Проза
В. Михайлов
Скалолаз
Сталин дал дуба
Он смертный! Смертный он, как все мы, копошащиеся внизу, в грязи, у него под ногами. Он смертный! Мертвец он!..
… Надо же. Всё слухи, слухи… И вдруг... Такую прекрасную музыку играют по радио!
Мыши готовились к похоронам кота.
Скалолаз бежал по крутой тбилисской улице. Навстречу ему шла горбунья с дочкой. Он уловил жадный взгляд.
…Почему она так накрашена? –думал он. – Ведь траур… Неужели краска способна вызвать любовь или желание? Неужели дорогие серьги и запястья делают женщину заманчивой? Или это знак сдачи крепости? Знак вседозволенности? Делай, что хочешь. А как она переживает ответные, равнодушные взгляды мужчин? Или жалость к её физической неполноценности? Или насмешки? Или она ничего этого не испытывает? И не замечает. Живёт, как мидия на дне реки. Открыта и ждёт…
На дворце князя Нико тоже развевался флаг с траурной лентой. Розовел - выгоревший, надорванный ветром…
Курдианка в ярких юбках подметала булыжную мостовую. Он с трудом узнал в ней ту красивую девочку, что в детстве любила смотреть, как он очищал скалы на Коляевском подъёме. С тех пор прошло всего три года, а для неё - пятьдесят, а для него - год плюс вечность. Она почтительно поздоровалась с ним, но уже не пела задорно «парень красивый, парень хороший». Старая женщина с жирной тёмной кожей. Пахла мерзко.
В воротах он столкнулся с Ануш. Она шла с кошелкой на рынок. Не удивилась и не обрадовалась. Хотя месяц прошел, как он уехал на заработки в Азербайджан. А она тогда лежала неподвижно.
Он так молился!..
Правда, Скалолаз подозревал, что есть и такая форма кокетства - притворяться скучающей, и тогда мужчина из кожи лезет вон, чтобы добиться хотя бы улыбки.
Она равнодушно поклонилась ему.
Он тоже не удивился милости Всевышнего. Милость Его беспредельна! Слава Богу! Эта девушка ходит на рынок! Уже невероятно.
Правда, никто не знает, какие высокие мысли и чувства посещали её во время болезни. Но теперь она хотя бы не доставляет страданий и хлопот родителям…
Уже не в первый раз его молитвы исполнялись. Правда, наряду с этими высокими мыслями, наряду с этим, высоким объяснением, он привычно построил материалистическое оправдание перемен в жизни Ануш – случайность, совпадение… Но эти привычные мысли не могли заглушить благодарности. Благодарю Тебя, Господи!..
Но почему в её глазах скука? Может быть, она потеряла с болезнью чувство своей исключительности?! Или лукавый постарался? Неужели только страдание отвлекает человека от обыденной скуки?!
…………………………………………………………………………
Комната была родной, и выцветшие за полстолетия лица и цветы на стенах были родными. И Грузия была родной - ни одна страна в мире не была с ним так ласкова, ни один народ в мире так не понимал его, не сочувствовал ему.
Мать поставила перед ним большую тарелку борща.
- Да, что ты, мама, какой борщ с утра?! Поставь чайку.
- Вчера на бойню ездила. Старалась к твоему приезду…
Скалолаз вытащил из рюкзака большую пачку денег.
- Вот, мама, постарайся растянуть на полгода. Я оставлю себе немного… На книги…
Марья Николаевна всплеснула руками и тут же спрятала деньги.
Она стала жаловаться, что князь Нико равнодушный человек, к тому же, не по годам увлекающийся женщинами… Жизнь снова не сложилась, но расстались они мирно. Мать была рада, что вернулась домой. Там такая жуть! Такие порядки!
Секретарь райкома Ягор Тохадзе приставал к ней и даже под скатертью, когда сидел у них в доме за обеденным столом, пожимал ей коленку, за что подучил от неё оплеуху. А князь Нико спустил нахала с лестницы…
Рассказывая всё это, она смеялась. Потом озаботилась. Сталин-то умер, что теперь делать будем? Кому будем подчиняться? Включила радио и, подперши подбородок кулаком, стала слушать грустную музыку.
Скалолаз шёл по пустынным улицам к центру города.
За Мухранским мостом, на Пушкинской, он увидел Темура. Тот сидел на табурете перед чистильщиком обуви и читал газету.
Туфли его сверкали. Темур оставил чистильщику рубль, сумму по тем временам немалую. За рубль в духане можно было купить литр хорошего крестьянского вина.
- Ты что, сам не мог почистить ботинки? – укоризненно спросил Скалолаз.
- Русский, что ты понимаешь в нашей жизни?! – улыбнулся Темур. – Это наш грузинский социализм. Мы его изобрели на тысячу лет раньше Карла Маркса и Фридриха Энгельса… Нормальное перераспределение материальных благ… Этот чистильщик-армянин никогда не пойдёт грабить мой дом… Никогда не ворвётся в мой дом, чтобы разорить его… Когда мы в трамвае не берём сдачи, это тоже наш социализм… Лучше показать человеку, что ты понимаешь его проблемы и готов поделиться с ним, чем чувствовать, как копится зависть, и кто-то уже точит нож…
… Площадь имени Берия была забита народом. Люди всё подходили, и подходили, чтобы услышать оратора, и уже появилась «скорая», которая забирала лишившихся чувств. Но тех, кто не выдержал и умер от избытка эмоций и недостатка кислорода, кого стиснули и задавили, тех невозможно было вырвать из монолита толпы. Они так и стояли все эти траурные дни в сплочённых рядах – мёртвые среди живых…
Скалолаз вообще не любил скопления людей, боялся непредсказуемости поведения людей, лишившихся своей индивидуальной воли.
Я так люблю людей, и так ненавижу толпу.
Они ходили с Темуром по закраинам этой серой человеческой массы.
Встретили Русико. Она была с подругой. Она была другой. Она была чужой.
Скалолаз подарил её осколок тарелки из армянской крепости. Она засмеялась и спрятала подарок в карман. Ему показалось, что она потускнела, стала не такой интересной, как прошлой осенью.
Пригасла Русико, - подумал Скалолаз.
Он пригласил девушек в хинкальную.
Горячий сок тёк по пальцам. Русико плакала от перца.
Скалолаз огорчился, не увидев красного репшнура. Вместо него был кожаный поясок.
Когда они простились с девушками, Темур спросил:
- Эта та самая француженка?
- Да, - рассеянно ответил Скалолаз.
Значит, всё… значит, забыла… - подумал он.
- Мда… И ты страдаешь по ней?
- Нет, - соврал он.
- Не говори. Меня не проведёшь! Страдаешь... Хочешь, я познакомлю тебя с самой красивой девушкой Тбилиси? Мастер спорта по художественной гимнастике. Мама завкафедрой, профессор… Бабушка еврейка… Отец хозяйственник… Неужели ты не знаешь её? Это Лейла, моя кузина. Породнимся. Не устраивает? Жаль. Тогда… Хочешь, бери Вику. Уступаю. Мне для тебя ничего не жалко. Не могу видеть твою несчастную морду… Если бы ты знал, как она сложена! Всё при ней и всё умеет… Ты ей нравишься… А эта француженка тебя не любит… Откуда я знаю?.. Я ведь имею глаза и уши… Что ты нашёл в ней?!
- Нужно быть Меджнуном, чтобы увидеть красоту Лейли…
Чёрные в виде фантастических труб траурные динамики доносили знакомый с детства голос: «Партия знает, куда вести страну…»
Это говорил Лаврентий Берия, человек, которого все боялись.
- Вот видишь, - сказал Темур. – Новый царь у вас снова будет грузин. Вы не способны рождать царей…
- Да никогда он не будет у нас царём! – закричал Скалолаз. – Армия не позволит.
- Тогда империя распадётся.
- Славяне не распадутся, а пока мы вместе, нам никто не страшен…
- А ты знаешь, что это имя дали вам римляне, и значит оно – рабы…
Скалолаз промолчал, спорить он не любил, но внутри заныла, засвербела обида.
Они поднимались по крутым узким улочкам к Пантеону , и вдруг Темур взял его за руку.
- Смотри.
За старинной решеткой был голый мартовский сад. Тёмно-красный дом стоял в глубине. Высокие окна на втором этаже светились оранжевым светом. По саду ходил сухопарый старик с аккуратно подстриженными седыми усами. Старик был похож на грифа. Казалось, сейчас он взмахнет руками и взлетит. Но он остановился у зацветающего миндального дерева и трогал дрожащими пальцами розовые бутоны.
- Видел? А теперь быстро пошли отсюда, а то охрана задержит.
- Кто это?
- Это Церетели.
- Князь?
- Нет, однофамилец. Из крестьян. Генерал КГБ.
- Ну и что?
- Он убил моего отца… Я мечтаю отмстить.
- А он знает это?
- Пока нет.
- Подожди, ведь твои родители живы.
- Меня усыновили и дали мне другую фамилию. Знаешь, чем он убил моего отца? Киянкой, деревянным молотком… Больше двухсот человек он убил так… Бил по голове, пока человек не умирал… Понимаешь, у него четыре класса… Он ненавидит образованных людей…
- А чем занимался твой отец?
- Он готовил новый перевод «Витязя» и комментарий к нему… Но они убили его, и конфисковали все рукописи… У нас ничего не осталось…
Они переходили от одного мраморного надгробия к другому. Могила Важа Пшавела... Могила А. Церетели… Могила И. Чавчавадзе… Могила А.Грибоедова… Могила матери И. Сталина… Оказывается, она до последнего дня надеялась, что сын станет священником и замолит её и свои грехи… А внизу краснели крыши… Ереванская площадь была черна от скорбящего народа. Но чем дальше от площади, тем безлюднее были улицы…
По кахетинской дороге двигался бесконечный поток овец. Шла всесоюзная перепись парнокопытных.
Темур и Скалолаз стояли у шлагбаума. Они считали овец, баранов, коров и быков и записывали цифры в толстые канцелярские книги.
Они принимали парад рогатого населения республики. Уже который день стояли они у шлагбаума, и казалось, что это центр карусели, а мимо проходят те же овцы, что минуту назад были перед их глазами. Парад обречённых. Парад смиренных.
Темур и Скалолаз бежали из Тбилиси в Кахетию, потому что в городе началась кампания обличения тунеядцев, людей, которые не имели постоянной работы. Их могли выселить и даже сослать в Россию, потому что каждый человек в то далёкое время должен был утром выходить на работу, а вечером возвращаться с работы домой.
Родственник Темура, академик сельхозакадемиии Теймураз Баканидзе, устроил их счётчиками скота и тем избавил от преследования.
- Знаешь, что такое счастье? – спросил Темур, когда дорога у шлагбаума стала на время пустой.
- Нет, - неуверенно отозвался Скалолаз. – Скажи… Что же, по-твоему, счастье?
- Счастье это… родиться в нужное время в нужном месте…
- Хорошо, что вообще родились, а ведь могли бы и не родиться… Я счастлив сейчас, в эту минуту и в этом месте, счастлив, что я человек, а не баран, которых считают… Не бабочка… Не птица… Не муравей… Я – человек, и даже могу увидеть себя со стороны и рассматривать себя и тебя, и даже понять, для чего мы родились.
- Ты бы почтительнее с муравьями. Люди многое заимствовали у них… Я люблю вот так лежать на тёплой земле и наблюдать… смотреть, как муравьи строят свои города… Как трудятся и воюют… Пасут свои стада… Выхаживают потомство… Сотни миллионов лет одно и тоже…
- Как им не скучно, одно и то же - миллионы лет?
- А люди? Всё те же тридцать шесть сюжетов тысячи лет… Зато после атомной войны останутся муравьи. А нас не будет.
- Ну что ж, они правильные… А я неправильный… Мне хочется понять, что к чему. Мне необходимо попробовать, а что будет, если… Меня страсти обуревают… Может быть, в этом смысл жизни человека? Да, я знаю - человечество всегда заимствовало у насекомых организацию общества. И пока всё шло нормально. Египет… Индия… Китай… Но теперь мир взбесился. Несётся, непонятно куда. Рабы не нужны. Солдаты не спасут. Учёные вот-вот взорвут планету… Цивилизации насекомых были рассчитаны на медленно меняющийся мир... А куда несёмся мы? Зачем? Но летим однако… Даже американская система не поспевает за переменами, а она - самая мобильная и динамичная, самая гибкая… Она разрушает старые цивилизации, но и сама тоже разрушается…
- Тебе не страшно так думать?
