказать, в отличие от Александра 1, что он был сначала либеральным. Уже расправа над декабристами свидетельствовала об этом. И все же в первые 2-3 года, в начале его царствования, как мы упоминали, еще сохранялись какие-то надежды. Некоторые основания для таких надежд имелись. Сравнительно легко еще разрешалось издание новых журналов и альманахов. В 1826-1830 гг. их появилось около 45. Самый значительный, пожалуй, журнал (в 1829 г. альманах) «Московский вестник» Погодина (1827-1830). Создан группой любомудров (Д.В. Веневитиновым, М.П. Погодиным, братьями И.В. и П.В. Киреевскими, А.С.Хомяковым, С.П.Шевыревым и др.) для литературной борьбы с изданиями Булгарина-Греча и Н.Полевого. В журнале активно сотрудничал Пушкин, поместивший там более 20 стихотворений, отрывки из «Евгения Онегина», из «Графа Нулина», «Сцену из Фауста» и др. Печатал свои стихи и переводы из Гете Веневитинов. Публиковались произведения Шевырева, Хомякова. В журнале принимали участие Н.М.Языков, Е.А.Баратский, Д.В.Давыдов. К концу 1828 г. редакционный кружок «Московского вестника» распался. Пушкин не смог стать руководителем журнала и привлечь к сотрудничеству своих единомышленников. Журнал сделался единоличным изданием Погодина, который публиковал в нем узкоспециальные исторические статьи, архивные материалы. Он и ранее не делал ставки на массового читателя, ориентировался на узкий круг просвещенных «любителей изящного». Журнал не был популярным, избегал обсуждения общественно-политических проблем. Но, несмотря на это, он подвергался цензурным репрессиям.
Среди изданий, начавших выходить на рубеже 1820 - 1830-х гг., стоит, пожалуй, упомянуть ежегодный альманах М.А.Максимовича «Денница» (1830-1834 г. Всего три номера). В нем публиковались хорошие стихи (Пушкина, Баратынского, Веневитинова, Вяземского, Дельвига, Тютчева). Статья, помещеная в «Денница», И. В. Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года» вызвала высокую оценку Пушкина. Кратко упомянув, что в альманахе мы «встречаем имена известнейших из наших писателей», Пушкин остальную часть своей заметки посвящает довольно подробному сочувственному анализу содержания этой статьи, заканчивавшейся словами: «у нас еще нет литературы», но выражавшей надежду на будущее. Процитировав Киреевского, Пушкин завершает свою заметку так: «Мы улыбнулись, прочитав сей меланхолический эпилог. Но заметим г-ну Киреевскому, что там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое ""Обозрение словесности"", там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко» (118-19). И к этому изданию придиралась цензура: том на 1830 г. был сначала арестован (позже его все же разрешили).
Следует отметить и «Литературную газету» А.А.Дельвига (1830-1831), выходившую в Петербурге раз в 5 дней (всего 109 номеров). После № 64 редактора, Дельвига, вынуждены были заменить О.М.Сомовым. Ближайшее участие в организации и редактировании газеты принимали Пушкин и Вяземский (о ней см. далее).
Главное Управление Цензуры, высшая цензурная инстанция, тогда еще принимало во внимание жалобы авторов. Иногда проявляли либерализм и цензоры. Так, например, цензор О.И. Сенковский, по поводу статьи «Искусство брать взятки», предназначенной для публикации в « Литературной газете», высказал мнение , что она не имеет конкретного адресата, что в ней высказана общая мысль, применимая ко всем странам. Главное Управление... согласилось с Сенковским и статья не была запрещена.
В какой-то степени как относительный либерализм нового царя можно расценить принятие цензурного устава 1828 г. Устав 1826 г. только-только принят. Николай 1 – отнюдь не сторонник свободы печати, даже в первые годы царствования. К тому же он напуган восстанием декабристов. И всё же царь сумел понять несостоятельность «чугунного устава». Когда в 1827 г. министр внутренних дел В.С.Ланской, составляющий устав для цензуры иностранных книг, попросил у царя разрешения отступать от правил устава 1826 г., Николай повелел не только не держаться их, но подвергнуть весь устав подробному пересмотру. Для этого создается специальная комиссия. В нее входят генерал-адъютант Васильчиков, гр. Нессельроде, Бенкендорф, Уваров, Дашков, Ланской (а Шишков, министр просвещения, которого дело цензуры касались в первую очередь, не входит: знак немилости царя). К концу 1827 г. комиссия подготовила проект нового устава, который в Государственный Совет внес уже новый министр просвещения, князь К.А.Ливен. К этому времени Шишков отправлен в отставку (25 апреля 1828 г.), хотя он продолжает оставаться членом Государственного Совета и президентом Академии Наук. Князь Ливен до своего назначения министром 11 лет (с начала 1817 г.) был попечителем Дерптского учебного округа, членом Главного Правления училищ. Опыт работы в министерстве просвещения у него имелся немалый. Знали его и при дворе. Его мать – воспитательница младших детей императора Павла, в том числе нового царя Николая Павловича. Как Петрушу Гринева, в три года Ливена записали на военную службу. Выросши он стал военным, участвовал в ряде кампаний. Личность не очень яркая, но и не реакционная. Вполне подходил как переходная фигура. Искренне религиозный и нравственный человек. В свое время выступал против Магницкого (голосовал в Главном Правлении училищ против ряда его мракобесных предложений) и против Шишкова (его планов переделки университетского устава). Ливен – сторонник устава 1803-1804 г., довольно либерального, ненавистного деятелям последних лет царствования Александра. Не слишком держится за свое место министра. Не карьерист (он оставался на посту министра до назначения в 1833 г. Уварова). Да и с Бенкендорфом Ливен ведет себя более независимо, чем Шишков. В целом он сочувствовал программе Бенкендорфа в отношении цензуры, но считал, что нужно ориентироваться на закон, а не на Ш отделение. Впрочем, у Ливена и Бенкендорфа были и родственные связи: брат Ливена женат на сестре Бенкендорфа. За время управления министерством просвещения ничего особенного Ливен не совершил, ни крайне реакционного, ни прогрессивного. Уже это – благо. Позднее Уваров, делавший карьеру, в докладе царю резко осудил состояние дел в министерстве просвещения. Что-то и на самом деле давало основание для подобных заключений, что-то было явно сгущено. 18 марта 1833 г. Ливен подал в отставку, по причине «расстроенного здоровья».
Новый цензурный устав был утвержден 22 апреля 1828 г Ливен в подготовке его участия не принимал. Для этого, как мы говорили, создана особая комиссия.
Устав более мягкий, чем устав Шишкова. Он ориентирован на опыт Западной Европы, где уже с конца ХУШ - начала Х1Х в. стали меняться задачи цензуры: не доставление обществу полезных книг, а пресечение вредных. Именно отказ от положительного влияния на общество определяет направленность устава 1828 г., его отличие от «чугунного устава». И это не так мало. Согласно новому уставу цензура не должна давать какого-либо направления литературе и общественному мнению, а только ограничиваться запрещением печатать и продавать книги, вредящие вере, престолу, добрым нравам, личной чести граждан. Цензура уподобляется таможне, которая не производит добротных товаров, но наблюдает, чтобы не ввозились товары плохие, запрещенные, а лишь те, которые дозволены (такое сравнение дают составители устава). Отсюда меняются и обязанности цензоров: они не должны судить о достоинствах и недостатках, о достоверности или недостоверности содержания, а отвечать только на вопрос: вредна книга или нет? Вся деятельность цензуры, по мнению членов комиссии, ограничивается ответом на этот вопрос; такой подход полезен для авторов, способствует успехам подлинного просвещения, ограничивает произвол цензоров, но и дает возможность запрещать всякую вредную книгу на основании закона, не вступая в пререкания с автором.
В отличие от предыдущего, новый устав предписывает руководствоваться только явным смыслом (параграф 6): брать «всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону», «не делать привязки к словам и отдельным выражениям», «не входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя» (параграф15). Устав предписывал не обращать внимания на ошибки авторов в слоге, в литературном отношении. Дозволялось высказывать суждения о книгах, театральных представлениях, зрелищах, о различных улучшениях, новых общественных зданиях (параграф 12). Уже существующие периодические издания могли быть запрещены только по высочайшему повелению (параграф 17). Периодические издания по словесности, наукам, искусству разрешались Главным Управлением, а не царем (параграф16). Всё это являлось довольно существенным улучшением.
Упрощена и структура руководства цензурой. Последняя входит, как и ранее, в министерство просвещения. Высшая инстанция – Главное Управление Цензуры, подчиненное министру народного просвещения. Главное Управление состоит из президентов академий наук и художеств, товарища министра народного просвещения, управляющего Ш отделением собственной его величества императорской канцелярии, попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, нескольких чиновников разных министерств. Главному Управлению подчиняются цензурные комитеты в Петербурге, Москве, Риге, Вильне, Киеве, Одессе, Тифлисе, которые состоят из цензоров, под председательством попечителя учебного округа. Сохраняется цензура Синода. Появляется особая иностранная цензура.
Вообще устав 1828 г. положил начало множественности цензур. Известия об августейших особах, придворных приемах, праздниках передаются на рассмотрение министерства Двора (параграф 9). Иностранные книги – цензуре иностранной, при почтовом ведомстве. Военные известия – цензуре при Главном штабе (позднее создана особая цензура, которая отменена в 1858 г.). Она же контролирует военную газету «Русский инвалид». Периодические издания в приграничных областях (Прибалтийской, Виленской, Гродненской, Новороссийской) – цензуре начальников губерний. Медицинские журналы и книги, помимо общей цензуры, должны быть одобрены медицинскими академиями или медицинскими факультетами университетов. «Сенатские ведомости» – цензуре Сената. «Санкт-Петербургские ведомости» – цензуре министерства иностранных дел. Афиши и объявления – цензуре полиции, т.е. министерству внутренних дел. Драматические произведения – цензуре Ш отделения. Позднее цензура все более дробилась по ведомствам. Министерства и другие инстанции стали требовать на просмотр всё, что их как-то касалось. При этом компетенции цензур нередко переплетались.
Осенью 1828 г. молодой А.В. Никитенко, позднее известный либеральный цензор, профессор, писатель, мемуарист, принимает участие в составлении примечаний к цензурному уставу. Он, видимо, уточнял общие указания применительно к повседневной цензурной практике. В целом устав 1828 г. Никитенко нравится. Он и в дальнейшем остается его сторонником. По мнению Никитенко, устав одушевлен желанием отечеству благоденствия с помощью просвещения, развитие которого невозможно без благоразумной свободы мыслей. Никитенко отмечает, что многие «гасители света», враги просвещения недовольны уставом: уже возникли жалобы на его излишний либерализм, предоставляемую им чрезмерную свободу мысли. В работе над примечаниями многое пришлось смягчить (о сатирических сочинениях на пороки духовенства). В 1829 г., вновь с похвалой отзываясь об уставе, Никитенко пишет, что он свидетельствует о добрых намерениях царя, решает вопрос «Полезно ли России просвещение?» и решает его положительно. Но при этом Никитенко прозорливо добавляет: это в теории, а как будет на практике – увидим (85). Никитенко оказался пророком: из его дальнейших дневниковых записей видно, что опасения были не напрасны. И всё же устав не столь уж плох.
Но уже в первые годы царствования Николая создаются корпус жандармов, Ш отделение. Они на долгие годы определили дальнейшую судьбу многих русских людей, русской литературы, мысли. Идея создания жандармского корпуса возникла в зародыше давно, еще у Павла. Позднее, уже при Александре1, создано два тайных комитета: высшей полиции и охраны общественной безопасности (1805, 1807 гг.). В начале 1821 г., после бунта в Семеновском полку (1820), создана тайная военная полиция. После событий 14 декабря, пережитого Николаем ужаса, у него всё более зреет мысль о необходимости упрочить будущее, пресечь возможность повторения подобных потрясений. Идея создания всеохватывающего тайного надзора, который заодно можно использовать для борьбы с различными злоупотреблениями властей. Во главе такого надзора поставлен Бенкендорф. Еще в начале 1820-х гг. он подавал Александру записку, предупреждая о готовящемся заговоре, о тайных обществах (она дается в приложениях к книге Лемке «Николаевские жандармы...»). А.Х.Бенкендорф как раз вернулся в это время из Парижа, где служил при русском посольстве. Он предлагал Александру создать тайную полицию по образцу французской жандармерии. После вступления на престол Николая Бенкендорф, кое-что изменив и подправив, подал ему свой проект. Тот передал его на рассмотрение начальнику Главного штаба фельдмаршалу И.И. Дибичу и петербургскому генерал-губернатору П.А.Толстому, имевших большое влияние на царя. (Лем. 12-13). Они, видимо, возражали против проекта.
Тем не менее 25 июня 1826 г. (день рождения Николая; преподнес сам себе подарочек - ПР) появился указ об основании Ш отделения, жандармской полиции, как отдельного, независимого учреждения, шефом которого назначен Бенкендорф. Именно не министерство, а Ш отделение собственной его императорского величества канцелярии. Это придавало особую значимость Ш отделению, подчиняло его непосредственно царю, без всяких промежуточных инстанций. Формируется и корпус жандармской полиции. 28 апреля 1827 г. утверждено положение о корпусе жандармов, его статусе. Круг деятельности Ш отделения оказывался чрезвычайно широким, но прямо не говорилось об его участии в делах цензуры. Исследователь М.Лемке считает, что эта роль подразумевалась сама собой. Она была настолько велика, что многие полагали: цензура и формально находится в ведении Ш отделения. На самом деле перед ним ставилась задача более широкая: охрана устоев государственной жизни. Но цензура, как нечто частное, в такую задачу действительно входила. Бенкендорф стал как бы первым министром, а остальные должны были принимать к исполнению его распоряжения. В том числе цензура.
Бенкендорф считал, что чуть ли не все русские подданные – потенциальные злоумышленники. Большое внимание уделял он всякого рода кружкам, отдельным «подозрительным личностям». Под контролем Ш отделения оказалась вся Россия. Рассказ о платке, который Николай, определяя задачи Ш отделения, вручил Бенкендорфу для утирания слез вдов и сирот, видимо, легенда. Но в инструкции много места уделено борьбе с злоупотреблениями всякого рода, в том числе местными, с нарушениями законов, с произволом сильных лиц и пр.
Учредители Ш отделения стремились скрыть его истинный замысел, привлечь к работе людей достойных, пользующихся общественным доверием. Речь шла о благородных чувствах и правилах, которые должны вести к приобретению уважения всех сословий к новому учреждению. Говорилось о чиновниках, получивших возможность, при посредстве Ш отделения, донести глас страждущих до царя: такой путь – кратчайший путь к царскому покровительству. Предполагалось вербовать многочисленных сотрудников, ибо всякий гражданин, любящий отечество, правду, спокойствие станет вам ( работникам Ш отделения -ПР) помогать. Предлагалось сообщать о бедных чиновниках, для оказания им возможного пособия. Т.е. планировалось создание многочисленной армии своего рода «осведомителей». В такой привлекательной упаковке подавалось возрождение, по существу, тайной полиции, уничтоженной Петром Ш, затем Александром 1.
Краткие сведения о главе этой армии, Бенкендорфе. Обычно о нем знают только то, что он был главным гебешником своего времени, что верно, но биографии его не исчерпывает. В 1813-1815 гг., во время войны с Наполеоном, Бенкендорф – боевой генерал. Потом начальник штаба Гвардейского корпуса. Александр к нему холоден. После 14-16 декабря 1825 г. он приближен к новому царю. Принимает непосредственное участие в подавлении восстания, командует войсками на Васильевском острове. Играет видную роль в следственной комиссии по делу декабристов (внешние приличия, но крайняя жестокость; настаивал на смертельном приговоре зачинщикам). Присутствовал лично при казни. Позднее рассказывал об этом, не скрывал, не стыдися. Николай ему благодарен, как одному из тех, кто проявил верность в решающую минуту. В декабре 1826 г. Бенкендорф становится сенатором. Щедро наделен земельными угодьями. Барон Корф вспоминал о нем: отрицательно-добрый, верен и предан царю, не имея личной воли и взгляда; без знания дела, без охоты к занятиям; его именем совершено много зла. Довольно невежественный. Анекдоты о нем. Николай его любил и верил ему. В 1837 г., во время болезни Бенкендорфа, целые часы просиживал у его кровати, плакал. До болезни он – неизменный спутник царя во всех его поездках, путешествиях, обычно занимал соседнее место в коляске. Герцен о нем в «Былом и думах». Обскурант. Считал вредными для России просвещение, русскую литературу; последнюю, по его мнению, хорошо бы вообще упразднить. Его правило: не нужно торопиться.
Первый его помощник М.Я. фон Фок – директор канцелярии. По общему мнению, человек образованный и светский, имевший связи в высшем обществе Петербурга. Умен, прекрасный работник. Умер в 1831 г. Положительный отзыв о нем Пушкина. Старался вербовать остальных сотрудников из порядочных людей, из высшего общества, возможно, всерьез принимая намерения Николая, может быть, в то время и искренние (там будут лучшие фамилии). В то же время усердно выполнял обязанности жандармского надзора, руководил политическим сыском.
Между тем цензура по-прежнему остается в министерстве просвещения, хотя Ш отделение всё более вмешивается в ее дела. Оно не предупреждает авторов, редакции о своем вмешательстве, не несет никакой ответственности. Рассматривает только уже вышедшие книги и журналы. Но выносит о них свои решения, определяющие их судьбу, судьбу авторов и пропустивших эти книги цензоров. Т.е. по сути уже с конца 1820-х годов появляется сочетание двух цензур: предварительной и карательной. Постепенно Ш отделение набирает силу. Вместо уволенного А.Н. Мордвинова, пропустившего портрет Бестужева, начальником штаба корпуса жандармов (управляющим) назначен Л. В. Дубельт. Несколько слов о нем: Мать – похищенная испанская принцесса. Жена – племянница известного адмирала Н.С. Мордвинова, единственного из членов следственной комиссии по делу декабристов, высказавшегося против смертного приговора. До прихода в Ш отделение слывет либералом. Греч отзывался о Дубельте: член масонской ложи, один из первых «крикунов-либералов» Южной армии. Участник Отечественной войны. После декабрьского восстания, по словам Греча, многие спрашивали: почему не арестовывают Дубельта? В 1829 г. отставка с поста командира полка (поспорил с командиром дивизии). С 1830 г. работа в жандармском корпусе. Его жена возражала: не будь жандармом. Дубельт успокаивает её, говорит, что идет туда с самыми высокими и благородными стремлениями. Достоевский называл Дубельта «преприятным человеком» (впечатление от допросов по делу Петрашевского). Иное ощущение у В.А. Кокорева. Дубельт спросил его о впечатлении от свидания с ним. Кокорев сравнил себя с укротителем Замом, входящим в клетку со львом.
Жуковский пишет о Дубельте :
Быть может, он не всем угоден,
Ведь это общий наш удел,
Но добр он, честен, благороден,
Вот перечень его всех дел
Необычный характер. Презрение к агентам. Выдает вознаграждение им, кратное трем (т.е. 30 сребреников Иуды). Пощечины агентам, занимающимся клеветой. Но это поза, возможно, для самооправдания, а не суть. Его высоко ценил Бенкендорф, плакал при отъезде Дубельта за границу. Ловелас. По слухам, выполнял и интимные поручения своего шефа. Репутация неподкупной честности. Сам Николай убедился, что Дубельта нелегко поймать на взятках. Даже сказал, что у него нет такого количества денег, чтобы подкупить Дубельта (см. «Никол. Жанд»).
В 1830-е гг. Ш отделение становится верховным надзирателем и вершителем по всем цензурным делам. Знаменательно, что Бенкендорф входит в состав комиссии по составлению цензурного устава 1828 г. Он добивается, чтобы ему неофициально подчинили театральную цензуру, что и было сделано. Театральные постановки находились под его личным надзором. А в 1832 г. (пров!) он ввел своего представителя, управляющего Ш отделением Мордвинова, в состав Главного Управления цензуры. Ш отделение приказывает, чтобы типографщики доставляли ему по одному экземпляру всех издаваемых сочинений. В том же распоряжении цензорам было велено, чтобы они, если к ним попадет сочинение, проповедующее безбожие или нарушение обязанностей верноподданного, сразу сообщали об этом высшему начальству, для установления за виновными надзора или преданию их суду. Уже в конце 20-х гг. Бенкендорф просит распоряжения царя о доставке в Ш отделение по одному экземпляру всех журналов и листов, чтобы удобнее наблюдать за направлением периодики, предотвращать неблагоприятные впечатления и толки. Царь соглашается на это.
В марте 1837 г. тяжелая болезнь Бенкендорфа. Жизнь его на волоске. Может быть, отчасти симуляция: чтобы сгладить общественное негодование и недовольство царя в связи со смертью Пушкина. Примерно в то же время изменение статуса Ш отделения. С ним слит корпус жандармов. Дубельт становится управляющим нового объединенного учреждения. Бенкендорф – главноуправляющим.
Иногда Ш отделение выступало своеобразным защитником писателей определенного рода, когда речь шла об авторах, которым оно по тем или другим причинам покровительствовало. Так Бенкендорф посылает запрос Шишкову, спрашивая, почему цензура запретила стихи, присланные автором-офицером и одобренные Бенкендорфом (стихотворение некоего Анненкова «Война в Персии»). Шишкову приходится оправдываться.
Бенкендорф предлагает некоторым писателям (в том числе М.Н.Загоскину) дать материал для альманаха своего адъютанта, В.А. Владиславлева, «Утренняя заря» (1839-1844),собирающего средства для основания детской больницы. Видимо, предложение было равносильно распоряжению. Загоскин дает для второго тома альманаха (на 1840 г.) рассказ «Нескучное». Белинский с похвалой отзывается об альманахе. Там участвовали известные писатели. Альманах действительно заслуживал похвалы. Если и другие материалы добывались так же, как в случае с Загскиным, это и не удивительно. Осложнять отношения с Бенкендорфом не рекомендовалось, а выгоду от выполненной просьбы при случае можно было извлечь. Так, например, Бенкендорф предлагал Загоскину службу в Ш-м отделении.
В бумагах Греча сохранилась переписка с Дубельтом по поводу статьи для «Северной пчелы». Дубельт посылает эту статью по распоряжению шефа Ш отделения вместе со своей запиской. По его словам, Бенкендорф просит статью, «если можно, напечатать». В ней высказывалось удивление по поводу выпадов «Северной пчелы» в адрес прибалтов: они де не одушевлены истинной любовью к царю: «Вы немцы! Вы не любите Вашего Монарха!» Автор статьи, присланной Бенкендорфом, опровергает такие выпады. Он напоминает о войне с Наполеоном, когда дворяне и другие жители Прибалтики, как и остальные русские, жертвовали своим состоянием и жизнью; «Никогда жители остзейских провинций не заслуживали такого обидного упрека»; они всегда «отличались и теперь отличаются преданностью к престолу»; в том числе и в высших сферах. В конце автор высказывает уверенность, что Греч наверняка уже осознал неосновательность напечатанных суждений о Прибалтике и отречется от них. В бумагах Греча сохранилась статья-оправдание. В ней цитаты из упоминаемых автором- прибалтом материалов о Прибалтике: в этих материалах, дескать, есть не только критические высказывания, но и похвалы . Бенкендорф не возражает против того, чтобы обе статьи, автора из Прибалтики и Греча, были опубликованы в «Северной пчеле». Но обе в ней так и не появились. Видимо, решили, что привлекать внимание к острой проблеме не стоит.
Самый характерный пример сотрудничества литературы и Ш отделения – Ф.В.Булгарин (о нем в последнее время появилось довольно много литературы; весной 07 г. в Тартуском университете Т.Д. Кузовкина защитила докторскую диссертацию «Феномен Булгарина: проблема литературной тактики» -ПР). Не ставя задачи полностью охарактеризовать деятельность Булгарина, приведу лишь несколько эпизодов, связанных с ним. Для этого необходимо вернуться к предшествующему времени, к деятельности Шишкова. У последнего в деле подготовки нового цензурного устава оказался соперник – Булгарин. Он был связан с многими из декабристов. Приходилось спешно замаливать грехи, снять с себя подозрения, заслужить прощение властей. Примерно с этого времени начинается связь Булгарина с жандармами и с ведомствами, занимающимися цензурой. Весной 1826 г. он подает А.Н.Потапову (дежурному генералу Главного штаба) записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», с условием, что имя автора не будет известно Шишкову, министру просвещения. Булгарин и ранее составлял записки по более частным вопросам, но в записке Потапову он приводил не отдельные соображения, а подал обширный проект своего цензурного устава. Здесь шла речь о пользе управления общественным мнением: правительство должно взять на себя эту обязанность, не предоставляя печать «на волю людей злонамеренных». Булгарин делит людей на 3 группы: богатые и знатные; среднее состояние; нижнее состояние. Особняком он ставит ученых и литераторов. Первую группу, по его словам, воспитывают французские гувернеры, которые учат только иностранным языкам, дают поверхностное образование; их воспитанники смотрят на всё французскими глазами, судят обо всем на французский манер; для них характерны честолюбие, оскорбленное самолюбие, самонадеянность, склонность к проповеди правил, вредных для правительства и их самих. Правительству легко истребить влияние таких людей на общественное мнение и даже подчинить их общепринятым взглядам при помощи приверженных властям писателей. Таких писателей, истинных литераторов, которые могли бы это сделать, к нашему стыду, тоже мало. Тем не менее, всякий писатель пользуется определенным влиянием. Поэтому бесполезно раздражать их; лучше привязать их к себе ласковым обхождением, разрешить писать о безделицах (театр и т.п.); главное – дать деятельность их уму, обращать внимание на предметы, избранные самим правительством. Это для истинно просвещенных людей. Для всех же вместе надо иметь какую-либо маловажную цель (тот же театр). Долго запрещали писать о театре (разрешено только в 1828 г. -ПР) и молодые люди стали толковать о политике, жаловаться на правительство; именно такой запрет увлек «многих юношей в бездну преступления и в тайные общества» (378). Знаменательно, что о лицах первой группы, молодых дворянах, людях светского круга, их недостатках Булгарин пишет довольно резко, примерно то же, в чем обвиняли в начале 1820-х гг. молодого Пушкина, питомцев Царскосельского лицея.
Вторая группа – среднее состояние: небогатые дворяне, приказные, богатые купцы, промышленники, частью мещане. Они очень нетребовательны в области чтения. Не нужно много усилий, чтобы стать их любимцем. Имеется два средства завоевать их поддержку: справедливость и некоторая гласность. Можно привлечь их к трону одной только тенью свободы; здесь нужна гласность, вдохновляемая самим правительством; «совершенное безмолвие порождает недовольство и заставляет подразумевать слабость, неограниченная гласность порождает своеволие» (379).
Третяя группа – нижнее состояние: мелкие подьячие, грамотные крестьяне, мещане, деревенское духовенство, раскольники. Ими можно управлять магическим жезлом «матушка Россия».
Булгарин пишет о недостатках современной цензуры. Каждое слово его Записки – донос на Шишкова. Булгарин указывает на его бездеятельность, неумелость (тот помог ему основать «Северную пчелу», поддерживал другие его издания; вот Булгарин и «отблагодарил» своего покровителя). Цензура, по мнению Булгарина, нужна, чтобы препятствовать распространению идей, вредных вере, нравственности, существующему образу правления; она должна пресекать личности (т.е. нападки на известных лиц ?- ПР). Неискусными мерами она не достигала цели, не приносила никакой пользы, только раздражала умы и вредила правительству. Булгарин подробно перечисляет недостатки существующей цензуры в различных сферах ее деятельности: в отношении к вере (не препятствовала в должной мере распространению сект), в отношении к правительству (запрещала писать не только против правительства, но и вообще о нем, даже в пользу его), в отношении нравственности (пропускала самое соблазнительное, запрещала невинное, придиралась к словам, а не к сути), в отношении личности (запрещала изображение высокопоставленных лиц, нарисованных в самых прекрасных красках). О недостатках цензуры в отношении нравственности и личности написано короче и слабее, но о вере, властях, правительстве подробно и с пафосом.
Булгарин предлагает цензуру пьес и журналов передать из министерства просвещения в министерство внутренних дел, так как они имеют «обширный круг зрителей и читателей, скорее и сильнее действуют на умы и общее мнение» (382). Неглупые соображения, целиком определенные желанием выслужиться.
Потапов, получив записку Булгарина, передал ее Начальнику Главного штаба И.И.Дибичу. Тот спросил, можно ли показать ее Шишкову, работающему над цензурным уставом. Булгарин перетрусил, умолял не делать этого. Дибич его успокоил: можно переписать записку и передать, не объявляя, кто автор. Записку отправили Шишкову, с надписью, что царь, прочитав ее, желает знать его мнение. Таким образом, Булгарин зарекомендовал себя в самых высших сферах как человек полезный и благонамеренный. Дибич отзывался о нем: «Я бы желал видеть этого Булгарина; если он человек, желающий добра и умен, то долг службы ему открыть дорогу и простить прошедшее...» (382, 385). Последние слова свидетельствуют, что опасения Булгарина по поводу ответственности за его связи с декабристами имели основания.
Что же касается Записки, то ничего особенно оригинального в ней не было. Не пахло в ней и никаким либерализмом, несмотря на указания ошибок современной цензуры. Любопытно, что через 36 лет министр внутренних дел Валуев высказывал по поводу цензуры мнения, отчасти похожие на предложения Булгарина.
В конце 1826 г, вскоре после вступления в должность Бенкендорфа, Булгарин познакомился с ним (через фон Фока) и высказал желание поступить на службу. Он приглянулся шефу Ш отделения, который и позднее считал его крупным писателям, имеющим общественный авторитет. О желании Булгарина доложено (видимо, с соответствующими рекомендациями) царю. Бенкендорф, упоминая об его заслугах перед литературой, писал о распоряжении императора причислить Булгарина к министерству просвещения. Служил он не слишком успешно. Шишков не дал Булгарину определенной должности; он числился чиновником особых поручений (383). В 1831 г., по болезни, он отправляется в отпуск, в Дерпт, на несколько месяцев. Затем Булгарин просит продлить ему срок отпуска, но новый министр просвещения, Ливен, в просьбе отказывает. Царь утверждает отказ. Осенью того же года Булгарин уволен в отставку. Надеется, что при отставке, за выслугу лет, ему дадут чин надворного советника (УП класса, до этого имел чин УШ класса, коллежского ассесора, на чин выше титулярного советника, не слишком-то преуспел на службе). Ливен считает, что Булгарин чина УП класса не заслужил. 15 декабря 1831 г. Бенкендорф попробовал вступиться за Булгарина, отправил письмо Ливену об его заслугах не в области просвещения, а по другому ведомству: «все поручения он выполнял с отличным усердием» (386). Глава Ш отделения просит не препятствовать в получении Булгариным чина. Ливен упорствует, справедливо считая, что заслуги, упоминаемые Бенкендорфом, не касаются министерства просвещения. Дело поступает в Комитет министров, который согласился с Ливеном (Булгарина не любили). (см. Барсуков. Ш. 235-8;390,392,395. Белинский, Герцен. и др. о Булгарине. Лемке. . «Николаевсие жандармы...», с.354-55, 892-94) .
Столкновения Булгарина с дерптскими студентами. Наглое поведение его. В Дерпте он разыгрывал роль «пламенного борца за русский народ», старого солдата, проливавшего свою кровь. Когда Дельвиг вызвал его на дуэль, Булгарин отказался, сказав при этом, что он видел больше крови, чем Дельвиг чернил. В Дерпте, приняв рюмку, другую, любил похвастать: вот сколько может съесть и выпить русский солдат. Ругал немчуру, говаривал, что на Рейне «скоро будет развеваться российский флаг». Немецкие профессора иронически посмеивались; «однажды в подпитии Булгарин ляпнул что-то и про немецкое студенчество, но был моментально проучен: корпорация устроила ночью у его дачи ""кошачий концерт"". Испуганный Булгарин в ночном колпаке просил извинения у студентов». Подло нападал в «Северной пчеле» на известного врача, педагога Н.И. Пирогова, защищая непопулярного и негодного профессора Шипулинского, которого Булгарин всячески поддерживал. Клеветал на Пирогова, обвинял его в том, что он украл свою идею прикладной анатомии у англичанина Чарлза Белла. Дело дошло до того, что Пирогов подал президенту Академии Наук прошение об отставке, которая не была принята. (см. И.С. Захаров. Николай Пирогов: хирург, педагог, реформатор). Весьма умело использовал в свою пользу любую удобную ситуацию. Даже то, что он поляк. Во время восстания в Польше 1830 г. выходит третий роман Булгарина «Петр Иванович Выжигин». Автор просит Бенкендорфа разрешить внести имя царя в список подписавшихся на роман: такая милость всегда была бы бесценна, ныне же, «когда многие из соотечественников моих, по справедливости, лишились милости своего государя да позволительно мне будет показать свету, что я все счастье жизни своей полагаю в благосклонном взоре всеавгустейшего монарха Упавшие духом верные поляки воскреснут, когда увидят, что их соотечественникам открыты пути трудами и тихой жизнью к монаршей милости». При содействии Бенкендорфа, разрешение дано. Но царю роман не понравился. К тому же в «Северной пчеле» сообщили о разрешении как о свидетельстве милостивого внимания к автору императора, готового оказать Булгарину покровительство, уверенного в его преданности. Разразился скандал. Николай не любил слишком грубой лести. Да и Булгарина не любил.
Не следует думать, что Булгарин был огражден от нападок властей. В 1831 г. Никитенко в дневнике пишет: Опять цензурные гонения. В «Северной пчеле» помещена юмористическая статья Булгарина «Станционный смотритель» («Нравы. Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте...» - ПР), где, между прочим, человек сравнивается с лошадью, для которой только нужен хороший хозяин и кучер, чтобы сама она была хороша; министр просвещения кн. К.А. Ливен «увидел в этой статье воззвание к бунту», сделал доклад царю, предлагая отставить цензора и наказать автора. К Никитенко приходил цензор, разрешивший статью, В.Н. Семенов, очень встревоженный. Впрочем, Бенкендорф обещал за него заступиться. В городе удивляются и негодуют; говорят, что министр рассердился, считая, что статья намекает на него лично: «Странный способ успокаивать умы и брожение идей! Меры решительные и насильственные – какая разница! Их смешивают» (106, 482).
В 1831 г., на полях доноса Булгарина А.Б. Голицыну на всех и вся Николай пишет: «Булгарина и в лицо не знал и никогда ему не доверял»(397). Не знал лично его царь и в 1840 г. Ряд случаев доказывают, что Николай на самом деле не жаловал Булгарина. Так, например, в 1830-м г. опубликована 7-я глава пушкинского «Евгения Онегина»; о ней помещен ругательный отзыв в «Северной пчеле». Царь обратил на него внимание, сообщил о нем Бенкендорфу, назвал статью «несправедливейшей и пошлейшей»(395). Предложил тому вызвать Булгарина, не разрешать ему печатать какие-либо критические статьи о литературных произведениях; «если возможно, запретите его журнал» (395). Бенкендорф выгораживает Булгарина: на него тоже нападают, он, дескать, вынужден отвечать. Царь продолжал с неодобрением писать Бенкендорфу о Булгарине, но настаивать на запрещении не стал (сложная обстановка, единственная ежедневная газета, да и заступник влиятельный.) (396).
Появление романа Загоскина «Юрий Милославский». Булгарин в это время заканчивае своего «Дмитрия Самозванца». Он знает, что его покровитель Бенкендорф «Дмитрия Самозванца» одобряет (тому, видимо, и на самом деле нравилась историческая стряпня Булгарина; она соответствовала понятиям шефа Ш отделения о том, какой должна быть литература). Поэтому, не боясь неприятностей, Булгарин помещает в «Северной пчеле» резкую статью о Загоскине (в данном случае литературном конкуренте). Но царю роман Загоскина понравился. Бенкендорфу приказано: «унять Булгарина». Тот поручил переговорить с ним фон - Фоку, который мягко пожурил его, советуя смягчить критику, не упоминать имени Загоскина. Вновь резкая статья в «Северной пчеле», на этот раз без называния имени Загоскина. Николай разгневался. После разговора с ним Бенкендорф вызывает Греча, обвиняет его в том, что он не удержал Булгарина от публикации статьи, отправляет Греча на гауптвахту (тот уговорил, чтобы не пугать родных, сообщить, что он приглашен к Бенкендорфу на обед). Одновременно арестован и Булгарин. Но уже через месяц, видимо, с подачи Бенкендорфа, царь ему жалует бриллиантовый перстень за «Дмитрия Самозванца»(397). А пушкинский «Борис Годунов» задержан до выхода романа Булгарина (397). Мы будем говорить об этом далее, когда речь пойдет об отношениях Николая и Пушкина. Кстати, когда Булгарина обвиняли в плагиате из «Бориса Годунова», он уверял, что не читал его: наглая ложь. (см. Пушк т 7 с. 691).
Весной (март) 1846 г. Булгарин пишет донос на журнал «Отечественные записки», идейным руководителем которого был Белинский, «Социалисм, коммунисм, пантеисм в последнее 25-летие». В данном случае Булгарин оказался пророком. Он как бы предвещал те события, которые произойдут после 1848 г., эпоху «цензурного террора». Но пока в России было относительно спокойно. Особенного внимания на донос не обратили. Покровитель Булгарина Бенкендорф умер осенью 1844 г. Дубельт поручил ответить на донос одному из чиновников Ш отделения. Тот отверг обвинения Булгарина, как и донос Бориса Федорова, на который Булгарин ссылался. Ш отделение ничего не предприняло. Любопытно, что в доносе Булгарина Белинский нигде не упомянут по имени, хотя при перечислении «пагубных идей» даются ссылки на его статьи.
В1847 г. разразился скандал вокруг публикации в «Северной пчеле» еще в середине 1846-го года (№ 284) баллады графини Растопчиной «Насильный брак». Содержание ее – диалог между бароном и его женой.
Барон:
Ее я призрел сиротою
И разоренной взял ее,
И дал с державною рукою
Ей покровительство мое,
Отдел ее парчой и златом,
Несметной стражей окружил;
И враг ее чтоб не сманил
Я сам над ней стою с булатом...
Но недовольна и грустна
Неблагодарная жена
Я знаю, жалобой, наветом
Она везде меня клеймит,
Я знаю – перед целым светом
Она клянет мой кров и щит,
И косо смотрит исподлобья,
И повторяя клятвы ложь,
Готовит козни, точит нож...
Вздувает огнь междуусобья...
С монахом шепчется она,
Моя коварная жена!!!
Жена:
Раба ли я или подруга –
То знает Бог! Я ль избрала
Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я...
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег кичливый...
Я предана... я продана...
Я узница, а не жена!..
Он говорить мне запрещает
На языке моем родном,
Знаменоваться мне мешает
Моим наследственным гербом...
Не смею перед ним гордиться
Старинным именем моим,
И предков храмам вековым,
Как предки славные, молиться.
Иной устав принуждена
Принять несчастная жена.
Баллада написана в духе легкой оппозиции, с сочувствием к Польше. Она обратила на себя внимание. Царь вызвал Орлова, ставшего после смерти Бенкендорфа во главе Ш отделения, прочитал ему балладу и сказал: «Старый барон – это я, невеста – это Польша». Приказал узнать, кто напечатал и сочинил. Орлов призвал Булгарина, считая, что он поместил балладу намеренно (напомним, что Булгарин поляк и мог быть обвинен в полонофильстве). Тот же, видимо, на самом деле не понял иносказательного смысла баллады, думал, что в ней отразились автобиографические мотивы автора - аристократки, пахнущие скандалом, которые привлекут светских читателей (399-400). Растопчину вызвали из-за границы в Петербург, велели поселиться в Москве. Булгарин оправдывался, что он старый солдат (вряд ли напоминал, что и французской армии - ПР), русский патриот, не полонофил. По легенде, Дубельт ему сказал: «Не полонофил ты, а простофиля». Булгарина вызвали и к Орлову. Он оправдывал свой недосмотр срочной работой, повторял: «Мы школьники. Мы школьники». Орлов взял его за ухо, подвел к печке, поставил на колени, а сам более 2 часов продолжал работать. Потом разрешил Булгарину встать с колен и произнес: «помни, школьникам бывает и другого рода наказание» (400). Царь же, которому передали оправдания Булгарина, будто бы сказал: «Если он не виноват, как поляк, то виноват, как дурак». У всех нашелся повод показать свое остроумие. К виновнику отнеслись снисходительно (всё же он был свой). На балладу Ростопчиной заказали стихотворное возражение Нестору Кукольнику. Тот написал «Ответ вассалов барону», где достается и барону, и жене, и автору («в чепчике поэт», глупая, безрассудная, даже сердиться на нее нельзя, только погрозить пальцем).
Вообще с Булгариным власти не церемонились. Бенкендорф его ценил, принимал всерьез, оказывал ему всяческое покровительство. Дубельт, человек умный и циничный, использовал Булгарина, но не скрывал презрения к нему. Когда тот что-то хвалил, Дубельт говорил: «не смей хвалить в твоих похвалах правительство не нуждается». Когда же, перед подпиской, Булгарин проявлял малейшую либеральную выходку, Дубельт его пугал: «Ты, ты у меня! вольнодумничать вздумал? О чем ты там нахрюкал?.. Климат царской резиденции бранишь?! Смотри!..». Булгарин же относился к начальству с подобострастием. Письма к Дубельту он начинал словами: «отец и командир» (401).Следует помнить, что многие из рассказов о Булгарине, вероятно, миф. Одни и те же мотивы в них повторяются в разных вариантах (поставили, как школьника, в угол). Но даже если это мифология, она в целом отражает реальное отношение начальства к Булгарину. ( Воспоминания Каратыгина о Бенкендорфе и Дубельте в «Историческом вестнике».1887 Х 168)
Следует отметить, что к Булгарину довольно недоброжелательно относилось цензурное ведомство, цензоры, на которых Булгарин писал доносы, министры просвещения Ливен и Уваров. Ему доставалось от цензуры почти так же, как другим. Он жаловался в Ш отделение, искал там защиты. Но Бенкендорф и Орлов были достаточно ленивы, чтобы разбираться в его жалобах, а Дубельт слишком занят и слишком презирал Булгарина. Так же относились к нему Ширинский-Шихматов (вряд ли забывший прежние его доносы) и Норов (испытывавший к Булгарину брезгливое чувство). Лемке приводит ряд примеров столкновения Булгарина с цензурой. Но большого вреда цензура нанести ему не могла: «Северная пчела» была слишком влиятельной, единственной ежедневной газетой, читаемой при дворе и за границей. А в журнальных делах поддержка Ш отделения была очень кстати. В 1830-1831 гг. она помогла Булгарину в борьбе с «Литературной газетой» ( см. ниже).
Но вернемся к началу царствования Николая. Знаменательным предвестником дальнейшего его правления является история талантливого поэта А.И. Полежаева. Она произошла в самом начале царствования Николая, в 1826 г. В ней новый царь выступает как грозный цензор, свирепо карающий провинившегося, бесчеловечный и жестокий (позднее подобная ситуация возникнет в связи со стихотворением Лермонтова «Смерть поэта»). Полежаев (ему немного более 20 лет, родился 3августа 1804 г.) – студент московского университета написал в 1825 г. в духе непристойной традиции поэму «Сашка», иронически ориентированную на «Евгения Онегина» (Сашка тоже едет к дяде, упоминается имя Евгения Онегина). Поэма состоит из двух глав и описывает жизнь Сашки в Москве и Петербурге. Опубликована она была лишь в 1861 г., но широко распространялась в списках. Во многом поэма автобиографическая, хотя образы Сашки и повествователя отделены друг от друга. В конце поэмы повествователь обещает еще написать о Сашке, если узнает про него что-нибудь новое.
Поэма написана в духе подчеркнуто непристойной традиции. Такая традиция была широко распространена в русской и иностранной литературе, в поэзии. В русле ее писали свои произведения не только Барков, но иногда и Пушкин («Сказка про царя Никиту», «Тень Баркова», «Гаврилиада»). В определенные периоды кутежи студентов, их вызывающее поведение, употребление неприличных слов, создание непристойных произведений превращались в своего рода протест против мертвящей эпохи. Но традиция существовала и вне такого протеста. В духе ее написана и поэма Полежаева «Сашка». Ряд грубых и грязных сцен. Беспробудное пьянство, хулиганство, скандалы, драки, в том числе с полицейскими, походы в публичные дома, распутные девки, водка. Но не только в них дело. Все безобразия, изображаемые в поэме, с точки зрения автора, отражают глупость, дикость русских нравов, таких, которых в цивилизованных странах, в других краях не водится. Противопоставление России таким странам ощущается довольно отчетливо. Поведение Сашки, студентов университета – отражение общего духа и порядков страны. А в 9-й строфе были строки, которые сочли прямым оскорблением власти и религии:
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец.
Хотя не верит он Исусу,
Но право добрый молодец
В 1826 г. в Ш отделение поступил донос полковника И. Бибикова, где Московский университет назывался рассадником вольнодумства, «самых пагубных для юношества мыслей». В качестве примера приводились отрывки из поэмы «Сашка» Она привлекла внимание и московской полиции. Много списков ее ходило по городу. Царю доложили о поэме . Двор как раз находился в Москве, шла подготовка к коронации. Император вроде бы должен быть в связи с таким событием в благодушном настроении. Но Николай связал поэму с духом «вольнодумства и разврата» молодежи, вызвавшим 14 декабря. Вероятно, было и желание с самого начала продемонстрировать свою непреклонность и твердость: «Я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки; я их искореню». Царь приказал доставить к нему Полежаева. В три часа ночи того разбудил сам ректор. Велел надеть мундир. Повел в университетское правление, где ждал попечитель округа. Полежаева отвезли к министру просвещения Шишкову, а тот – к царю. Царь держал тетрадь со стихами. Спросил, он ли их автор. Полежаев признал, что он . Царь велел ему читать стихи вслух. Потом спросил министра об его поведении. Шишков не имел понятия о нем, но сказал, что превосходное (все же человечен). Царь Полежаеву: «этот отзыв спас тебя, хочешь в военную службу?». Полежаев молчал, что Николаю вряд ли понравилось. Он повторил вопрос. Полежаев: «я должен повиноваться». Царь сказал, что для примера другим необходимо наказать Полежаева, но от того самого зависит его дальнейшая судьба. Разрешил ему писать на имя царя непосредственно (как оказалось позднее, это разрешение способствовало гибели поэта). Поцеловал его в лоб (иудин поцелуй). В шестом часу утра Полежаева доставили к Дибичу. Тот сказал, что тоже был в военной службе: «видите, дослужился, и вы, может, будете фельдмаршалом» (не удержался от насмешки). Полежаева забрили в солдаты. Через некоторое время он, помня о разрешении царя, отправляет ему письмо. Ответа нет. Второе письмо. Тот же результат. Считая, что письма не доходят, Полежаев бежал, чтобы лично подать прошение. В Москве вел себя неосторожно. Виделся с приятелями. Те в честь его устроили угощение. Арестован в Твери, как беглый солдат. Приговор военного суда: прогнать сквозь строй. Царь отменил телесное наказание (какая доброта!!), но не помиловал. За оскорбление фельдфебеля Полежаев провел год в тюрьме, в кандалах. Сослан на Кавказ. Отличился в ряде сражений, произведен в унтер-офицеры. Шли годы. Избавления не было. Опускается. Пьянство. Стихи «К сивухе». Чахотка. По его просьбе переведен в Карабинерский полк в Москве. Через 4 года, 16 января 1838 г., смерть в солдатской больнице. Всего в неволе провел более 10 лет. Труп его опустили в подвал. Потом едва нашли. Ногу объели крысы. В 1838 г. в Москве издан сборник его стихов «Арфа». Хотели поместить там его портрет в солдатской шинели. Цензура не разрешила. Поместили портрет в офицерских эполетах (произведен в офицеры перед самой смертью; до этого его дважды представляли к офицерскому чину, царь не утвердил; после побега Полежаева, в конце решения о нем, Николай написал: «без выслуги»). Еще одна жертва в длинном списке загубленных писателей. Лермонтов в своей поэме «Сашка» говорит о нем, как о человеке со сходной судьбой:
... «Сашка» – старое названье!
Но «Сашка» тот печати не видал
И недозревший он угас в изгнаньи
О судьбе Полежаева, как о типичной для русского таланта участи, писал в посвященном ему стихотворении Добролюбов:
Но зачем же вы убиты,
Силы мощные души?
Или были вы сокрыты
Для бездействия в тиши?
(см. стат. Рябинина в «Рус. Архиве».1881. т.1.См. Герцен «Былое и думы»)
Таким образом уже конец 20-х годов подтвердил основательность самых мрачных предчувствий. И все же только 1830-й год по настоящему открывает тот период, который называют николаевской эпохой. Герцен называл ее «моровой полосой». В конце 1830-х годов Россию посетил французский путешественник маркиз Астольф де Кюстин. Свои впечатления о стране он описал в книге <> (<>). Аристократ, напуганный событиями французской революции, он приехал в Россию убежденным монархистом; «Я уехал из Фанции, напуганный излишествами ложно понятой свободы, я возвращаюсь домой, убежденный, что если представительный образ правления и не является наиболее нравственно чистым, то, во всяком случае, он должен быть признан наиболее мудрым и умеренным режимом». Образ страны-тюрьмы, где европейцу невозможно дышать, стране палачей и жертв, всеобщего рабства, стране фасадов, произвола, насилия, беззакония, бесправия, неравенства, зверства, террора администрации, лицемерия и ханжества, низкопоклонства и шовинизма, невежества и крайней нужды, самодержавной неограниченной деспотической власти. И лжи, всеобщей безгласности. Я не цитирую, но все мои определения взяты непосредственно из книги Кюстина. Их можно было бы приводить и далее в большом количестве. И итог-совет, которым Кюстин заканчивает свою книгу: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране».
В 1830 году происходят два существенных события, определивших, помимо прочего, и цензурный климат в России: французская революция (Николай назвал ее «подлой») и восстание в Польше. Начинается мрачная полоса 1830-х гг. Июльская революция была воспринята в правительственных кругах, как некое предупреждение для России. Но в то же время власти считали, что прямой опасности она не представляет. Бенкендорф писал Николаю, что Россия сильно отличается от Франции, где, начиная с Людовика Х1У, не Бурбоны шли во главе народа, а он их влек за собой; поэтому французские события не окажут влияния на русское общество: молодежь в какой-то степени еще интересуется происходящим в Европе, но основная масса ни до, ни после французской революции не знала и не знает, что делается за границей России. Она воображает, что в Европе нет истории. И даже если бы что-либо знала о европейской жизни, не могла бы ее понять. Так что опасности нет.
В значительной степени так оно и было. В 2-х номерах «Journal de St.-Petersbourg» о французских событиях напечатан вздор, сочиненный по приказу Николая в министерстве иностранных дел. «Северная пчела» повторила его. На этом освещение июльской революции в русской печати было закончено. Ничего другого опубликовать никому не разрешили. Никитенко в дневнике пишет : «Что у нас говорят о сих событиях? У нас боятся думать вслух, но, очевидно, про себя думают много».
Тем не менее, по мысли Бенкендорфа, события во Франции показывают, что не нужно торопиться с просвещением, так как народ не достиг по кругу понятий до уровня монархов, и если его просвещать, он посягнет тогда на ослабление монархической власти.
С событиями во Франции связано и запрещение «Литературной газеты». Она вообще вызывала раздражение Бенкендорфа. Как раз в 1830-м г. возникла ожесточенная полемика между «Литературной газетой» и Булгариным, в которой активное участие принимает и Пушкин (рад эпиграмм, заметок). Грубые нападки Булгарина на «Литературную газету», ее сотрудников, на Пушкина (они определялись, в значительной степени, соображениями журнальной конкуренции, но дело было не только в ней). В «Северной пчеле» утверждалось, что сердце у Пушкина «Как устрица, а голова – род побрякушки»; он «хвастается перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных». Не буду уже приводить общеизвестных слов о предке, купленном за бутылку рома. («Северная пчела».1830, N 30,35). В «Литературной газете» тоже не давали спуску «Северной пчеле» (сттьи о записках Самсона, о Видоке, о мизинце господина Булгарина и др.). Резкая статья Дельвига о «Дмитрии Самозванце» Булгарина (тот решил, что автор ее Пушкин). Когда царь осудил резкие нападки Булгарина на Пушкина, Бенкендорф послал императору эту статью (дескать, обе стороны стоят друг друга, одинаково ругайтся). Царь не поддержал его. Он ответил Бенкендорфу, что ознакомился с присланной критикой на «Самозванца» и должен признаться, что, прочитав только два тома произведения Булгарина, начав читать третий, про себя думает так же, как и автор присланной Бенкендорфом статьи, которая кажется ему справедливой; история, лежащая в основе «Самозванца», сама по себе более чем омерзительна, не стоит украшать ее отвратительными легендами и ненужными для интереса главных событий подробностями; в критике же Булгариным «Онегина» мало смысла, а лишь отдельные факты (499). Тем не менее император, защищая «Онегина», далеко не во всем на стороне Пушкина: «хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, чем «Полтава». Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде» .
Бенкендорф покровительствовал Булгарину, да и направление «Литературной газеты», имена ее издателей не вызывают симпатии Ш отделения, обращают на себя неблагосклонное внимание. Цензура тоже ей не благоволит. Политический отдел газете не разрешен. Редакция вынуждена ограничиваться кругом литературно-критических вопросов. Особенно неуместной сочли статью, приписываемую Пушкину, «Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии», с ее концовкой: не аристократы «приуготовили крики: Аристократов к фонарю – и ничуть не забавные куплеты с припевом: Повесим их, повесим. Avis au lecteur» (Передупреждение читателю - фр.). Бенкендорф указал на заметку Ливену. Тот ограничился сообщением в Ш отделение объяснений Дельвига и цензора Щеглова (389). Бенкендорф и на этот раз уступил, (тем более, что царь его не поддержал), но «Литературная газета» была вскоре стерта с лица земли. В конце октября 1830 г. в ней помещено четверостишие французского поэта К. Делавиня на памятник, который предполагалось поставить в Париже жертвам 27-29 июля (июльской революции): «Франция, скажи мне их имена; я не вижу их на этом печальном памятнике; они так быстро победили, что ты была свободна прежде, чем успела их узнать». Текст напечатан по-французски, без перевода, но он обратил на себя внимание Ш отделения. Бенкендорф попросил нового министра просвещения кн. Ливена сообщить, кто прислал эти стихи, помещенные «ни с какой стати» в «Литературной газете», содержание которых «мягко сказать, неприлично и может служить поводом к неблаговидным толкам и суждениям». Здесь же спрашивалось об имени цензора, пропустившего стихи. Дельвиг, редактор «Литературной газеты», ответил, что стихи присланы от неизвестного лица и напечатаны как литературное произведение, имеющее достоинство новости, без всякого применения к обстоятельствам. Пропустивший стихи цензор Семенов заявил, что не нашел в них ничего, противного законам о цензуре, что смерть людей, о которых идет в них речь, связана с возникновением нового французского правительства, признанного Россией; он никак не думал, что стихи могут применяться к России, которая блаженствует под скипетром мудрого монарха и не похожа на Францию (умничать вздумал! - ПР). Ливен передал ответы Бенкендорфу. Тот не удовлетворился ими, признал объяснение Дельвига «не только недостаточным, но даже непростительным для человека, коему сделано доверие издавать журнал». После личной встрече с Дельвигом Бенкендорф писал Ливену: «самонадеянный, несколько дерзкий образ его извинений меня еще более убедил в сем моем заключении». Ливен предложил запретить «Литературную газету». Бенкендорф охотно согласился с ним. Доклад об этом подан царю. Его резолюция: строгий выговор цензору Семенову; Дельвигу запретить издание газеты. Всё же ее возобновление было разрешено при условии замены редактора-издателя (Дельвига Сомовым, по выбору Дельвига). Сомов продолжал выпускать газету до начала 1831 г., до смерти Дельвига. Тот умер 14 января 1831 г., видимо от испытанного потрясения. Говорили, что Бенкендорф кричал на него, сразу стал называть на «ты», угрожал, что он трех друзей (Дельвига, Пушкина, Вяземского) не теперь, так вскоре упрячет в Сибирь. Ходили слухи, что Дельвига высекли. Пушкин писал Плетневу о смерти Дельвига: «Ужасное известие получил я в воскресение. На другой день оно подтвердилось никто на свете не был мне ближе Дельвига». «Бедный Дельвиг! Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями . Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами . Что за мысль пришла Гнедичу посылать свои стихи в «Северную пчелу»? . И что есть общего между поэтом Дельвигом и - - - - - полицейским Фаддеем?». В истории Дельвига сказалось и недоброжелательность Бенкендорфа к Пушкину, активному участнику издания «Литературной газеты». Вероятно, и имя Булгарина в письме о смерти Дельвига употреблено не случайно. Не исключено, что именно он обратил внимание Бенкендорефа на стихи Делавиня. В1831 г. в дневнике Никитенко с глубоким сочувствием упоминает о Дельвиге и о том, что в публике обвиняют в его смерти Бенкендорфа (97,99).
Прекращение «Литературной газеты» произвело такое впечатление, что через два года, в 1832 г., Главное Управление цензуры запретило печатать в «Северном Меркурии» статью «Обелиск», где речь шла о каком-то памятнике: может быть, сочинитель разумеет какой-нибудь обелиск во Франции в память последних переворотов (как пример, упоминались строки Делавиня) (480-481).
В какой-то степени с французскими событиями связано и закрытие журнала «Европеец» (его запретили после второго номера, в 1832 г.). Само название его в обстановке начала 1830-х гг. звучало подозрительно. Слова: Франция, Запад, Европа, если они употреблялись не в обличительном контексте, воспринимались как свидетельство неблагонамеренности, а тут журнал «Европеец». Внимание Ш отделения к будущим славянофилам было привлечено еще с 1827 г., с перехвата письма А.И.Кошелева и В.М.Титова И.В. Киреевскому, показавшегося подозрительным. Запрос Ш отделения обо всех троих. За всеми установлено наблюдение. Затем перехвачено письмо Киреевского Титову, в котором усмотрели «нечто таинственное». Тогда дело ничем не закончилось, но подозрения остались.
