ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 19 декабрь 2009

Религия

Георгий Орлов

Святой Иоанн Златоуст

Местом рождения, воспитания и первоначальной деятельности Иоанна была Антиохия, – город, издревле любезный Христу, где немало времени и с великим успехом подвизались в проповедании Евангелия свв. апостолы Павел и Варнава, – город, "первый из всех городов украсившийся, как дивным венцом, наименованием христиан". Св. Иоанн родился около 344 года. Родители его, Секунд и Анфуса, принадлежали к лучшему антиохийскому обществу и исповедывали христианскую веру. Отец его занимал одно из почетных мест в ведомстве начальника сирийских войск. Вскоре после своего рождения Иоанн лишился отца, и единственною руководительницею его в жизни осталась мать, которая, при несчастии, ее поразившем, по своей молодости, сама, по-видимому, имела нужду в руководителе. Но Промысл, все устрояющий ко благу, даровал св. Иоанну в Анфусе не только нежнолюбящую мать, но и мудрую наставницу. Анфуса принадлежала к числу тех христианских жен, которые, по свидетельству самих язычников, были в то время опорою добронравия и истинного благочестия в христианских семействах. Слезами, увещаниями и собственным примером они отклоняли своих детей и мужей от скверн языческих и часто успевали разрушать все коварные обещания и козни Юлиана, старавшегося всех привлечь к язычеству. В молодых годах лишась своего супруга, Анфуса с покорностию Промыслу переносила свое тяжкое положение; подкрепляемая помощью свыше, она решилась не вступать вторично в брак и посвятить себя воспитанию сына. Он был для нее единственным утешением среди многих забот и горестей житейских, сокровищем ей от Бога дарованным, предметом ее попечений и пламенных молитв. Первые годы жизни св. Иоанн провел под надзором своей богобоязненной матери, и от нее получил первые спасительные уроки в христианском благочестии, которые имели сильное влияние и на всю последующую его деятельность. Анфуса старалась насадить в его сердце страх Божий, любовь к евангельскому закону и безропотную покорность судьбам Провидения. Думая приготовить сына к полезной общественной службе, она позаботилась дать ему основательное и обширное образование в различных науках. По ее распоряжению, Иоанн, достигнув почти двадцатилетнего возраста, стал слушать уроки красноречия у знаменитого в то время ритора Ливания.
Ливаний, софист, по выражению св. Иоанна, "более всех преданный языческому суеверию", всегда был жарким и деятельным приверженцем Юлиана, называл его "питомцем, учеником и сообщником духов", и превозносил его действия и сочинения против христианства. Анфуса, без сомнения, знала, какие опасности угрожают юным детям в училищах языческих. Но она хотела, чтобы от ее сына "не ускользнуло ничто хорошее, и чтобы ему ни в чем не отстать от трудолюбивой пчелы, которая со всякого цветка собирает самое полезное". В отношении к наукам, входившим в состав светского образования, Ливаний был одним из лучших наставников того времени; он много содействовал к развитию личных умственных дарований и св. Иоанна. Вообще, чрез уроки языческих наставников Иоанн обогатил свой ум познаниями в различных науках, ознакомился с образцами древнего красноречия и приобрел искусство силою слова глубоко действовать на сердце человеческое. Уже первые опыты его красноречия были таковы, что им удивлялись опытнейшие учители и судии словесного искусства. Сам Ливаний удивлялся необыкновенным успехам своего ученика и в собрании софистов с восхищением читал его речь, написанную в похвалу императору.
По окончании образования Иоанн сначала решился вступить на поприще гражданской службы, и для этой цели стал изучать законоведение, ходил в судебные места, и там защищал дела, ему вверенные. Этот род занятий давал св. Иоанну средства и случаи ближе ознакомиться с нуждами и стремлениями современного общества и приобрести новые сведения о добрых и худых свойствах человеческого сердца, но вместе с тем был опасен для молодого человека и легко мог заразить его душу любочестием, ложью и своекорыстием. Св. Иоанну, действительно, предстояла опасность увлечься мирскими страстями. Он сам говорит, что в это время его юношеская мысль часто пленялась обманчивым блеском и разнообразными удовольствиями света, что он, следуя общему обычаю, посещал театры и другие публичные зрелища, коих вредное влияние на нравственность изображал впоследствии с такою силою. Оставаясь в гражданской службе, Иоанн, при своих отличительных способностях, при обширных сведениях и необыкновенном красноречии, без сомнения, мог со временем занять одно из важных мест в государстве. Но Промысл готовил его к высокому служению для блага Церкви. Благодать Божия часто возбуждала в нем внутреннее недовольство своею жизнию и стремление к жизни тихой, посвященной духовным подвигам и размышлению о предметах Божественных. Иоанн оставил занятия по судебным делам и светскую жизнь, и "переменив одежду и поступь, направил все внимание своего духа к изучению св. писания, и начал постоянно ходить в церковь для молитвы".
Предстоятелем Церкви антиохийской в то время был Мелетий, муж высокой добродетели. Своею кротостию, правотою, своим смиренномудрием Мелетий, по словам св. Иоанна Златоустого, так привлек к себе сердца антиохийских христиан, что "при одном его имени они приходили в восторг", "и каждый из них желал дать сыну своему имя Мелетия, думая чрез святое наименование как бы ввести святого в дом свой". В лице этого-то богомудрого мужа Бог даровал Иоанну руководителя в духовном просвещении и в духовной жизни. Узнав Иоанна и приметив прекрасные качества его души, Мелетий часто приглашал его к себе для духовной беседы. Следствием этих бесед было то, что Иоанн окончательно решился посвятить себя на служение Богу. Друг Иоанна, Василий Великий, еще прежде решившийся вступить в иночество и не желавший "ни на малейшую часть дня" разлучиться с Иоанном, в ежедневных беседах с настойчивостью любви убеждал его поселиться вместе с собою и в уединении предаться подвигам монашеского жития. Св. Иоанн, всегда питавший глубокое уважение к образу жизни иноков, скоро склонился на убеждения Василия, но хотел исполнить свое намерение не иначе как с согласия и благословения своей матери: он знал, что без ее согласия его горячая любовь к матери не даст ему покоя и в уединении, и всегда будет мучить его, куда бы он не удалился. Но когда Анфуса узнала о намерении сына своего оставить ее дом для иноческой жизни, мгновенно сердце ее исполнилось тяжкою скорбию, и из глаз ее полились горькие слезы. И еще более, чем слезы, поразили Иоанна горестию трогательные слова его матери, в которых она раскрыла пред ним заботы и скорби, ею перенесенные и снова ей угрожающие по разлуке с сыном. Взяв Иоанна за руку и посадив близ постели, на которой родила его, Анфуса с рыданиями говорила ему:
– Сын мой! По воле Провидения, я недолго наслаждалась сожительством добродетельного твоего отца. Его смерть, случившаяся вскоре после болезней твоего рождения, преждевременно оставила тебя сиротою, а меня – вдовицею, со всеми горестями вдовства... Никакое слово не может изобразить бури, постигающей деву, которая недавно оставила дом родительский, и, еще неопытная в жизни, вдруг поражена тягчайшею скорбию и вынуждена принять на себя заботы, далеко превышающие ее возраст и самый пол. Но, несмотря ни на какие заботы и трудности, соединенные с моим ранним вдовством, я не захотела вторично вступить в брак и ввести другого мужа в дом отца твоего... Среди смятения меня поддерживала помощь Всевышнего. И, кроме того, я не мало получала отрады, взирая ежеминутно на твое лицо и в нем видя живой образ почившего... Ты не можешь сказать в упрек мне, что я истратила имущество, после отца тебе оставшееся, как это испытали многие другие сироты. Я сохранила его в целости, хотя не жалела никаких издержек для твоего образования. Для сего употреблена была часть из собственного моего имущества и тех денег, которые даны были мне при выходе из отеческого дома. За все сие я прошу у тебя одной милости: не подвергай меня вторичному сиротству, не пробуждай в душе моей скорби, несколько уснувшей; потерпи до моей смерти: может быть, скоро придется мне оставить мир сей. Но, доколе я живу, не оставляй моего жилища, не подвергайся гневу Божию, предавая толиким бедствиям мать свою, ничем тебя не оскорбившую. Если ты имеешь причины упрекать меня в том, что я ввергаю тебя в мирские суеты, принуждаю заниматься житейскими делами, в таком случае забудь законы природы, воспитание, привычку и все другое, и беги от меня, как бегают от коварного советника и врага. Но если я всеми мерами стараюсь приготовить тебе жизнь спокойную, удаленную от всяких забот, то это одно да удержит тебя в моем доме, если ничем другим не убеждаешься к сему. По словам твоим, ты весьма много имеешь друзей; но поверь, никто из них не доставит тебе такого спокойствия, каким пользуешься у меня, потому что никто из них не подорожит твоим благополучием столько, сколько подорожит им родная мать твоя.
Слова матери, соединенные со слезами, удержали св. Иоанна в доме отеческом. К трогательным мольбам Анфусы может быть присоединялись советы св. Мелетия, который, узнав прекрасные умственные и нравственные качества Иоанна, желал приготовить его не к уединенной жизни иноческой, но к обширной деятельности пастырской, и потому определил его чтецом в антиохийской Церкви. Вступив в число чтецов, св. Иоанн еще более сблизился с Мелетием, и в самой должности своей находил новые средства, новые побуждения к изучению св. писания и к нравственному самоусовершенствованию. Оставаясь в доме своей матери, он вел строгую иноческую жизнь. Вскоре после того, как поставлен был на степень чтеца, св. Иоанн лишился своего мудрого наставника и руководителя епископа Мелетия. Валент, нечестивый ревнитель Ариевой ереси, прибыв в Антиохию, начал преследовать православных христиан, которые не соглашались с арианами и не хотели иметь общения с ними. Одною из первых жертв его ослепленной ненависти сделался св. Мелетий, который за верность свою православию, по проискам ариан, был сослан в заточение. Та часть антиохийской Церкви, которая признавала епископом Мелетия, осталась под руководством своих пресвитеров, из коих особенно известен Диодор, бывший впоследствии епископом Тарса в Киликии. Муж "апостольской жизни", исполненный пламенной ревности к делу Божию, твердый в защищении евангельской истины, обладавший обширными сведениями, особенно в богословии, Диодор пользовался всеобщим уважением и искреннею любовию в обществе антиохийских христиан. Не имея никакой собственности, ни даже пристанища постоянного, он, в отсутствие Мелетия, ходил из дома в дом, всех ободряя, утешая и вразумляя. Во время гонений на православных он один стоял за всех, как некая "скала высокая" и несокрушимая, с силою разрушал все хитросплетения и ковы еретиков и охранял мир Церкви.
Несмотря на уединенную и скромную жизнь св. Иоанна, слава о дарованиях и добродетелях его распространилась далеко за пределы Антиохии. И скоро его душевное спокойствие было нарушено разнесшеюся в народе молвою, что его хотят поставить епископом. Св. Иоанн говорит о себе, что, как скоро услышал он об этом, страх и недоумение объяли его душу. По смирению не видя в себе ничего, что могло бы внушить предстоятелям Церкви и народу столь высокое о нем мнение, он считал себя недостойным степени епископства и боялся, чтобы его против воли не заставили принять сан епископский. Под влиянием своих расположений он твердо решился уклониться от избрания и скрылся в нагорном монастыре, находившемся не в дальнем расстоянии от Антиохии.
Пред этим Златоуста постигла было необычайная и могущая иметь роковые последствия опасность, освобождение от которой он всегда считал за знамение особенного милосердия Бога. Императорами Валентином и Валентом был объявлен самый жестокий декрет против тех, которые владели книгами с магическим содержанием. Этот декрет обладал в то время еще большею силою вследствие непреклонной строгости и жестокости, царивших в Антиохии. Обвиняемые, часто весьма произвольно, в сообщничестве с магами подвергались истязаниям и смертной казни. Солдаты были заняты тщательным обыском подозреваемых лиц и привлечением их пред судейскую трибуну. Доносчики кишели во всех углах. И не только солдаты и шпионы, но даже судьи горели желанием заслужить императорское расположение суровым и жестоким исполнением декрета. Не щадили ни пола, ни возраста. Тюрьмы не только в столице, но и в Антиохии были наполнены лицами всех классов и профессий, обвиняемыми в совершении тайных обрядов, или обличенными в укрывательстве книг, касающихся магии. В виду таких ужасов, многие уничтожали свои богатые книгохранилища, лишь бы избежать подозрения.