- Нет, мне не страшно. Мне интересно. Страшно, когда не понимаешь, а когда поймёшь, не страшно…
- Ты – меч на ковре?
- Нет, я монах на скалах.
- Какой ты монах!
- Ладно, не монах… Я подсвечник…
- Что?!
- Подсвечник перед образом Господа…
- Не шути так… - суеверно оглянулся Темур. – Он не любит шуток.
- Ты не прав. У Него больше юмора, чем у тебя… и у меня… и у всех юмористов мира. Правда, Он никогда не хохочет, но всегда улыбается. Его нрав - любовь и радость. Радость, веселие - Его нрав. Уныние и занудство противно Ему…
Скалолаз отошёл от дороги по лёгкой нужде. За спиной слышалось постукивание копыт и блеяние - походная песня рогатых.
Скалолаз поскрёб ногой землю, подражая собаке.
Земля была жирная, плодородная. Она была пронизана множеством тонких корешков. Там кипела жизнь растений и насекомых. Только истлевающие фрагменты костей напоминали о людях и овцах, которые когда-то жили здесь … Земля была переполнена их останками. Серые и хрупкие, они готовы были стать землёй.
Ха- ха! А вот и череп! Какие белые зубы! Ему бы кусать и жевать, кусать и жевать… а его давно нет среди живых…
Господи! Прости мне мои вольности! Без юмора крыша едет.
А это что? Кирпич? Здесь кирпич… А там звёзды… Под звёздами кирпич. Разломанный, изъеденный временем, никому не нужный…
- Темур, ты не задумывался, почему у Бога так много имён? Почему Троица?
- Я знаю, что Он есть, и больше мне ничего не надо знать.
- А мне интересно. Мне кажется, что перед человеком Он предстаёт в разных ипостасях. И потому много имён. Мне кажется, что Он – солнце и одновременно зеркало, которое отражает каждого из нас. И ещё много такого, что недоступно моему пониманию…
Темур развел костёр, и они сидели возле него, смотрели на огонь.
- Один из героев Чехова сказал - через пятьдесят лет в России будет совсем другая жизнь...
- В мире ничего не меняется, - сказал Скалолаз, - как были господа, воины и рабы, так и осталось. Придворные поэты… Придворные философы… Придворные жрецы… Юродивые… Дервиши… В России всегда была квота на избранных… Художников, писателей, поэтов… Даже квота на избранных учёных, пророков и святых, своеобразная номенклатура. Тем, кто входил в неё, дозволялось вольномыслие и платили им щедро. Других принуждали к молчанию и частенько убивали… Интеллектуальная опричнина. Самая близкая князю дружина. Ей достаются лучшие куски мяса, трофеи и рабы. Лаборатории… А партия – это стрельцы, пушечное мясо. Преданных берут в номенклатуру. Их оберегают, переводят с места на место. Плохо делаешь кирпичи, иди руководи театром или музеем. Или культурой. Это всегда было и будет. Меняются названия. Дряхлые кланы уступают место вчерашним рабам… Нынешний Шах Ирана… Кто он? Сын охранника… Но в его лице уже видно вырождение… Нет той социальной ярости, которая увлекала его отца наверх, к власти… А наши властители?.. Посмотри на их лица… Это морды зверей…
- Скалолаз, умоляю тебя, не говори со мной об этом… Прошу, замолчи.
У нас даже камни подслушивают… - взмолился Темур. - Я слабый человек… Если меня начнут пытать, я всё расскажу… Тише, Гоги идёт…
- …Видишь этот осколок кирпича? –продолджал Скалолаз. - Судя по форме – шестнадцатый век…Частичка дома? Дворца? Крепости?… Всё разрушено. Всё – прах… Но я – живой человек. Стою на большом лугу. Здесь вперемешку разные цветы, летают разные птицы, разные бабочки и стрекозы, копошатся тысячи различных насекомых. И все прекрасны…
- А мы? Кто мы?
- Мы – выродки… Мы вне системы… Нас или убьют или используют, как дрожжи, для новой революции, а потом всё равно убьют… Хорошо бы в это время сохранить автономию. Наблюдать. Делать выводы... Коммунизм дал трещину. Это факт. Самое загадочное, что по всем законам экономики он должен был давно рухнуть…
- Странные вы русские… То создаёте воздушные замки, заставляете поверить в них… То разрушаете всё, что построено до вас на земле…
Темур прилёг на теплую землю и рассматривал что-то, видимое только ему. Лицо его просветлело. Поднял на Скалолаза глаза.
- Посмотри на этих муравьев. Давай выпьем за них - маленьких, отважных и не всегда заметных, но исполняющих своё предназначение!
Он тыкал пальцем в землю, и большие черные муравьи отважно бросились на этот палец, защищая свою землю.
Подошел пастух, одноглазый Гоги. Принёс бутылку вина, тёплый лаваш и кусок молодого сыра.
Скалолаз меж тем продолжал:
- Одному молодому учителю в тридцать пятом году, чтобы проверить характер, приказали убить родного отца... Это было испытание, тест на преданность... Он убил и вскоре стал генералом. А потом убил тех, кто посылал его на убийство… И завертелось… Только ранние христиане шли по правильному пути – они отбирали в свои ряды людей не по злобе, не по корысти, а по любви и самоотречению... И это единственно правильный путь… выбирать правителей не по ненависти, не по корысти, а по любви. Пастух должен любить своих овец… Ну, хотя бы жалеть…
Гоги внимательно слушал, но ничего не понимал, однако тоже хотел щегольнуть своими знаниями.
- А вы знаете, как я отбираю барана – производителя?
- Нет, расскажи.
- Сначала беру того, у которого самые большие рога… Провожу его вдоль стада и смотрю, как овцы реагируют на него, и как он на них. Ну, хочет ли он одну овцу или всех? И ещё… Хочет ли его одна овца, или все хотят его? Есть овцы, которые готовы встать под любого барана. Но есть разборчивые. А встречаются и такие, которым только один баран нужен... Именно этот и никакой другой. А барану - только эта беленькая овечка, и никакая другая. Так вот, этих, влюблённых… их мы первым делом - на мясо.
- Это считается, системным недостатком?
- Да. Это брак. Брак стада…
- А у людей разве не так? – улыбнулся Темур. – Настоящий мужчина втайне хочет всех женщин мира. И уверен, что все бабы хотят только его.
- Но почему-то вся литература посвящена однолюбам… - заметил Скалолаз, вороша угли. - Только Дон Жуан – исключение… И почему-то любовь посещает только этих, ненормальных… бракованных… Знаешь, Темур, сегодня ночью я видел странный сон. Я понимаю, почему он приснился мне, откуда все эти чувственные детали, но непонятно, как всё это соединилось так стройно, так хорошо, что я не перестаю думать об этом… Я увидел во сне, будто я старик и приехал в Тбилиси, чтобы увидеть тебя и других, дорогих моему сердцу людей… Город, вроде бы мне знакомый, но другой… Знакомые лица на улицах, но это не ты, не Русико, не Вика, а ваши дети. Они проходят мимо меня и не узнают, потому что не знают меня… А я узнаю их… Я их знаю… Я говорю «Темур», а он «Вы ошиблись», я кричу «Русико! Русико! Русико!»… Прости… Дым в глаза попал…
- Не томи душу, рассказывай…
- Я увидел во сне, будто я стою у витрины книжного магазина, напротив Оперы… Там, за стеклом, альбом Хокусая, тот самый, что и сейчас там лежит… И вдруг, поднимаю глаза, и вижу, что я уже не старик, а пожилой мужчина… Ещё довольно симпатичный… И снова опускаю глаза на вершину Фудзи… А когда поднимаю взгляд, я - молодой, как сейчас, и ты стоишь рядом и говоришь мне, что надо ехать в Кахетию и считать овец, а то нас выселят в Казахстан за тунеядство… И я понимаю, что время потекло вспять, и скоро я стану младенцем. Потом у матери будут роды - и я исчезну в её недрах… А Русико уже давно нет на Земле, потому что её жизнь была раньше, и я её никогда больше не увижу… И я кричу в тоске : «Русико! Русико! Русико!» А слышу: «Джульбарс! Джульбарс! Джульбарс!»… Прибегает Собака Моего Детства… На моих глазах она становится щенком… Исчезает… Это конец жизни…Темур, мне страшно. Я чувствую, что однажды всё это сооружение, этот дом, наш дом, в котором все мы, рассыплется в прах. И всё, что нам дорого, исчезнет. И будут другие законы жизни, которых нам никогда не понять. И мы разлетимся, как бусинки среди камней… Среди битых кирпичей нашего общего дома…
- Пусть… Пусть разрушится скорее!
Гоги вытаращил свой единственный глаз.
- Будет война. Американцы и русские разбомбят друг друга, а мы обретем независимость, - горячась, продолжал Темур .
- Что ты! Что ты! Мне страшно даже думать об этом… - сказал Гоги. – Россия море, а Грузия капля в нем. Больше ста лет у нас мир… Живём…
- За гранью дружеских штыков… - невесело улыбнулся Темур. – Ты прости, Скалолаз, но разве это жизнь? Я всё приму, лишь бы империя развалилась.
- Почему?!
- Они убили моего отца. Они убили мою мать. Я не верю им. У нас никогда не будет ни справедливости, ни демократии. Ничего путного не будет в этом многонациональном бардаке. Здесь все слова требуют перевода, а после перевода на сто языков, возвращаются к нам неузнаваемыми, теряют свой первоначальный смысл, превращаются в свою противоположность. Вот, хотя бы, что сделали со словом «добровольно». Оно всегда означало свободный выбор, а теперь говорят - добровольно – это проявление доброй воли, а если ты против, у тебя злая воля и тебя нужно уничтожить…
- Неужели ты думаешь, что где-то есть справедливость или демократия? Их нет нигде… А свобода… Она только в душе…
Они отчуждённо замолчали.
- Давай лучше вина выпьем, - предложил Гоги. – Всё равно будет так, как будет, нас не спросят. Зачем нам-то ссориться? Темур, скажи тост. Я слыхал, что ты лучший тамада в Тбилиси. Скажи, как брата прошу.
- Зачем тебе?
- Буду хвалиться в деревне, что знаком с тобой… Рассказывать буду.
- Выпьем за маленьких, отважных, исполняющих своё предназначение, верных своей звезде!
- За нас?
- Может быть и за нас. Но я за муравьёв тоже.
- Пей на здоровье. Как сказал Бараташвили, «Сладость нальёшь, радость найдёшь».
- …Вагон под гору катится… - ворчал Скалолаз, - а мы пьём... - А вагон катится… Пока что тихо, тихонечко, но набирает скорость… А что нас там ожидает, не знает никто... Но вино всё рано пить надо, а то скиснет… Будем пить, пока живы… пока в бутылях вино, а не уксус.
Небо на востоке светлело. Приближалось тихое блеяние и приглушенный топот. Из-за поворота дороги показалась голова гигантской желтой гусеницы. Пора было становиться у ворот и считать головы.
……………………………………………………..
Скалолаз открыл окно. На соснах висели пряди ночного тумана. Шум Цейдона размывал и искажал музыку, с которой начинался обычно день в альпинистском лагере «Цей».
Скалолаз только что побрился. Вытряхнул в ладонь струйку одеколона. Смотрел, задумавшись, на зелёную лужицу в ладони. Он поднял глаза и увидел своё лицо в круглом зеркале, которое висело на гвозде, поблескивая белой металлической оправой. Скалолаз медлил, хотя удары гонга призывали его, бросив все дела, бежать на общее построение.
Он внимательно рассматривал своё лицо. Обычно оно о многом говорило ему, предупреждало о грядущих неприятностях и ударах судьбы.
Черты лица были те же, что вчера и года два назад, после армии. Он привык к ним. Но их соотношение и гармония постоянно менялись, отмечая падения и взлёты его духа, откликаясь на его поступки и замыслы. Медленно, незаметно, но неотвратимо менялись, придавая ему образ иного человека, чем задумывали и ожидали от него родители и он сам.
Но были и другие знаки, которые предвещали близкие несчастья и испытания. Чаще всего менялся блеск глаз, и всё его лицо как бы отражало свет еще не взошедшего светила, не взошедшей, но приближающейся беды.