В конце 1831 г. И.Киреевский получает разрешение на издание с 1832 г. ежемесячного журнала «Европеец». На участие в нем согласились чуть ли не все видные литераторы. В письме Н.М.Языкову от 18 ноября 1831 г. Пушкин приветствовал создание «Европейца» и обещал активно в нем сотрудничать: «Поздравляю всю братию с рождением ""Европейца"". Готов с моей стороны служить вам чем угодно, прозой и стихами, по совести и против совести » (389). О первых номерах «Европейца» Пушкин писал И.Киреевскому 4 февраля 1832 г.: «Дай Бог многие лета Вашему журналу! если гадать по двум первым №, то ""Европеец"" будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется, ""Европеец"" первый соединит дельность с заманчивостью!». Затем Пушкин дает ряд советов Киреевскому по выпуску журнала (404).
Причиной запрещения «Европейца» послужила программная статья Киреевского «Х1Х век». Её автор утверждал, что Россия, отрешенная от общего хода всемирно исторического развития, должна усвоить нынешнее европейское романтическое религиозное настроение, что является важным, непременным условием российского всемирно- исторического будущего (идея, во многом близкая Чаадаеву). Киреевский в целом приветствовал европейский путь развития, но был далек от всякого сочувствия революции, современным европейским событиям. Это смогли бы уловить те, кто прочитал всю статью, её окончание в 3-й книжке журнала. Но эта книжка, уже готовая, задержана в типографии, прочесть ее было невозможно.
В дело вмешался царь. Возможно, «Европеец» попал во дворец через Жуковского – родственника Киреевского. Возможно и через Пушкина или А.О.Россет-Смирнову. Угадать, что журнал вызовет гнев царя было трудно. Ходили слухи и о доносе. 14 февраля 1832 г. Пушкин писал И.И.Дмитриеву: «журнал ""Европеец"" запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем!» (406). Пушкин предполагал, что донос подал Булгарин. Позднее поэт узнал о прямом вмешательстве царя; «донос ударил не из булгаринской навозной кучи, а из тучи», – сообщал Пушкин Киреевскому 11 июля 1832 г. (412). Но доноса, скорее всего Булгарина, это не исключает. Не случайно Пушкин и здесь повторяет слово «донос». Поэтому и интересно, как попал журнал в руки царя. Выше, в связи с запрещением «Литературной газеты», уже шла речь о том, как относился Булгарин к новым изданиям, возможным конкурентам. К Киреевскому же он должен был испытывать особенную неприязнь: тот недавно в альманахе «Денница» резко отрицательно отозвался об его романе «Иван Выжигин» (117).
По словам Ливена, царь возмутился, прочтя статью «Х1Х век», нашел в ней рассуждения о высшей политике, хотя автор утверждал, что статья о литературе. Под словом просвещение, считал Николай, автор разумеет свободу, под словом деятельный разум – революцию, искусно отысканная середина не что иное как конституция. По мнению царя, несмотря на наивный вид, статья написана в духе весьма неблагонамеренном; ее не следовало разрешать, тем более в журнале литературном, где политика вообще запрещена. Император уловил в «Х1Х веке» прежде всего то, что автор говорит об ошибочности пути России и о преимуществах Запада. Этого оказалось вполне достаточно, как и в более серьезном случае с Чаадаевым.
Впрочем, возможно, что гроза разразилась не столько из-за «Х1Х века», сколько из-за статьи «Горе от ума на московском театре», напечатанной в том же номере «Европейца». Она была понятней церберам Ш отделения. В конце же ее шла речь о том, что любовь к иностранному нельзя смешивать с пристрастием к иностранцам: первая – полезна, второе – вредно. Упоминалось и о том, что в России мало подлинно просвещенных иноземцев. А недостаток нашего просвещения заставляет смешивать иностранное с иностранцами, не уметь отделить понятие об учености от круглых очков и неловких движений. Это была несомненная дерзость, метившая в весьма высокие сферы (обилие сановников-иностранцев, на самых высоких постах). На эту статью царь тоже обратил внимание. По его мнению, статья «Горе от ума» является «самой неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; пропустив её, цензура еще более виновата. В феврале 1832 г. Бенкендорф приказывает собрать о Киреевском сведения для доклада царю. Видимо, была идея объявить его сумасшедшим, съездившим в Европу и набравшимся там буйного духа. И в этом плане он как бы предшественник Чаадаева.
Итак, «Европеец» решено было закрыть. Бенкендорф сообщил Ливену, что царь поручил ему наложить взыскание на цензора и повелел запретить издание «Европейца», так как Киреевский «обнаружил себя человеком неблагомысленным и неблагонадежным». Здесь же говорилось о том, что новые журналы следует издавать впредь только по высочайшему разрешению, с подробным изложением предметов, которые входят в состав журнала и сведений об издателях. Таким образом, частная история с «Европейцем» приобретала общий смысл, определяя новый статус журналистики.
У многих запрет «Европейца» вызвал негодование. Выше уже шла речь о возмущении Пушкина. Он писал Киреевскому, что запрещение «Европейца» «сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне Жуковский заступился за Вас с горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо» (412). Жуковский активно пытается вступиться за Киреевского. Он говорил царю, что ручается за него. «А за тебя кто поручится?» – ответил Николай. По сути произошла ссора с царем. Жуковский от горя заболел (или сказался больным). Императрица выступила в роли посредницы. «Ну, пора мириться», – сказал при встрече царь и обнял Жуковского.
Помирились. Но этим дело не закончилось. Жуковский продолжает настаивать, что «Европеец» запрещен несправедливо. Он пишет письма императору и Бенкендорфу. В первом он продолжает защищать Киреевского, но затрагивает и важные общие вопросы: не имея возможности указать на поступки Киреевского, его обвиняют в тайных намерениях. Второе письмо, еще более резкое, адресовано Бенкендорфу. И в нем Жуковский защищает Киреевского, ссылаясь на родство (как родственник, знаю его прекрасные свойства). Но и здесь, как и в письме Николаю, Жуковкий затрагивает общие вопросы: у Киреевского даже не спросили объяснений; «Европеец» уже не существует, но нужно «по крайней мере» защитить честь его редактора, так как он «оскорблен без всякого с его стороны проступка». По словам Жуковского, любая строка может быть истолкована самым гибельным образом, если вместо слов автора выдумывать другие, видеть у него дурные намерения, заставлять его говорить не то, что он думал, а то, что заставили его думать; нет молитвы, которую таким образом нельзя бы было превратить в богохульство; клеветать довольно легко и выгодно для клеветника; но почему слову клеветника: он злодей должно верить, а слову обвиненного: Я не злодей – не должно?
Итак, Жуковский решился на пафосную и смелую защиту, хотя и знал, что царь в этом деле на стороне Бенкендорфа. И речь здесь шла об общих положениях, а не только о конкретной истории с Киреевским. Письмо, между прочим, свидетельствует, что Жуковский догадывается из-за чего разгорелся скандал и довольно отчетливо намекает на то, кого имеет он в виду, говоря о клеветнике. Как и Пушкин, он подозревает, что без Булгарина дело не обошлось.
Не известно, ответил ли Бенкендорф на письмо Жуковского. Но он предложил Киреевскому дать объяснения. Тот отправляет особую записку, которую написал Чаадаев, хорошо знавший Бенкендорфа, частью по военной службе, частью по масонской ложе. Лемке приводит содержание записки. Там идет речь о связи статьи Киреевского не с политикой, а с идеями мыслящей Европы, с необходимостью дать себе отчет в нашем социальном положении, понять, что надо заимствовать у Европы, а что не надо. Из записки понятно, что истинное просвещение, за которое ратовал Киреевский, коренным образом меняло бы существующий уклад жизни. Высказывалось и желание освобождения крестьян. Оправдание получилось не слишком удачное. Несмотря на отдельные места записки, видимо, приятные Бенкендорфу (см. Лемке), она давала ему понять, насколько Киреевский не официален. За ним установлен надзор. В 1834 г., когда начал выходить «Московский наблюдатель», власти потребовали исключить из списка сотрудников имя Киреевского. С подозрением относились к нему, да и вообще к славянофилам, и в более позднее время, в начале 1852 г., в связи с изданием «Московского сборника». События 1830-го года, восстание в Польше вызвали волну, которая вынесла на пост министра просвещения С.С.Уварова. Рост патриотических, антипольских настроений, увеличение популярности царя, приверженность православию, противопоставленному польскому католицизму – всё это не только насаждалось сверху, но являлось результатом широко популярных общественных настроений (их разделяют Пушкин, Жуковский, Белинский; «Жизнь за царя» Глинки, «Рука всевышнего отечество спасла» Кукольника и др.). Теория «официальной народности» возникла не на пустом месте. В ней было, при всей её консервативности, официальности, какое-то стремление относительной ориентации на народ, во всяком случае – спекуляция на имени народа (народ становится знаменем). Теория создавалась по общественной потребности, не только по заказу властей. Она не высосана из пальца Уваровым. Но тот умело использовал эту потребность для своей карьеры.
С.С. Уваров.(родился в 1786 г., к 1830-м годам уже не молод, человек со сложившейся биографией) не столь уж однозначен , как принято утверждать. Хорошо образован. Автор сочинений по классической филологии и археологии. Его характеристика дана в «Записках» известного историка С.М. Соловьева: блестящие дарования, образованность, либеральный образ мыслей; вполне достоин возглавить министерство просвещения; но в нем «способности сердечные» нисколько не соответствовали умственным; слуга, усвоивший порядочные манеры в доме неплохого барина (Александра 1), не гнушающийся никакими средствами, чтобы ему угодить. Создавая теорию «официальной народности », он внушил Николаю, что тот ее творец, основатель какого-то нового образования, основанного на новых началах. Уваров сформулировал эти начала: православие, самодержавие, народность. Будучи безбожником, либералом, не прочитавший ни одной русской книги, писавший постоянно на французском или немецком языках, он придумал теорию народности. Даже близкие люди считали, что не было низости, которую он не мог бы сделать. Крайнее самолюбие и тщеславие. Говоря с ним, можно было ожидать, что он скажет: при сотворении мира Бог советовался с ним насчет плана его создания.
В молодости Уваров – один из основателей «Арзамаса». Изучение древних языков, классических древностей. Работа при посольствах в Вене, Париже. В 1810-м году – почетный член Академии Наук. С 1818 г. до смерти (1855) ее президент. В том же 1810-м году (в 24 года) – попечитель Петербургского учебного округа (и член Главного Правления училищ). Противник крайних реакционеров (Рунича, Магницкого). Играл активную роль в создании Петербургского университета. В 1821 г. оставил пост попечителя. Довольно смелое письмо Александру. Работа в министерстве финансов, весьма успешная. В 1828 г. возвращается в министерство просвещения. С 1832 г. товарищ (т.е. заместитель) министра (Ливена). Никитенко14 мая 1832 г. с одобрением пишет в дневнике о назначении Уварова на этот пост: он – человек образованный по-европейски; мыслит благородно, как положено государственному человеку; говорит убедительно и приятно; слывет за человека просвещенного; проводит систему увольнения неспособных профессоров, «очищения», имеет познания, в некоторых предметах даже обширные (117). Но вскоре отношение к Уварову меняется. Никитенко без всякого сочувствия упоминает об его речи, приводя весьма мракобесные заявления Уварова: Россия, развиваясь по своим законам, не должна вкусить кровавых тревог Европы; я знаю, чего хотят наши либеральные журналисты, их клевреты, Греч, Полевой, Сенковский и прочие; но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и состою стражем; если смогу отодвинуть Россию на 50 лет от того, что ей готовят вредные теории, то я исполню свой долг и умру спокойно; вот моя теория; надеюсь, что исполню ее ; знаю, что против меня кричат, но не слушаю этих криков; пусть называют меня обскурантом; государственный человек должен стоять выше толпы (174). Пересказав слова Уварова, Никитенко далее пишет уже от своего имени: Уварова сильно порицают; он, действительно, действует деспотически (175) . Сообщает об уваровской правке пушкинского «Анджело»: урезано несколько стихов, Пушкин в бешенстве.
С 21 марта 1833 г. Уваров назначен управляющим министерства народного просвещения, с 21 апреля 1834 г. он стал министром. Необычайно долго оставался им, до конца 1840-х гг. (более 15 лет). Одно время имел чрезвычайно большую власть. Учреждение комитета 2 апреля 1849 г., ограничивающего полномочия Уварова, вызывает у него нервный удар. Он теряет влияние и 20 октября1849 г. выведен в отставку.
Начало его правления происходит так: в августе 1832 г., уже товарищем министра, он командирован для осмотра Московского университета. Чутко уловив веяния времен, общественную обстановку, вызванную польским восстанием, настроение императора, непрочное положение министра просвещения кн. Ливена, пишет 4 декабря 1832 г. свой знаменитый отчет царю, открывший путь к карьере. Отчет построен на противопоставлении благотворных начал России тлетворному революционному Западу. Речь идет о задачах, стоящих перед высшим, средним образованием и цензурой. Изложение общих мыслей. В целом оптимистическая оценка московских студентов. Но о пагубности их воспитания. Умы, дух молодых людей «ожидают только обдуманного направления, дабы образовать в большом числе оных полезных и усердных орудий правительства». Дух молодежи «готов принять впечатления верноподданнической любви к существующему порядку». Но нужно противостоять понятиям умов недозрелых, к несчастию, овладевших Европой, вооружив студентов «твердыми началами, на коих основано не только настоящее, но и будущее благосостояние отечества» (186,188). Необходимо правильное образование, в основе которого лежали бы «истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности». В них «последний якорь нашего спасения и верный залог силы и величия нашего отечества»(188). Довольно подробно о том, что нужно ориентироваться на изучение отечественной истории, на познание нашей народности, что отвлекло бы от стремления к чужеземному, к абстрактному, к политике и философии, было бы «опорою против влияния так называемых ""европейских идей"", грозящих нам опасностью» ( Барсук. 188).
В отчете идет речь и о пагубном влиянии журналистики, особенно московской, на молодёжь университета; именно журналы распространяют понятия, «поколебавшие уже едва - ли не все государства Европы» (188). О том, что, вступая в должность, он думал: достаточно только «укротить в журналистах порыв заниматься предметами, до государственного управления или вообще до правительства относящимся», и всё будет в порядке; можно дать им свободу рассуждений о предметах литературы. Но, вникнув в дело, понял, что даже рассуждения о литературе довольно опасны; влияние их, особенно на студентов, отнюдь не безвредно. Оказалось необходимым «подвергнуть строгому контролю и собственно литературное влияние периодической печати на публику, ибо разврат нравов подготавливается развратом вкуса». «В нынешнем положении вещей нельзя не умножать, где только можно, количество умственных плотин». Все они могут оказаться не равно надежными, «но каждая из них может иметь свое относительное достоинство, свой непосредственный успех» ( всё Барсук188-189).
Принципы, сформулированные Уваровым, впервые публично обнародванные в январе 1834 г. в предисловии к первому номеру нового официальноиго <>, превратились в основу политической жизни, просвещения, в критерий оценки периодической печати, науки, литературы. В 1846 г. они стали девизом графского герба Уварова. В них было немало противоречий. Ориентировка давалась на отечественное, а не на Запад, но последний все время присутствовал в рассуждениях Уварова, Россия постоянно сравнивалась с ним, пусть он и всегда осуждался ( очерствел, погряз, не понимает истинных задач человечества).
Теория «официальной народности» встречена многими одобрительно. Не только, например, Погодиным, но и молодым Белинским. В конце статьи «Литературные мечтания», говоря о необходимости русского народного просвещения, критик с одобрением упоминает Уварова, не называя его: «когда знаменитые сановники, сподвижники Царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества, в центральном храме Русского просвещения (т.е. в Московском университете -ПР) , возвещать ему священную волю Монарха, указывать путь к просвещению, в духе православия, самодержавия и народности». Напомним, что Белинский жил в это время Москве, связан с московскими студентамии , видимо, знал их отношение к инспекции Уварова и к его теории.
В самом начале деятельности нового министра издан циркуляр цензорам о строгом следовании уставу, предписаниям и распоряжениям: чтобы разрешенные произведения не только по содержанию, но и по духу не содержали в себе ничего несообразного с цензурными правилами. Требование судить по духу противоречило уставу 1828 г., но это Уварова не смущало. Выступает он и против разрешения дешевых изданий, журналов для народа: они не приносят де пользы, и даже вредны. Вообще неполное знание вредит, по мысли Уварова, просвещению.
Подобные установки сохранялись до самого конца правления Уварова. 26 мая 1847 г. он направляет циркуляр попечителям учебных округов, о том, как следует понимать истинную народность. В циркуляре ощущается и оттенок противопоставления славянофильскому, т.е. не истинному, пониманию народности: «русская народность» «в чистоте своей должна выражать безусловную приверженность православию и самодержавию», а всё, что выходит из этих пределов, есть примесь чуждых понятий, «игра фантазии или личина, под которой злоумышленные стараются уловить неопытность или увлечь мечтателей». Даже Булгарин нашел такие требования чрезмерными: «Не завидую я месту Уварова в истории! А история живет, видит и пишет на меди! Имя Торкмевады в сравнении с именем Уварова есть то же, что имя Людовика Х1У в сравнении с именем Омара! Набросил на всё тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство..».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТЯГОСТНОЕ БЛАГОВОЛЕНИЕ
(поэт Пушкин и император Николай). Часть первая.
Даже царь приглашал его в дом,
Желая при этом
Потрепаться о сем, о том
С таким поэтом
.........................................
Любил бумагу марать
Под треск свечки.
Ему было за что умирать
У Чёрной речки
(Б.Окуджава)
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой
Пищит, бедняжка, вместо свисту,
А ей кричат: пой, птичка, пой!
(Г.Р. Державин)
Освобождение Пушкина из ссылки. Встреча его с царем. Обоюдное приятное впечатление. Пожелание царя стать единственным цензором Пушкина. Стихотворения Пушкина «Стансы», «Друзьям», «Арион». Донесения агентов о благонамеренных выступлениях Пушкина. Записка поэта «О народном воспитании». Раздумья Пушкина об уроках декабрьского восстания. Сближение с фрейлиной Россет. Поручение Николая Пушкину писать историю Петра 1-го. Определение на службу в Коллегию иностранных дел. Отношения с Бенкендорфом, переписка с ним. Оценка Пушкиным событий июля 30-го г. во Франции, восстания в Польше, волнений в Новгородских военных поселениях. Поездка на Волгу. Собирание материалов по истории Пугачева. Разрешение царем «Истории пугачевского бунта». Избрание в Академию Наук. Присвоение звания камер-юнкера. Стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один».
Рассматривая цензуру конца 1820-х - первой половины 1830-х гг., нельзя не остановится на вопросе о Пушкине. Об отношениях Пушкина и Николая написано множество работ, сделано огромное количество докладов. То, о чем пойдет речь, выходит иногда за строгие рамки темы цензуры, хотя и связано с ней. Не следует забывать, что Николай – верховный цензор Пушкина, и всё, затрагивающее их отношения, как-то касается и цензуры. Поэтому заезженная тема «Поэт и царь», по моему мнению, должна найти отражение в курсе «Из истории...». Не только из-за того, что иначе в нашем изложении был бы существенный пробел, а и потому, что в её трактовку всё же можно внести некоторые уточнения.
Несколько огрубляя и схематизируя материал, его можно свести к двум концепциям: первая – революционизирующая Пушкина, сближающая его с
138декабристами; в ее русле написано большинство работ типа Нечкиной-Благого, социологизированного советского литературоведения. Согласно этой концепции, Пушкин – враг существующего порядка, поэт - революционер, единомышленник декабристов, атеист, враждебный властям, царю. Николай – жестокий и лицемерный монарх, всегда ненавидящий поэта, обманывающий его, стремящийся использовать Пушкина в своих своекорыстных целях, ни на мгновение ему не близкого, не вызывающего сочувствия. У разных исследователей эта тенденция проявлялась по-разному, с различной степенью социологизации. Но всё же тенденция была общей для советского литературоведения, определяя иногда выводы даже весьма почтенных ученых.
Вторая концепция, характерная для многих дореволюционных работ, заметна и в ряде исследований конца ХХ – начала ХХ1 века. Она становится всё более модной и связана с «пересмотром ценностей», когда плюсы меняются на минусы и наоборот. Её пропагандируют многие современные известные литературоведы. Условно их можно бы назвать неославянофилами, хотя от славянофилов Х1Х века они отличаются (по-моему, не в лучшую сторону - ПР). Как правило, они сторонники так называемой «русской идеи», противопоставления России Западу (идея отнюдь не новая и вряд ли прогрессивная). PS. В настоящее время она становится вновь чуть ли не официальной – ПР.09.08.07. Поклонники второй концепции предлагают консервативно-религиозное, антизападное освещение деятельности Пушкина: он после середины 1820 гг., восстания декабристов, особенно в 1830-е гг., отказался от «грехов юности», от кощунственной «Гаврилиады» (некоторые считают, что он вообще не писал её; Брюсов при ее издании упоминал о такой версии), стал верноподданным, религиозно-православным, примирился с царем; царь искренне доброжелательно относился к Пушкину, оказывал ему всякие благодеяния, отношения между ними были хорошими, хотя и возникали отдельные столкновения. Появляется православно-народно-монархический Пушкин, враждебный западным писателям и мыслителям. Подобные тенденции ощущаются отчасти в очень хорошей, по моему мнению, книге А.Тырковой-Вильямс «Жизнь Пушкина», особенно во втором томе (1824-1837). М., 1998 (оба тома Тыркова писала в эмиграции, в Лондоне, а напечатала в Париже. Том второй в 1948 году). Особенно прямолинейно выражены такие тенденции во многих работах последних лет, например, в книгах, статьях, докладах В.С. Непомнящeго (см. «Пушкин. Русская картина мира». М., «Наследие», 1999, 544 с.).
Но вполне возможны решения, не укладывающиеся в схематические рамки ни первой, ни второй концепции. Это относится прежде всего к лучшим работам классического пушкиноведенья (Б.В.Томашевский, С.М. Бонди, М.А. Цявловский). Много ценного вышло и в последние годы, особенно в связи с юбилеем Пушкина. Большинство фактов, относящихся к моей теме, хорошо известны. Я ограничусь тем, что напомню о них, попробую их как-то систематизировать, с точки зрения того, что меня интересует. Надеюсь, что скажу и нечто новое, что предлагаемая часть курса будет не совсем безынтересной и бесполезной.
Прежде, чем перейти к изложению конкретного материала, напомню, что Николай 1 хорошо лично знал Пушкина, неоднократно встречался с ним, беседовал, читал его произведения. Напомню и то, что всесильный Бенкендорф, выполняя волю царя, регулярно переписывался с Пушкиным. Пушкина хорошо знают при дворе. С ним беседует царица, великий князь Михаил Павлович, Сперанский и пр. Для писателей того времени такая ситуация не характерна. Исключение – Карамзин и Жуковский. Но они не типичны. Они – придворные, воспитатели наследника, приближенные к царю. С Пушкиным – дело другое. Но степень внешней близости Пушкина с императором, двором тоже весьма велика.
Эти общие напоминания во многом определяют понимание отдельных фактов, эпизодов. Исследователь М. Лемке в книге «Николаевские жандармы и литература» очень верно назвал раздел о Пушкине «Муки великого поэта». Лемке приводит большое количество материалов, но его концепцию, видимо, следует тоже уточнить.
Начнем прежде всего с освобождения Пушкина из ссылки, с отношений поэта с Александром 1. Напомним некоторые факты. 20 апреля (не позднее 24) 1825 г. поэт из Михайловском пишет императору (Александру 1) короткое письмо (сохранился черновик). Под предлогом необходимости лечения Пушкин просит разрешить ему поехать «куда-нибудь в Европу». О такой поездке он упоминает и в ряде других писем (131, 139, 143, 147,153, 166). Письмо Александру не передано. С аналогичной просьбой к царю обратилась Надежда Осиповна, мать поэта, но получила отказ. Не разрешена Пушкину и поездка для лечения в Дерпт, что нарушило планы побега через Дерпт за границу (см. Л.И. Вольперт. «Семь дней в Дерпте». // Беллетристическая пушкиниана Х1Х –ХХ1 веков. Современная наука – вузу и школе. Псков, 2004. С. 415 – 442). Александр 1 предложил Пушкину лечиться в Пскове. В период с начала июля по 22 сентября Пушкиным написано более подробное письмо, в котором, помимо прочего, речь идет о подорванном здоровье (у него аневризм сердца, пребывание в Пскове не может принести ему никакой помощи); поэт вновь просит разрешения на пребывание в одной из двух столиц или о назначении какой-либо местности в Европе, где он мог бы лечиться. В этот неосуществленный замысел входил и Дерптский вариант (см. письмо к Мойеру 20 июля 1825 г.). Письмо царю отослано не было. В ноябре 1825 г. Александр1 умирает в Таганроге. Сразу после получения известий об его смерти, еще до восстания декабристов (14 декабря), в письме П.А.Плетневу от 4-6 декабря 1825 г. Пушкин затрагивает вопрос о возможности своего освобождения («слушай в оба уха»), о помощи друзей, которые, вероятно, «вспомнят о нем» (т.е. ему помогут – ПР). Прямо подсказываются возможные ходатаи («покажи это письмо Жуковскому»). Здесь же намечается линия нужного поведения: не просить у царя позволения жить в Опочке или Риге, «а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях». В столицу хочется для вас, друзья, но, конечно «благоразумнее бы отправится за море», «Что мне в России делать?». Восклицание Пушкина о своем пророческом даре: «Душа! я пророк, ей богу пророк! Я «Андрея Шенье» велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына...». И концовка письма, с призывом к друзьям помочь ему выбраться из ссылки и упоминанием «Бориса Годунова»: «выписывайте меня, красавцы мои, а не то не я прочту вам трагедию свою». Пушкин в этот момент считает, что на престол взойдет великий князь Константин, имевший репутацию либерала. Поэт полон радостных надежд. С ними связано и обращение к «Андрею Шенье»: французский поэт лишь один день не дожил до гибели тирана (Робеспьера), до освобождения. Об этом идет речь в стихотворении Пушкина: «час придет... и он уж недалек: Падешь, тиран!», «священная свобода» придет «опять со мщением и славой, – И вновь твои враги падут»; «Так буря мрачная минет!» (он доживет до смерти тирана). И вот тиран погиб, надежды должны осуществиться
Плетневу адресовано и письмо, написанное не позднее 25 января 1826 г., после восстания декабристов, воцарения Николая 1 (историю с Николаем – Константином см. у Тырковой, стр. 108-109). Настроение здесь другое. Радости в письме не ощущается («скучно, мочи нет»). Вместо нее тревожные вопросы: «Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске». Но и здесь звучит надежда на нового царя, на милость царскую. Пушкин спрашивает, не может ли Жуковский узнать, «могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение Ужели молодой царь не позволит удалиться куда-нибудь, где потеплее? – если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге - а?». Поэт упоминает о своей шестилетней опале, о том, что в 1824 г. он сослан за две нерелигиозные строчки: «других художеств за собою не знаю» (т.е. поэт намечает доводы, на которые возможный заступник может ссылаться - ПР).
В том же духе выдержано письмо Жуковскому 20 января 1826 г. Пушкин не хочет прямо просить о заступничестве перед царем, но он снова приводит доводы, которыми может воспользоваться заступник: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел»; в журналах была объявлена опала тем, кто знал о заговоре, но не донес; но знали о нем все, и «это одна из причин моей безвинности». И здесь же высказываются опасения: «Всё-таки я от жандарма еще не ушел»; его легко могут обличить в политических разговорах с кем-либо из обвиненных; «между ими друзей моих довольно».
Подсказывая доводы в свою защиту. Пушкин вовсе не думает о капитуляции, как бы выставляет свои условия примирения с властью: «положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc». Жуковскому, по словам Пушкина, остается «положиться на мое благоразумие». Далее идет перечень того, что можно поставить ему в вину: дружба с Раевским, Пущиным и Орловым, участие в Кишиневской масонской ложе, знакомство с большей частью заговорщиков. Но всё это не было причиной опалы. Покойный император, ссылая его, мог упрекнуть его только в безверии. Вновь подсказка возражений на возможные обвинения, линии поведения при заступничестве. Как итог – о понимание неблагоразумности письма, но «должно же доверять иногда и счастию». Письмо Пушкин просит сжечь, но до этого показать Карамзину и посоветоваться с ним. «Кажется, можно сказать царю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?».
Характерно, что в этом письме, очень важном для Пушкина, связанным с судьбой его освобождения, поэт задает вопрос о судьбе Раевских, беспокоится о них. Он не желает отмежевываться, отказаться от своих опальных друзей.
К вопросу о возвращении из ссылки Пушкин обращается и в других письмах. В начале февраля 1826 г. он пишет Дельвигу: «Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне». По мнению Пушкина, его образ мыслей
правительству известен: шесть лет опалы, увольнение со службы, ссылка в глухую деревню за две строчки перехваченного письма; он, конечно, не мог доброжелательствовать прежнему царю, но отдавал справедливость его достоинствам; «никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив. Класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности; и если 14 декабря доказало, что у нас – иное, на это есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помирится с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны». И опять об участи «несчастных» и о надежде на милость к ним: «Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя» (200).
О возвращении из ссылки пишет Пушкин и 3 марта 1826 г. Плетневу: «невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге Мне не до ""Онегина"" я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите».
И вновь 7 марта 26 г. Жуковскому, в письме, предназначенoм для представления царю, идет речь о причинах опалы, о Воронцове, вынужденной отставке, о ссылке за письмо, «в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания». Вступление на престол нового царя «подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Знаменательно, что и в этом письме, которое может решить его судьбу, нет ни малейшего оттенка угодничества, отмежевания от опальных друзей, отказа от своих мнений.
Надеясь на милость царя, Пушкин не перестает думать о возможности отъезда из России. Свидетельство – полушутливый конец письма к Вяземскому от 27 мая 1826 г., в связи с упоминанием об автобиографичности четвертой главы «Онегина»: «когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где же мой поэт? услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница». В том же письме, несколько ранее, речь о загранице ведется вполне серьезно: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь».
Продолжает Пушкин тревожиться о судьбе арестованных декабристов. В начале февраля он с беспокойством спрашивает Дельвига о положении А.Раевского. С нетерпением ожидает решения «участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие нашего молодого царя». 20 февраля Пушкин благодарит Дельвига за известия о Кюхельбекере, справляется об И.Пущине, о других обвиняемых : «сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую. Меры правительства доказали его решимость и могущество. Большего подтверждения, кажется, не нужно».
Продолжает опасаться поэт и за себя: близость его со многими декабристами была хорошо всем известна. 10 июля 1826 г. он пишет Вяземскому, ссылаясь на его совет: «я уже писал царю Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились. Это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке с многими из заговорщиков».
11 мая - в первую половину июня 1826 года – письмо - прошение Пушкина новому царю. Кратко, с достоинством пишет он о своей ссылке, о надежде «на великодушие Вашего императорского величества, с истинном раскаянием и твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)». И вновь просьба Пушкина о позволении ему ехать в Москву, или в Петербург, или в чужие края, со ссылкой на состояние здоровья, с приложением свидетельства врачей и обязательство не участвовать ни в каких тайных обществах; при этом Пушкин сообщает, что ни к какому тайному обществу не принадлежал, не принадлежит и никогда не знал о них.
Несколько позднее, узнав 24 июля о казни декабристов, Пушкин 14 августа пишет Вяземскому, что всё же надеется на коронацию, на помилование остальных осужденных: «повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна». После поставленной даты сделана короткая приписка. Речь в ней идет о прошении Пушкина Николаю: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».
Из этого же письма ясно, что Пушкин уничтожил свои записки, сохранив из них лишь несколько страниц, которые собирается переслать Вяземскому, «только для тебя». И не случайно, упоминая о кончине Карамзина, призывая Вяземского написать о нем всё, поэт считает, что для этого будет необходимо «иногда употреблять то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре» (Ф.Гальяни – автор «Неизданной переписки...». Paris, 1818, где речь идет об искусстве «сказать всё и не попасть в Бастилию в стране, где запрещено говорить всё»).
Почти наверняка, считая возможной перлюстрацию его писем, Пушкин соблюдает осторожность, кое-что акцентирует, кое о чем умалчивает, но в целом написанное им, видимо, соответствует тому, о чем он думает, не является лишь прикрытием, средством к достижению цели – освобождению из ссылки. Заметим, что солидарности с идеями декабристов, оправдания восстания у Пушкина нет. Напротив. И это не только цензурная предосторожность.
Далее события развивались таким образом. Письмо-прошение Пушкина пошло по инстанциям и было доложено Николаю. После коронации, 28 мая, последовала высочайшая резолюция: послать фельдъегеря в Михайловское, вызвать поэта в Москву и доставить прямо к царю. Власти посылают инкогнито в Псков чиновника Коллегии иностранных дел А.К. Бошняка (автора доноса на Южное общество декабристов) для исследования поведения Пушкина (он – поклонник поэта, но вряд ли бы стал, при неблагоприятных сведениях, его выгораживать). В случае сведений о неблагонадежности Бошняк имел поручение арестовать Пушкина. Но ничего, компрометирующего поэта, он не услышал (особенно хвалили Пушкина монахи, игумен Святогорского монастыря Иона). К лету 1826 г. рапорт о поездке, благоприятный для Пушкина, был готов (см. Тыркова.т.2 с. 134).
В ночь с 3-го на 4-е сентября, по приказу Николая, Пушкин, сопровождаемый фельдъегерем, выезжает в Москву, ни с кем даже не увидевшись и не попрощавшись. О своем внезапном отъезде он сообщает 4 сентября из Пскова в Тригорское П.А.Осиповой, полагая, что такой отъезд «удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности».
8 сентября утром Пушкин прибыл в Москву, его сразу же привезли в Кремль и передали дежурному генералу Потапову. Там ему, небритому, немытому, усталому пришлось ждать несколько часов. Затем в Чудовом монастыре, где находился
Николай, произошла встреча с ним, которая длилась около двух часов. Существуют разные версии о том, как проходила беседа между поэтом и царем. Приведу две из них. Версия Лемке: царь – актер; причина милости – желание извлечь выгоду, обласкав популярного поэта; она для Пушкина обернулась страшными тисками; Николай решил, что выгоднее приручить поэта, чем заключить его в крепость. Лемке опровергает миф о благожелательности и покровительстве Николая, приводит пример с Рылеевым: приговорил к смерти, а жене его послал 2 тысячи рублей от себя и еще 1 тысячу от императрицы. Рылеев передает жене: молись за императорский дом... буду жить и умру за них (468). Такого же рода игра, по мнению Лемке, происходит и с Пушкиным.
Другая версия – барона М. А. Корфа. Тот вспоминает, как в 1848 г. Николай рассказывал о встрече с Пушкином ему и кн. А.Ф.Орлову. Барон передает этот рассказ так: Пушкина привезли больным, покрытым ранами «от известной болезни». Царь спросил, что бы делал Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге; <
У каждого был свой расчет. У Николая, вероятно, более продуманный и точный. Царь заранее знал, как он «поведет игру» (она, в основном, от него зависела). Продуман вопрос о возможном участии Пушкина в восстании, вероятное освобождение поэта из ссылки, предложение царя стать цензором Пушкина; император понимал, что Пушкин с радостью примет его предложение: оно выделяло Пушкина из общего ряда писателей; до этого только Карамзин при Александре 1 имел такое право; на самом же деле царь брал под контроль творчество Пушкина, получал гарантию от ошибок цензоров, которым не очень доверял. Имелись и дипломатические соображения: показать европейским дворам, что новый царь покровительствует лучшему из отечественных поэтов (472). Милость к Пушкину должна была произвести хорошее впечатление на общественное мнение и Запада, и России, в какой-то степени сгладить ужас расправы над декабристами. Так оно и было. Молоденькая княжна А.И.Трубецкая, стоя недалеко от царя, сказала своему партнеру по танцу, поэту Веневитинову: «Я теперь смотрю на Царя более дружескими глазами. Он вернул нам Пушкина» (Тыркова 146).
Были свои расчеты и у Пушкина. Он, наверняка, продумывал линию своего поведения, и во время пути в Москву, и ранее. В эти расчеты, видимо, входило признание, что он принял бы участие в восстании, если бы присутствовал в Петербурге. Ясно, что поэт не отрекся от своих друзей-декабристов и это не возмутило Николая, возможно даже понравилось. Но выразилась и радость, что от такого участия спас его Бог. Было, вероятно, и утверждение, что в никаких организациях бунтовщиков Пушкин никогда не участвовал, идей их не разделял и не разделяет; звучало и обещание быть лояльным царю и правительству, не нарушать законов. Беседу Пушкин собирался вести спокойно, с чувством собственного достоинства, не льстя императору, не унижаясь.
Говоря о расчетах Пушкина, следует привести еще один эпизод, к ним относящийся. По рассказу С.А. Соболевского, приводимому Тырковой, отправляясь из Михайловского, Пушкин сунул в карман листок, где было написано стихотворение «Пророк», оканчивавшееся обличительными строфами, одну из которых Соболевский приводит: «Восстань, восстань, пророк России. Позорной ризой облекись И с вервием вкруг смирной выи К царю кровавому явись». Тыркова считает эти строки не пушкинскими, пишет, что рассказу трудно верить. Но она же приводит рассказ Лернера, который через много лет слышал аналогичную историю от А.В.Виневитинова: «Являясь в Кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснения с государем, вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение». Аналогичные строчки, в несколько другом варианте, приводил Погодин. По его воспоминаниям, стихотворение «Пророк» – лишь одно из цикла стихотворений. Были и другие – политического содержания. Приводя строчки конца стихотворения, Погодин два слова обозначил лишь начальными буквами: «у.г.». На совести исследователей их расшифровка: «убийце гнусному», то есть царю (Пушк, т.3, стр 355, 439 ). Во всяком случае, приводимая строфа написана до свидания с царем и не была им вручена; слухи же о других стихотворениях цикла остаются слухами. Тыркова приводит рассказ о том, что выходя от Николая, Пушкин чуть не потерял на лестнице листок с обличительными стихами, который выпал у него из кармана. Но этот вариант с вручением обличительного стихотворения только на самый неблагоприятный случай, когда уже терять нечего. Пушкин надеялся избежать такого исхода. Оказалось, что в нем нет надобности. А предложение царя быть цензором возбудило радужные надежды на будущее.
Примерно такие были расчеты. Но многое определялось самой встречей, ее обстановкой, атмосферой, случайными обстоятельствами. Всё прошло благополучно. При этом оба участника хотели договориться, были настроены довольно доброжелательно и встреча эту доброжелательность усилила. Оба не лицемерили, не лгали. Оба понравились в этот момент друг другу.
И, конечно, Пушкин с Николаем говорили о многом, видимо, в основном Николай, который поведал поэту свои планы: о воспитании юношества, о цензурных преобразованиях, об отношении к дуэлям (Николай ненавидел их), о желании искоренить злоупотребления и взяточничество, дать новые законы, о восстании, о каких-то других намерениях, которые имелись у нового царя. Ведь беседа длилась долго, два часа. О чем-то она велась. Не сводилась же к вопросу о возможном участии Пушкина в восстании и ответа на него. Для этого хватило бы нескольких минут. Николаю явно было интересно. Не исключено, что и Пушкину.
Рассказ о встрече, со слов Пушкина, передает его знакомая А.Г.Хомутова – автор «Записок», где говорится о разговоре царя с Пушкиным 26 октября 1826 г.: Пушкина, всего покрытого грязью, ввели в кабинет императора, который ему сказал: «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?» Тот отвечал, «как следовало». Государь долго говорил с ним, затем задал вопрос, принял ли бы Пушкин участие в восстании. «Непременно. Государь, все друзья мои были в заговоре, я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие меня спасло, за что я благодарю Бога». Пушкин был рад, что царь дал ему возможность сразу же заявить о своей дружеской близости с декабристами и не потребовал отречения от них. Прямота и смелая искренность его ответов могла царю понравиться. Пушкин был очарован простотой Николая, тем, как внимательно он слушал, как охотно сам высказывался. Поэт вышел из кабинета с веселым счастливым лицом, со слезами на глазах. Он рассказывал друзьям, что царь произвел на него очень хорошее впечатление, и вряд ли Пушкин в этом лицемерил. Как и Николай.
По-иному о встрече рассказывал Мицкевич Герцену: «Николай обольстил Пушкина», сказал, что он не враг русскому народу, желает ему свободы, любит Россию, но ему нужно сначала укрепиться (Тыркова, с. 144). Рассказ Мицкевича тоже дает материал для предположений, о чем говорили царь и поэт.
Сходное толкование встречи дает исследователь Лемке. По его мнению, Пушкин вначале в восторге от царской милости (быть его цензором), приняв ее за чистую монету; император с самого начала лицемерил, а Пушкин был простодушно доверчив. Такая точка зрения стала основной в советском литературоведении. Думается, акценты здесь несколько смещены. Не полностью доверчив Пушкин, не полностью лицемерен Николай. Хотя с первых шагов особой идиллии между ними не было. Слишком разные они люди, и по положению, и по характеру, и по пониманию отношений, сложившихся между ними, и по невозможности равенства (император считал, что оказывает милость поэту, забыв его проступки, что он благоволит Пушкину, а тот никогда не терял чувства собственного достоинства и ни от кого не мог терпеть унижений). Да и, при всей благожелательности в это время к Пушкину, Николай вряд ли мог забыть признание поэта, что он мог быть в рядах бунтовщиков. И все же они тогда испытывали взаимную симпатию.
Таким образом, можно считать, что встреча с Николаем окончилась для поэта вполне благополучно и он был доволен царем. Тот тоже, при всем равнодушии к поэзии, непонимание масштаба пушкинского таланта, его личности, почувствовал значительность Пушкина, незаурядность его. По воспоминаниям Д.Н.Блудова на балу царь ему сказал: «Знаешь, я нынче долго разговаривал с умнейшим человеком в России. Угадай, с кем?». Видя недоумение на лице Блудова, царь с улыбкой пояснил: «С Пушкиным» (Тыркова. с.146). Видимо, Николаю пришлось по душе многое, о чем говорил Пушкин. Предлагая быть его цензором, Николай был готов ему покровительствовать.
Но подлинного понимания величия гения Пушкина, масштаба его личности у Николая никогда не было и не могло быть. Он не любил и не понимал литературы, в его восприятии поэзия не была серьезным делом. Император слишком высоко ставил свое царственное предназначение, верил в непогрешимость своих суждений, в том числе литературных. В его сознании не мог возникнуть даже отблеск мысли о равенстве между ним и поэтом. Речь шла только о милостивом покровительстве всемогущего и всезнающего государя, оказываемом непутевому, но талантливому подданному. Царь проявлял благоволение, но не более того. И, вероятно, существенной причиной дальнейшей трагедии поэта оказалось то, что он слишком был приближен к Николаю, а не враждебность царя, не его лицемерие, не осуждение политической позиции Пушкина. Хотя вольнолюбие поэта император всё же ощущал. Это вряд ли ему нравилось. В момент же встречи ни Николай, ни Пушкин не предполагали дальнейшего развития событий.
Пушкин выходит после свидания окрыленным, с надеждой на нового царя, с благодарностью к нему. 16 сентября 1826 г. он пишет из Москвы П.А. Осиповой: «Государь принял меня самым любезным образом». И здесь же о темах, затронутых во время беседы, о строгих постановлениях относительно дуэлей, о новом цензурном уставе («но, поскольку я его не видел, ничего не могу сказать о нем»). То есть говорили с царем о каких-то новых законах, постановлениях, к которым Пушкин относится не с полным доверием, но и не с осуждением, а скорее с любопытством. Что же касается цензуры царя, то Пушкин ей рад: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, «Годунова» тиснем. О цензурном уставе речь впереди» (письмо Языкову от 9 ноября 1826 г.).
Надежды на Николая, благодарность ему за освобождение, за сочувственный прием и благожелательность отразились в ряде стихотворений, созданных вскоре после окончания ссылки в Михайловское. Прежде всего следует иметь в виду «Стансы», написанные 22 декабря 1826 г. в Москве, вскоре после свидания с царем. Они опубликованы в 1828 г. в «Московском вестнике» (т.2 стр. 342, 438). В комментарии к «Стансам» написано: «Пушкин рассматривал это стихотворение как план прогрессивной политики, на которую он пытался направить Николая1», а в последнем стихе «выражалось пожелание о возвращении декабристов из Сибири». Указано и на то, что в близких Пушкину кругах стихотворение воспринималось как измена прежним убеждениям и форма лести, что заставило его написать стихотворение «Друзьям». О положительном отношении поэта к новому царю в комментарии вообще не говорится. Уже здесь, как и позднее, похвалы Николаю истолковываются лишь как предлог дать ему урок прогрессивного поведения и действий, как маскировка пропаганды либеральных реформ. А ведь на самом деле были и урок, и искренние похвалы («В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни»). Это написано не только для цензуры.
Стихотворение «Стансы» построено целиком на сопоставлении нового царя, Николая, с Петром Первым. Такое сопоставление вообще характерно для официального взгляда конца 1820-х - 1830-х гг., позднее для представителей официальной народности (первый номер журнала «Москвитянин» за 1841 г. открывался программной статьей Погодина о Петре, где тоже проводилась аналогия: Петр – Николай). Сопоставление явно импонировало императору и появилось уже в конце 1826 г. (Немир.249). В то же время в «Стансах» имелось скрытое противопоставление Николая Александру 1, прошлому царствованию, тоже не вызывавшее негативного отношения нового царя (Нем253). Пушкин отмечал в «Стансах» в деятельности Петра, наряду с правдой, которой «он привлек сердца», стремление к просвещению, приверженность к науке, как бы продолжая выводы Записки «О народном воспитании». Здесь содержалась и мысль, что «мятежи и казни» в начале царствования могут оказаться закономерными, и призыв к милости, и надежда, что Николай сможет стать достойным потомком Петра, осуществить завещанное им. Пушкин в конце1826 г. верит в это (см. статьи о стихотворениях «Стансы» и «Орион» в указанной в списке литературы книге И.В. Немировского). Отмечу лишь то, что в «Орионе» звучит верность не идеям декабристов, а собственной позиции, своим убеждениям (тоже ответ на обвинения в ренегатстве) наменательно и стихотворение, хрестоматийно известное, «Во глубине сибирских руд» (т.3, с. 7, 481), распространявшееся в списках, переданное Пушкиным А.Г.Муравьевой, отправлявшейся в Сибирь в начале января 1827 г. О чем здесь идет речь? О скорбном труде (труде на каторжных рудниках), о надежде, о верности и любви друзей, о высоких думах декабристов и свободном голосе поэта, об его вере в их освобождение. Но речь не идет об оправдании восстания, о солидарности с идеями, вызвавшими его. Думается, не говорится в нем и о крушении самодержавия.
Вообще с 1825-1826 гг. начинается очень существенное для Пушкина переосмысление исторического процесса, отношения к насилию, к революционным переворотам. С этого времени намечаются тенденции, нашедшие развитие в творчестве Пушкина 1830-х годов. В середине 1820-х гг. они связаны с мыслями о декабристах.
В многих советских исследованиях Пушкин изображается как полный (или почти полный) единомышленник декабристов, поэт - революционер (М.Нечкина, ее школа). Для обоснования такого толкования приводились строки, которые уже упоминались, «Восстань, восстань, пророк России», помещенные в «Полном собрании сочинений» Пушкина (10 тт.) под названием «Отрывки» (т.3, с.355). Здесь же приводится строчка «И я бы мог как ш на», содержащаяся в одной из черновых тетрадей под рисунком с виселицами казненных декабристов. Она истолковывается также в революционном ключе. По поводу названного рисунка и подписи шли споры. Я их касаться не буду. Но сомневаюсь, что рисунок и подпись выражали солидарность с революционными идеями. Думаю, что здесь идет речь о стремлении поэта в свете декабрьских событий осмыслить судьбу России, свою собственную судьбу, раздумья человека, который не принадлежит ни к одному из крайних лагерей, который оказался между молотом и наковальней и вполне мог бы погибнуть. Это раздумья общего плана, далеко не только о себе, но и о себе. Поэт, при всем сочувствии к казненным, сосланным в глубину сибирских руд, при желании смягчения их участи, приходит к мысли о несостоятельности заговора декабристов, несостоятельности не только потому, что они потерпели поражение. В данном контексте слово шут (глупец, простак) вполне уместно. И это слово относится не к декабристам, а к самому себе (поступил бы как глупец). Позднее тема найдет развитие в «Истории Пугачева» («бунт бессмысленный и беспощадный»), в «Капитанской дочке», вероятно в замысле истории французской революции и пр. Не случайно поэт с таком вниманием перечитывает Вальтер Скотта, находя у него созвучие со своими мыслями, о несостоятельности всякого фанатизма, в том числе радикального. В 20-х числах сентября 1834 г. он пишет жене, что читает Вальтер Скотта и Библию. И позднее, ей же: 21 сентября 1835 г.: «взял у них (Вревских - ПР) Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского». 25 сентября 1835 г. : «читаю романы Вальтер Скотта, от которых в восхищении».
В «Дневниках» 1834 г. (запись 17 марта) высказывается даже, с оговорками, мысль о праве царя казнить декабристов: «Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышляющих о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать». Именно этим, по Пушкину, объясняется невозможность при Александре, окруженном убийцами своего отца, суда над декабристами: «Он услышал бы слишком жестокие истины» (т.8, с. 40).
В конце 1820-х годов Пушкин выражает симпатию к Николаю, благодарность к нему, не только в творчестве, но и в быту. Об этом свидетельствуют многие современники, даже те, которые вроде бы не должны были отмечать благонамеренность Пушкина. Так, например, такие свидетельства можно найти в различных источниках, приводимых Тырковой ( 218). Они принадлежат отнюдь не доброжелателям Пушкина, поэтому им можно, в основном, доверять. Так в секретных сведениях о Пушкине (они сохранились в архиве фон Фока) приводится донесение Булгарина от 14 декабря 1827 г. Там идет речь о реакции петербургской дворянской интеллигенции на события конца 1825 г.: мнение, что новый император не любит просвещение «было общим среди литераторов»; но ряд действий царя, чины, пенсии, подарки, создание комитета для составления нового цензурного устава, наконец «особое попечение Государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что Государь любит просвещение, но только не желает, чтобы его употребляли для развращения неопытных...». Вполне вероятно, что донесение Булгарина о перемене в общественном мнении в пользу Николая определялось стремлением угодить властям, сообщить то, что им хотелось услышать. Но в любом случае имя Пушкина, употребленное в приведенном тексте как имя некоего примирителя между властями и писателями, весьма знаменательно.
В другом донесении, в сентябре 1827 г., описывая вечеринку у Свиньина, Булгарин рассказывает: «За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные Государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих Государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти Государя к злоупотреблениям и взяточничеству, об откровенности его характера, о желании дать России законы – и, наконец, литераторы так воспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровье Государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровье цензора Пушкина (т.е. того же царя- ПР), и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино. Пушкин был в восторге и постоянно напевал, прохаживаясь: ""И так, молитву сотворя, во первых здравие царя""».
После подобных донесений М.Я. фон Фок писал: «Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя» (октябрь 1827 г.) . В свою очередь Пушкин хорошо отзывается о фон. Фоке. Когда тот 27 августа 1831 г. умер, поэт отмечает в «Дневниках»: «На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное». По мнению Пушкина, вопрос о преемнике Фока весьма важен, важнее даже польского вопроса, которому Пушкин придавал большое значение (т.8, с 26). Комментируя эту запись, автор примечаний пишет: «Запись о Фон-Фоке, конечно, не отражает настоящего мнения о нем Пушкина» (Там же, 501). Думается, что отражает. Но нужно добавить, что Пушкин не догадывается, какую роль играл фон Фок в его судьбе. М.М. Попов, один из чиновников Ш отделения, вспоминал в своих записках, что Фок и Бенкендорф всегда смотрели на Пушкиина, «как на опасного вольнодумца, постоянно следили за ним и тревожились каждым его движением Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец предпримет какой-нибудь вредный замысел или сделается коноводом возмутителей» (Тырк217). Тем не менее Бенкендорф вынужден хвалить поведение Пушкина. Он докладывает императору: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью» (231-34).
Исследователь Немировский показывает, как менялись поведение Пушкина, его манера держаться и общественное отношение к нему прежних почитателей, особенно молодых, оппозиционно настроенных москвичей. Осенью 1826 г., когда Пушкин вернулся из ссылки в Михайловское, он имел репутацию опального, независимого поэта и своими действиями поддерживал такую репутацию (публичные чтения «Бориса Годунова», других произведений, не пропущенных цензурой). Весной 1827 г., когда Пушкин уезжал в Петербург, его поведение и мнение о нем во многом меняется. Он чаще стал упоминать о «милостях царских» по отношении к нему. Ходят толки о «ласкательстве» Пушкина и даже о «наушничестве перед государем». Его обвиняют в «измене делу патриотическому», в «расчетах честолюбия». Анонимный автор писал о нем:
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал
И стал придворный лизоблюд.
Это – злорадство врага. Но сходное отношение к Пушкину высказывают и другие, в том числе люди из окружения поэта, Вяземский, Катенин. Последний вообще отрицает пристрастие Пушкина к либерализму: «после вступление на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением».
Аналогичные мнения высказывают и другие москвичи: «Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стишках, нежели о благе отечества» (М.Лушников, член конспиративного кружка братьев Критских), «Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне» (А.Хомяков). И всё это еще до того. как «Стансы» стали известны.
Внешне благожелательны и отношения Пушкина с Бенкендорфом. Тот приглашает Пушкина и его отца в свое имение Фалль. 12 июля 1827 ( или 1828 г.?) Бенкендорф извещает царя, что отец Пушкина уже приехал, а сам Пушкин приедет на днях. Здесь же сообщается, что после свидания с царем Пушкин говорил о нем в Английском клубе с восторгом, заставлял обедавших пить за здоровье царя; он порядочный шалопай, но если направлять его перо и речи, это будет выгодно. Очевидно, приглашение в имение Бенкендорфа согласовано с царем, может быть сделано по его инициативе: поэта хотели приручить и одновременно изучить. Вскоре после свидания с Бенкендорфом Пушкин пишет стихотворение «Арион», которое современники вовсе не истолковывали как выражение верности декабристским идеям. Смирнова пишет о том, как Пушкин хвалил царя, прочел ей французские стихи об Арионе. Похвалы царю и «Арион» ставятся в один ряд.
Хотя царь и разрешил при нужде непосредственно обращаться к нему, посредником избрал Бенкендорфа, хотя, возможно, в этом не было продуманного злого умысла: царь полагался на Бенкендорфа и доверял ему. Начинается длительная переписка между Пушкиным и шефом Ш отделения. Уже в Москве произошла встреча Пушкина с Бенкендорфом, неизвестно когда, но можно с уверенностью предполагать, что до отъезда Бенкендорфа из Москвы (30 сентября 1826 г.). Вряд ли во время беседы поэта с царем обсуждались детали нового статуса Пушкина. Все они должны были выясниться через Бенкендорфа. Кое что, вероятно, прояснилось во время встречи с ним, но многое оставалось непонятным. В первом письме Пушкина Бенкендорфу, не дошедшем до нас, поэт, видимо, пытался уточнить свое положение, рамки дарованной ему свободы, дозволенного и недозволенного, возможности прямого общения с царем и роль Бенкендорфа как посредника. Подобные вопросы не могли Бенкендорфу понравиться. Он почти наверняка воспринял свою роль как передачу императором на его усмотрение судьбы Пушкина. 30 сентября 1826 г. Бенкендорф отвечает поэту раздраженным, недоброжелательным письмом, содержащим скрытые угрозы. По словам Тырковой, письмо содержит программу «дальнейших двусмысленных отношений между правительством и поэтом. В каждой фразе ловушка или недоговоренность. Право печатания, право передвижения даны, и в то же время не даны, точно нарочно, чтобы потом Пушкину, как школьнику, читать нотации». И в каждом разрешении стоит многозначительное но. Пушкин спрашивает о разрешении приехать в Петербург. Бенкендорф отвечает: «Государь Император не только не запрещает приезда вашего в столицу (далее по логике должно стоять «но приветствует», однако но оказывается совсем другое), но представляет совершенно на Вашу волю». Далее идет: «С тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешение через письмо». О том, что никакой цензуры произведений Пушкина не будет: «на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем ваших произведений и цензором». Но произведения и письма должны проходить через руки Бенкендорфа; «впрочем, от вас зависит и прямо адресовать их на монаршее имя» (между строчек читается: советую этого не делать -ПР).
Бенкендорф сообщает: император уверен, «что вы употребите отличные Ваши способности на предание потомству славы нашего отечества, предав вместе бессмертию имя Ваше» «Е.И.В. (Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, Вам представляется совершенная и полная свобода, когда и как представить Ваши мысли и соображения, и предмет сей должен предоставить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели все совершенно пагубные последствия ложной системы воспитания». Здесь изложена и положительная программа (какого рода направления ожидает правительство от Пушкина), и многозначительное напоминание поэту об его неблагонамеренном прошлом. Кто автор слов о «пагубных последствиях ложной системы воспитания», которые Пушкин видел «на опыте», царь или Бенкендорф, сказать трудно. Известно, что последний неоднократно подкреплял свои распоряжения царским именем. Можно сказать лишь, что намечаемая программа соответствовала намерениям Бенкендорфа и её в дальнейшем принял царь. Ситуация прояснялась: ни о какой подлинной свободе речь не идет.
151Пушкин в момент свидания с императором о такой свободе наверняка не думал. Не совсем понятно, думал ли о ней тогда и царь. Во всяком случае, он виноват в том, что передал судьбу Пушкина почти целиком в руки Бенкендорфа.
В комментарии к приводимому письму (т.7, стр. 42, 660 ) указывается, что задание (Записка о воспитании юношества) имело характер политического экзамена поэта и заранее указывало желаемое направление записки: осудить существующую систему воспитания (в частности Лицей) – как причину декабрьских событий. Но следует помнить, что правительство в это время вообще собирало мнения о воспитании. Подобное задание было дано не только Пушкину. Аналогичные записки поданы и другими лицами : Н.И.Гнедичем, И.О.Виттом, Ф.В. Булгариным («Нечто о царскосельском лицее и о духе оного»). О воспитании, видимо, говорили во время встречи Пушкина с царем. Направление записки действительно подсказывалось. Но в поручении царя Пушкину писать её подвох вряд ли был. В нем, видимо, отразились впечатления царя от беседы с поэтом, в целом благожелательные.