Когда в Антиохии господствовало подобное настроение, случилось однажды Златоусту с своим другом гулять по предместию города, в садах по берегам Оронта, вблизи гробницы мученика Вавилы. Проходя по самому берегу реки, они заметили несколько листов от книги, плывших вниз по течению. Сильно заинтересованные, они бросились за плывшими листами, в надежде извлечь их с поверхности воды. И действительно, им удалось схватить некоторые из этих листов, но каков же был их ужас, когда они увидали, что те были заполнены магическими знаками и символами, а, между тем, в этот именно момент один из солдат заметил их приближение. Что оставалось им делать с злополучными листами: спрятать у себя или бросить назад в реку? Если они оставят их при себе, солдат может произвести обыск, и открытие их повело бы к самым роковым последствиям; если бросят обратно в реку, солдат может заметить это действие, достать листы и привлечь бросивших к суду за укрывательство запрещенных книг. Полные ужаса, они колебались в выборе, что предпринять им, с быстротою молнии взвешивая и обсуждая в уме возможные последствия того или иного поступка. Наконец, они решили еще раз пустить страшные листы по реке. К счастию для них, их движение не было замечено солдатом, который, проходя мимо, не обратил внимания ни на их страх, ни на то, что они делали. Таким образом, им удалось избежать беды; но опасения Златоуста за исход были возбуждены в сильнейшей степени, и он не мог не приписывать своего спасения особому милосердию к себе Провидения.
Очень немного времени прошло между этим тревожным приключением с Златоустом и его посвящением себя монашеской жизни. Охотно подчинился он в сем правилам строгой монашеской жизни, ревностно и с непоколебимою твердостию переносил все тяжкие труды, с ней соединенные.
Вот как описывает Иоанн свою жизнь в монастыре. В полночь сам настоятель будил иноков; они тотчас вставали, оставляя сон, с чистою совестию, являясь бодрыми, с светлою мыслию, с радостию и в сердце, и на лице, так как они не обременяли себя пищею, не предавались мирским печалям и никаким заботам о житейских делах, восстав от сна, они составляли один лик и как бы едиными устами воспевали гимны Богу, славя и благодаря Его за все благодеяния, от Него ниспосылаемые роду человеческому; и никакой музыкальный инструмент не произведет той приятности, того усладительного для души согласия звуков, какую можно было услышать в пении святых мужей, раздававшемся в пустыне среди глубокой тишины. Окончив пение, они с коленопреклонением возносили молитву Богу о таких предметах, которые многим иногда и на ум не приходят, они просили у Бога не благ настоящей жизни, о которых и не думали; с воздыханиями и слезами они молились о том, чтобы им с чистою совестию и преуспеянием в добродетели окончить сию многотрудную жизнь и благоуспешно переплыть сие бурное море, и чтобы в день страшного суда и будущего пришествия Христова не услышать грозного гласа: "не вем вас". Пред рассветом они посвящали несколько времени отдохновению, дабы восстановить силы для новых молитвенных подвигов и священных песнопений, которые опять начинались с восходом солнца. После утреннего служения они пели часы третий, шестой и девятый и служение вечернее, так что весь день они разделяли на четыре части, а каждую часть освящали псалмопением и молитвословием.
Четыре года провел св. Иоанн в сообществе антиохийских монахов. Слава о великих дарованиях и подвигах его распространилась по всем областям, смежным с Антиохиею, и привлекла к нему многих посетителей. Настоятель и все благочестивые иноки монастыря, в котором жил св. Иоанн, боялись лишиться его, и, видя в нем избранника Божия и славу своей обители, без сомнения, искренно желали, чтобы он навсегда остался с ними. Но стремление к высшему, духовному совершенству, пламенная любовь ко Христу и желание скрыться от многочисленных посетителей побудили св. Иоанна оставить общество монахов и удалиться в пещеру, дабы там, в совершенном уединении и ненарушимом безмолвии, еще более укрепить свою душу в великих подвигах самоотвержения. В течение двухлетнего пребывания своего в пещере он почти все время проводил без сна, и днем и ночью стоя, или совершал молитвы, или читал слово Божие, и непрестанным бдением и трудами так изнурил свою плоть, что принужден был, для поправления сил, возвратиться в Антиохию.
Св. Мелетий, в то время снова занимавший епископскую кафедру в Антиохии, опять приблизил к себе прежнего своего ученика и собеседника и посвятил его во диакона. В 381 году Мелетий отправился в Константинополь для присутствования на втором Вселенском соборе и вскоре скончался. Св. Иоанн, питавший сыновнюю привязанность к Мелетию, душевно скорбел о его смерти, с ревностию продолжал свое служение в антиохийской Церкви и при новом епископе Флавиане, избранном на место Мелетия.
Строгая подвижническая жизнь в монастыре и потом в пещере, украсив душу Иоанна новым духовным благолепием, еще более возвысила его в глазах христиан. Народ из ближних и дальних областей стекался во множестве к Иоанну, желая видеть и слышать его, – и слова и дела св. Иоанна многих из мирян расположили принять монашество и назидали самих иноков.
В 386 году Иоанн был рукоположен во пресвитера епископом Флавианом. Вступление Златоуста в сан пресвитера было замечательным событием для Антиохии. Ариане скорбели, а православные благословляли Бога за столь сильного защитника православия. Вскоре после рукоположения во священника Флавиан возложил на Иоанна обязанность говорить поучения к антиохийскому народу. Св. Златоуст с покорностию воле Божией вступил в многотрудное служение, к которому был призван: онпроповедовал ежедневно во время постов и два, и три раза в неделю в обыкновенные дни, не считая праздников св. мучеников и особенных случаев. Православные и заблуждающиеся, иудеи и язычники, все собирались слушать его поучения. В своих поучениях св. Златоуст не оставлял ни одного заблуждения, ни одного уклонения от пути святости без обличения; но особенно вооружался против суеверия, скупости, богохульства, клятвопреступления, клеветы, гордости, роскоши и сладострастия. Суеверий в Антиохии было очень много во времена Златоуста. Он укоряет православных за то, что они, выходя из дому, наблюдали с кем в первый раз встретятся, с здоровым или больным, с бедной женщиной или знатной, – и по этой встрече определяли добрый или худой день; укорял он их и за то, что зажигали множество свечей восковых при рождении детей и этим свечам давали разные имена, чтобы потом дать дитяти имя той свечи, которая долее горела, как предзнаменование долголетней жизни. Сильно огорчали Златоуста игры, которые происходили в первый день месяца января (новый год); игры эти он называет распутными и нечестивыми, потому что занимающиеся этими играми замечают дни, гадают и думают, что если первый день года им удастся провести в удовольствии и веселии, то и весь год будет то же; затем на самом рассвете и женщины, и мужчины наполняют чаши вином и напиваются без меры.
– Счастлив будет для тебя, – говорит Златоуст, – год во всем не тогда, когда ты напьешься пьян в первый день, но когда и в первый и прочие будешь делать то, что угодно Богу.
Достойное внимания и в высшей степени памятное событие в период деятельности Златоуста в Антиохии произошло на втором году его пресвитерства. Это был знаменитый мятеж, вызванный императорским декретом Феодосия, от 26 февраля 387 г., объявлявшим новые обременительные для населения налоги, которые предназначались на уплату значительных издержек по устройству дворцовых празднеств (между прочим, по случаю десятилетнего царствования императора), на войну с западным узурпатором Максимом и на другие государственные нужды.
С целью избежать лишних расходов Феодосий даже решил заранее справить десятилетний юбилей своего царствования, приходившийся на 388 г., воспользовавшись для этого празднованием дня рождения своего старшего сына, Аркадия, и исполнением пяти лет со времени дарования ему титула Августа. Издержки в таких случаях были, действительно, огромны. Одна армия ждала подарка в пять золотых монет на каждого солдата. Страшным бременем ложилось это на императорскую казну, пополнением дефицита которой и был вызван новый налог на восточные города.
Всеобщая паника воцарилась в Антиохии по объявлении императорского декрета. Граждане всех званий, с высших до низших, стекались к церквам, взывая к божественной помощи. Низшие классы, вместе с иностранцами и забитым пролетариатом, собравшись у театра, были возбуждены до неистовства. Эта раздраженная, разгневанная толпа прежде всего, по обычаю, искала епископа, чтобы заявить ему свои неудовольствия, о которых епископы того времени по особому представлению императора имели попечение. Не имея возможности найти епископа, они вернулись к преториуму и, произведя разные бесчинства в общественных банях, совершив нападение на дворец префекта, стали разбрасывать раскрашенные портреты императора, смешивая последние с грязью и изрыгая страшные проклятия на Августа и потом, в полном безумии и ярости, сбросили с пьедесталов статуи императора и даже его горячо любимой умершей жены, Флациллы, и с бесчестием влачили их по улицам.
Возмущенная чернь еще подожгла одно публичное здание; но мятеж вскоре был подавлен префектом, вызвавшим для усмирения бунтовщиков отряд стрелков. Схваченные на месте восстания были осуждены и казнены префектом, который боялся гнева оскорбленного величества. Феодосия через курьеров известили и о возмущении, и о поругании, лично ему при этом нанесенном.
Но прежде чем масса могла опомниться от этого неистовства, как ее уже охватил ужас при мысли о гневе императора. Наступившее паническое отчаяние было страшнее безумной ярости. Гнетущая тишина воцарилась по всему городу.
Неизвестность пригнетала более, чем какая бы то ни была страшная действительность. Форум был покинут, школы не посещались, театры пустовали; всякий с подозрительным страхом смотрел на другого; высшие классы покидали город, философы уходили, учащаяся молодежь бежала. Вскоре из Константинополя пришли известия: император постановил отнять у города все привилегии, митрополией Сирии объявить Лаодикию и сравнять с землею их возлюбленную Антиохию.
После этого пораженные тем, что готово было совершиться и что ранее давило лишь неопределенным ощущением ужаса, даже ни разу доселе не переступавшие церковного порога теснились теперь в старой Антиохийской церкви, получившей это название оттого, что она стояла в более древней части города, вблизи Оронта, приведенные сюда страхом, и возносили молитвы и мольбы, звучавшие для них так ново и странно. Тогда-то ораторский гений Златоуста, как и его благочестие, явились во всем блеске. В течение недели он хранил молчание, но к концу этого времени обратился к народу со словами увещания и успокоения.
Он живо рисует перед ними их обычные грехи – роскошь, самоугождение, богохульство, клятвы и, чтобы побудить их к покаянию, объявляет милосердие Божие тем, кто с сокращенным сердцем повержется пред Ним в смирении. Все же слезы их и скорбь будут тщетны, если они не принесут истинных плодов покаяния, именно, если не укрепятся в добре и святой жизни.
Когда слушатели громом рукоплесканий приветствовали его слова, он в негодовании вскричал, что церковь не театр, куда они приходят только для наслаждения и забавы, но что истинный предмет его забот составляет их духовное воспитание и их преуспеяние в жизни и деятельности.
– Что мне нужно, – спрашивает он, – в этих аплодисментах, криках одобрения, шумных выражениях восторга? То было бы мне наградой, если бы вы все, что я говорил, обнаруживали в своих поступках. Тогда я был бы счастлив, как бы все не восторгались, но с полной готовностию исполняли слышанное от меня.
Между тем, епископ Флавиан оставил город, чтобы лично перед императором ходатайствовать в его защиту. В то время он был уже в преклонных годах, слабость и болезнь причиняли ему страдания; его единственная сестра – предмет его нежной привязанности – лежала на смертном одре. Была зима, и еще тяжелее было это путешествие для такого престарелого и слабого человека, как епископ, когда нужно было совершить более 800 миль в самое суровое время года.
– Я твердо уверен, – говорит Златоуст в третьей беседе, – что надежда наша оправдается, потому что Бог не презрит такого усердия и попечения и не допустит, чтобы Его служитель возвратился без успеха. Я знаю, что как только он явится перед нашим благочестивым царем, и тот его увидит, то одним своим видом он будет в состоянии тотчас укротить гнев, потому что у святых не только слова, но и самые лица исполнены духовной благодати. Он в самом времени найдет нам защиту, укажет на святую Пасху, напомнит о времени, в которое Христос отпустил грехи всей вселенной, убедить его подражать Господу, приведет ему на память и притчу о тысяче талантах и ста динариях. Затем объяснит, что преступление совершено не целым городом, а несколькими лицами – иностранцами и пришельцами; что было бы несправедливо за безрассудство нескольких человек разорить столь великий город и казнить неповинных ни в чем. Это и больше этого скажет епископ с великим дерзновением, и царь будет внимать этому; один человеколюбив, другой тверд в вере; так что и та и другая сторона подает нам благие надежды. Но будем надеяться на милосердие Божие еще более, чем на твердость нашего учителя в вере и человеколюбие царя. Ибо город наш любезен Христу и по добродетели ваших предков и по добродетели вас самих.