Нет, в его лице не было знака жертвы, печали или покорности, не было кротости, но присутствовало… нечто, не умещающееся в обычные слова…
Сегодня или завтра… Что-то случится… Что-то будет, - подумал он без страха и без видимого волнения.
На его кровати высился набитый снаряжением рюкзак. Скалолаз раздумывал, взять ли спальный мешок. И, хотя весь поход рассчитан был на светлое время и возвращение в лагерь к вечеру, всё-таки взял. Он так же сунул туда же, вслед за рюкзаком пуховую думочку, небольшую - только для обожженной щеки подушку. Ложась спать, на биваке, Скалолаз укладывал её на ботинки, которые всегда держал под головой. Он тщательно завернул в свитер фарфоровую чашку, привезённую из Питера. Чашка была немецкая с изображением красивой рыжеволосой барышни в голубом платье покроя девятнадцатого века. И подушка, и чашка были его прихотью, блажью, но они доставляли ему радость на самых неудобных привалах, и он берёг их и носил всегда в рюкзаке, не обращая внимания на подначки других инструкторов…
…Приближается… - подумал он с тоской. - Она ходит рядом… Она уже во мне… Я ношу её… Господи, почему я ношу её? ( Он суеверно боялся произносить её имя) Я не хочу. Я хочу носить в себе жизнь. Избавь меня, Господи…
Но она была при дверях.
Сто человек шли зигзагом по нескончаемой осыпи. Ботинки клацали о камни. Высекали искры. Скалолаз устраивал привалы через каждые пятьдесят минут.
Вроде бы все шли нормально.
Скалолаза беспокоил долетавший до него изредка запах водочного перегара. В утреннем воздухе гор он был тошнотворнее газов, которые походя выпускали из себя все эти столичные мальчики и девочки, решившие стать покорителями вершин.
На перевале он разрешил им позавтракать. С отвращением жевал свой кусок замерзшего хлеба.
Капля сгущенки, обороненная кем-то, была подхвачена ветром и упала на его щёк у.
Пальцы были липкие и сладкие. Скалолаз облизал их, потёр снегом, а потом вытер о штормовые штаны. Он прислушался.
Кто-то читал странные стихи.
…Полумесяц плывёт по воде. Небеса сегодня спокойны! Бледный серп подрезает неслышно древний трепет заснувшей реки… А красотка-лягушка, наверно, его зеркальцем лунным сочла…
Произношение было правильное, литературное, почти без акцента, но голос был не русский.
…Хожу по небу среди жемчужин. Сегодня вечером мне показалось, что я — святой. И в руки дали мне луну. А я её опять вернул пространствам, и наградил меня Господь сияньем ангельским и розой. Хожу по небу среди жемчужин. И вот теперь иду по этому большому полю…
- Кто это?
Обернулся. Под капюшоном - тонкий нос. Упрямое юношеское лицо.
- Лорка…
Он старался, как мог, донести смысл испанских стихов... Филипп Хуан Мария се Пидаль - так звали его.
…Вам нравится? А вот ещё… Я твоё повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звёзды к лунному водопою, и смутные листья дремлют, свесившись над тропою. И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле… Но это перевод...
В пересказе М. Цветаевой Лорка казался ещё более загадочным и полным мистики. Он был, как бык в тумане… Как воспоминание о другой, не исполнившейся жизни.
И снова порыв ветра донёс до Скалолаза запах чужого похмелья..
У испанца были ясные жёлтые глаза – он не пил накануне. Это кто-то другой квасил вчера вопреки запрету.
Утром Скалолаз выстроил значкистов, идущих на третий разряд. Ему бы проверить каждого. Отдать команду: всем стоять с отверстыми ртами на площадке под красным государственным флагом! Но ему было стыдно делать это. Он должен был пройти, принюхиваясь к каждому. Найти того, кто пил, и отстранить, оставить в лагере. Теперь было поздно – не с кем отправить вниз. Надо было до выхода.
Но такая вроде бы обычная, рутинная, принятая в нашем обществе, акция казалась ему невозможной, постыдной в принципе, больше того, недостойной, неприличной и оскорбительной, не только в отношении этих молодых, начинающих жить граждан, но и себя самого. Как бы начать отношения с пощечины… Так было принято, но он не мог позволить себе такого позора….
Скалолаз видел их впервые. Инструктор, который готовил их и знал каждого, ушел со спортивной группой, и начальник, вопреки инструкции, закрыл брешь, послал Скалолаза на восхождение с чужими людьми.
Он всматривался в лица…
Под капюшонами штормовок, в предрассветном сумраке, они все казались одинаково тёмными.
Ещё вчера вечером, перед отбоем, просматривая списки отделений, Скалолаз наткнулся на экзотическую фамилию. При ней было много мужских и женских имён. Он запомнил только - Се Педаль. Он знал из газет, что так звали руководителя испанских профсоюзов времен гражданской войны. Он помнил, как в тридцать седьмом приходили пароходы с испанскими детьми. Они тогда казались ему родными. Ближе, дороже родных. Маленький Скалолаз плакал, когда ему рассказывали, сколько этим малышам пришлось вынести на родине и во время плаванья по Средиземному морю. Он умолял родителей взять в их семью одного, двух… десять мальчиков и девочек… И вот теперь перед ним – один из тех, его сверстник, испанец, выросший в России. Красивый, умный мужчина, привезённый сюда ребёнком шестнадцать лет назад...
На привале Скалолаз заговорил с ним, и они вроде бы почувствовали взаимное доверие и симпатию.
Под хруст снега. Пытался вспомнить.
… Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
…………………………………
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
……………………………….
Если б мог по луне гадать я,
Как ромашку, её обрывая?
В его сознании возникла Русико, но он никак не мог вспомнить её лица. Чем больше силился увидеть его, тем меньше ему это удавалось. А голос и смех слышал. И тепло её осязал, как тогда под Казбеком, когда жена Левана застелила им брачную постель.
Туман за перевалом рассеялся, и стал виден на другой стороне снежного цирка другой перевал, с которого по скальному гребню они должны были достичь вершины.
… Они достали записку из контрольного тура на час раньше, чем было предусмотрено в маршрутном листе. Всё шло нормально. К обеду Скалолаз рассчитывал быть в лагере.
Однако, когда они стали возвращаться по гребню к перевалу, Скалолаз с тревогой заметил, что один из альпинистов шел слишком медленно и неуверенно. Верёвку держал не в кольцах, а как попало. Хватался за «живые» камни. Он шёл в одной связке с испанцем.
От него – то и разило винным перегаром.
Скалолаз не стал ему пенять теперь за нарушение режима, решил сделать это завтра на разборе восхождения. Он только глазами показал испанцу, чтобы тот внимательнее следил за напарником.
Движение отряда замедлилось, и Скалолаз подумал, что так они могут не вернуться в лагерь даже к ужину. И вообще маячила возможность схватить холодную ночёвку.
Он решил спускаться по кулуару.
Кулуар был забит снегом и не казался опасным и крутым. К тому же в нём не было следов камнепада или лавин.
Скалолаз приказал натянуть перила на крутом участке. Дальше снежник выполаживало, и он мягко переходил в плато.
Начали спуск.
Скалолаз наблюдал сверху, как связки приближаются к инструктору, стоящему у нижнего конца перил, как инструктор направляет их к пологому снежному полю. Первая связка уже прошла наиболее крутую часть, и ребята, сбросив рюкзаки на снег, смотрели, как подтягиваются к ним остальные…
Мимо Скалолаза прошёл испанец со своим напарником…
Испанец приложил руку к вязаной шапочке, отдавая салют…
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра…
…Скалолаз увидел, что одна из связок сошла с тропинки, со следов, со ступенек, выбитых в снегу прошедшими ранее.
Несколько шагов они сделали по целине, потом заскользили по склону на каблуках ботинок.
Снег был плотный, а под ним лёд.
Связка разгонялась все более, и видно было, что они хотели бы замедлить это движение, но не могли справиться, не могли контролировать скорость и потому отдались этому стремительному и безконторольному скольжению.
Их несло на камни, которые сначала были слева, вдали от казавшегося таким прямым и безопасным пути, а теперь вдруг оказались на их пути, и как бы притягивали их.
Один из этих двоих перепрыгнул через вмерзший в снег осколок скалы, а другой не успел, упал раньше времени. Его дёрнула верёвка. Он ударился головой о камень и остался лежать на снегу…
Скалолаз понял, что случилось непоправимое.
Он спустился к пострадавшему. Это был испанец.
У него была разорвана губа и висок сочился кровью.
Он дышал, и сердце билось, но глаза уже не видели.
Скалолаз отцепил его от верёвки. Достал аптечку. Обработал кожу вокруг ран.
К этому времени спустились остальные и стояли поодаль в страхе.
Он выбрал инструктора и значкиста покрепче. Послал их бегом вниз за помощью.
Остальные в нормальном темпе пошли следом за ними.
Скалолаз остался с Филиппом Хуаном Марией Се Пидаль.
Темнело. Холодало.
Скалолаз достал из рюкзака спальный мешок, осторожно протолкнул в него Филиппа. Под голову положил ту самую думочку, которую повсюду таскал с собою. Лёг рядом на снег. Сначала, когда ещё не скрылось солнце, просил светило помочь раненому, ослабить мучения и исцелить. Потом, когда солнце зашло, и вышла луна, просил и её о том же. Молил Бога взять его жизнь взамен страданий этого человека.
Выходило, что он всё предусмотрел – и мешок, и думочку, и даже содержимое аптечки. Выходило, что он знал заранее, что так будет…
- Мама…Мама… Домой… Домой… Домой…- закричал вдруг Филипп.
Скалолаз прижался к нему, почувствовал, как его живое тепло перетекает в этого ещё недавно совсем не знакомого ему человека…
Спасотряд пришел в сумерках. Скалолаз увидел огоньки фонарей на перевале. Они заскользили красивыми галсами, словно лыжники на склоне. Они принесли носилки. Не было ни упрёков, ни лишних расспросов. Двадцать здоровых парней впряглись – несли скорбный паланкин. Они спустились с отвесной стены прямо на шоссе. Там их уже ждала старая лагерная полуторка.
Машина кряхтела и фыркала на бесчисленных поворотах, спусках и подъемах.
Скалы в свете фар приобретали образы людей и животных, а при приближении личины эти разрушались, превращались в хаотическое сцепление плоскостей и линий. Как та громадная каменная обезьяна на иранской границе.
…Шахтерский посёлок светился огнями портальных кранов и жилых домов.
Скалолазу показалось, что пострадавший снова позвал кого-то по-испански.
- Я пойду, поищу врача, - сказал начспас.
- Не надо, - возразил шофер.– Он здесь, рядом, живёт. Я схожу.
Скалолаз присел на корточки перед носилками и ослаблял ремни, которыми испанец был принайтован к алюминиевым стойкам, чтобы не вывалился на крутом спуске.
Пришёл усатый хромой врач.
Поздоровался за руку с начспасом. Склонился над носилками.
- Когда разбился? – спросил он.
- Вчера днём, - ответил начспас.
- Плохо… - врач выпрямился и зевнул, потянулся, разминая кости. - Я отпустил сестру. Она только в девять приедет из Алагира… Как зовут мальчика?
- Хуан… Филипп…
- Так Хуан или Филипп?
- Хуан Мигель Филипп Мария Се Педаль…
- Испанец, что ли?
- Да, из Москвы, - ответил начспас.
- Я буду ассистировать вам… Мне приходилось… - попросил Скалолаз. – Можно?
- Аслан, - обратился врач к шоферу. – Ты знаешь мой дом. Принеси горячую воду… Пусть руки вымоет…
Шофер на ходу шепнул Скалолазу:
- Не горюй, это такой доктор! Всё будет хорошо…
- Несите в операционную, - сказал врач и пошёл впереди, щёлкая выключателями.
…Шофер в углу операционной поливал из медного чайника на руки Скалолазу.
Хромой врач раскладывал на столе инструменты. С испанца забыли снять горные ботинки, и они поблескивали из-под простыни сточенными триконями.
Шофер тихонько вышел из операционной в приёмный покой, сел на диван и распечатал пачку печенья.
Нельзя сказать, что он очень уж сопереживал этому несчастному испанцу, но вёл себя достойно, как и полагается горцу, делал всё, как надо, и готов был вести машину хоть ещё неделю, пока хватит сил, потому что по - другому жить не мог.