Записка «О народном воспитании» была написана Пушкиным 15 ноября 1826 г. в Михайловском и передана царю. С нее началась цензорская работа Николая, относящаяся к произведениям Пушкина. Записка во многом следовала предписанному направлению, осуждала воспитание, которое вовлекло «многих молодых людей в преступные заблуждения». Но причина таких заблуждений, по Пушкину, не совсем та, о которой хотелось бы услышать императору: «Недостаток просвещения и нравственности», «отсутствие воспитания». Для подтверждения своей мысли Пушкин ссылается на манифест 13 июля 1826 г., превращая царя в своего союзника: «Не просвещению должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей...» (Курсив текста- ПР). И добавляет уже от себя: «Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия». Это было уже своеволием, поправкой мнения Николая. Поэт осмеливался сметь свое суждение иметь. И дело не меняла комплиментарная концовка записки: «Сам от себя я бы никогда не осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание; одно желание усердием и искренностию оправдать высочайшие милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне препоручение. Ободренный первым вниманием Государя Императора, всеподданнейше прошу Его Величество дозволить мне повергнуть перед ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых». Судя по всему, подразумевалась цензура, и отклика на это предложение не последовало.
23 декабря 26 г. Бенкендорф сообщал Пушкину, что царь с удовольствием познакомился с его рассуждениями о народном воспитании, поручил передать свою благодарность, признал, что в записке много полезных мыслей, но при этом заметил, что принятое Пушкиным правило, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, «есть правило опасное для общего спокойствия», которое завлекло самого Пушкина на край пропасти и повергло в нее многих молодых людей. Лемке отметил, что в Записке... нет слова «гений», что его (своеобразный выпад в адрес Пушкина) добавил Николай (или Бенкендорф?) По мнению Лемке, письмо Бенкендорфа довольно точно отражало резолюцию царя, где речь шла и о том, что нравственность, прилежное служение, усердие должны быть предпочитаемы «просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание» (Лемке-476. Пушк т.7.с.661). Всё же возникает вопрос, насколько точно письмо Бенкендорфа отражает точку зрения Николая, не добавил ли шеф Ш отделения к благодарности царя свои собственные мысли о просвещении или, по крайней мере, не подсказал ли их своему повелителю. Следует вообще помнить, что точка зрения императора почти всегда излагалась Пушкину сквозь призму восприятия Бенкендорфа, крайне недоброжелательно относившегося к поэту.
По словам А.Н.Вульфа, Пушкин в 1827 г. говорил ему о своей записке. Он был в затруднении: «Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же было пропускать такого случая, чтоб сделать добро». Говорил поэт и о том, что признал, между прочем, необходимость подавить частное воспитание, заменить его казенным (в духе желаний царя - ПР). Т.е. на какие-то компромиссы Пушкин шел. Но с выражением собственного мнения, при понимании того, что оно не совпадет с точкой зрения императора. «Несмотря на то (т.е. на похвалы, благодарность -ПР), мне вымыли голову», – отмечает Пушкин (формулировка, которая потом появляется неоднократно). Лемке считает, что «Записка...» – попытка компромисса Пушкина с правительством, которая не вполне удалась.
Летом 1827 г. Пушкин посылает царю через Бенкендорфа несколько стихотворений. Царь разрешил их, с небольшими замечаниями, но «Песни о Стеньке Разине», признав их поэтическое достоинство, счел неприличными для напечатания. Отношения между поэтом и властью внешне выглядели вполне благополучно. На деле было не совсем так. Но даже близкие друзья не знали об этом. Так Вяземский, после разговора с Пушкиным о возможности публикации в скором времени «Бориса Годунова», писал в начале января 1827 г. А.И.Тургеневу и Жуковскому: «Пушкин получил обратно свою трагедию из рук высочайшей цензуры. Дай Бог каждому такого цензора. Очень мало увечья». А Пушкин уже в середине декабря 1826 г. знал о резолюции царя, делавшей публикацию невозможной.
Осенью 1827 г. Бенкендорф известил Пушкина, что «Стансы» дозволены к печати. Поэт сразу же начинает распространять их в обществе. В начале 1828 г. они напечатаны. Стихотворение обострило отношения Пушкина с друзьями,
видимо, прежде всего с московскими, с Катениным, Вяземским. Новая волна слухов. А.И.Тургенев, посылая список «Стансов» своему приятелю, отзывался о них: «Прилагаю вам стихи Пушкина, impromptu, написанные автором в присутствии государя, в кабинете его величества». Судя по всему, списки стихотворения широко разошлись и к началу 1828 г., еще до публикации, стали общим достоянием. Необходимо было опровергнуть их, в первую очередь в глазах друзей, объяснить свободный характер своей хвалы, своих надежд на императора. Стихотворение «Друзьям» создано с этой целью. Черновая редакция его содержит мотив клеветы («я жертва мощной клеветы»), утверждение, что его похвала свободна («он не купил хвалы»)
Остановимся подробнее на стихотворении1828 г. «Друзьям» (т.3, с. 48, 486). Начнем с комментария. В нем говорится о поводе к созданию стихотворения (истолкование многими «Стансов» как лести царю), о том, что Пушкин представил стихотворение «Друзьям» на рассмотрение царю: тот одобрил стихотворение, передал об этом через Бенкендорфа Пушкину, но не захотел, чтобы оно было
153напечатано. Причина последнего распоряжения в комментарии объясняется так: «В действительности смысл стихотворения заключается в политической программе, изложенной в трех последних четверостишиях ограничение самодержавной власти, защита народных прав и просвещения, требование права свободного выражения мнений. Именно это и послужило причиной, почему Николай запретил печатать эти стихи». Хотя прямо об этом не говорится, как и в случае со «Стансами», предыдущие пять строф, подчеркнуто эмоциональных, выражающих чувства благодарности, как бы объявляются неискренним притворством, прикрытием, предназначенным для маскировки программы Пушкина. Вообще обман, если он «в благих целях», признается в советском литературоведении (да и не только в литературоведении) вполне закономерным. Обманывают, даже не сознавая этого, не только сами исследователи, но и объекты их изучения (в данном случае Пушкин).
На самом деле было так и не совсем так. Поэт лично вручил эти стихи Бенкендорфу, вместе с шестой главой «Онегина». Тот сообщил Пушкину 5 марта 1828 г., что царь с удовольствием прочитал «Онегина», а стихотворением «Друзьям» совершенно доволен, но не желает, чтобы оно было напечатано. На рукописи стихотворения Николай написал по-французски: «это можно распространять, но нельзя печатать»(487). Думается, что и в данном случае Николай не лицемерил. Он понимал, что стихотворение можно истолковать как слишком грубую, прямолинейную лесть, не нужную ни царю, ни поэту. И без того ходили слухи, что «Стансы» написаны под давлением царя, чуть ли не в его кабинете при свидании с Пушкиным.
Николай далеко не всегда любил грубую лесть. Это сказывалось в отношении к Булгарину, о чем уже шла речь. В дневнике Никитенко за 1834 г. приводится разговор с министром просвещения по поводу книги В.Н.Олина («Картина восьмилетия России с 1825 по1834 г.» СПб. 1833), где неумеренно расхваливался Николай и Паскевич. Как цензор книги Никитенко был поставлен в безвыходное положение: нельзя запрещать, но и разрешать неловко (автор называл царя Богом и т.п.). К счастью Николай сам разрешил вопрос: книга разрешена, но с исключением особенно хвалебных мест. Царю всё же не понравились неумеренные похвалы, и он поручил объявить цензорам, чтобы они подобные сочинения впредь не пропускали (131-32). Впрочем, такое происходило далеко не всегда. Тот же Никитенко вспоминает о стихах офицера Маркова в честь Николая, за которые автор получил брильянтовый перстень.
Хвала была в «Друзьях» на самом деле свободной и искренней, отражала положительное отношение Пушкина к новому императору. Трактовка советских времен превращает его, независимо от намерений исследователей, в лжеца и лицемера. Не лицемерил и царь, выказывая благоволение поэту. Вернее, вероятно, говорить о другом: взаимонепонимании и несовместимости. Царь предполагал, что его «милость» превратит Пушкина в поэта, нужного властям, полезного им, о чем писал и Бенкендорф, в вечно благодарного благосклонному к нему монарху, похожего в чем-то, возможно, на Жуковского. Пушкин же думал совсем о другом: о роли поэта, не враждебного власти, относящегося к ней даже с симпатией, с благодарностью, но независимого и свободного, имеющего право «истину царям с улыбкой говорить» (слова из «Памятника» Державина, на которые ориентирован и «Памятник» Пушкина). По мнению Немировского, Пушкин ориентировался и на Карамзина, в том числе и в положительном отношении к новому царю (253). Он хотел бы играть роль Карамзина, строить «свои взаимоотношения с императором Николаем по той же модели, по которой строил взаимоотношения с императором Александром Карамзин» (255). Не случайно «Бориса Годунова» Пушкин посвящает памяти Карамзина. «Стансы», с точки зрения Немировского, – неудачная попытка разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта,
обращающегося к царю и одновременного объяснения с обществом. Сама же статья о «Стансах» называется Немировским «Опрометчивый оптимизм».
Еще в письмах из Михайловского поэт писал о готовности примириться с правительством, но только на определенных условиях. При встрече с Николаем ему показалось, что такие условия царь ему предложил. Самый пик надежд – первые годы после возвращения из ссылки (1826-1828). Отражение их – стихотворения «Стансы», «Друзьям», «Арион». Последнее вряд ли сводится к цензурному прикрытию «истинного смысла» стихотворения, «рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта». Его содержание – тема судьбы, спасшей поэта от гибели, сохранившей его для высокого предназначения. Об этом Пушкин говорил и во время свидания с императором, и широко распространял такую версию в обществе. К названному циклу примыкает и стихотворение «Пророк».
Тема независимости поэта, его права говорить властям правду, оценивать их поступки, по своему судить их постоянно звучит во многих произведениях Пушкина. Она отчетливо слышится уже в «Песне о вещем Олеге», задолго до воцарения Николая (1822 г.):
Волхвы не боятся могучих владык,
И княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен
Это совсем не то, что у Маяковского: «И с властью советскою дружен» - ПР
Очень важна тема независимости поэта в «Борисе Годунове». С нею целиком связан образ Пимена и реплики Самозванца:
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда людского,
Как не уйдешь от божьего суда
С этим правом на суд ориентирован и образ юродивого Николки. Он тоже говорит царю Борису правду, осуждая его.
С правом поэта на независимую правду, правом суда над царями связана и проблема воздействия на Пушкина традиции Шекспира. Оно сказывается не только в движении к реализму («истинному романтизму»), в стремлении воссоздать характеры, сложные и противоречивые, с могучими страстями. Здесь тоже возникает тема права поэта судить историю, произносить над ней приговор. Все это отражается и в поздних произведениях Пушкина, в «Медном всаднике», в «Истории пугачевского бунта», в «Капитанской дочке». И еще раз свидетельствует, что Пушкин совсем «не льстец, когда царю Хвалу свободную» слагает («Друзьям»)
Позднее всё оказывается сложнее. Меняется отношение и поэта к царю, и царя к поэту. Но положительные отзывы о Николае встречаются у Пушкина и в последующие годы. 24 февраля1831 г. Пушкин сообщает Плетневу о новом назначении Гнедича (членом Главного Управления училищ): «Оно делает честь государю, которого искренне люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски». Так воспринимает Пушкин и поручение писать историю Петра Первого. Думается, оно дано Николаем с ориентацией на пушкинские «Стансы». 22 июля 1831 г. в письме к Плетневу поэт сообщает: «Кстати, скажу тебе новость царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: puisqu`il est marie‘ et qu`il n`est pas riche, il faut faire aller sa marmite . Ей-богу, он очень со мною мил» (Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни -фр.). 21 июля 1831 г. Пушкин извещает Нащокина том же, о своих планах зимой зарыться в архивах, «куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики» (367,369).
По распоряжению царя, для работы над историей Петра Первого, Пушкина оформляют на официальную службу, причислив его к коллегии иностранных дел. Мимоходом Пушкин сообщает об этом 15 января 1832 г. знакомому М.О.Судиенко, прося одолжить денег. По его словам, есть всего три человека, ему более или менее дружественные, к которым он мог бы обратиться за помощью; под третьим подразумевается Николай, только что определивший Пушкина на службу: «Сей последний записал меня недавно в какую-то коллегию и дал уже мне (сказывают) 6000 годового дохода; более от него не имею права требовать». 20 января того же года поэт пишет Д.Н. Блудову, в ответ на его письмо с уведомлением о службе, и просит приказаний, «дабы приступить к делу, мне порученному». 3 мая 1832 г. Пушкин затрагивает эту тему в письме Бенкендорфу, просит «вывести меня из неизвестности», объяснить его обязанности по службе и то, где и как получать жалование, «так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его».
Отношения между поэтом и императором складывались в начале 1830-х гг. вроде бы довольно благополучно. В какой-то степени это определялось и оценкой Пушкиным польского восстания и июльской французской революции 1830-го года. Не будем останавливаться на этом вопросе подробно и говорить о сущности и причинах такой оценки. Напомним кратко лишь основные положения. Пушкин не сочувствует французской революции. Возвращаясь из поездки по пугачевским местам, задержавшись из-за холеры в Болдино, он только в конце 1830 г. вернулся в Москву и смог прочитать французские газеты, присланные ему Е.М. Хитрово (т.е. о июльских революционных событиях в Париже он до этого толком не знал). 21 января 1831 г. Пушкин пишет Хитрово: «Вы говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении, – что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном» (последние слова из басни Лафонтена «Лягушки, просящие царя», использованной Крыловым). Пушкин опасается, что в палату депутатов попадет «молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало»(832). Под эксцессами поэт, видимо, подразумевает действия якобинцев. Без сочувствия Пушкин отзывается о событиях во Франции и в письме к Хитрово от 21 января 1831 г.: «Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются ее новые семена. Их король с зонтиком под мышкой ( Луи-Филипп -ПР) чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее – но что скажет Европа и где найдут они Наполеона?» Революция привлекает внимание Пушкина лишь с точки зрения того, вмешается ли Европа в польские дела: «По-видимому, Европа предоставит нам
свободу действий». Пушкин одобряет такую позицию, называя «принцип невмешательства», провозглашенный Луи-Филиппом, «великим принципом».
Гораздо более активное и более отрицательное отношение поэт проявляет к польскому восстанию. О нем идет речь уже в письме к Хитрово 9 декабря 1830 г.: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены». Упомянув о действиях Александра 1 в отношении Польши, о том, что из сделанного им ничего не останется, Пушкин высказывает мнение, что в этих действиях «ничто не основано на действительных интересах России», всё «опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т.д.» (831-32). Александру противопоставляется Николай:
«Великодушное посещение государя воодушевило Москву...» (832). И вновь о Польше, в письме Хитрово от 21 января 1834 г.: «Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти лишь чудо, а чудес не бывает». Пушкин не верит в победу восстания, хотя бо`льшую симпатию выражает польской молодежи, чем умеренным, которые одержат верх, «и мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех поляков меня интересует один Мицкевич». Пушкин опасается, как бы тот не приехал из Рима в Польшу, «чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества» (833-34).
Поэта раздражает тон русских официальных статей о Польше: «В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Всё хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон, – от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши» (834).
О польском восстании Пушкин пишет 1 июня 1831 г. Вяземскому. Извещает о том, что Дибича критикуют очень строго за медлительность. Рассказывает о боевых действиях, о сражении 14 мая, о том, что в известии о нем не упомянуты «некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей». Передает эти подробности, в том числе о героическом поведении польского главнокомандующего (Кржнецкого). И делает вывод: « Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё - таки их надо задушить, и наша медленность мучительна»(351). О том, что мятеж Польши для России – дело семейственное, старинная, наследственная распря; «мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Поэт считает, что выгода почти всех европейских правительств – держаться правила невмешательства, «но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого года не вмешались в последнюю французскую передрягу» (352).
Польская тема продолжает звучать в письме Нащокину от 11 июня 1831 г., где речь идет о том, что Дибич уронил Россию во мнении Европы медлительностью успехов в Турции и неудачами против польских мятежников (353). О том же говорится в письме Нащокину от 21 июля 1831 г. В нем идет речь о наступлении русских войск, которые перешли на виду неприятеля Вислу, и с часу на час мы «ожидаем важных известий и из Польши, и из Парижа; дело, кажется, обойдется без европейской войны. Дай-то Бог» (368). В письме Вяземскому от 3 августа 1831 г. Пушкин сообщает о своих опасениях: дело польское, кажется, кончается, но я все еще боюсь; если мы и осадим Варшаву, что требует большого количества войск, то Европа «будет иметь время вмешаться в не ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии незачем с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся» (373-4). 14 августа 1831 г. в письме к нему же: «наши дела польские идут, слава Богу: Варшава окружена они (восставшие-ПР) хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно граф Паскевич удивительно счастлив Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока» (376). Таким образом, Пушкин сам бы хотел участвовать в такой войне, в рядах русских войск, усмиряющих восстание. Около 4 сентября 1832 г. Пушкин благодарит П.И. Миллера за известие о взятии Варшавы (она была взята 26 августа) : «Поздравляю вас и весь мой лицей» (381).
В августе - сентябре 1831 г. Пушкин пишет стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (день взятия Варшавы совпал с годовщиной Бородинского сражения), напечатанные в сентябре вместе со стихотворением Жуковского в брошюре «На взятие Варшавы» (в большинстве советских изданий они комментируются мало; указывается лишь факты, место и время выхода). Где-то после 10 сентября 1831 г. он дарит брошюру Смирновой-Россет, с надписью: «Хотя вам уже знакомы эти стихи, но ввиду того, что сейчас я послал экземпляр их графине Ламберт, справедливо, чтобы и у вас был такой же.
От Вас узнал я плен Варшавы
Вы получите второй стих, как только я подберу его для вас» (844).
Стихотворение «Клеветникам России» было переведено на французский язык С. Уваровым, президентом Академии Наук, будущим министром просвещения и врагом Пушкина. Дундуков-Корсаков доставил поэту перевод. В письме Уварову от 21 октября 1831 г. Пушкин благодарит автора перевода за стихи, «которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мыслей, великодушно мне присвоенных Вами. С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейшим слугою. Александр Пушкин» (387). Письмо в высшей степени дипломатическое. Не всё, сказанное в нем, можно принимать за чистую монету. Но в какой-то степени отношение Пушкина к Уварову в момент создания письма оно отражает.
О сборнике «На взятие Варшавы» упоминается и в письме к Хитрово (844. После 10 сентября). Таким образом, Пушкин не расходится с правительственной политикой в отношении к Польше, к восстанию. Ходил слух, что одно из стихотворений написано по просьбе царя. Светское общество, придворные круги восхищаются этими стихотворениями. Они дали еще один повод недругам поэта обвинить его в сервильности. Да и некоторые друзья стихотворений не одобрили. Пушкин побаивался их реакции. Вяземскому он долго не решается писать на эту тему. Тот откликается на брошюру так: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича <... > И что за святотатство сблизить Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония»; что пристало бы «Инвалиду», «но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, стыдно»; Пушкину можно бы теперь воспевать Орлова за его победу над бунтовщиками в Новгородских военных поселениях (507).
Для последних слов Вяземского имелись основания. Без всякого одобрения к восставшим и с сочувствием к царю Пушкин подробно пишет 3 августа 1831 г.
158Вяземскому о бунте в военных поселениях Новгородской губернии. Уже здесь начинает вырисовываться тема бунта, «бессмысленного и беспощадного». Говорится о приезде в губернию царя: он действовал смело, даже дерзко, разругал убийц, сказал, что не может простить бунтовщиков, требовал выдачи зачинщиков; они смирились; но бунт еще не прекращен, военные чиновники не смеют показаться на улице; там четвертовали одного генерала, зарывали живых; действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников; «Плохо, ваше сиятельство, – обращается Пушкин к Вяземскому, – «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы» (373) .
О новгородском мятеже, поведении царя Пушкин пишет и в «Дневниках» за 1831 г. (26 июля): «Вчера государь император отправился в военные поселения для усмирения возникших там беспорядков». Пушкин не одобряет непосредственное вмешательство царя в события, но отнюдь не с позиций сочувствия восставшим: «Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать его, как необходимого обряда Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж» (т.8, стр.22-3). И далее: «Свидетели с восторгом и с изумлением говорят о мужестве и силе духа императора» (там же,с.25).
17 декабря 1832 г. Пушкина, по представлению Уварова, президента Академии, Наук, избирают ее членом. Особых академических заслуг Пушкин не имел. Почти наверняка избрание сделано по согласованию с царем. Ему, правда, поручили работать над историей Петра 1, тем самым как бы сделав официальным историографом, придав тот статус, которого он хотел (стать как бы приемником Карамзина). О роли Пушкина как академика сведений сохранилось не много. В конце мая - начале июня 1833 г. он пишет короткое (3 строчки) письмо непременному секретарю Российской академии П.И.Соколову, извещая его, что посылает свой избирательный голос при выборе в Академию сенатора Д.О.Баранова (432). К истории Петра Пушкин пока не приступает, но начинает собирать документы по истории восстания Пугачева. Об этом свидетельствуют, в частности, его письма от 9, 27 февраля и 8 марта 1833 г. к графу А.И.Чернышеву, военному министру (426-428). В помощники по сбору исторического материала о Петре Пушкин просит М.П. Погодина, сообщая тому 5 марта 1833 г. («по секрету») как проходили переговоры с царем о назначении Погодина: «Государь спросил, кого же мне надобно, и при вашем имени было нахмурился – (он смешивает Вас с Полевым; извините великодушно; он литератор не весьма твердый, хоть молодец, и славный царь). Я кое-как сумел вас отрекомендовать, а Д.Н.Блудов всё поправил и объяснил, что между вами и Полевым общего только первый слог ваших фамилий. К сему присовокупился и благосклонный отзыв Бенкендорфа. Таким образом дело слажено...» (428).
Вообще же проблемами истории Пушкин занимается много. В письме А.Н. Мордвинову, прося о разрешении для поездки на Волгу, он отмечает: «В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной» (435). Вторую половину 1833 г. Пушкин усиленно работает над историей Пугачева, несколько месяцев (с августа по ноябрь) проводит в поездке в Оренбург, в Казань, в другие места, связанные с именем Пугачева. Уже 6 декабря 1833 г. он заканчивает «Историю Пугачевщины» и
159просит Бенкендорфа разрешения представить ее на высочайшее рассмотрение: «Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (459). Закончив «Историю...», он просит у царя заем, чтобы ее напечатать. Об этом идет речь в письме Бенкендорфу 7-10 февраля 1834 г. (вторая черновая редакция). Просит ходатайствовать перед царем о выдаче 15 000 рублей на издание второго тома Пугачева в виде займа на два года, а также разрешения печатать свое сочинение в типографии Сперанского (М.М.Сперанский был в это время начальником П отделения императорской канцелярии, он ведал и государственной типографией): «Нет другого права на испрашиваемую мною милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которые придают мне смелость и уверенность снова к ним прибегнуть» (855). Пушкин получил даже более, чем он первоначально просил. В письмах Бенкендорфу от 26 и 27 февраля 1834 г. речь идет уже о займе в 20 000 рублей (463). Просьбу Пушкина удовлетворили. К осени 1834 г. книга была отпечатана. 23 ноября 1834 г. Пушкин сообщает Бенкендорфу, что «История Пугачевского бунта» готова для выпуска в свет и ожидает «разрешения Вашего сиятельства». Просьба сообщить царю, что Пушкин «желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которые не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для его величества» (519).
С начала 1834 г. Пушкин – камер-юнкер. События этого времени отражены в его "Дневнике", на котором я подробнее остановлюсь в приложении.
В связи с рассказом о пребывании Пушкина в 1834 г. при дворе следует остановиться на стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один». В канонической версии советского литературоведенья считается, что оно посвящено Гнедичу. У меня с первого знакомства со стихотворением эта версия вызывала сомнение. Позднее, готовя материал для одного сборника, мне пришлось довольно много работать над названным стихотворением. Получилась статья. Приведу её в приложении.
Материал первой части главы об отношениях поэта и императора может показаться в чем-то смахивающим на идиллию. Но это далеко не так. 9 сентября 1830 г. Пушкин так охарактеризовал эти отношения в письме А.Н.Гончарову, деду Наталии Николаевны, будущей жены поэта: «Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка...». Тучки появляются с первых лет после возвращения Пушкина из ссылки, с 1826 - 1827 гг. Начинается длительная история публикации «Бориса Годунова». Напомним, что надежды на нового царя, благоприятное впечатление от встречи с ним Пушкин связывал и с возможностью напечатать «Бориса Годунова»: «Таким образом, «Годунова» тиснем» (217). Не тут-то было. Об этом во второй части главы.
==============
Приложение:
ТАКОВ ПРЯМОЙ ПОЭТ.
«С Гомером долго ты беседовал один». Так начинается стихотворение Пушкина, одно из лучших в его лирике. В советских изданиях оно называется «К Гнедичу». В дореволюционных – «К Н***». Кому оно адресовано? Об этом ведется спор, начатый вскоре после публикации стихотворения и продолжающийся до нашего времени. При жизни поэта оно не печаталось. Его обнаружили в бумагах Пушкина после его смерти, без названия и даты. В 1841 г. Жуковский напечатал его под названием «К Н***» (послание к Николаю 1, царю, как полагал, судя по всему, публикатор). Почти одновременно возникла другая версия: адресатом стихотворения является переводчик «Илиады» Гомера Н.И Гнедич.
Напомню стихотворение:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного мира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчел над розой алой.
Позднее В.П.Анненков обнаружил еще восемь строк и включил их в стихотворение:
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены,
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана.
Они-то, скорее всего, ориентированы на Гнедича, особенно последние четыре строки. Четыре первые из них перечеркнуты.
Версию адресата Николая позднее поддержал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (письмо Х. «О лиризме наших поэтов», адресованное Жуковскому): открою тайну, выразившуюся в одном стихотворении, «которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании сочинений под скромным именем ""К Н***"". Был вечер в Аничковом дворце. Все в залах уже собрались, но государь долго не выходил. Отдаливших от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул ""Илиаду"" и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах уже давно гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей...в душе Пушкина оставило сильное впечатление, и плодом его была следующая величественная ода». Далее цитировалось стихотворение «С Гомером...». Напомним, что свой перевод «Илиады» Гомера Гнедич посвятил
императору и, конечно, послал ему экземпляр. По утверждению Гоголя, Пушкин, в звании камер-юнкера, находился при дворе, присутствовал при этом эпизоде, написал стихотворение «С Гомером... », посвятив его царю. Таким образом Гоголь присоединился к версии Жуковского, подробно обосновав её. Тем самым выяснялась и дата: первая половина 1834 года. Этот рассказ Гоголя цензура не пропустила (публикацию об императоре, лицах императорского дома она не имела права разрешать без утверждения свыше).
Рассказав историю посвящения, как бы предчувствуя, что она вызовет возражения, Гоголь аргументировал свою точку зрения. Традиция величественной оды (жанр к которому Гоголь относил стихотворение Пушкина), по его словам вполне объясняла и панегирический тон, и библейские сопоставления (Николай – Моисей). Гоголь писал о гимнах и одах как об особом высоком жанре русской поэзии; в нем воспеваются героические события, они посвящены монархам, для них характерна гиперболизация и вряд ли правомерно требовать от их авторов соответствия изображенного в них реальным фактам: «Только холодные сердцем упрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине». Вероятно, Гоголь имеет в виду конкретно «Оду к Фелице», первую, сделавшую имя Державина известным, начинающаяся словами «богоподобная царевна...», содержащая «излишние похвалы» («ангел кроткий, ангел милый», «кто благостью велик, как Бог» и т.п). По мысли Гоголя, сама поэтика оды подсказывает систему образов, делает необходимым изображать царя в таком библейском высоком стиле, вполне закономерном в послании царю и неуместном при обращении к кому-либо другому. Упоминает Гоголь и о том, что Пушкин, при его гордости и независимости мнений, вряд ли мог посвятить такой панегирик кому-то, кроме царя, поставив себя ниже своего адресата. Доводы убедительные, хотя и не безусловные.
Версию посвящения стихотворения Николаю поддерживала позднее А.О. Смирнова - Россет. Она хорошо знала Пушкина, Гоголя, Жуковского, Вяземского, Лермонтова. Гоголь находился с Россет в активной переписке как раз тогда, когда он заканчивает и публикует «Выбранные места...». Россет благоволил и император. Она была фрейлиной при императрице Александре Федоровне, придворной дамой. Известно, что через нее иногда Пушкин передавал царю или получал обратно свои произведения: «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем». В «Дневнике», который Пушкин вел в 1833-1835, неоднократно сочувственно упоминается её имя.
Исследователь В.А.Воропаев, о котором речь пойдет ниже, сторонник версии Николая (по-моему, вполне убедительно им обоснованной), ссылается на воспоминания Россет: «История, рассказанная в статье "О лиризме наших поэтов", находит подтверждение в "Записках А. О. Смирновой", изданных ее дочерью Ольгой Николаевной Смирновой Здесь, в частности, упоминаются поэмы и стихотворения Пушкина, которые Александра Осиповна передавала на прочтение Императору Николаю Павловичу...» («Поэт и царь»// Православное информационное агентство. Русская линия. 7.05.08).
Дело осложняется тем, что процитированные им далее строчки приводятся Воропаевым по «Запискам...», опубликованных дочерью А.О. Смирновой. Сразу же после их появления началась полемика об их подлинности. Она шла, то обостряясь, то затихая, до советского времени. В 1929 г. Л.В. Крестова подготовила издание мемуаров А.О. Смирновой, сопроводив его статей «К вопросу о достоверности так называемых ""Записок"" А.О. Смирновой». Изданный Крестовой текст, её статья считались в течении шестидесяти лет непреложной истиной, полностью опровергающей фальсифицированные публикации дочери Россет. Крестова уверяла, что ни одному слову О.Н. Смирновой нельзя верить, призывала исследователей «никогда более ею не пользоваться». За это и ухватились критики Воропаева, отвергая текст, который он цитирует. Но к тому времени выяснилось, что текст, подготовленный Крестовой, тоже отнюдь не безупречен, о чем идет речь в весьма убедительной статье С.В. Житомирской «А.О. Смирнова-Россет и её мемуарное наследие» (Дневник. Воспоминания. Изд. ""Наука"". М., 1989). Крестова, по словам Житомирской, произвольно смешивала документы, «подчиняя текст своему редакционному замыслу Но мало этого. Нет сомнения, что, решая вопросы выбора и объема печатаемого текста, Л.В. Крестова вынуждена была подчиняться диктату общественных условий, в которых осуществлялось издание. Из него последовательно устранялись, например, все рассказы Смирновой о царской семье и лично Николае 1, носящие характер панегирика, опускались доброжелательные характеристики реакционных деятелей той эпохи» .
В 2003 г. (изд. «Захаров») «Записки...» дочери Смирновой переизданы, а в 2005 г.. в N 6 журнала «Новый мир» напечатана статья В. Есипова «Подлинны по внутренним основаниям...». Автор признает, что «Записки...» дочери А.О. Смирновой далеки от совершенства, что они – источник «очень мутный», что в них множество недостатков, но он решительно отвергает утверждение, что они полностью фальсифицированы и должны быть исключены из научного обихода. Есипов резко осуждает выводы Крестовой, увязывая их с общими причинами: «только в советское время те или иные сообщения мемуаристов возводились, когда нужно было хоть как-то обосновать определенную концепцию, в ранг научной истины»; «Записки...» «оказались не созвучными наступившей эпохе», послереволюционному времени; их реальные недостатки позволили «объявить их подложными и, как тогда казалось, навсегда предать забвению». Эта миссия, как считает Есипов, и была выполнена Крестовой в статье 1929 г., где «Записки...» названы «подлогом», а авторская критика принимает «откровенно обличительный характер». О царе, читающем Гомера, о стихотворении «С Гомером...» ни Крестова, ни Есипов не упоминают, но приведенные последним общие оценки позиции Крестовой помогают понять, что приводимая Воропаевым цитата вполне возможно не является выдумкой Смирновой-дочери. В её «Записках...» рассказывается о составленном Пушкином списке тех его произведений, которые Россет передавала царю. Среди них значатся «и стихи, когда государь читал ""Илиаду"" перед балом. Этот последний факт я рассказала Гоголю, который записал его, так он был им поражен». Затем Пушкин спрашивает у Россет: «почему вы настаивали на том, чтобы тотчас показать государю стихи по поводу ""Илиады""?» «–Потому, что они прекрасны и доставили ему удовольствие, да вы и сами отлично знаете, что он мне ответил Он сказал: ""Я и не подозревал, чтобы Пушкин до такой степени за мною наблюдал и чтобы это даже могло поразить его. Это не поразило никого более из бывших на бале""». Приведенный эпизод Смирнова-дочь (как и Смирнова-мама) вполне могли сочинить (он укладывается в общее их идиллическое изображение отношений Николая и Пушкина), но только в том случае, если они ориентировались на текст письма Х «Выбранных мест» в издании конца 1860-х годов, где вычеркнутые цензурой места были восстановлены.
Таким образом, можно считать, что каждый из упомянутых сторонников версии посвящения Николаю (Жуковский, Гоголь, Осипова-Россет, её дочь; трое из них, хорошо знавшие друг друга, близкие Пушкину, бывавшие при дворе – довольно авторитетные свидетели.) мог принять участие в создании общего мифа о посвящении царю стихотворения Пушкина. Мог сочинить (соврать, создать миф), а мог и сказать правду.
Во всяком случае, версия посвящения стихотворения царю была широко распространена, принята массовыми читателями, и не только сторонниками консервативных концепций. Так стихотворение истолковывал позднее и М.Лемке, отнюдь не поклонник официальных мифов («Николаевские жандармы и литература»).
Следует добавить, что, независимо от того, посвятил ли Пушкин стихотворение «С Гомером...» Николаю или нет, оно входило в один из мифов о Пушкине 1830-х гг. как о религиозном, монархически настроенном писателе, выражавшем тенденции высокой русской лирики, её патриотизм (официальный) и любовь к царю. Миф далеко не во всем соответствовал действительности, но вопроса о конкретном случае посвящения стихотворения он не решал.
Вместе с тем, уже до революции были сторонники версии посвящения стихотворения Гнедичу. Впервые связал его с Гнедичем В.Г. Белинский в третьей и пятой статьях «Сочинения Александра Пушкина», не объясняя своей мотивировки. Авторитет Белинского велик, но в данном случае он мог и ошибаться. Белинский не близок писателям пушкинского круга, версия Гоголя не была ему известна («Выбранные места...» еще не опубликованы, да и там эпизод с этой версией запрещен цензурой). Не исключено, что вывод критика основан на ассоциации имен Гомера и его переводчика.
Посвящение стихотворения императору вызвало сомнение и С.П. Шевырева, человека консервативных взглядов, близкого Гоголю, выполнявшего многие его поручения, в частности по подготовке публикации «Выбранных мест...»: «Как ты мог сделать ошибку, нашед в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл. Смысл неприличный даже?». Гоголь ответил Шевыреву, отвергая версию Гнедичa, прилагая к письму не пропущенный цензурой его рассказ о происхождении стихотворения Пушкина и приписку: «Слух о том, что это стихотворение Гнедичу, распустил я. С моих слов повторили это ""Отечественные записки""». Не понятно: зачем Гоголь распустил такой слух? Не исключено, что Николай не хотел, чтобы стихотворение было опубликовано и связывалось с его именем (как и стихотворение «Друзьям»). В примечаниях к этому письму в советском Полном собрании сочинений Гоголя приписка не приводится, о версии адресата – Николая 1 не упоминается, о стихотворении сообщается: «посвященного, как установлено советским пушкиноведением, Н.И.Гнедичу».
Против версии посвящения Николаю выступили также В.Ф. Саводник («Заметки о Пушкине//«Русский архив». 1904, N 5) и Н.О. Лернер (примечания к стихотворению в издании сочинений Пушкина Венгеровым, Т.6, 1915.С.461-4 ).
В советское время версия посвящения стихотворения Гнедичу стала основной, канонической. По той же причине, что и правка Л.В. Крестовой мемуаров Смирновой-Россет. Рассказ Гоголя сочли выдумкой, о мнении Жуковского и Россет обычно не упоминали, вообще о версии посвящения Николаю забыли. Необходимо было доказать, что не царь – адресат панегирического стихотворения. Что и было сделано, довольно убедительно, в статье Н.Ф. Бельчикова «Пушкин и Гнедич. История послания 1832 года» (Пушкин. Сборник первый. Редакт. Н.К.Пиксанов. М.,1924).
Версию Гнедича подтвердил своим авторитетом Б.В. Томашевский: «Стихотворение является ответом на послание Н. Гнедича ""А.С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч. (1831)"" Первой строкой стихотворения Пушкин напоминал Гнедичу об адресованном ему в 1821 г. послании Рылеева, где имеется стих:
С Гомером отмечай всегда беседой новой.
В 1832 г. всякое прямое упоминание имени Рылеева было воспрещено». О версии Николая здесь не упоминалось. Более того, стихи связывались с революционной традицией декабристов, от которой Гнедич был далек, как и Пушкин в 1830-е годы. Вряд ли можно также согласиться с толкованием Томашевским слов «Он сетует душой на пышных играх Мельпомены» (в стихотворении Пушкина они противопоставлены «забаве площадной лубочной сцены»), как характеристику Гнедича – «театрального деятеля» (курсив мой - ПР).
Поддержали версию посвящения Гнедичу Б.С. Мейлах в примечаниях к стихотворению «С Гомером...» (Стихотворения Пушкина 1820 – 1830 годов. Л., 1974) и В.Э. Вацуро в превосходной в целом статье «Пушкин в сознании современников» («Пушкин в воспоминаниях современников», любое издание): версия Гоголя и здесь была объявлена выдумкой. Говоря о «Выбранных местах...» Гоголя, видя в них начало «мифологизации» Пушкина, Вацуро считал «ярчайшим её примером полностью изобретенный Гоголем рассказ о стихотворении ""С Гомером долго ты беседовал один""...». Мотивировки такого вывода в статье не дано.
Итак, казалось, что истина окончательно установлена. В изданиях произведений Пушкина стихотворение без всяких оговорок печатается под названием «К Гнедичу». Только в последние годы, в частности в связи с пушкинским юбилеем 1999 г., вспомнили вновь о версии посвящения Николаю. Полемика возобновилась. В.Ю.Белоногова в статье «Гоголь о «тайне» пушкинского стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один”» («Грехневские чтения». Нижний Новгород, 2001) повторила официальную версию, но все же упомянула, как мифотворчество Гоголя, версию Николая.
Не останавливаюсь на популярных публикациях, значительная часть которых имеет к научным исследованиям косвенное отношение (М.Зубков, А.Макаров, М. Искрин и др.). Большинство авторов решительно отвергает версию посвящения Николаю, нередко довольно агрессивно. Но всё же иногда высказывается мнение о неувязках при одностороннем отнесении посвящения и к Николаю, и к Гнедичу. Сомнение в верности версии Гнедича высказано в книге Л.М. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография». С осуждением её автора выступил Н.В. Перцов в статье «Непричесанные мысли о ""Непричесанной биографии""». Перцов считает основной версию Гнедича, но признает, что в ней имеются противоречия: «Можно согласиться с тем, что при отнесении стихотворения к Гнедичу возникает целый ряд неувязок, но, увы, таковые возникают и при безоговорочном отнесении его к Николаю 1». Примерно такую же позицию занимает В.И. Мельник («Библейский контекст одного из стихотворений А.С.Пушкина»). По его мнению, текст, даже без присоединенных позднее строк, «заставляет думать о том, что стихотворение должно было быть посвящено прежде всего Н. Гнедичу Всё сказанное, правда, совсем не исключает того, что фигура Николая 1 так или иначе нашла отражение в стихотворении».
В.А. Воропаев, напротив, считает основной версию посвящения Николаю, но тоже с оговорками, предположив, что версия Гнедича могла быть привходящим вариантом, так как смысл стихотворения не может быть объяснен до конца версией Николая; «Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего "Илиаду", которая и была ему посвящена переводчиком».
: . Сомнение в версии посвящения Гнедичу выражено и в примечаниях к публикации «Выбранных мест...» в интернете: «Однако обращенность данного стихотворения к Гнедичу проблематична. Вопрос требует дальнейшего изучения».
Приведу послание Гнедича, которое, по словам исследователей, побудило Пушкина написать стихотворение «С Гомером...»:
А.С. Пушкину по прочтении сказки о царе Салтане.
Пушкин, Протей,
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей;
Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира,
Пой нам по-своему, русский Баян!
Небом родным вдохновенный,
Будь на Руси ты певец несравненный.
23 апреля 1832 г.
Послание хвалебное, но, по-моему, причиной создания стихотворения «С Гомером...» вряд ли является. Не похоже на восхищение и отношение Пушкина к Гнедичу, всегда доброжелательное, дружественное, но не более того. Пушкин отправил Гнедичу несколько писем, в основном в начале 1820 гг. Тон их всегда сочувственный, почтительный. Гнедич и старше на 15 лет. Письма крайне вежливые, так младший может писать старшему, глубоко уважаемому, но не близкому человеку. Одно из писем, 23 февраля 1825 г., из Михайловского, самое похвальное: «Вам обязан «Онегин» покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова. Вижу, что дружба Ваша не изменилась, и это меня утешает». В комментарии отмечено, что речь, видимо, идет о первой главе «Евгения Онегина», о каком-то заступничестве Гнедича перед министром просвещения А.С. Шишковым и избавлении от придирчивого цензора А.С. Бирукова. Гнедич для Пушкина «мэтр», по крайней мере Пушкин старается это показать: «Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке № 1 Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете». Следует добавить одну деталь. Еще до южной ссылки Пушкина Гнедич оказался издателем поэмы «Руслан и Людмила» и выдал Пушкину, очень нуждавшемуся в деньгах, значительно меньшую сумму, чем получил сам за её издание. 19 августа 1823 г. Пушкин писал из Одессы Вяземскому: «Мне до тебя дело есть. Гнедич хочет купить у меня второе издание ""Руслана"" и ""Кавказского пленника"" – но timeo danaos, т.е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде». То, что издал, в комментариях обычно указывается, то, что обсчитал, как правило, нет.
Позднее «соотношение сил» изменилось, но Пушкин продолжает относиться к Гнедичу с уважением и доброжелательностью. 24 февраля 1831 г. в письме Плетневу, он упоминает о том, что с удовольствием узнал о новом назначении Гнедича (членом Главного управления училищ). А далее пишет: «…oно делает честь государю, которого искренно люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски».
В конце декабря 1829 г. вышел перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, плод его многолетнего труда. В «Литературной газете» 6 января 1830 г. напечатан короткий (на пол страницы) отзыв Пушкина о переводе: «”Илиада” Гомерова. Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный (так! -ПР) перевод Илиады! с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Конкретного разговора о книге в заметке нет. Он обещан в будущем. Но общий тон в высшей степени сочувственный.
Гнедич тронут отзывом Пушкина, в день выхода в свет «Литературной газеты» с заметкой об «Илиаде» посылает ему записку, выдержанную в завышено эмоциональном тоне, приглашает встретиться в ресторане Andrieux: «Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моем труде, что было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко!». Пушкин отвечает согласием, в том же стиле; в его ответе тоже много эмоций, но тон несколько меняется, по сравнению с письмами начала двадцатых годов; он скорее доброжелательно-снисходительный, а не восхищенный; а главная суть записки, пожалуй, сводится к объяснению, почему он не может написать обещанный отзыв: «Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в «Газете», могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору “Илиады” вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России».
В полемике с С. Раичем, возникшей по поводу отзыва о переводе «Илиады», Пушкин вновь высоко оценивает подвиг Гнедича, в то же время называя свою заметку «объявлением о переводе» её и повторяя причину, по которой он не может писать о переводе «Илиады» подробно: «Не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод 24 песен ”Илиады”, я ограничился простым объявлением; по моему незнанию греческого языка замечания мои были бы односторонними» (черновик -ПР). Написал простое объявление, признал огромный труд, а о качестве судить отказался, по уважительной причине.
3 февраля 1833 г., когда Гнедич умер, Пушкин был на его похоронах, но в письмах он не откликнулся на его смерт. Более об «Илиаде» он не упоминает. Всё сказанное совершенно не похоже на панегирический тон стихотворения «С Гомером... ».
Еще один факт: в начале 1830-х гг. Пушкин пишет двустишье «На перевод Илиады» и печатает его в альманахе «Альциона» на 1832 год:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи
Старца великого тень чую смущенной душой.
Стихи посвящены выходу в свет перевода «Илиады». Они стали общеизвестными, как бы мерилом пушкинского отношения к Гнедичу. Это верно. Пушкин на самом деле очень высоко ценит его перевод. Но подлинным героем их является все же Гомер, великий Старец. И в тот же год, почти с тем же названием «К переводу Илиады» Пушкин пишет другое двустишье. Не для печати, для себя:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
В рукописи это двустишье тщательно зачеркнуто. Пушкин явно не хотел, чтобы оно, написанное для себя, стало известно. Комментаторы акцентируют именно зачеркиванье. А вот почему написано зачеркнутое двустишье обычно не объясняют или пишут что-то невразумительное.
Мало вероятно, что к Гнедичу могло относиться и слово «пророк», как и сравнение его с библейским Моисеем, с его божественными скрижалями. С Николаем это еще менее связано, но там высокий стиль мог объясняться особенностями оды, обращением к царю (как и в «Фелице» Державина). Таким образом, отношения Пушкина и Гнедича, по моему, делают мало вероятным посвящение последнему панегирического стихотворения «С Гомером», опубликованного Жуковским. Кстати, посвящение стихотворения Гнедичу, особенно, если оно написано в 1832 г., делает непонятным, почему Пушкин его не опубликовал.
Большое значение для понимания стихотворения «С Гомером...» имеют истолкование его В.Э. Вацуро в книге «Записки комментатора» (СПб., 1994) и статья Л.М. Лотман «Проблема ""всемирной отзывчивости"" Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и ""Борисе Годунове""» (Пушкин. Исследования и материалы. РАН. Ин-т русской литературы. Т. 17-18,2003). И Вацуро, и Лотман выводят стихотворение «С Гомером...» из узкого круга вопроса, кому оно посвящено, включают его в важную сферу проблем, отразившихся в ряде стихотворений Пушкина. Начну с Вацуро. Он посвящает стихотворению целую главу «Поэтический манифест Пушкина», открывающую вместе с комментарием к «Пророку» книгу. Главный вывод Вацуро не вызывает сомнений: «оно (стихотворение -ПР) не теряет своего значения литературной декларации – одной из важнейших в поздней пушкинской лирике». Представляются верными и многие более частные уточнения: стихотворение закончено в 1834, а не в 1832 г., является ответом не на послание Гнедича, а на его книгу «Стихотворения Николая Гнедича». Признается, что само послание Гнедича – довольно неискусные стихи, а ориентировка Пушкина на строку Рылеева сомнительна. Можно согласиться с мнением Вацуро, что «Выбранные места» построены «по закону романтического гиперболизма», что даже подлинные разговоры Пушкина, слышанные Гоголем, «отрываются от речевой ситуации, теряют контекст, мифологизируются», что «Пушкин в них – не столько реальное лицо, сколько символ, воплощение национальных, поэтических и шире – духовных начал...». Но из таких верных рассуждений, по-моему, вовсе не следует, что эпизод со стихотворением «С Гомером...» несомненно выдуман Гоголем, является «самым ярким проявлением творимой легенды». Мне представляется не совсем убедительным стремление автора связать стихотворение с Гнедичем, отмежевав его полностью от варианта посвящения Николаю. Вызывает сомнение безусловное согласие с версией Белинского. Не раскрывает, думается, статья и отношений Пушкина и Гнедича, хотя Вацуро и упоминает, что для Пушкина Гнедич был скорее «знаком, символом», что автор стихотворения «С Гомером...» «далеко не безусловно принимал Гнедича-литератора» и «конечно, идеализировал Гнедича». Первое, думается, верно, второе – сомнительно. Не совсем убедительно, с моей точки зрения, объясняется довольно длительный перерыв между началом стихотворения «С Гомером...» и окончанием его, через два года после послания Гнедича. Отношения между Пушкином и Гнедичем несколько приукрашены. В таком толковании стихотворение Пушкина начинает звучать в духе, близком канонической советской версии, хотя повторяю: основной вывод комментария, по-моему, верен. Верно и то, что стихотворения «Пророк» (в нем отчетливо звучат автобиографические мотивы) и «С Гомером...» сближены. Следует отметить, что комментатор дает свое толкование не как абсолютное решение, а как «гипотезу», часто употребляя формулировки: мы предполагаем, кажется, вероятно, насколько нам известно и т. п.
С Вацуро почти во всем соглашается и Лотман, связывающая стихотворение «С Гомером...» с традицией оды, с неоднократно используемым Пушкином высоким библейским стилем, с обращением к Библии, в частности, чтобы «выразить мысль о высоком назначении поэта». В начале статьи поставлены слова: «Пушкин видел свое значение как главы русских поэтов...». По мнению её автора, «иносказательный план стихотворения» «С Гомером...» «дал ему высокий стилевой регистр, исключающий слишком конкретное толкование реалий». Далее Лотман добавляет: «уподобляя Гомера Богу, а поэта пророку Моисею, Пушкин сознает, что библейская ""оболочка"" запечатлевается в сознании читателя как и образ античного поэта, с которым ""беседовал"" много лет, уединившись, поэт современный... ». Слова поэт современный в контексте явно ориентированы на Гнедича, хотя имени его автор не называет (это объясняет и датировку: 1832 г.).
Отмечу, что почти ни один из выше названных исследователей не упоминает об обстановке первой половины 1834 г., когда, видимо, создавалось стихотворение, важной для его понимания (О камер-юнкерах этого времени см. Рейсер С.А. Три строки дневника Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1985). 7 января 1834 г. Пушкин записывает в «Дневниках» о том, что царь сказал кн. Вяземской: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им». Доволен, хотя и с некоторыми оговорками, и Пушкин. 1 января в «Дневнике» он пишет, что «пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)», но «... двору (царю- ПР) хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau». И далее: « ""Медный всадник"" не пропущен – убытки и неприятности! Зато Пугачев пропущен и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть». Рассказывается о встречах с царем, с царицей, с великим князем Михаилом Николаевичем, иногда с крайне негативной оценкой (особенно 10 мая, по поводу перехваченного письма к жене, обычно цитируемая; но даже в ней упоминается, что царь – человек благовоспитанный и честный), иногда нейтрально, даже доброжелательно, особенно о встречах с царицей. 28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневнике: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения». И далее: «Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание «Пугачева». Спасибо». Поэт даже признает, что «государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве...». 8 апреля 1834 в дневнике делается запись: «Сейчас еду во дворец представится царице». Та подходит к нему со смехом: «Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы... Как поживает ваша жена? Ее тетка в нетерпении увидеть ее в добром здравии, – дочь ее сердца, ее приемную дочь...». Еще запись: «Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36 ».
Вернемся к упоминании о Dangeau». Что значит названное имя? Данжо (-де Курсильон), маркиз, академик, придворный летописец, приближенный короля Людовика Х1У, вел «Дневник» («Journal du marquis de Dangeau»), охватывавший несколько десятилетий жизни французского двора, педантично фиксируя мелочи придворной жизни, льстил королю, его близким. «Дневник» сурово оценивал в мемуарах Сен-Симон Луи де Рувре («Mйmoires de duce de Saint Simon...»): «он им льстил и пресмыкался перед ними». Осуждал дневник Данжо и Вольтер (об этом пишет Крестова. См. ниже). Но огромное количество материалов, факты, в изобилии приводимые Данжо, позволяли иногда делать выводы, не совпадавшие с замыслами королевского панегириста. Поэтому, в частности, Сен-Симон, осуждавший Данжо, использовал его «Дневник» в своих мемуарах. Тем не менее, возможность таких выводов не превращала дневник в обличение Людовика Х1У, придворной жизни. В библиотеке Пушкина хранились и Данжо, и Сен-Симон. Судя по всему, поэт понимал цену первого и предпочитал второго. Смирнова-Россет в воспоминаниях несколько раз отмечала, что Пушкин советовал ей писать свои мемуары в духе Сен-Симона. Данжо упоминается только один раз, в приведенной пушкинской фразе. О смысле её велась длительная полемика. О ней рассказывается в статье. Л.В. Крестовой. «Почему Пушкин называл себя русским Данжо? (к вопросу об истолковании ""Дневника"")». (Пушкин. Исследования и материалы. Т.4, 1962). Крестова как бы подводила итог всем спорам, формулируя истину в последней инстанции. Она утверждала, что Данжо воспринимался Пушкином, как писатель-обличитель, объективно показавший разврат двора и высшего духовенства. Сам Пушкин, по мнению Крестовой, вслед за Данжо, в своем «Дневнике» намеривался стать таким же обличителем, выражая ненависть к абсолютистскому строю, отмечая «темные стороны придворной жизни», «бедственное положение народных масс»; он выступает как «сатирик-обличитель», создает образ императора, «ограниченного, развратного, грубого, невысокой культуры мелочного человека».
Более подробно и содержательно «Дневник» Пушкина, полемика, связанная с ним, проанализированы Я.Л. Левкович («Последний дневник»// «Автобиографическая проза и письма Пушкина »). Левкович дает подробный обзор высказываний в связи с затронутой ею темой, детально останавливается на содержании «Дневника», избегая прямолинейного толкования Крестовой. Но все же она считает, что Крестова внесла «Ясность в истолкование записи Пушкина» о русском Данжо, «летописца и обличителя придворных нравов». По моему мнению, такая трактовка «Дневника» не соответствует действительности. Думается, упоминание Данжо имеет иной смысл. Задачу прямого обличения самодержавия, скрытой сатиры на царя поэт перед собой не ставил. Он просто, в интимном дневнике, не предназначенном для печати, записывал для себя свои впечатления о придворной жизни, отлично понимая, чего от него хотят, делая, камер-юнкером; не только для того, чтобы его жена танцевала в Аничковом; самого Пушкина надеялись превратить в придворного летописца, в русского Данжо. Имя последнего в применении к себе звучит у великого русского поэта с некоторой долей ирониеи и самоиронии. Пушкин якобы соглашается с навязанным ему амплуа, собираясь не стать Данжо, а играть его роль, которая ему не очень по нутру. В жизни и творчестве поэта ролевая игра имела большое значение (см. Л.И.Вольперт «Пушкин в роли Пушкина» и «Пушкинская Франция»). Без учета игры непонятен «Дневник» - текст игровой. В нем нарочито акцентируются мелочные, малозначительные события, но его автор сообщает и факты с иносказательным подтекстом: о безумной ревности Безобразова (жена его была любовницей царя), о получении Николаем известия о казни декабристов. В дневнике многократно упоминается бедность, нищета народа, противопоставленная непомерной роскоши, огромным тратам богачей. Иронически, довольно подробно рассказывает Пушкин о праздновании совершеннолетия наследника, многократно упоминает он о своем неумении приспособиться к придворному этикету, нелепому и тягостному для него. Многое ему интересно: встречи со Сперанским, рассказы того о временах Александра. Для Пушкина важны исторические сведения: об императоре Павле, его убийстве, об Екатерине П, её любовниках: «Конец ее царствования был отвратителен». Упоминается об Аракчееве, его смерти, об отношении к нему Николая 1. Несколько записей посвящены открытию Александровской колонны: Пушкин уехал из Петербурга, чтобы не присутствовать на связанной с этим событием церемонии; он считал, что «Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет». Окончание дневника (февраль 1835 г.) – резкая критика Уварова и Дундукова-Корсакова, усиления цензурных придирок: «Времена Красовского возвратились».
Анализ «Дневника» Пушкина не является моей задачей (для этого следовало бы писать особую статью). Мне хотелось лишь отметить, что Пушкин, создавая его, использует различные краски, а не только черную, обличителную, как старались доказать его исследователи, в первую очередь Крестова. Для роли, играемой Пушкином, панегирическое стихотворение, адресованное царю, было вполне уместно.
Для неё немалое значение имела и сатира, ирония, мистификация. При этом возникала тема Державина. Не исключено, что Пушкин в стихотворении «С Гомером...» в какой-то степени, как и Гоголь, ориентировался на «Оду к Фелице». Ее мотивы, возможно, как-то преломлялись в сознании Пушкина («роза алая» – «роза без шипов», дважды появляющаяся в оде Державина; обращения к народному лубку – у Пушкина «Вослед Бовы иль Еруслана», у Державина – «Полкана и Бову читаю»; в обоих случаях лубок противопоставляется: у Пушкина «пышным играм Мельпомены», у Державина – Библии, при чтении которой автор-повествователь засыпает). Пушкин как бы угадывает будущее обращение Гоголя к традиции Державина при толковании им стихотворения «С Гомером...». Но Гоголь рассматривает традицию, мотив любви к царю всерьез, Пушкин же в духе ролевой игры, с некоторой долей иронии и мистификации, переключаясь затем на высокий библейский стиль при создании образа истинного поэта, пророка, Моисея. Кстати, Пушкин, как и Державин в «Оде к Фелице», тоже не выделяет себя из круга лиц, противопоставленных воспеваемому адресату
Нечто сходное можно уловить в неоконченной иронической поэме «Езерский», с явно автобиографическим подтекстом. Езерский – сосед автора, который собирается воспеть его в оде, ссылаясь на авторитет Державина:
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Поэт Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов.
Сопоставление дается в ключе самоиронии, но связано с верным пониманием Державина, который не сводится к воспеванию Фелицы. В том же духе поэт возражает на будущие упреки:
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной
Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор
В то же время мотив Державина как бы подготавливает две предпоследние строфы, ХШ и Х1У. В них тон резко меняется, происходит переключение. Если ранее, и в Езерском, и в авторе лишь просвечивались черты самого Пушкина, то в предпоследних строфах, выдержанных в высоком стиле, автобиографичность вполне ясна: речь идет о роли поэта, сравниваемого с ветром, с орлом, с любовью Дездемоны:
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты поэт,
И для тебя условий нет
Приведенные строфы органично входят в круг пушкинских стихотворений, связанных друг с другом, создают один образ. В них часто используются реминисценции из Библии, высокий стиль: «Пока не требует поэта...» («божественный глагол»), «Эхо» («таков и ты поэт»), «Орион» («я песни прежние пою»). «На перевод ""Илиады""» («звук божественной эллинской речи/ Старца великого тень...»), «Пророк» («голос божий мне воззвал исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей»), «Я памятник себе воздвиг...» («веленью божию, о муза, будь послушна»). В них звучит мотив верности высокому поэтическому служению и гордость им. Автор создает как бы цепочку: Бог – Пророк – Поэт-Творец (Гомер, можно было бы назвать и Шекспира, Гете- ПР). В этот комплекс естественно входит и стихотворение «С Гомером...». Oно – панегирик, не Николаю, не Гнедичу. В нем, возможно, присутствует и мистификация: кому оно посвящено? Императору, Гнедичу, кому-либо еще? Хороший вопрос для потомков.