Многие виноватые в мятеже были схвачены и, после произнесения приговора императорским судьею города, преданы казни. Это еще более усилило панику. Граждане большими толпами в страхе покидали город и удалялись на соседние горы; страх был так велик и безумен, что можно было ожидать поголовного выселения жителей из осужденного города. Из Константинополя, к тому же, приходили печальные слухи о том, что намеревался предпринять император, и эти слухи уже обращались в действительность в их возбужденном тревогою воображении.
В это время влияние Златоуста на народ сказалось во всей силе. Он не оставлял своего поста. Воскресенье за воскресеньем, день за днем, его можно было видеть в церкви прилагавшим все усилия к тому, чтобы успокоить объятых унынием жителей и убедить их не покидать города. Он представлял им в пример ап. Павла, заключенного в темницу и готового принять за своего Учителя не только страдания, но и смерть.
– Но дай мне, – говорит он, – быть похожим на Павла, и я никогда не стану бояться смерти. А что тебе, человек, препятствует сделаться подобным Павлу? Разве он не был беден? Не был делателем палаток? Не был простым человеком? Если бы он был богат и благородного происхождения, – бедные, призываемые им к подражанию ему, конечно, могли бы отговориться бедностию, но теперь ничего такого ты не можешь сказать, потому что этот человек был ремесленник и ежедневными трудами снискивал себе пропитание. К тому же ты в детстве наследовал от родителей благочестие и с первых лет был напитан св. писанием, а он был богохульник, и гонитель, и оскорбитель, и разорял церковь. Но, несмотря на это, так внезапно изменился, что силою своей ревности превзошел всех и так вопиет: "подражатели мне бывайте, якоже и аз Христу". Он подражал Господу, а ты не подражаешь и собрату, ты, который от юности воспитан в благочестии, тому, кто уже впоследствии изменился и принял веру?
Флавиан не успел предупредить посольства вестников императорского гнева. Пред прибытием епископа в Константинополь Феодосием были посланы в Антиохию уполномоченные для объявления указа. Их было двое, Цезария и Геллебик. Уполномоченные поспешно приступили к исполнению возложенного на них поручения. Была половина Великого поста. Рыдающей толпе они объявили, что их город лишается всех привилегий, что их бани, где они предавались неге, их театры, в которых они наслаждались, и все места общественных увеселений, составлявшие их гордость, – все это теперь прекращало свое существование. Виновные были отысканы и заключены в тюрьмы; лица высших сословий в оковах были ведены по улицам города к зданию суда; список обвиненных был велик.
Около этого времени сошли с своих горных уединений монахи, чтобы ходатайствовать за город, "когда он уже окончательно был подавлен и готов был погрузиться в волнах, чтобы совершенно и навсегда погибнуть" (Бес. XVII). Странным должно было представляться, когда эти одичавшие отшельники в неуклюжих и грубых одеждах, в течение многих лет не выходившие из своих келий, даже ни на один собор (говорит Златоуст), покинули свои пещеры и хижины, как только заметили надвигавшуюся на город тучу. Один из этих монахов, по имени Македоний, человек неученый, но просвещенный Святым Духом, схватил одного из уполномоченных за мантию, когда те однажды ехали к трибуналу, и попросил их спешиться. Они первое время колебались, но, услыхав, кто это был, повиновались и обняли его колени. "Скажите императору, мои возлюбленные, что он не только император, но и человек; что, будучи человеком, он господствует над теми, кто имеет общую с ним самим природу, и что человек сотворен по образу Божию. Пусть же он запретит такое немилосердное и жестокое истребление подобий Божиих. Пусть он подумает о том, что вместо одного разбитого изображения мы легко можем произвести несколько; но что совершенно вне его власти – восстановить хотя бы один волос умерщвленных жертв".
Уполномоченных поразило выражение, с которым Македоний произнес это, хотя они ничего не поняли из сказанного им (он говорил по-сирски); когда же его слова были переведены им на греческий язык, они согласились с тем, что один из них должен идти к императору, рассказать ему о положении дел в Антиохии и ожидать дальнейших распоряжений.
Таким образом, воззвание монахов не было тщетно. Окончательное приведение приговора в исполнение было отложено. Цезарий сам отправился в Константинополь, имея при себе письмо с ходатайством о помиловании, подписанное монахами.
Златоуст в высшей степени был восхищен мужеством монахов, поведение которых он противопоставлял малодушию цинических философов Антиохии, которые, при наступлении опасности, покидали город, спешили прочь от него и скрывались в пещерах.
Снова мы видим Златоуста распространяющим утешение и ободряющим измученный народ.
– Истинная слава Антиохий, – убеждает он их, – заключается ни в ее банях, ни в театрах, ни в публичных зданиях, ни в том, что она "столица Сирии", но в том обстоятельстве, что ученики здесь впервые были названы христианами, и что их подвиги любви к голодающим иерусалимлянам прославляются и доселе. Благочестие жителей составляет истиннейшую славу города. Все подобные качества, какими она, кажется, обладает, сделают ее митрополией не на земле, но на небе (Бес. XVII).
Но скоро произошла перемена обстоятельств. Тучи рассеялись. Горизонт становился светлее. Тьма ночи исчезла, и радость пришла с утренней зарею.
Посещение Флавианом императора не осталось бесплодно. С величайшей ревностию обратился он к Феодосию, моля его о помиловании возлюбленного города и народа. Он выставлял перед ним всю красоту прощения; говорил, что ни одно наказание так не сурово, как незаслуженная милость; решительно объявил, что никогда не возвратится к своему народу, если не будет даровано благоволение, какого он добивается; признавался в позорной неблагодарности граждан, которые получили от императора столько милостей, но теперь уже не смеют обратиться ни к кому за помощью, и являются предметом презрения для всего света; уверяет, что ни его кротость была причиной мятежа, но что и иудеи и язычники всегда относились к ней с уважением, и наконец напоминает императору, что есть на небе Учитель, Который и милосерд, и справедлив. Его мольбы восторжествовали, гнев императора миновал: город был спасен от разрушения и гибели.
Император, как мы узнаем из двадцать первой беседы Иоанна, был растроган до слез и "постановил решение, украшающее его честию более диадемы". Но что же произошло?
– Как, – говорил он, – может ли быть что-нибудь удивительного и великого в том, если мы смягчим наш гнев против тех, которые дерзнули нас оскорбить, мы, которые тоже люди, когда Господь вселенной, пришед на землю и соделавшись рабом ради нас, распинаемый облагодетельствованными Им, молил Отца о прощении Своим мучителям, говоря:
– Отпусти им, ибо не знают, что творят.
Что удивительного, если и мы простим своих сорабов?
Зима окончилась. Флавиан послал с курьером милостивое письмо императора, чтобы граждане возможно скорее получили радостное известие, чего желал и сам Феодосий. В начале весны Флавиан возвратился из Константинополя, так что мог принять участие в радостном праздновании Пасхи вместе с освободившимся от бремени страха паствою и народом.
Антиохия изменилась: богатые и бедные, великие и малые, – все благословляли милосердие Божие, спасшее их от гибели; все беспорядки города прекратились; православные сделались более благочестивыми. Но это было только временно, а затем все пошло прежним порядком и Златоуст не переставал обличать своих сограждан. В своих беседах он преследовал клеветников, злоязычников, ненавистников и мстительных, убеждал своих сограждан жить в мире и согласии. Впрочем, деятельность Златоуста состояла не в том только, чтобы обличать, но он возбуждал также к подвигам добродетели, к делам благочестия и милосердия, к любви, к терпению; он в своих беседах внушает веру в Бога, уважение к св. Церкви, прилежное чтение св. писания, частое употребление знамения креста, ежедневные молитвы, молитвы прежде и после обеда, обучение и попечение о детях, память о смерти, призывание святых, благоговейное поклонение святым и их мощам, подражание их добродетелям. Поучения свои Златоуст говорил просто, вразумительно, чтобы все могли понять. В одно время св. Иоаннпроповедовал гораздо красноречивее, чем всегда; ученые и знатные люди наслаждались его речью, но простая женщина сказала Иоанну:
– Учитель духовный, Иоанн Златоустый, ты углубил кладезь св. учения твоего, и ум наш не может доставать.
С этого времени Иоанн и получил название Златоустого и всегда старался говорить просто и понятно. Слушатели, когда говорил Златоуст, нередко проливали слезы, а иногда, сокрушаясь о своих грехах, ударяли себя в голову, приходили в страх при мысли о наказании за грехи; нередко случалось, что они прерывали его речь, и храм оглашался многочисленными возгласами: "Златоуст, уста золотые, уста золотые!"
Заботы и отеческое попечение Златоуста о своей пастве не остались без награды. Бог благословил его труды. Несмотря на беспорядки, обычные большим городам, в Антиохии праздничные и воскресные дни проводились с надлежащим торжеством: воспевалась хвала Богу в церквах, божественная литургия совершалась неопустительно, семейная жизнь благоустроялась; многие из родителей, желая научить детей благонравию и благочестивой жизни, отсылали детей своих к пустынникам, жившим в горах. Св. Златоуст был душою, радостию, жизнию Антиохии.
В 397 году скончался архиепископ константинопольский Нектарий. По смерти его стали заниматься избранием и назначением ему преемника. Много было предложено лиц, достойных этой кафедры; но граждане Константинополя умоляли императора найти на епископскую кафедру человека, сведущего в св. писании и способного назидать других святостию своей жизни. Министр императора Аркадия Евтропий указал государю на Иоанна Златоуста, святость жизни и проповедничество которого известны были повсюду. Как только было указано на Иоанна, все – народ и духовенство – единогласно избрали его. Народ был в чрезвычайной радости по случаю этого избрания, но недоумевали, как привести в исполнение этот выбор, потому что знали глубокое смирение этого святого мужа, по которому он мог отказаться от такого сана; с другой стороны, не знали, как взять его из Антиохии, из его любимого города и отечества, не возбудив всеобщего ропота, или даже восстания в народе, который смотрел на св. Иоанна, как на своего мудрого наставника, как на заступника и утешителя во время бедствий. В таких обстоятельствах признано было необходимым похищение: Златоуст тайно, и сам не зная зачем, был отвезен послами императора в Константинополь. Здесь с нетерпением ждали нового пастыря, чтобы рукоположение совершить с большею торжественностью. Император созвал собор, на котором был и патриарх александрийский Феофил. Этот последний старался препятствовать избранию Златоуста, потому что желал видеть на константинопольской кафедре своего любимца, некоего пресвитера Исидора. Но император, весь двор и народ так сильно желали иметь Иоанна своим пастырем, что Феофил не мог сопротивляться. Весь город радовался, но Златоуст скорбел о случившемся. Сначала он жаловался на насилие, сделанное ему, на слабость сил своих, на свое недостоинство, но когда увидел, что ни слезы, ни возражения его не приносят никакой пользы, покорился избранию епископов, в действиях которых он видел определение Божие, и со смирением и благоговением принял посвящение 26 февраля 398 года.
Первою заботою новопоставленного архиепископа было исправление духовенства. Клир церковный, особенно же в самом Константинополе, отличался многими дурными наклонностями. Так, многие духовные лица были в высшей степени сребролюбивы, другие были заражены страстию к роскоши: приобретали богатые поместья, носили богатое платье, имели изысканный стол; иные предавались пиршествам не только в своем доме, но часто являлись на пиры в дома знатных лиц.
Против таких болезней духовенства сильно восставал св. Иоанн Златоуст. Особенно сильно огорчало святого архипастыря честолюбие духовенства. В константинопольском клире было много лиц, которые стремились к получению высших иерархических степеней: низшие клирики искали священства, а пресвитеры простирали свои замыслы на сан епископский. Обличая таковых честолюбцев в частных беседах, Златоуст вразумлял их и при общественном собрании – в церкви.
– Домогаемся епископства, как начальства мирского, – говорил он в одной из своих бесед на книгу Деяний апостольских, – и, ища славы и чести у людей, погибаем пред Богом. Что пользы в такой чести? – Не очевидно ли, что она – ничто. Когда родится в тебе желание священства, представь себе геенну, представь, какой дашь там отчет. Представь с одной стороны жизнь беззаботную, с другой – тяжесть мучения. Если согрешишь, живя сам по себе, то не потерпишь такого наказания, а если согрешишь, будучи священником, то погиб ты.