За окном больницы было уже совсем светло, и штукатурка дома напротив рябилась от солнца, как рыбья чешуя.
Шофер думал о своей молодой жене и детях, и радовался скорой встрече с ними…
… На белой простыне под ярким светом голой, без абажура, лампочки, Скалолаз видел щёку Филиппа, закрытый глаз и круглое ухо.
Врач снял все нашлёпки пластыря, и раны открылись.
- Послушайте, доктор, здесь волос, - тихо сказал Скалолаз.
Врач не ответил. Он работал. Не оглядывался на своего ассистента, но ругался по-грузински, когда Скалолаз подавал не то, что надо.
- Доктор! Волос в ране! – хмуро повторил Скалолаз. – Будет заражение…
Врач не ответил, только выразительно посмотрел на Скалолаза и снова выругался, но тут же пожалел этого молодого усталого инструктора и, когда начал накладывать шов на рану, выдернул этот злополучный волос пинцетом.
- Успокойся, дорогой. Вот этот волос. Я его выбросил…
- Спасибо, - сказал Скалолаз.
- Бинтов! И побольше!
…Скалолаз отвёл глаза от разбитого лица испанца и вдруг коротко вспомнил это движение по снегу, которое уже нельзя было остановить, хотя ещё ничего не случилось…
Хуан Мигель Филипп и Мария лежал один в небольшой светлой палате. Его рюкзак стоял в углу. Скалолаз развязал шнурок и открыл его, чтобы найти сменное бельё. Небольшая оранжевая книжка попалась ему на глаза. Лорка. На русском. Скалолаз положил её на подоконник, надеясь, что прочтёт на досуге. Он вернулся к постели больного.
Скалолаз привычно доставал из-под него вчетверо сложенные простыни и подсовывал сухие.
Мокрые Скалолаз выносил во двор и развешивал на верёвке. Он был всё в том же штормовом костюме и тех же горных ботинках. Он был занят делом, и вряд ли бы мог сказать сразу, сколько прошло дней, но заметил меж тем, что у круглых камней ограды росли жёлтые дикие цветы на толстых щетинистых стеблях. Он даже мысленно здоровался с ними, не так буквально – дескать «здрасьте», но приветливо, меж делом, когда старался развесить простыни так, чтобы они быстрее высыхали от солнца и ветра. И старался не наступить на эти жёлтые цветы.
Подъехала лагерная полуторка.
Шофер выпрыгнул из кабины. Он помог молоденькому парнишке внести тяжёлый рюкзак в палату. Судя по старой штормовке, парень был новичком. Оказавшись в незнакомом и таком опасном месте, он всё старался заметить и запомнить – и ограду, и жёлтые цветы, и пустые окна больницы. Он везде искал причину для удивления или ужаса.
Он шёл с шофером по узкому коридору. Тащил тяжёлый мокрый рюкзак, ухвативши его за лямки.
- Вам привет от ваших ребят. И вот письма…
Скалолаз кивнул. Он вытащил из рюкзака тяжёлый свёрток, упакованный в палатку – серебрянку.
От зеленоватой ледяной глыбы дохнуло холодом.
Скалолаз поднял лёд и понёс, прижимая к груди.
Чистые голубые грани сверкали у его лица.
Новичок Игорь шел рядом.
- Я слышал о вас… Я хочу ходить с вами… Все ребята говорят, что вы не виноваты…
- Ладно… - сказал Скалолаз. – Сейчас не время… Потом…
Игорь огорчённо смотрел на его спину. Они вроде были ровесниками, но Скалолаз был уже инструктор, а он только новичок…
Игорь наклонился и подвернул шерстяные носки так, как это было у Скалолаза.
В больнице начинался рабочий день. Больные ждали приёма. Они сидели на стульях у дверей кабинета врача. Крупные серьёзные люди – шахтёры. Они неохотно ходили в больницу, но уж если пришли, значит, нужно покорно, терпеливо ждать… Тяжёлых болезней у них не было – висела на перевязи рука, у кого-то болели зубы. Среди них была маленькая девочка. У неё нарывал палец, и она держала его вытянутым.
Скалолаз шёл мимо очереди больных.
Они страдают, - подумал он, - но они будут жить.
Лёд таял, пока он его нёс. Намокла штормовка. Вода струилась по его рукам. Гладкие крашенные половицы сверкали под его ногами. Они были чистые и в солнечных пятнах.
Жизнь продолжалась, она не могла остановиться.
А в палате, в конце коридора, лежал Филипп, который любил стихи и мечтал вернуться в Испанию…
- Доктор, я хочу спросить… У него всё время розовая капля… вот здесь… - Скалолаз хотел показать где, но руки были заняты. – В уголке глаза…
- Так бывает, - сказал врач.
- Доктор… - Остановил его Скалолаз. – Сделайте, чтобы он жил… Я на вас всю жизнь работать буду… Я серьёзно… я подпишу…
- После… после приёма… зайду…- ответил врач и вошёл в свой кабинет.
Испанец лежал в небольшой очень светлой палате. Его лицо и голова были забинтованы, и только тёмный рот шевелился среди белой марли – то ли силился сказать что-то, то ли просил пить.
Скалолаз остановился в дверях и смотрел на Хуана Филиппа. Он пытался определить, изменилось ли что-либо в нём за время, пока он, Скалолаз, был во дворе, разговаривал с ребятами и нёс лёд. Но всё вроде бы было по-прежнему - больничная кровать, серое одеяло с двумя полосками, рука Хуана Филиппа и его рот.
Белый эмалированный таз стоял в углу у дверей. Скалолаз опустил в него ледяную глыбу и поставил таз на подоконник. Лёд засверкал на солнце. Скалолаз вернулся к постели больного, к её изголовью, и, пропустив руки сквозь железные прутья, обнял ладонями большую белую голову, будто высасывая из неё сквозь слои бинтов жар и болезнь и наполняя его своим целительным теплом, силой безукоризненно здорового молодого животного.
- Ну, что, брат, - шептал Скалолаз, - тебе ведь лучше. Лучше, да? Хочешь пить?
Скалолаз всматривался в движение губ Хуана Филиппа, ждал, какой они подадут сигнал, ведь человек был ещё живой, и связь с ним ощущалась. Но в этот раз никаких сигналов не было.
Скалолаз отнял руки от мягкой забинтованной головы. Постоял без надежды на понимание и стал поить с ложечки этот круглый открытый рот.
К вечеру глыба льда растаяла наполовину, оплыла, и её очертания смягчились. Лёд уже не сверкал, а плавал в воде, сероватый и обыденный. Скалолаз откалывал от него маленькие кусочки, бросал в банку. Лёд звенел о стекло.
Он взял оранжевую книжку. Решил погадать, раскрыв наугад страницу и строку.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от неё
молчанья,
не проси у неё
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами плачет,
не моли её о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
Хромой врач прикрыл испанца одеялом.
- Нет, транспортировать больного нельзя. У него перелом основания черепа…
- Спасите его!
- Я сделал всё правильно, - тихо сказал врач.- Теперь только ждать… Температура немного упала…
Врач пошёл к двери, волоча больную ногу.
Скалолаз присел на табурет рядом с постелью. Смотрел на Хуана Филиппа. Он всё про него знал. Понимал его движения.. И когда шевельнулась на одеяле загорелая длинная рука в бязевом казённом рукаве, он понял, почему она шевельнулась, – озябла. Скалолаз укрыл руку одеялом.
Сон сморил его внезапно. Скалолаз вдруг повалился лицом вниз на постель, но проснулся, едва коснулся её и опять сидел, из всех сил тараща глаза и поднимая брови, чтобы не дать глазам закрыться.
В дверях стоял начспас Игорь Зеленов. Он смотрел на Скалолаза сочувственно.
- Иди поспи, я подежурю… Пять суток ведь не спал...
Неужели пять суток прошло с того дня?! – подумал Скалолаз. – Выходило - пять.
Он встал, умылся водой из таза, выплеснул её за окно.
- Мне нельзя спать, - устало и серьёзно объяснил Скалолаз. – Он привык ко мне. Пока я не сплю, с ним ничего не случится. Если вам не трудно, побудьте пока здесь, а я похожу немного…
Ему ещё никогда не приходилось спать в больнице.
Он хотел найти выход, но запутался в коридорах, и боялся открыть какую-нибудь не ту дверь, боялся потревожить сон спящих больных людей.
Дежурная сестра дремала за столиком.
Он прошёл мимо неё и понял, что нашёл ту дверь, которую искал.
… За дверью была ночь.
Звеня триконями о камни, проходили альпинисты…
Испанец помочился в банку, он понял его просьбу, его слова. И проглотил, наконец, несколько ложек бульона…
Слава Богу! – сказал Скалолаз и отключился, и заснул с улыбкой.
Сон его был краток и начинался со скрипа камней под триконями. Он весь был пронизан этим скрипом. Скрип ритмически повторялся, и вспышки фонарика открывали вдруг лица альпинистов…
…Скалолаз проснулся в полдень в рентгеновском кабинете… Он удивился – комната была ему незнакома, и топчан, покрытый жёлтой в светлых пятнах клеёнкой, тоже был незнаком ему, но он помнил, где он. Это была больница. Здесь лежал человек, пострадавший из-за него, связанный отныне с ним на всю жизнь.
В коридоре были распахнуты все окна и двери. И несмотря на это, он не мог избавиться от мерзкого запаха, прилипшего к нему. Ему почему-то казалось, что это был запах больничной клеёнки.
- Запах несчастья, – подумал он. – Запах болезни… Запах беды…
Три санитарки в белых халатах разговаривали во дворе.
Комната, в которой он оставил Хуана Филиппа, была полна солнца. Здоровая черноволосая девка в клетчатой юбке мыла пол. Она шлёпала тряпку на гладкие рыжие половицы, громоздко пятилась, с удовольствием ступала босыми ступнями по лужам.
Испанца здесь уже не было.
Пустая кровать его была задвинута в угол, чтобы не мешать уборке.
Кровать была аккуратно прибрана. Ждала нового постояльца. Остро торчали углы белой взбитой подушки.
Скалолаз стоял в дверях, не переступая порога.
Девка выпрямилась и потёрлась щекой о плечо. Она стояла посреди палаты с тряпкой в руке и улыбалась ему. Ждала. А вдруг Скалолаз заметит, какая она молодая и красивая, захочет познакомиться, пригласит вечером в кино или на танцы в альпинистский лагерь…
… Двери всё попадались не те, то пустые комнаты, то комната, полная беременных женщин, то кухня с холодной черной плитой.
Он толкнул белую облупленную дверцу и увидел Хуана Филиппа.
Испанец лежал на брезенте, на сером цементном полу – худенький и щуплый, словно за эти несколько дней скинул десяток лет и снова стал подростком.
С него уже сняли все бинты.
Из ржавых отверстий душа сочилась вода. Это была обмывочная. Здесь обмывали умерших.
Увидев всё это, Скалолаз понял, что испанец тоже умер, и все его дела в этой больнице закончены, что ему бессмысленно и невозможно оставаться здесь. И он поспешил выйти во двор.
Шестеро альпинистов стояли посреди двора на самом солнцепёке.
- Почему вы не разбудили меня? - тихо спросил Скалолаз начспаса Зеленова. – Он бы не умер…
- Прилетел его отец из Москвы. Должен прибыть с минуты на минуту. Может, тебе не стоит встречаться с ним.
- Как это не стоит?! Я убил его сына, а теперь буду прятаться?!
- Я привёз тебе кеды. Переобуйся.
Скалолаз сел на камень и стал переобуваться.
- Где он? - тихо спросил отец Хуана Филиппа, проходя мимо альпинистов.
На крыльцо вышла румяная санитарка в ослепительно белом халате и смотрела на испанца глазами, полными ужаса и сострадания. Санитарка повела его через приёмный покой по коридору и открыла дверь в помывочную.
Скалолаз поднялся, отряхнул брюки и пошёл следом за всеми.
После тяжёлых ботинок кеды казались ему удивительно лёгкими и бесшумными.
Отец Хуана Филиппа остановился в дверях этой маленькой ванной комнаты, где обмывали не только мёртвых, но и живых людей перед операцией.
Отец не узнал сына в человеке, лежащем на брезенте.