Адресатом названных выше стихов является Истинный поэт, Пророк, послушный только воле Бога, народный, всеслышащий, всевидящий, всемирно отзывчивый, жгущий божественным глаголом сердца людей. Моисей с божественными скрижалями, библейский дух, высокий стиль в одном из них вполне уместен. В России таким поэтом, которому и посвящено в конечном итоге стихотворение «С Гомером...», был только сам Пушкин, что он, конечно, хорошо понимал. Первая же строчка могла быть ориентирована и на послание Гнедичу, и на оду Николаю, что не так важно.
Приведенные выше рассуждения – гипотеза, по моему мнению, кое-что объясняющая, не только в вопросе об адресате стихотворения. Полагаю, что в любом случае спор о том, кому оно посвящено, когда написано следовало бы прекратить, если не появятся новые документальные свидетельства; в будущих изданиях стихотворение печатать без названия, в том виде, в котором оно сохранилось в бумагах Пушкина (в оглавлении – по первой строчке); датировать его 1834 годом (или публиковать без даты); в примечаниях сообщать о версиях его адресата и печатать строчки, обнаруженные позднее. Понимаю, что мои пожелания вряд ли будут выполнены.
Даже царь приглашал его в дом,
Желая при этом
Потрепаться о сем, о том
С таким поэтом
.........................................
Любил бумагу марать
Под треск свечки.
Ему было за что умирать
У Чёрной речки
(Б.Окуджава)
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой
Пищит, бедняжка, вместо свисту,
А ей кричат: пой, птичка, пой!
(Г.Р. Державин)
Освобождение Пушкина из ссылки. Встреча его с царем. Обоюдное приятное впечатление. Пожелание царя стать единственным цензором Пушкина. Стихотворения Пушкина «Стансы», «Друзьям», «Арион». Донесения агентов о благонамеренных выступлениях Пушкина. Записка поэта «О народном воспитании». Раздумья Пушкина об уроках декабрьского восстания. Сближение с фрейлиной Россет. Поручение Николая Пушкину писать историю Петра 1-го. Определение на службу в Коллегию иностранных дел. Отношения с Бенкендорфом, переписка с ним. Оценка Пушкиным событий июля 30-го г. во Франции, восстания в Польше, волнений в Новгородских военных поселениях. Поездка на Волгу. Собирание материалов по истории Пугачева. Разрешение царем «Истории пугачевского бунта». Избрание в Академию Наук. Присвоение звания камер-юнкера. Стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один».
Рассматривая цензуру конца 1820-х - первой половины 1830-х гг., нельзя не остановится на вопросе о Пушкине. Об отношениях Пушкина и Николая написано множество работ, сделано огромное количество докладов. То, о чем пойдет речь, выходит иногда за строгие рамки темы цензуры, хотя и связано с ней. Не следует забывать, что Николай – верховный цензор Пушкина, и всё, затрагивающее их отношения, как-то касается и цензуры. Поэтому заезженная тема «Поэт и царь», по моему мнению, должна найти отражение в курсе «Из истории...». Не только из-за того, что иначе в нашем изложении был бы существенный пробел, а и потому, что в её трактовку всё же можно внести некоторые уточнения.
Несколько огрубляя и схематизируя материал, его можно свести к двум концепциям: первая – революционизирующая Пушкина, сближающая его с
138декабристами; в ее русле написано большинство работ типа Нечкиной-Благого, социологизированного советского литературоведения. Согласно этой концепции, Пушкин – враг существующего порядка, поэт - революционер, единомышленник декабристов, атеист, враждебный властям, царю. Николай – жестокий и лицемерный монарх, всегда ненавидящий поэта, обманывающий его, стремящийся использовать Пушкина в своих своекорыстных целях, ни на мгновение ему не близкого, не вызывающего сочувствия. У разных исследователей эта тенденция проявлялась по-разному, с различной степенью социологизации. Но всё же тенденция была общей для советского литературоведения, определяя иногда выводы даже весьма почтенных ученых.
Вторая концепция, характерная для многих дореволюционных работ, заметна и в ряде исследований конца ХХ – начала ХХ1 века. Она становится всё более модной и связана с «пересмотром ценностей», когда плюсы меняются на минусы и наоборот. Её пропагандируют многие современные известные литературоведы. Условно их можно бы назвать неославянофилами, хотя от славянофилов Х1Х века они отличаются (по-моему, не в лучшую сторону - ПР). Как правило, они сторонники так называемой «русской идеи», противопоставления России Западу (идея отнюдь не новая и вряд ли прогрессивная). PS. В настоящее время она становится вновь чуть ли не официальной – ПР.09.08.07. Поклонники второй концепции предлагают консервативно-религиозное, антизападное освещение деятельности Пушкина: он после середины 1820 гг., восстания декабристов, особенно в 1830-е гг., отказался от «грехов юности», от кощунственной «Гаврилиады» (некоторые считают, что он вообще не писал её; Брюсов при ее издании упоминал о такой версии), стал верноподданным, религиозно-православным, примирился с царем; царь искренне доброжелательно относился к Пушкину, оказывал ему всякие благодеяния, отношения между ними были хорошими, хотя и возникали отдельные столкновения. Появляется православно-народно-монархический Пушкин, враждебный западным писателям и мыслителям. Подобные тенденции ощущаются отчасти в очень хорошей, по моему мнению, книге А.Тырковой-Вильямс «Жизнь Пушкина», особенно во втором томе (1824-1837). М., 1998 (оба тома Тыркова писала в эмиграции, в Лондоне, а напечатала в Париже. Том второй в 1948 году). Особенно прямолинейно выражены такие тенденции во многих работах последних лет, например, в книгах, статьях, докладах В.С. Непомнящeго (см. «Пушкин. Русская картина мира». М., «Наследие», 1999, 544 с.).
Но вполне возможны решения, не укладывающиеся в схематические рамки ни первой, ни второй концепции. Это относится прежде всего к лучшим работам классического пушкиноведенья (Б.В.Томашевский, С.М. Бонди, М.А. Цявловский). Много ценного вышло и в последние годы, особенно в связи с юбилеем Пушкина. Большинство фактов, относящихся к моей теме, хорошо известны. Я ограничусь тем, что напомню о них, попробую их как-то систематизировать, с точки зрения того, что меня интересует. Надеюсь, что скажу и нечто новое, что предлагаемая часть курса будет не совсем безынтересной и бесполезной.
Прежде, чем перейти к изложению конкретного материала, напомню, что Николай 1 хорошо лично знал Пушкина, неоднократно встречался с ним, беседовал, читал его произведения. Напомню и то, что всесильный Бенкендорф, выполняя волю царя, регулярно переписывался с Пушкиным. Пушкина хорошо знают при дворе. С ним беседует царица, великий князь Михаил Павлович, Сперанский и пр. Для писателей того времени такая ситуация не характерна. Исключение – Карамзин и Жуковский. Но они не типичны. Они – придворные, воспитатели наследника, приближенные к царю. С Пушкиным – дело другое. Но степень внешней близости Пушкина с императором, двором тоже весьма велика.
Эти общие напоминания во многом определяют понимание отдельных фактов, эпизодов. Исследователь М. Лемке в книге «Николаевские жандармы и литература» очень верно назвал раздел о Пушкине «Муки великого поэта». Лемке приводит большое количество материалов, но его концепцию, видимо, следует тоже уточнить.
Начнем прежде всего с освобождения Пушкина из ссылки, с отношений поэта с Александром 1. Напомним некоторые факты. 20 апреля (не позднее 24) 1825 г. поэт из Михайловском пишет императору (Александру 1) короткое письмо (сохранился черновик). Под предлогом необходимости лечения Пушкин просит разрешить ему поехать «куда-нибудь в Европу». О такой поездке он упоминает и в ряде других писем (131, 139, 143, 147,153, 166). Письмо Александру не передано. С аналогичной просьбой к царю обратилась Надежда Осиповна, мать поэта, но получила отказ. Не разрешена Пушкину и поездка для лечения в Дерпт, что нарушило планы побега через Дерпт за границу (см. Л.И. Вольперт. «Семь дней в Дерпте». // Беллетристическая пушкиниана Х1Х –ХХ1 веков. Современная наука – вузу и школе. Псков, 2004. С. 415 – 442). Александр 1 предложил Пушкину лечиться в Пскове. В период с начала июля по 22 сентября Пушкиным написано более подробное письмо, в котором, помимо прочего, речь идет о подорванном здоровье (у него аневризм сердца, пребывание в Пскове не может принести ему никакой помощи); поэт вновь просит разрешения на пребывание в одной из двух столиц или о назначении какой-либо местности в Европе, где он мог бы лечиться. В этот неосуществленный замысел входил и Дерптский вариант (см. письмо к Мойеру 20 июля 1825 г.). Письмо царю отослано не было. В ноябре 1825 г. Александр1 умирает в Таганроге. Сразу после получения известий об его смерти, еще до восстания декабристов (14 декабря), в письме П.А.Плетневу от 4-6 декабря 1825 г. Пушкин затрагивает вопрос о возможности своего освобождения («слушай в оба уха»), о помощи друзей, которые, вероятно, «вспомнят о нем» (т.е. ему помогут – ПР). Прямо подсказываются возможные ходатаи («покажи это письмо Жуковскому»). Здесь же намечается линия нужного поведения: не просить у царя позволения жить в Опочке или Риге, «а просить или о въезде в столицы, или о чужих краях». В столицу хочется для вас, друзья, но, конечно «благоразумнее бы отправится за море», «Что мне в России делать?». Восклицание Пушкина о своем пророческом даре: «Душа! я пророк, ей богу пророк! Я «Андрея Шенье» велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына...». И концовка письма, с призывом к друзьям помочь ему выбраться из ссылки и упоминанием «Бориса Годунова»: «выписывайте меня, красавцы мои, а не то не я прочту вам трагедию свою». Пушкин в этот момент считает, что на престол взойдет великий князь Константин, имевший репутацию либерала. Поэт полон радостных надежд. С ними связано и обращение к «Андрею Шенье»: французский поэт лишь один день не дожил до гибели тирана (Робеспьера), до освобождения. Об этом идет речь в стихотворении Пушкина: «час придет... и он уж недалек: Падешь, тиран!», «священная свобода» придет «опять со мщением и славой, – И вновь твои враги падут»; «Так буря мрачная минет!» (он доживет до смерти тирана). И вот тиран погиб, надежды должны осуществиться
Плетневу адресовано и письмо, написанное не позднее 25 января 1826 г., после восстания декабристов, воцарения Николая 1 (историю с Николаем – Константином см. у Тырковой, стр. 108-109). Настроение здесь другое. Радости в письме не ощущается («скучно, мочи нет»). Вместо нее тревожные вопросы: «Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно вы полагаете меня в Нерчинске». Но и здесь звучит надежда на нового царя, на милость царскую. Пушкин спрашивает, не может ли Жуковский узнать, «могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение Ужели молодой царь не позволит удалиться куда-нибудь, где потеплее? – если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге - а?». Поэт упоминает о своей шестилетней опале, о том, что в 1824 г. он сослан за две нерелигиозные строчки: «других художеств за собою не знаю» (т.е. поэт намечает доводы, на которые возможный заступник может ссылаться - ПР).
В том же духе выдержано письмо Жуковскому 20 января 1826 г. Пушкин не хочет прямо просить о заступничестве перед царем, но он снова приводит доводы, которыми может воспользоваться заступник: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел»; в журналах была объявлена опала тем, кто знал о заговоре, но не донес; но знали о нем все, и «это одна из причин моей безвинности». И здесь же высказываются опасения: «Всё-таки я от жандарма еще не ушел»; его легко могут обличить в политических разговорах с кем-либо из обвиненных; «между ими друзей моих довольно».
Подсказывая доводы в свою защиту. Пушкин вовсе не думает о капитуляции, как бы выставляет свои условия примирения с властью: «положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc». Жуковскому, по словам Пушкина, остается «положиться на мое благоразумие». Далее идет перечень того, что можно поставить ему в вину: дружба с Раевским, Пущиным и Орловым, участие в Кишиневской масонской ложе, знакомство с большей частью заговорщиков. Но всё это не было причиной опалы. Покойный император, ссылая его, мог упрекнуть его только в безверии. Вновь подсказка возражений на возможные обвинения, линии поведения при заступничестве. Как итог – о понимание неблагоразумности письма, но «должно же доверять иногда и счастию». Письмо Пушкин просит сжечь, но до этого показать Карамзину и посоветоваться с ним. «Кажется, можно сказать царю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?».
Характерно, что в этом письме, очень важном для Пушкина, связанным с судьбой его освобождения, поэт задает вопрос о судьбе Раевских, беспокоится о них. Он не желает отмежевываться, отказаться от своих опальных друзей.
К вопросу о возвращении из ссылки Пушкин обращается и в других письмах. В начале февраля 1826 г. он пишет Дельвигу: «Конечно, я ни в чем не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне». По мнению Пушкина, его образ мыслей
правительству известен: шесть лет опалы, увольнение со службы, ссылка в глухую деревню за две строчки перехваченного письма; он, конечно, не мог доброжелательствовать прежнему царю, но отдавал справедливость его достоинствам; «никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив. Класс писателей более склонен к умозрению, нежели к деятельности; и если 14 декабря доказало, что у нас – иное, на это есть особая причина. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помирится с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны». И опять об участи «несчастных» и о надежде на милость к ним: «Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя» (200).
О возвращении из ссылки пишет Пушкин и 3 марта 1826 г. Плетневу: «невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в Петербурге Мне не до ""Онегина"" я сам себя хочу издать или выдать в свет. Батюшки, помогите».
И вновь 7 марта 26 г. Жуковскому, в письме, предназначенoм для представления царю, идет речь о причинах опалы, о Воронцове, вынужденной отставке, о ссылке за письмо, «в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания». Вступление на престол нового царя «подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Знаменательно, что и в этом письме, которое может решить его судьбу, нет ни малейшего оттенка угодничества, отмежевания от опальных друзей, отказа от своих мнений.
Надеясь на милость царя, Пушкин не перестает думать о возможности отъезда из России. Свидетельство – полушутливый конец письма к Вяземскому от 27 мая 1826 г., в связи с упоминанием об автобиографичности четвертой главы «Онегина»: «когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где же мой поэт? услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится - ай-да умница». В том же письме, несколько ранее, речь о загранице ведется вполне серьезно: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь».
Продолжает Пушкин тревожиться о судьбе арестованных декабристов. В начале февраля он с беспокойством спрашивает Дельвига о положении А.Раевского. С нетерпением ожидает решения «участи несчастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие нашего молодого царя». 20 февраля Пушкин благодарит Дельвига за известия о Кюхельбекере, справляется об И.Пущине, о других обвиняемых : «сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую. Меры правительства доказали его решимость и могущество. Большего подтверждения, кажется, не нужно».
Продолжает опасаться поэт и за себя: близость его со многими декабристами была хорошо всем известна. 10 июля 1826 г. он пишет Вяземскому, ссылаясь на его совет: «я уже писал царю Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились. Это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке с многими из заговорщиков».
11 мая - в первую половину июня 1826 года – письмо - прошение Пушкина новому царю. Кратко, с достоинством пишет он о своей ссылке, о надежде «на великодушие Вашего императорского величества, с истинном раскаянием и твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом)». И вновь просьба Пушкина о позволении ему ехать в Москву, или в Петербург, или в чужие края, со ссылкой на состояние здоровья, с приложением свидетельства врачей и обязательство не участвовать ни в каких тайных обществах; при этом Пушкин сообщает, что ни к какому тайному обществу не принадлежал, не принадлежит и никогда не знал о них.
Несколько позднее, узнав 24 июля о казни декабристов, Пушкин 14 августа пишет Вяземскому, что всё же надеется на коронацию, на помилование остальных осужденных: «повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна». После поставленной даты сделана короткая приписка. Речь в ней идет о прошении Пушкина Николаю: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».
Из этого же письма ясно, что Пушкин уничтожил свои записки, сохранив из них лишь несколько страниц, которые собирается переслать Вяземскому, «только для тебя». И не случайно, упоминая о кончине Карамзина, призывая Вяземского написать о нем всё, поэт считает, что для этого будет необходимо «иногда употреблять то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре» (Ф.Гальяни – автор «Неизданной переписки...». Paris, 1818, где речь идет об искусстве «сказать всё и не попасть в Бастилию в стране, где запрещено говорить всё»).
Почти наверняка, считая возможной перлюстрацию его писем, Пушкин соблюдает осторожность, кое-что акцентирует, кое о чем умалчивает, но в целом написанное им, видимо, соответствует тому, о чем он думает, не является лишь прикрытием, средством к достижению цели – освобождению из ссылки. Заметим, что солидарности с идеями декабристов, оправдания восстания у Пушкина нет. Напротив. И это не только цензурная предосторожность.
Далее события развивались таким образом. Письмо-прошение Пушкина пошло по инстанциям и было доложено Николаю. После коронации, 28 мая, последовала высочайшая резолюция: послать фельдъегеря в Михайловское, вызвать поэта в Москву и доставить прямо к царю. Власти посылают инкогнито в Псков чиновника Коллегии иностранных дел А.К. Бошняка (автора доноса на Южное общество декабристов) для исследования поведения Пушкина (он – поклонник поэта, но вряд ли бы стал, при неблагоприятных сведениях, его выгораживать). В случае сведений о неблагонадежности Бошняк имел поручение арестовать Пушкина. Но ничего, компрометирующего поэта, он не услышал (особенно хвалили Пушкина монахи, игумен Святогорского монастыря Иона). К лету 1826 г. рапорт о поездке, благоприятный для Пушкина, был готов (см. Тыркова.т.2 с. 134).
В ночь с 3-го на 4-е сентября, по приказу Николая, Пушкин, сопровождаемый фельдъегерем, выезжает в Москву, ни с кем даже не увидевшись и не попрощавшись. О своем внезапном отъезде он сообщает 4 сентября из Пскова в Тригорское П.А.Осиповой, полагая, что такой отъезд «удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне также дали его, для большей безопасности».
8 сентября утром Пушкин прибыл в Москву, его сразу же привезли в Кремль и передали дежурному генералу Потапову. Там ему, небритому, немытому, усталому пришлось ждать несколько часов. Затем в Чудовом монастыре, где находился
Николай, произошла встреча с ним, которая длилась около двух часов. Существуют разные версии о том, как проходила беседа между поэтом и царем. Приведу две из них. Версия Лемке: царь – актер; причина милости – желание извлечь выгоду, обласкав популярного поэта; она для Пушкина обернулась страшными тисками; Николай решил, что выгоднее приручить поэта, чем заключить его в крепость. Лемке опровергает миф о благожелательности и покровительстве Николая, приводит пример с Рылеевым: приговорил к смерти, а жене его послал 2 тысячи рублей от себя и еще 1 тысячу от императрицы. Рылеев передает жене: молись за императорский дом... буду жить и умру за них (468). Такого же рода игра, по мнению Лемке, происходит и с Пушкиным.
Другая версия – барона М. А. Корфа. Тот вспоминает, как в 1848 г. Николай рассказывал о встрече с Пушкином ему и кн. А.Ф.Орлову. Барон передает этот рассказ так: Пушкина привезли больным, покрытым ранами «от известной болезни». Царь спросил, что бы делал Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге; <
У каждого был свой расчет. У Николая, вероятно, более продуманный и точный. Царь заранее знал, как он «поведет игру» (она, в основном, от него зависела). Продуман вопрос о возможном участии Пушкина в восстании, вероятное освобождение поэта из ссылки, предложение царя стать цензором Пушкина; император понимал, что Пушкин с радостью примет его предложение: оно выделяло Пушкина из общего ряда писателей; до этого только Карамзин при Александре 1 имел такое право; на самом же деле царь брал под контроль творчество Пушкина, получал гарантию от ошибок цензоров, которым не очень доверял. Имелись и дипломатические соображения: показать европейским дворам, что новый царь покровительствует лучшему из отечественных поэтов (472). Милость к Пушкину должна была произвести хорошее впечатление на общественное мнение и Запада, и России, в какой-то степени сгладить ужас расправы над декабристами. Так оно и было. Молоденькая княжна А.И.Трубецкая, стоя недалеко от царя, сказала своему партнеру по танцу, поэту Веневитинову: «Я теперь смотрю на Царя более дружескими глазами. Он вернул нам Пушкина» (Тыркова 146).
Были свои расчеты и у Пушкина. Он, наверняка, продумывал линию своего поведения, и во время пути в Москву, и ранее. В эти расчеты, видимо, входило признание, что он принял бы участие в восстании, если бы присутствовал в Петербурге. Ясно, что поэт не отрекся от своих друзей-декабристов и это не возмутило Николая, возможно даже понравилось. Но выразилась и радость, что от такого участия спас его Бог. Было, вероятно, и утверждение, что в никаких организациях бунтовщиков Пушкин никогда не участвовал, идей их не разделял и не разделяет; звучало и обещание быть лояльным царю и правительству, не нарушать законов. Беседу Пушкин собирался вести спокойно, с чувством собственного достоинства, не льстя императору, не унижаясь.
Говоря о расчетах Пушкина, следует привести еще один эпизод, к ним относящийся. По рассказу С.А. Соболевского, приводимому Тырковой, отправляясь из Михайловского, Пушкин сунул в карман листок, где было написано стихотворение «Пророк», оканчивавшееся обличительными строфами, одну из которых Соболевский приводит: «Восстань, восстань, пророк России. Позорной ризой облекись И с вервием вкруг смирной выи К царю кровавому явись». Тыркова считает эти строки не пушкинскими, пишет, что рассказу трудно верить. Но она же приводит рассказ Лернера, который через много лет слышал аналогичную историю от А.В.Виневитинова: «Являясь в Кремлевский дворец, Пушкин имел твердую решимость, в случае неблагоприятного исхода его объяснения с государем, вручить Николаю Павловичу на прощание это стихотворение». Аналогичные строчки, в несколько другом варианте, приводил Погодин. По его воспоминаниям, стихотворение «Пророк» – лишь одно из цикла стихотворений. Были и другие – политического содержания. Приводя строчки конца стихотворения, Погодин два слова обозначил лишь начальными буквами: «у.г.». На совести исследователей их расшифровка: «убийце гнусному», то есть царю (Пушк, т.3, стр 355, 439 ). Во всяком случае, приводимая строфа написана до свидания с царем и не была им вручена; слухи же о других стихотворениях цикла остаются слухами. Тыркова приводит рассказ о том, что выходя от Николая, Пушкин чуть не потерял на лестнице листок с обличительными стихами, который выпал у него из кармана. Но этот вариант с вручением обличительного стихотворения только на самый неблагоприятный случай, когда уже терять нечего. Пушкин надеялся избежать такого исхода. Оказалось, что в нем нет надобности. А предложение царя быть цензором возбудило радужные надежды на будущее.
Примерно такие были расчеты. Но многое определялось самой встречей, ее обстановкой, атмосферой, случайными обстоятельствами. Всё прошло благополучно. При этом оба участника хотели договориться, были настроены довольно доброжелательно и встреча эту доброжелательность усилила. Оба не лицемерили, не лгали. Оба понравились в этот момент друг другу.
И, конечно, Пушкин с Николаем говорили о многом, видимо, в основном Николай, который поведал поэту свои планы: о воспитании юношества, о цензурных преобразованиях, об отношении к дуэлям (Николай ненавидел их), о желании искоренить злоупотребления и взяточничество, дать новые законы, о восстании, о каких-то других намерениях, которые имелись у нового царя. Ведь беседа длилась долго, два часа. О чем-то она велась. Не сводилась же к вопросу о возможном участии Пушкина в восстании и ответа на него. Для этого хватило бы нескольких минут. Николаю явно было интересно. Не исключено, что и Пушкину.
Рассказ о встрече, со слов Пушкина, передает его знакомая А.Г.Хомутова – автор «Записок», где говорится о разговоре царя с Пушкиным 26 октября 1826 г.: Пушкина, всего покрытого грязью, ввели в кабинет императора, который ему сказал: «Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?» Тот отвечал, «как следовало». Государь долго говорил с ним, затем задал вопрос, принял ли бы Пушкин участие в восстании. «Непременно. Государь, все друзья мои были в заговоре, я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие меня спасло, за что я благодарю Бога». Пушкин был рад, что царь дал ему возможность сразу же заявить о своей дружеской близости с декабристами и не потребовал отречения от них. Прямота и смелая искренность его ответов могла царю понравиться. Пушкин был очарован простотой Николая, тем, как внимательно он слушал, как охотно сам высказывался. Поэт вышел из кабинета с веселым счастливым лицом, со слезами на глазах. Он рассказывал друзьям, что царь произвел на него очень хорошее впечатление, и вряд ли Пушкин в этом лицемерил. Как и Николай.
По-иному о встрече рассказывал Мицкевич Герцену: «Николай обольстил Пушкина», сказал, что он не враг русскому народу, желает ему свободы, любит Россию, но ему нужно сначала укрепиться (Тыркова, с. 144). Рассказ Мицкевича тоже дает материал для предположений, о чем говорили царь и поэт.
Сходное толкование встречи дает исследователь Лемке. По его мнению, Пушкин вначале в восторге от царской милости (быть его цензором), приняв ее за чистую монету; император с самого начала лицемерил, а Пушкин был простодушно доверчив. Такая точка зрения стала основной в советском литературоведении. Думается, акценты здесь несколько смещены. Не полностью доверчив Пушкин, не полностью лицемерен Николай. Хотя с первых шагов особой идиллии между ними не было. Слишком разные они люди, и по положению, и по характеру, и по пониманию отношений, сложившихся между ними, и по невозможности равенства (император считал, что оказывает милость поэту, забыв его проступки, что он благоволит Пушкину, а тот никогда не терял чувства собственного достоинства и ни от кого не мог терпеть унижений). Да и, при всей благожелательности в это время к Пушкину, Николай вряд ли мог забыть признание поэта, что он мог быть в рядах бунтовщиков. И все же они тогда испытывали взаимную симпатию.
Таким образом, можно считать, что встреча с Николаем окончилась для поэта вполне благополучно и он был доволен царем. Тот тоже, при всем равнодушии к поэзии, непонимание масштаба пушкинского таланта, его личности, почувствовал значительность Пушкина, незаурядность его. По воспоминаниям Д.Н.Блудова на балу царь ему сказал: «Знаешь, я нынче долго разговаривал с умнейшим человеком в России. Угадай, с кем?». Видя недоумение на лице Блудова, царь с улыбкой пояснил: «С Пушкиным» (Тыркова. с.146). Видимо, Николаю пришлось по душе многое, о чем говорил Пушкин. Предлагая быть его цензором, Николай был готов ему покровительствовать.
Но подлинного понимания величия гения Пушкина, масштаба его личности у Николая никогда не было и не могло быть. Он не любил и не понимал литературы, в его восприятии поэзия не была серьезным делом. Император слишком высоко ставил свое царственное предназначение, верил в непогрешимость своих суждений, в том числе литературных. В его сознании не мог возникнуть даже отблеск мысли о равенстве между ним и поэтом. Речь шла только о милостивом покровительстве всемогущего и всезнающего государя, оказываемом непутевому, но талантливому подданному. Царь проявлял благоволение, но не более того. И, вероятно, существенной причиной дальнейшей трагедии поэта оказалось то, что он слишком был приближен к Николаю, а не враждебность царя, не его лицемерие, не осуждение политической позиции Пушкина. Хотя вольнолюбие поэта император всё же ощущал. Это вряд ли ему нравилось. В момент же встречи ни Николай, ни Пушкин не предполагали дальнейшего развития событий.
Пушкин выходит после свидания окрыленным, с надеждой на нового царя, с благодарностью к нему. 16 сентября 1826 г. он пишет из Москвы П.А. Осиповой: «Государь принял меня самым любезным образом». И здесь же о темах, затронутых во время беседы, о строгих постановлениях относительно дуэлей, о новом цензурном уставе («но, поскольку я его не видел, ничего не могу сказать о нем»). То есть говорили с царем о каких-то новых законах, постановлениях, к которым Пушкин относится не с полным доверием, но и не с осуждением, а скорее с любопытством. Что же касается цензуры царя, то Пушкин ей рад: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, «Годунова» тиснем. О цензурном уставе речь впереди» (письмо Языкову от 9 ноября 1826 г.).
Надежды на Николая, благодарность ему за освобождение, за сочувственный прием и благожелательность отразились в ряде стихотворений, созданных вскоре после окончания ссылки в Михайловское. Прежде всего следует иметь в виду «Стансы», написанные 22 декабря 1826 г. в Москве, вскоре после свидания с царем. Они опубликованы в 1828 г. в «Московском вестнике» (т.2 стр. 342, 438). В комментарии к «Стансам» написано: «Пушкин рассматривал это стихотворение как план прогрессивной политики, на которую он пытался направить Николая1», а в последнем стихе «выражалось пожелание о возвращении декабристов из Сибири». Указано и на то, что в близких Пушкину кругах стихотворение воспринималось как измена прежним убеждениям и форма лести, что заставило его написать стихотворение «Друзьям». О положительном отношении поэта к новому царю в комментарии вообще не говорится. Уже здесь, как и позднее, похвалы Николаю истолковываются лишь как предлог дать ему урок прогрессивного поведения и действий, как маскировка пропаганды либеральных реформ. А ведь на самом деле были и урок, и искренние похвалы («В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни»). Это написано не только для цензуры.
Стихотворение «Стансы» построено целиком на сопоставлении нового царя, Николая, с Петром Первым. Такое сопоставление вообще характерно для официального взгляда конца 1820-х - 1830-х гг., позднее для представителей официальной народности (первый номер журнала «Москвитянин» за 1841 г. открывался программной статьей Погодина о Петре, где тоже проводилась аналогия: Петр – Николай). Сопоставление явно импонировало императору и появилось уже в конце 1826 г. (Немир.249). В то же время в «Стансах» имелось скрытое противопоставление Николая Александру 1, прошлому царствованию, тоже не вызывавшее негативного отношения нового царя (Нем253). Пушкин отмечал в «Стансах» в деятельности Петра, наряду с правдой, которой «он привлек сердца», стремление к просвещению, приверженность к науке, как бы продолжая выводы Записки «О народном воспитании». Здесь содержалась и мысль, что «мятежи и казни» в начале царствования могут оказаться закономерными, и призыв к милости, и надежда, что Николай сможет стать достойным потомком Петра, осуществить завещанное им. Пушкин в конце1826 г. верит в это (см. статьи о стихотворениях «Стансы» и «Орион» в указанной в списке литературы книге И.В. Немировского). Отмечу лишь то, что в «Орионе» звучит верность не идеям декабристов, а собственной позиции, своим убеждениям (тоже ответ на обвинения в ренегатстве) наменательно и стихотворение, хрестоматийно известное, «Во глубине сибирских руд» (т.3, с. 7, 481), распространявшееся в списках, переданное Пушкиным А.Г.Муравьевой, отправлявшейся в Сибирь в начале января 1827 г. О чем здесь идет речь? О скорбном труде (труде на каторжных рудниках), о надежде, о верности и любви друзей, о высоких думах декабристов и свободном голосе поэта, об его вере в их освобождение. Но речь не идет об оправдании восстания, о солидарности с идеями, вызвавшими его. Думается, не говорится в нем и о крушении самодержавия.
Вообще с 1825-1826 гг. начинается очень существенное для Пушкина переосмысление исторического процесса, отношения к насилию, к революционным переворотам. С этого времени намечаются тенденции, нашедшие развитие в творчестве Пушкина 1830-х годов. В середине 1820-х гг. они связаны с мыслями о декабристах.
В многих советских исследованиях Пушкин изображается как полный (или почти полный) единомышленник декабристов, поэт - революционер (М.Нечкина, ее школа). Для обоснования такого толкования приводились строки, которые уже упоминались, «Восстань, восстань, пророк России», помещенные в «Полном собрании сочинений» Пушкина (10 тт.) под названием «Отрывки» (т.3, с.355). Здесь же приводится строчка «И я бы мог как ш на», содержащаяся в одной из черновых тетрадей под рисунком с виселицами казненных декабристов. Она истолковывается также в революционном ключе. По поводу названного рисунка и подписи шли споры. Я их касаться не буду. Но сомневаюсь, что рисунок и подпись выражали солидарность с революционными идеями. Думаю, что здесь идет речь о стремлении поэта в свете декабрьских событий осмыслить судьбу России, свою собственную судьбу, раздумья человека, который не принадлежит ни к одному из крайних лагерей, который оказался между молотом и наковальней и вполне мог бы погибнуть. Это раздумья общего плана, далеко не только о себе, но и о себе. Поэт, при всем сочувствии к казненным, сосланным в глубину сибирских руд, при желании смягчения их участи, приходит к мысли о несостоятельности заговора декабристов, несостоятельности не только потому, что они потерпели поражение. В данном контексте слово шут (глупец, простак) вполне уместно. И это слово относится не к декабристам, а к самому себе (поступил бы как глупец). Позднее тема найдет развитие в «Истории Пугачева» («бунт бессмысленный и беспощадный»), в «Капитанской дочке», вероятно в замысле истории французской революции и пр. Не случайно поэт с таком вниманием перечитывает Вальтер Скотта, находя у него созвучие со своими мыслями, о несостоятельности всякого фанатизма, в том числе радикального. В 20-х числах сентября 1834 г. он пишет жене, что читает Вальтер Скотта и Библию. И позднее, ей же: 21 сентября 1835 г.: «взял у них (Вревских - ПР) Вальтер Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского». 25 сентября 1835 г. : «читаю романы Вальтер Скотта, от которых в восхищении».
В «Дневниках» 1834 г. (запись 17 марта) высказывается даже, с оговорками, мысль о праве царя казнить декабристов: «Государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышляющих о цареубийстве; его предшественники принуждены были терпеть и прощать». Именно этим, по Пушкину, объясняется невозможность при Александре, окруженном убийцами своего отца, суда над декабристами: «Он услышал бы слишком жестокие истины» (т.8, с. 40).
В конце 1820-х годов Пушкин выражает симпатию к Николаю, благодарность к нему, не только в творчестве, но и в быту. Об этом свидетельствуют многие современники, даже те, которые вроде бы не должны были отмечать благонамеренность Пушкина. Так, например, такие свидетельства можно найти в различных источниках, приводимых Тырковой ( 218). Они принадлежат отнюдь не доброжелателям Пушкина, поэтому им можно, в основном, доверять. Так в секретных сведениях о Пушкине (они сохранились в архиве фон Фока) приводится донесение Булгарина от 14 декабря 1827 г. Там идет речь о реакции петербургской дворянской интеллигенции на события конца 1825 г.: мнение, что новый император не любит просвещение «было общим среди литераторов»; но ряд действий царя, чины, пенсии, подарки, создание комитета для составления нового цензурного устава, наконец «особое попечение Государя об отличном поэте Пушкине совершенно уверили литераторов, что Государь любит просвещение, но только не желает, чтобы его употребляли для развращения неопытных...». Вполне вероятно, что донесение Булгарина о перемене в общественном мнении в пользу Николая определялось стремлением угодить властям, сообщить то, что им хотелось услышать. Но в любом случае имя Пушкина, употребленное в приведенном тексте как имя некоего примирителя между властями и писателями, весьма знаменательно.
В другом донесении, в сентябре 1827 г., описывая вечеринку у Свиньина, Булгарин рассказывает: «За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные Государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих Государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти Государя к злоупотреблениям и взяточничеству, об откровенности его характера, о желании дать России законы – и, наконец, литераторы так воспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровье Государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровье цензора Пушкина (т.е. того же царя- ПР), и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино. Пушкин был в восторге и постоянно напевал, прохаживаясь: ""И так, молитву сотворя, во первых здравие царя""».
После подобных донесений М.Я. фон Фок писал: «Поэт Пушкин ведет себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя» (октябрь 1827 г.) . В свою очередь Пушкин хорошо отзывается о фон. Фоке. Когда тот 27 августа 1831 г. умер, поэт отмечает в «Дневниках»: «На днях скончался в Петербурге Фон-Фок, начальник 3-го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное». По мнению Пушкина, вопрос о преемнике Фока весьма важен, важнее даже польского вопроса, которому Пушкин придавал большое значение (т.8, с 26). Комментируя эту запись, автор примечаний пишет: «Запись о Фон-Фоке, конечно, не отражает настоящего мнения о нем Пушкина» (Там же, 501). Думается, что отражает. Но нужно добавить, что Пушкин не догадывается, какую роль играл фон Фок в его судьбе. М.М. Попов, один из чиновников Ш отделения, вспоминал в своих записках, что Фок и Бенкендорф всегда смотрели на Пушкиина, «как на опасного вольнодумца, постоянно следили за ним и тревожились каждым его движением Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец предпримет какой-нибудь вредный замысел или сделается коноводом возмутителей» (Тырк217). Тем не менее Бенкендорф вынужден хвалить поведение Пушкина. Он докладывает императору: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью» (231-34).
Исследователь Немировский показывает, как менялись поведение Пушкина, его манера держаться и общественное отношение к нему прежних почитателей, особенно молодых, оппозиционно настроенных москвичей. Осенью 1826 г., когда Пушкин вернулся из ссылки в Михайловское, он имел репутацию опального, независимого поэта и своими действиями поддерживал такую репутацию (публичные чтения «Бориса Годунова», других произведений, не пропущенных цензурой). Весной 1827 г., когда Пушкин уезжал в Петербург, его поведение и мнение о нем во многом меняется. Он чаще стал упоминать о «милостях царских» по отношении к нему. Ходят толки о «ласкательстве» Пушкина и даже о «наушничестве перед государем». Его обвиняют в «измене делу патриотическому», в «расчетах честолюбия». Анонимный автор писал о нем:
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал
И стал придворный лизоблюд.
Это – злорадство врага. Но сходное отношение к Пушкину высказывают и другие, в том числе люди из окружения поэта, Вяземский, Катенин. Последний вообще отрицает пристрастие Пушкина к либерализму: «после вступление на престол нового Государя явился Пушкин налицо. Я заметил в нем одну только перемену: исчезли замашки либерализма. Правду сказать, они всегда казались угождением более моде, нежели собственным увлечением».
Аналогичные мнения высказывают и другие москвичи: «Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стишках, нежели о благе отечества» (М.Лушников, член конспиративного кружка братьев Критских), «Пушкин измельчался не в разврате, а в салоне» (А.Хомяков). И всё это еще до того. как «Стансы» стали известны.
Внешне благожелательны и отношения Пушкина с Бенкендорфом. Тот приглашает Пушкина и его отца в свое имение Фалль. 12 июля 1827 ( или 1828 г.?) Бенкендорф извещает царя, что отец Пушкина уже приехал, а сам Пушкин приедет на днях. Здесь же сообщается, что после свидания с царем Пушкин говорил о нем в Английском клубе с восторгом, заставлял обедавших пить за здоровье царя; он порядочный шалопай, но если направлять его перо и речи, это будет выгодно. Очевидно, приглашение в имение Бенкендорфа согласовано с царем, может быть сделано по его инициативе: поэта хотели приручить и одновременно изучить. Вскоре после свидания с Бенкендорфом Пушкин пишет стихотворение «Арион», которое современники вовсе не истолковывали как выражение верности декабристским идеям. Смирнова пишет о том, как Пушкин хвалил царя, прочел ей французские стихи об Арионе. Похвалы царю и «Арион» ставятся в один ряд.
Хотя царь и разрешил при нужде непосредственно обращаться к нему, посредником избрал Бенкендорфа, хотя, возможно, в этом не было продуманного злого умысла: царь полагался на Бенкендорфа и доверял ему. Начинается длительная переписка между Пушкиным и шефом Ш отделения. Уже в Москве произошла встреча Пушкина с Бенкендорфом, неизвестно когда, но можно с уверенностью предполагать, что до отъезда Бенкендорфа из Москвы (30 сентября 1826 г.). Вряд ли во время беседы поэта с царем обсуждались детали нового статуса Пушкина. Все они должны были выясниться через Бенкендорфа. Кое что, вероятно, прояснилось во время встречи с ним, но многое оставалось непонятным. В первом письме Пушкина Бенкендорфу, не дошедшем до нас, поэт, видимо, пытался уточнить свое положение, рамки дарованной ему свободы, дозволенного и недозволенного, возможности прямого общения с царем и роль Бенкендорфа как посредника. Подобные вопросы не могли Бенкендорфу понравиться. Он почти наверняка воспринял свою роль как передачу императором на его усмотрение судьбы Пушкина. 30 сентября 1826 г. Бенкендорф отвечает поэту раздраженным, недоброжелательным письмом, содержащим скрытые угрозы. По словам Тырковой, письмо содержит программу «дальнейших двусмысленных отношений между правительством и поэтом. В каждой фразе ловушка или недоговоренность. Право печатания, право передвижения даны, и в то же время не даны, точно нарочно, чтобы потом Пушкину, как школьнику, читать нотации». И в каждом разрешении стоит многозначительное но. Пушкин спрашивает о разрешении приехать в Петербург. Бенкендорф отвечает: «Государь Император не только не запрещает приезда вашего в столицу (далее по логике должно стоять «но приветствует», однако но оказывается совсем другое), но представляет совершенно на Вашу волю». Далее идет: «С тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешение через письмо». О том, что никакой цензуры произведений Пушкина не будет: «на них нет никакой цензуры. Государь император сам будет первым ценителем ваших произведений и цензором». Но произведения и письма должны проходить через руки Бенкендорфа; «впрочем, от вас зависит и прямо адресовать их на монаршее имя» (между строчек читается: советую этого не делать -ПР).
Бенкендорф сообщает: император уверен, «что вы употребите отличные Ваши способности на предание потомству славы нашего отечества, предав вместе бессмертию имя Ваше» «Е.И.В. (Его Императорскому Величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, Вам представляется совершенная и полная свобода, когда и как представить Ваши мысли и соображения, и предмет сей должен предоставить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели все совершенно пагубные последствия ложной системы воспитания». Здесь изложена и положительная программа (какого рода направления ожидает правительство от Пушкина), и многозначительное напоминание поэту об его неблагонамеренном прошлом. Кто автор слов о «пагубных последствиях ложной системы воспитания», которые Пушкин видел «на опыте», царь или Бенкендорф, сказать трудно. Известно, что последний неоднократно подкреплял свои распоряжения царским именем. Можно сказать лишь, что намечаемая программа соответствовала намерениям Бенкендорфа и её в дальнейшем принял царь. Ситуация прояснялась: ни о какой подлинной свободе речь не идет.
151Пушкин в момент свидания с императором о такой свободе наверняка не думал. Не совсем понятно, думал ли о ней тогда и царь. Во всяком случае, он виноват в том, что передал судьбу Пушкина почти целиком в руки Бенкендорфа.
В комментарии к приводимому письму (т.7, стр. 42, 660 ) указывается, что задание (Записка о воспитании юношества) имело характер политического экзамена поэта и заранее указывало желаемое направление записки: осудить существующую систему воспитания (в частности Лицей) – как причину декабрьских событий. Но следует помнить, что правительство в это время вообще собирало мнения о воспитании. Подобное задание было дано не только Пушкину. Аналогичные записки поданы и другими лицами : Н.И.Гнедичем, И.О.Виттом, Ф.В. Булгариным («Нечто о царскосельском лицее и о духе оного»). О воспитании, видимо, говорили во время встречи Пушкина с царем. Направление записки действительно подсказывалось. Но в поручении царя Пушкину писать её подвох вряд ли был. В нем, видимо, отразились впечатления царя от беседы с поэтом, в целом благожелательные.
Записка «О народном воспитании» была написана Пушкиным 15 ноября 1826 г. в Михайловском и передана царю. С нее началась цензорская работа Николая, относящаяся к произведениям Пушкина. Записка во многом следовала предписанному направлению, осуждала воспитание, которое вовлекло «многих молодых людей в преступные заблуждения». Но причина таких заблуждений, по Пушкину, не совсем та, о которой хотелось бы услышать императору: «Недостаток просвещения и нравственности», «отсутствие воспитания». Для подтверждения своей мысли Пушкин ссылается на манифест 13 июля 1826 г., превращая царя в своего союзника: «Не просвещению должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей...» (Курсив текста- ПР). И добавляет уже от себя: «Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия». Это было уже своеволием, поправкой мнения Николая. Поэт осмеливался сметь свое суждение иметь. И дело не меняла комплиментарная концовка записки: «Сам от себя я бы никогда не осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, каково есть народное воспитание; одно желание усердием и искренностию оправдать высочайшие милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне препоручение. Ободренный первым вниманием Государя Императора, всеподданнейше прошу Его Величество дозволить мне повергнуть перед ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых». Судя по всему, подразумевалась цензура, и отклика на это предложение не последовало.
23 декабря 26 г. Бенкендорф сообщал Пушкину, что царь с удовольствием познакомился с его рассуждениями о народном воспитании, поручил передать свою благодарность, признал, что в записке много полезных мыслей, но при этом заметил, что принятое Пушкиным правило, будто просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, «есть правило опасное для общего спокойствия», которое завлекло самого Пушкина на край пропасти и повергло в нее многих молодых людей. Лемке отметил, что в Записке... нет слова «гений», что его (своеобразный выпад в адрес Пушкина) добавил Николай (или Бенкендорф?) По мнению Лемке, письмо Бенкендорфа довольно точно отражало резолюцию царя, где речь шла и о том, что нравственность, прилежное служение, усердие должны быть предпочитаемы «просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание» (Лемке-476. Пушк т.7.с.661). Всё же возникает вопрос, насколько точно письмо Бенкендорфа отражает точку зрения Николая, не добавил ли шеф Ш отделения к благодарности царя свои собственные мысли о просвещении или, по крайней мере, не подсказал ли их своему повелителю. Следует вообще помнить, что точка зрения императора почти всегда излагалась Пушкину сквозь призму восприятия Бенкендорфа, крайне недоброжелательно относившегося к поэту.
По словам А.Н.Вульфа, Пушкин в 1827 г. говорил ему о своей записке. Он был в затруднении: «Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же было пропускать такого случая, чтоб сделать добро». Говорил поэт и о том, что признал, между прочем, необходимость подавить частное воспитание, заменить его казенным (в духе желаний царя - ПР). Т.е. на какие-то компромиссы Пушкин шел. Но с выражением собственного мнения, при понимании того, что оно не совпадет с точкой зрения императора. «Несмотря на то (т.е. на похвалы, благодарность -ПР), мне вымыли голову», – отмечает Пушкин (формулировка, которая потом появляется неоднократно). Лемке считает, что «Записка...» – попытка компромисса Пушкина с правительством, которая не вполне удалась.
Летом 1827 г. Пушкин посылает царю через Бенкендорфа несколько стихотворений. Царь разрешил их, с небольшими замечаниями, но «Песни о Стеньке Разине», признав их поэтическое достоинство, счел неприличными для напечатания. Отношения между поэтом и властью внешне выглядели вполне благополучно. На деле было не совсем так. Но даже близкие друзья не знали об этом. Так Вяземский, после разговора с Пушкиным о возможности публикации в скором времени «Бориса Годунова», писал в начале января 1827 г. А.И.Тургеневу и Жуковскому: «Пушкин получил обратно свою трагедию из рук высочайшей цензуры. Дай Бог каждому такого цензора. Очень мало увечья». А Пушкин уже в середине декабря 1826 г. знал о резолюции царя, делавшей публикацию невозможной.
Осенью 1827 г. Бенкендорф известил Пушкина, что «Стансы» дозволены к печати. Поэт сразу же начинает распространять их в обществе. В начале 1828 г. они напечатаны. Стихотворение обострило отношения Пушкина с друзьями,
видимо, прежде всего с московскими, с Катениным, Вяземским. Новая волна слухов. А.И.Тургенев, посылая список «Стансов» своему приятелю, отзывался о них: «Прилагаю вам стихи Пушкина, impromptu, написанные автором в присутствии государя, в кабинете его величества». Судя по всему, списки стихотворения широко разошлись и к началу 1828 г., еще до публикации, стали общим достоянием. Необходимо было опровергнуть их, в первую очередь в глазах друзей, объяснить свободный характер своей хвалы, своих надежд на императора. Стихотворение «Друзьям» создано с этой целью. Черновая редакция его содержит мотив клеветы («я жертва мощной клеветы»), утверждение, что его похвала свободна («он не купил хвалы»)
Остановимся подробнее на стихотворении1828 г. «Друзьям» (т.3, с. 48, 486). Начнем с комментария. В нем говорится о поводе к созданию стихотворения (истолкование многими «Стансов» как лести царю), о том, что Пушкин представил стихотворение «Друзьям» на рассмотрение царю: тот одобрил стихотворение, передал об этом через Бенкендорфа Пушкину, но не захотел, чтобы оно было
153напечатано. Причина последнего распоряжения в комментарии объясняется так: «В действительности смысл стихотворения заключается в политической программе, изложенной в трех последних четверостишиях ограничение самодержавной власти, защита народных прав и просвещения, требование права свободного выражения мнений. Именно это и послужило причиной, почему Николай запретил печатать эти стихи». Хотя прямо об этом не говорится, как и в случае со «Стансами», предыдущие пять строф, подчеркнуто эмоциональных, выражающих чувства благодарности, как бы объявляются неискренним притворством, прикрытием, предназначенным для маскировки программы Пушкина. Вообще обман, если он «в благих целях», признается в советском литературоведении (да и не только в литературоведении) вполне закономерным. Обманывают, даже не сознавая этого, не только сами исследователи, но и объекты их изучения (в данном случае Пушкин).
На самом деле было так и не совсем так. Поэт лично вручил эти стихи Бенкендорфу, вместе с шестой главой «Онегина». Тот сообщил Пушкину 5 марта 1828 г., что царь с удовольствием прочитал «Онегина», а стихотворением «Друзьям» совершенно доволен, но не желает, чтобы оно было напечатано. На рукописи стихотворения Николай написал по-французски: «это можно распространять, но нельзя печатать»(487). Думается, что и в данном случае Николай не лицемерил. Он понимал, что стихотворение можно истолковать как слишком грубую, прямолинейную лесть, не нужную ни царю, ни поэту. И без того ходили слухи, что «Стансы» написаны под давлением царя, чуть ли не в его кабинете при свидании с Пушкиным.
Николай далеко не всегда любил грубую лесть. Это сказывалось в отношении к Булгарину, о чем уже шла речь. В дневнике Никитенко за 1834 г. приводится разговор с министром просвещения по поводу книги В.Н.Олина («Картина восьмилетия России с 1825 по1834 г.» СПб. 1833), где неумеренно расхваливался Николай и Паскевич. Как цензор книги Никитенко был поставлен в безвыходное положение: нельзя запрещать, но и разрешать неловко (автор называл царя Богом и т.п.). К счастью Николай сам разрешил вопрос: книга разрешена, но с исключением особенно хвалебных мест. Царю всё же не понравились неумеренные похвалы, и он поручил объявить цензорам, чтобы они подобные сочинения впредь не пропускали (131-32). Впрочем, такое происходило далеко не всегда. Тот же Никитенко вспоминает о стихах офицера Маркова в честь Николая, за которые автор получил брильянтовый перстень.
Хвала была в «Друзьях» на самом деле свободной и искренней, отражала положительное отношение Пушкина к новому императору. Трактовка советских времен превращает его, независимо от намерений исследователей, в лжеца и лицемера. Не лицемерил и царь, выказывая благоволение поэту. Вернее, вероятно, говорить о другом: взаимонепонимании и несовместимости. Царь предполагал, что его «милость» превратит Пушкина в поэта, нужного властям, полезного им, о чем писал и Бенкендорф, в вечно благодарного благосклонному к нему монарху, похожего в чем-то, возможно, на Жуковского. Пушкин же думал совсем о другом: о роли поэта, не враждебного власти, относящегося к ней даже с симпатией, с благодарностью, но независимого и свободного, имеющего право «истину царям с улыбкой говорить» (слова из «Памятника» Державина, на которые ориентирован и «Памятник» Пушкина). По мнению Немировского, Пушкин ориентировался и на Карамзина, в том числе и в положительном отношении к новому царю (253). Он хотел бы играть роль Карамзина, строить «свои взаимоотношения с императором Николаем по той же модели, по которой строил взаимоотношения с императором Александром Карамзин» (255). Не случайно «Бориса Годунова» Пушкин посвящает памяти Карамзина. «Стансы», с точки зрения Немировского, – неудачная попытка разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта,
обращающегося к царю и одновременного объяснения с обществом. Сама же статья о «Стансах» называется Немировским «Опрометчивый оптимизм».
Еще в письмах из Михайловского поэт писал о готовности примириться с правительством, но только на определенных условиях. При встрече с Николаем ему показалось, что такие условия царь ему предложил. Самый пик надежд – первые годы после возвращения из ссылки (1826-1828). Отражение их – стихотворения «Стансы», «Друзьям», «Арион». Последнее вряд ли сводится к цензурному прикрытию «истинного смысла» стихотворения, «рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта». Его содержание – тема судьбы, спасшей поэта от гибели, сохранившей его для высокого предназначения. Об этом Пушкин говорил и во время свидания с императором, и широко распространял такую версию в обществе. К названному циклу примыкает и стихотворение «Пророк».
Тема независимости поэта, его права говорить властям правду, оценивать их поступки, по своему судить их постоянно звучит во многих произведениях Пушкина. Она отчетливо слышится уже в «Песне о вещем Олеге», задолго до воцарения Николая (1822 г.):
Волхвы не боятся могучих владык,
И княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен
Это совсем не то, что у Маяковского: «И с властью советскою дружен» - ПР
Очень важна тема независимости поэта в «Борисе Годунове». С нею целиком связан образ Пимена и реплики Самозванца:
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда людского,
Как не уйдешь от божьего суда
С этим правом на суд ориентирован и образ юродивого Николки. Он тоже говорит царю Борису правду, осуждая его.
С правом поэта на независимую правду, правом суда над царями связана и проблема воздействия на Пушкина традиции Шекспира. Оно сказывается не только в движении к реализму («истинному романтизму»), в стремлении воссоздать характеры, сложные и противоречивые, с могучими страстями. Здесь тоже возникает тема права поэта судить историю, произносить над ней приговор. Все это отражается и в поздних произведениях Пушкина, в «Медном всаднике», в «Истории пугачевского бунта», в «Капитанской дочке». И еще раз свидетельствует, что Пушкин совсем «не льстец, когда царю Хвалу свободную» слагает («Друзьям»)
Позднее всё оказывается сложнее. Меняется отношение и поэта к царю, и царя к поэту. Но положительные отзывы о Николае встречаются у Пушкина и в последующие годы. 24 февраля1831 г. Пушкин сообщает Плетневу о новом назначении Гнедича (членом Главного Управления училищ): «Оно делает честь государю, которого искренне люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски». Так воспринимает Пушкин и поручение писать историю Петра Первого. Думается, оно дано Николаем с ориентацией на пушкинские «Стансы». 22 июля 1831 г. в письме к Плетневу поэт сообщает: «Кстати, скажу тебе новость царь взял меня в службу – но не в канцелярскую, или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: puisqu`il est marie‘ et qu`il n`est pas riche, il faut faire aller sa marmite . Ей-богу, он очень со мною мил» (Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни -фр.). 21 июля 1831 г. Пушкин извещает Нащокина том же, о своих планах зимой зарыться в архивах, «куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики» (367,369).
По распоряжению царя, для работы над историей Петра Первого, Пушкина оформляют на официальную службу, причислив его к коллегии иностранных дел. Мимоходом Пушкин сообщает об этом 15 января 1832 г. знакомому М.О.Судиенко, прося одолжить денег. По его словам, есть всего три человека, ему более или менее дружественные, к которым он мог бы обратиться за помощью; под третьим подразумевается Николай, только что определивший Пушкина на службу: «Сей последний записал меня недавно в какую-то коллегию и дал уже мне (сказывают) 6000 годового дохода; более от него не имею права требовать». 20 января того же года поэт пишет Д.Н. Блудову, в ответ на его письмо с уведомлением о службе, и просит приказаний, «дабы приступить к делу, мне порученному». 3 мая 1832 г. Пушкин затрагивает эту тему в письме Бенкендорфу, просит «вывести меня из неизвестности», объяснить его обязанности по службе и то, где и как получать жалование, «так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его».
Отношения между поэтом и императором складывались в начале 1830-х гг. вроде бы довольно благополучно. В какой-то степени это определялось и оценкой Пушкиным польского восстания и июльской французской революции 1830-го года. Не будем останавливаться на этом вопросе подробно и говорить о сущности и причинах такой оценки. Напомним кратко лишь основные положения. Пушкин не сочувствует французской революции. Возвращаясь из поездки по пугачевским местам, задержавшись из-за холеры в Болдино, он только в конце 1830 г. вернулся в Москву и смог прочитать французские газеты, присланные ему Е.М. Хитрово (т.е. о июльских революционных событиях в Париже он до этого толком не знал). 21 января 1831 г. Пушкин пишет Хитрово: «Вы говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении, – что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном» (последние слова из басни Лафонтена «Лягушки, просящие царя», использованной Крыловым). Пушкин опасается, что в палату депутатов попадет «молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало»(832). Под эксцессами поэт, видимо, подразумевает действия якобинцев. Без сочувствия Пушкин отзывается о событиях во Франции и в письме к Хитрово от 21 января 1831 г.: «Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются ее новые семена. Их король с зонтиком под мышкой ( Луи-Филипп -ПР) чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее – но что скажет Европа и где найдут они Наполеона?» Революция привлекает внимание Пушкина лишь с точки зрения того, вмешается ли Европа в польские дела: «По-видимому, Европа предоставит нам
свободу действий». Пушкин одобряет такую позицию, называя «принцип невмешательства», провозглашенный Луи-Филиппом, «великим принципом».