Но где не действовали ни увещания, ни убеждения, там св. Иоанн для искоренения зла употреблял решительные меры и подвергал непослушных церковным наказаниям. Некоторых из клира, уличенных в тяжких преступлениях и пороках, лишал он степеней и даже отлучал от Церкви.
Изобличая подчиненных ему духовных лиц, св. Иоанн подавал им живой пример скромности и простоты в собственной жизни. Имея самую простую одежду, пользуясь самою простою пищею, он хотел видеть ту же простоту и во всем его окружающем. Нектарий оставил ему богатую мебель и различные комнатные украшения, но смиренный архипастырь все это продал и заменил вещами самыми простыми и необходимыми. Простота и скромность его жизни, удивительный порядок в распоряжении имуществом церковным составили весьма значительные суммы на вспоможение бедным и больным. Он не только улучшил больницу, с давних времен существовавшую в Константинополе, но и основал несколько других, которые вверил надзору четырех священников, известных по своему благочестию. Как и в Антиохии, св. архипастырь вооружался постоянно в своих проповедях против общего развращения нравов, против злоупотребления богатством, чрезмерной роскоши в одежде и домашнего убранства, вообще против всех пороков, которые служили разрушительным ядом для общества. С особенным красноречием и убедительностью говорил св. Златоуст, когда касался в своих беседах цирка и театров. В его время сцена была, можно сказать, училищем самой возмутительной безнравственности; там слышались слова и раздавались песни самые бесчинные; актеры и актрисы являлись на сцене почти обнаженные; их костюмы, походка, телодвижения – все непреодолимо возбуждало страсти.
"В театре, – говорил Златоуст, – слушатель тотчас воспламеняется огнем нечистой любви. Если мало взора блудницы зажечь сердце, то голос ее влечет в погибель... и не только голос и взор, но и самые одежды блудниц приводят в смущение жителей... В театре, когда посмотрят на блудницу в золотом уборе, бедный станет плакать и рыдать, видеть, что жена его не имеет ни одного из сих украшений; а богатые после такого зрелища будут презирать и отвращаться своих супруг. Как скоро блудница представит жителям и одежду, и взор, и голос, и поступь, и все, что может возбудить любострастие, они выходят из театра, воспламененные страстию, и возвращаются домой уже пленниками. Отсюда происходят обиды, бесчестия, вражды, брани и каждодневные случаи смертные, и жизнь – не жизнь такому пленнику. Жена ему уже не мила, дети не по прежнему любезны, весь дом приходит в беспорядок; самый свет солнечный для него кажется несносным.
На сколько укоренилась в жителях Константинополя страсть к театру, видно из следующего обстоятельства. В начале второго года епископства св. Иоанна Златоуста, в среду Страстной недели, в окрестностях Константинополя разразилась ужасная буря. Испуганный народ бежал в храмы умолять Бога о помощи. Св. Иоанн назначил общественное молебствие и крестный ход. Но лишь только беда миновала, народ забыл Бога и в Страстную пятницу отправился на конское ристалище, а на другой день – в театр. Св. архипастырь был так поражен этим поведением граждан константинопольских, что даже в торжественный день св. Пасхи вместо приветственного и радостного слова обратился к народу со строгими обличениями.
– Сносно ли, стерпимо ли это? – взывал св. пастырь. – Вам самим на вас же хочу жаловаться. После продолжительных бесед и наставлений иные из вас, оставив меня, устремились смотреть на ристание коней и предались такому неистовству, что целый город наполнили воплями и бесчинными криками, побуждающими к смеху, или, лучше сказать, к слезам. Тогда, сидя дома и слыша раздающиеся голоса, страдал я более обуреваемых в море. Как те, в крайней опасности от волн, ударяющих в стены корабля, пребывают в страхе, так и для меня поразительны были несносные эти клики; поникнув в землю, закрывал я себе лицо, а, между тем, одни срамили себя вверху, другие внизу рукоплескали возницам и кричали громче первых. Что скажем, чем оправдаемся, если какой чужеземец предстанет с обвинением и спросит: это ли город апостольский, приявший в себе такого учителя? Это ли народ христолюбивый – зрелище не лицедейное и духовное? Не почтили и того дня, в который предложены для поклонения знамения спасения рода нашего. В пяток, когда Владыка твой распят был за вселенную, принесена великая жертва, отверст рай, разбойник введен в древнее отечество, разрешена клятва, истреблен грех, прекращена долговременная брань, совершено примирение Бога с человеками, – в этот день, оставив церковь, духовную жертву, собор братий, презрев досточтимость поста, ты, пленник диавола, отведен был на это позорище. Стерпимо ли, сносно ли это?
После сего Златоуст с глубокою скорбию напоминает жителям Константинополя о недавно угрожавшем им Божием гневе, едва отвращенном общественными молениями.
– Как же нам умилостивить Бога? Как умиротворить Прогневанного? Три тому дня, как проливной дождь все уносил, из уст земледельцев, так сказать, вырывал пищу, к земле приклонял разботевшие класы, и все повреждал чрезмерным избытком влаги. Тогда были молебствия и молитвословия, весь город наш, подобно потоку, устремился к апостолам. И, не устрашившись грозных событий, не вразумившись величием апостольских преуспеяний, вдруг, по прошествии одного дня, ты скачешь и вопишь, нерадя о душе своей, пленяемой, влекомой страстями? Не знаешь разве, что Бог потребует у нас отчета за каждый день нашей жизни, на что употребили оный? Что скажем? Чем оправдаемся, когда потребуется у нас отчет и за этот день?
Прошло около четырех лет со времени вступления св. Златоуста на константинопольскую кафедру. Его труды не остались без благих последствий. Духовенство было устроено, ереси стеснены, бедные больные снабжены посильным вспоможением, господствовавшие страсти в обществе теряли прежнюю силу, и, как выражается Палладий, любители народных зрелищ, благодаря неутомимой ревности и увлекательному красноречию св. Златоуста, перестали ходить в театры – в эти училища диавола, и вместо того с радостию посещали храмы Божии. Вообще, Константинополь совершенно изменился. Но такие мудрые преобразования не могли совершиться беспрепятственно: ревность святого архипастыря к истреблению нравов возбудила против него множество врагов во всех слоях общества.
Между враждовавшими против него епископами первое место занимал Феофил александрийский, завидовавший св. Златоусту и досадовавший на него за то, что не успел воспрепятствовать его посвящению в епископа. Между священниками и диаконами вооружались против него люди корыстолюбивые, люди с буйным характером, – вообще все те, для которых чистая жизнь и благочестивый пример св. Златоуста служили укоризною и пороки которых подвергались обличению ревностного архипастыря. В числе врагов святителя были некоторые из благородных и богатых женщин, которые своим богатством содействовали врагам святителя. Все эти лица, ненавидевшие Златоуста, изыскивали случаи, чтобы его оклеветали. Скоро они нашли себе сильную союзницу в лице императрицы. Евдоксия, жена императора Аркадия, была женщина необыкновенно сребролюбивая, и в то же время гордая и раздражительная; она наполнила свой двор доносчиками, которые клеветали на невинных людей, захватывали имения богатых по смерти их, не взирая на обиду детей и других законных наследников. А св. Иоанн постоянно восставал против сребролюбия в народе, а потому беседы его против сребролюбия и жестокости властелинов болезненно раздражали императрицу. Враждебные Златоусту епископы пользовались всяким случаем, чтобы возбудить императрицу против Златоуста. А так как не находилось ничего достаточного к обвинению, то они стали внимательно следить за его поучениями, имея в виду заметить что-либо к его осуждению.
Святой Златоуст в одно время сказал слово, в котором порицал всех вообще женщин за их хитрый и гордый нрав. Поняли это слово так, что Златоуст в нем намекал на императрицу, и донесли ей об этом. Императрица по этому поводу жаловалась императору и говорила, что если Златоуст оскорбляет ее, то, значит, оскорбляет и его. После этого события Евдоксия окончательно вооружилась против Златоуста, что доставило радость его врагам. Епископы, священники, диаконы и все вообще недовольные воспользовались этим случаем, чтобы соединиться и разом, со всею силою непримиримой ненависти, напасть на неустрашимого обличителя их пороков. Скоро составилось нечестивое соборище; нужен был только случай, чтобы исторгнуть святого епископа из среды любящей паствы. Этим случаем был приход в Константинополь монахов, изгнанных из пустыни Феофилом, патриархом александрийским.
Феофил, желавший некогда поставить на константинопольский престол вместо Златоуста Исидора, теперь гневался на него, и вот по какому поводу: одна богатая и благочестивая вдова дала Исидору тысячу золотых монет с тем, чтобы он на эти деньги купил разную одежду для бедных вдов и сирот; но вместе с тем просила его, чтобы он ни в каком случае не давал их Феофилу, так как она боялась, что Феофил, любя постройки, употребит деньги на них и таким образом не исполнит ее просьбы и оставит бедных без помощи. Исидор исполнил просьбу вдовы: раздал платье бедным. Вскоре Феофил узнал об этом и сильно рассердился на Исидора за то, что он не отдал ему денег. Феофил выдумывал на Исидора клеветы, подкупил лжесвидетелей против него, и Исидор был осужден и отлучен от св. таин. Лжесвидетели скоро раскаялись и говорили, что они ложно показали на Исидора, по наущению Феофила. Исидор, боясь за свою жизнь, недолго оставался в городе; он ушел в Нитрийскую пустыню, где провел свою юность. Его приход привлек и на пустынников гнев Феофила. Он ложно обвинил пустынников, будто они неправильно мыслят о Боге, созвав из своих епископов собор и произнес на них отлучение от Церкви. Монахи хотели найти защиту против Феофила в Константинополе, куда и прибыли. Иоанн Златоуст принял их, как того требовала христианская любовь, позаботился об их содержании в Константинополе, но до церковного общения, т. е. до причащения, не допустил, в силу церковных правил, как осужденных александрийским епископом. Он писал Феофилу о том, что пришедшие в Константинополь монахи право мыслят о Боге. Монахи, между тем, представили множество обвинений против Феофила императору: они просили передать дело на суд константинопольского столичного епископа.
Феофилу было послано приказание явиться в Константинополь. Но он счел за лучшее явиться не подсудимым, а судьею. Вступив в сношение с врагами Златоуста и созвав епископов разных городов, в числе которых были и низложенные Златоустом, он прибыл с ними в Константинополь для составления собора с целью суда над Златоустом. Отказавшись от гостеприимства Златоуста, он остановился в одном из царских домов.
Он не хотел даже ни видеться с Златоустом, ни говорить с ним, ни участвовать с ним вместе в молитвах. Святой Иоанн неоднократно посылал просить к себе Феофила, чтобы объясниться с ним о причине неудовольствия, но у Феофила далеко не было такой кротости и миролюбия, как у св. Иоанна. Феофил всячески старался низвергнуть Златоуста с кафедры. Для этого он старался сначала сойтись с его врагами, чтобы иметь в них себе поддержку. К этой цели он подходил всеми путями. Придворным и другим знатным лицам в Константинополе он сыпал деньги щедрою рукою; людей сластолюбивых он угощал пышными обедами; одних обольщал льстивыми словами, другим обещал высшие почести. Феофилу в этом случае помогали Севериан, епископ габальский, Акакий, епископ беррийский, и Исаак, епископ исаврийский.
Враги Златоуста боялись составить собор в Константинополе, опасаясь народа, любившего святителя. Поэтому обвинители составили собор в местечке, называвшемся "Дуб", и послали звать св. Златоуста для оправдания во взводимых на него обвинениях. Но св. Иоанн, видя в судьях своих одних врагов, не пошел к ним, требуя Вселенского собора для суда над собою. Собор, составившийся в Константинополе из 40 епископов для защиты Златоуста, отправил от себя трех епископов и двух пресвитеров святой жизни сказать Дубскому нечестивому собору, что никакой епископ не может быть судим вне своей епархии, и что их собор многочисленнее и большей важности, ибо он состоит из 40 епископов, между которыми находятся пять митрополитов. Но как скоро посланные епископы объявили свое мнение на соборе Дуба, то этот последний пришел в такое неистовство, что одного из посланных епископов подвергли биению, у другого истерзали одежды, а третьему повесили цепи железные, которые готовили св. Иоанну.
Узнав об этом, св. Иоанн решительно отказался явиться на собор, вторично требуя для суда над собою Вселенского собора. Так как Златоуст четыре раза отказывался явиться на собор, то враждебные ему епископы, не приписывая ему никакой вины кроме той, что он не явился на собор, низложили его. Определение собора было послано на утверждение императору, который, не читая делопроизводства о св. Иоанне, и даже не видав его, дал повеление сослать св. архиепископа в заточение. Лишение Иоанна епископской кафедры уже вечером было известно народу, и произвело смятение в нем.