На дне глубокой, с подтёками на стенках, ванны ещё стояла вода, и он, чтобы отвлечься, смотрел на эту ржавую лужицу, а не на тело.
Когда умирают родители, человек становится сиротой. Когда теряет жену, о нём говорят – вдовец… Когда смерть забирает единственного сына… В русском языке нет такого слова…
Альпинисты толпились в коридоре. Они видели прямую лёгкую спину испанца.
Он оглянулся.
- Когда будет готова машина?
- У нас тут своё кладбище.
- Нет, он не останется здесь.
- Вы будете ночевать в лагере?
- Нет, я остановлюсь в гостинице. Поторопитесь с машиной. Мне нужны два шофера… Прошу обеспечить…
- Хорошо, - сказал начспас, - мы найдём второго шофера.
От холодного ветра день казался ослепительным.
Шахтёры из ночной смены уже отоспались и теперь вылезали понемногу из своих белёных домов, выходили
поговорить с приятелем на углу двух единственных улиц, выпить пива у ларька, да поглядеть на близкие и недоступные, сверкающие горы…
… Альпинисты пригибались низко, к самым коленям, пока грузовик ехал по лесной дороге. Ветки деревьев шумно стучали по кабине и обрушивались на головы.
Они ехали в лагерь по знакомой дороге. Но не смеялись, не пели, как обычно, потому что человек погиб … Умер в поселковой больнице, далеко от Испании… Хуан Филипп Мария Изабель Се Педаль.
Скалолаз сидел, прижавшись спиной к кабине.
Новичок Игорь, который привозил лёд, говорил беспрестанно всю дорогу, говорил, когда машина пробиралась по лесу, и когда ехала по ущелью, когда внизу под колёсами билась о камни серая река, и даже когда они подъезжали к лагерю и видели уже мачту с флагом.
…Я кинул на неё глаз еще в городе, на базе… Но там как-то не удалось потолковать… И вдруг здесь, смотрю – она! Что в лагере делалось! Все вокруг неё. Она держится. Ребята говорят: ну, посмотрим, Скалолаз вернётся в лагерь, посмотрим… А что? Если честно… Если бы я был девушкой, отдался бы тебе на первой минуте… А на второй бы уже не поверил…
Скалолаз любил возвращаться в лагерь. Но не так, как теперь. Он любил лагерь больше, чем дом. Любил, когда вдруг видел палатки и навстречу блестел окнами двухэтажный инструкторский дом, а дальше, на уступе скалы лежала круглая танцплощадка, и столовая, где гремели посудой официантки, и повара отдыхали на крыльце от жара печей.
Но сегодня возвращение его было не похоже на все прошлые, и, когда машина остановилась, он молча взял свой рюкзак и выпрыгнул из кузова.
Ему показалось – оскорбительно легко выпрыгнул. Ему бы спуститься медленно и скорбно, но не мог.
Скалолаз не стал искать глазами знакомых, чтобы узнать новости, хотя в лагере назревало какое-то событие.
Девушки охапками несли с предгорий лохматые папоротники. Они устилали ими площадку под флагом. Выкладывали на земле из цветов и травы какие-то короткие слова.
Из ущелья в лагерь поднимался вечер. Темнело. Высокий парень известью проводил прямые полосы, красил круглые камни. И чем гуще становился вечер, тем ярче они белели под его кистью.
На кровати лежали письма. Кто-то приносил их сюда и складывал стопкой. Скалолаз распечатал одно, попытался прочесть, но ничего не понял и бросил. Он снял штормовку и натянул белый свитер. Выпил стакан коньяку. Но всё равно, он не мог находиться здесь, среди прежних вещей, жизнь была другая, и он был другой. Он не мог найти себе места в этой новой жизни.
За окном туго и жёстко зазвенел гонг, призывая всех на построение.
Он решил принять душ, чтобы смыть запахи больницы.
Взял полотенце, мочалку, мыло и бритву.
Он пробирался к душевой позади палаток, чтобы избежать сочувственных взглядов.
Лагерь метался и кричал в дымном и красном свете факелов.
Факела уходили вверх широким коридором. Проход был пуст, но все смотрели туда, вверх, откуда должны были появиться мальчики и девочки, совершившие первое в своей жизни восхождение.
Они входили в лагерь тяжелой походкой ветеранов и старались не улыбаться слишком счастливо, слишком гордо.
Из - за палатки Скалолаз видел их лица – счастливые лица победителей, чья победа не была омрачена ничьим поражением и позором. Он видел их усталость. Он радовался их возвращению.
Отряд остановился.
И тут всё смешалось - вернувшиеся и встречавшие. Они смеялись, кричали и обнимались в темноте.
- Привет, Скалолаз, - услышал он прокуренный голос. – Видал? Намучилась я с ними. Слазили на Пик Николаева, а радуются, будто взяли Ушбу… Не знаешь, работает душ? Ужасно хочу под горячую воду…
Она не произнесла больше ни слова, эта свойского вида и не молодая уже альпинистка, только положила Скалолазу руку на плечо и попыталась улыбнуться губой, рассечённой камнем, случайно влетевшим в её палатку три года назад.
От этой сдержанности, от этого сурового сочувствия, у Скалолаза перехватило дыхание. Он поцеловал её руку.
Мимо них пробегали люди с факелами.
Позже, когда он собирался уезжать, сосед по комнате, инструктор Дьяконов, глядя на погасшее лицо Скалолаза, сказал:
- Я знаю… На моих руках умирал мальчик… солдат. Он кричал : «Товарищ лейтенант, я жить хочу! Товарищ лейтенант…» Ты куда теперь?
- На море.
- В горы не вернёшься?
- Не знаю.
42
Скалолаз сидел в кресле перед окном-фрамугой и бесцельно смотрел на море. Сначала оно синело. Потом стало тёмным, и белые гребешки приближались к берегу. Они возникали далеко и незаметно, а потом с шумом распадались на чёрном песке в тридцати метрах от деревянного коттеджа, в котором его поселил князь Нико. Корявая груша заглядывала в окно, а дальше был пляж. Красное солнце опускалось в море, и глазам было не больно смотреть на него.
Скалолаз вспомнил, что Полковник учил его, когда иссякнут силы, раздеться донага и стоять перед восходящим или заходящим светилом, впитывая его энергию. Но у Скалолаза не было сил расстегнуть ворот рубахи.
Он просидел так несколько дней в шезлонге перед открытым окном и ни разу не подходил к кромке воды.
Холодильник был забит варёной осетриной и бутылками шампанского. Скалолаз с отвращением закрыл дверцу ЗИЛа.
Наконец, оцепенение прошло, и он почувствовал желание плыть, плыть, плыть…
Рядом с ним кувыркались дельфины. Улыбались своими застывшими улыбками.
На подоконнике лежала книжка стихов Лорки. На обложке были следы крови.
Скалолазу казалось тогда, что образный строй великого испанского поэта близок, даже родственен. грузинским поэтам. Голубые Роги… Титициан Табидзе... Паоло Яшвили… Леван Асатиани… Недаром ведь Иберия –Иверия. Недаром грузины хранят миф о том времени, когда картлийский царь получил с небес предупреждение о надвигающейся катастрофе и увёл свой народ на запад и поселился на Иберийском полуострове, положив начало испанской цивилизации.
Две горлицы в листьях лавра
печалились надо мною
Одна из них была солнцем,
другая была луною.
Спросил я луну: «Сестрица,
Где тело моё зарыто?»
- Дядя Нико, я человека убил… Дядя Нико, помогите мне. Мне страшно. Он доверился мне, а я недосмотрел… Я не предотвратил… Я хотел, чтобы меня осудили… Я хотел наказания. А следователь сказал, когда мы привели его на это злосчастное место, что если человек сам по доброй воле пришёл сюда, то никто не виноват в его гибели… Дядя Нико, кровь на снегу становится чёрной… Как будто клубок чёрных волос. А сначала были красные пятна… Я-то знаю, я мог предотвратить эту смерть. Но не предотвратил… Я говорил им… Я просил осудить меня. А они сочли меня ненормальным… Дядя Нико, как мне жить теперь?
- Собирайся, поехали со мной.
- Куда?
- В банк?
- Зачем?
- За деньгами… Зарплату привезём. Будем расплачиваться с колхозниками.
- Может быть, Вы без меня… А я посижу здесь, буду смотреть на море…
- Поехали! Нечего киснуть.
Князь Нико бережно вёл свой «Пежо» по новой асфальтовой дороге в районный центр. Этот элегантный автомобиль подарила ему Индира Ганди, с которой он дружил уже много лет…
- Батоно Нико, почему Вы в городе говорите по - русски чисто, а здесь с диким акцентом.
- Акцент, сынок, это пароль … знак презрения к завоевателям, или знак тайного превосходства.
Они неторопливо двигались среди зелёных, покрытых чайными кустами холмов.
В банке их приняли с уважением.
Князь кинул в багажник саквояж, набитый деньгами.
Скалолаз отметил перемену в облике князя. Раньше он был похож на джентльмена с наклейки виски «Лонг Джон», а теперь напоминал Эйнштейна в последние годы жизни.
Вечерело.
Князь остановился возле руин, заросших ежевикой.
-Здесь был мой дом… Я слышу запах моих родителей… А ты слышишь?.. Нет, это не дух, а именно запах…
Они молчали почти всю дорогу.
Князь включил ближний свет.
- Скалолаз, сынок мой. Я знаю, как тебе трудно… Вы, русские грызёте себя… Но я прошу тебя – не оглядывайся. Внимательно смотри вперёд… Не оглядывайся, не терзай себя, чтобы не наделать новых ошибок… Жизнь – она, как езда на машине…
Князь резко затормозил. Выругался. Они едва не сбили женщину.
- Знаешь, кто это?
Женщина опиралась на костыль. Стояла на дороге перед радиатором. Улыбалась. Лицо её было в шрамах, но чувствовалась, что была когда-то красива.
- Кто?
- Анфиса… (Князь осторожно объехал её). Анфиса - Ловушка, её зовут… Она из Сталинграда… Какой-то грузин обманул её там… Она приехала, думала найдёт его… сыграют свадьбу…
- Не нашла?
- Не нашла.
- Пока была молода, проблем не имела. Все её хотели… А потом однажды попала под машину Анзора Берадзе, и тот, чтобы откупиться, дал ей большую сумму денег… Когда деньги кончились, она бросилась под другую машину… И снова жила полгода… Теперь вот и я чуть не попался…
На одном из крутых поворотов их остановили. Какие-то люди, явно не местные, просили подвезти в Поти больного.
Князь Нико знал в лицо почти всех жителей района. Этих не знал. Чувствовал опасность, но не мог отказать в помощи.
Как только князь открыл дверцу машины, незнакомцы направили на Скалолаза и князя Нико пистолеты.
Их было четверо. У одного была на щеке бородавка, обросшая волосами, и, несмотря на молодость, всё лицо рассечено морщинами. Другой невысокий, хрупкий, белокурый всё кричал и пинал Скалолаза ногами. У двух других лица были скрыты шарфами. Маски тогда ещё не были в моде.
Старого князя и Скалолаза связали быстро и профессионально. Избили и уложили на землю лицом вниз. Спорили, убивать или не убивать. В конце концов, решили не обременять свою судьбу убийством.
Укатили денежки крестьянские на княжеском «Пежо».
…По дороге ехал самосвал.
Увидев связанных людей, шофер остановил машину.
Князь утирал кровь на разбитых губах.
- Простите, батоно Нико, - оправдывался Скалолаз. - Это было так неожиданно. Я растерялся. Не успел сообразить…
- Ты всё правильно сделал, сынок. Мы сейчас лежали бы с тобой в канаве с дырками в головах. Но мы живы, и это самое главное. Мы можем действовать...
- Как?
- По обстоятельствам, сынок. По обстоятельствам…
- Одолжи мне твой самосвал, - попросил князь шофера.
- Он не мой.
- Тем более.
- Не могу вам отказать, батоно Нико. Берите. Родному отцу отказал бы… Вам не могу.
Князь сел за руль. Скалолаз пристроился рядом.
И завертелись в глазах повороты.
Они нагнали грабителей в пяти километрах от трассы, ведущей в Батуми.
- Держись, сынок.
Князь Нико не пожалел своей любимой машины. Ударил «Пежо» в левый бок…
Перевернувшись несколько раз, машина с грабителями упала в обрыв.