Гораздо более активное и более отрицательное отношение поэт проявляет к польскому восстанию. О нем идет речь уже в письме к Хитрово 9 декабря 1830 г.: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены». Упомянув о действиях Александра 1 в отношении Польши, о том, что из сделанного им ничего не останется, Пушкин высказывает мнение, что в этих действиях «ничто не основано на действительных интересах России», всё «опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т.д.» (831-32). Александру противопоставляется Николай:
«Великодушное посещение государя воодушевило Москву...» (832). И вновь о Польше, в письме Хитрово от 21 января 1834 г.: «Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти лишь чудо, а чудес не бывает». Пушкин не верит в победу восстания, хотя бо`льшую симпатию выражает польской молодежи, чем умеренным, которые одержат верх, «и мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех поляков меня интересует один Мицкевич». Пушкин опасается, как бы тот не приехал из Рима в Польшу, «чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества» (833-34).
Поэта раздражает тон русских официальных статей о Польше: «В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Всё хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон, – от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши» (834).
О польском восстании Пушкин пишет 1 июня 1831 г. Вяземскому. Извещает о том, что Дибича критикуют очень строго за медлительность. Рассказывает о боевых действиях, о сражении 14 мая, о том, что в известии о нем не упомянуты «некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей». Передает эти подробности, в том числе о героическом поведении польского главнокомандующего (Кржнецкого). И делает вывод: « Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё - таки их надо задушить, и наша медленность мучительна»(351). О том, что мятеж Польши для России – дело семейственное, старинная, наследственная распря; «мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Поэт считает, что выгода почти всех европейских правительств – держаться правила невмешательства, «но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого года не вмешались в последнюю французскую передрягу» (352).
Польская тема продолжает звучать в письме Нащокину от 11 июня 1831 г., где речь идет о том, что Дибич уронил Россию во мнении Европы медлительностью успехов в Турции и неудачами против польских мятежников (353). О том же говорится в письме Нащокину от 21 июля 1831 г. В нем идет речь о наступлении русских войск, которые перешли на виду неприятеля Вислу, и с часу на час мы «ожидаем важных известий и из Польши, и из Парижа; дело, кажется, обойдется без европейской войны. Дай-то Бог» (368). В письме Вяземскому от 3 августа 1831 г. Пушкин сообщает о своих опасениях: дело польское, кажется, кончается, но я все еще боюсь; если мы и осадим Варшаву, что требует большого количества войск, то Европа «будет иметь время вмешаться в не ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии незачем с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся» (373-4). 14 августа 1831 г. в письме к нему же: «наши дела польские идут, слава Богу: Варшава окружена они (восставшие-ПР) хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно граф Паскевич удивительно счастлив Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока» (376). Таким образом, Пушкин сам бы хотел участвовать в такой войне, в рядах русских войск, усмиряющих восстание. Около 4 сентября 1832 г. Пушкин благодарит П.И. Миллера за известие о взятии Варшавы (она была взята 26 августа) : «Поздравляю вас и весь мой лицей» (381).
В августе - сентябре 1831 г. Пушкин пишет стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (день взятия Варшавы совпал с годовщиной Бородинского сражения), напечатанные в сентябре вместе со стихотворением Жуковского в брошюре «На взятие Варшавы» (в большинстве советских изданий они комментируются мало; указывается лишь факты, место и время выхода). Где-то после 10 сентября 1831 г. он дарит брошюру Смирновой-Россет, с надписью: «Хотя вам уже знакомы эти стихи, но ввиду того, что сейчас я послал экземпляр их графине Ламберт, справедливо, чтобы и у вас был такой же.
От Вас узнал я плен Варшавы
Вы получите второй стих, как только я подберу его для вас» (844).
Стихотворение «Клеветникам России» было переведено на французский язык С. Уваровым, президентом Академии Наук, будущим министром просвещения и врагом Пушкина. Дундуков-Корсаков доставил поэту перевод. В письме Уварову от 21 октября 1831 г. Пушкин благодарит автора перевода за стихи, «которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мыслей, великодушно мне присвоенных Вами. С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейшим слугою. Александр Пушкин» (387). Письмо в высшей степени дипломатическое. Не всё, сказанное в нем, можно принимать за чистую монету. Но в какой-то степени отношение Пушкина к Уварову в момент создания письма оно отражает.
О сборнике «На взятие Варшавы» упоминается и в письме к Хитрово (844. После 10 сентября). Таким образом, Пушкин не расходится с правительственной политикой в отношении к Польше, к восстанию. Ходил слух, что одно из стихотворений написано по просьбе царя. Светское общество, придворные круги восхищаются этими стихотворениями. Они дали еще один повод недругам поэта обвинить его в сервильности. Да и некоторые друзья стихотворений не одобрили. Пушкин побаивался их реакции. Вяземскому он долго не решается писать на эту тему. Тот откликается на брошюру так: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича <... > И что за святотатство сблизить Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония»; что пристало бы «Инвалиду», «но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, стыдно»; Пушкину можно бы теперь воспевать Орлова за его победу над бунтовщиками в Новгородских военных поселениях (507).
Для последних слов Вяземского имелись основания. Без всякого одобрения к восставшим и с сочувствием к царю Пушкин подробно пишет 3 августа 1831 г.
158Вяземскому о бунте в военных поселениях Новгородской губернии. Уже здесь начинает вырисовываться тема бунта, «бессмысленного и беспощадного». Говорится о приезде в губернию царя: он действовал смело, даже дерзко, разругал убийц, сказал, что не может простить бунтовщиков, требовал выдачи зачинщиков; они смирились; но бунт еще не прекращен, военные чиновники не смеют показаться на улице; там четвертовали одного генерала, зарывали живых; действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников; «Плохо, ваше сиятельство, – обращается Пушкин к Вяземскому, – «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы» (373) .
О новгородском мятеже, поведении царя Пушкин пишет и в «Дневниках» за 1831 г. (26 июля): «Вчера государь император отправился в военные поселения для усмирения возникших там беспорядков». Пушкин не одобряет непосредственное вмешательство царя в события, но отнюдь не с позиций сочувствия восставшим: «Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать его, как необходимого обряда Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж» (т.8, стр.22-3). И далее: «Свидетели с восторгом и с изумлением говорят о мужестве и силе духа императора» (там же,с.25).
17 декабря 1832 г. Пушкина, по представлению Уварова, президента Академии, Наук, избирают ее членом. Особых академических заслуг Пушкин не имел. Почти наверняка избрание сделано по согласованию с царем. Ему, правда, поручили работать над историей Петра 1, тем самым как бы сделав официальным историографом, придав тот статус, которого он хотел (стать как бы приемником Карамзина). О роли Пушкина как академика сведений сохранилось не много. В конце мая - начале июня 1833 г. он пишет короткое (3 строчки) письмо непременному секретарю Российской академии П.И.Соколову, извещая его, что посылает свой избирательный голос при выборе в Академию сенатора Д.О.Баранова (432). К истории Петра Пушкин пока не приступает, но начинает собирать документы по истории восстания Пугачева. Об этом свидетельствуют, в частности, его письма от 9, 27 февраля и 8 марта 1833 г. к графу А.И.Чернышеву, военному министру (426-428). В помощники по сбору исторического материала о Петре Пушкин просит М.П. Погодина, сообщая тому 5 марта 1833 г. («по секрету») как проходили переговоры с царем о назначении Погодина: «Государь спросил, кого же мне надобно, и при вашем имени было нахмурился – (он смешивает Вас с Полевым; извините великодушно; он литератор не весьма твердый, хоть молодец, и славный царь). Я кое-как сумел вас отрекомендовать, а Д.Н.Блудов всё поправил и объяснил, что между вами и Полевым общего только первый слог ваших фамилий. К сему присовокупился и благосклонный отзыв Бенкендорфа. Таким образом дело слажено...» (428).
Вообще же проблемами истории Пушкин занимается много. В письме А.Н. Мордвинову, прося о разрешении для поездки на Волгу, он отмечает: «В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной» (435). Вторую половину 1833 г. Пушкин усиленно работает над историей Пугачева, несколько месяцев (с августа по ноябрь) проводит в поездке в Оренбург, в Казань, в другие места, связанные с именем Пугачева. Уже 6 декабря 1833 г. он заканчивает «Историю Пугачевщины» и
159просит Бенкендорфа разрешения представить ее на высочайшее рассмотрение: «Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (459). Закончив «Историю...», он просит у царя заем, чтобы ее напечатать. Об этом идет речь в письме Бенкендорфу 7-10 февраля 1834 г. (вторая черновая редакция). Просит ходатайствовать перед царем о выдаче 15 000 рублей на издание второго тома Пугачева в виде займа на два года, а также разрешения печатать свое сочинение в типографии Сперанского (М.М.Сперанский был в это время начальником П отделения императорской канцелярии, он ведал и государственной типографией): «Нет другого права на испрашиваемую мною милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которые придают мне смелость и уверенность снова к ним прибегнуть» (855). Пушкин получил даже более, чем он первоначально просил. В письмах Бенкендорфу от 26 и 27 февраля 1834 г. речь идет уже о займе в 20 000 рублей (463). Просьбу Пушкина удовлетворили. К осени 1834 г. книга была отпечатана. 23 ноября 1834 г. Пушкин сообщает Бенкендорфу, что «История Пугачевского бунта» готова для выпуска в свет и ожидает «разрешения Вашего сиятельства». Просьба сообщить царю, что Пушкин «желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которые не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для его величества» (519).
С начала 1834 г. Пушкин – камер-юнкер. События этого времени отражены в его "Дневнике", на котором я подробнее остановлюсь в приложении.
В связи с рассказом о пребывании Пушкина в 1834 г. при дворе следует остановиться на стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один». В канонической версии советского литературоведенья считается, что оно посвящено Гнедичу. У меня с первого знакомства со стихотворением эта версия вызывала сомнение. Позднее, готовя материал для одного сборника, мне пришлось довольно много работать над названным стихотворением. Получилась статья. Приведу её в приложении.
Материал первой части главы об отношениях поэта и императора может показаться в чем-то смахивающим на идиллию. Но это далеко не так. 9 сентября 1830 г. Пушкин так охарактеризовал эти отношения в письме А.Н.Гончарову, деду Наталии Николаевны, будущей жены поэта: «Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка...». Тучки появляются с первых лет после возвращения Пушкина из ссылки, с 1826 - 1827 гг. Начинается длительная история публикации «Бориса Годунова». Напомним, что надежды на нового царя, благоприятное впечатление от встречи с ним Пушкин связывал и с возможностью напечатать «Бориса Годунова»: «Таким образом, «Годунова» тиснем» (217). Не тут-то было. Об этом во второй части главы.
==============
Приложение:
ТАКОВ ПРЯМОЙ ПОЭТ.
«С Гомером долго ты беседовал один». Так начинается стихотворение Пушкина, одно из лучших в его лирике. В советских изданиях оно называется «К Гнедичу». В дореволюционных – «К Н***». Кому оно адресовано? Об этом ведется спор, начатый вскоре после публикации стихотворения и продолжающийся до нашего времени. При жизни поэта оно не печаталось. Его обнаружили в бумагах Пушкина после его смерти, без названия и даты. В 1841 г. Жуковский напечатал его под названием «К Н***» (послание к Николаю 1, царю, как полагал, судя по всему, публикатор). Почти одновременно возникла другая версия: адресатом стихотворения является переводчик «Илиады» Гомера Н.И Гнедич.
Напомню стихотворение:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,
В безумстве суетного мира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчел над розой алой.
Позднее В.П.Анненков обнаружил еще восемь строк и включил их в стихотворение:
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены,
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана,
И с дивной легкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана.
Они-то, скорее всего, ориентированы на Гнедича, особенно последние четыре строки. Четыре первые из них перечеркнуты.
Версию адресата Николая позднее поддержал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (письмо Х. «О лиризме наших поэтов», адресованное Жуковскому): открою тайну, выразившуюся в одном стихотворении, «которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании сочинений под скромным именем ""К Н***"". Был вечер в Аничковом дворце. Все в залах уже собрались, но государь долго не выходил. Отдаливших от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул ""Илиаду"" и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах уже давно гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей...в душе Пушкина оставило сильное впечатление, и плодом его была следующая величественная ода». Далее цитировалось стихотворение «С Гомером...». Напомним, что свой перевод «Илиады» Гомера Гнедич посвятил
императору и, конечно, послал ему экземпляр. По утверждению Гоголя, Пушкин, в звании камер-юнкера, находился при дворе, присутствовал при этом эпизоде, написал стихотворение «С Гомером... », посвятив его царю. Таким образом Гоголь присоединился к версии Жуковского, подробно обосновав её. Тем самым выяснялась и дата: первая половина 1834 года. Этот рассказ Гоголя цензура не пропустила (публикацию об императоре, лицах императорского дома она не имела права разрешать без утверждения свыше).
Рассказав историю посвящения, как бы предчувствуя, что она вызовет возражения, Гоголь аргументировал свою точку зрения. Традиция величественной оды (жанр к которому Гоголь относил стихотворение Пушкина), по его словам вполне объясняла и панегирический тон, и библейские сопоставления (Николай – Моисей). Гоголь писал о гимнах и одах как об особом высоком жанре русской поэзии; в нем воспеваются героические события, они посвящены монархам, для них характерна гиперболизация и вряд ли правомерно требовать от их авторов соответствия изображенного в них реальным фактам: «Только холодные сердцем упрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине». Вероятно, Гоголь имеет в виду конкретно «Оду к Фелице», первую, сделавшую имя Державина известным, начинающаяся словами «богоподобная царевна...», содержащая «излишние похвалы» («ангел кроткий, ангел милый», «кто благостью велик, как Бог» и т.п). По мысли Гоголя, сама поэтика оды подсказывает систему образов, делает необходимым изображать царя в таком библейском высоком стиле, вполне закономерном в послании царю и неуместном при обращении к кому-либо другому. Упоминает Гоголь и о том, что Пушкин, при его гордости и независимости мнений, вряд ли мог посвятить такой панегирик кому-то, кроме царя, поставив себя ниже своего адресата. Доводы убедительные, хотя и не безусловные.
Версию посвящения стихотворения Николаю поддерживала позднее А.О. Смирнова - Россет. Она хорошо знала Пушкина, Гоголя, Жуковского, Вяземского, Лермонтова. Гоголь находился с Россет в активной переписке как раз тогда, когда он заканчивает и публикует «Выбранные места...». Россет благоволил и император. Она была фрейлиной при императрице Александре Федоровне, придворной дамой. Известно, что через нее иногда Пушкин передавал царю или получал обратно свои произведения: «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем». В «Дневнике», который Пушкин вел в 1833-1835, неоднократно сочувственно упоминается её имя.
Исследователь В.А.Воропаев, о котором речь пойдет ниже, сторонник версии Николая (по-моему, вполне убедительно им обоснованной), ссылается на воспоминания Россет: «История, рассказанная в статье "О лиризме наших поэтов", находит подтверждение в "Записках А. О. Смирновой", изданных ее дочерью Ольгой Николаевной Смирновой Здесь, в частности, упоминаются поэмы и стихотворения Пушкина, которые Александра Осиповна передавала на прочтение Императору Николаю Павловичу...» («Поэт и царь»// Православное информационное агентство. Русская линия. 7.05.08).
Дело осложняется тем, что процитированные им далее строчки приводятся Воропаевым по «Запискам...», опубликованных дочерью А.О. Смирновой. Сразу же после их появления началась полемика об их подлинности. Она шла, то обостряясь, то затихая, до советского времени. В 1929 г. Л.В. Крестова подготовила издание мемуаров А.О. Смирновой, сопроводив его статей «К вопросу о достоверности так называемых ""Записок"" А.О. Смирновой». Изданный Крестовой текст, её статья считались в течении шестидесяти лет непреложной истиной, полностью опровергающей фальсифицированные публикации дочери Россет. Крестова уверяла, что ни одному слову О.Н. Смирновой нельзя верить, призывала исследователей «никогда более ею не пользоваться». За это и ухватились критики Воропаева, отвергая текст, который он цитирует. Но к тому времени выяснилось, что текст, подготовленный Крестовой, тоже отнюдь не безупречен, о чем идет речь в весьма убедительной статье С.В. Житомирской «А.О. Смирнова-Россет и её мемуарное наследие» (Дневник. Воспоминания. Изд. ""Наука"". М., 1989). Крестова, по словам Житомирской, произвольно смешивала документы, «подчиняя текст своему редакционному замыслу Но мало этого. Нет сомнения, что, решая вопросы выбора и объема печатаемого текста, Л.В. Крестова вынуждена была подчиняться диктату общественных условий, в которых осуществлялось издание. Из него последовательно устранялись, например, все рассказы Смирновой о царской семье и лично Николае 1, носящие характер панегирика, опускались доброжелательные характеристики реакционных деятелей той эпохи» .
В 2003 г. (изд. «Захаров») «Записки...» дочери Смирновой переизданы, а в 2005 г.. в N 6 журнала «Новый мир» напечатана статья В. Есипова «Подлинны по внутренним основаниям...». Автор признает, что «Записки...» дочери А.О. Смирновой далеки от совершенства, что они – источник «очень мутный», что в них множество недостатков, но он решительно отвергает утверждение, что они полностью фальсифицированы и должны быть исключены из научного обихода. Есипов резко осуждает выводы Крестовой, увязывая их с общими причинами: «только в советское время те или иные сообщения мемуаристов возводились, когда нужно было хоть как-то обосновать определенную концепцию, в ранг научной истины»; «Записки...» «оказались не созвучными наступившей эпохе», послереволюционному времени; их реальные недостатки позволили «объявить их подложными и, как тогда казалось, навсегда предать забвению». Эта миссия, как считает Есипов, и была выполнена Крестовой в статье 1929 г., где «Записки...» названы «подлогом», а авторская критика принимает «откровенно обличительный характер». О царе, читающем Гомера, о стихотворении «С Гомером...» ни Крестова, ни Есипов не упоминают, но приведенные последним общие оценки позиции Крестовой помогают понять, что приводимая Воропаевым цитата вполне возможно не является выдумкой Смирновой-дочери. В её «Записках...» рассказывается о составленном Пушкином списке тех его произведений, которые Россет передавала царю. Среди них значатся «и стихи, когда государь читал ""Илиаду"" перед балом. Этот последний факт я рассказала Гоголю, который записал его, так он был им поражен». Затем Пушкин спрашивает у Россет: «почему вы настаивали на том, чтобы тотчас показать государю стихи по поводу ""Илиады""?» «–Потому, что они прекрасны и доставили ему удовольствие, да вы и сами отлично знаете, что он мне ответил Он сказал: ""Я и не подозревал, чтобы Пушкин до такой степени за мною наблюдал и чтобы это даже могло поразить его. Это не поразило никого более из бывших на бале""». Приведенный эпизод Смирнова-дочь (как и Смирнова-мама) вполне могли сочинить (он укладывается в общее их идиллическое изображение отношений Николая и Пушкина), но только в том случае, если они ориентировались на текст письма Х «Выбранных мест» в издании конца 1860-х годов, где вычеркнутые цензурой места были восстановлены.
Таким образом, можно считать, что каждый из упомянутых сторонников версии посвящения Николаю (Жуковский, Гоголь, Осипова-Россет, её дочь; трое из них, хорошо знавшие друг друга, близкие Пушкину, бывавшие при дворе – довольно авторитетные свидетели.) мог принять участие в создании общего мифа о посвящении царю стихотворения Пушкина. Мог сочинить (соврать, создать миф), а мог и сказать правду.
Во всяком случае, версия посвящения стихотворения царю была широко распространена, принята массовыми читателями, и не только сторонниками консервативных концепций. Так стихотворение истолковывал позднее и М.Лемке, отнюдь не поклонник официальных мифов («Николаевские жандармы и литература»).
Следует добавить, что, независимо от того, посвятил ли Пушкин стихотворение «С Гомером...» Николаю или нет, оно входило в один из мифов о Пушкине 1830-х гг. как о религиозном, монархически настроенном писателе, выражавшем тенденции высокой русской лирики, её патриотизм (официальный) и любовь к царю. Миф далеко не во всем соответствовал действительности, но вопроса о конкретном случае посвящения стихотворения он не решал.
Вместе с тем, уже до революции были сторонники версии посвящения стихотворения Гнедичу. Впервые связал его с Гнедичем В.Г. Белинский в третьей и пятой статьях «Сочинения Александра Пушкина», не объясняя своей мотивировки. Авторитет Белинского велик, но в данном случае он мог и ошибаться. Белинский не близок писателям пушкинского круга, версия Гоголя не была ему известна («Выбранные места...» еще не опубликованы, да и там эпизод с этой версией запрещен цензурой). Не исключено, что вывод критика основан на ассоциации имен Гомера и его переводчика.
Посвящение стихотворения императору вызвало сомнение и С.П. Шевырева, человека консервативных взглядов, близкого Гоголю, выполнявшего многие его поручения, в частности по подготовке публикации «Выбранных мест...»: «Как ты мог сделать ошибку, нашед в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл. Смысл неприличный даже?». Гоголь ответил Шевыреву, отвергая версию Гнедичa, прилагая к письму не пропущенный цензурой его рассказ о происхождении стихотворения Пушкина и приписку: «Слух о том, что это стихотворение Гнедичу, распустил я. С моих слов повторили это ""Отечественные записки""». Не понятно: зачем Гоголь распустил такой слух? Не исключено, что Николай не хотел, чтобы стихотворение было опубликовано и связывалось с его именем (как и стихотворение «Друзьям»). В примечаниях к этому письму в советском Полном собрании сочинений Гоголя приписка не приводится, о версии адресата – Николая 1 не упоминается, о стихотворении сообщается: «посвященного, как установлено советским пушкиноведением, Н.И.Гнедичу».
Против версии посвящения Николаю выступили также В.Ф. Саводник («Заметки о Пушкине//«Русский архив». 1904, N 5) и Н.О. Лернер (примечания к стихотворению в издании сочинений Пушкина Венгеровым, Т.6, 1915.С.461-4 ).
В советское время версия посвящения стихотворения Гнедичу стала основной, канонической. По той же причине, что и правка Л.В. Крестовой мемуаров Смирновой-Россет. Рассказ Гоголя сочли выдумкой, о мнении Жуковского и Россет обычно не упоминали, вообще о версии посвящения Николаю забыли. Необходимо было доказать, что не царь – адресат панегирического стихотворения. Что и было сделано, довольно убедительно, в статье Н.Ф. Бельчикова «Пушкин и Гнедич. История послания 1832 года» (Пушкин. Сборник первый. Редакт. Н.К.Пиксанов. М.,1924).
Версию Гнедича подтвердил своим авторитетом Б.В. Томашевский: «Стихотворение является ответом на послание Н. Гнедича ""А.С. Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч. (1831)"" Первой строкой стихотворения Пушкин напоминал Гнедичу об адресованном ему в 1821 г. послании Рылеева, где имеется стих:
С Гомером отмечай всегда беседой новой.
В 1832 г. всякое прямое упоминание имени Рылеева было воспрещено». О версии Николая здесь не упоминалось. Более того, стихи связывались с революционной традицией декабристов, от которой Гнедич был далек, как и Пушкин в 1830-е годы. Вряд ли можно также согласиться с толкованием Томашевским слов «Он сетует душой на пышных играх Мельпомены» (в стихотворении Пушкина они противопоставлены «забаве площадной лубочной сцены»), как характеристику Гнедича – «театрального деятеля» (курсив мой - ПР).
Поддержали версию посвящения Гнедичу Б.С. Мейлах в примечаниях к стихотворению «С Гомером...» (Стихотворения Пушкина 1820 – 1830 годов. Л., 1974) и В.Э. Вацуро в превосходной в целом статье «Пушкин в сознании современников» («Пушкин в воспоминаниях современников», любое издание): версия Гоголя и здесь была объявлена выдумкой. Говоря о «Выбранных местах...» Гоголя, видя в них начало «мифологизации» Пушкина, Вацуро считал «ярчайшим её примером полностью изобретенный Гоголем рассказ о стихотворении ""С Гомером долго ты беседовал один""...». Мотивировки такого вывода в статье не дано.
Итак, казалось, что истина окончательно установлена. В изданиях произведений Пушкина стихотворение без всяких оговорок печатается под названием «К Гнедичу». Только в последние годы, в частности в связи с пушкинским юбилеем 1999 г., вспомнили вновь о версии посвящения Николаю. Полемика возобновилась. В.Ю.Белоногова в статье «Гоголь о «тайне» пушкинского стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один”» («Грехневские чтения». Нижний Новгород, 2001) повторила официальную версию, но все же упомянула, как мифотворчество Гоголя, версию Николая.
Не останавливаюсь на популярных публикациях, значительная часть которых имеет к научным исследованиям косвенное отношение (М.Зубков, А.Макаров, М. Искрин и др.). Большинство авторов решительно отвергает версию посвящения Николаю, нередко довольно агрессивно. Но всё же иногда высказывается мнение о неувязках при одностороннем отнесении посвящения и к Николаю, и к Гнедичу. Сомнение в верности версии Гнедича высказано в книге Л.М. Аринштейна «Пушкин. Непричесанная биография». С осуждением её автора выступил Н.В. Перцов в статье «Непричесанные мысли о ""Непричесанной биографии""». Перцов считает основной версию Гнедича, но признает, что в ней имеются противоречия: «Можно согласиться с тем, что при отнесении стихотворения к Гнедичу возникает целый ряд неувязок, но, увы, таковые возникают и при безоговорочном отнесении его к Николаю 1». Примерно такую же позицию занимает В.И. Мельник («Библейский контекст одного из стихотворений А.С.Пушкина»). По его мнению, текст, даже без присоединенных позднее строк, «заставляет думать о том, что стихотворение должно было быть посвящено прежде всего Н. Гнедичу Всё сказанное, правда, совсем не исключает того, что фигура Николая 1 так или иначе нашла отражение в стихотворении».
В.А. Воропаев, напротив, считает основной версию посвящения Николаю, но тоже с оговорками, предположив, что версия Гнедича могла быть привходящим вариантом, так как смысл стихотворения не может быть объяснен до конца версией Николая; «Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего "Илиаду", которая и была ему посвящена переводчиком».
: . Сомнение в версии посвящения Гнедичу выражено и в примечаниях к публикации «Выбранных мест...» в интернете: «Однако обращенность данного стихотворения к Гнедичу проблематична. Вопрос требует дальнейшего изучения».
Приведу послание Гнедича, которое, по словам исследователей, побудило Пушкина написать стихотворение «С Гомером...»:
А.С. Пушкину по прочтении сказки о царе Салтане.
Пушкин, Протей,
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей;
Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира,
Пой нам по-своему, русский Баян!
Небом родным вдохновенный,
Будь на Руси ты певец несравненный.
23 апреля 1832 г.
Послание хвалебное, но, по-моему, причиной создания стихотворения «С Гомером...» вряд ли является. Не похоже на восхищение и отношение Пушкина к Гнедичу, всегда доброжелательное, дружественное, но не более того. Пушкин отправил Гнедичу несколько писем, в основном в начале 1820 гг. Тон их всегда сочувственный, почтительный. Гнедич и старше на 15 лет. Письма крайне вежливые, так младший может писать старшему, глубоко уважаемому, но не близкому человеку. Одно из писем, 23 февраля 1825 г., из Михайловского, самое похвальное: «Вам обязан «Онегин» покровительством Шишкова и счастливым избавлением от Бирукова. Вижу, что дружба Ваша не изменилась, и это меня утешает». В комментарии отмечено, что речь, видимо, идет о первой главе «Евгения Онегина», о каком-то заступничестве Гнедича перед министром просвещения А.С. Шишковым и избавлении от придирчивого цензора А.С. Бирукова. Гнедич для Пушкина «мэтр», по крайней мере Пушкин старается это показать: «Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь Вам говорить о моей мелочной лавке № 1 Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете». Следует добавить одну деталь. Еще до южной ссылки Пушкина Гнедич оказался издателем поэмы «Руслан и Людмила» и выдал Пушкину, очень нуждавшемуся в деньгах, значительно меньшую сумму, чем получил сам за её издание. 19 августа 1823 г. Пушкин писал из Одессы Вяземскому: «Мне до тебя дело есть. Гнедич хочет купить у меня второе издание ""Руслана"" и ""Кавказского пленника"" – но timeo danaos, т.е. боюсь, чтоб он со мной не поступил, как прежде». То, что издал, в комментариях обычно указывается, то, что обсчитал, как правило, нет.
Позднее «соотношение сил» изменилось, но Пушкин продолжает относиться к Гнедичу с уважением и доброжелательностью. 24 февраля 1831 г. в письме Плетневу, он упоминает о том, что с удовольствием узнал о новом назначении Гнедича (членом Главного управления училищ). А далее пишет: «…oно делает честь государю, которого искренно люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски».
В конце декабря 1829 г. вышел перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, плод его многолетнего труда. В «Литературной газете» 6 января 1830 г. напечатан короткий (на пол страницы) отзыв Пушкина о переводе: «”Илиада” Гомерова. Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный (так! -ПР) перевод Илиады! с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига. Русская Илиада перед нами. Приступаем к ее изучению, дабы со временем отдать отчет нашим читателям о книге, долженствующей иметь столь важное влияние на отечественную словесность». Конкретного разговора о книге в заметке нет. Он обещан в будущем. Но общий тон в высшей степени сочувственный.
Гнедич тронут отзывом Пушкина, в день выхода в свет «Литературной газеты» с заметкой об «Илиаде» посылает ему записку, выдержанную в завышено эмоциональном тоне, приглашает встретиться в ресторане Andrieux: «Едва ли мне в жизни случится читать что-либо о моем труде, что было бы сказано так благородно и было бы мне так утешительно и сладко!». Пушкин отвечает согласием, в том же стиле; в его ответе тоже много эмоций, но тон несколько меняется, по сравнению с письмами начала двадцатых годов; он скорее доброжелательно-снисходительный, а не восхищенный; а главная суть записки, пожалуй, сводится к объяснению, почему он не может написать обещанный отзыв: «Я радуюсь, я счастлив, что несколько строк, робко наброшенных мною в «Газете», могли тронуть вас до такой степени. Незнание греческого языка мешает мне приступить к полному разбору “Илиады” вашей. Он не нужен для вашей славы, но был бы нужен для России».
В полемике с С. Раичем, возникшей по поводу отзыва о переводе «Илиады», Пушкин вновь высоко оценивает подвиг Гнедича, в то же время называя свою заметку «объявлением о переводе» её и повторяя причину, по которой он не может писать о переводе «Илиады» подробно: «Не полагая, что имею право судить немедленно и решительно о таком важном труде, каков перевод 24 песен ”Илиады”, я ограничился простым объявлением; по моему незнанию греческого языка замечания мои были бы односторонними» (черновик -ПР). Написал простое объявление, признал огромный труд, а о качестве судить отказался, по уважительной причине.
3 февраля 1833 г., когда Гнедич умер, Пушкин был на его похоронах, но в письмах он не откликнулся на его смерт. Более об «Илиаде» он не упоминает. Всё сказанное совершенно не похоже на панегирический тон стихотворения «С Гомером... ».
Еще один факт: в начале 1830-х гг. Пушкин пишет двустишье «На перевод Илиады» и печатает его в альманахе «Альциона» на 1832 год:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи
Старца великого тень чую смущенной душой.
Стихи посвящены выходу в свет перевода «Илиады». Они стали общеизвестными, как бы мерилом пушкинского отношения к Гнедичу. Это верно. Пушкин на самом деле очень высоко ценит его перевод. Но подлинным героем их является все же Гомер, великий Старец. И в тот же год, почти с тем же названием «К переводу Илиады» Пушкин пишет другое двустишье. Не для печати, для себя:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
В рукописи это двустишье тщательно зачеркнуто. Пушкин явно не хотел, чтобы оно, написанное для себя, стало известно. Комментаторы акцентируют именно зачеркиванье. А вот почему написано зачеркнутое двустишье обычно не объясняют или пишут что-то невразумительное.
Мало вероятно, что к Гнедичу могло относиться и слово «пророк», как и сравнение его с библейским Моисеем, с его божественными скрижалями. С Николаем это еще менее связано, но там высокий стиль мог объясняться особенностями оды, обращением к царю (как и в «Фелице» Державина). Таким образом, отношения Пушкина и Гнедича, по моему, делают мало вероятным посвящение последнему панегирического стихотворения «С Гомером», опубликованного Жуковским. Кстати, посвящение стихотворения Гнедичу, особенно, если оно написано в 1832 г., делает непонятным, почему Пушкин его не опубликовал.
Большое значение для понимания стихотворения «С Гомером...» имеют истолкование его В.Э. Вацуро в книге «Записки комментатора» (СПб., 1994) и статья Л.М. Лотман «Проблема ""всемирной отзывчивости"" Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и ""Борисе Годунове""» (Пушкин. Исследования и материалы. РАН. Ин-т русской литературы. Т. 17-18,2003). И Вацуро, и Лотман выводят стихотворение «С Гомером...» из узкого круга вопроса, кому оно посвящено, включают его в важную сферу проблем, отразившихся в ряде стихотворений Пушкина. Начну с Вацуро. Он посвящает стихотворению целую главу «Поэтический манифест Пушкина», открывающую вместе с комментарием к «Пророку» книгу. Главный вывод Вацуро не вызывает сомнений: «оно (стихотворение -ПР) не теряет своего значения литературной декларации – одной из важнейших в поздней пушкинской лирике». Представляются верными и многие более частные уточнения: стихотворение закончено в 1834, а не в 1832 г., является ответом не на послание Гнедича, а на его книгу «Стихотворения Николая Гнедича». Признается, что само послание Гнедича – довольно неискусные стихи, а ориентировка Пушкина на строку Рылеева сомнительна. Можно согласиться с мнением Вацуро, что «Выбранные места» построены «по закону романтического гиперболизма», что даже подлинные разговоры Пушкина, слышанные Гоголем, «отрываются от речевой ситуации, теряют контекст, мифологизируются», что «Пушкин в них – не столько реальное лицо, сколько символ, воплощение национальных, поэтических и шире – духовных начал...». Но из таких верных рассуждений, по-моему, вовсе не следует, что эпизод со стихотворением «С Гомером...» несомненно выдуман Гоголем, является «самым ярким проявлением творимой легенды». Мне представляется не совсем убедительным стремление автора связать стихотворение с Гнедичем, отмежевав его полностью от варианта посвящения Николаю. Вызывает сомнение безусловное согласие с версией Белинского. Не раскрывает, думается, статья и отношений Пушкина и Гнедича, хотя Вацуро и упоминает, что для Пушкина Гнедич был скорее «знаком, символом», что автор стихотворения «С Гомером...» «далеко не безусловно принимал Гнедича-литератора» и «конечно, идеализировал Гнедича». Первое, думается, верно, второе – сомнительно. Не совсем убедительно, с моей точки зрения, объясняется довольно длительный перерыв между началом стихотворения «С Гомером...» и окончанием его, через два года после послания Гнедича. Отношения между Пушкином и Гнедичем несколько приукрашены. В таком толковании стихотворение Пушкина начинает звучать в духе, близком канонической советской версии, хотя повторяю: основной вывод комментария, по-моему, верен. Верно и то, что стихотворения «Пророк» (в нем отчетливо звучат автобиографические мотивы) и «С Гомером...» сближены. Следует отметить, что комментатор дает свое толкование не как абсолютное решение, а как «гипотезу», часто употребляя формулировки: мы предполагаем, кажется, вероятно, насколько нам известно и т. п.
С Вацуро почти во всем соглашается и Лотман, связывающая стихотворение «С Гомером...» с традицией оды, с неоднократно используемым Пушкином высоким библейским стилем, с обращением к Библии, в частности, чтобы «выразить мысль о высоком назначении поэта». В начале статьи поставлены слова: «Пушкин видел свое значение как главы русских поэтов...». По мнению её автора, «иносказательный план стихотворения» «С Гомером...» «дал ему высокий стилевой регистр, исключающий слишком конкретное толкование реалий». Далее Лотман добавляет: «уподобляя Гомера Богу, а поэта пророку Моисею, Пушкин сознает, что библейская ""оболочка"" запечатлевается в сознании читателя как и образ античного поэта, с которым ""беседовал"" много лет, уединившись, поэт современный... ». Слова поэт современный в контексте явно ориентированы на Гнедича, хотя имени его автор не называет (это объясняет и датировку: 1832 г.).
Отмечу, что почти ни один из выше названных исследователей не упоминает об обстановке первой половины 1834 г., когда, видимо, создавалось стихотворение, важной для его понимания (О камер-юнкерах этого времени см. Рейсер С.А. Три строки дневника Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1985). 7 января 1834 г. Пушкин записывает в «Дневниках» о том, что царь сказал кн. Вяземской: «Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение. До сих пор он держал данное мне слово, и я был доволен им». Доволен, хотя и с некоторыми оговорками, и Пушкин. 1 января в «Дневнике» он пишет, что «пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)», но «... двору (царю- ПР) хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau». И далее: « ""Медный всадник"" не пропущен – убытки и неприятности! Зато Пугачев пропущен и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть». Рассказывается о встречах с царем, с царицей, с великим князем Михаилом Николаевичем, иногда с крайне негативной оценкой (особенно 10 мая, по поводу перехваченного письма к жене, обычно цитируемая; но даже в ней упоминается, что царь – человек благовоспитанный и честный), иногда нейтрально, даже доброжелательно, особенно о встречах с царицей. 28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневнике: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать «Пугачева»; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, государь долго со мною разговаривал; он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения». И далее: «Царь дал мне взаймы 20 000 на напечатание «Пугачева». Спасибо». Поэт даже признает, что «государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве...». 8 апреля 1834 в дневнике делается запись: «Сейчас еду во дворец представится царице». Та подходит к нему со смехом: «Нет, это беспримерно! Я себе голову ломала, думая, какой Пушкин будет мне представлен. Оказывается, что это вы... Как поживает ваша жена? Ее тетка в нетерпении увидеть ее в добром здравии, – дочь ее сердца, ее приемную дочь...». Еще запись: «Я ужасно люблю царицу, несмотря на то, что ей уже 35 лет и даже 36 ».
Вернемся к упоминании о Dangeau». Что значит названное имя? Данжо (-де Курсильон), маркиз, академик, придворный летописец, приближенный короля Людовика Х1У, вел «Дневник» («Journal du marquis de Dangeau»), охватывавший несколько десятилетий жизни французского двора, педантично фиксируя мелочи придворной жизни, льстил королю, его близким. «Дневник» сурово оценивал в мемуарах Сен-Симон Луи де Рувре («Mйmoires de duce de Saint Simon...»): «он им льстил и пресмыкался перед ними». Осуждал дневник Данжо и Вольтер (об этом пишет Крестова. См. ниже). Но огромное количество материалов, факты, в изобилии приводимые Данжо, позволяли иногда делать выводы, не совпадавшие с замыслами королевского панегириста. Поэтому, в частности, Сен-Симон, осуждавший Данжо, использовал его «Дневник» в своих мемуарах. Тем не менее, возможность таких выводов не превращала дневник в обличение Людовика Х1У, придворной жизни. В библиотеке Пушкина хранились и Данжо, и Сен-Симон. Судя по всему, поэт понимал цену первого и предпочитал второго. Смирнова-Россет в воспоминаниях несколько раз отмечала, что Пушкин советовал ей писать свои мемуары в духе Сен-Симона. Данжо упоминается только один раз, в приведенной пушкинской фразе. О смысле её велась длительная полемика. О ней рассказывается в статье. Л.В. Крестовой. «Почему Пушкин называл себя русским Данжо? (к вопросу об истолковании ""Дневника"")». (Пушкин. Исследования и материалы. Т.4, 1962). Крестова как бы подводила итог всем спорам, формулируя истину в последней инстанции. Она утверждала, что Данжо воспринимался Пушкином, как писатель-обличитель, объективно показавший разврат двора и высшего духовенства. Сам Пушкин, по мнению Крестовой, вслед за Данжо, в своем «Дневнике» намеривался стать таким же обличителем, выражая ненависть к абсолютистскому строю, отмечая «темные стороны придворной жизни», «бедственное положение народных масс»; он выступает как «сатирик-обличитель», создает образ императора, «ограниченного, развратного, грубого, невысокой культуры мелочного человека».
Более подробно и содержательно «Дневник» Пушкина, полемика, связанная с ним, проанализированы Я.Л. Левкович («Последний дневник»// «Автобиографическая проза и письма Пушкина »). Левкович дает подробный обзор высказываний в связи с затронутой ею темой, детально останавливается на содержании «Дневника», избегая прямолинейного толкования Крестовой. Но все же она считает, что Крестова внесла «Ясность в истолкование записи Пушкина» о русском Данжо, «летописца и обличителя придворных нравов». По моему мнению, такая трактовка «Дневника» не соответствует действительности. Думается, упоминание Данжо имеет иной смысл. Задачу прямого обличения самодержавия, скрытой сатиры на царя поэт перед собой не ставил. Он просто, в интимном дневнике, не предназначенном для печати, записывал для себя свои впечатления о придворной жизни, отлично понимая, чего от него хотят, делая, камер-юнкером; не только для того, чтобы его жена танцевала в Аничковом; самого Пушкина надеялись превратить в придворного летописца, в русского Данжо. Имя последнего в применении к себе звучит у великого русского поэта с некоторой долей ирониеи и самоиронии. Пушкин якобы соглашается с навязанным ему амплуа, собираясь не стать Данжо, а играть его роль, которая ему не очень по нутру. В жизни и творчестве поэта ролевая игра имела большое значение (см. Л.И.Вольперт «Пушкин в роли Пушкина» и «Пушкинская Франция»). Без учета игры непонятен «Дневник» - текст игровой. В нем нарочито акцентируются мелочные, малозначительные события, но его автор сообщает и факты с иносказательным подтекстом: о безумной ревности Безобразова (жена его была любовницей царя), о получении Николаем известия о казни декабристов. В дневнике многократно упоминается бедность, нищета народа, противопоставленная непомерной роскоши, огромным тратам богачей. Иронически, довольно подробно рассказывает Пушкин о праздновании совершеннолетия наследника, многократно упоминает он о своем неумении приспособиться к придворному этикету, нелепому и тягостному для него. Многое ему интересно: встречи со Сперанским, рассказы того о временах Александра. Для Пушкина важны исторические сведения: об императоре Павле, его убийстве, об Екатерине П, её любовниках: «Конец ее царствования был отвратителен». Упоминается об Аракчееве, его смерти, об отношении к нему Николая 1. Несколько записей посвящены открытию Александровской колонны: Пушкин уехал из Петербурга, чтобы не присутствовать на связанной с этим событием церемонии; он считал, что «Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет». Окончание дневника (февраль 1835 г.) – резкая критика Уварова и Дундукова-Корсакова, усиления цензурных придирок: «Времена Красовского возвратились».
Анализ «Дневника» Пушкина не является моей задачей (для этого следовало бы писать особую статью). Мне хотелось лишь отметить, что Пушкин, создавая его, использует различные краски, а не только черную, обличителную, как старались доказать его исследователи, в первую очередь Крестова. Для роли, играемой Пушкином, панегирическое стихотворение, адресованное царю, было вполне уместно.
Для неё немалое значение имела и сатира, ирония, мистификация. При этом возникала тема Державина. Не исключено, что Пушкин в стихотворении «С Гомером...» в какой-то степени, как и Гоголь, ориентировался на «Оду к Фелице». Ее мотивы, возможно, как-то преломлялись в сознании Пушкина («роза алая» – «роза без шипов», дважды появляющаяся в оде Державина; обращения к народному лубку – у Пушкина «Вослед Бовы иль Еруслана», у Державина – «Полкана и Бову читаю»; в обоих случаях лубок противопоставляется: у Пушкина «пышным играм Мельпомены», у Державина – Библии, при чтении которой автор-повествователь засыпает). Пушкин как бы угадывает будущее обращение Гоголя к традиции Державина при толковании им стихотворения «С Гомером...». Но Гоголь рассматривает традицию, мотив любви к царю всерьез, Пушкин же в духе ролевой игры, с некоторой долей иронии и мистификации, переключаясь затем на высокий библейский стиль при создании образа истинного поэта, пророка, Моисея. Кстати, Пушкин, как и Державин в «Оде к Фелице», тоже не выделяет себя из круга лиц, противопоставленных воспеваемому адресату
Нечто сходное можно уловить в неоконченной иронической поэме «Езерский», с явно автобиографическим подтекстом. Езерский – сосед автора, который собирается воспеть его в оде, ссылаясь на авторитет Державина:
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Поэт Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов.
Сопоставление дается в ключе самоиронии, но связано с верным пониманием Державина, который не сводится к воспеванию Фелицы. В том же духе поэт возражает на будущие упреки:
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной
Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор
В то же время мотив Державина как бы подготавливает две предпоследние строфы, ХШ и Х1У. В них тон резко меняется, происходит переключение. Если ранее, и в Езерском, и в авторе лишь просвечивались черты самого Пушкина, то в предпоследних строфах, выдержанных в высоком стиле, автобиографичность вполне ясна: речь идет о роли поэта, сравниваемого с ветром, с орлом, с любовью Дездемоны:
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты поэт,
И для тебя условий нет
Приведенные строфы органично входят в круг пушкинских стихотворений, связанных друг с другом, создают один образ. В них часто используются реминисценции из Библии, высокий стиль: «Пока не требует поэта...» («божественный глагол»), «Эхо» («таков и ты поэт»), «Орион» («я песни прежние пою»). «На перевод ""Илиады""» («звук божественной эллинской речи/ Старца великого тень...»), «Пророк» («голос божий мне воззвал исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей»), «Я памятник себе воздвиг...» («веленью божию, о муза, будь послушна»). В них звучит мотив верности высокому поэтическому служению и гордость им. Автор создает как бы цепочку: Бог – Пророк – Поэт-Творец (Гомер, можно было бы назвать и Шекспира, Гете- ПР). В этот комплекс естественно входит и стихотворение «С Гомером...». Oно – панегирик, не Николаю, не Гнедичу. В нем, возможно, присутствует и мистификация: кому оно посвящено? Императору, Гнедичу, кому-либо еще? Хороший вопрос для потомков.
Адресатом названных выше стихов является Истинный поэт, Пророк, послушный только воле Бога, народный, всеслышащий, всевидящий, всемирно отзывчивый, жгущий божественным глаголом сердца людей. Моисей с божественными скрижалями, библейский дух, высокий стиль в одном из них вполне уместен. В России таким поэтом, которому и посвящено в конечном итоге стихотворение «С Гомером...», был только сам Пушкин, что он, конечно, хорошо понимал. Первая же строчка могла быть ориентирована и на послание Гнедичу, и на оду Николаю, что не так важно.
Приведенные выше рассуждения – гипотеза, по моему мнению, кое-что объясняющая, не только в вопросе об адресате стихотворения. Полагаю, что в любом случае спор о том, кому оно посвящено, когда написано следовало бы прекратить, если не появятся новые документальные свидетельства; в будущих изданиях стихотворение печатать без названия, в том виде, в котором оно сохранилось в бумагах Пушкина (в оглавлении – по первой строчке); датировать его 1834 годом (или публиковать без даты); в примечаниях сообщать о версиях его адресата и печатать строчки, обнаруженные позднее. Понимаю, что мои пожелания вряд ли будут выполнены.
( Шаг вперед... но… ).
Три друга обнялись при встрече,
Входя в какой-то магазин.
«Теперь пойдут иные речи!» -
Заметил весело один.
«Теперь нас ждет простор и слава!» -
Другой восторженно вскричал,
А третий посмотрел лукаво
И головою покачал
(Н.А. Некрасов)
Оправдаться есть возможность,
Да не спросят – вот беда!
Осторожность! осторожность!
Осторожность, господа!
(он же)
Смерть Николая 1-го. Начало царствования его сына, Александра П-го. Падение Севастополя. Поражение России в Крымской войне. Всеобщее ощущение тупика, необходимости реформ. Подготовка и проведение их. Отмена крепостного права. Судебная, земская, церковная и другие. реформы. Общественный подъем. Новые периодические издания. Расширение программ существующих журналов и газет. «Дума русского» Валуева. Записка Тютчева о цензуре. Сотрудничество Никитенко и министра просвещения Норова, подготовка ими цензурных изменений. Сборник стихотворений Некрасова и рецензия на него Чернышевского. Колебания царя в вопросе о расширении свободы слова. Борьба против такого расширения консервативной части правительства. Начало работы комитета по пересмотру цензурного устава. Студенческие беспорядки. Отставка Норова. Назначение министром просвещения Ковалевского. Репрессии против изданий славянофилов: запрещение «Молвы» и «Паруса». Появление за границей русской бесцензурной печати. «Полярная звезда» и «Колокол» Герцена. Борьба правительства с распространением изданий Герцена. Разрешение гласной полемики с Герценом. Брошюры Шедо-Феротти. Выступления Каткова против Герцена. Планы правительства нравственно влиять на печать, «Комитет по делам книгопечатанья». Начало разговоров о правительственной газете. Попытки создать министерство цензуры. Отставка Ковалевского. Назначение Валуева министром внутренних дел, планы передачи цензуры в его ведомство. Обсуждение этих планов, записки Берте и Фукса. Отставка Ковалевского. Назначение министром просвещения Путятина, затем Головнина. Доклад Головнина Совету Министров. Комиссия Оболенского по подготовке нового цензурного устава. Предложение высказывать в печати мнения о необходимых цензурных изменениях. Записки по этому вопросу. Сборники «Исторические сведения о цензуре в России», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры». Обсуждение в изданиях разного направления (консервативных и либеральных) цензурных преобразований.
Название главы и эпиграфы к ней взяты из цикла Некрасова, посвященного цензурной реформе 1864-е года. Мы остановимся довольно подробно на ней, на ее подготовке и результатах Эти цитаты из Некрасова хорошо раскрывают и общую сущность «эпохи великих реформ», связанных с именем Александра П, «царя-освободителя».
18 февраля 55 г. Николай 1 умирает. На престоле оказывается его сын, Александр П. К этому времени определилось поражение России в Крымской войне. Союзники, Англия, Франция и Турция одерживают победы. Осада и падение Севастополя. 30 марта в Париже подписан трактат о мире. Крайне тяжелое внутреннее положение. Ситуация тупика, в котором оказалась страна. В свете военных поражений всё яснее становится потребность в существенных изменениях. Крестьянский вопрос – необходимость уничтожения крепостного права. С ним связана проблема земельной собственности, освобождения крестьян с землей или без земли, выкупa её, статусa помещиков и пр. Проблемы земства – местного самоуправления. Вопрос о новом судоустройстве, суде присяжных. Об официальном православии, церковной реформе, раскольниках. Среди существенных изменений, которые нужно проводить, как одно из важнейших, вырисовывается и вопрос о преобразовании цензуры. Надо было везде менять и так менять, чтобы как-то выбираться из тупика.
В 57 г. Ф.И.Тютчев подает записку - письмо А.М.Горчакову (министру иностранных дел) «О цензуре в России». Цензором Тютчев был давно, с февраля 48 г., после возвращения из-за границы, в самые трудные времена. Назначен он высочайшим приказом: чиновник Особых Поручений утвержден Старшим цензором при особой канцелярии Министерства иностранных дел. Оставался он цензором и при Александре П, причем с повышением. В апреле 58 г. высочайшее распоряжение о назначении Тютчева Председателем Комитета Цензуры Иностранной. Вероятно, в назначении сыграла роль и его записка. В цензуре он прослужил много лет, практически до смерти в73 г. ( См. Г.В. Жирков. Но мыслью обнял всё, что на пути заметил. // сб. «У мысли стоя на часах... Цензоры в России и цензура». СПб. 2000).
В записке Тютчев утверждал: «я не ощущаю ни предубеждения, ни неприязни ко всему, до него (вопроса о печати - ПР) относящемуся; я даже не питаю особенно враждебного чувства к цензуре, хотя она в эти последние годы тяготела над Россиею, как истинное общественное бедствие». Но российский опыт последних годов доказал, «что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общественного организма»; здравый смысл и благодушная природа нынешнего царя поняли: «наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы и вновь даровать умам не достававший им простор». Тютчев называл наступивший период «оттепелью», писал об отношениях власти и литературы; они не сводятся к цензуре. Тютчев считает, что власть должна руководить общественным мнением, вести его за собой, но и прислушиваться к нему, учитывать его. Поэтому надо «не только не стеснять свободу прений, но, напротив, стремится к тому, чтобы свобода эта была настолько искренна и серьезна, насколько состояние страны может это дозволить». Нужно постоянно повторять «столь очевидное положение: что в наше время везде, где свобода прений не существует в довольно обширных размерах, ничто невозможно, решительно ничто в нравственном смысле» (114-15).
Новые надежды появляются и у цензора Никитенко. Он «нажимает» на Норова – нового министра просвещения (1854-58 гг.), приблизившего его. Доказывает, что надо заняться цензурой, так как царь сам об этом вспомнит: следует заранее подготовиться. Норов с жаром ухватился за эту мысль, просил Никитенко составить новую инструкцию для цензоров. Никитенко полон самых радужных надежд: «Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые делали из цензуры съезжую и обращались с мыслями как с ворами и с пьяницами» (303). Норов в восторге от проделанной работы. Решили подать царю сначала вступительную Записку о необходимости изменений в цензуре, а уж потом проект инструкции цензорам. Сразу возникла проблема: нынешние цензоры, привыкшие к старым порядкам, не смогут следовать правилам, предложенным Никитенко. Тот считает, что цензоров нужно менять, на их место сажать умных людей. Норов согласен с таким предложением. 6 апреля Никитенко вручает Норову Записку, но тот колеблется, тянет с подачей ее царю.
13 апреля 1855 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. (305.306) . Царь согласился со многим, о чем говорилось в Записке по поводу комитета 2 апреля, но «не выразил оснований его зловредности», которую Никитенко подчеркивал. Александр сказал, что Норов теперь сам вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным. Никитенко начинает опасаться, что дело может быть испорчено, но всё же в мае проект инструкции цензорам готов и передан на утверждение в Главное управление цензуры. По уговору, проект не мог быть там изменен без согласования с автором, т.е. с Никитенко (304). Тем не менее Никитенко уже не слишком полагается на Норова. К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен. Однако, 6 декабря 1855 г. комитет 2 апреля был упразднен, что знаменовало окончание эпохи цензурного террора.
Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъеме, с верхов до низов. В одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н.В. Шелгунов: «Россия точно проснулась от летаргического сна после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение все – вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ» (П 76-77) То же примерно пишет Н.Ф.Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического «Русского богатства», отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний (см.Лемке. Эпоха цензурн реформ, с 1-5) . Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850- начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку. От Каткова до Чернышевского (Лем 6) . Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 1858 г. граф А.А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в Ш Oтделение (В.А.Долгорукову) «Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагоприятных людях». В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы «Русский вестник» и «Атеней», газета «Московские ведомости» (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист Щепкин предлагал авторам писать пьесы на темы сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена. Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в «Записке...» Закревского. Здесь и славянофилы (К.С.Аксаков, А.С.Хомяков, А.И.Кошелев, Ю.Ф.Самарин), и Катков, и откупщик В.А.Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), и М.П. Погодин («корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению»), и цензор Н.Ф. фон-Краузе («приятель всех западников и славянофилов», корреспондент Герцена, «готовый на всё, желающий переворотов»), и артист Щепкин с его сыном , и писатель Н.Ф.Павлов (корреспондент Герцена, «готовый на всё»), и многие другие, всего 30 фамилий (Лем7,8). Нас интересует не то, что в «Записке...» много абсурдного, что она – плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, вероятно, разницы, потенциально существующей уже тогда между ними (7-9). Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.
В числе сторонников реформ значится и А.В.Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения (1861-66). В середине 1860-го года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, «несмотря на все полиции и все цензуры» (Лем10).
По рукам ходит «Дума русского», написанная курляндским губернатором П.А.Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, производит большое впечатление. Великий князь Константин называл ее «весьма замечательной запиской». Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в «Думе...» вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы, льстящему великому князю Константину и пр.(305). Но в какой-то степени это и веянье времени, отражение общего направления умов. В «Думе...» идет речь об единодушной ненависти всей Европы к России. В чем её причина? Эту ненависть, по словам Валуева, нельзя объяснить величием России, завистью к ней. Да и величия нет, военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос об этих причинах в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем. Но внутренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России, по мнению Валуева, весьма медленно. Возникает вопрос: «благоприятствует ли развиванию вещественных и духовных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?» Валуев считает, что не соответствует: «Отличительные черты его (управления- ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому». Постоянная всеобщая официальная ложь. Годовые отчеты разных ведомств, где желаемое выдается за действительное. «Сверху блеск, внизу гниль». Везде стремление сеять добро силой. Нелюбовь, враждебность к мысли, движущейся без особого на то приказания. Противопоставление правительства народу, официального частному, пренебрежение к человеческой личности (305.306). Нужны изменения, в том числе цензурные. В своем дневнике Валуев задает вопрос: «Что у нас прежде всего желательно?» И отвечает на него: «преобразование цензуры»(306).
Именно вопрос о цензуре – одна из основных перечисленных выше проблем. Он приобретает несколько иной акцент, чем в николаевское время. Речь идет о контроле не над художественной литературой (хотя и эта задача сохранялась), а над средствами информации, прежде всего над периодикой. По сути дела возникала дилемма: сообщать ли обществу правду о существующем или скрывать ее. Первое, по мнению властей, вело к подрыву основ государственного порядка, самодержавного правления, православной церкви. Думающая же часть общества была против второго варианта. Она считала, что далее лгать нельзя, что коренные изменения цензурного законодательства необходимы и неизбежны. К такому выводу приходят даже многие крупные сановники: Норов, Блудов, кн. Константин, другие. Барон М.А.Корф, чутко реагировавший на обстановку, предугадывая намерения нового царя, сам подает ему доклад о необходимости уничтожения комитета 2 апреля. Корф дает обзор его деятельности, говорит об его пользе, но и о том, что комитет исчерпал свое назначение, что распространение рукописной, нелегальной литературы гораздо опаснее, чем печатной, так как против нелегальной бессильны полицейские меры. Корф находит, что никогда не прилагалось столько стараний сохранить бдительный надзор над литературой, как в последние годы николаевского правления и ныне, но всё приводило к противоположным результатам. Причина этого – изменение обстановки, атмосферы, которые делали существование прошлой цензуры закономерным и логичным. Появились новые условия, «везде бывшие смертным приговором цензуре». Возникла всеобщая потребность свободных высказываний, и правительству делается невозможным противодействовать этой потребности (11). Таким вот либералом стал! Будто не писал никогда доносы, не участвовал активно в меншиковском и бутурлинском комитетах!