Народ целую ночь стерег церковь, чтобы из нее не увлекли Златоуста, а людей, назначенных для отведения Иоанна в ссылку, не допустил до него. От царя вышел другой указ, повелевавший состать Златоуста как можно скорее. Златоуст, опасаясь, чтобы из-за него не вышло мятежа, и враги не выдумали на него обвинения в неповиновении царю, и чтобы не подвергнуть народ наказанию за возмущение, вознамерился скрытно от народа предать себя в руки чиновника, которому поручено было отвести его в ссылку. Желая проститься с любезною своею паствою, он сказал народу беседу, в которой старался внушить ему терпение и покорность воле Промысла Божия.
На третий день после своего осуждения, после полудня, он тайно от народа предал себя в руки чиновника и ночью на корабле перевезен был в Пренесту в Вифинии, место, назначенное для его ссылки. Лишь только разнеслась молва об удалении св. епископа, весь народ пришел в сильное негодование. Феофил прибыл было для успокоения народа, но так как все видели в нем виновника постигшего их бедствия, то отовсюду слышались крики негодования и проклятия, даже самая жизнь его могла быть в опасности, если бы не охранялась вооруженною силою. В народном крике выражался ропот не только против Феофила, но и против царя. Многочисленными толпами народ переходил из церкви к площади, с площади к царскому дворцу. Но вот наступила ночь, небо покрылось черными, мрачными облаками, море кипело. Всеобщий страх овладел жителями города, все ждали чего-то ужасного; и вот среди мрака ночи вдруг всколебался город от сильного землетрясения. В этом землетрясении все видели казнь Божию за несправедливо осужденного, невинного епископа, почему со всех концов города неслись страшные крики:
– Это казнь неба. Горе нам. Погибли мы, если св. епископ не будет возвращен.
Царица, устрашенная землетрясением и воплями народа, упросила императора возвратить Златоуста, и на рассвете отправила к нему письмо, в котором, уверяя, что она невинна, что уважает его, просила возвратиться. Лишь только разнесся слух в народе о возвращении любимого пастыря, в бесчисленном множестве устремились к нему навстречу мужчины и женщины, и старики и дети, богатые и бедные; духовенство, предшествуемое многими епископами, явилось у пристани и ожидало страдальца святителя с зажженными в руках свечами. Выйдя на берег, Златоуст не хотел вступать в город прежде суда большого собора. Народ снова предался ропоту, снова послышались ругательство и проклятия на врагов Златоуста.
Видя и слыша все это, св. Иоанн покорился необходимости и, сопровождаемый многочисленным собранием жителей, с торжеством вступил в город, а затем – в церковь, и даже сказал поучение. Чрез несколько дней Иоанн просил императора, чтобы он велел собрать многочисленный собор, на котором бы могли быть рассмотрены несправедливые обвинения Дубского собора против него и пред лицом всех – показать его невиновность. Вскоре составили собор из 60-ти епископов, при чем из бывших врагов Иоанна никто не явился. Этот собор признал невинность Златоуста и осудил нечестивый собор Дубский и его обвинения против Златоуста.
Спустя два месяца, по возвращении Златоуста, Евдоксия заявила притязание на небывалую для императриц почесть – сооружение особой колонны, увенчанной серебряным ее изображением, на самой важной площади столицы, около церкви св. Софии. Это необузданное честолюбие Евдоксии возбудило даже негодование на западе, и Гонорий счел своим долгом предостеречь своего брата Аркадия от подобного нарушения древних обычаев; но Евдоксия ничего не хотела знать и колонна с ее серебряной статуей на вершине была поставлена при всевозможных торжествах и ликованиях. Вследствие близости колонны к церкви, шум этих непристойных торжеств с языческими церемониями и плясками делал невозможным самое богослужение, и так как они продолжались несколько дней, то святителю не могло не показаться все это явным и даже намеренным оскорблением святыни. Сначала он хотел чрез префекта устранить это кощунство; но когда префект не оказал ему в этом отношении никакого содействия, то он произнес резкую обличительную беседу, которую, по свидетельству историков, начал знаменитыми словами:
– Опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять рукоплещет и пляшет, опять главы Иоанновой ищет.
Доносчики и враги Иоанна не преминули с злорадством довести об этом до сведения царицы, истолковав эти слова в том смысле, что в них она сравнивается с Иродиадой, и Евдоксия пришла в полное неистовство, с плачем жаловалась царю на нанесенное ей оскорбление и требовала, чтобы вновь был созван собор для низвержения невыносимого для нее иерарха. К Феофилу полетело от нее письмо, в которых она умоляла его вновь приехать в Константинополь и докончить низвержение Иоанна.
Тот, конечно, рад бы был исполнить просьбу царицы, так совпадающую с его собственным желанием, но полученный им раньше урок, когда он едва не побит был камнями от народа, заставил его быть поосторожнее, и он, не желая вновь подвергать себя опасности, отправил вместо себя трех епископов-заместителей, снабдив их необходимыми наставлениями. Опять составился собор почти из тех же епископов, которые заседали и при "Дубе", и, конечно, произнес новое осуждение на Иоанна. Иоанн был объявлен низвергнутым и это постановление утверждено императором.
Таким образом, над главою многострадального Иоанна опять разразилась громовая туча: он опять был в опале и извержен из своего сана. Наученный горьким опытом из прежнего случая, император, однако, опасался теперь прибегать к насилию над низвергнутым святителем и хотел заставить его удалиться добровольно, стараясь при всяком случае доказывать ему, что он больше не архиепископ и незаконно занимает престол. Так в праздник Рождества Христова 403 года император не хотел принять от него св. причастия. В таком неопределенном положении дело оставалось до самой Пасхи. Наконец, царь, наущаемый Евдоксией, которая не давала ему покоя, пока еще оставался на своем престоле ненавистный ей святитель, порешил к светлому празднику Христову совсем удалить Иоанна и послал ему приказ оставить Церковь. Св. Иоанн, исполненный сознания своей правоты и пастырского долга, отвечал, что он не оставит Церкви, которая вверена ему Христом Спасителем, чтобы не понести ответа за самовольное оставление ее. Пусть изгонят его силою и тогда на него не падет вина эта. Царь заколебался от такой стойкости святителя; но, видя над собой неумолимую тиранию Евдоксии, порешил так или иначе покончить с этим тяжелым делом. Придворному сановнику Марину поручено было силою удалить Иоанна из церкви, где он уже готовился совершить св. крещение над 3000 оглашенных.
Сановник исполнил приказ с полицейскою точностью, и светлый праздник был омрачен безобразными сценами дикого насилия. Силою ворвавшись в церковь, полуварварские воины, под начальством язычника Луция, начали беспощадно громить все, предаваясь всяким буйствам и грабежу. Те, кто пытался защитить святителя, были избиты, духовенство выгнано из храма и даже полураздетые оглашенные, уже приготовившиеся для крещения выгнаны были на улицу, евхаристия осквернена, и освященные сосуды ограблены. Мерзость запустения водворилась на месте святе, и до глубины души огорченный святитель был заключен в патриаршем доме, где он и оставался еще два месяца под домашним арестом. Вокруг патриаршего дома стали появляться подозрительные и темные личности, которые прямо покушались на жизнь святителя. У ворот патриаршего дома схвачен верным Иоанну народом один мнимобесноватый, у которого оказался спрятанным кинжал, припасенный с преступною целию. В другой раз обратил на себя внимание какой-то раб, который в необычайном волнении и торопливо пробирался к патриаршему дому.
Заподозрив его в злом умысле, кто-то задержал его и спросил, что он так торопится, а тот, ничего не отвечая, ударил его кинжалом. При виде этого другой вскрикнул от ужаса, а он и его ударил кинжалом, а потом и третьего, подвернувшегося под руку. Поднялись крики и вопли, а раб бросился бежать, размахивая окровавленным кинжалом и отбиваясь от гнавшегося за ним народа. В одном месте его хотел перенять человек, только что вышедший из общественной бани, но был замертво поражен кинжалом. Когда, наконец, этот разъяренный зверь был схвачен, то сознался, что был подкуплен за пятьдесят золотых убить Иоанна.
После этого несчастного случая народ стал неотступно охранять дом своего гонимого архипастыря, и среди него начались волнения, которые угрожали страшными ужасами и мятежами. Тогда, чтобы предупредить напрасное кровопролитие, смиренный святитель порешил, как и в первый раз, добровольно отдать себя в руки светской власти. Созвав в последний раз всех своих приближенных, он убедил их быть твердыми в православной вере и дал им последнее целование. Прощание было глубоко-трогательное. Все плакали горькими слезами; плакал и сам святитель. И затем, положившись на Промысл Божий, без воли Которого не падет волос с головы, святитель малыми дверьми вышел из дома и незаметно направился к морю, где его взяли воины, и, посадив в лодку, перевезли в Вифинию.
Узнав об этом, все враги возликовали, но радость их омрачена была страшными бедствиями. В самой патриаршей церкви неизвестно от какой причины вспыхнул пожар: раздуваемая ветром огненная стихия высоко поднялась к небу и, наподобие радуги изогнув свой всепожирающий исполинский язык, зажгла палату сената. Пожар превратился в огненное море и истребил множество лучших зданий столицы. Все объяты были ужасом и невольно видели в этом бедствии страшный гнев Божий в возмездие за страдания праведника.
Изгнав великого святителя из столицы и, таким образом, достигнув желанной цели своих злобных домогательств, императрица Евдоксия, однако, еще не успокоилась и старалась о том, чтобы поскорее уничтожить самые следы существования Иоанна. Даже и в заточении, в качестве беспомощного узника, Иоанн все еще страшен был для нее и в ее преступной совести все еще гремели обличительные слова:
– Опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять пляшет и рукоплещет, опять главы Иоанновой ищет.
Одно воспоминание об этих словах приводило ее в злобное неистовство, и она, действительно, продолжала искать главы Иоанновой. Она не преминула дать воинам, отправлявшим его в заточение, строгий наказ, чтобы они обращались со своим узником возможно жесточе и всячески оскорбяли его, и это с тою целию, "дабы умер скорее". Варварские воины, конечно, были рады стараться и причиняли великому праведнику всевозможные оскорбления, стараясь всячески отравлять ему жизнь. Посадив его на голую спину лошака, они с жестокою поспешностию гнали животное, делая в один день такие переходы, какие следовало бы сделать только в два или три дня. Не давая ему малейшего отдыха днем, они и на ночь останавливались в грязных гостиницах, иногда в еврейских корчмах, а иногда и прямо в блудных домах, совершая при нем всевозможные гнусности. В церковь нигде не позволяли ему входить, и когда он заявлял желание об этом, то его подвергали всяким ругательствам и оскорблениям и томили голодом, отнимая положенную ему пищу. Таков-то был крестный путь великого угодника Божия, направлявшегося к месту своего заточения. Но оскорбления ему причиняли не одни только грубые варвары-воины. Когда случалось им проходить чрез города, где жили друзья Феофила александрийского и, следовательно, ожесточенные враги Иоанна, то и эти недостойные пастыри всячески старались излить свою злобу на страдальца; некоторые совсем не впускали его в город, а другие даже поощряли воинов поступать с ним возможно жесточе. Один из его смертельных врагов, епископ Кессарии Каппадокийской, некий Фаретрий, позоривший славную кафедру Василия Великого тем, что его главным занятием была псовая охота на зайцев, едва не погубил его жизни. С притворным гостеприимством отведя для него особый дом, Фаретрий подговорил монахов произвесть на этот дом нападение, и святитель, спасаясь от ярости этих негодных людей, должен был ночью бежать из города, пробираясь по ухабистым горным тропам. Мул под ним при этом споткнулся, и страдалец, упав с него, получил такой сильный ушиб, что долго пролежал в опасном для жизни обмороке.