- Хорошая была тачка, - сказал князь. – Бедная моя Индира…
Дверь заклинило. Скалолаз монтировкой открыл её. Грабители ещё дышали.
Князь взял саквояж с деньгами, отёр с его брезентового бока кровь, выбросил носовой платок и стал тяжело подниматься к самосвалу.
У Скалолаза не было сочувствия к умирающим бандитам, но и ликования и радости тоже не было...
Когда они приехали в колхоз, ему передали письмо от Русико.
Скалолаз разорвал конверт. Пробежал глазами неровные строчки.
«…Видимо, я азиатка. Я никогда не смогу забыть того, что произошло… Я никогда не смогу простить… Я и до тебя видела предателей. Мой отец… впрочем, я не об отце… Я - азиатка... Всё условно, да? Нет, всё конкретно и личностно… Я слыхала, что некоторые женщины гордятся такими мужьями… Но ты ведь не муж, ты – возлюбленный… Может быть… Борис рассказал мне, за что тебя избили тогда. Вспоминаю с брезгливостью … Но тогда с трудом удержалась, чтобы не броситься к тебе, в твою мансарду, на помощь … Хорошо, что Борис остановил, сказал, что, возможно, другая женщина прикладывает тебе свинцовые примочки... … почти поверила, что Борис, а не ты, человек… …во всяком случае, не притворялся, не старался казаться лучше… Возможно, это была месть, я ещё не разобралась. Всё было не так гадко, как я представляла себе, но достаточно противно. Как это люди додумались! Ты смеёшься?.. Смейся… Впрочем, я тоже не избегну расплаты… И, возможно, ты тоже ещё ответишь… Но пойми и другое, я ждала тебя и жду… Я написала тебе десятки писем… И сотни просто шептала, надеясь, что ты услышишь… Слава Богу, ты никогда не прочтёшь их… Мне стыдно за мою слабость… Если сможешь, приезжай ко мне в альплагерь… Пожалуйста, приезжай... может быть, ещё возможно… Я хожу на второй разряд. Здесь не хватает инструкторов. Ты бы мог работать в нашем отряде. Мы ведь, кроме всего, друзья. Прости мне этот бред. Приезжай, если сможешь…. Я не могу быть одна… Все чужие… Приезжай… Ходить с тобой такая радость… Мне страшно… Я вдруг поняла - жизнь так коротка, что даже, если мы проживём сто лет, всё равно, и это время пройдёт… мы больше никогда… Вслушайся… Возможно, я больше не услышу твоего голоса… …тогда, под Казбеком, в доме у твоего друга Левана…»
Скалолаз прижал листок, исписанный её почерком, к губам. Он поцеловал письмо. И снова, уже в который раз, перечитывал и перечитывал. Некоторые буквы были латинскими, как в том старом post-gart, что он нашёл в мансарде князя Нико.
…Песок на пляже был чёрный, он был насыщен окисью железа. Небо тоже было тёмным. А море тёмно-зелёным. Прохладная сырость исходила от берега, на котором Скалолаз лежал ничком, пытаясь привести в порядок свои мысли и чувства.
Ничего не случилось. Ничего ровным счётом. Это – познание мира. Оно не бывает без ошибок. Наши ошибки – такие же звенья познания, как наши озарения. Главное - не сходить с ума. Эта боль привыкания. Да, на земле много молодых женщин и много молодых мужчин... Но только одна…
Он увидел толпу приближающихся людей.
- Там солдат утонул… Вчера демобилизовался… А сегодня утонул…
- Где?
- Да там. Там…
А там, насколько хватало проницательности, было Чёрное море… Нечто зелёное, бурное, необъятное, увенчанное белыми гребешками, пятиметровыми гребнями, единое и живое…
………………………………………………………………………………………..
…Я уезжаю. Я получил письмо. Мне нужно ехать... Куда?.. В Сванетию. А оттуда через перевал в Кабарду... Зачем?.. Она написала, что ждёт меня… Ты не женишься на ней, сынок… Женюсь... Не женишься... Так что? Мне не ехать?.. Ехать! Беги, ползи, спотыкайся. Но помни – всё напрасно. Вот тебе лучший чай. Отвези ей в подарок. А если привезешь её сюда, свадьбу устроим. Я привезу твою маму. Родители Русико приедут. Я буду тебе вместо отца. Сплетём пояса из сулгуни. Торопись! Высшее мужество мужчин - знать что всё напрасно – и всё равно - желать и исполнять свои желания. Ступай. Там машина под яблоней. Аполлон доставит тебя под перевал и привезёт назад. Счастья и победы тебе. Я жду тебя через три дня…. А как же Вы без машины? …У меня есть ещё трактор… Иди, иди, будет, что вспомнить в старости… Если доживёшь…
Аполлон мощно газанул, и «победа» сорвалась с места, как ипподромный скакун. Они выехали на безлюдное шоссе и неслись с ветерком, но вдруг Аполлон резко затормозил и прижался к обочине.
- Ну, что же ты?! Чего стоим?
- Посмотри, кто впереди.
- Кто это?
- Хозяин района, Тохадзе.
- Давай обгоним его.
- Нельзя.
- Почему?
- У нас обычай такой, хозяина обгонять нельзя. Если жить потом хочешь…
Час они тащились за кортежем начальника, и только, когда он свернул в районный центр, включили четвёртую передачу.
Вторая задержка произошла недалеко от Зугдиди, на Ингурской дороге. Там обвалилась скала, и женщины из России расчищали дорогу. Как шакалы собрались вокруг них местные бездельники. Лузгали семечки и переговаривались, посмеиваясь.
Женщинам было не до них. Они нагружали тачки камнями и сбрасывали их в Ингури. Они ни на минуту не останавливали работу, даже, чтобы взглянуть на таких красавчиков.
Чтобы привлечь их внимание, какой-то шутник закричал:
- Слава героическим советским женщинам!
Громадина в серой стёганке и платке опустила лом, оперлась на него грузно и не мигая смотрела шутнику в глаза… И другие тоже остановили работу. Ещё ничего не было сказано, они просто разглядывали этих самцов. Потом так же молча продолжали свою работу.
43
…Мужчины из славного рода Квициани устроили пир по случаю приезда русского побратима. Пили не какую-то там джипитаури, слабую самогонку из паслена, а настоящую пшеничную рахи, градусов под шестьдесят.
Аполлон удивлял суровых сванов своими затейливыми тостами, гордостью велеречивой Колхиды.
Хозяева уговаривали Скалолаза не ходить через перевал. Там после жарких дней всё обледенело, а последовавшая затем непогода принесла снег. Возможны лавины.
Не ходи один. Пережди. Через два дня из Тбилиси приедет Бахва, у него какие-то дела на севере. Он пойдёт с тобой. Подожди. Куда тебе спешить?!
Они любили Скалолаза и накачивали его рахой, чтобы он заснул и назавтра был не в форме, и отказался бы идти один через перевал в Кабарду, пока из Тбилиси не приедет Бахва.
Хозяин отвёл Скалолаза в верхнюю, для почётных гостей, комнату. Раздел и уложил на большую деревянную кровать. Накрыл новым ватным одеялом. Потом подумал немного и забрал всю его одежду и обувь, чтобы Скалолаз не ушёл в Кабарду, если вдруг взбредёт ему в голову поутру такая блажь…
Скалолаз проснулся перед рассветом. Голова раскалывалась. Он выпил воды из кувшина, стоявшего у изголовья кровати. Посмотрел на часы. Было половина четвёртого утра. Все в доме спали. Скалолаз прикинул, когда он должен выйти из Мазери, чтобы засветло добраться до Адыл-су. Это что-то около сорока километров, и не просто по дороге, а по горам, через снежный перевал. Он хотел выйти в дверь, но обнаружил, что она заперта. Одежды своей он тоже не нашел. Будить хозяев не стал, считая это неприличным и недостойным гостя. Брать что-либо из вещей хозяев ему тоже казалось недостойным.
Ничего, думал он, выглянет солнце, не замерзну. Трусы тоже одежда. Лучше в трусах, чем без них. Лишь бы ноги не отморозить… Он улыбнулся, вспомнив, как маленький Магомет бегал без штанов, и вдруг кто-то сильно хлопнул его по заду. Он обернулся и увидел Ангела. С тех пор он никогда не ходил без штанов.
Скалолаз открыл окно. Спросонья его била мелкая дрожь. До земли с третьего этажа дома было метров десять. Он решил, что прыгать рискованно. Прыгать он вообще не любил, полагался на медленное, но надёжное лазанье. А то, не дай Бог, подвернёшь ногу, и тогда вообще кранты… Да и колено могло подвести. Он ощупал кладку стены дома. Там были выемки на стыке между камнями. Можно было спуститься во двор.
Скалолаз перекинул тело через подоконник и повис на руках, стараясь пальцами ног нащупать зацепки…
Наконец, он коснулся земли.
Скалолаз выбрался на дорогу и побежал по ней, чтобы согреться.
Иней обжигал ступни.
Светало. Уже различим стал гребень Мазери, уходящий к Ушбе. Он был похож на спину ящера.
В висках стучала кровь, и каждый удар пульса отзывался острой болью.
В животе противно урчало, и вкус во рту был отвратительный.
Скалолаз остановился у родника. Там в дубовой колоде кипел нарзан. На поверхности кривлялось его отражение. Оно было уродливым. Скалолаз разрушил этот отвратительный образ консервной банкой, служившей кружкой для случайных путников. «Вода нартов» оказалась отличным и своевременным лекарством. Он почувствовал - внутри отпустило. Пропал мерзкий вкус и тошнота. И голова вроде болела не так остро.
Скалолаз с сожалением подумал, что на ногах нет обуви, - на снегу недолго и ноги поморозить, - но возвращаться не хотел. Время потеряно, а сваны уж постараются, сделают всё, от них зависящее, чтобы задержать его.
По небу неслись клочья облаков, арьергард уходящего циклона.
Рядом с дорогой навстречу Скалолазу бежала небольшая горная речка. Её шум довершал картину этого нереального мира.
Ощущение холода прошло, он втянулся в привычный ритм бега.
Он и на восхождениях часто ходил в шортах. А когда в группе были только мужчины, они ради смеха снимали даже трусы. На голове шляпа с цветком рододендрона, на спине рюкзак, на ногах горные ботинки. И всё.
Однажды они бежали так и вдруг на морене встретили девушку. Она собирала цветы и пела. Наверное, она была близорука, потому что щурилась, когда смотрела на них.
А времени, чтобы одеться, не было… Скалолаз пытался вспомнить, кто первый догадался прикрыться шляпой, но его внимание привлекла стая ворон…
Он увидел труп чёрной овцы, а вокруг несколько тощих полудиких свиней. Они отрывали от туши куски мяса и отбегали с добычей в сторону. При этом отвратительно повизгивали. Они не ссорились ни с воронами, которые тоже лакомились падалью, ни меж собой. Дрожали от вожделения…
Скалолаз снова бежал по тропе. Теперь он знал, что нет на земле более отвратительных существ…
Эта картина не сразу погасла в его сознании, она сопровождала его бег ещё некоторое время.
Большинство людей так похожи на сурков, оленей, тигров, шакалов, обезьян… На воробьёв, голубей, соколов… Так мало людей похожи на людей…
Мысль не развивалась, она повторялась механически.
Тупик, - подумал он с тоской. – Нет ничего хуже назойливой пошлой мысли.
Он чувствовал себя несчастным.
Скалолаз остановился.
Зачем я бегу? – спросил он себя. - Куда я бегу?.. Мир так отвратителен… От него не убежать… И я не менее отвратителен, чем мир, который породил меня… И от себя никуда не убежать… Пожизненное заключение в себе… Побег не реален… Для меня…
Начинались перелески… На лугу рядом с тропой Скалолаз увидел двух пасущихся жеребят. Жеребята играли. Им было весело. Они бегали по траве, то удаляясь, то приближаясь друг к другу, и вдруг, остановились, и буланый жеребёнок положил голову на гриву другого, светло - серого. И замерли… Тёрлись шеями…
Они не обратили на Скалолаза никакого внимания, а он продолжал улыбаться ещё несколько километров, и на время забыл чёрную овцу, ворон и тощих, обросших щетиной свиней.
Нет на свете созданий прекраснее лошадей… - шептал он на бегу. И повторял, и повторял, и повторял эту банальную фразу, и улыбался, и улыбался при этом.