Новая атмосфера вызвала новые веяния. Цензура почувствовала их, несколько ослабила нажим. Резко увеличилось количество выходящих периодических изданий. В 1844-54 гг. выходило 6 газет (только 4 из них имели право писать о внешней и внутренней политике) и 19 журналов. В 1855-64 гг. печаталось 66 газет и 150 журналов, почти все с политическими отделами (Базилева). Но до подлинной свободы слова было далеко. Лемке оценивает обстановку так: как бы полуотворились двери душного каземата; были ожидания, что они отворятся полностью; однако не прошло 6-7 лет и общество убедилось «в полной невозможности ожидать свободы слова» (308). Это стало ясно позднее. Пока же царило всеобщее ликование. Радостное ощущение, которое Лемке сравнивает с чувством, испытываемом заключенными «в смрадном душном каземате при выпуске ""на прогулку""...». Надежды появились даже у убежденных пессимистов. Они понимали несостоятельность веры оптимистов в возможность коренных серьезных реформ в области свободы слова, но всё таки думали, что какие-то улучшения вполне вероятны. Лемке сравнивает их с заключенными, переведенными из одиночки в общую камеру. Он приходит к печальному выводу, давая беглый обзор событий 1856-58 гг., имеющих отношение к цензуре: «не оптимистичны ли были даже и пессимисты?» (311); завершилось всё законом 6 апреля 65 г., «по непонятной и непростительной ошибке все еще называемом звеном ""эпохи великих реформ""...» (312).
Начало царствования Александра П отличалось от «дней александровых прекрасного начала». Не в лучшую сторону. Продолжались цензурные гонения. В октябре 1856 г. вышел сборник стихотворений Некрасова. По слухам, Норов, подстрекаемый «добровольцами», в которых всегда не было недостатка, вызвал Некрасова и отчитал его. Тот не остался в долгу. В итоге Норов извинился. Но на другой день Норову внушили, что извинился он напрасно и стихи действительно вредны. Вторичное приглашение Некрасова. Норов накричал на него, послал председателю петербургского цензурного комитета бумагу о сборнике Некрасова. В ней говорилось, что цензор не должен пропускать то, что «можно толковать в дурную сторону» (такое требование, как нам уже известно, противоречило цензурному уставу). Указывался ряд стихотворений, в которых, хотя не явно и не буквально, «выражены мнения и сочувствия неблагонамеренные». Выделялось стихотворение «Гражданин и поэт» (так!). Из него и других стихотворений («Прекрасная партия») приводился ряд цитат. По словам Норова, «можно придать этому стихотворению смысл и значение самые превратные» (312). Отмечалась неуместность перепечатки некоторых из этих стихотворений в «Современнике». Распоряжение о наказании цензора Бекетова. Панаеву, редактору «Современника», поручено передать, что следующая «подобная выходка подвергнет его журнал совершенному запрещению» (313). Петербургскому цензурному комитету приказано не разрешать нового издания стихотворений Некрасова, а так же каких либо статей о вышедшей книге и выписок из нее. Распоряжение об этом отдано и по всему цензурному ведомству.
Никитенко излагает слухи, связанные со сборником Некрасова, которые не совсем точно передают происходившее. Шум поднялся даже не столько из-за самого сборника, сколько из-за рецензии на него в «Современнике». В № 11 , в отделе «Библиография», на первом месте, помещена статья Чернышевского «Стихотворения Н. Некрасова. М., 1856. С.1-12». Она-то обратила внимание на стихотворения. Начинается статья с краткого вступления: читатели де не должны ожидать, что «Современник» может высказать подробное суждение о стихотворениях одного из своих редакторов. Затем давался список стихотворений, вошедших в сборник. Основная же часть рецензии состояла из цитирования некрасовского текста: «Поэта и гражданина», «Забытой деревни», «Отрывков из путевых записок графа Гаранского». Последние, напечатанные впервые, даются с купюрами, замененными точками. И более ничего, никаких комментариев, никакого окончания. Текст говорил сам за себя. В сборнике он несколько растворялся, терялся среди других стихотворений. В рецензии он был концентрирован. Она вызвала бурю. Все обратили внимание на сборник и быстро его раскупили. Об этом говорится в письмах Некрасова Тургеневу, из Парижа от 7 декабря 56 г., из Рима от 18 декабря. Некрасов, опасаясь последствий, осуждает Панаева за публикацию рецензии («надо было похрабриться»). 30 декабря (из Рима) он спрашивает Тургенева: «Напиши – не знаешь ли ты – откуда вышла буря: от министерства или докладывалось выше? А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней – при... , да пережили. Я думаю, что со стороны цензуры «Современник» от этого не потерпит, – к прежней дичи всё же нельзя вернуться» (Письма Некр. т.10. С.300-11). Осенью 1857 г. о цензурной буре сообщалось в «Колоколе»: на стихотворения Некрасова «пошли жаловаться воры и укрыватели воров большой руки – аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы... дали волю цензурной орде с ее баскаками». Исследователь Некрасова В.Е.Евгеньев-Максимов писал о реакции властей на сборник: «Инициатива преследований на этот раз шла даже не от главы цензурного ведомства – Норова, а от сфер еще более высоких, заручившихся, как вполне можно предположить, поддержкой самого царя». Ходили слухи, будто Некрасова хотели по возвращению арестовать (воспоминания Е.Я. Колбасина). Шум действительно получился большой, но рассказ Никитенко о двух вызовов к Некрасова к Норову и пр. не может считаться верным. Некрасов долго и до и после «бури» находился за границей, и его просто невозможно было вызвать.
Борьба консервативной части правительства с требованиями о расширении гласности связана и с вопросом о судах. В журналах «Русский вестник» и «Морской сборник» появляются статьи о безусловной необходимости ввести гласность в судопроизводство (совершенно запретная область). Министр юстиции граф В.Н. Панин растерялся от такого «радикализма», добился от царя повеления о недозволенности подобных статей (объявлено 2 ноября 57 г.). Никитенко убедил Норова выступить в защиту этих изданий (тем более, что «Морскому сборнику» покровительствовал великий князь Константин). Доклад Норова царю заканчивался словами, защищающими право публиковать статьи о судопроизводстве. Речь шла о защите весьма умеренной (предлагалось разрешить помещать материалы о суде только в журналах, имеющих отделы наук, цензура должна была относиться к таким публикациям с особенным тактом и т. п.). В докладе Норов писал: «Никак не должно смешивать благородное желание улучшений с тенденциями (подчеркнуто царем и написано: «Да, но они иногда весьма тесно связаны и часто появляются под видом улучшений») к политическим преобразованиям великодушная милость, дарованная Вашим Величеством со вступлением на престол, через дозволение// ученому и литературному сословию выражать с умеренною свободою, в границах, начертанных законами, мысли, относящиеся часто до важных государственных предметов, без порицания настоящего порядка, принесла уже обильные плоды и нельзя сомневаться, чтобы такая литературная деятельность (подчеркнуто царем и написано: «желал бы иметь это убеждение»), следуя указанным Вашим Императорским Величеством путем, не принесла еще вящей пользы (подчеркнуто царем и написано: «весьма в том сомневаюсь») напротив того, запретительная система была бы не согласна с высокими царственными целями Вашего Императорского Величества и вызвала бы только размножение тайных рукописей и ввозимых из-за границы сочинений и породила бы может быть тайные общества» (315). Норов предлагает: если министры и высшие сановники чем-либо недовольны в печати, прежде, чем жаловаться царю, они сперва должны бы обращаться в министерство просвещения за разъяснениями. Если недовольны последним, то жаловаться царю, сопровождая свои жалобы разъяснениями министерства просвещения. Царь не согласился с предложениями Норова. В его резолюции на докладе сказано, что подобные суждения «весьма часто несогласные с моими мыслями могут нас весьма далеко повести». Поэтому император приказывает обязать и министра просвещения, других министров доводить до него лично «все подобные статьи», «чтобы они доносили прямо мне», а он сам мог бы судить о них и останавливать вредные.
На основании высочайшего решения 14 ноября 57 г. составлено секретное распоряжение Норова, предлагающее «не смешивать желаний к улучшениям с тенденциями к политическим преобразованиям и, покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям» (316).
Таким образом молодой царь, реформатор, сторонник изменений оказывается консервативнее министра. Он тормозит, а не стимулирует цензурные изменения, относится к ним с большой осторожностью и опасениями.
(цензуру при обсуждении крестьянского вопроса см. у В.И.Семевского и И.И.Иванюкова.Лемке.316).
И всё же во второй половине 50-х гг. становится ясно, что с цензурой необходимо что-то делать, как-то её менять. С конца 56 г. года Александр все более интересуется ею. Повеление царя 15 декабря 56 г. требует доводить до его сведения главные упущения по цензуре. В марте 57 г. доклад Норова с обзором современной литературы в связи с цензурой. Написан под воздействием Никитенко. В докладе предлагалось уяснить и упростить действия цензуры согласно уставу 28 г., с некоторыми изменениями и дополнениями. Царь повелел: «заняться этим безотлагательно и при составлении нового устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Опять не столько желание к изменению, сколько опасения (314). Позже Никитенко записывает: «государь оказывается сильно нерасположенным к литературе»(368).
Ею, журналистикой недовольны и разные ведомства. Много разногласий, споров. Никитенко пишет, что значительной части главного начальства не нравится вмешательство журналистики в дела их ведомств. Они находят это вредным, вызывающим неуважение к правительству. Особенно граф В.Н.Панин, министр юстиции (321 .Здесь же Лемке перечисляет все министерства и всех министров ). Он – ярый сторонник дореформенного строя, убежденный крепостник, реакционер. Напыщенный, грубый, не терпящий возражений, владелец огромного состояния. Вокруг него группируются обскуранты. Они имели большое влияние. Даже великий кн. Константин часто не имел успеха в борьбе с мракобесием партии Панина (321). Позднее Панин отправлен в отставку из-за несогласия с Государственным Советом по вопросу об отмене телесных наказаний. Панин за их сохранение. Но он не невежда. В прошлом получил хорошее классическое образование, много читал, когда-то учился в Иене под руководством Гете. Что не помешало ему позднее стать ярым реакционером. Никитенко пишет, что Панин относится с «такою ненавистью к просвещению и литературе, что беспрестанно предлагает какие-нибудь новые стеснительные цензурные меры»; он считает необходимым за всякие упущения немедленно подвергать цензоров взысканиям, а уж потом разбираться, насколько взыскания заслужены. Панин и его единомышленники, по словам Никитенко, «помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы»(321). Записка Панина в недавно образованный Совет Министров об опасном направлении литературы; там и предложение давать субсидии благонамеренным авторам (319). Совет Министров согласился с мнением Панина, пришел к единогласному
убеждению, что необходимо противодействовать тому направлению, которое начала принимать литература.
В январе 58 г. изданное после обсуждения его в Совете Министров распоряжение о необходимости запрещения статей, где обсуждаются и осуждаются действия правительства; к печати могут допускаться только те статьи, где подобные вопросы рассматриваются в плане чисто ученом, теоретическом, историческом, если они соответствуют цензурным правилам. Требуется, «чтобы обращено было особое внимание на дух и благонамеренность сочинения»; «статьи, писанные в духе правительства, допускать к печати во всех журналах» (317). Всё же прогресс: какие-то могут публиковаться, хотя только выдержанные в благонамеренном тоне.
В Петербургский (главный) цензурный комитет решено ввести особых доверенных чиновников от основных министерств, управления военно - учебных заведений, Ш Отделения и пр.; цензоры передают им сочинения, касающиеся их ведомств, те возвращают их со своими отзывами; при необходимости цензорам следует обращаться к начальству ведомств, которое тоже дает свои отзывы; все они «принимаются цензурою за главное к заключению своему основание при окончательном рассмотрении сочинений»; при каких-либо сомнениях следует делать запрос в Главное Управление цензуры; если возникает разногласие между ним и ведомствами, оба заключения поступают на рассмотрение царя (317). Отнюдь не либеральная инструкция, скорее в духе николаевской эпохи, совсем не похожая на то, о чем мечтал Никитенко, подчиняющая даже саму цензуру полному административному контролю.
Надежды Норова, что такое распоряжение уменьшит споры, как -то урегулирует отношения литературы и цензуры не оправдались. Уже после отставки Норова, комиссия, учрежденная для разбирательства создавшегося положения, высказала мнение, что представительство министерств в цензуре «не достигло своей цели и дальнейшее не обещает существование оного...»(318).
С февраля 58 г. начинает работу комитет для пересмотра цензурного устава. Там прочитал свою Записку о состоянии и направлении современной литературы кн. П.А. Вяземский (товарищ министра просвещения). Она испещрена пометками царя, в которых, по словам Никитенко, «проглядывало как бы нерасположение к литературе и сомнение в ее благонамеренности» (319). Все же проект нового цензурного устава через месяц был одобрен, но нигде не приводится его деталей (360). Законом он так и не стал.
В начале 58 г. вспыхнули студенческие беспорядки, вызвавшие сильное недовольство Александра. В связи с ними 16 марта 58 г. Норов уходит в отставку (одновременно с Вяземским). На место Норова сразу назначен попечитель московского учебного округа Е.П. Ковалевский (58-61). Он, как и Норов, относительно либерален, даже более терпим в отношении к литературе, чем его предшественник, но тоже не имеет влияния, нередко поддается нажиму партии Панина (321). И.С.Аксаков писал, что Ковалевский – «кисель, допустивший в свое министерство вмешательство жандармов, графа Панина, всякого встречного и поперечного» (321). Все же Ковалевский, человек умный и недюжинный, старался вести дело тихо и мирно, с умеренностью, которая казалась неприятной ретроградам, но не представляла ничего особенно прогрессивного. Правда, при существовавших условиях, при отношении царя к литературе, мало что можно было сделать. По Тютчеву, задача поставлена невыполнимая (как бы «заставить исполнять ораторию Гайдна людей, никогда не бывших музыкантами и вдобавок глухих» (323).
Ковалевский поручил продолжение работы по подготовке цензурного устава тому же Никитенко, всё более сомневающегося в ее полезности. Никитенко пишет, что поколеблено расположение царя к литературе, что оно склоняется не в пользу ее. Царь недоволен даже словом прогресс, употребленным в одной из бумаг Ковалевского: «Что за прогресс!!! прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах» (323). В ходе поисков решения берлинский посланник барон. Будберг в сентябре 58 г. составляет проект об учреждении в России, по примеру Франции, предупредительно-карательной цензуры. Создан комитет по рассмотрению этого проекта (там и Тютчев – председатель комитета иностранной цензуры; он противник проекта, предлагающего двойную цензуру: и предупредительную, и карательную). Сам Ковалевский колеблется, не занимает четкой позиции. Тютчев считает, что министр «на словах решает одно, а на бумаге другое. Да это опять норовщина» (325). Спор в присутствии царя между Горчаковым (министром иностранных дел) и Чевыкиным (панинцем, министром путей сообщения). Горчаков относительно либерален, за содействие гласности; считает цензуру балластом, который пора выбросить. Чевыкин – резко против. Царь скорее на стороне Горчакoва, дружески пожимает ему руку (326). И в то же время колеблется и опасается. Разговор царя с московским попечителем учебного округа Н.В.Исаковым. Тот заявляет: «Я убежден что гласность необходима». Царь отвечает: «И я тоже только у нас дурное направление» (326). 8 мая 59 г. проект цензурного устава передан в Государственный Совет. В основе проекта общие начала цензурного устава 28 г., с элементами «чугунного устава» 26 г. (предусмотрено обращать внимание не только на явную, но и на тайную цель) (360).Д.Н. Блудов, видный сановник, очень влиятельный, относительно либеральный, не панинец, выступил против проекта нового устава, считая, что пока старый лучше не трогать. Обсуждение перенесли сперва на осень 59 г., а затем совсем отложили.
А репрессии продолжались. На этот раз они коснулись московских изданий славянофилов. Первое из них – литературная газета «Молва». Её фактический редактор К.С. Аксаков (номинальный –С.М.Шпилевский). Издавалась газета в Москве, еженедельно, с весны по декабрь 57 г. Всего вышло 38 номеров. Газета не имела политического отдела, не отличалась злободневностью. Отвлеченно-теоретический её характер. Рассматривались проблемы общинного устройства, исторического пути развития России, народности в науке и искусстве. Не революционна, даже не оппозиционна. Но недовольство властей вызывало противопоставление народа и образованных слоев (правящих классов). Причиной закрытия «Молвы» послужила короткая заметка К.Аксакова «Опыт синонимов. Публика и народ» (№ 36). Хотя, вероятно, и прошлое отношение к славянофилам сказалось. Заметка резкая, ироничная. Всего одна страница: когда-то в прошлом не было публики, а был народ. Еще до построения Петербурга. Публика – явление чисто западное, она заведена в России вместе с разными нововведениями. Часть народа оторвалась от русской жизни и составила публику. Далее вся статья строится на противопоставлении народа и публики. И концовка: «Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый». Заметка написана в чисто славянофильском духе, противопоставляемом Западу. Но в ней усмотрели тенденции, направленные против бюрократии и аристократии. Она обратила на себя внимание. Александр 11 высказался о ней так: «Статья эта мне известна. Нахожу, что она написана в весьма дурном смысле. Объявить редакции «Молвы», что если и впредь будут замечены подобные статьи, то газета сия будет запрещена, а редактор и цензор подвергнутся строгому взысканию» (172) Формально «Молву» не запретили (только предупредили), но Аксаков и его брат вынуждены были отказаться от планов её издания в 58 г.
А вот славянофильская газета «Парус» была действительно прекращена на втором номере. Издавалась она тоже в Москве, раз в неделю, в январе 59 г. Редактировал её И.С.Аксаков, брат редактора «Молвы». В газете сотрудничали славянофилы и близкие им литераторы (К.Аксаков, А.С.Хомяков, М.П.Погодин) . В передовой говорилось о верности престолу, глубоком отвращении к «опасным бурям и волнениям». Такие заявления определялись не цензурными соображениями. Они отражали точку зрения редакции. Но звучали в газете и панславистские мотивы, не одобряемые правительством. Редакция была за отмену крепостного права с сохранением крестьянской общины, за широкую гласность, в которой, по мнению редакции, заинтересовано прежде всего правительство. Ощущался некоторый скептицизм в отношении отдельных официальных действий, критиковалась справа внешняя политика России (статья Погодина в № 2 «Прошедший год в русской истории»). Она и послужила причиной запрещения. Письмо Погодина Ковалевскому по поводу закрытия «Паруса», где идет речь о Торкмеваде, испанской инквизиции и и т.п. в связи с рассуждениями о русской цензуре; советы объяснить царю значение печатного слова (327).
И все-таки, несмотря на продолжение цензурных гонений, атмосфера начинает меняться. Даже репрессии проводятся несколько в ином духе. Возникает впервые в истории России бесцензурная вольная печать. Правда, издают ее за границей и связана она, в первую очередь, с именем Герцена. Влияние его огромно. Широкое распространение его изданий. В 53 г. Герцен основывает в Лондоне «Вольную русскую типографию», с 55 выходит «Полярная звезда», с 57 по 67 гг. – «Колокол», различные приложения к нему. Сам успех изданий Герцена определялся изменением атмосферы в России. Герцен пишет о том, что несколько лет, с образования «Вольной русской типографии», всё напечатанное им совсем не расходилось. С начала изменений обстановки всё мгновенно было раскуплено. В мае 56 г. вышла вторая книга «Полярной звезды». Она быстро разошлась, увлекая за собой оставшиеся запасы. К началу 57 г. в типографии ничего не осталось. Пришлось печатать вторые издания.
В этом же году начинается борьба с распространением изданий Герцена. Она ведется и в России, и за границей. В декабре 57 г. Ш Отделение имело точные сведения о зарубежных книгопродавцах, связанных с Герценом (в Лондоне, Гамбурге, Берлине, Бреславле, Познани, Лейпциге, Брюсселе, Париже, Неаполе). Слухи об открытии лавки в Дрездене. Ее запретили, но открылась другая. Сведения Ш Отделения неполные. Список не был исчерпывающим (Базил152-3). Много книг поступало через Афины, Константинополь, оттуда в Одессу. Сведения, что их переправляли и через Китай, Кяхту. В самом различном обличии. В виде каталогов (они не подлежали досмотру), басен Лафонтена. Никитенко, со слов кн. Юсупова, рассказывает о предложениях доставки «Колокола» в России, прямо на дом. Доклады об изданиях Герцена царю. Разные способы борьбы с ними (см.Базил«Колокол Герцена»159-62). Попытки действовать через дипломатов. Временные запреты продажи в «Колокола» в Лондоне, Франкфурте, Неаполе и др. Запрещения в ряде земель Германии. Герцен пишет и об этом в статье «Бруты и Кассии Ш Отделения» – письме русскому посланнику в Лондоне Брунову». В то время, когда правительство строже всего преследовало лондонские издания, «они расходились по России в тысячах экземпляров, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане» (Баз. 161). Успеха такие запретительные меры не имели. Они лишь повышали спрос. Засылка шпионов, агентов Ш отделения, но их удавалось раскрыть (Генрих Михаловский, «профессор астрономии» М.Хотинский и др).
О попытках борьбы с его изданиями Герцен пишет в «Былом и думах» (Часть 7. Глава 1 «Апогей и перигей». 1858 - 1862. с. 136-7). Там речь идет о России до и после смерти Николая. С последним периодом Герцен связывает успех «Полярной звезды» и «Колокола»: «барка тронулась»; весной 56 г. приехал Огарев, а 1 июля 57 г. вышел первый лист «Колокола», как ответ «на потребность органа, не искаженного цензурой» (299,300). Его читали во дворце, в том числе сам царь. В.П.Бутков, Государственный Секретарь, заявлявший, что он ничего не боится, говорил: жалуйтесь на меня государю, хоть в «Колокол» пишите. «Колокол» был более страшной угрозой, чем жалоба царю. Государственный Совет, император думали «как бы унять «Колокол». «Бескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить меня на службу. Горчаков, игравший между этими «мертвыми душами» роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина: – Какое же место вы предложите ему? –Помощника статс-секретаря. –Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, – отвечал Горчаков, и судьбы «Колокола» были предоставлены воле божией» (301-302).
Как ни парадоксально, влияние «Колокола», необходимость борьбы с ним привели к некоторому расширению свободы печати в России. Сторонники преобразования цензуры отмечали не раз, что появление русской заграничной печати – результат цензурных ограничений. Некоторые льготы для печати, предлагаемые Головниным, имели целью ослабить влияние изданий Герцена. Путятин, потом Валуев предпочитали борьбу с ними. Но тот или другой способ «защитить» общество от «вредных» идей, проникающих из-за границы, современники сравнивали с попыткой оградить сад от птиц, запирая ворота (137). Не существовало ни одного запрещенного издания, которого нельзя было бы в России купить или получить для чтения (138). Министр внутренних дел С.С. Ланской (55-61) в 55 и 57 гг. распорядился изымать и посылать к нему «прямо в собственные руки» издания Герцена. Но все не достигало цели (327).
Были и другие заграничные издания на русском языке. В 49-м году эмигрант И.Г. Головин в Париже выпускает сборник «Катехизис русского народа». Позднее выходят «Русский заграничный сборник» (А.Франк, 58-66), «Стрела», «Благонамеренный» (И.Г. Головин.58-59, 59-62) «Lа Gazette du Nord» (Г.И.Рюмин и Н.И.Сазонов), «Le Veridique» («Правдивый»), «Будущность», «Листок» (П.В. Долгоруков (60, 62,62-64), «Правдолюбивый» (В. Гергардт. 62-63.), «Весть», «Свободnoeа слова», «Европеец» (Л.П.Блюммер.62,64), «La Cloche» (Л.Фонтен. 62-65). Они печатались, в основном, в Германии, в типографиях Берлина, Лейпцига, других немецких городов. Издания были разные, по значимости, направлению, степени радикальности. Но все они претендовали на оппозиционность. Герцен писал
261о них: «Русская литература за границей растет не по дням, а по часам – как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома». Особое место принадлежит Долгорукову. Одно время он занимал относительно радикальную позицию, в чем-то сближаясь с Герценом, симпатизируя ему. Затем отходит от нее, печатает нападки на «нигилистов» За конституционную монархию, но и за гласность, свободу слова. Его программа: «отменение цензуры и свобода книгопечатанья». Публикует много материалов о декабристах. Хорошо знает правящую среду, владеет ценною информацией о ней. Пользовался влиянием.
В числе мер, направленных против воздействия «Колокола», впервые предлагается, вначале теоретически, вместо замалчивания и всяческих запретов, печатная полемика. О ней, в связи с изданиями Герцена, писал в своей Записке о цензуре Тютчев. По его мнению, для того, чтобы бороться с влиянием Герцена, необходимо понять, в чем его сила, причина его влияния на читателей. По Тютчеву, она не в идеях Герцена, не в его социалистических утопиях, а в том, что он «служит для нас представителем свободы суждения», вызывающего «на состязание и другие мнения, более рассудительные, более умеренные и некоторые из них даже положительно разумные»; в интересах правительства дать простор выражению таких суждений в России. Противопоставить влиянию Герцена, по мнению Тютчева, можно только газету, «выпускаемую в таких же бесцензурных условиях», столь же свободную и независимую. Чисто утопическая идея, но связанная с мыслю о газете, опровергающей мнения Герцена. Позднее, с 62 г. начал выходить официоз, газета «Северная почта». Но она была совсем не тем, о чем писал Тютчев.
Несколько иные советы давал кн. В.Ф. Одоевский («дедушка Ириней»). Он предлагал для борьбы с заграничными изданиями выпускать аналогичные русские, опровергающие заграничные, с порочащими фактами из жизни Герцена, Огарева и др. Для этого нужно разрешить говорить о зарубежных изданиях, давая им отпор. Чтобы осуществить такой замысел необходимы талантливые и ловкие люди. Одоевский предлагал поручить дело высшим чиновникам, академикам, профессорам, благонамеренным писателям; в некоторых случаях материально поддерживать авторов, давать им денежные пособия (141). И эти предложения в какой-то степени были в дальнейшем использованы властями.
Позднее по поводу борьбы с «Колоколом» проводились конфиденциальные переговоры Головнина с шефом жандармов и министром финансов ( о них в «Былом и думах».См. выше). Головнин просил совета: как ему поступать? Те отвечали, что они приняли все нужные меры и более ничего предложить не могут. Головнин советовался и с председателем Петербургского цензурного комитета Цеэ. Тот предлагал бороться силой печатного слова, советовал разрешить возражения на статьи «Колокола». По сути Цеэ повторял совет Одоевского. И в том, и в другом случае речь шла о гласной полемике с Герценом.
Такая полемика, по сути, уже началась. В апреле 58 г. отдельными листами распространялась под псевдонимом Ижицына (Бориса Федорова, о котором говорили: «Федорова Борьки Эпиграммы горьки, Мадригалы сладки, А доносы гадки. Провер написанная им «Басня» – «Ороскоп Кота». Подзаголовок: «акростих». Она – первое дозволенное цензурой упоминание об изданиях Герцена. Из первых букв каждой строки составлялась фраза: «Колокольщику петля готова». О ней пишет Герцен в «Былом и думах» (327-8). Стряпня Федорова – грубая ругань, в духе лубочной литературы, не рассчитанная на образованного читателя. Но она стала
262началом открытой полемики с Герценом и тем самым сделала сведения о его изданиях достоянием гласности.
Более серьезными печатными изданиями, направленными против Герцена, инспирированными правительством, стали две брошюры Шедо-Феротти (псевдоном Ф. И. Фиркса, русского агента министерства финансов в Бельгии), которые продавались во всех книжных магазинах (142). Первая из них на французском языке, что ограничивало круг читателей, вторая – на французском и русском. Шедо-Феротти еще ранее опубликовал 6 этюдов о будущем России (на французском языке), где развивал идею важности сохранения самодержавного начала, но не возражал и против реформ. Его воспринимали как клеврета Головнина. На самом деле воззрениями Головнина содержание этюдов не ограничивалось.
Первая брошюра, «Lettre a monseur Herzen» (61 г.), давала общую характеристику Герцена. Она его вроде бы не осуждала. Наоборот, речь шла об огромном таланте Герцена, который, по словам Феротти, он с удовольствием увидел бы примененным к черновой русской работе. Герцену предлагалось помочь правительству в его реформах (143). Критиковалось даже не содержание статей, а их форма, резкость тона. Феротти предлагает умерить его, тогда Герцену, с его красноречием и талантом, успех обеспечен. Имея ценные сведения из провинции, талантливых сотрудников можно многое сказать о неурядицах в России, их «показать серьезно и без озлобления» (144). Тогда все прислушаются к такому авторитетному голосу и оценят Герцена. При двух условиях: 1.его идеи должны быть такими, чтобы их возможно было осуществить при нынешнем положении вещей. 2. их необходимо изложить так, чтобы они не задевали никого, кто может провести их в жизнь. Личные нападки мешают этому: надо нападать на учреждения, а не на личности (144). По мнению Феротти, в России следует изменить все законы, оставив неприкосновенным лишь монархический принцип; существующие сейчас административные формы, по Ферроти, не соответствуют нуждам страны; их нужно менять, но для этого недостаточно сменить людей.
С точки зрения автора брошюры, даже близкие Герцену лица утверждают, что его произведения станут доступны по своему содержанию только следующим поколениям. Феротти же полагает, что следует работать не для них, а для настоящего (144). Герцен, по Феротти, считает основным началом будущего социализм. Феротти не берется с ним спорить, хотя сомневается, что социализм окажется благом для человечества; все прежние цивилизации основывались на двух началах: семейном и частной собственности; многие цивилизации погибли, но эти начала остались; если прошло 50 веков и они сохранились, то трудно предполагать, что их окажется возможным сразу отбросить; а, если это так, то трудно говорить о проведении в жизнь идей социализма (145). Феротти не верит, что такие идеи осуществятся в близком будущем. На это потребуется не менее 5 тыс. лет (прогресс движется медленно). Даже если он теперь пойдет быстрее, потребуется одна тысяча лет, всё равно очень далекое будущее. А до того времени останутся правительства, более или менее сходные с нынешними (145). Надо убедить их в возможности использовать новые идеи, но такие идеи, которые применимы к жизни и осуществимы в данное время, в данной стране. Ведь и для народа мало привлекательны самые блестящие перспективы, если они могут осуществиться лишь через 1000 лет. Неужели не заслуживают внимания те поколения, которые
263будут жить до введения нового строя? Неужели более полезно трудиться для 2863 г., чем для 1861-го? (145-46).
Феротти утверждает, что народ, массы просто не поймут Герцена; ориентироваться на них бесполезно; гораздо полезнее, если он обратится к людям просвещенным и наконец к правительству, которое полно благих намерений. Переменив тон, который иногда доходит у Герцена до бранных выражений, следует говорить о недостатках существующего строя серьезно, пользуясь всем своим обильным материалом; такой труд имеет практический смысл, учитывая, что нынешнее правительство вовсе не то, которое было в молодости Герцена; и не следует бояться обвинений, что он , социалист, республиканец, вступив в какие-то сношения с правительством, изменил своим идеям. Ведь пока в России не существует социалистического строя, все же желательно, чтобы законы и порядок были бы в ней возможно лучше. Не полезнее ли для русских, если бы Герцен, вместо разработки кодексов будущего государства, занялся исследованием и разработкой законов для нынешнего правительства, существование которого все же нельзя отрицать? (146).
Речь в брошюре идет и о том, что Герцен теряет свой авторитет: теперь никто не смотрит на «Колокол» серьезно; настоящие ученые, люди, желающие блага родины, его больше не читают; никто не интересуется сейчас взглядами Герцена на общество, на политический строй; «Колокол» потерял и прелесть тайны; его читала молодежь, пока он был запрещенной книгой; ныне «Колокол» читают лишь чиновники, которые ищут в нем сообщений о скандалах, острого словечка, брани на людей, перед которыми сами пресмыкаются; но ведь такие читатели не посмеют провести в жизнь ни одной из идей Герцена.
Таким образом, Феротти в первой брошюре не бранил Герцена, признавал его талант, но пытался опровергнуть идеи, указать ему более «истинный» путь – поддержку правительственных реформ. В доводах, направленных против утопического социализма Герцена, содержалось немало правды (особенно ясной в свете дальнейшего опыта). Но и путь, предлагаемый Феротти, не менее утопичный: правительство вовсе не собиралось проводить тех существенных реформ, о которых шла речь в его брошюре. Выбора, предлагаемого им, на самом деле не существовало. Был другой: отказаться от протеста, стать на сторону власти, превратиться в ее защитника. Главная же цель: подорвать влияние «Колокола», авторитет Герцена. Тем не менее появление брошюры весьма знаменательно: вместо запрещения, полного замалчивания правительством враждебных ему идей оно переходит к попыткам гласной полемики с ними.
В декабре 61 г. выходит вторая брошюра Феротти «Письмо А.И.Герцена к русскому послу в Лондоне, с ответом и некоторыми примечаниями» (имеется в виду ответ Герцена русскому посланнику в Лондоне барону Брунову «Бруты и Кассии Ш отделения», «Колокол», 61, № 109; кроме публикации в «Колоколе», ответ разослан во многих экземплярах). Тон второй брошюры совсем иной. Сперва Феротти написал небольшое письмо, обличая Герцена в нескромности, хвастовстве, и послал его в «Колокол». Герцен ответил, что у него нет никакого желание печатать письмо в своем журнале: пускай автор, если хочет, выпускает его отдельной брошюрой. Феротти так и сделал, опубликовав письмо на французском и русском языках (последнее значительно расширяло круг читателей), присоединив к нему текст писем Герцена и свои длинные возражения. Здесь уже нет безусловного признания масштабности и таланта Герцена, много резкостей, отзвуков личной обиды (вполне понятной). Но все же и здесь говорилось об уме Герцена, его значении, об искренности и бесстрашии, которые нельзя не уважать. Но все похвалы тонули в общем тексте, на этот раз резко обличительном. Феротти возражает Герцену, но и пытается оправдываться. Пишет, что он не все действия правительства принимает, далеко не всё защищает, нередко сам становится в ряды обвинителей, желая обратить внимание читателей и на ошибки властей, и на средства их исправления (148). Вроде бы последнее не должно было вызывать симпатии Валуева и Головнина к Феротти, но они прекрасно понимали, что суть брошюры не в критике правительства, а в защите его. Естественно, власти содействовали публикации второй брошюры. В 61 г. выходит четыре ее издания. 14-летнее молчание русской печати о Герцене было прервано (сам Феротти говорил, что до него одно упоминание имени Герцена, даже написанное без сочувствия, вело к безусловному запрету сочинения). Прав был Писарев, поставив в своей прокламации о Шедо-Феротти автора брошюр в один ряд с самыми ярыми защитниками существующего порядка, выполняющим заказ правительства: «Глупая книжонка Шедо-Феротти сама по себе вовсе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Феротти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем и патриотический жар, и литературный талант». По словам Писарева, брошюры любопытны «как маневр нашего правительства», когда все стараются казаться либералами, при крайне реакционных действиях. Шедо-Феротти – «наемный памфлетист», «умственный пигмей», «адвокат 111 Отделеня» – свидетельство и того, «что правительство не умеет выбирать себе умных палачей, сыщиков, доносчиков, клеветников», что ему не из кого выбирать: «в рядах его приверженцев остались только подонки общества, то, что пошло и подло, то, что неспособно по-человечески мыслить и чувствовать». Концовка прокламации: династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть; «их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Феротти. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы». Крайне эмоционально, хотя не во всем соответствовало действительности. Писарев сам признавался во время следствия, что эмоции слишком увлекли его. Следующий шаг, направленный против Герцена – появление полемических статей в русских периодических подцензурных изданиях. 18 апреля 62 г. в «Современной летописи» «Русского вестника» некий Пановский в статье «Что делается в Москве?» мимоходом упомянул о полемике Герцена и Феротти, как о свидетельстве того, что правительство убеждено в пользе широкой гласности; он увидел в этом задаток давно ожидаемой свободы слова (149).
Затем 21 апреля в «Вятских губернских ведомостях» напечатана заметка о речи Герцена в 37 г. при открытии вятской библиотеки. Автор заметки утверждал, что весь русский прогресс – дело рук правительства. Смысл публикации заключался в противопоставлении давней речи с нынешней позицией Герцена, хотя ничего прямо не говорилось. Заметка была явно направлена против Герцена, но вновь напоминала о нем (151).
«Северная пчела» 9 мая опубликовала без комментариев эту речь Герцена, расхваливая ее: в ней ни одной нечистой мысли, тон благородный и честный, слово сильное и убедительное (152). И здесь старая речь подспудно противопоставлялась современному Герцену. Но было и другое. Как раз в это время происходит
265обострение отношений русских революционных демократов и Герцена. Оно началось еще ранее. Герцен помещает в «Колоколе» статьи «Very dangerous!!!», «Лишние люди и желчевики» (59, 60). В свою очередь русские революционные демократы осуждают позицию Герцена. Идет спор о том, к чему звать Русь: к топору или метлам. Резкие выпады в адрес Герцена (и Тургенева), хотя имена прямо не называются, содержатся в «Материалах для биографии Н.А. Добролюбова» Чернышевского: «теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошлякиВы смущены? Вижу, вижу, как вы пятитесь. Помните же, милые мои, что напечатать имена ваши в моей воле и что с трудом удерживаю я себя от этого» (Х 36). В такой обстановке речь, напечатанная в «Северной пчеле», противопоставлялась не только современному Герцену, но и выступлениям революционных демократов, радикальным прокламациям.
Подобные публикации о Герцене поощрял министр просвещения Головнин. В.А.Долгоруков, шеф Ш отделения, сперва испугался их, но потом признал правильным замысел Головнина.
В полемику все активней включается Катков. В статье о выходе в отставку тверских мировых посредников он высказывает солидарность с их выпадами против Герцена, вообразившего себя Цезарем, Мессией, а противников Брутами и Кассиями. Катков пишет о прискорбии такого безобразия и безумия. О Герцене он обещает подробнее поговорить в будущем. Он выполняет свои обещания. Травля Герцена становится с лета 62 г. одной из основных тем его изданий. В № 6 «Русского вестника» помещена статья о Герцене. Ему же посвящено редакционное выступление в № 33 «Современноий летописи». В № 7 «Русского вестника» напечатана статья «О нашем нигилизме», программная, знаменующая окончательный переход Каткова в лагерь реакции, полная грубой брани в адрес революционных теорий радикальных демократов, Герцена, тоже зачисленного в лагерь «нигилизма». Но особенно нападки на Герцена, связанные с сочувственным отношением того к польскому восстанию 63 г., характерны для газеты «Московские ведомости», издающейся с 63 г. под редакцией Каткова. В передовой статье № 86 (63 г.) прямо упоминается о «лондонских изданиях», о «выродках», которые «перешли открыто в лагерь врагов России», «всячески стараются пособлять польскому восстанию». Сближает Катков Герцена и с происходившими пожарами, обвиняя его в создании общества поджигателей в одной из губерний России.
Любопытно, что Катков вступает в полемику и с Шедо-Феротти, приписывая ему симпатии к полякам и к Герцену. В передовой № 195 (64 г.) утверждается, что Шедо-Феротти преувеличивает значение Герцена, отпускает ему комплименты, желая подладиться под настроения молодежи. Катков решительно осуждает «изысканно-почтительные объяснения с г. Герценом», в которые якобы пускается Шедо-Феротти, стараясь доказать, «какое важное значение имеет этот мыслитель и патриот, пребывающий в изгнании, и какие великие заслуги оказал он оттуда России, хотя он впоследствии и испортился»; «божество должно было остаться божеством; нужно было только ущипнуть его, чтобы оно не забывалось». Катков сближает Шедо-Феротти с Герценом и в передовой № 196 (64 г.). По словам автора, они похожи друг на друга: второй действует «с грубым цинизмом», первый – «искусно и тонко», но цель у них одна: оба враждебны России, поддерживают ее врагов. К этому времени отношение русского общества к Герцену меняется к худшему, о чем тот пишет в последнем разделе главы «Апогей и перигей» (Ш. 1862 год). Меняется и общественная атмосфера, определявшая успех изданий Герцена. Далее популярность их так и не возобновилась.
К действиям, которые, по замыслу властей, должны оказать благотворное влияние на общество, относится и попытка «нравственного воздействия» на литературу. К такому воздействию власти России прибегали с давних пор. Еще при Петре 1 правительство, непосредственно царь старались создавать угодную им литературу. Петр платил иностранным журналистам, писателям за публикацию положительных сведений о себе, России ( см.П.П.Пекарский «Наука и литература в России при Петре Великом»): в те времена полагали, что для хвалебных отзывов «достаточно нанять с десяток голодных журналистов и писателей, которые обязывались писать статьи о России в известном направлении, сообразном с видами правительства». И в относительно либеральном цензурном уставе 04 г., и в чугунном уставе 26 г. заметно стремление не только к запрещению, но и к какому-то влиянию на литературу. Такое стремление сохранялось и позднее. В 33 г. видный сановник, деятель по крестьянскому вопросу, в 36 -56 гг. управлявший П отделением собственной императорской канцелярии, граф П.Д. Киселев предлагал делать нечто подобное, ссылаясь на пример Петра 1. Ему возражал граф К.-Р. Нессельроде, министр иностранных дел и государственный канцлер (до 56 г.), считая такие действия недостойными великого государства. Тем не менее, минуя его, через Бенкендорфа, у которого за границей были особые агенты - писатели, в Европу посылают одного чиновника (барона Швейцера), чтобы противодействовать революционному духу, опровергать неблагоприятные сведения о России и ее императоре.
В 35-6 гг. были и другие подобные действия. На одном из них можно остановиться подробнее. Герой этой истории – Я. Н. Толстой. В свое время участник «Зеленой лампы». Позднее сотрудник «Московского телеграфа», «Сына отечества». Оказавшись в эмиграции, стремился восстановить в глазах царя репутацию верноподданного. Пишет отзывы на французском языке, в духе ярого патриотизма, о книгах про Россию с неблагоприятными оценками о ней (Ансело, Манье). Русский посланник в Париже посылает ему сочувственное письмо. Брошюра Толстого по поводу призывов турок к полякам восстать против России, с похвалами Николаю, псевдо-патриотическими заявлениями. Русские власти ко всему этому относятся с одобрением, но денег не платят (а у Толстого долги более чем на 30 тыс. франков). Осенью 35 г. брат умершего князя Паскевича - Эриванского просит Толстого составить биографию покойного (на французском языке). Своими славословиями она очень понравилась заказчику. Он обещал похлопотать за Толстого перед царем. По приказу Николая Бенкендорф приглашает Толстого в Петербург. В результате переговоров тот получает 10 тыс. руб. на оплату долгов. Становится литературным агентом русского правительства. 29 января 37 г (день смерти Пушкина) Бенкендорф уведомляет Уварова, что Толстой назначен корреспондентом в Париже русского министерства просвещения, с жалованием в 3800 руб. в год (но числится он, как и другие агенты, чиновником по особым поручениям Ш Отделения). Летом 37 г. Толстой возвращается в Париж, с задачей: защищать в журналах Россию и опровергать статьи, противные русским интересам.
Дальнейшее развитие идеи правительственного влияния на литературу относится уже к времени Александра, к концу 50-х гг. Возникает проект нового специального учреждения с программой нравственного воздействия на печать. Правительство ею
267недовольно. А как действовать непонятно. Прежние меры запрещения не достигают цели. Разные предложения (Будберга и др.). Новый проект цензурного устава готовится медленно (трудности составления, неясность, в каком духе он должен быть выдержан, тактические соображения, ожидания более благоприятного времени) (328). Никитенко 12 октября 58 г. записывает в дневнике: разговоры о проекте учреждения бюро, «которое бы не административно, а нравственно занималось направлением литературы». Никитенко и Ковалевский считают, что это химера. Через месяц – новый слух: правительство хочет издавать свой печатный орган. В декабре 58 г. Совет Министров обсуждает образование нового учреждения, задача которого – служить, «посредством журналов», орудием правительства для подготовки умов к предпринимаемым мерам, направлять, по возможности, периодические издания к общей государственной цели, поддерживать обсуждение общественных вопросов «в видах правительственных». Цель такого учреждения – «обратить литературу на полезное поприще», указать литераторам на предметы, по которым правительство хочет подготовить общественное мнение, собрать сведения, получить разъяснения. Т.е. перед новым учреждением ставилась задача не только воздействия на литературу, но и получение информации. При этом учреждение не должно иметь вида официально-правительственного. Совет Министров единогласно признал «большую пользу от подобного учреждения», указав, что такое дело можно поручить только особенно доверенным лицам, по непосредственному усмотрению царя (328-29).
Царь согласился с такой мыслью; по его мнению, эти лица должны находиться вне всякой зависимости от министров, но им должны быть известны направления, которыми министры, государственные деятели намерены следовать; они, лично общаясь с министрами, выясняя возникшие недоумения, в то же время обязаны быть связанными с редакторами главнейших журналов, с видными писателями, «действуя на них не силою официальной строгости, а мерами убеждения и поощрения и приобретая таким образом нравственное на них влияние». Этим лицам, общающимся с министром народного просвещения, предоставлено право поручать, по их усмотрению, разным людям составление статей, в видах правительственных, для публикации их в периодических изданиях и в таких случаях «испрашивать, если сочтут нужным, вознаграждение автору статьи за его литературный труд»(330).
Все это высказано от имени царя, но инициатором считали А.М.Горчакова, министра иностранных дел, имевшего репутацию сторонника гласности. Сама идея была заимствована из Пруссии и Франции, где существовали Bureau de la presse (330). Горчакову в осуществлении его идеи помогал Н.А. Муханов, друг Горчакова, товарищ министра просвещения. Проект одобряла и молодая императрица. Ковалевский, министр просвещения, выступал против замысла Горчакова, но когда он вернулся из недельной поездки в Москву, всё уже было решено. Ковалевский хотел уйти в отставку, говорил об этом, но оставался на своем посту до лета 61 г. Позднее, в 62 г., идею поддерживает новый министр просвещения, Головнин. Он считает необходимым дать печати «желательное направление», предлагает поручить новому учреждению «доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые иногда живут в бедности, и, не имея возможности жить своим трудом, обращаются в лиц, враждебных правительству». Предложения Головнина приняты (330).
Вскоре такое учреждение, еще без названия, сформировано (Позднее оно названо «Комитетом по делам книгопечатанья». По мнению Лемке,о нем мало знают, часто приводят ошибочные сведения (333.). Председателем назначен гр. А.В.Адельберг 2-й (сын министра двора), членами Н.А.Муханов – товарищ министра просвещения, А.Е. Тимашев – шеф жандармов, управляющий Ш Отделением (главноуправляющий кн.В.А.Долгоруков). Позднее к ним прибавлен Никитенко. Его дневник, пожалуй, наиболее верный фактический источник (не считая архивов), освещающий работу нового учреждения: «Если бы нарочно постарались отыскать самых неспособных для этой роли людей, то лучше не нашли бы»; им поручено руководить литературой, давать советы, а «они никогда ни о чем не рассуждали, ничего не читали и не читают! смех и горе!» (331). Кн. А.Ф. Орлов, председатель Комитета Министров говорил И.С.Тургеневу: «Они хотели присвоить себе власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом» (331).
Учреждение Комитета подписано царем 24 января 59 г. Просуществовал он ровно год (до января 60 г). Перед ним поставлена задача неофициального надзора за литературой. Ни в чем не ограничен. Действовал в рамках существующего цензурного положения. Статьи, предназначенные министерствами для печати, поступали сначала в Комитет, их печатали по его распоряжению, под рубрикой «Сообщено» (знак, что сообщение официальное). Знак важен и для читателей, и для ориентировки цензоров. Публикация статей, подписанных кем-либо из членов Комитета, для редакторов была обязательна.
Полуофициальное положение Комитета (335,336).Ходили слухи, что в него введут известных литераторов, которые будут писать статьи в видах правительства (Тютчев, Тургенев, Гончаров). Не получилось. Вместо них в Комитет вошли консервативный историк и публицист П.К.Щебальский, бывший жандармский полковник, журналист, автор обличительных статей С.С.Громека (338). Плетнев вспоминал: «между прочим, приглашали и Гончарова, но все отказались» (336). Никитенко оценивал Комитет так: «судя по людям, из которых он состоит, из него выйдет гласная и чудовищная нелепость» (337). Ковалевский требовал, чтобы Никитенко тоже вошел в Комитет, говорил, что этого хочет государь. Никитенко обсуждает с Мухановым, с другими членами Комитета условия своего вхождения. Они соглашаются с мыслью, что Комитет должен стать посредником между литературой и царем, оказывая воздействие на общественное мнение, проводя в него путем печати виды и намерения (337).Никитенко назначен директором-распорядителем канцелярии Комитета, с правом голоса (с чем согласились не сразу). Его установка, по его словам, – идея прогресса, гласность, законность, народное воспитание и образование. Записка Никитенко царю. Тот принял автора и одобрил Записку (338). В ней говорилось, что литература не имеет никаких революционных замыслов и не нуждается в подавлении, что вполне достаточны обычные цензурные меры, а литература в настоящее время не должна расторгать всякую связь с правительством и становиться открыто во враждебное к нему отношение(339).
Журналисты приняли подобные предложения без особого восторга. С критикой их выступил, в частности, Катков. В январском и февральском номерах «Русского вестника» за 59 г. напечатаны статьи, весьма резкие и смелые (мнение Лемке), о бесплодности таких мер в Германии и Франции (Лемке, цитаты 341-3). Резкое неприятие в правительственных кругах выступлений Каткова. О них доведено до сведения царя. Распоряжение министра просвещения от 28 февраля 59 г. Выговор цензорам, пропустившим статьи в «Московских ведомостях». Предложено внушить Каткову, что подобные публикации непозволительны. Видимо, всё это сделано по инициативе Комитета(344).
Становится всё яснее, что Комитет из посредника между литературой и властью превращается в негласного надзирателя, все резче нападает на «чрезмерные» обличения (345). Он всё более входит во вкус. Вызывает писателей и редакторов, «вразумляет» их (см.Никитенко 347). Нападки на сатирическую газету «Искра». Колебания Никитенко, оставаться ли ему в Комитете: «Снова гласность сводилась к полной свободе молчания» (350). Заявление членов Комитета (Муханова, Никитенко) об его бесполезности. Превращение Комитета в Главное Управление цензуры, под руководством министерства просвещения. На заседания Главного Управления допускаются и цензоры, и литераторы (последние по идее). Замысел русского Bureau de la presse оказался несостоятельным.
Как мера воздействия на общественное мнение возникает и проект правительственной газеты. Принято решение издавать ее. Идею поддерживает и царь (352). Редактором предполагается Никитенко. Он начинает подбирать сотрудников (даже дом для них выстроили), но далее замысла дело не пошло. Ощущение неуверенности, подавленности, отчаяния. А идея правительственного издания была осуществлена позднее, уже при Валуеве.
С желанием как-то упорядочить цензурные дела связана кратковременная (всего один месяц) попытка выделить цензуру в самостоятельное ведомство, предпринятая в конце 59 г. Главное управление цензуры отделялось от министерства просвещения, становилось самостоятельным, превращаясь по существу в отдельное министерство. Высочайшее повеление 12 ноября 59 г.: 1. отделить Главное Управление цензуры от министерства просвещения. 2. комитет по делам книгопечатанья слить с Главным Управлением. 3.министру народного просвещения взять обратно проект нового цензурного устава и передать его назначенному царем главе Главного Управления, который должен подготовить подробные соображения об устройстве цензуры (16). Ковалевский, который вначале решительно возражал против отделения цензуры, резко меняет свою позицию (вероятно, осознав, что без цензуры ему будет гораздо спокойнее). 12 ноября на заседании Совета Министров он выступает за немедленное отделение цензуры. Одобрение царя. Такое решение нравится и реакционерам, Панину, Чевыкину и др.(16). Через несколько дней начальником цензуры назначен бар. М.А.Корф, давно жаждущий министерского поста. Быстро составлен проект указа, положение о Главноуправляющем и Совете Главного Управления (17-20). Корф заявляет, что будет следовать либеральной системе, спешит отмежеваться от прежних цензурных учреждений и людей (21). Специально куплен дом у Аничкина моста. На нужды Главного управления выделено 200000 руб. в год, не включая жалованья Корфу, которое должен назначить царь. В доме предусмотрены и квартиры для главного начальства, самого Корфа. На траты не скупились, что вызвало раздражение министерства финансов. Министр, при докладе царю, выразил удивление и недовольство тратами. Недовольны и Ковалевский, Горчаков. Вызван Корф, которому предложили отложить покупку дома (еще 200 тыс.) (24). Корф понял необходимость отказаться от идеи нарождавшегося министерства, царь не стал разубеждать его. 12 декабря 59 г., ровно через год со времени возникновения замысла, Корф освобожден от своих обязанностей. Все дела по цензуре вновь 270переданы министру просвещения. Идея о министерстве цензуры оставлена без применения. Царь отказался от нее (25).
Письмо А.Г.Тройницкого, чиновника министерства внутренних дел, которого Корф прочил главным помощником, обо всей этой истории. Отдавая должное Корфу (человек замечательного ума и образованности), Тройницкий писал, что тот «слишком прыткий и слишком увлекающийся». Добролюбов же реагировал на события так: одни жалеют, что дело лопнуло, другие радуются. «Но и то, и другое глупо. Корф -ли, Ковалевский-ли, всё единственно; стеснения, придирки, проволочки на каждом шагу» (25-27) (Матер. для жизни Доброл.)
События в Европе 60-61 гг. Укрепление империи Наполеона Ш во Франции. Но и усиление общественного движения, противостоящего власти. Возвращение французских эмигрантов(59г.). Их оппозиция императору. Некоторая. либерализация законов о печати. В Пруссии германская прогрессивная партия, оппозиционная императору Вильгельму 1. Революционное движение в Австрии. Гарибальди. Демонстрации в Варшаве. Брожение в Финляндии. Студенческие беспорядки зимы 60-61 г. в России. Панин и Чевыкин (крайние консерваторы) награждены Андреевской лентой. 19 февраля 61 г. отмена крепостного права. Недовольство части дворянства. Общество, сохранявшее еще недавно видимость единства, всё более раскалывается на противостоящие друг другу группы (39) . Появление первых прокламаций, бесцензурных изданий. Прокламация М.Л.Михайлова «К молодому поколению», нелегальный журнал «Великорус» В.А. Обручева. Раскол усиливается. Сторонники возврата к прошлому. Вражда к революционным демократам. Обвинение их в том, что они, своими действиями, вынудили правительство свертывать либеральные реформы. Погодин, Вяземский, Шевырев о «крайностях» радикалов, об их нападках на всё. Отзывы Погодина о Чернышевском, Добролюбове, других революционных демократах: «Они употребили во зло печатное слово, вместо того, чтобы воспользоваться им» (33). Никитенко в дневнике тоже отрицательно относится к революционным демократам. В подобных оценках отразился поворот многих в сторону реакции, но есть в них и рациональное зерно. 17 ноября 61 г. смерть Добролюбова.
Ряд правительственных мер по «упорядоченью» цензуры. 21 января 60 г. реорганизация Главного Управления цензуры. С ней слит Комитет по делам книгопечатанья. Цензура осталась в ведении министерства просвещения. Главному управлению предоставлено право окончательного решения всех дел цензурного ведомства. Образован Совет Главного управления, под руководством министра просвещения. При разногласиях предписывалось обращаться к царю. На Совет возложена и задача рассмотрения цензурного устава 28 г. Но общий пересмотр последнего в компетенцию Совета не входил (29).Рекомендовалось приглашать на заседания Совета и цензоров, редакторов, литераторов. Вместо попечителей учебных округов для руководства цензурой на местах назначены председатели московского и петербургского цензурных комитетов. Три члена Совета должны прочитывать всё, печатаемое в России, и сообщать в Главное управление о нарушениях (29). Большинство членов Совета – сторонники крайне реакционных мер. Ковалевский, Делянов, Никитенко пытаются их сдерживать. Неурядицы и скандалы. Добролюбов пишет из Ниццы: «В России цензура свирепствует Остальное сплетни» (29). Ряд сообщений о цензурных преследованиях (Лем с.29-30). Из 50 просьб о разрешении новых периодических изданий удовлетворено лишь 30. 271Скандал с журналом «Русское слово». В нем (60 г. т.1Х) впервые в печати приведены слова Белинского о рабской готовности Гоголя «подкурить через край царю Небесному и земному» (из письма Белинского Гоголю). Цензор уволен. Кушелеву-Безбордко, издателю «Русского слова», сделан строжайший выговор, от имени царя, сформулированный таким образом: царю безразлично то, что говорится о нем, он не обращает на это внимания; одни его любят, другие – нет, «но о царе Небесном нельзя так отзываться» (31).
Историк Н.И.Костомаров пишет об убийственной суровости цензуры: по решению Особого комитета (министры внутренних дел, юстиции, просвещения и шефа жандармов), обнародованному 21 января 61 г., запрещено писать о царствующих особах после Петра 1 (при Николае можно до Екатерины П) (31-32).
В апреле 61 г. царь вызывает Ковалевского и говорит ему о том, что студенческие беспорядки более нетерпимы. На заседании Совета Министров высказываются упреки Ковалевскому в бездеятельности по поводу студенческих волнений. Его действия рассматривает комитет в составе Панина, С.Г.Строганова, Долгорукова (шефа жандармов). Комитет не одобряют предложений Ковалевского по изменению устава университетов. Его обвиняют в излишнем либерализме. 23 апреля 61 г. Ковалевский подает в отставку. Никитенко в дневнике пишет о ней, о том, нужно ли было это делать (190). Ковалевский, по словам Никитенко, не совсем прав: следовало серьезно подумать об университетских беспорядках; он не обладает сильной волей, смелым обширным умом; но он умен, а главное – честен; это уже много. Прочие не так умны, а о добросовестности и говорить нечего; каково положение государя: не иметь возможности положиться ни на ум, ни на честность окружающих его; говорят, Строганову предложено быть министром просвещения, но тот отказался; царь дал прочитать предложения Ковалевского приехавшему московскому попечителю Н.В. Исакову; тот сказал, что полностью разделяет их; как говорят, главная мысль предложений – никакие репрессивные меры, строгости не приведут к добру; надо усовершенствовать университеты, дать им возможность действовать в науке соответственно потребностям времени и успехов ее в Европе (187). Речь здесь идет об университетах (причина отставки Ковалевского), а не о цензуре, но общий образ мыслей Ковалевского приведенные записки Никитенко проясняют. Впрочем, Лемке не согласен с мнением, что Ковалевский уволен за либеральные действия, за снисходительность к «излишкам» печати, и ушел потому, что был отвергнут его проект цензурного устава (отвергнут в конце 59 г., а отставка в средине 61 г.) (40).