Местом ссылки для св. Иоанна назначена была отдаленная и бедная деревня Кукуз в Малой Армении, терявшаяся в одной из глухих долин дикого Тавра, где гнездилось разбойничье племя исаврийцев, которые то и дело совершали набеги на окружающие селения, производя грабежи и убийства. В этой живой могиле и должен был проживать бывший патриарх столичного города. Враги его могли бы, наконец, успокоиться, если бы гнев Божий и возмущенная совесть не явились грозной карой для них за совершенную ими неправду. В сентябре 404 г. над Константинополем разразилась страшная буря с градом чудовищной величины, который в один миг истребил жатвы и сады. Вместе с тем раздавались глухие подземные удары, и мать-земля стонала и колыхалась под ногами нечестивцев, как бы не вынося совершившегося позора. 6 октября того же года отозвана была к судилищу Бога живого и сама императрица Евдоксия. Жаждая смерти великого праведника, она сама подверглась смерти и умерла в мучительных страданиях от родов. За нею с изумительною быстротою понесли заслуженную кару и другие из главных злоумышленников и врагов угодника Божия. Так епископ Кирин халкидонский, один из главных деятелей печального собора "при Дубе", подвергся страшной болезни от разбереженной ему мозоли, на которую нечаянно наступил епископ Маруфа: у него сгнили ноги, и, несмотря на то, что неоднократно совершалась ампутация, он умер от антонова огня. Один из врагов святителя получил смертельный ушиб при падении с лошади, другой умер от гнойной водянки, третий – от рака на языке, заставившего его сознаться в тяготевшем на его душе мрачном преступлении. Феофил александрийский, временно избегнув суда человеческого, также впоследствии не избег суда Божия. От крайнего напряжения в своих злобных ухищрениях он помешался и умер скоропостижно от паралича. Если не телесно, то еще более душевно терзался и злополучный император Аркадий, который, освободившись, наконец, от невыносимой тирании своей злонравной супруги, хотел найти себе облегчение от сердечной тяги в молитвах пустынников. Но когда он обратился с просьбою помолиться за него к знаменитому синайскому отшельнику Нилу, то отшельник с истинною твердостию и дерзновением древних пророков отписал ему:
"По какому праву желаешь ты, чтобы царствующий град избавлен был от опустошающих его землетрясений, когда в нем совершаются такие преступления, нечестие с неслыханною наглостью возводится в закон, и когда из него изгнан столп Церкви, светило истины, труба Христова, блаженный епископ Иоанн? Как можешь ты желать, чтобы я согласился молиться об этом злосчастном городе, потрясенном всесокрушающим гневом небес, когда я изнываю от скорби, потрясен духом, и когда мое сердце разрывается от злодеяний, совершенных на твоих глазах против всяких законов?""Творения св. Иоанна Златоустаго", т. I.>
Так праведный гнев Божий карал делателей зла, и они, думая праздновать свою победу, в действительности несли страшное поражение, терзаясь и душой, и телом. А в это самое время великий угодник Божий, державшийся того христианского убеждения, что "Господня земля и исполнение ее", нашел себе успокоение и даже радость в самом Кукузе. Лица, самые почетные в городе, старались услужить ему, предлагали ему свои дома, считая для себя особенною честью его пребывание. Златоуст избрал дом Диоскора, человека, известного своею благотворительностью и благочестием. Диоскор был так внимателен к св. Златоусту, ко всем его нуждам, с таким усердием заботился о доставлении ему средств для его успокоения, что св. изгнанник часто вступал с ним в спор за большую щедрость, с какою он хотел его содержать. Диоскор выстроил особый дом Златоусту, более удобный для зимы. Но Адельфий, епископ кукузский, превзошел всех своей любовью и попечительностью о св. изгнаннике. Он каждый день посещал его, употреблял все усилия для поправления его здоровья, своею беседою старался успокоить его и, если возможно, заставить забыть о том, что он в ссылке.
В Кукузе св. Златоуст пробыл с небольшим год. В конце 406 года по случаю набега исаврян он был переведен в Арабисскую крепость на горе Тавре. В следующем году он опять возвратился в прежнее место. Но сколько он претерпел здесь разных неприятностей, трудно пересказать. Его здоровье вскоре по прибытии в Кукуз опять сильно расстроилось. С октября 404 года снег покрыл горы и по всей стране Кукузы распространился такой сильный холод, какого прежде никогда не было. Несмотря на попечение Диоскора и всех его друзей, доставлявших в изобилии все потребное к удовлетворению его нужд, он не мог выходить вон из комнаты, чтобы освежиться чистым воздухом, не опасаясь еще больше повредить своему расстроенному здоровью. Особенно зимы 405 и 406 гг. подвергли его жестоким страданиям и едва не довели до смерти. Множество употреблял он средств, но не мог удалить вреда, который наносила ему стужа. Так он зажигал огонь, сидел в одной комнате, укрывался множеством ветоши; при этом терпел частую рвоту, головную боль, отвращение к пище, непрестанную бессонницу. Ко всему этому присоединялись еще бедствия от набега исаврян, которые расхищали страну, предавая все огню и мечу.
Между тем, римский папа Иннокентий, зная о всех бедствиях, волновавших восточную Церковь, и уверенный в невинности св. Златоуста, просил императора Аркадия созвать Вселенский собор для обсуждения дел несправедливо осужденного архипастыря.
"Кровь брата моего Иоанна, – писал он, – вопиет к Богу на тебя, царь, как в древности кровь Авеля праведного вопияла на братоубийцу Каина, и она будет отмщена, потому что ты во время мира воздвиг гонение на Церковь Божию, изгнав ее истинного пастыря, изгнав вместе с тем и Христа, а стадо вручил не пастырям, а наемникам".
Но этим благим намерениям папы не суждено было осуществиться. Враги Златоуста, опасаясь подвергнуться осуждению, если будет созван новый собор, постарались восстановить Аркадия против римского епископа и вообще против всех, сочувствовавших св. Иоанну. Они говорили, что для спокойствия Церкви Иоанна нужно перевести в отдаленнейшую часть империи, в места самые дикие и пустынные. Слабодушный Аркадий согласился и на эти требования, и св. Златоуст должен был предпринять снова мучительное для него путешествие и окончательное в его земной жизни.
Местом ссылки Златоуста назначен город Питиунт, в Колхиде, на северном берегу Черного моря. Приказ был дан внезапно (в июне 407 г.), с запрещением всякой отсрочки. И вот воины грубо схватили великого святителя и, не дав ему хорошенько проститься с жителями сделавшейся дорогой его сердцу деревни Кукуз, повлекли его вновь в далекий, трудный и неизвестный путь.
Святой Иоанн был уже до крайности ослаблен невзгодами и болезнями, ускорившими для него наступление старческой немощи, и потому это новое ужасное путешествие под конвоем грубых воинов, которым было приказано обращаться с ним жестоко и беспощадно, было уже ему не под силу. Духом он по-прежнему был бодр, непоколебим в своем уповании на Промысл Божий; но тело его было уже дряхло и немощно, и потому, когда жестокие воины, исполняя приказ своих бесчеловечных начальников, заставляли великого угодника Божия то с обнаженной головой идти по каменистой дороге под палящими, жгучими лучами солнца, то дрогнуть под проливными дождями, страдалец не выдержал. Силы его стали быстро падать, и когда после трех месяцев беспрерывного пути воины прибыли с своим узником в Команы, в Понте, и, по своему обычаю, не останавливаясь в самом городе, сделали привал с ним за городом, близ церкви св. Василиска, то святитель Иоанн совсем ослабел и не мог уже двигаться. Ночью ему было видение: явился сам св. Василиск (епископ, замученный при Максимине) и сказал ему:
– Мужайся, мой брат Иоанн, завтра мы будем вместе.
С наступлением утра святитель, чувствуя полное изнеможение, просил воинов, чтобы они, хоть на несколько часов, отложили путешествие; но они грубо отказали ему в этом и с жестокостию поволокли его дальше, и, только уже убедившись, что он находится при последнем издыхании, вернулись назад к церкви св. Василиска. Тогда, напрягнув все свои силы, страдалец вошел в церковь и, испросив себе полное церковное одеяние, облачился в него, а дорожные одежды роздал присутствующим. Совершив божественную литургию, он затем причастился св. таин и потом несколько времени молился пламенно и громким голосом. Но вот голос его начал все более и более ослабевать. С удивлением и благоговением приступили к нему присутствовавшие и, поддерживая его клонившееся вниз тело, слышали, как уста его едва внятно лепетали:
– Слава Богу за все.
Осенив себя затем крестным знамением, великий угодник Божий простер свои ноги и, сказав "аминь", предал дух свой Богу.
Спустя 30 лет по преставлении св. Иоанна, архиепископ константинопольский Прокл, ученик и преемник его на святительском престоле, в день памяти его произносил похвальное слово, в котором исчислил высокие добродетели и заслуги великого предместника своего. Народ константинопольский, чрезвычайно любивший и уважавший Иоанна, воспоминанием о славных деяниях его приведен был в такое восторженное состояние, что в продолжение самой беседы Прокловой с громким воплем требовал, чтобы мощи невинно пострадавшего святителя были непременно возвращены в Константинополь. Архиепископ, по окончании священнослужения, немедленно отправился к императору Феодосию II, сыну Аркадия, и испросил у него дозволения перенести честные останки Златоустого из города Коман, где он скончался и был погребен, в столицу империи, – место его архипастырского служения.
Феодосий, убежденный представлениями Прокла, послал в Команы избранных людей с серебряным ковчегом и с повелением тамошнему епископу и народу об отдаче им св. мощей Иоанновых. Но так как посланные, при всех усилиях своих, не могли поднять их из гроба, по причине оказавшейся в них чрезвычайной тяжести, то заключили, что святой не соизволяет на перенесение останков его.
Император, услышав об этом обстоятельстве, познал свою ошибку, что он не с молением, а с повелением послал взять мощи святителя; и потому после совещания с архиепископом и другими благочестивыми мужами, решился написать к святому, как бы к живому собственноручное послание, в коем испрашивал у него прощения в дерзновенном поступке своем и молил его, да изволит возвратиться на свой престол и утешить свое стадо. Когда это послание, отправленное в Команы, по приказанию государя, положено было на персях святого Златоуста, вслед за тем, совершено всенощное пение, тогда честные мощи его, беспрепятственно поднятые из гроба, переложены были в присланный от царя ковчег и изнесены из города в сопровождении многочисленного народа, со слезами и рыданием расстававшегося с драгоценною для них святынею. Император, с своими царедворцами и с церковным клиром, сам отправился к ним навстречу из города Халкидона. Отсюда святые мощи Иоанна на приготовленном для того царском корабле препровождены были в Константинополь, где приняты обрадованным народом с величайшим торжеством и духовными песнопениями и внесены сперва в церковь апостола Фомы, а потом перенесены в церковь Ирины. Феодосий, сняв с себя багряницу и возложив ее на гроб святителя, повергся пред ним долу и со слезами умолял его о прощении отца своего Аркадия и матери Евдоксии. На другой день священный ковчег на царской колеснице торжественно был перевезен в великую соборную церковь святых апостолов и там поставлен на патриаршем месте; при чем весь народ единогласно взывал:
– Восприими престол твой, отче!
Во время совершения божественной литургии, от мощей Златоустовых многие недужные получали чудесное исцеление; после того мощи внесены в алтарь и поставлены под жертвенником.

Блаженный Августин, епископ иппонийский

Аврелий Августин родился в нумидийском городе Тагасте, в 354 году, от родителей христиан и благородных по званию. Отец его, Патрикий, был в числе оглашенных, почти в продолжение целой своей жизни, и принял св. крещение незадолго до своей смерти. Кажется, его образ мыслей и правила жизни не отличались истинно-христианским духом: знакомый с тогдашним светом, он любил его и с охотою покорялся его требованиям. Но мать Августина, Моника, глубоко проникнута была евангельскою верою и свято сохранила евангельские заповеди. Итак, под влиянием неодинаковых наставлений и примеров, юный Августин воспитывался в доме отеческом. Мать желала перелить в него дух своей веры и благочестия; отец заботился только о том, как удобнее и блистательнее устроить будущее положение сына своего в обществе. Любовь материнская не отвергала таких видов и забот отцовских: она желала всякого добра сыну, но не могла не ощущать вреда тех мер, какие принимались иногда для достижения общежелаемой цели; поэтому, что радовало отца, то нередко глубоко огорчало мать. Она открывала сыну свои чувства, но пылкое дитя, любя мать, охотнее пользовалось, однако же, советами отца, и скоро ступило на путь, самый опасный для юношества. Моника только молилась за сына; горько плакала в тиши, но надеялась, что ее слезы и молитва доставят ей самое счастливое торжество, но чрез немалое время и после тяжких и трудных испытаний.
В первых летах детства блаженный Августин обнаруживал удивительную понятливость и остроту ума; и религиозное чувство было в нем живо и светло, так что, заболевши, однажды, нечаянно, он сам просил немедленного крещения, и благочестивая мать его приготовила уже все для совершения таинства; но опасность миновала, и таинство было отложено до позднейшего времени. При редких дарованиях, юный Августин неохотно, однако же, принимался за учение и чувствовал какое-то отвращение от школьных занятий.