Нет на свете никого прекраснее лошадей…
Он вспомнил, как плакал от счастья и умиления, когда впервые увидел ахалтекинцев. Их бег по зелёному полю ипподрома. Господь многое простит туркменам за то, что они создали самых совершенных лошадей. Но каракуль не простит!
Скалолаз видел, как там добывают каракуль. Этого Господь не простит…
Они выбирают овцу и вспарывают ей живот. Вынимают ещё не родившегося ягнёнка и сдирают с него шкуру… А потом носят на голове, как знак величия и власти.
Он пробежал мимо коша. Там были знакомые сваны, но они спали, а коровы паслись сами по себе, жевали сочную траву. Они проводили Скалолаза мудрыми, всезнающими глазами - вот бежит человек в трусах, значит так нужно ему…
Уже спускаясь на север, он оглянулся и увидел в своих следах красные кляксы.
Почему князь Нико сказал: «Ты никогда не женишься на ней»?
Почему он снова вспомнил Карс?
…Молодой князь Нико скакал на вороном жеребце по безлюдным холмам, только что отбитым у турок. Вдруг он увидел девушку… Она брела по дороге словно сомнамбула... Она была обнажена, хотя, видимо, не чувствовала холода. Князь отдал ей свою бурку и башлык. Отвёз в Эчмиадзин и передал её какой-то благотворительной организации. Он знал немного по-армянски. Оказалось, что девушка была из селения, сожжённого турками… Всех вырезали, а она спаслась. Одна… Он всё время думал о ней и верил, что встретит её. После окончания войны князь искал её по всему Кавказу, но так и не нашёл. Она являлась ему во сне, и он считал её своей единственной любовью…
…Сынок, мы никогда не женимся на тех, кого любим… А если и женимся, оказывается, это была не любовь… Любовь – это горизонт…
Скалолаз увидел впереди балкарское селение. Он знал, что оно не обитаемо уже несколько лет, с тех пор, как жителей выселили в Казахстан. Дома развалились. Дорога заросла борщевиком. От прикосновения этого злобного сорняка ноги Скалолаза покрылись волдырями, и он рад был, когда выбрался на чёрную осыпь. Бежать вниз было легче, хотя солнце припекало сильнее.
…Когда Скалолаз пришёл в лагерь, там только что кончился обед…
На него оглядывались, изумлялись странному виду. В трусах, босиком, обгоревший, с лопухом на голове вместо шляпы.
Он смотрел на Русико. Он растягивал в улыбке потрескавшиеся губы. Капельки крови застывали, темнели, становились капельками смолы. Смола становилась гагатом.
Русико играла в пинг-понг с красивым молодым человеком.
Теперь у неё не было тех рыжих кос, которые так нравились ему прошлой осенью, но короткая стрижка была ей к лицу, подчёркивала правильность средневекового лица. Волосы стали темнее. Она подкрашивает их, догадался Скалолаз. Сквозь загар пробивались веснушки, и ему казалось это необыкновенно красивым.
Она отшвырнула ракетку.
Он поморщился от боли, когда её острые коготочки скользнули по его спине.
- Кто это? – спросил молодой человек с прибалтийским акцентом.
Он был озадачен, и жёлтый гутаперчевый шарик треснул в его пальцах. Он ещё надеялся на продолжение игры, хотя и чувствовал, что этой партии теперь не сужено…
- Познакомьтесь.
- Витольд.
- Скалолаз.
Витольд удивлённо приподнял брови.
- Бедненький мой… Ты пришёл?
- Прибежал.
- Откуда?
Скалолаз махнул рукой в сторону перевала.
- Это мой жених.
Он был экзотичен, и даже эксцентричен, и вызывал любопытство всех, кто проходил мимо.…
Русико казалось, что движение на территории лагеря замерло, что все - все смотрели на них - и вблизи, и поодаль, и совсем издалека, даже из окон инструкторского дома кто - то сверкнул стёклами очков. Наверное, носатый инструктор Клекль из Харькова, который тайком засматривался на неё.
Наверное, так и было.
- Пойдём, пойдём, - Русико взяла его за руку и, втолкнув в палатку, застегнула брезентовый вход, защищая его от удивлённых и бесцеремонных взглядов.
Её кровать напоминала гамак. Когда они сели, сетка провалились до пола.
…В далёком детстве… на даче… Пели соловьи. Он лежал в гамаке и смотрел в небо. Комар зудел над его лбом, но он не мог отогнать его, потому что был туго спеленат. Его молодая мать ходила между цветущих яблонь. Белая футболка плотно облегала её грудь. Под мышками темнело… А он мечтал, когда-нибудь обрести свободу рук…
- Что с тобой? Откуда ты взялся?
- Вчера… Я получил твоё письмо...
Ты ведь сказала, что ждёшь, - подумал он, но не сказал. Он искал глазами красный репшнур подаренный ей. Репшнура не было. Он вспыхнул от мысли, что она могла подарить его кому-нибудь, ну хотя бы тому лощёному прибалту...
- Тебя ограбили сваны?
- Нет! Князь Нико дал мне машину, и к вечеру я уже был в Мазери.
И, наконец, Скалолаз увидел эту красную нейлоновую веревочку у неё на шее, и сразу отлегло от сердца.
- Вчера туристов раздели на перевале…
- Я не мог найти своей одежды, а будить хозяев не хотел.
- Так что же с тобой случилось? – повторила она свой вопрос и сняла с его головы увядший лист лопуха.
- Любовь…
Он улыбался обожжёнными губами. Не мог насмотреться.
Русико как-то неуловимо переменилась. Перламутровая парижская помада подчёркивала красоту её удивлённого детского рта. Вишнёвая шёлковая лента прикрывала лоб. Скалолаз сдёрнул ленту и примерил, как галстук, на её шее.
- Что ты делаешь?
- Так римляне проверяли дочерей… Прости, я шучу.
- Но ты ведь не отец мне.
- Ты сказала - жених… А это ещё круче.
Она подалась вперёд, чтобы обнять его, но Скалолаз перехватил на лету её руку и поцеловал.
- Вот… я и пришёл… Вчера получил письмо…
- Ты это уже говорил…
- А сегодня здесь…
- Безумный!
- Князь Нико дал мне свою машину на три дня…
- Ты это тоже говорил…
- Представляешь, шофера зовут Аполлон… Он мой ровесник, но у него вот такой большой живот… А позавчера на нас напали бандиты, но князь Нико столкнул их в обрыв…
- Ты всё сочиняешь…
- Клянусь.
Теперь он осмотрел палатку. Четыре кровати. Четыре тумбочки. Зеркало. Верёвки. Каски. Ботинки, подкованные триконями… Цветы в трёхлитровой банке…
- Я подумал, что ехать на поезде через Сухуми слишком долго…
- Почему ты такой смешной?..
- Я не взял с собой Апполона, у него слишком большой живот…
- Живот?
- Да, он лучший тамада в районе…
- Почему ты такой смешной?
- Он будет тамадой на нашей свадьбе…
- Ну почему ты у меня такой смешной?
- Он может выпить за вечер пять литров вина… А я только литр… Но сейчас я хочу воды.
- Пей. Но скажи, почему ты такой смешной?
- Что это?
- Нарзан.
- Сваны не хотели отпускать меня одного… Но ты ведь знаешь - я люблю ходить один… Вот, пришлось в таком виде… Тебе, правда, не стыдно за меня?
Полость одного из спальных мешков откинулась, и Скалолаз увидел девушку, краснолицую от каждодневного хождения по ледникам. Её выгоревшие косички были перевязаны обрывками синего репшнура.
- Он, наверное, голодный!
- Это Наташа, - сказала Русико.
Скалолаз встал и поклонился.
Разумеется, девушки не спали, а только притворялись спящими, чтобы не нарушать такого интересного разговора.
- Я схожу на кухню… Принесу что-нибудь…
Наташа выскочила из палатки.
Скалолаз отметил про себя, какие у неё прямые и сильные ноги.
- А я потрясу нашего старосту, у него остались продукты от последнего восхождения, - сказала вторая девушка.
Скалолаз встал и поклонился.
- Её зовут Ия.
- Фиалка?
Ия недоуменно пожала плечами. Она была темноволоса и смугла.
- Так в Грузии называют фиалку, - пояснила Русико.
Ия тряхнула чёлкой и благодарно улыбнулась.
- А я схожу за примусом… - сказала третья, остроносенькая и миниатюрная.
Скалолаз встал и поклонился.
- А её зовут Ксюша…
- Скалолаз…
Он едва успел представиться, Ксюша выскользнула из палатки.
…Они остались вдвоём и не знали, о чём говорить дальше. Им хотелось целоваться, а не говорить, обниматься, а не сидеть чинно… Но в палатку могли в любую минуту войти, а по тем временам, поцелуй был тайной, в которую могли быть посвящены лишь двое.
…Ой, у тебя ноги в крови!.. Пустяки… Дай-ка, смажу йодом… Нет, сначала вымою. ( Он позволил ей сделать это, хотя было стыдно и больно, и сладко). Ой!.. А теперь пластырем заклею… Какой смешной пластырь, с дырочками… Это, чтобы воздух проходил. Да, гол, как сокол… Но ведь, как сокол, не какая там домашняя птица! Не петух, не павлин… Да, уж… Ты вроде не рада, что я пришёл… Я не ожидала… А зачем позвала?.. Хотела видеть тебя. Ты не обращай внимания. Я не привыкла ещё, что опять всё сбывается. Хотя ты - другой, и я - другая... Тебе интересно со мной? Ну, чего молчишь?.. Ты ведь умный человек, а задаёшь глупые вопросы… Да?.. Да… Да!.. Значит, можно начинать по-новому? Ты другая. Я другой… Ты ведь ещё не знаешь… Что?.. Я тоже изменила тебе… И кто же он?.. Борис… Борис? Это пошло… Почему?.. Не знаю, почему, но пошло… Я думал, с тем эстонцем… Он не эстонец, он литовец... В данном случае это всё равно… Ну, вот, мы, кажется, начинаем ссориться... Не пойти ли нам на скалы? Мы с тобой, вроде, на скалах никогда не ссорились… Ты по-прежнему открываешь пиво зубами? Пошли?.. Пошли… Верёвку взять?.. Нам не нужна верёвка. Свободное лазанье… Здесь такие скалы! Пойдём… Пошли…
- Куда же вы? - сказала девушка Наташа. Она принесла полную тарелку костей. На них ещё были следы мяса. – Куда же вы?
- На скалы. Немного поразмяться.
- Он же сорок километров отмотал…
- Ничего, на скалах отдохнёт.
- Ты, правда, тот самый Скалолаз?
- Да. А что, не похож?
- Можно я пойду с вами? Посмотрю, как ты лазаешь.
- Я не могу вам отказать, Наташа, - сказал Скалолаз, а сам подумал, лучше бы ей пойти со своим парнем в Долину нарзанов.
- Вчера у нас были соревнования. Русико не рассказывала?
- Ещё нет.
- Она взяла первое место.
…Литовец Витольд молча шёл за ними. В его лице читалось плохо скрываемое презрение и досада.
- Куда мы идём? – спросил Скалолаз.
- Сейчас увидишь… Это покруче, чем у нас на Дабаханке…
- Всё же, может быть, возьмём верёвку? – робко спросил Скалолаз.
Он боялся, что опять придёт страх высоты, и он не сможет справиться с ним и опозорится.
- Ненавижу верёвку, - сказала Русико.
- Я тоже, - солгал он.
Русико прямо с тропы, не остановившись, не оглянувшись на него, легко и быстро пошла по скалам. Ему опять показалось, что её движения похожи на полёт бабочки.
Он боялся за неё, но поздно было останавливать, и опасно.
Скалолаз вытянул немного резинку трусов, завязал потуже узел, чтобы не спадали на маршруте. Он выбрал путь метрах в четырёх правее. Зацепки были отполированы тысячами рук и ног. Конечно, это были учебные скалы, но незнакомые, чужие. И снова пришло отвращение к этим вертикальным, жёстким поверхностям. И снова - страх высоты. Захотелось просто лечь на подстилку из сосновых иголок, лежать и смотреть в небо. Ему казался теперь безумством и весь путь, проделанный им сюда от берега Чёрного моря. Ему стыдно стало и неловко, что он в одних трусах, босиком стоит среди красивых, хорошо одетых людей. Как призрак. Как пришелец из другого времени. Но он видел, как легко уходит от него Русико. И лёгкость её движений соединяла его с тем временем, когда он сам ходил так же легко и красиво. Не зная страха. Только холодок в солнечном сплетении. Она уходила от него, и ему немыслимо было оставаться здесь, внизу, у подножья скалы. Что это было? Что заставило его сделать первые шаги по скалам? Любовь? Соперничество? Азарт?