В тот же день, в который Ковалевский подал в отставку (23 апреля 61 г.), меняется и министр внутренних дел. Вместо С.С. Ланского (55-61) назначают П.А.Валуева (61-68). Никитенко пишет в дневнике: Валуев сделан министром внутренних дел; Делянов тоже подал в отставку; у Муханова встертил Валуева, он был «лучезарен, как восходящее светило». Толки о кризисе в министерстве просвещения (186).
Несколько слов о Валуеве. Для него характерны либеральные слова без соответствующих поступков. Вырос в атмосфере николаевского режима. В молодости (род. в 1814 г.) близок «кружку 16» (противников крепостничества), в 1838 г. – кружку вольномыслящей университетской молодежи, гвардейских офицеров (к нему принадлежал и Лермонтов). Вскоре кружок распался. Лермонтов сослан на Кавказ. Кто-то убит, другие разбрелись кто куда (42). Валуев же пошел в гору. В 53 г. он стал Курляндским губернатором. В августе 55 пишет «Думу русского» (о ней см. выше). Быстрая карьера. Работа в редакционных комитетах, готовящих крестьянскую реформу. Противник коренного решения крестьянского вопроса. Сторонник дворянской партии. Директор департамента государственных имуществ. Вхож в салон великого кн. Константина, в другие великосветские салоны. Становится статс - секретарем императора. В начале 61 г. управляющий делами Комитета Министров. Неплохо образован, человек с внешним лоском, разговорчив, остроумен, когда нужно почтителен, отличный танцор. Завышенные надежды общества, связанные с ним, скоро развеявшиеся. Тщеславный бюрократ, администратор, противник коренных реформ. Нет устойчивости в решениях, флюгер, эквилибрист. Стремление угодить всем высокопоставленным лицам. Двуличность. На его гербе можно бы было написать: И нашим, и вашим (46). В сатирическом журнале «Искра» его изображали балансирующим между «да» и «нет», в виде модного тогда канатоходца Леотара. Относительно гуманный, западник, видимо искренне сочувствующий либеральным идеям 50-х гг. Поставленный во главе министерства, никогда не решался на последовательные реформы, останавливался на полумерах (46). А.Д. Шумахер, работавший с ним не один год, говорил о нем так: прекрасно сервированный завтрак, на котором есть нечего. Отсутствие глубокой сущности, основной идеи. Стремление всё округлить и сгладить. Погряз в мелочах и частностях (47). В одном из сборников напечатан очерк «Характеры». Там изображен некий Никандр, напоминающий Валуева; он мастер общих фраз, внешне глубокомысленных, но совершенно бессодержательных: «всеми признано», «новейшая цивилизация дошла до выводов», «статистические цифры доказывают», «никто уже нынче не спорит», «в науке признано». Нижегородские дворяне как-то 273обратились к нему с жалобой на губернатора; Валуев принял их весьма любезно, всех очаровал своими речами; после встречи они пили за его здоровье и вдруг поняли, что Валуев им ничего об их деле не сказал. В «Сне Попова» А.К. Толстого на Валуева ориентирован образ министра, на словах либерального, в сущности же весьма реакционного и властолюбивого. Толстой прекрасно пародирует привычку Валуева произносить красиво звучащие, но бессодержательные слова:
Прошло у нас то время, господа –
Могу сказать: печальное то время –
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
273 Гнуснейшее меж всеми преступление!
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, как смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?
Валуев является и прототипом Савелова, одного из весьма непривлекательных персонажей в романе Чернышевского «Пролог». Савелов тоже жонглирует либеральными фразами, но в решительный момент поддерживает крепостников. Не сумел Валуев создать и партию своих единомышленников. Мало кто сочувствовал ему: консерваторы не любили его за англоманство, за симпатию к английскому парламенту, либералы – за поверхностность его либерализма, превращавшего свободу в красивую декорацию, радикалы говорили о нем как об остзейском феодале, славянофилы презирали за незнание народа и космополитизм. Все вместе считали типичным петербургским бюрократом, делающим прежде всего карьеру (51). Его двухтомный дневник скучен, посвящен деталям административной деятельности автора, не передает живой атмосфере эпохи, но содержит много фактов, отражающих характер Валуева, в целом мелкого, не масштабного, не талантливого деятеля. Типичные записки чиновника-бюрократа, взобравшегося довольно высоко по служебной лестнице.
Ставши министром просвещения, Валуев проявляет себя отнюдь не либералом. И.С. Аксаков рассказывал Никитенко, со слов Громеки (к этому времени тот работает в МВД) о том, как: Громека просил о разрешении издавать газету. Валуев отказал (« и так слишком много» – формулировка Николая 1), говоря при этом, что литература поет минорным тоном, а он «хочет заставить петь ее мажорным тоном», т.е. в правительственном духе (54). Здесь же Аксаков говорил о стремлении Валуева перевести цензуру в свое министерство: «не дай Бог, чтоб это случилось» (55).
Валуев с самого начала министерского правления является сторонником такого перевода и успешно осуществляет его. При этом Валуев ориентировался на французского министра внутренних дел Персеньи, друга Наполеона Ш, изобретателя «Бureau de la presse», поклонника инспирируемой правительством литературы (55). Его лавры не давали Валуеву покоя. Формально такой переход цензуры в министерство внутренних дел имел основание: в 1811 г. вновь созданному министерству полиции (его затем сменило министерство внутренних дел) были переданы некоторые функции надзора за литературой (наблюдения за книжной торговлей, типографиями, объявлениями, афишами и пр.). Предшественники Валуева мало использовали их, так как фактически этот надзор находился в компетенции главноуправляющего Ш отделением. В 56 г. им стал кн. В.Н. Долгоруков, почти не вникавший в цензурно-литературные дела, с удовольствием уступивший право контроля Валуеву (55). Проект передачи цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел поступил на рассмотрение комитета 61 г. из четырех чиновников (два от каждого из министерств). Решено в будущем образовать и комитет для пересмотра всего цензурного законодательства. Лемке пишет, что единственный повод этого преобразования – «недовольство правительства увлечениями и необузданностью нашей литературы» (а вовсе не стремление к большей свободе печати, как считает историк цензуры Скабичевский). В состав комитета назначены «чистые канцеляристы, покорно выполнявшие волю начальства» (56).
Между тем 28 июня 61 г. министром просвещения назначен адмирал Е.В. Путятин. Герцен писал о причине его назначения: он не за что либо, а против всего прогрессивного (воскресных школ, женского образования, светской науки и т. п.). Путятин зарекомендовал себя неплохим моряком, выполнял отдельные дипломатические поручения; он командовал русской эскадрой, направленной в 1852 г. вокруг света к берегам Японии, заключил с ней договор (там и о спорных ныне остовах, которые по договору принадлежали Японии). О путешествии подробно рассказал Гончаров, сопровождавший Путятина, в путевых очерках «Фрегат ”Паллада”». За успешное выполнение задания Путятин в 55 г. получил титул графа. Но к просвещению он никакого отношения не имел. И продержался министром недолго, менее года. Никитенко отмечает в дневнике, что уже в начале 61 г. ходят слухи о назначении нового министра просвещения: называются имена Ф.П. Литке и М.А.Корфа (188). Затем становится известно, что новым министром назначен Путятин. Никитанко представлен ему: тот не произвел приятного впечатления, с первого взгляда, за три минуты визита: «Какая-то сухая, холодная сдержанность с учтивостью тоже холодною, сухою». О том, что Путятин монархист, искренне преданный Александру со времени освобождения крестьян (т.е. не крепостник, но когда успел проявить свою преданность?! ведь реформа только- только произошла). Назначение Путятина вызывает у Никитенко опасения: «боюсь, чтобы мне не перестать уважать его»; как можно делать министром таких людей, как Путятин? ведь поговорив с ним четверть часа, поймешь его ограниченность; «Неужели у избравшего его так мало знания людей и знания государственных нужд, которым должны удовлетворять избираемые?» Никитенко передает рассказ Плетнева о том, как был назначен Путятин министром: «Митрополит Филарет рекомендовал его как религиознейшего человека. Императрица, плененная рассказами о благочестии и набожности графа, забыла, что для министра необходимы еще и другие качества, и начала сильно настаивать у государя о назначении его на место Ковалевского. Разумеется, к этому присоединились и другие члены камарильи, которые, кроме угодничества двору, ничего не знают и знать не хотят. К сожалению, государь отдался этой интриге, – и вот Путятин сделан министром, к стыду правительства, ко вреду России и к своему собственному позору» (237).
12 сентября 61 г. Путятин обращается к московскому митрополиту Филарету, его покровителю, с вопросом-просьбой: каким способом можно довести до царя, что положение крайне опасно и нужны большая твердость и сильные меры. К этому «весьма секретному» письму приложены и некоторые прокламации (второй номер «Великоруса»). Филарет, обычно активно вмешивавшийся в земные дела, на этот раз помочь Путятину по сути дела отказался. Он пожелал, чтобы Господь наставлял и укреплял Путятина на поприще его борьбы. Но из круга своих обязанностей, церковных дел митрополиту, по словам Филарета, не следует выходить. Соглашаясь, что существует потребность в благоразумных и твердых мерах, Филарет добавлял, что рассуждать о них «я не имею не только призвания, но и возможности» (52,93).
В начале сентября 61 г. Путятин настаивает на запрещении журнала «Русское слово», но дело ограничилось предостережением (53). Во всеподданнейшем докладе от 9 ноября 61 г. Путятин пишет о беспрерывном уклонении литературы от цензурных правил, бессилии цензуры, неудобстве употребления крайних мер. Как средство наказания для периодической печати, он предлагает установить денежные залоги. Путятин высказывает мнение, что цензура не может оставаться более в министерстве просвещения, предлагает передать ее в министерство внутренних дел (54) . Видимо, до этого Путятин вел переговоры с Валуевым и заручился его согласием. Может быть, тот сам подсказал Путятину такую меру. Валуев жаждал власти, влияния, а Путятин хотел избавиться от цензурной обузы. Так что желания их совпадали.
Никитенко рассказывает о посещении им Н.А. Муханова (сенатора, члена Государственного Совета; в 58-61 гг. Муханов занимал пост товарища министра просвещения, в 59 г. он член Комитета по делам книгопечатанья, в 61-66 товарищ министра иностранных дел, т.е. человек весьма влиятельный и хорошо информированный). Муханов говорил о Путятине, о неспособности того управлять министерством. Слухи о скорой отставке Путятина: толкуют о А.В. Головнине; «Будет ли это находка?»
Слухи подтверждаются. В конце 61 г. на место Путятина назначен А.В. Головнин (61-66) , сторонник умеренного либерализма, ищущий популярности, с неодобрением встреченный правительственными сановниками. Как и Валуев, он не пользуется популярностью ни в одной части общества (о нем Лемке- 83-4). Никитенко к назначению Головнина относится сперва сочувственно. Он с одобрением пишет о первом заседании Главного Управления цензуры под председательством Головнина, отмечает быстроту, с которой тот вел заседание, без прежней болтовни и пустых словопрений; в заключение министр сказал, что государю угодно, чтобы цензура «усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы»; цензорам уже даны циркуляры; Никитенко согласен с Головниным, считающим, что грех лежит на душе «красных». Но вскоре приходит разочарование: «Вот мое определение Головнина: сух, холоден, умен, изворотлив. Вот и все пока» (256).
С назначением Валуева и Головнина быстро начала продвигаться вперед подготовка нового цензурного устава. Дело было не только в их личном отношении к делу. Просто ко времени их назначения вопрос об уставе стал злободневным. В феврале 62 г. комитет, созданный еще в 61 г. для рассмотрения вопроса о передаче цензуры в МВД, представил свои соображения двум новым министрам . Составлено две Записки. Первая, Берте-Янкевича, от министерства просвещения, не одобряла передачи в МВД и уничтожения предварительной цензуры. Вторая, составленная Фуксом, ориентирована на цензуру карательную. И та, и другая мотивировали свои доводы неблагополучным состоянием литературы, особенно журналистики, которые стали явно крамольными, не боятся выражать сочувствие реформам и даже насильственным переворотам, в ущерб монархическому правлению; превозносятся деятели революций, восхваляются представительные правления; другие начала обвиняются в выражениях, не сдерживаемых ни приличиями, ни уважением. Большая часть изданий, отрешившись от почвы, на которой они были основаны, делаются неограниченными судьями политического мира, обсуждают и решают политические события и вопросы, иногда в противность явным видам нашего правительства (102).
Отмечалось исчезновение изящной литературы, беллетристики, которые уступили место произведениям, имеющим только реальные значения. Всё идеальное, эстетическое, возвышенное отвергается, как устарелое. Иногда унижаются и отрицаются даже авторитеты веры и церкви. Журналистика взяла на себя роль верховного судьи, диктаторским тоном произнося приговоры по таким предметам, над такими лицами, которые не подлежат литературной критике (102). Она прикасалась дерзкой рукой к авторитетам религии, церкви, Верховной власти, правительства, судебных учреждений и других властей, колебля подобающее им уважение. Попытки подкопать неизменные основания нравственности, опоры семейной жизни (103).
По существу оба проекта не столь уж отличались друг от друга. Один предлагал предварительную цензуру с элементами карательной, другой – карательную с элементами предварительной, оба – за соединение той и другой и за строгое обуздание литературы. И в том, и в другом шла речь о вреде возвращения к режиму, обрекающему литературу на полное молчание, но не об ее освобождении, а о мерах, позволяющих более удобно держать литературу в узде. Боязнь, что полное стеснение может иметь дурные последствия (размножение нелегальных изданий, прокламаций и пр.). В то же время выражалась уверенность, что стеснение печати необходимо (107). Отличались Записки главным образом в том, что первая из них ориентирована на сохранении цензуры в министерстве просвещения, а вторая – на передачу ее в министерство внутренних дел.
Записки были переданы царю. Решено оставить неизменным круг обсуждаемых в 62 г. вопросов, не расширяя и не сужая его. В марте 62 г. Головнин представил в Совет Министров обширный доклад о бессилии мер строгости и цензурного террора. Но в нем речь шла и о том , что необходимо положительными и ясными правилами охранять истины веры, основные государственные законы, неприкосновенность Верховной власти, особ императорской фамилии, нравственность вообще и честь каждого (127). Предлагалось подтвердить цензорам, чтобы они внимательнее относились к своим обязанностям. Управляющему министерства просвещения предписывалось находиться в личных отношениях с редакторами и цензорами. Он должен сообщить Совету Министров о направлениях, которые он намеривается дать суждениям литературы по разным государственным вопросам. Ему поручено доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые, живя в бедности, не имея возможности питаться своим трудом, превращаются в лиц, враждебных правительству. За нарушение правил лишать нарушителей права изданий, накладывать на них денежные штрафы; нарушения должны рассматриваться служебным (т.е. административным) порядком. Периодические издания должны вносить залоги. Их редакторы подвергаются ответственности, независимо от цензоров, проверяющих их. Планировалось освободить от предварительной цензуры официальные, ученые и признанные благонадежными издания, но и им дано право представлять в цензуру печатаемые ими материалы. Предварительная цензура сохранялась для изданий, не освобожденных от нее. Министерству внутренних дел поручено наблюдать за исполнением статей закона, а министерству просвещения – за направлением литературы. Нынешних членов Главного Управления... предполагалось перечислить в министерство внутренних дел, возложив временно
277обязанности Главного Управления на Головнина. Специальных цензоров (от министерств и пр.) упразднить. Поручить всем ведомствам совершенствовать свои издания, чтобы общество получало оттуда верные сведения. Редакциям официальных изданий дать право печатать казенные и частные объявления (значительная статья дохода -ПР). Составить в министерстве иностранных дел предложения о цензуре политических статей (128-29).
Доклад Головнина как бы оформляет официальную позицию министерства просвещения в отношении подготовки и проведения цензурной реформы. В нем использованы предложения обеих записок, Берте и Фукса, и, в целом, предусматривается введение карательной цензуры и передача ее министерству внутренних дел.
Исследователь Лемке, излагая содержание доклада Совету Министров, отмечает беззастенчивость и беспринципность его автора. Для «публики» Головнин говорит, что ему во многом понятны крайняя недоверчивость общества к власти, отвращение ко всякому сближению с правительством, что такие чувства являются результатом действий цензурных управлений, их желанием регламентировать прессу, подчинять ее и направлять. Он де высоко ценит труд русской журналистики, понимает тяжесть ее незаслуженных и вредных страданий. На заседаниях же Совета Министров, не публикующего своих журналов, он выступает в роли обвинителя литературы, предлагает суровые меры, направленные против нее (128-29).
В процессе подготовки цензурной реформы, по заказу Головнина, в 1862 г. составлен сборник «Исторические сведения о цензуре в России», напечатанный сравнительно большим тиражом и пущенный в общество. Там содержатся весьма критические отзывы о предварительной цензуре, о том, что она вызывала много горечи, раздражения против правительства, о необходимости ее отменить, заменить карательной, о полной ее непригодности. А в докладе Совету Министров говорится совсем иное. Поэтому Совет... с одобрением отнесся к докладу. Положительно оценил его и Валуев, радующийся скорому переходу цензуры в его руки.
Одновременно Головнин занялся подготовкой окончательного конкретного варианта нового цензурного устава, продолжая играть в либерализм и в то же время ориентируясь на правила, отнюдь не либеральные. Еще в феврале 62 г. Головнин пригласил к себе непременного секретаря Академии Наук К.С.Веселовского и много говорил ему о желании совершенно изменить основы существующего цензурного устава. Он предложил Веселовскому стать председателем в комиссии по составлению устава, которая должна быть не чиновничьей, а ученой. На самом деле «ученость» вскоре признана не нужной. 8 марта 62 г. царь одобрил состав комиссии. В нее входили статс-секретарь кн. Д.А.Оболенский (председатель), В.А.Цеэ – председатель петербургского цензурного комитета, цензор Штюрмер и другие, в основном – чиновники, мало знакомые с потребностями современной литературы и с основными началами свободы печати, специалисты по обузданию, а не поощрению (133). Перед комиссией поставлена сложная, трудно выполнимая задача, а срок дан весьма короткий. Головнин передал членам комиссии инструкцию. В ней предлагалось заняться не только пересмотром устава 28 г., но и всеми постановлениями и распоряжениями по цензуре, общими и частными; надо было решить, какие книги и периодические издания можно освободить от предварительной цензуры; следует ли это сделать для всей периодики, чтобы 278редакторы сами выбирали: либо печататься без предварительной цензуры, взяв на себя всю ответственность, либо оставаться под цензурой, но не отвечать. Обсуждался вопрос о способах внесения залогов, о специальных судах для печати. Предлагалось составить правила «для полицейского упреждения вредного направления и надзора за типографиями». При этом требовалось учитывать иностранный цензурный опыт.
Всё это должно было базироваться на некоторых обязательных основаниях, которые повторяются во всех документах о цензуре: охрана веры, православной церкви, уважения к церквям, к основным государственным законам; защита неприкосновенности верховной власти, особ императорской фамилии, нравственности, чести и домашней жизни каждого; в то же время предлагалось разрешать суждения о несовершенстве прочих законов, о злоупотреблениях и недостатках администрации, о местных нуждах, о недочетах , пороках и слабостях людских вообще; речь шла и о понимании необходимости отличать чисто ученые статьи, печатающиеся в научных книгах и журналах, от статей в периодических журналах и газетах, особенно в тех, которые читаются народом, привыкшим верить всему печатному.
Председателю комиссии дано право приглашать в нее литераторов и редакторов. В случае его желания, разрешалось подвергнуть некоторые вопросы печатному обсуждению, обратившись сначала к министру просвещения (за разрешением?). Посылая эту инструкцию, Головнин прилагал к ней ряд сведений по цензуре, обзоров и других материалов, изданных министерством. Разобраться во всем этом оказалось не легко. Царь, видимо, интересовался делами комиссии. Головнин просил Оболенского регулярно посылать краткие ежемесячные отчеты об ее работе, которая должна быть окончена в 63 г.(134-35).
В решение вопроса о цензуре впервые попыталась вмешаться общественность. Сами власти, еще в начале 61 г. года, до создания комиссии Оболенского, призвали писателей и редакторов разных оттенков высказать свое мнение о средствах улучшения положении литературы. Петербургская группа журналистов составила проект, переданный для обсуждения в Москву. Его привезли туда литераторы радикального толка Чернышевский и Елисеев, как уполномоченные Петербурга (см. в воспоминаниях Феоктистова). Предложенные петербуржцами положения москвичи сочли не совсем приемлемыми . Они поручили Каткову составить свою записку, что он и сделал. Как раз в это время министром просвещения назначен Путятин. Возник вопрос о форме и поводе подачи московских предложений. Вновь обратились к Каткову, тот передал записку Валуеву, который не обратил на нее внимания, переслал в комитет 61 г., где, видимо, на нее тоже не реагировали. Такова была судьба первого коллективного заявления русских литераторов (57-58).
Новая записка составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий, журналов и газет («Русский вестник», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «С.-Петербургские ведомости», «Время» и другие). Она начиналась с утверждения, что литература – существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати; ныне возникла необходимость привести ее дела в правильное положение; само правительство озабочено этим; оно начинает понимать, что злоупотребления печати подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. По нению авторов, Россия – страна, где свобода печати 279может быть допущена с полной безопасностью; такая свобода – конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке. Предлагается всю ответственности за напечатанное, которую делят цензор, редактор и автор. возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре (64). Записка допускала возможность целой система взысканий, вплоть до весьма строгих, до возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало; возможность зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов не дает оснований стеснять предупредительными мерами литературу, находящуюся под контролем правительства, которое в честной литературе всегда находит поддержку и опору;. чем больше дать простора печати, тем менее окажется в ней путей для тайных, бесконтрольных действий (68). Осуждается стремление вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее; нельзя даже сказать, что статья не напечатана из-за запрещения цензора; воспрещены даже многоточия; правительство как бы стыдится своих собственных распоряжений; оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой; если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре; их нужно опровергать, а не запрещать(69). В интересах России не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось возможно более разнообразных мнений (70).
Заканчивалась записка рассуждением о самом минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного Управления, по крайней мере, приняли в какой то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых(80). Беспристрастность, спокойствие, терпимость – только польза для всякого дела. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезнее объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого (80).В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном Управлении присутствовали 2-3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом(81).
Не столь уж радикально.Речь шла не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним (83). К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати. Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, всё же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати.
Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой - минимум. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу,
280хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, в весьма одностороннем виде.
Позднее, в ходе подготовки к цензурным преобразованиям, литераторам, редакторам сообщили, что министерство просвещения заинтересовано узнать их точку зрения. В январе 62 г. министр просвещения, Головнин, обратился к редакциям газет и журналов с предложением предоставить ему особые письменные мнения о желаемых цензурных преобразованиях. В результате появился ряд записок, главным образом – петербургских литераторов. Москвичи на призыв к обсуждению не отозвались, считая, что высказались в записке, поданной в 61 г. Валуеву. Кроме того они не особенно доверяли Головнину и не хотели иметь с ним дела. И.С.Аксаков говорил, что Головнин просил прислать ему записку: «Не будет ему никакого содействия, потому что нет в него веры и нет ему сочувствия» (109).
Три друга обнялись при встрече,
Входя в какой-то магазин.
«Теперь пойдут иные речи!» -
Заметил весело один.
«Теперь нас ждет простор и слава!» -
Другой восторженно вскричал,
А третий посмотрел лукаво
И головою покачал
(Н.А. Некрасов)
Оправдаться есть возможность,
Да не спросят – вот беда!
Осторожность! осторожность!
Осторожность, господа!
(он же)
Смерть Николая 1-го. Начало царствования его сына, Александра П-го. Падение Севастополя. Поражение России в Крымской войне. Всеобщее ощущение тупика, необходимости реформ. Подготовка и проведение их. Отмена крепостного права. Судебная, земская, церковная и другие. реформы. Общественный подъем. Новые периодические издания. Расширение программ существующих журналов и газет. «Дума русского» Валуева. Записка Тютчева о цензуре. Сотрудничество Никитенко и министра просвещения Норова, подготовка ими цензурных изменений. Сборник стихотворений Некрасова и рецензия на него Чернышевского. Колебания царя в вопросе о расширении свободы слова. Борьба против такого расширения консервативной части правительства. Начало работы комитета по пересмотру цензурного устава. Студенческие беспорядки. Отставка Норова. Назначение министром просвещения Ковалевского. Репрессии против изданий славянофилов: запрещение «Молвы» и «Паруса». Появление за границей русской бесцензурной печати. «Полярная звезда» и «Колокол» Герцена. Борьба правительства с распространением изданий Герцена. Разрешение гласной полемики с Герценом. Брошюры Шедо-Феротти. Выступления Каткова против Герцена. Планы правительства нравственно влиять на печать, «Комитет по делам книгопечатанья». Начало разговоров о правительственной газете. Попытки создать министерство цензуры. Отставка Ковалевского. Назначение Валуева министром внутренних дел, планы передачи цензуры в его ведомство. Обсуждение этих планов, записки Берте и Фукса. Отставка Ковалевского. Назначение министром просвещения Путятина, затем Головнина. Доклад Головнина Совету Министров. Комиссия Оболенского по подготовке нового цензурного устава. Предложение высказывать в печати мнения о необходимых цензурных изменениях. Записки по этому вопросу. Сборники «Исторические сведения о цензуре в России», «Мнения разных лиц о преобразовании цензуры». Обсуждение в изданиях разного направления (консервативных и либеральных) цензурных преобразований.
Название главы и эпиграфы к ней взяты из цикла Некрасова, посвященного цензурной реформе 1864-е года. Мы остановимся довольно подробно на ней, на ее подготовке и результатах Эти цитаты из Некрасова хорошо раскрывают и общую сущность «эпохи великих реформ», связанных с именем Александра П, «царя-освободителя».
18 февраля 55 г. Николай 1 умирает. На престоле оказывается его сын, Александр П. К этому времени определилось поражение России в Крымской войне. Союзники, Англия, Франция и Турция одерживают победы. Осада и падение Севастополя. 30 марта в Париже подписан трактат о мире. Крайне тяжелое внутреннее положение. Ситуация тупика, в котором оказалась страна. В свете военных поражений всё яснее становится потребность в существенных изменениях. Крестьянский вопрос – необходимость уничтожения крепостного права. С ним связана проблема земельной собственности, освобождения крестьян с землей или без земли, выкупa её, статусa помещиков и пр. Проблемы земства – местного самоуправления. Вопрос о новом судоустройстве, суде присяжных. Об официальном православии, церковной реформе, раскольниках. Среди существенных изменений, которые нужно проводить, как одно из важнейших, вырисовывается и вопрос о преобразовании цензуры. Надо было везде менять и так менять, чтобы как-то выбираться из тупика.
В 57 г. Ф.И.Тютчев подает записку - письмо А.М.Горчакову (министру иностранных дел) «О цензуре в России». Цензором Тютчев был давно, с февраля 48 г., после возвращения из-за границы, в самые трудные времена. Назначен он высочайшим приказом: чиновник Особых Поручений утвержден Старшим цензором при особой канцелярии Министерства иностранных дел. Оставался он цензором и при Александре П, причем с повышением. В апреле 58 г. высочайшее распоряжение о назначении Тютчева Председателем Комитета Цензуры Иностранной. Вероятно, в назначении сыграла роль и его записка. В цензуре он прослужил много лет, практически до смерти в73 г. ( См. Г.В. Жирков. Но мыслью обнял всё, что на пути заметил. // сб. «У мысли стоя на часах... Цензоры в России и цензура». СПб. 2000).
В записке Тютчев утверждал: «я не ощущаю ни предубеждения, ни неприязни ко всему, до него (вопроса о печати - ПР) относящемуся; я даже не питаю особенно враждебного чувства к цензуре, хотя она в эти последние годы тяготела над Россиею, как истинное общественное бедствие». Но российский опыт последних годов доказал, «что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общественного организма»; здравый смысл и благодушная природа нынешнего царя поняли: «наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы и вновь даровать умам не достававший им простор». Тютчев называл наступивший период «оттепелью», писал об отношениях власти и литературы; они не сводятся к цензуре. Тютчев считает, что власть должна руководить общественным мнением, вести его за собой, но и прислушиваться к нему, учитывать его. Поэтому надо «не только не стеснять свободу прений, но, напротив, стремится к тому, чтобы свобода эта была настолько искренна и серьезна, насколько состояние страны может это дозволить». Нужно постоянно повторять «столь очевидное положение: что в наше время везде, где свобода прений не существует в довольно обширных размерах, ничто невозможно, решительно ничто в нравственном смысле» (114-15).
Новые надежды появляются и у цензора Никитенко. Он «нажимает» на Норова – нового министра просвещения (1854-58 гг.), приблизившего его. Доказывает, что надо заняться цензурой, так как царь сам об этом вспомнит: следует заранее подготовиться. Норов с жаром ухватился за эту мысль, просил Никитенко составить новую инструкцию для цензоров. Никитенко полон самых радужных надежд: «Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые делали из цензуры съезжую и обращались с мыслями как с ворами и с пьяницами» (303). Норов в восторге от проделанной работы. Решили подать царю сначала вступительную Записку о необходимости изменений в цензуре, а уж потом проект инструкции цензорам. Сразу возникла проблема: нынешние цензоры, привыкшие к старым порядкам, не смогут следовать правилам, предложенным Никитенко. Тот считает, что цензоров нужно менять, на их место сажать умных людей. Норов согласен с таким предложением. 6 апреля Никитенко вручает Норову Записку, но тот колеблется, тянет с подачей ее царю.
13 апреля 1855 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. (305.306) . Царь согласился со многим, о чем говорилось в Записке по поводу комитета 2 апреля, но «не выразил оснований его зловредности», которую Никитенко подчеркивал. Александр сказал, что Норов теперь сам вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным. Никитенко начинает опасаться, что дело может быть испорчено, но всё же в мае проект инструкции цензорам готов и передан на утверждение в Главное управление цензуры. По уговору, проект не мог быть там изменен без согласования с автором, т.е. с Никитенко (304). Тем не менее Никитенко уже не слишком полагается на Норова. К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен. Однако, 6 декабря 1855 г. комитет 2 апреля был упразднен, что знаменовало окончание эпохи цензурного террора.
Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъеме, с верхов до низов. В одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н.В. Шелгунов: «Россия точно проснулась от летаргического сна после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение все – вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ» (П 76-77) То же примерно пишет Н.Ф.Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического «Русского богатства», отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний (см.Лемке. Эпоха цензурн реформ, с 1-5) . Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850- начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку. От Каткова до Чернышевского (Лем 6) . Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 1858 г. граф А.А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в Ш Oтделение (В.А.Долгорукову) «Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагоприятных людях». В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы «Русский вестник» и «Атеней», газета «Московские ведомости» (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист Щепкин предлагал авторам писать пьесы на темы сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена. Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в «Записке...» Закревского. Здесь и славянофилы (К.С.Аксаков, А.С.Хомяков, А.И.Кошелев, Ю.Ф.Самарин), и Катков, и откупщик В.А.Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), и М.П. Погодин («корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению»), и цензор Н.Ф. фон-Краузе («приятель всех западников и славянофилов», корреспондент Герцена, «готовый на всё, желающий переворотов»), и артист Щепкин с его сыном , и писатель Н.Ф.Павлов (корреспондент Герцена, «готовый на всё»), и многие другие, всего 30 фамилий (Лем7,8). Нас интересует не то, что в «Записке...» много абсурдного, что она – плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, вероятно, разницы, потенциально существующей уже тогда между ними (7-9). Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.
В числе сторонников реформ значится и А.В.Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения (1861-66). В середине 1860-го года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, «несмотря на все полиции и все цензуры» (Лем10).
По рукам ходит «Дума русского», написанная курляндским губернатором П.А.Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, производит большое впечатление. Великий князь Константин называл ее «весьма замечательной запиской». Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в «Думе...» вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы, льстящему великому князю Константину и пр.(305). Но в какой-то степени это и веянье времени, отражение общего направления умов. В «Думе...» идет речь об единодушной ненависти всей Европы к России. В чем её причина? Эту ненависть, по словам Валуева, нельзя объяснить величием России, завистью к ней. Да и величия нет, военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос об этих причинах в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем. Но внутренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России, по мнению Валуева, весьма медленно. Возникает вопрос: «благоприятствует ли развиванию вещественных и духовных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?» Валуев считает, что не соответствует: «Отличительные черты его (управления- ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому». Постоянная всеобщая официальная ложь. Годовые отчеты разных ведомств, где желаемое выдается за действительное. «Сверху блеск, внизу гниль». Везде стремление сеять добро силой. Нелюбовь, враждебность к мысли, движущейся без особого на то приказания. Противопоставление правительства народу, официального частному, пренебрежение к человеческой личности (305.306). Нужны изменения, в том числе цензурные. В своем дневнике Валуев задает вопрос: «Что у нас прежде всего желательно?» И отвечает на него: «преобразование цензуры»(306).
Именно вопрос о цензуре – одна из основных перечисленных выше проблем. Он приобретает несколько иной акцент, чем в николаевское время. Речь идет о контроле не над художественной литературой (хотя и эта задача сохранялась), а над средствами информации, прежде всего над периодикой. По сути дела возникала дилемма: сообщать ли обществу правду о существующем или скрывать ее. Первое, по мнению властей, вело к подрыву основ государственного порядка, самодержавного правления, православной церкви. Думающая же часть общества была против второго варианта. Она считала, что далее лгать нельзя, что коренные изменения цензурного законодательства необходимы и неизбежны. К такому выводу приходят даже многие крупные сановники: Норов, Блудов, кн. Константин, другие. Барон М.А.Корф, чутко реагировавший на обстановку, предугадывая намерения нового царя, сам подает ему доклад о необходимости уничтожения комитета 2 апреля. Корф дает обзор его деятельности, говорит об его пользе, но и о том, что комитет исчерпал свое назначение, что распространение рукописной, нелегальной литературы гораздо опаснее, чем печатной, так как против нелегальной бессильны полицейские меры. Корф находит, что никогда не прилагалось столько стараний сохранить бдительный надзор над литературой, как в последние годы николаевского правления и ныне, но всё приводило к противоположным результатам. Причина этого – изменение обстановки, атмосферы, которые делали существование прошлой цензуры закономерным и логичным. Появились новые условия, «везде бывшие смертным приговором цензуре». Возникла всеобщая потребность свободных высказываний, и правительству делается невозможным противодействовать этой потребности (11). Таким вот либералом стал! Будто не писал никогда доносы, не участвовал активно в меншиковском и бутурлинском комитетах!
Новая атмосфера вызвала новые веяния. Цензура почувствовала их, несколько ослабила нажим. Резко увеличилось количество выходящих периодических изданий. В 1844-54 гг. выходило 6 газет (только 4 из них имели право писать о внешней и внутренней политике) и 19 журналов. В 1855-64 гг. печаталось 66 газет и 150 журналов, почти все с политическими отделами (Базилева). Но до подлинной свободы слова было далеко. Лемке оценивает обстановку так: как бы полуотворились двери душного каземата; были ожидания, что они отворятся полностью; однако не прошло 6-7 лет и общество убедилось «в полной невозможности ожидать свободы слова» (308). Это стало ясно позднее. Пока же царило всеобщее ликование. Радостное ощущение, которое Лемке сравнивает с чувством, испытываемом заключенными «в смрадном душном каземате при выпуске ""на прогулку""...». Надежды появились даже у убежденных пессимистов. Они понимали несостоятельность веры оптимистов в возможность коренных серьезных реформ в области свободы слова, но всё таки думали, что какие-то улучшения вполне вероятны. Лемке сравнивает их с заключенными, переведенными из одиночки в общую камеру. Он приходит к печальному выводу, давая беглый обзор событий 1856-58 гг., имеющих отношение к цензуре: «не оптимистичны ли были даже и пессимисты?» (311); завершилось всё законом 6 апреля 65 г., «по непонятной и непростительной ошибке все еще называемом звеном ""эпохи великих реформ""...» (312).
Начало царствования Александра П отличалось от «дней александровых прекрасного начала». Не в лучшую сторону. Продолжались цензурные гонения. В октябре 1856 г. вышел сборник стихотворений Некрасова. По слухам, Норов, подстрекаемый «добровольцами», в которых всегда не было недостатка, вызвал Некрасова и отчитал его. Тот не остался в долгу. В итоге Норов извинился. Но на другой день Норову внушили, что извинился он напрасно и стихи действительно вредны. Вторичное приглашение Некрасова. Норов накричал на него, послал председателю петербургского цензурного комитета бумагу о сборнике Некрасова. В ней говорилось, что цензор не должен пропускать то, что «можно толковать в дурную сторону» (такое требование, как нам уже известно, противоречило цензурному уставу). Указывался ряд стихотворений, в которых, хотя не явно и не буквально, «выражены мнения и сочувствия неблагонамеренные». Выделялось стихотворение «Гражданин и поэт» (так!). Из него и других стихотворений («Прекрасная партия») приводился ряд цитат. По словам Норова, «можно придать этому стихотворению смысл и значение самые превратные» (312). Отмечалась неуместность перепечатки некоторых из этих стихотворений в «Современнике». Распоряжение о наказании цензора Бекетова. Панаеву, редактору «Современника», поручено передать, что следующая «подобная выходка подвергнет его журнал совершенному запрещению» (313). Петербургскому цензурному комитету приказано не разрешать нового издания стихотворений Некрасова, а так же каких либо статей о вышедшей книге и выписок из нее. Распоряжение об этом отдано и по всему цензурному ведомству.
Никитенко излагает слухи, связанные со сборником Некрасова, которые не совсем точно передают происходившее. Шум поднялся даже не столько из-за самого сборника, сколько из-за рецензии на него в «Современнике». В № 11 , в отделе «Библиография», на первом месте, помещена статья Чернышевского «Стихотворения Н. Некрасова. М., 1856. С.1-12». Она-то обратила внимание на стихотворения. Начинается статья с краткого вступления: читатели де не должны ожидать, что «Современник» может высказать подробное суждение о стихотворениях одного из своих редакторов. Затем давался список стихотворений, вошедших в сборник. Основная же часть рецензии состояла из цитирования некрасовского текста: «Поэта и гражданина», «Забытой деревни», «Отрывков из путевых записок графа Гаранского». Последние, напечатанные впервые, даются с купюрами, замененными точками. И более ничего, никаких комментариев, никакого окончания. Текст говорил сам за себя. В сборнике он несколько растворялся, терялся среди других стихотворений. В рецензии он был концентрирован. Она вызвала бурю. Все обратили внимание на сборник и быстро его раскупили. Об этом говорится в письмах Некрасова Тургеневу, из Парижа от 7 декабря 56 г., из Рима от 18 декабря. Некрасов, опасаясь последствий, осуждает Панаева за публикацию рецензии («надо было похрабриться»). 30 декабря (из Рима) он спрашивает Тургенева: «Напиши – не знаешь ли ты – откуда вышла буря: от министерства или докладывалось выше? А может, и так пронесет. Мы видывали цензурные бури и пострашней – при... , да пережили. Я думаю, что со стороны цензуры «Современник» от этого не потерпит, – к прежней дичи всё же нельзя вернуться» (Письма Некр. т.10. С.300-11). Осенью 1857 г. о цензурной буре сообщалось в «Колоколе»: на стихотворения Некрасова «пошли жаловаться воры и укрыватели воров большой руки – аристократическая сволочь нашла в книжке какие-то революционные возгласы... дали волю цензурной орде с ее баскаками». Исследователь Некрасова В.Е.Евгеньев-Максимов писал о реакции властей на сборник: «Инициатива преследований на этот раз шла даже не от главы цензурного ведомства – Норова, а от сфер еще более высоких, заручившихся, как вполне можно предположить, поддержкой самого царя». Ходили слухи, будто Некрасова хотели по возвращению арестовать (воспоминания Е.Я. Колбасина). Шум действительно получился большой, но рассказ Никитенко о двух вызовов к Некрасова к Норову и пр. не может считаться верным. Некрасов долго и до и после «бури» находился за границей, и его просто невозможно было вызвать.
Борьба консервативной части правительства с требованиями о расширении гласности связана и с вопросом о судах. В журналах «Русский вестник» и «Морской сборник» появляются статьи о безусловной необходимости ввести гласность в судопроизводство (совершенно запретная область). Министр юстиции граф В.Н. Панин растерялся от такого «радикализма», добился от царя повеления о недозволенности подобных статей (объявлено 2 ноября 57 г.). Никитенко убедил Норова выступить в защиту этих изданий (тем более, что «Морскому сборнику» покровительствовал великий князь Константин). Доклад Норова царю заканчивался словами, защищающими право публиковать статьи о судопроизводстве. Речь шла о защите весьма умеренной (предлагалось разрешить помещать материалы о суде только в журналах, имеющих отделы наук, цензура должна была относиться к таким публикациям с особенным тактом и т. п.). В докладе Норов писал: «Никак не должно смешивать благородное желание улучшений с тенденциями (подчеркнуто царем и написано: «Да, но они иногда весьма тесно связаны и часто появляются под видом улучшений») к политическим преобразованиям великодушная милость, дарованная Вашим Величеством со вступлением на престол, через дозволение// ученому и литературному сословию выражать с умеренною свободою, в границах, начертанных законами, мысли, относящиеся часто до важных государственных предметов, без порицания настоящего порядка, принесла уже обильные плоды и нельзя сомневаться, чтобы такая литературная деятельность (подчеркнуто царем и написано: «желал бы иметь это убеждение»), следуя указанным Вашим Императорским Величеством путем, не принесла еще вящей пользы (подчеркнуто царем и написано: «весьма в том сомневаюсь») напротив того, запретительная система была бы не согласна с высокими царственными целями Вашего Императорского Величества и вызвала бы только размножение тайных рукописей и ввозимых из-за границы сочинений и породила бы может быть тайные общества» (315). Норов предлагает: если министры и высшие сановники чем-либо недовольны в печати, прежде, чем жаловаться царю, они сперва должны бы обращаться в министерство просвещения за разъяснениями. Если недовольны последним, то жаловаться царю, сопровождая свои жалобы разъяснениями министерства просвещения. Царь не согласился с предложениями Норова. В его резолюции на докладе сказано, что подобные суждения «весьма часто несогласные с моими мыслями могут нас весьма далеко повести». Поэтому император приказывает обязать и министра просвещения, других министров доводить до него лично «все подобные статьи», «чтобы они доносили прямо мне», а он сам мог бы судить о них и останавливать вредные.
На основании высочайшего решения 14 ноября 57 г. составлено секретное распоряжение Норова, предлагающее «не смешивать желаний к улучшениям с тенденциями к политическим преобразованиям и, покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям» (316).
Таким образом молодой царь, реформатор, сторонник изменений оказывается консервативнее министра. Он тормозит, а не стимулирует цензурные изменения, относится к ним с большой осторожностью и опасениями.
(цензуру при обсуждении крестьянского вопроса см. у В.И.Семевского и И.И.Иванюкова.Лемке.316).
И всё же во второй половине 50-х гг. становится ясно, что с цензурой необходимо что-то делать, как-то её менять. С конца 56 г. года Александр все более интересуется ею. Повеление царя 15 декабря 56 г. требует доводить до его сведения главные упущения по цензуре. В марте 57 г. доклад Норова с обзором современной литературы в связи с цензурой. Написан под воздействием Никитенко. В докладе предлагалось уяснить и упростить действия цензуры согласно уставу 28 г., с некоторыми изменениями и дополнениями. Царь повелел: «заняться этим безотлагательно и при составлении нового устава взять за основание, что разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Опять не столько желание к изменению, сколько опасения (314). Позже Никитенко записывает: «государь оказывается сильно нерасположенным к литературе»(368).
Ею, журналистикой недовольны и разные ведомства. Много разногласий, споров. Никитенко пишет, что значительной части главного начальства не нравится вмешательство журналистики в дела их ведомств. Они находят это вредным, вызывающим неуважение к правительству. Особенно граф В.Н.Панин, министр юстиции (321 .Здесь же Лемке перечисляет все министерства и всех министров ). Он – ярый сторонник дореформенного строя, убежденный крепостник, реакционер. Напыщенный, грубый, не терпящий возражений, владелец огромного состояния. Вокруг него группируются обскуранты. Они имели большое влияние. Даже великий кн. Константин часто не имел успеха в борьбе с мракобесием партии Панина (321). Позднее Панин отправлен в отставку из-за несогласия с Государственным Советом по вопросу об отмене телесных наказаний. Панин за их сохранение. Но он не невежда. В прошлом получил хорошее классическое образование, много читал, когда-то учился в Иене под руководством Гете. Что не помешало ему позднее стать ярым реакционером. Никитенко пишет, что Панин относится с «такою ненавистью к просвещению и литературе, что беспрестанно предлагает какие-нибудь новые стеснительные цензурные меры»; он считает необходимым за всякие упущения немедленно подвергать цензоров взысканиям, а уж потом разбираться, насколько взыскания заслужены. Панин и его единомышленники, по словам Никитенко, «помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы»(321). Записка Панина в недавно образованный Совет Министров об опасном направлении литературы; там и предложение давать субсидии благонамеренным авторам (319). Совет Министров согласился с мнением Панина, пришел к единогласному
убеждению, что необходимо противодействовать тому направлению, которое начала принимать литература.
В январе 58 г. изданное после обсуждения его в Совете Министров распоряжение о необходимости запрещения статей, где обсуждаются и осуждаются действия правительства; к печати могут допускаться только те статьи, где подобные вопросы рассматриваются в плане чисто ученом, теоретическом, историческом, если они соответствуют цензурным правилам. Требуется, «чтобы обращено было особое внимание на дух и благонамеренность сочинения»; «статьи, писанные в духе правительства, допускать к печати во всех журналах» (317). Всё же прогресс: какие-то могут публиковаться, хотя только выдержанные в благонамеренном тоне.
В Петербургский (главный) цензурный комитет решено ввести особых доверенных чиновников от основных министерств, управления военно - учебных заведений, Ш Отделения и пр.; цензоры передают им сочинения, касающиеся их ведомств, те возвращают их со своими отзывами; при необходимости цензорам следует обращаться к начальству ведомств, которое тоже дает свои отзывы; все они «принимаются цензурою за главное к заключению своему основание при окончательном рассмотрении сочинений»; при каких-либо сомнениях следует делать запрос в Главное Управление цензуры; если возникает разногласие между ним и ведомствами, оба заключения поступают на рассмотрение царя (317). Отнюдь не либеральная инструкция, скорее в духе николаевской эпохи, совсем не похожая на то, о чем мечтал Никитенко, подчиняющая даже саму цензуру полному административному контролю.
Надежды Норова, что такое распоряжение уменьшит споры, как -то урегулирует отношения литературы и цензуры не оправдались. Уже после отставки Норова, комиссия, учрежденная для разбирательства создавшегося положения, высказала мнение, что представительство министерств в цензуре «не достигло своей цели и дальнейшее не обещает существование оного...»(318).
С февраля 58 г. начинает работу комитет для пересмотра цензурного устава. Там прочитал свою Записку о состоянии и направлении современной литературы кн. П.А. Вяземский (товарищ министра просвещения). Она испещрена пометками царя, в которых, по словам Никитенко, «проглядывало как бы нерасположение к литературе и сомнение в ее благонамеренности» (319). Все же проект нового цензурного устава через месяц был одобрен, но нигде не приводится его деталей (360). Законом он так и не стал.
В начале 58 г. вспыхнули студенческие беспорядки, вызвавшие сильное недовольство Александра. В связи с ними 16 марта 58 г. Норов уходит в отставку (одновременно с Вяземским). На место Норова сразу назначен попечитель московского учебного округа Е.П. Ковалевский (58-61). Он, как и Норов, относительно либерален, даже более терпим в отношении к литературе, чем его предшественник, но тоже не имеет влияния, нередко поддается нажиму партии Панина (321). И.С.Аксаков писал, что Ковалевский – «кисель, допустивший в свое министерство вмешательство жандармов, графа Панина, всякого встречного и поперечного» (321). Все же Ковалевский, человек умный и недюжинный, старался вести дело тихо и мирно, с умеренностью, которая казалась неприятной ретроградам, но не представляла ничего особенно прогрессивного. Правда, при существовавших условиях, при отношении царя к литературе, мало что можно было сделать. По Тютчеву, задача поставлена невыполнимая (как бы «заставить исполнять ораторию Гайдна людей, никогда не бывших музыкантами и вдобавок глухих» (323).
Ковалевский поручил продолжение работы по подготовке цензурного устава тому же Никитенко, всё более сомневающегося в ее полезности. Никитенко пишет, что поколеблено расположение царя к литературе, что оно склоняется не в пользу ее. Царь недоволен даже словом прогресс, употребленным в одной из бумаг Ковалевского: «Что за прогресс!!! прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах» (323). В ходе поисков решения берлинский посланник барон. Будберг в сентябре 58 г. составляет проект об учреждении в России, по примеру Франции, предупредительно-карательной цензуры. Создан комитет по рассмотрению этого проекта (там и Тютчев – председатель комитета иностранной цензуры; он противник проекта, предлагающего двойную цензуру: и предупредительную, и карательную). Сам Ковалевский колеблется, не занимает четкой позиции. Тютчев считает, что министр «на словах решает одно, а на бумаге другое. Да это опять норовщина» (325). Спор в присутствии царя между Горчаковым (министром иностранных дел) и Чевыкиным (панинцем, министром путей сообщения). Горчаков относительно либерален, за содействие гласности; считает цензуру балластом, который пора выбросить. Чевыкин – резко против. Царь скорее на стороне Горчакoва, дружески пожимает ему руку (326). И в то же время колеблется и опасается. Разговор царя с московским попечителем учебного округа Н.В.Исаковым. Тот заявляет: «Я убежден что гласность необходима». Царь отвечает: «И я тоже только у нас дурное направление» (326). 8 мая 59 г. проект цензурного устава передан в Государственный Совет. В основе проекта общие начала цензурного устава 28 г., с элементами «чугунного устава» 26 г. (предусмотрено обращать внимание не только на явную, но и на тайную цель) (360).Д.Н. Блудов, видный сановник, очень влиятельный, относительно либеральный, не панинец, выступил против проекта нового устава, считая, что пока старый лучше не трогать. Обсуждение перенесли сперва на осень 59 г., а затем совсем отложили.
А репрессии продолжались. На этот раз они коснулись московских изданий славянофилов. Первое из них – литературная газета «Молва». Её фактический редактор К.С. Аксаков (номинальный –С.М.Шпилевский). Издавалась газета в Москве, еженедельно, с весны по декабрь 57 г. Всего вышло 38 номеров. Газета не имела политического отдела, не отличалась злободневностью. Отвлеченно-теоретический её характер. Рассматривались проблемы общинного устройства, исторического пути развития России, народности в науке и искусстве. Не революционна, даже не оппозиционна. Но недовольство властей вызывало противопоставление народа и образованных слоев (правящих классов). Причиной закрытия «Молвы» послужила короткая заметка К.Аксакова «Опыт синонимов. Публика и народ» (№ 36). Хотя, вероятно, и прошлое отношение к славянофилам сказалось. Заметка резкая, ироничная. Всего одна страница: когда-то в прошлом не было публики, а был народ. Еще до построения Петербурга. Публика – явление чисто западное, она заведена в России вместе с разными нововведениями. Часть народа оторвалась от русской жизни и составила публику. Далее вся статья строится на противопоставлении народа и публики. И концовка: «Публика, вперед! Народ, назад! так воскликнул многозначительно один хожалый». Заметка написана в чисто славянофильском духе, противопоставляемом Западу. Но в ней усмотрели тенденции, направленные против бюрократии и аристократии. Она обратила на себя внимание. Александр 11 высказался о ней так: «Статья эта мне известна. Нахожу, что она написана в весьма дурном смысле. Объявить редакции «Молвы», что если и впредь будут замечены подобные статьи, то газета сия будет запрещена, а редактор и цензор подвергнутся строгому взысканию» (172) Формально «Молву» не запретили (только предупредили), но Аксаков и его брат вынуждены были отказаться от планов её издания в 58 г.
А вот славянофильская газета «Парус» была действительно прекращена на втором номере. Издавалась она тоже в Москве, раз в неделю, в январе 59 г. Редактировал её И.С.Аксаков, брат редактора «Молвы». В газете сотрудничали славянофилы и близкие им литераторы (К.Аксаков, А.С.Хомяков, М.П.Погодин) . В передовой говорилось о верности престолу, глубоком отвращении к «опасным бурям и волнениям». Такие заявления определялись не цензурными соображениями. Они отражали точку зрения редакции. Но звучали в газете и панславистские мотивы, не одобряемые правительством. Редакция была за отмену крепостного права с сохранением крестьянской общины, за широкую гласность, в которой, по мнению редакции, заинтересовано прежде всего правительство. Ощущался некоторый скептицизм в отношении отдельных официальных действий, критиковалась справа внешняя политика России (статья Погодина в № 2 «Прошедший год в русской истории»). Она и послужила причиной запрещения. Письмо Погодина Ковалевскому по поводу закрытия «Паруса», где идет речь о Торкмеваде, испанской инквизиции и и т.п. в связи с рассуждениями о русской цензуре; советы объяснить царю значение печатного слова (327).
И все-таки, несмотря на продолжение цензурных гонений, атмосфера начинает меняться. Даже репрессии проводятся несколько в ином духе. Возникает впервые в истории России бесцензурная вольная печать. Правда, издают ее за границей и связана она, в первую очередь, с именем Герцена. Влияние его огромно. Широкое распространение его изданий. В 53 г. Герцен основывает в Лондоне «Вольную русскую типографию», с 55 выходит «Полярная звезда», с 57 по 67 гг. – «Колокол», различные приложения к нему. Сам успех изданий Герцена определялся изменением атмосферы в России. Герцен пишет о том, что несколько лет, с образования «Вольной русской типографии», всё напечатанное им совсем не расходилось. С начала изменений обстановки всё мгновенно было раскуплено. В мае 56 г. вышла вторая книга «Полярной звезды». Она быстро разошлась, увлекая за собой оставшиеся запасы. К началу 57 г. в типографии ничего не осталось. Пришлось печатать вторые издания.
В этом же году начинается борьба с распространением изданий Герцена. Она ведется и в России, и за границей. В декабре 57 г. Ш Отделение имело точные сведения о зарубежных книгопродавцах, связанных с Герценом (в Лондоне, Гамбурге, Берлине, Бреславле, Познани, Лейпциге, Брюсселе, Париже, Неаполе). Слухи об открытии лавки в Дрездене. Ее запретили, но открылась другая. Сведения Ш Отделения неполные. Список не был исчерпывающим (Базил152-3). Много книг поступало через Афины, Константинополь, оттуда в Одессу. Сведения, что их переправляли и через Китай, Кяхту. В самом различном обличии. В виде каталогов (они не подлежали досмотру), басен Лафонтена. Никитенко, со слов кн. Юсупова, рассказывает о предложениях доставки «Колокола» в России, прямо на дом. Доклады об изданиях Герцена царю. Разные способы борьбы с ними (см.Базил«Колокол Герцена»159-62). Попытки действовать через дипломатов. Временные запреты продажи в «Колокола» в Лондоне, Франкфурте, Неаполе и др. Запрещения в ряде земель Германии. Герцен пишет и об этом в статье «Бруты и Кассии Ш Отделения» – письме русскому посланнику в Лондоне Брунову». В то время, когда правительство строже всего преследовало лондонские издания, «они расходились по России в тысячах экземпляров, и их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать в каждом кармане» (Баз. 161). Успеха такие запретительные меры не имели. Они лишь повышали спрос. Засылка шпионов, агентов Ш отделения, но их удавалось раскрыть (Генрих Михаловский, «профессор астрономии» М.Хотинский и др).
О попытках борьбы с его изданиями Герцен пишет в «Былом и думах» (Часть 7. Глава 1 «Апогей и перигей». 1858 - 1862. с. 136-7). Там речь идет о России до и после смерти Николая. С последним периодом Герцен связывает успех «Полярной звезды» и «Колокола»: «барка тронулась»; весной 56 г. приехал Огарев, а 1 июля 57 г. вышел первый лист «Колокола», как ответ «на потребность органа, не искаженного цензурой» (299,300). Его читали во дворце, в том числе сам царь. В.П.Бутков, Государственный Секретарь, заявлявший, что он ничего не боится, говорил: жалуйтесь на меня государю, хоть в «Колокол» пишите. «Колокол» был более страшной угрозой, чем жалоба царю. Государственный Совет, император думали «как бы унять «Колокол». «Бескорыстный Муравьев советовал подкупить меня; жираф в андреевской ленте, Панин, предпочитал сманить меня на службу. Горчаков, игравший между этими «мертвыми душами» роль Мижуева, усомнился в моей продажности и спросил Панина: – Какое же место вы предложите ему? –Помощника статс-секретаря. –Ну, в помощники статс-секретаря он не пойдет, – отвечал Горчаков, и судьбы «Колокола» были предоставлены воле божией» (301-302).
Как ни парадоксально, влияние «Колокола», необходимость борьбы с ним привели к некоторому расширению свободы печати в России. Сторонники преобразования цензуры отмечали не раз, что появление русской заграничной печати – результат цензурных ограничений. Некоторые льготы для печати, предлагаемые Головниным, имели целью ослабить влияние изданий Герцена. Путятин, потом Валуев предпочитали борьбу с ними. Но тот или другой способ «защитить» общество от «вредных» идей, проникающих из-за границы, современники сравнивали с попыткой оградить сад от птиц, запирая ворота (137). Не существовало ни одного запрещенного издания, которого нельзя было бы в России купить или получить для чтения (138). Министр внутренних дел С.С. Ланской (55-61) в 55 и 57 гг. распорядился изымать и посылать к нему «прямо в собственные руки» издания Герцена. Но все не достигало цели (327).