"Боже мой, Боже мой! – говорит сам Августин, воспоминая о своем детстве. – Сколько горя и укоров испытал я, когда меня в юных летах моих убеждали вести себя надлежащим образом, повиноваться наставникам, для того, чтобы приобресть со временем славу у людей и превзойти других в словесном искусстве, которое служит к приобретению почестей и богатства! Впрочем, я не был прав, поступая против правил родителей моих и наставников, потому что я мог после во благо употребить те познания, к приобретению которых они принуждали меня. Притом я не повиновался не потому, чтоб избирал что-нибудь лучшее, а потому, что любил резвые игры и чтение пустых басен. Мне нестерпимо было слушать и учить, что один и один – два, два и два – четыре; зато чрезвычайно были приятны те рассказы, где представлялись: деревянный конь с вооруженными воинами, пожар Трои и проч.". Особенно тяжко и неприятно ему было учиться языку греческому. Впрочем, природные дарования и меры наставников скоро сделали его предметом зависти для сверстников. Но весь успех лучшего ученика школы, по самому методу воспитания, ограничивался тем, что он прекрасно мог заучивать и произносить стихи из Виргилиевой поэмы и писать без ошибок против правил грамматики и чистоты языка. Это образование, с одной стороны, чисто-языческое, с другой – слишком одностороннее, сухое, приучавшее к одним фразам и изысканности в речи, но не дававшее никакой пищи сердцу и уму, само собою, приносило больше вреда, чем пользы юным воспитанникам. Вспоминая о нем, сам Августин горько жалуется на неразборчивость наставников, которые, заставляя детей изучать самые трогательные, по их понятию, места из знаменитой поэмы, наполняли их душу образами нечистыми: тогда, – продолжает он, – мне гораздо страшнее было нарушить правило грамматики, чем заповедь Господню, ибо за чистотой жизни не наблюдали, обращали внимание только на чистоту речи.
Когда прошел он низшие школы, тогда отец его стал заботиться о средствах отправить сына, для окончательного воспитания, в Карфаген. По ограниченности состояния ему нелегко было исполнить это, однако ж, он ни за что не хотел отказаться от своего намерения. "Кто не превозносил отца моего, – говорит блаженный Августин, – за то, что он, несмотря на свою недостаточность, не щадил ничего для моего образования! Но тот же отец не хотел обращать внимания на мое нравственное состояние, на чистоту моей жизни; он одного только желал, чтобы я был красноречив; а между тем, на 16-м году моего возраста, оставаясь совершенно праздным, я почувствовал в себе силу страстей и не имел от них руки охраняющей". Отец любовался даже пылкостью юноши, только мать со слезами убеждала его хранить непорочность души и тела. Но советы матери казались ему женскою боязливостью, и он стыдился им следовать. Среди сверстников, с хвастовством рассказывавших о своих пороках, как о каких-нибудь подвигах, и отличавшихся готовностию на всякое дурное дело, он мог краснеть не за пороки, а за добродетель, и потому даже старался превзойти их тем постыдным удальством, которое часто так много ценится в круге своевольного юношества. Словом, год приготовления своего к поступлению в карфагенскую школу Августин провел не только без всякой пользы для себя, но и с большим вредом для своей нравственности.
Наконец, его отправили в Карфаген. Там, с успехами в науках, он еще более успевал развивать свои страсти; театр сделался любимым местом его удовольствий; а обольщение – мнимою потребностью души и сердца. "У меня был, – говорит он, – внутренний глад пищи духовной, но я алкал не тем гладом, ибо искал не пищи нетленной". Он думал насытиться благами ближайшими. Но, опытом изведав их пустоту, он стал искать мудрости. Случайно прочитав творение Цицерона "Гортензий", в котором заключалось убеждение к любомудрию, он почувствовал отвращение от прежних пустых занятий и с жаром приступил к новому предмету своей любознательности. К большому огорчению, он не встречал в книге своей имени Иисуса Христа, которое научился любить с самого раннего детства, под руководством благочестивой матери своей. Вот почему он немедленно обратился к чтению св. писания. Но, не умея проникать в глубину его смысла, он не находил в нем удовлетворительной пищи уму своему: Цицерон был так изящен, красноречив, а писание говорило так просто, положительно и, казалось ему, даже грубо. Жажда истины, не познанной в источнике ее, заставила Августина обратиться к философам. "Эти тщеславные люди, – воспоминает он, – только распевали о философии и говорили: истина, истина, апроповедовали одну ложь. О, истина, истина! Как искренно стремился к тебе дух мой всякий раз, когда они толковали о тебе, на словах или в огромных книгах!" Блаженный Августин разумеет здесь манихеев, которые увлекли его тогда в свою ересь. Итак, Августин, ища истины, впал в грубые заблуждения и сделался ревностным манихеем.
Все терпеливо сносила любящая мать его, (отец Августина скончался вскоре после отправления его в Карфаген), но ереси не могла стерпеть в нежно-любимом сыне своем: она отказалась иметь с ним всякое общение, выгнала из своего дома и проводила горькие дни в непрестанных слезах о погибели чада своего и в молитвах о его обращении. Однажды, после обильных молитвенных слез, она заснула и во сне увидала пред собою светлый образ юноши, который с участием спрашивал о причине такой горести ее. "Оплакиваю погибель сына моего", – отвечала она. Юноша, желая успокоить ее, возразил, что сын ее с нею, и приказал обратиться и посмотреть ей около себя. Мать обратилась и увидела подле себя сына. Это сновидение почла она добрым пророчеством и спешила рассказать его сыну. "Что ж! – спокойно отвечал Августин. – Это значит, что и ты скоро будешь там, где теперь я, там будешь и ты". И с той поры она опять стала разделять с ним трапезу. Однако ж, время текло, а сын не обращался. Все, что могла делала для него мать, делала с необыкновенным усердием и постоянством; но, казалось, ни в чем не успевала. Наконец, она решила идти к епископу и просить его о вразумлении заблудшего; но епископ не соглашался на это, говоря, что Августин, недавно приставший к еретикам, еще не способен теперь вразумиться истиною. "Оставь его, – говорил он, – со временем он сам увидит грубость своего заблуждения и отвергнет его". В доказательство епископ указывал на себя, как на пример подобного обращения, ибо в молодости и он заражен был манихейством. Когда же мать, не успокоенная таким предвещанием, со слезами приступила вновь к опытному старцу и просила его призвать к себе сына ее и мудрою беседою направить на путь истины, тогда епископ, как бы с некоторым укором, сказал ей: "Ступай, и живи, как живешь! Невозможно, чтобы чадо таких слез погибло!" Вместо огорчения этот последний ответ принес большое успокоение скорбевшей матери: ей казалось, что это был для нее ответ самого Неба.
Окончив курс воспитания своего, Августин возвратился в Тагаст и там начал учиться грамматике, потом риторике. Мало-помалу стали представляться случаи, пробуждавшие его от усыпления в ереси. Между многими друзьями его был один опытный и престарелый врач, который хорошо знал науки естественные и любил рассуждать с Августином о разных предметах; однажды коснулись они астрологии, которая так нравилась последователю Манеса, потому что книги Манихейские наполнены были бесконечными баснями о небе и звездах, о солнце и луне и пр. Ученый натуралист отечески стал убеждать молодого друга своего отвергнуть басни обманщиков и не тратить времени на такие занятия, пустоту которых он лучше всякого изведал собственным опытом. Августин не доверял таким предостережениям, но невольно охладевал к фантастическому мистицизму. Далее, один из друзей-сверстников его, им же увлеченный в манихейство, опасно заболел и был крещен в состоянии беспамятства; но когда пришел в сознание и услышал насмешки друга над такого рода крещением, то с негодованием прервал его шутки и с благоговением заговорил о спасительном таинстве; пораженный удивлением Августин оставил спор до времени выздоровления больного, но друг его не выздоровел и умер с самою искреннею верою в православную Церковь. Случай этот был весьма горестным для Августина и заставлял его размышлять о многом. И сам он, читая философов, любил сравнивать их учение с своим (манихейским), и первое казалось ему во многих отношениях лучше последнего.
Но вот со дня на день ожидали в Карфаген епископа манихейского, Фауста, который славился особенною мудростью и ученостью между своими единопоследователями. Никто не желал так видеть его и беседовать с ним, как Августин; многое, многое имел он предложить такому мужу, от которого ожидал многого. Наконец, Фауст приехал, и Августин поспешил явиться к нему. Что же? Он нашел его ниже себя по познаниям: еретик имел природный дар, говорил приятно и увлекательно, но оказался почти без всякого образования, так что сам должен сознаться в невежестве своем. Тогда открылось. что учение Манеса, облеченное в такую таинственность, увлекало только людей легковерных, между которыми не было ни одного здравого мыслителя. Собеседники Фауста, старавшиеся поправить дело, высказывали еще яснее свое невежество и нелепость признаваемого ими учения. С этой поры Августин начал питать сильное и сознательное недоверие к манихейству, в душе он уже не был манихеем.
Немного спустя после этого он решился отправиться в Рим, и уехал туда тайно от матери, не хотевшей расставаться с сыном. К этому путешествию располагали Августина некоторые житейские расчеты, а не желание и надежда обрести истину. В Риме он остановился у одного манихея, но по духу не был ему единоверным. Ум Августина стал теряться в недоумениях, без упования найти что-нибудь положительно-истинное и неизменно твердое. О Церкви православной, по сильному против нее предубеждению, он не хотел и думать. В таком состоянии духа был он в Риме, когда представился ему случай отправиться в Медиолан, откуда пришли тогда посланные с прошением к префекту римскому указать им хорошего наставника в красноречии для Медиолана. Желая избавиться от учеников римских, не благодарных своему учителю, Августин спешил воспользоваться случаем и лично объявить свое желание префекту. В Медиолане должно было совершиться обращение к истинной вере Августина, но он отправлялся туда, нисколько не думая об этом. Думала и молилась и плакала за него покинутая мать его, у которой надежда на обращение сына благодатию Божиею сделалась единственной отрадою, утешением, жизнью!
В Медиолане святительствовал тогда св. Амвросий; тот пастырь, которому суждено было присоединить заблудшуюся овцу к стаду Христову. "Ты вел меня к нему, Боже мой, – исповедуется Августин, – без моего сознания, для того, чтобы он принял меня к Тебе с моим сознанием". Отечески принял его на первый раз великий святитель и тем внушил к себе любовь и доверенность Августина. Скоро стал Августин слушать поучения Амвросия, но обращал свое внимание на слова, а не на смысл проповеди; казалось, раз и навсегда для него решено было, что истины никто сказать не может, тем более – епископ православной Церкви; но опытному ритору хотелось послушать красноречия такого мужа, о котором слава гремела повсюду, и которого дружбы искали самые цари.
Между тем, со словами невольно проникала в душу неверующего и самая истина: по крайней мере, Августин, не замечая того, сроднялся с нею, и хотя надлежало пройти ему еще долгий и болезненный путь обращения, но новый период духовной жизни уже начинался для него с этого именно времени. Ложь манихейства для него стала ясна.
К этому времени прибыла в Медиолан мать Августина, переплывшая море и протекшая долгий путь по суше для сына. Когда она услышала от него, что он более не манихей, хотя еще и не православный, то не показала удивления, как будто для нее это не было нечаянностью; впрочем, возрадовалась и удвоила молитвы к Господу, чтобы Он сказал, наконец, сыну ее: "Тебе глаголю, юноше, востани!" и встал бы сын ее, и начал говорить, и Господь отдал бы его матери. Она лучше Августина видела, как Господь совершает его обращение, и говорила сыну с необыкновенною уверенностью, что дотоле не умрет, пока он вполне не обратится к истинной вере. На св. Амвросия она взирала как на ангела Божия и приобрела взаимное уважение от него. Сам же Августин более всего желал сблизиться с Амвросием, чтобы подробнее побеседовать с ним о предметах, занимавших его душу; но, к сожалению, у святителя не было удобного для сего времени при множестве разнородных его занятий. Двери дома его ни для кого не были затворены; но, входя к нему свободно во всякое время, посетители часто удалялись, не смея прерывать или его занятий по управлению, или духовных его упражнений, или кратковременного отдыха после продолжительных трудов. Так было и с Августином. Неоднократно приходил он к св. Амвросию с целию воспользоваться удобным случаем для беседы, но заставал его или за делами просителей, или за чтением писания и глубоким, безмолвным размышлением и молитвою, и всякий раз с горестию возвращался домой. Тем прилежнее стал он слушать его в храме, по воскресным и праздничным дням, и мудрые беседы пастыря более и более рассеивали несправедливые предубеждения его против православной Церкви. Но Августин все еще колебался вступить в число членов ее.
Однажды, в беседе с друзьями своими, из которых ближайшими к нему были Алипий и Небридий, услышал он о жизни Антония Великого: ее рассказывал некто Поциан, случайно зашедший на этот раз к Августину и сам недавно только узнавший о подвигах великого отшельника. Когда кончено было сказание, и Поциан вышел, Августин, переполненный сердечною горестью и ревностью, изменился в лице и, вдруг подошедши к Алипию, воскликнул: "Чего мы ждем! Слышал ли, что там!.. Восстают невежды и похищают Небо, а мы с нашими знаниями утопаем в плоти и крови! Ужели постыдимся следовать за ними? Но не стыднее ли даже и не следовать по ним?" Волнуемый борьбою мыслей и чувств Августин вышел в сад, за ним последовал и Алипий; оба сели и оставались безмолвными. Августин мысленно обозревал прежнюю жизнь свою, негодовал на свою чувственность, порывался духом и сердцем к Богу, но какою-то тяжестью задерживался в своем святом стремлении. Слезы готовы были потоком излиться из глаз его, и он встал, удалился от Алипия, ища уединения, подошел к одной смоковнице и, простершись под нею, зарыдал: "Доколе, Боже, доколе гнев Твой! Не помяни прежних неправд моих! Доколе, доколе завтра и завтра! Почему не ныне, не теперь конец моего непотребства? Я говорил это, – воспоминает блаж. Августин, – и плакал горьким плачем от сокрушенного сердца моего. И вдруг слышу из соседнего дома голос детский, не раз произносивший нараспев такие слова: "Возьми и читай, возьми и читай!" Мгновенно переменившись в лице, я стал внимательно прислушиваться и размышлять, чей бы это был голос, не распевают ли это дети при играх своих; но припоминая разные детские припевы, я не находил между ними ни одного подобного; удержав слезы, я встал и объяснил себе случай этот повелением мне Божиим – взят книгу и читать, что в ней откроется. Ибо вспомнил я, что и Антоний, случившись при чтении евангельских слов: "иди, продаждь имение твое" и пр., принял их за глас к нему Божий. Итак, поспешно возвратился я на место, где сидел с Алипием, ибо там осталась моя книга Апостол. Взял, открыл и молча прочитал первый стих, на котором остановились глаза мои: "Яко же во дни, благообразно да ходим, не в козлогласовании и пианстве, не любодеянии и студодеянии, не рвением и завистию, но облецытеся Господем нашим Иисусом Христом, и плоти угодия не творите в похоти" (Римл. XIII, 13). Далее я не хотел и не имел нужды читать. Ибо тотчас, с окончанием стиха, необыкновенный свет спокойствия пролился в мое сердце и разогнал тьму сомнения. Алипий просил указать место, прочитанное им, и приложил к себе последующие слова: "Изнемогающего в вере приемлите". С радостию возвратились они в дом и поведали обо всем благочестивой Монике: совершились, наконец, ее желания, услышаны молитвы, сбылись пророческие надежды! Она торжествовала, и в избытке радости славословила Бога сердцем и устами. Августин решился переменить образ жизни, отрекся навсегда от супружества и остаток дней своих посвящал одному Богу.
В Медиолане до сих пор показывают комнатку, где молилась блаженная Моника, сад, где происходили все эти душевные волнения и где Августин был побежден Богом. Их будут показывать еще долго. Когда века, которые не щадят ничего, разорят до последнего камня этот дом, люди с умилением будут осматривать самое место.
Приблизилось время св. крещения Августина. По древнему обычаю, для совершения его была избрана ночь перед Пасхой. В эту ночь никто не спал, и между утреней и ранней обедней совершался обряд крещения. Знаменитая ночь, в которую должен был возродиться для Бога и Церкви один из ее великих учителей, разделяла в 387 г. 24-е от 25 апреля.
Путешественники до сих пор посещают с умилением маленькую церковь в Медиолане, которая в то время служила для совершения таинства крещения, и которая еще теперь не вся разрушилась. Она тогда носила название Церкви святого Иоанна Крестителя. В этой церкви Августин крещен был св. Амвросием, епископом медиоланским.
Августин вышел преображенным из небольшого храма, где он получил св. крещение и в первый раз приобщился св. таин. Все его печальные воспоминания о прежних грехах рассеялись. Одно только чувство осталось в его душе: безмолвное созерцание милосердия Божия и дивных путей, которыми он был исторгнут из глубины порока.
Последние дни своей жизни блаженная Моника была полна радости, видя, в каком состоянии благочестия и усердия к Богу она оставляла Августина! Что бы почувствовала она, если бы могла впоследствии присутствовать при развитии его гения и той праведности, которой настоящая жизнь была только бледною зарей? Но Богу не угодно было даровать ей этого счастия, слишком совершенного для земной жизни: она должна была насладиться им в вечности.
Однажды вечером Августин с своею матерью сидели у окна, выходившего в маленький сад их дома. Они были одни, и Моника, которая тогда, по-видимому, находилась в совершенном здоровье, мало думала о том, что чрез 5 или 6 дней ее не будет в живых. Когда они сидели, опираясь на подоконник, под безоблачным, усеянным звездами небом, любуясь садом и морем, сладостная и торжественная тишина настраивала их мысли на священные предметы. Они разговаривали о царстве Божием и о том, как люди могут избавиться от земных искушений и похотей, оставляя их и занимая душу священными стремлениями. Мать и сын всецело возносили свои сердца к небу, мысленно и радостно предчувствовали тот час, когда верные войдут в радость Господа своего. "Сын мой, – сказала Моника, пред тем, как им расстаться, – насколько касается меня, то в этой жизни уже ничто не привлекает меня более. Что мне делать здесь, или чем мне быть здесь, я не знаю, так как для меня надежда на этот мир исчезла. Была лишь одна причина, почему мне хотелось подольше протянуть в этой жизни. Это именно то, чтобы мне увидеть тебя православным христианином, прежде чем умереть мне. Мой Бог даровал мне это в более обильной мере, так что я вижу тебя даже Его служителем, пренебрегающим всяким земным счастием. Что же мне делать здесь?"
Около пяти дней спустя после этого душевного разговора Моника была схвачена лихорадкой и впала в продолжительный обморок. Когда она очнулась, то увидела Августина и другого сына Навигия стоящими около ее постели и спросила:
– Где я?
Смотря на них, стоящих с немою грустью в сердце, она сказала:
– Похороните ли вы вашу мать здесь?
Навигий, зная, что ее желание было быть похороненною в одной и той же могиле с ее супругом Патрицием, сказал:
– Для тебя было бы лучше умереть дома.
Она, посмотрев сначала на него и затем на Августина, сказала:
– Смотри, что он говорит, – и затем прибавила: – Сыновья мои: похороните это тело, где вам угодно; не беспокойтесь об этом. Я прошу у вас одного только – поминайте меня, когда вы будете приступать к престолу Божию.
За несколько дней пред тем, когда Августина не было дома, она разговаривала со своими друзьями о пренебрежении к жизни и о благе смерти, и будучи спрошена, неужели она не боится оставить своего тела столь далеко от родины, ответила:
– Мне нет надобности бояться, что Он в конце мира забудет, откуда ему воскресить меня из мертвых.
На девятый день ее болезни, на 56 году от рождения, ее верная и благочестивая душа освободилась от своего смертного тела. Августину было тогда 33 года.
Он закрыл ей глаза в глубокой скорби, при чем потоками полились у него слезы. Мужественным усилием своей воли он подавил их в себе, чувствуя, что тут нечего было проливать слез. Мальчик Адеодат начал было громко плакать, но он остановлен был присутствовавшими, которые думали, что для людей с христианскими надеждами непристойно оплакивать такую блаженную смерть стонами и плачем, когда они знали, что для чад Божиих смерть есть великое рождение в жизнь искупления. Затем запели псалом: "Милость и суд воспою; Тебе, Господи, буду петь" (Пс. 100, 1). Августин скорбел тем более, что он находил для себя невозможным подавить в себе свою естественную скорбь, и подвергал себя такому суровому насилию, что ходил на похороны и возвратился с них, не проронив ни слезы. Не зная, как облегчить чувства своей подавляющей печали, он отправился в баню, так как ему сказали, что это разгонит его тоску; но и баня нисколько не облегчила его. Только ночной сон несколько освежил его.
По прошествии года печали Августин уехал в Африку; там, продав небольшое имущество, оставленное ему отцом, и раздав деньги бедным, он облек себя в черную рясу, препоясался ремнем и положил близ Тагаста начало той молитвенной жизни, исполненной лишений и послушания, о которой так давно мечтал. "Он провел там три года, – говорит его историк, – чуждый мирских забот, живя с товарищами для единого Бога, проводя время в посте, молитве и делах милосердия, размышляя день и ночь о тайнах христианской веры и сообщая присутствующим в беседах, а отсутствующим – в письмах чудные озарения истины, которые он получал от Бога во время молитвы". Он, впрочем, еще очень мало писал, он также избегал показываться в народе, особенно в городах, где был недостаток в священниках и епископах. Его имя было известно, и он боялся, чтобы с ним не случилось того же, что было с Амвросием и многими другими, которых народ принудил принять сан пресвитеров и епископов.
Но пробил час, в который Бог восхотел, чтобы этот светильник начал распространять свет, и все предосторожности оказались тщетными. Однажды, отправившись в Гиппону, влекомый желанием склонить к монашеской жизни одну великую душу, он вошел в храм помолиться. Литургию совершал тамошний епископ. Этот почтенный старец взошел на кафедру и между прочим начал жаловаться на тяжесть своих обязанностей и говорить о необходимости для него иметь помощником молодого священника. При этом слове все взоры обратились на Августина; толпа окружила его, привлекла к ногам епископа и громко и усердно начала просить старца посвятить его в священники. Молодой человек, не ожидавший подобного случая, зарыдал. "Люди, мало знавшие Августина, – говорит историк, – думая утешить его, говорили ему тихо, что хотя сан простого священника слишком низок для его достоинства, но он может служить ступенью к сану епископа". "Мысль, гораздо более возвышенная была причиною его слез, – прибавляет Поссидий. – Он вспоминал свою прошлую жизнь и плакал, думая об отчете, который должен будет отдать Богу, о высоком сане, который хотели возложить на него, и о душах, которые будут ему вверены".
Лишь только рукоположили его в священство, он решился, для избежания искушений, не оставлять рода жизни, который вел в Тагасте, и усугубить подвиги и самоуничижение. С разрешения епископа, он перевел в Гиппону сподвижников своего уединения, к ним присоединились еще другие, и он основал монастырь, который скоро сделался училищем святости; из него вышли многие знаменитые епископы Африки того времени. Подвизаясь с ними, Августин, подобно светилу, начал разливать свет истины, приобретенный им в пять лет, протекших со дня его обращения; онпроповедовал каждое воскресенье в гиппонской церкви, призывал еретиков к публичным беседам, распространял грамотность, писал сочинения. "Был всегда готов, – продолжает Поссидий, – как всенародно, так равно и частным образом, указывать путь ко спасению. Его сочинения и проповеди, – прибавляет он, – приводили христиан в невыразимый восторг. Его книги, которые, с помощью Божией благодати, быстро являлись в свет одна за другой, читались нарасхват еретиками и верными".
Старец-епископ торжествовал более всех, со слезами славил Бога, пославшего ему такого помощника, противился завистникам, которые приводили какой-то закон, по которому будто бы следовало запретить Августину проповедовать, смиренно улыбался тем, которые хотели внушить ему зависть и, боясь, чтобы другие Церкви не отняли у него деятельного помощника, скрывал его посвящение, в ожидании разрешения от первенствующего епископа Африки утвердить его на этом месте. Когда это разрешение было получено, между старцем и юношей произошел великодушный спор: епископ взошел на кафедру и посреди восторженных кликов толпы объявил свое намерение посвятить Августина в епископы. Августин отказывался со слезами, ссылаясь на законы Церкви, на обычаи своей родины и на свое недостоинство; несмотря на то, он был посвящен против воли, но всю жизнь сожалел о том и писал во всевозможных выражениях, что находил себя недостойным этого сана; он пользовался им только, чтобы с большим усердием и властью защищать и объяснять веру Христову.
Вот как был зажжен и поставлен этот светильник Церкви. После пятнадцати лет пороков и заблуждений, допущенных Богом, чтобы Августин глубже познал бессилие человеческого разума и еще большую немощь своего сердца, после пяти лет безмолвия, молитвы и глубокого изучения тайн веры, Августин вступал теперь на свое настоящее место, с высоты которого ему предстояло просвещать Церковь и мир