Были и другие заграничные издания на русском языке. В 49-м году эмигрант И.Г. Головин в Париже выпускает сборник «Катехизис русского народа». Позднее выходят «Русский заграничный сборник» (А.Франк, 58-66), «Стрела», «Благонамеренный» (И.Г. Головин.58-59, 59-62) «Lа Gazette du Nord» (Г.И.Рюмин и Н.И.Сазонов), «Le Veridique» («Правдивый»), «Будущность», «Листок» (П.В. Долгоруков (60, 62,62-64), «Правдолюбивый» (В. Гергардт. 62-63.), «Весть», «Свободnoeа слова», «Европеец» (Л.П.Блюммер.62,64), «La Cloche» (Л.Фонтен. 62-65). Они печатались, в основном, в Германии, в типографиях Берлина, Лейпцига, других немецких городов. Издания были разные, по значимости, направлению, степени радикальности. Но все они претендовали на оппозиционность. Герцен писал
261о них: «Русская литература за границей растет не по дням, а по часам – как ясное доказательство, что нам есть что сказать и что нам нельзя говорить дома». Особое место принадлежит Долгорукову. Одно время он занимал относительно радикальную позицию, в чем-то сближаясь с Герценом, симпатизируя ему. Затем отходит от нее, печатает нападки на «нигилистов» За конституционную монархию, но и за гласность, свободу слова. Его программа: «отменение цензуры и свобода книгопечатанья». Публикует много материалов о декабристах. Хорошо знает правящую среду, владеет ценною информацией о ней. Пользовался влиянием.
В числе мер, направленных против воздействия «Колокола», впервые предлагается, вначале теоретически, вместо замалчивания и всяческих запретов, печатная полемика. О ней, в связи с изданиями Герцена, писал в своей Записке о цензуре Тютчев. По его мнению, для того, чтобы бороться с влиянием Герцена, необходимо понять, в чем его сила, причина его влияния на читателей. По Тютчеву, она не в идеях Герцена, не в его социалистических утопиях, а в том, что он «служит для нас представителем свободы суждения», вызывающего «на состязание и другие мнения, более рассудительные, более умеренные и некоторые из них даже положительно разумные»; в интересах правительства дать простор выражению таких суждений в России. Противопоставить влиянию Герцена, по мнению Тютчева, можно только газету, «выпускаемую в таких же бесцензурных условиях», столь же свободную и независимую. Чисто утопическая идея, но связанная с мыслю о газете, опровергающей мнения Герцена. Позднее, с 62 г. начал выходить официоз, газета «Северная почта». Но она была совсем не тем, о чем писал Тютчев.
Несколько иные советы давал кн. В.Ф. Одоевский («дедушка Ириней»). Он предлагал для борьбы с заграничными изданиями выпускать аналогичные русские, опровергающие заграничные, с порочащими фактами из жизни Герцена, Огарева и др. Для этого нужно разрешить говорить о зарубежных изданиях, давая им отпор. Чтобы осуществить такой замысел необходимы талантливые и ловкие люди. Одоевский предлагал поручить дело высшим чиновникам, академикам, профессорам, благонамеренным писателям; в некоторых случаях материально поддерживать авторов, давать им денежные пособия (141). И эти предложения в какой-то степени были в дальнейшем использованы властями.
Позднее по поводу борьбы с «Колоколом» проводились конфиденциальные переговоры Головнина с шефом жандармов и министром финансов ( о них в «Былом и думах».См. выше). Головнин просил совета: как ему поступать? Те отвечали, что они приняли все нужные меры и более ничего предложить не могут. Головнин советовался и с председателем Петербургского цензурного комитета Цеэ. Тот предлагал бороться силой печатного слова, советовал разрешить возражения на статьи «Колокола». По сути Цеэ повторял совет Одоевского. И в том, и в другом случае речь шла о гласной полемике с Герценом.
Такая полемика, по сути, уже началась. В апреле 58 г. отдельными листами распространялась под псевдонимом Ижицына (Бориса Федорова, о котором говорили: «Федорова Борьки Эпиграммы горьки, Мадригалы сладки, А доносы гадки. Провер написанная им «Басня» – «Ороскоп Кота». Подзаголовок: «акростих». Она – первое дозволенное цензурой упоминание об изданиях Герцена. Из первых букв каждой строки составлялась фраза: «Колокольщику петля готова». О ней пишет Герцен в «Былом и думах» (327-8). Стряпня Федорова – грубая ругань, в духе лубочной литературы, не рассчитанная на образованного читателя. Но она стала
262началом открытой полемики с Герценом и тем самым сделала сведения о его изданиях достоянием гласности.
Более серьезными печатными изданиями, направленными против Герцена, инспирированными правительством, стали две брошюры Шедо-Феротти (псевдоном Ф. И. Фиркса, русского агента министерства финансов в Бельгии), которые продавались во всех книжных магазинах (142). Первая из них на французском языке, что ограничивало круг читателей, вторая – на французском и русском. Шедо-Феротти еще ранее опубликовал 6 этюдов о будущем России (на французском языке), где развивал идею важности сохранения самодержавного начала, но не возражал и против реформ. Его воспринимали как клеврета Головнина. На самом деле воззрениями Головнина содержание этюдов не ограничивалось.
Первая брошюра, «Lettre a monseur Herzen» (61 г.), давала общую характеристику Герцена. Она его вроде бы не осуждала. Наоборот, речь шла об огромном таланте Герцена, который, по словам Феротти, он с удовольствием увидел бы примененным к черновой русской работе. Герцену предлагалось помочь правительству в его реформах (143). Критиковалось даже не содержание статей, а их форма, резкость тона. Феротти предлагает умерить его, тогда Герцену, с его красноречием и талантом, успех обеспечен. Имея ценные сведения из провинции, талантливых сотрудников можно многое сказать о неурядицах в России, их «показать серьезно и без озлобления» (144). Тогда все прислушаются к такому авторитетному голосу и оценят Герцена. При двух условиях: 1.его идеи должны быть такими, чтобы их возможно было осуществить при нынешнем положении вещей. 2. их необходимо изложить так, чтобы они не задевали никого, кто может провести их в жизнь. Личные нападки мешают этому: надо нападать на учреждения, а не на личности (144). По мнению Феротти, в России следует изменить все законы, оставив неприкосновенным лишь монархический принцип; существующие сейчас административные формы, по Ферроти, не соответствуют нуждам страны; их нужно менять, но для этого недостаточно сменить людей.
С точки зрения автора брошюры, даже близкие Герцену лица утверждают, что его произведения станут доступны по своему содержанию только следующим поколениям. Феротти же полагает, что следует работать не для них, а для настоящего (144). Герцен, по Феротти, считает основным началом будущего социализм. Феротти не берется с ним спорить, хотя сомневается, что социализм окажется благом для человечества; все прежние цивилизации основывались на двух началах: семейном и частной собственности; многие цивилизации погибли, но эти начала остались; если прошло 50 веков и они сохранились, то трудно предполагать, что их окажется возможным сразу отбросить; а, если это так, то трудно говорить о проведении в жизнь идей социализма (145). Феротти не верит, что такие идеи осуществятся в близком будущем. На это потребуется не менее 5 тыс. лет (прогресс движется медленно). Даже если он теперь пойдет быстрее, потребуется одна тысяча лет, всё равно очень далекое будущее. А до того времени останутся правительства, более или менее сходные с нынешними (145). Надо убедить их в возможности использовать новые идеи, но такие идеи, которые применимы к жизни и осуществимы в данное время, в данной стране. Ведь и для народа мало привлекательны самые блестящие перспективы, если они могут осуществиться лишь через 1000 лет. Неужели не заслуживают внимания те поколения, которые
263будут жить до введения нового строя? Неужели более полезно трудиться для 2863 г., чем для 1861-го? (145-46).
Феротти утверждает, что народ, массы просто не поймут Герцена; ориентироваться на них бесполезно; гораздо полезнее, если он обратится к людям просвещенным и наконец к правительству, которое полно благих намерений. Переменив тон, который иногда доходит у Герцена до бранных выражений, следует говорить о недостатках существующего строя серьезно, пользуясь всем своим обильным материалом; такой труд имеет практический смысл, учитывая, что нынешнее правительство вовсе не то, которое было в молодости Герцена; и не следует бояться обвинений, что он , социалист, республиканец, вступив в какие-то сношения с правительством, изменил своим идеям. Ведь пока в России не существует социалистического строя, все же желательно, чтобы законы и порядок были бы в ней возможно лучше. Не полезнее ли для русских, если бы Герцен, вместо разработки кодексов будущего государства, занялся исследованием и разработкой законов для нынешнего правительства, существование которого все же нельзя отрицать? (146).
Речь в брошюре идет и о том, что Герцен теряет свой авторитет: теперь никто не смотрит на «Колокол» серьезно; настоящие ученые, люди, желающие блага родины, его больше не читают; никто не интересуется сейчас взглядами Герцена на общество, на политический строй; «Колокол» потерял и прелесть тайны; его читала молодежь, пока он был запрещенной книгой; ныне «Колокол» читают лишь чиновники, которые ищут в нем сообщений о скандалах, острого словечка, брани на людей, перед которыми сами пресмыкаются; но ведь такие читатели не посмеют провести в жизнь ни одной из идей Герцена.
Таким образом, Феротти в первой брошюре не бранил Герцена, признавал его талант, но пытался опровергнуть идеи, указать ему более «истинный» путь – поддержку правительственных реформ. В доводах, направленных против утопического социализма Герцена, содержалось немало правды (особенно ясной в свете дальнейшего опыта). Но и путь, предлагаемый Феротти, не менее утопичный: правительство вовсе не собиралось проводить тех существенных реформ, о которых шла речь в его брошюре. Выбора, предлагаемого им, на самом деле не существовало. Был другой: отказаться от протеста, стать на сторону власти, превратиться в ее защитника. Главная же цель: подорвать влияние «Колокола», авторитет Герцена. Тем не менее появление брошюры весьма знаменательно: вместо запрещения, полного замалчивания правительством враждебных ему идей оно переходит к попыткам гласной полемики с ними.
В декабре 61 г. выходит вторая брошюра Феротти «Письмо А.И.Герцена к русскому послу в Лондоне, с ответом и некоторыми примечаниями» (имеется в виду ответ Герцена русскому посланнику в Лондоне барону Брунову «Бруты и Кассии Ш отделения», «Колокол», 61, № 109; кроме публикации в «Колоколе», ответ разослан во многих экземплярах). Тон второй брошюры совсем иной. Сперва Феротти написал небольшое письмо, обличая Герцена в нескромности, хвастовстве, и послал его в «Колокол». Герцен ответил, что у него нет никакого желание печатать письмо в своем журнале: пускай автор, если хочет, выпускает его отдельной брошюрой. Феротти так и сделал, опубликовав письмо на французском и русском языках (последнее значительно расширяло круг читателей), присоединив к нему текст писем Герцена и свои длинные возражения. Здесь уже нет безусловного признания масштабности и таланта Герцена, много резкостей, отзвуков личной обиды (вполне понятной). Но все же и здесь говорилось об уме Герцена, его значении, об искренности и бесстрашии, которые нельзя не уважать. Но все похвалы тонули в общем тексте, на этот раз резко обличительном. Феротти возражает Герцену, но и пытается оправдываться. Пишет, что он не все действия правительства принимает, далеко не всё защищает, нередко сам становится в ряды обвинителей, желая обратить внимание читателей и на ошибки властей, и на средства их исправления (148). Вроде бы последнее не должно было вызывать симпатии Валуева и Головнина к Феротти, но они прекрасно понимали, что суть брошюры не в критике правительства, а в защите его. Естественно, власти содействовали публикации второй брошюры. В 61 г. выходит четыре ее издания. 14-летнее молчание русской печати о Герцене было прервано (сам Феротти говорил, что до него одно упоминание имени Герцена, даже написанное без сочувствия, вело к безусловному запрету сочинения). Прав был Писарев, поставив в своей прокламации о Шедо-Феротти автора брошюр в один ряд с самыми ярыми защитниками существующего порядка, выполняющим заказ правительства: «Глупая книжонка Шедо-Феротти сама по себе вовсе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Феротти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем и патриотический жар, и литературный талант». По словам Писарева, брошюры любопытны «как маневр нашего правительства», когда все стараются казаться либералами, при крайне реакционных действиях. Шедо-Феротти – «наемный памфлетист», «умственный пигмей», «адвокат 111 Отделеня» – свидетельство и того, «что правительство не умеет выбирать себе умных палачей, сыщиков, доносчиков, клеветников», что ему не из кого выбирать: «в рядах его приверженцев остались только подонки общества, то, что пошло и подло, то, что неспособно по-человечески мыслить и чувствовать». Концовка прокламации: династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть; «их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Феротти. То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу. Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы». Крайне эмоционально, хотя не во всем соответствовало действительности. Писарев сам признавался во время следствия, что эмоции слишком увлекли его. Следующий шаг, направленный против Герцена – появление полемических статей в русских периодических подцензурных изданиях. 18 апреля 62 г. в «Современной летописи» «Русского вестника» некий Пановский в статье «Что делается в Москве?» мимоходом упомянул о полемике Герцена и Феротти, как о свидетельстве того, что правительство убеждено в пользе широкой гласности; он увидел в этом задаток давно ожидаемой свободы слова (149).
Затем 21 апреля в «Вятских губернских ведомостях» напечатана заметка о речи Герцена в 37 г. при открытии вятской библиотеки. Автор заметки утверждал, что весь русский прогресс – дело рук правительства. Смысл публикации заключался в противопоставлении давней речи с нынешней позицией Герцена, хотя ничего прямо не говорилось. Заметка была явно направлена против Герцена, но вновь напоминала о нем (151).
«Северная пчела» 9 мая опубликовала без комментариев эту речь Герцена, расхваливая ее: в ней ни одной нечистой мысли, тон благородный и честный, слово сильное и убедительное (152). И здесь старая речь подспудно противопоставлялась современному Герцену. Но было и другое. Как раз в это время происходит
265обострение отношений русских революционных демократов и Герцена. Оно началось еще ранее. Герцен помещает в «Колоколе» статьи «Very dangerous!!!», «Лишние люди и желчевики» (59, 60). В свою очередь русские революционные демократы осуждают позицию Герцена. Идет спор о том, к чему звать Русь: к топору или метлам. Резкие выпады в адрес Герцена (и Тургенева), хотя имена прямо не называются, содержатся в «Материалах для биографии Н.А. Добролюбова» Чернышевского: «теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошлякиВы смущены? Вижу, вижу, как вы пятитесь. Помните же, милые мои, что напечатать имена ваши в моей воле и что с трудом удерживаю я себя от этого» (Х 36). В такой обстановке речь, напечатанная в «Северной пчеле», противопоставлялась не только современному Герцену, но и выступлениям революционных демократов, радикальным прокламациям.
Подобные публикации о Герцене поощрял министр просвещения Головнин. В.А.Долгоруков, шеф Ш отделения, сперва испугался их, но потом признал правильным замысел Головнина.
В полемику все активней включается Катков. В статье о выходе в отставку тверских мировых посредников он высказывает солидарность с их выпадами против Герцена, вообразившего себя Цезарем, Мессией, а противников Брутами и Кассиями. Катков пишет о прискорбии такого безобразия и безумия. О Герцене он обещает подробнее поговорить в будущем. Он выполняет свои обещания. Травля Герцена становится с лета 62 г. одной из основных тем его изданий. В № 6 «Русского вестника» помещена статья о Герцене. Ему же посвящено редакционное выступление в № 33 «Современноий летописи». В № 7 «Русского вестника» напечатана статья «О нашем нигилизме», программная, знаменующая окончательный переход Каткова в лагерь реакции, полная грубой брани в адрес революционных теорий радикальных демократов, Герцена, тоже зачисленного в лагерь «нигилизма». Но особенно нападки на Герцена, связанные с сочувственным отношением того к польскому восстанию 63 г., характерны для газеты «Московские ведомости», издающейся с 63 г. под редакцией Каткова. В передовой статье № 86 (63 г.) прямо упоминается о «лондонских изданиях», о «выродках», которые «перешли открыто в лагерь врагов России», «всячески стараются пособлять польскому восстанию». Сближает Катков Герцена и с происходившими пожарами, обвиняя его в создании общества поджигателей в одной из губерний России.
Любопытно, что Катков вступает в полемику и с Шедо-Феротти, приписывая ему симпатии к полякам и к Герцену. В передовой № 195 (64 г.) утверждается, что Шедо-Феротти преувеличивает значение Герцена, отпускает ему комплименты, желая подладиться под настроения молодежи. Катков решительно осуждает «изысканно-почтительные объяснения с г. Герценом», в которые якобы пускается Шедо-Феротти, стараясь доказать, «какое важное значение имеет этот мыслитель и патриот, пребывающий в изгнании, и какие великие заслуги оказал он оттуда России, хотя он впоследствии и испортился»; «божество должно было остаться божеством; нужно было только ущипнуть его, чтобы оно не забывалось». Катков сближает Шедо-Феротти с Герценом и в передовой № 196 (64 г.). По словам автора, они похожи друг на друга: второй действует «с грубым цинизмом», первый – «искусно и тонко», но цель у них одна: оба враждебны России, поддерживают ее врагов. К этому времени отношение русского общества к Герцену меняется к худшему, о чем тот пишет в последнем разделе главы «Апогей и перигей» (Ш. 1862 год). Меняется и общественная атмосфера, определявшая успех изданий Герцена. Далее популярность их так и не возобновилась.
К действиям, которые, по замыслу властей, должны оказать благотворное влияние на общество, относится и попытка «нравственного воздействия» на литературу. К такому воздействию власти России прибегали с давних пор. Еще при Петре 1 правительство, непосредственно царь старались создавать угодную им литературу. Петр платил иностранным журналистам, писателям за публикацию положительных сведений о себе, России ( см.П.П.Пекарский «Наука и литература в России при Петре Великом»): в те времена полагали, что для хвалебных отзывов «достаточно нанять с десяток голодных журналистов и писателей, которые обязывались писать статьи о России в известном направлении, сообразном с видами правительства». И в относительно либеральном цензурном уставе 04 г., и в чугунном уставе 26 г. заметно стремление не только к запрещению, но и к какому-то влиянию на литературу. Такое стремление сохранялось и позднее. В 33 г. видный сановник, деятель по крестьянскому вопросу, в 36 -56 гг. управлявший П отделением собственной императорской канцелярии, граф П.Д. Киселев предлагал делать нечто подобное, ссылаясь на пример Петра 1. Ему возражал граф К.-Р. Нессельроде, министр иностранных дел и государственный канцлер (до 56 г.), считая такие действия недостойными великого государства. Тем не менее, минуя его, через Бенкендорфа, у которого за границей были особые агенты - писатели, в Европу посылают одного чиновника (барона Швейцера), чтобы противодействовать революционному духу, опровергать неблагоприятные сведения о России и ее императоре.
В 35-6 гг. были и другие подобные действия. На одном из них можно остановиться подробнее. Герой этой истории – Я. Н. Толстой. В свое время участник «Зеленой лампы». Позднее сотрудник «Московского телеграфа», «Сына отечества». Оказавшись в эмиграции, стремился восстановить в глазах царя репутацию верноподданного. Пишет отзывы на французском языке, в духе ярого патриотизма, о книгах про Россию с неблагоприятными оценками о ней (Ансело, Манье). Русский посланник в Париже посылает ему сочувственное письмо. Брошюра Толстого по поводу призывов турок к полякам восстать против России, с похвалами Николаю, псевдо-патриотическими заявлениями. Русские власти ко всему этому относятся с одобрением, но денег не платят (а у Толстого долги более чем на 30 тыс. франков). Осенью 35 г. брат умершего князя Паскевича - Эриванского просит Толстого составить биографию покойного (на французском языке). Своими славословиями она очень понравилась заказчику. Он обещал похлопотать за Толстого перед царем. По приказу Николая Бенкендорф приглашает Толстого в Петербург. В результате переговоров тот получает 10 тыс. руб. на оплату долгов. Становится литературным агентом русского правительства. 29 января 37 г (день смерти Пушкина) Бенкендорф уведомляет Уварова, что Толстой назначен корреспондентом в Париже русского министерства просвещения, с жалованием в 3800 руб. в год (но числится он, как и другие агенты, чиновником по особым поручениям Ш Отделения). Летом 37 г. Толстой возвращается в Париж, с задачей: защищать в журналах Россию и опровергать статьи, противные русским интересам.
Дальнейшее развитие идеи правительственного влияния на литературу относится уже к времени Александра, к концу 50-х гг. Возникает проект нового специального учреждения с программой нравственного воздействия на печать. Правительство ею
267недовольно. А как действовать непонятно. Прежние меры запрещения не достигают цели. Разные предложения (Будберга и др.). Новый проект цензурного устава готовится медленно (трудности составления, неясность, в каком духе он должен быть выдержан, тактические соображения, ожидания более благоприятного времени) (328). Никитенко 12 октября 58 г. записывает в дневнике: разговоры о проекте учреждения бюро, «которое бы не административно, а нравственно занималось направлением литературы». Никитенко и Ковалевский считают, что это химера. Через месяц – новый слух: правительство хочет издавать свой печатный орган. В декабре 58 г. Совет Министров обсуждает образование нового учреждения, задача которого – служить, «посредством журналов», орудием правительства для подготовки умов к предпринимаемым мерам, направлять, по возможности, периодические издания к общей государственной цели, поддерживать обсуждение общественных вопросов «в видах правительственных». Цель такого учреждения – «обратить литературу на полезное поприще», указать литераторам на предметы, по которым правительство хочет подготовить общественное мнение, собрать сведения, получить разъяснения. Т.е. перед новым учреждением ставилась задача не только воздействия на литературу, но и получение информации. При этом учреждение не должно иметь вида официально-правительственного. Совет Министров единогласно признал «большую пользу от подобного учреждения», указав, что такое дело можно поручить только особенно доверенным лицам, по непосредственному усмотрению царя (328-29).
Царь согласился с такой мыслью; по его мнению, эти лица должны находиться вне всякой зависимости от министров, но им должны быть известны направления, которыми министры, государственные деятели намерены следовать; они, лично общаясь с министрами, выясняя возникшие недоумения, в то же время обязаны быть связанными с редакторами главнейших журналов, с видными писателями, «действуя на них не силою официальной строгости, а мерами убеждения и поощрения и приобретая таким образом нравственное на них влияние». Этим лицам, общающимся с министром народного просвещения, предоставлено право поручать, по их усмотрению, разным людям составление статей, в видах правительственных, для публикации их в периодических изданиях и в таких случаях «испрашивать, если сочтут нужным, вознаграждение автору статьи за его литературный труд»(330).
Все это высказано от имени царя, но инициатором считали А.М.Горчакова, министра иностранных дел, имевшего репутацию сторонника гласности. Сама идея была заимствована из Пруссии и Франции, где существовали Bureau de la presse (330). Горчакову в осуществлении его идеи помогал Н.А. Муханов, друг Горчакова, товарищ министра просвещения. Проект одобряла и молодая императрица. Ковалевский, министр просвещения, выступал против замысла Горчакова, но когда он вернулся из недельной поездки в Москву, всё уже было решено. Ковалевский хотел уйти в отставку, говорил об этом, но оставался на своем посту до лета 61 г. Позднее, в 62 г., идею поддерживает новый министр просвещения, Головнин. Он считает необходимым дать печати «желательное направление», предлагает поручить новому учреждению «доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые иногда живут в бедности, и, не имея возможности жить своим трудом, обращаются в лиц, враждебных правительству». Предложения Головнина приняты (330).
Вскоре такое учреждение, еще без названия, сформировано (Позднее оно названо «Комитетом по делам книгопечатанья». По мнению Лемке,о нем мало знают, часто приводят ошибочные сведения (333.). Председателем назначен гр. А.В.Адельберг 2-й (сын министра двора), членами Н.А.Муханов – товарищ министра просвещения, А.Е. Тимашев – шеф жандармов, управляющий Ш Отделением (главноуправляющий кн.В.А.Долгоруков). Позднее к ним прибавлен Никитенко. Его дневник, пожалуй, наиболее верный фактический источник (не считая архивов), освещающий работу нового учреждения: «Если бы нарочно постарались отыскать самых неспособных для этой роли людей, то лучше не нашли бы»; им поручено руководить литературой, давать советы, а «они никогда ни о чем не рассуждали, ничего не читали и не читают! смех и горе!» (331). Кн. А.Ф. Орлов, председатель Комитета Министров говорил И.С.Тургеневу: «Они хотели присвоить себе власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом» (331).
Учреждение Комитета подписано царем 24 января 59 г. Просуществовал он ровно год (до января 60 г). Перед ним поставлена задача неофициального надзора за литературой. Ни в чем не ограничен. Действовал в рамках существующего цензурного положения. Статьи, предназначенные министерствами для печати, поступали сначала в Комитет, их печатали по его распоряжению, под рубрикой «Сообщено» (знак, что сообщение официальное). Знак важен и для читателей, и для ориентировки цензоров. Публикация статей, подписанных кем-либо из членов Комитета, для редакторов была обязательна.
Полуофициальное положение Комитета (335,336).Ходили слухи, что в него введут известных литераторов, которые будут писать статьи в видах правительства (Тютчев, Тургенев, Гончаров). Не получилось. Вместо них в Комитет вошли консервативный историк и публицист П.К.Щебальский, бывший жандармский полковник, журналист, автор обличительных статей С.С.Громека (338). Плетнев вспоминал: «между прочим, приглашали и Гончарова, но все отказались» (336). Никитенко оценивал Комитет так: «судя по людям, из которых он состоит, из него выйдет гласная и чудовищная нелепость» (337). Ковалевский требовал, чтобы Никитенко тоже вошел в Комитет, говорил, что этого хочет государь. Никитенко обсуждает с Мухановым, с другими членами Комитета условия своего вхождения. Они соглашаются с мыслью, что Комитет должен стать посредником между литературой и царем, оказывая воздействие на общественное мнение, проводя в него путем печати виды и намерения (337).Никитенко назначен директором-распорядителем канцелярии Комитета, с правом голоса (с чем согласились не сразу). Его установка, по его словам, – идея прогресса, гласность, законность, народное воспитание и образование. Записка Никитенко царю. Тот принял автора и одобрил Записку (338). В ней говорилось, что литература не имеет никаких революционных замыслов и не нуждается в подавлении, что вполне достаточны обычные цензурные меры, а литература в настоящее время не должна расторгать всякую связь с правительством и становиться открыто во враждебное к нему отношение(339).
Журналисты приняли подобные предложения без особого восторга. С критикой их выступил, в частности, Катков. В январском и февральском номерах «Русского вестника» за 59 г. напечатаны статьи, весьма резкие и смелые (мнение Лемке), о бесплодности таких мер в Германии и Франции (Лемке, цитаты 341-3). Резкое неприятие в правительственных кругах выступлений Каткова. О них доведено до сведения царя. Распоряжение министра просвещения от 28 февраля 59 г. Выговор цензорам, пропустившим статьи в «Московских ведомостях». Предложено внушить Каткову, что подобные публикации непозволительны. Видимо, всё это сделано по инициативе Комитета(344).
Становится всё яснее, что Комитет из посредника между литературой и властью превращается в негласного надзирателя, все резче нападает на «чрезмерные» обличения (345). Он всё более входит во вкус. Вызывает писателей и редакторов, «вразумляет» их (см.Никитенко 347). Нападки на сатирическую газету «Искра». Колебания Никитенко, оставаться ли ему в Комитете: «Снова гласность сводилась к полной свободе молчания» (350). Заявление членов Комитета (Муханова, Никитенко) об его бесполезности. Превращение Комитета в Главное Управление цензуры, под руководством министерства просвещения. На заседания Главного Управления допускаются и цензоры, и литераторы (последние по идее). Замысел русского Bureau de la presse оказался несостоятельным.
Как мера воздействия на общественное мнение возникает и проект правительственной газеты. Принято решение издавать ее. Идею поддерживает и царь (352). Редактором предполагается Никитенко. Он начинает подбирать сотрудников (даже дом для них выстроили), но далее замысла дело не пошло. Ощущение неуверенности, подавленности, отчаяния. А идея правительственного издания была осуществлена позднее, уже при Валуеве.
С желанием как-то упорядочить цензурные дела связана кратковременная (всего один месяц) попытка выделить цензуру в самостоятельное ведомство, предпринятая в конце 59 г. Главное управление цензуры отделялось от министерства просвещения, становилось самостоятельным, превращаясь по существу в отдельное министерство. Высочайшее повеление 12 ноября 59 г.: 1. отделить Главное Управление цензуры от министерства просвещения. 2. комитет по делам книгопечатанья слить с Главным Управлением. 3.министру народного просвещения взять обратно проект нового цензурного устава и передать его назначенному царем главе Главного Управления, который должен подготовить подробные соображения об устройстве цензуры (16). Ковалевский, который вначале решительно возражал против отделения цензуры, резко меняет свою позицию (вероятно, осознав, что без цензуры ему будет гораздо спокойнее). 12 ноября на заседании Совета Министров он выступает за немедленное отделение цензуры. Одобрение царя. Такое решение нравится и реакционерам, Панину, Чевыкину и др.(16). Через несколько дней начальником цензуры назначен бар. М.А.Корф, давно жаждущий министерского поста. Быстро составлен проект указа, положение о Главноуправляющем и Совете Главного Управления (17-20). Корф заявляет, что будет следовать либеральной системе, спешит отмежеваться от прежних цензурных учреждений и людей (21). Специально куплен дом у Аничкина моста. На нужды Главного управления выделено 200000 руб. в год, не включая жалованья Корфу, которое должен назначить царь. В доме предусмотрены и квартиры для главного начальства, самого Корфа. На траты не скупились, что вызвало раздражение министерства финансов. Министр, при докладе царю, выразил удивление и недовольство тратами. Недовольны и Ковалевский, Горчаков. Вызван Корф, которому предложили отложить покупку дома (еще 200 тыс.) (24). Корф понял необходимость отказаться от идеи нарождавшегося министерства, царь не стал разубеждать его. 12 декабря 59 г., ровно через год со времени возникновения замысла, Корф освобожден от своих обязанностей. Все дела по цензуре вновь 270переданы министру просвещения. Идея о министерстве цензуры оставлена без применения. Царь отказался от нее (25).
Письмо А.Г.Тройницкого, чиновника министерства внутренних дел, которого Корф прочил главным помощником, обо всей этой истории. Отдавая должное Корфу (человек замечательного ума и образованности), Тройницкий писал, что тот «слишком прыткий и слишком увлекающийся». Добролюбов же реагировал на события так: одни жалеют, что дело лопнуло, другие радуются. «Но и то, и другое глупо. Корф -ли, Ковалевский-ли, всё единственно; стеснения, придирки, проволочки на каждом шагу» (25-27) (Матер. для жизни Доброл.)
События в Европе 60-61 гг. Укрепление империи Наполеона Ш во Франции. Но и усиление общественного движения, противостоящего власти. Возвращение французских эмигрантов(59г.). Их оппозиция императору. Некоторая. либерализация законов о печати. В Пруссии германская прогрессивная партия, оппозиционная императору Вильгельму 1. Революционное движение в Австрии. Гарибальди. Демонстрации в Варшаве. Брожение в Финляндии. Студенческие беспорядки зимы 60-61 г. в России. Панин и Чевыкин (крайние консерваторы) награждены Андреевской лентой. 19 февраля 61 г. отмена крепостного права. Недовольство части дворянства. Общество, сохранявшее еще недавно видимость единства, всё более раскалывается на противостоящие друг другу группы (39) . Появление первых прокламаций, бесцензурных изданий. Прокламация М.Л.Михайлова «К молодому поколению», нелегальный журнал «Великорус» В.А. Обручева. Раскол усиливается. Сторонники возврата к прошлому. Вражда к революционным демократам. Обвинение их в том, что они, своими действиями, вынудили правительство свертывать либеральные реформы. Погодин, Вяземский, Шевырев о «крайностях» радикалов, об их нападках на всё. Отзывы Погодина о Чернышевском, Добролюбове, других революционных демократах: «Они употребили во зло печатное слово, вместо того, чтобы воспользоваться им» (33). Никитенко в дневнике тоже отрицательно относится к революционным демократам. В подобных оценках отразился поворот многих в сторону реакции, но есть в них и рациональное зерно. 17 ноября 61 г. смерть Добролюбова.
Ряд правительственных мер по «упорядоченью» цензуры. 21 января 60 г. реорганизация Главного Управления цензуры. С ней слит Комитет по делам книгопечатанья. Цензура осталась в ведении министерства просвещения. Главному управлению предоставлено право окончательного решения всех дел цензурного ведомства. Образован Совет Главного управления, под руководством министра просвещения. При разногласиях предписывалось обращаться к царю. На Совет возложена и задача рассмотрения цензурного устава 28 г. Но общий пересмотр последнего в компетенцию Совета не входил (29).Рекомендовалось приглашать на заседания Совета и цензоров, редакторов, литераторов. Вместо попечителей учебных округов для руководства цензурой на местах назначены председатели московского и петербургского цензурных комитетов. Три члена Совета должны прочитывать всё, печатаемое в России, и сообщать в Главное управление о нарушениях (29). Большинство членов Совета – сторонники крайне реакционных мер. Ковалевский, Делянов, Никитенко пытаются их сдерживать. Неурядицы и скандалы. Добролюбов пишет из Ниццы: «В России цензура свирепствует Остальное сплетни» (29). Ряд сообщений о цензурных преследованиях (Лем с.29-30). Из 50 просьб о разрешении новых периодических изданий удовлетворено лишь 30. 271Скандал с журналом «Русское слово». В нем (60 г. т.1Х) впервые в печати приведены слова Белинского о рабской готовности Гоголя «подкурить через край царю Небесному и земному» (из письма Белинского Гоголю). Цензор уволен. Кушелеву-Безбордко, издателю «Русского слова», сделан строжайший выговор, от имени царя, сформулированный таким образом: царю безразлично то, что говорится о нем, он не обращает на это внимания; одни его любят, другие – нет, «но о царе Небесном нельзя так отзываться» (31).
Историк Н.И.Костомаров пишет об убийственной суровости цензуры: по решению Особого комитета (министры внутренних дел, юстиции, просвещения и шефа жандармов), обнародованному 21 января 61 г., запрещено писать о царствующих особах после Петра 1 (при Николае можно до Екатерины П) (31-32).
В апреле 61 г. царь вызывает Ковалевского и говорит ему о том, что студенческие беспорядки более нетерпимы. На заседании Совета Министров высказываются упреки Ковалевскому в бездеятельности по поводу студенческих волнений. Его действия рассматривает комитет в составе Панина, С.Г.Строганова, Долгорукова (шефа жандармов). Комитет не одобряют предложений Ковалевского по изменению устава университетов. Его обвиняют в излишнем либерализме. 23 апреля 61 г. Ковалевский подает в отставку. Никитенко в дневнике пишет о ней, о том, нужно ли было это делать (190). Ковалевский, по словам Никитенко, не совсем прав: следовало серьезно подумать об университетских беспорядках; он не обладает сильной волей, смелым обширным умом; но он умен, а главное – честен; это уже много. Прочие не так умны, а о добросовестности и говорить нечего; каково положение государя: не иметь возможности положиться ни на ум, ни на честность окружающих его; говорят, Строганову предложено быть министром просвещения, но тот отказался; царь дал прочитать предложения Ковалевского приехавшему московскому попечителю Н.В. Исакову; тот сказал, что полностью разделяет их; как говорят, главная мысль предложений – никакие репрессивные меры, строгости не приведут к добру; надо усовершенствовать университеты, дать им возможность действовать в науке соответственно потребностям времени и успехов ее в Европе (187). Речь здесь идет об университетах (причина отставки Ковалевского), а не о цензуре, но общий образ мыслей Ковалевского приведенные записки Никитенко проясняют. Впрочем, Лемке не согласен с мнением, что Ковалевский уволен за либеральные действия, за снисходительность к «излишкам» печати, и ушел потому, что был отвергнут его проект цензурного устава (отвергнут в конце 59 г., а отставка в средине 61 г.) (40).
В тот же день, в который Ковалевский подал в отставку (23 апреля 61 г.), меняется и министр внутренних дел. Вместо С.С. Ланского (55-61) назначают П.А.Валуева (61-68). Никитенко пишет в дневнике: Валуев сделан министром внутренних дел; Делянов тоже подал в отставку; у Муханова встертил Валуева, он был «лучезарен, как восходящее светило». Толки о кризисе в министерстве просвещения (186).
Несколько слов о Валуеве. Для него характерны либеральные слова без соответствующих поступков. Вырос в атмосфере николаевского режима. В молодости (род. в 1814 г.) близок «кружку 16» (противников крепостничества), в 1838 г. – кружку вольномыслящей университетской молодежи, гвардейских офицеров (к нему принадлежал и Лермонтов). Вскоре кружок распался. Лермонтов сослан на Кавказ. Кто-то убит, другие разбрелись кто куда (42). Валуев же пошел в гору. В 53 г. он стал Курляндским губернатором. В августе 55 пишет «Думу русского» (о ней см. выше). Быстрая карьера. Работа в редакционных комитетах, готовящих крестьянскую реформу. Противник коренного решения крестьянского вопроса. Сторонник дворянской партии. Директор департамента государственных имуществ. Вхож в салон великого кн. Константина, в другие великосветские салоны. Становится статс - секретарем императора. В начале 61 г. управляющий делами Комитета Министров. Неплохо образован, человек с внешним лоском, разговорчив, остроумен, когда нужно почтителен, отличный танцор. Завышенные надежды общества, связанные с ним, скоро развеявшиеся. Тщеславный бюрократ, администратор, противник коренных реформ. Нет устойчивости в решениях, флюгер, эквилибрист. Стремление угодить всем высокопоставленным лицам. Двуличность. На его гербе можно бы было написать: И нашим, и вашим (46). В сатирическом журнале «Искра» его изображали балансирующим между «да» и «нет», в виде модного тогда канатоходца Леотара. Относительно гуманный, западник, видимо искренне сочувствующий либеральным идеям 50-х гг. Поставленный во главе министерства, никогда не решался на последовательные реформы, останавливался на полумерах (46). А.Д. Шумахер, работавший с ним не один год, говорил о нем так: прекрасно сервированный завтрак, на котором есть нечего. Отсутствие глубокой сущности, основной идеи. Стремление всё округлить и сгладить. Погряз в мелочах и частностях (47). В одном из сборников напечатан очерк «Характеры». Там изображен некий Никандр, напоминающий Валуева; он мастер общих фраз, внешне глубокомысленных, но совершенно бессодержательных: «всеми признано», «новейшая цивилизация дошла до выводов», «статистические цифры доказывают», «никто уже нынче не спорит», «в науке признано». Нижегородские дворяне как-то 273обратились к нему с жалобой на губернатора; Валуев принял их весьма любезно, всех очаровал своими речами; после встречи они пили за его здоровье и вдруг поняли, что Валуев им ничего об их деле не сказал. В «Сне Попова» А.К. Толстого на Валуева ориентирован образ министра, на словах либерального, в сущности же весьма реакционного и властолюбивого. Толстой прекрасно пародирует привычку Валуева произносить красиво звучащие, но бессодержательные слова:
Прошло у нас то время, господа –
Могу сказать: печальное то время –
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
273 Гнуснейшее меж всеми преступление!
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, как смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?
Валуев является и прототипом Савелова, одного из весьма непривлекательных персонажей в романе Чернышевского «Пролог». Савелов тоже жонглирует либеральными фразами, но в решительный момент поддерживает крепостников. Не сумел Валуев создать и партию своих единомышленников. Мало кто сочувствовал ему: консерваторы не любили его за англоманство, за симпатию к английскому парламенту, либералы – за поверхностность его либерализма, превращавшего свободу в красивую декорацию, радикалы говорили о нем как об остзейском феодале, славянофилы презирали за незнание народа и космополитизм. Все вместе считали типичным петербургским бюрократом, делающим прежде всего карьеру (51). Его двухтомный дневник скучен, посвящен деталям административной деятельности автора, не передает живой атмосфере эпохи, но содержит много фактов, отражающих характер Валуева, в целом мелкого, не масштабного, не талантливого деятеля. Типичные записки чиновника-бюрократа, взобравшегося довольно высоко по служебной лестнице.
Ставши министром просвещения, Валуев проявляет себя отнюдь не либералом. И.С. Аксаков рассказывал Никитенко, со слов Громеки (к этому времени тот работает в МВД) о том, как: Громека просил о разрешении издавать газету. Валуев отказал (« и так слишком много» – формулировка Николая 1), говоря при этом, что литература поет минорным тоном, а он «хочет заставить петь ее мажорным тоном», т.е. в правительственном духе (54). Здесь же Аксаков говорил о стремлении Валуева перевести цензуру в свое министерство: «не дай Бог, чтоб это случилось» (55).
Валуев с самого начала министерского правления является сторонником такого перевода и успешно осуществляет его. При этом Валуев ориентировался на французского министра внутренних дел Персеньи, друга Наполеона Ш, изобретателя «Бureau de la presse», поклонника инспирируемой правительством литературы (55). Его лавры не давали Валуеву покоя. Формально такой переход цензуры в министерство внутренних дел имел основание: в 1811 г. вновь созданному министерству полиции (его затем сменило министерство внутренних дел) были переданы некоторые функции надзора за литературой (наблюдения за книжной торговлей, типографиями, объявлениями, афишами и пр.). Предшественники Валуева мало использовали их, так как фактически этот надзор находился в компетенции главноуправляющего Ш отделением. В 56 г. им стал кн. В.Н. Долгоруков, почти не вникавший в цензурно-литературные дела, с удовольствием уступивший право контроля Валуеву (55). Проект передачи цензуры из министерства просвещения в министерство внутренних дел поступил на рассмотрение комитета 61 г. из четырех чиновников (два от каждого из министерств). Решено в будущем образовать и комитет для пересмотра всего цензурного законодательства. Лемке пишет, что единственный повод этого преобразования – «недовольство правительства увлечениями и необузданностью нашей литературы» (а вовсе не стремление к большей свободе печати, как считает историк цензуры Скабичевский). В состав комитета назначены «чистые канцеляристы, покорно выполнявшие волю начальства» (56).
Между тем 28 июня 61 г. министром просвещения назначен адмирал Е.В. Путятин. Герцен писал о причине его назначения: он не за что либо, а против всего прогрессивного (воскресных школ, женского образования, светской науки и т. п.). Путятин зарекомендовал себя неплохим моряком, выполнял отдельные дипломатические поручения; он командовал русской эскадрой, направленной в 1852 г. вокруг света к берегам Японии, заключил с ней договор (там и о спорных ныне остовах, которые по договору принадлежали Японии). О путешествии подробно рассказал Гончаров, сопровождавший Путятина, в путевых очерках «Фрегат ”Паллада”». За успешное выполнение задания Путятин в 55 г. получил титул графа. Но к просвещению он никакого отношения не имел. И продержался министром недолго, менее года. Никитенко отмечает в дневнике, что уже в начале 61 г. ходят слухи о назначении нового министра просвещения: называются имена Ф.П. Литке и М.А.Корфа (188). Затем становится известно, что новым министром назначен Путятин. Никитанко представлен ему: тот не произвел приятного впечатления, с первого взгляда, за три минуты визита: «Какая-то сухая, холодная сдержанность с учтивостью тоже холодною, сухою». О том, что Путятин монархист, искренне преданный Александру со времени освобождения крестьян (т.е. не крепостник, но когда успел проявить свою преданность?! ведь реформа только- только произошла). Назначение Путятина вызывает у Никитенко опасения: «боюсь, чтобы мне не перестать уважать его»; как можно делать министром таких людей, как Путятин? ведь поговорив с ним четверть часа, поймешь его ограниченность; «Неужели у избравшего его так мало знания людей и знания государственных нужд, которым должны удовлетворять избираемые?» Никитенко передает рассказ Плетнева о том, как был назначен Путятин министром: «Митрополит Филарет рекомендовал его как религиознейшего человека. Императрица, плененная рассказами о благочестии и набожности графа, забыла, что для министра необходимы еще и другие качества, и начала сильно настаивать у государя о назначении его на место Ковалевского. Разумеется, к этому присоединились и другие члены камарильи, которые, кроме угодничества двору, ничего не знают и знать не хотят. К сожалению, государь отдался этой интриге, – и вот Путятин сделан министром, к стыду правительства, ко вреду России и к своему собственному позору» (237).
12 сентября 61 г. Путятин обращается к московскому митрополиту Филарету, его покровителю, с вопросом-просьбой: каким способом можно довести до царя, что положение крайне опасно и нужны большая твердость и сильные меры. К этому «весьма секретному» письму приложены и некоторые прокламации (второй номер «Великоруса»). Филарет, обычно активно вмешивавшийся в земные дела, на этот раз помочь Путятину по сути дела отказался. Он пожелал, чтобы Господь наставлял и укреплял Путятина на поприще его борьбы. Но из круга своих обязанностей, церковных дел митрополиту, по словам Филарета, не следует выходить. Соглашаясь, что существует потребность в благоразумных и твердых мерах, Филарет добавлял, что рассуждать о них «я не имею не только призвания, но и возможности» (52,93).
В начале сентября 61 г. Путятин настаивает на запрещении журнала «Русское слово», но дело ограничилось предостережением (53). Во всеподданнейшем докладе от 9 ноября 61 г. Путятин пишет о беспрерывном уклонении литературы от цензурных правил, бессилии цензуры, неудобстве употребления крайних мер. Как средство наказания для периодической печати, он предлагает установить денежные залоги. Путятин высказывает мнение, что цензура не может оставаться более в министерстве просвещения, предлагает передать ее в министерство внутренних дел (54) . Видимо, до этого Путятин вел переговоры с Валуевым и заручился его согласием. Может быть, тот сам подсказал Путятину такую меру. Валуев жаждал власти, влияния, а Путятин хотел избавиться от цензурной обузы. Так что желания их совпадали.
Никитенко рассказывает о посещении им Н.А. Муханова (сенатора, члена Государственного Совета; в 58-61 гг. Муханов занимал пост товарища министра просвещения, в 59 г. он член Комитета по делам книгопечатанья, в 61-66 товарищ министра иностранных дел, т.е. человек весьма влиятельный и хорошо информированный). Муханов говорил о Путятине, о неспособности того управлять министерством. Слухи о скорой отставке Путятина: толкуют о А.В. Головнине; «Будет ли это находка?»
Слухи подтверждаются. В конце 61 г. на место Путятина назначен А.В. Головнин (61-66) , сторонник умеренного либерализма, ищущий популярности, с неодобрением встреченный правительственными сановниками. Как и Валуев, он не пользуется популярностью ни в одной части общества (о нем Лемке- 83-4). Никитенко к назначению Головнина относится сперва сочувственно. Он с одобрением пишет о первом заседании Главного Управления цензуры под председательством Головнина, отмечает быстроту, с которой тот вел заседание, без прежней болтовни и пустых словопрений; в заключение министр сказал, что государю угодно, чтобы цензура «усилила свою бдительность и строгость против периодической литературы»; цензорам уже даны циркуляры; Никитенко согласен с Головниным, считающим, что грех лежит на душе «красных». Но вскоре приходит разочарование: «Вот мое определение Головнина: сух, холоден, умен, изворотлив. Вот и все пока» (256).
С назначением Валуева и Головнина быстро начала продвигаться вперед подготовка нового цензурного устава. Дело было не только в их личном отношении к делу. Просто ко времени их назначения вопрос об уставе стал злободневным. В феврале 62 г. комитет, созданный еще в 61 г. для рассмотрения вопроса о передаче цензуры в МВД, представил свои соображения двум новым министрам . Составлено две Записки. Первая, Берте-Янкевича, от министерства просвещения, не одобряла передачи в МВД и уничтожения предварительной цензуры. Вторая, составленная Фуксом, ориентирована на цензуру карательную. И та, и другая мотивировали свои доводы неблагополучным состоянием литературы, особенно журналистики, которые стали явно крамольными, не боятся выражать сочувствие реформам и даже насильственным переворотам, в ущерб монархическому правлению; превозносятся деятели революций, восхваляются представительные правления; другие начала обвиняются в выражениях, не сдерживаемых ни приличиями, ни уважением. Большая часть изданий, отрешившись от почвы, на которой они были основаны, делаются неограниченными судьями политического мира, обсуждают и решают политические события и вопросы, иногда в противность явным видам нашего правительства (102).
Отмечалось исчезновение изящной литературы, беллетристики, которые уступили место произведениям, имеющим только реальные значения. Всё идеальное, эстетическое, возвышенное отвергается, как устарелое. Иногда унижаются и отрицаются даже авторитеты веры и церкви. Журналистика взяла на себя роль верховного судьи, диктаторским тоном произнося приговоры по таким предметам, над такими лицами, которые не подлежат литературной критике (102). Она прикасалась дерзкой рукой к авторитетам религии, церкви, Верховной власти, правительства, судебных учреждений и других властей, колебля подобающее им уважение. Попытки подкопать неизменные основания нравственности, опоры семейной жизни (103).
По существу оба проекта не столь уж отличались друг от друга. Один предлагал предварительную цензуру с элементами карательной, другой – карательную с элементами предварительной, оба – за соединение той и другой и за строгое обуздание литературы. И в том, и в другом шла речь о вреде возвращения к режиму, обрекающему литературу на полное молчание, но не об ее освобождении, а о мерах, позволяющих более удобно держать литературу в узде. Боязнь, что полное стеснение может иметь дурные последствия (размножение нелегальных изданий, прокламаций и пр.). В то же время выражалась уверенность, что стеснение печати необходимо (107). Отличались Записки главным образом в том, что первая из них ориентирована на сохранении цензуры в министерстве просвещения, а вторая – на передачу ее в министерство внутренних дел.
Записки были переданы царю. Решено оставить неизменным круг обсуждаемых в 62 г. вопросов, не расширяя и не сужая его. В марте 62 г. Головнин представил в Совет Министров обширный доклад о бессилии мер строгости и цензурного террора. Но в нем речь шла и о том , что необходимо положительными и ясными правилами охранять истины веры, основные государственные законы, неприкосновенность Верховной власти, особ императорской фамилии, нравственность вообще и честь каждого (127). Предлагалось подтвердить цензорам, чтобы они внимательнее относились к своим обязанностям. Управляющему министерства просвещения предписывалось находиться в личных отношениях с редакторами и цензорами. Он должен сообщить Совету Министров о направлениях, которые он намеривается дать суждениям литературы по разным государственным вопросам. Ему поручено доставлять полезные занятия даровитым писателям, которые, живя в бедности, не имея возможности питаться своим трудом, превращаются в лиц, враждебных правительству. За нарушение правил лишать нарушителей права изданий, накладывать на них денежные штрафы; нарушения должны рассматриваться служебным (т.е. административным) порядком. Периодические издания должны вносить залоги. Их редакторы подвергаются ответственности, независимо от цензоров, проверяющих их. Планировалось освободить от предварительной цензуры официальные, ученые и признанные благонадежными издания, но и им дано право представлять в цензуру печатаемые ими материалы. Предварительная цензура сохранялась для изданий, не освобожденных от нее. Министерству внутренних дел поручено наблюдать за исполнением статей закона, а министерству просвещения – за направлением литературы. Нынешних членов Главного Управления... предполагалось перечислить в министерство внутренних дел, возложив временно
277обязанности Главного Управления на Головнина. Специальных цензоров (от министерств и пр.) упразднить. Поручить всем ведомствам совершенствовать свои издания, чтобы общество получало оттуда верные сведения. Редакциям официальных изданий дать право печатать казенные и частные объявления (значительная статья дохода -ПР). Составить в министерстве иностранных дел предложения о цензуре политических статей (128-29).
Доклад Головнина как бы оформляет официальную позицию министерства просвещения в отношении подготовки и проведения цензурной реформы. В нем использованы предложения обеих записок, Берте и Фукса, и, в целом, предусматривается введение карательной цензуры и передача ее министерству внутренних дел.
Исследователь Лемке, излагая содержание доклада Совету Министров, отмечает беззастенчивость и беспринципность его автора. Для «публики» Головнин говорит, что ему во многом понятны крайняя недоверчивость общества к власти, отвращение ко всякому сближению с правительством, что такие чувства являются результатом действий цензурных управлений, их желанием регламентировать прессу, подчинять ее и направлять. Он де высоко ценит труд русской журналистики, понимает тяжесть ее незаслуженных и вредных страданий. На заседаниях же Совета Министров, не публикующего своих журналов, он выступает в роли обвинителя литературы, предлагает суровые меры, направленные против нее (128-29).
В процессе подготовки цензурной реформы, по заказу Головнина, в 1862 г. составлен сборник «Исторические сведения о цензуре в России», напечатанный сравнительно большим тиражом и пущенный в общество. Там содержатся весьма критические отзывы о предварительной цензуре, о том, что она вызывала много горечи, раздражения против правительства, о необходимости ее отменить, заменить карательной, о полной ее непригодности. А в докладе Совету Министров говорится совсем иное. Поэтому Совет... с одобрением отнесся к докладу. Положительно оценил его и Валуев, радующийся скорому переходу цензуры в его руки.
Одновременно Головнин занялся подготовкой окончательного конкретного варианта нового цензурного устава, продолжая играть в либерализм и в то же время ориентируясь на правила, отнюдь не либеральные. Еще в феврале 62 г. Головнин пригласил к себе непременного секретаря Академии Наук К.С.Веселовского и много говорил ему о желании совершенно изменить основы существующего цензурного устава. Он предложил Веселовскому стать председателем в комиссии по составлению устава, которая должна быть не чиновничьей, а ученой. На самом деле «ученость» вскоре признана не нужной. 8 марта 62 г. царь одобрил состав комиссии. В нее входили статс-секретарь кн. Д.А.Оболенский (председатель), В.А.Цеэ – председатель петербургского цензурного комитета, цензор Штюрмер и другие, в основном – чиновники, мало знакомые с потребностями современной литературы и с основными началами свободы печати, специалисты по обузданию, а не поощрению (133). Перед комиссией поставлена сложная, трудно выполнимая задача, а срок дан весьма короткий. Головнин передал членам комиссии инструкцию. В ней предлагалось заняться не только пересмотром устава 28 г., но и всеми постановлениями и распоряжениями по цензуре, общими и частными; надо было решить, какие книги и периодические издания можно освободить от предварительной цензуры; следует ли это сделать для всей периодики, чтобы 278редакторы сами выбирали: либо печататься без предварительной цензуры, взяв на себя всю ответственность, либо оставаться под цензурой, но не отвечать. Обсуждался вопрос о способах внесения залогов, о специальных судах для печати. Предлагалось составить правила «для полицейского упреждения вредного направления и надзора за типографиями». При этом требовалось учитывать иностранный цензурный опыт.
Всё это должно было базироваться на некоторых обязательных основаниях, которые повторяются во всех документах о цензуре: охрана веры, православной церкви, уважения к церквям, к основным государственным законам; защита неприкосновенности верховной власти, особ императорской фамилии, нравственности, чести и домашней жизни каждого; в то же время предлагалось разрешать суждения о несовершенстве прочих законов, о злоупотреблениях и недостатках администрации, о местных нуждах, о недочетах , пороках и слабостях людских вообще; речь шла и о понимании необходимости отличать чисто ученые статьи, печатающиеся в научных книгах и журналах, от статей в периодических журналах и газетах, особенно в тех, которые читаются народом, привыкшим верить всему печатному.
Председателю комиссии дано право приглашать в нее литераторов и редакторов. В случае его желания, разрешалось подвергнуть некоторые вопросы печатному обсуждению, обратившись сначала к министру просвещения (за разрешением?). Посылая эту инструкцию, Головнин прилагал к ней ряд сведений по цензуре, обзоров и других материалов, изданных министерством. Разобраться во всем этом оказалось не легко. Царь, видимо, интересовался делами комиссии. Головнин просил Оболенского регулярно посылать краткие ежемесячные отчеты об ее работе, которая должна быть окончена в 63 г.(134-35).
В решение вопроса о цензуре впервые попыталась вмешаться общественность. Сами власти, еще в начале 61 г. года, до создания комиссии Оболенского, призвали писателей и редакторов разных оттенков высказать свое мнение о средствах улучшения положении литературы. Петербургская группа журналистов составила проект, переданный для обсуждения в Москву. Его привезли туда литераторы радикального толка Чернышевский и Елисеев, как уполномоченные Петербурга (см. в воспоминаниях Феоктистова). Предложенные петербуржцами положения москвичи сочли не совсем приемлемыми . Они поручили Каткову составить свою записку, что он и сделал. Как раз в это время министром просвещения назначен Путятин. Возник вопрос о форме и поводе подачи московских предложений. Вновь обратились к Каткову, тот передал записку Валуеву, который не обратил на нее внимания, переслал в комитет 61 г., где, видимо, на нее тоже не реагировали. Такова была судьба первого коллективного заявления русских литераторов (57-58).
Новая записка составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий, журналов и газет («Русский вестник», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «С.-Петербургские ведомости», «Время» и другие). Она начиналась с утверждения, что литература – существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати; ныне возникла необходимость привести ее дела в правильное положение; само правительство озабочено этим; оно начинает понимать, что злоупотребления печати подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. По нению авторов, Россия – страна, где свобода печати 279может быть допущена с полной безопасностью; такая свобода – конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке. Предлагается всю ответственности за напечатанное, которую делят цензор, редактор и автор. возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре (64). Записка допускала возможность целой система взысканий, вплоть до весьма строгих, до возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало; возможность зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов не дает оснований стеснять предупредительными мерами литературу, находящуюся под контролем правительства, которое в честной литературе всегда находит поддержку и опору;. чем больше дать простора печати, тем менее окажется в ней путей для тайных, бесконтрольных действий (68). Осуждается стремление вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее; нельзя даже сказать, что статья не напечатана из-за запрещения цензора; воспрещены даже многоточия; правительство как бы стыдится своих собственных распоряжений; оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой; если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре; их нужно опровергать, а не запрещать(69). В интересах России не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось возможно более разнообразных мнений (70).
Заканчивалась записка рассуждением о самом минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного Управления, по крайней мере, приняли в какой то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых(80). Беспристрастность, спокойствие, терпимость – только польза для всякого дела. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезнее объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого (80).В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном Управлении присутствовали 2-3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом(81).
Не столь уж радикально.Речь шла не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним (83). К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати. Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, всё же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати.
Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой - минимум. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу,
280хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, в весьма одностороннем виде.
Позднее, в ходе подготовки к цензурным преобразованиям, литераторам, редакторам сообщили, что министерство просвещения заинтересовано узнать их точку зрения. В январе 62 г. министр просвещения, Головнин, обратился к редакциям газет и журналов с предложением предоставить ему особые письменные мнения о желаемых цензурных преобразованиях. В результате появился ряд записок, главным образом – петербургских литераторов. Москвичи на призыв к обсуждению не отозвались, считая, что высказались в записке, поданной в 61 г. Валуеву. Кроме того они не особенно доверяли Головнину и не хотели иметь с ним дела. И.С.Аксаков говорил, что Головнин просил прислать ему записку: «Не будет ему никакого содействия, потому что нет в него веры и нет ему сочувствия» (109).