Когда тебе двадцать, рисковать всегда упоительно, а рядом с любимой девушкой тем более. Забываешь о страхе.
Витольд выбрал маршрут левее Русико. Он поднялся метра на три довольно быстро, но благоразумно отказался идти дальше без страховки и спрыгнул.
Наблюдал за ними снизу, пока совсем не стемнело.
…Скалолаз и Русико уже не видели ни друг друга, ни скальной трассы.
Они шли с упорством насекомых.
Наверху, где были вбиты страховочные крючья, откуда обычно закладывали сорокаметровый дюльфер, они встретились. Сели рядом. Обнялись. Смотрели вниз.
Там тускло горел фонарь, освещавший дорогу в лагерь, и удалялась смутная фигура прибалта.
– Тебе было страшно?
- Да, - признался он, - в двух местах…
Она рассмеялась.
- Я знаю. Там слева - тайная зацепка… И другое место тоже знаю… Там нужно просунуть ладонь в щель и в самом - самом конце указательный палец воткнётся… Да?.. Да… Как хорошо, что ты ничего не боишься. Может быть, за это я тебя люблю…
Она тихонько засмеялась.
- Ты чего?..
- Вспомнила, как ты притворился слепым.
- Эй, Русико, где вы? – раздался снизу голос Наташи.
- Мы на верхней площадке… Всё в порядке… Не беспокойся. Мы здесь побудем немного…
- А где спуск? – спросил он, осознав вдруг, какому риску подвергал её и себя.
- Нормальный спуск… - сказала Русико, - по полочкам… Дорога… Посидим немного… Я люблю это место ночью… Посмотри, какие звёзды. Как хорошо, что ты не трус…
Скалолаз похолодел, подозревая, что она любила сидеть здесь не одна, но спросить, с кем ещё она приходила сюда, не осмелился…
- Да не ревнуй ты… - Русико обняла его за шею. - Кто бы, кроме тебя, осмелился ночью?!.. Сюда… Со мной…
Она отстранила его руку.
… Скалолаз, не оставляй меня здесь одну. Останься. Вместе будем ходить… Ну, останься… Как?! Я не могу. Я обещал. Там за перевалом машина… Аполлон… Князь Нико ждёт... Машину сваны угонят, разобьют или разберут на запчасти… Нет, невозможно. Я ведь обещал. К тому же у меня здесь ни документов, ни одежды… Одежду достанем… Документы… Неужели в ущелье никого нет, кто поручился бы за тебя? Тебя ведь знают… А потом пришлют документы… Здесь много сванов работает инструкторами… Нет, невозможно… Ты вроде другой… И ты другая. Нужно привыкать заново… Привыкнем… Привыкаем… Нужно научиться беречь... Будем беречь… Да. Да. Да!.. Нам надо обвенчаться… Но мы ведь обвенчаны. Ты забыл?.. Когда?.. Тогда… Когда?.. Когда не пришла эта твоя Эльза… Какая Эльза?! …Забыл?.. Забыл... Ну, вспомни… Помнишь?.. Когда ты привела меня слепого в Сиони, и я прозрел?.. А я все письма сожгла. Каждый вечер сжигала… А я всё время ходил и говорил с тобой... Вместо того, чтобы молиться или петь мантры… Или Интернационал, - засмеялась она. …Почему Интернационал? Вставай, проклятьем заклеймённый?.. Видно, правы те, кто говорит, что в одну реку нельзя войти дважды… Но я не река, я - женщина… Нет, ты река… И это правда…Но я изменила тебе… Ты?! Изменила русло?.. Нет, тебе… Я говорила уже… С Борисом?.. … С Борисом… Это пошло... Почему же это пошло? … Пошло. Пошло. Тем более, неправда… А почему пошло?.. Не знаю, почему, но знаю, что пошло и неправда. И больше никогда не говори мне об этом. Убью!.. Но я давно хотела… Чего ты хотела? Чего ты?.. Хотела освободиться. Как хорошо, что ты не трус! Как хорошо, что ты ничего не боишься! А я умираю от страха. Мне кажется, мы теряем… Да что ты!.. Нет, мы теряем. А что ты дрожишь?.. Я не дрожу… А зубы стучат… Да холодно же… А мне думаешь тепло?..
…У меня человек погиб в Цее… Такой же молодой, как я… – хотел сказать Скалолаз, но не сказал, потому что боялся, что она пожалеет его, а он не хотел, чтобы его жалели. Он только вздохнул тяжело.
У меня человек погиб…
Она погладила его по голове.
Действительно быстро холодало. Так всегда в горах. Только что был жаркий день, и вдруг - мрак, и холод, и иней на скалах…
…Девушки раздобыли бутылку портвейна.
На кровати лежал ворох шмоток, которые им удалось собрать.
Наташа напялила на Скалолаза свою ковбойку. Она не сходилась у него на груди и всё время расстёгивалась. Ия повязала ему на шею цветной платок. А Ксюша украсила его русый ёжик своей ядовито зелёной панамкой. Только обуви не могли достать по размеру. Всё же сорок четвёртый не у каждого, а у девушек и вовсе не бывает.
Они намазали ему губы бесцветной помадой. Щёки ланолиновым кремом… Они веселились, а он лениво отвечал на шутки. Он засыпал время от времени с блаженной улыбкой на устах. Наташка раздобыла ещё одну бутылку портвейна. Девушки стали совсем весёлыми и озорными. Они покрасили Скалолазу нос красной помадой. И смеялись, смеялись.
Рында возвестила отбой. Слышно было, как дежурный обходит палатки, призывая альпинистов ко сну.
Ия предложила Скалолазу спрятаться под её кроватью, но Скалолаз только грустно покачал головой.
Ксюша сказала :
- Я маленькая, ложись рядом, никто не заметит…
- Но я - то большой, - грустно сказал Скалолаз.
Вошёл дежурный с красной повязкой на правой руке.
- Это мой брат, - сказала Наташа. – Он пришёл из Адыр-су на один вечер. Пусть он поспит у нас до утра...
- Не полагается, - сказал дежурный, с сомнением глядя на Скалолаза. – Если уж негде, пусть спит, за столовой. Там три старые палатки… Там никто не живёт… Только не говорите, что это я…
- Но там даже матрацев нет!
- А здесь нельзя… Здесь только женщинам можно после отбоя… Ты уж извини, тебе нельзя, ты ведь не женщина…
- Да, я не женщина, - согласился Скалолаз.
- Это видно…
- Ты прав.
Они вышли из палатки вдвоём.
- Не обижайся.
- Чего там, я сам инструктор.
- А документы есть?
- Я же говорю, нет документов. В Сванетии остались.
- Я по выговору догадался. Откуда ты? Из какого ущелья? Из Накры?
- Нет, из Цея.
- Ну, это не Сванетия, это уже Осетия.
- Да, конечно, Цей в Осетии, а документы в Сванетии.
- Фантастика! А как тебя зовут?
- Скалолаз.
- Нет такого имени.
- Может, и нет, но так меня зовут все.
- Я знал, правда, одного свана. Его Трактором звали.
- А у меня был друг армянин, так его звали Джунгли. А тебя как зовут?
- Иван.
- Редкое имя.
- Что-то ты меня совсем запутал… Иди спать, не торчи здесь. Замполит бегает по лагерю, ищет керосинщиков… Не полагается на территории лагеря посторонним…
Скалолаз нашёл палатку и даже матрац, правда, настолько ободранный и вонючий, что его чуть не вытошнило. Свалился и заснул. Сквозь сон чувствовал, как раздевает его многорукий Шива с четырьмя девичьими головами. И все были прекрасны. Русико. Наташа. Ия. Ксюша. Они мазали его обгоревшие плечи айраном и тихо пели. Мазали и смеялись. Он, конечно, мог бы каждую. Все женщины красивы. Все женщины желанны. Но было так хорошо, так мирно, что он уснул… Правда, засыпая, не очень контролировал движения своих рук… Девушки отбивались, смеясь.
Сон был элементарный, он состоял из несколько искажённых дневных впечатлений… Бесконечная тропа в снегу… Скалы в темноте. Зацепки на ощупь. Радость от тепла Русико… Сначала было страшно… Потом легко. И никаких проблем… Никаких ссор, полное согласие во всем. И главное – никакого страха. Он понимал, что так может быть только во сне, и то, если сон не очень длинный… Литовец сначала смотрел на них снизу, потом обиделся и ушёл. Видимо, не перенёс вида яиц соперника. Как-никак самцы оба.
Тусклый фонарь болтался на проволоке…
… Он проснулся в пуховом спальном мешке. Без трусов.
Было или не было? Было или не было? Страх беспамятства овладел им.
Пьяница! Если я забываю такое, значит, я и вправду безумен.
Он чувствовал, этот отвратительный сладковатый запах. Как будто несколько пар совокуплялись в его спальном мешке этой ночью. Он выскочил из палатки и тайком пробрался к реке. Река ревела. Тащила громадные камни по дну.
Скалолаз нашёл затишек и, окунувшись, стал быстро смывать с себя ночные запахи.
Было раннее утро. Лагерь ещё спал. Только у столов для малого тенниса стучали ракетки.
Он узнал Русико и Витольда.
С отвращением напяливал на себя все эти чужие, чуждые вещи, которые превращали его в пугало, в клоуна, в немужчину. Он надеялся развеселить Русико, или хотя бы рассердить…
Он рассматривал своё лицо в осколке зеркала, закреплённого гвоздиками у окна брезентовой палатки.
Лицо было чужое, страдающее и покорное. Оно не отражало его теперешнего состояния, оно предсказывало и предупреждало. Такое лицо он видел в зеркале за день до того, как его избили на проспекте Руставели. И перед тем, как погиб Филипп Хуан. И всегда, предваряя несчастье, на него смотрел с той стороны амальгамы человек с его лицом, может быть, он сам, но не сегодняшний, а завтрашний, желавший предупредить его…
Он подошел к играющим. У Русико были злющие глаза.
Плакала, - подумал он.
Лиловая парижская рубаха выгорела, но всё ещё была эффектна, шла к её лицу и темно-рыжим волосам. Её джинсы –зависть подруг - были в самом прекрасном, потертом, состоянии. Сбоку болтался сложенный по-французски красный нейлоновый репшнур.
А Витольд был вообще безупречен.
Поразительно, подумал Скалолаз, он более европеец, чем настоящие европейцы. Уж так хочется ему казаться европейцем среди азиатов!
Русико даже не обернулась, не взглянула на Скалолаза. Она хорошо видела его боковым зрением.
Раздражение вскипала в ней. Ещё бы! Всё в жизни исполнялось, но не так, как ей хотелось. Всё-всё было не таким… не таким красивым и продолжалось не так. Угораздило же её влюбиться в этого нелепого человека! Слепец! Скалолаз! Он всё делал не так, как нужно. Всё извращал. Всё в его присутствии превращалось в карикатуру, в китч, в непристойность или занудство. Как будто он ненавидел красоту.
Вот и теперь стоит, как чучело. Ведь наверняка же мог найти в ущелье сванов, которые дали бы ему нормальную одежду и поручились бы за него, пока не придут документы… И этого Аполлона можно было бы предупредить по рации спасательной службы, чтобы не ждал, чтобы уехал в Колхиду… к своему князю… Дурацкая страна! Ведь предупреждали их мудрые люди в Париже, что не нужно им переезжать насовсем в Россию, что там феодальный социализм, а вовсе не середина двадцатого века… Средние века…
Краем глаза она видела, как растерянно стоит он в трёх метрах от неё и ждёт, когда она прекратит игру.
Она понимала, что теряет его, теперь уж навсегда, потому что такое отношение к любимому человеку не прощается судьбой… Но она не могла остановиться, не могла бросить ракетку и только яростно отбивала удары Витольда.
Но на периферии зрения стоял он. Любимый Слепец. Суженый. Скалолаз. Краем глаза она видела его. Ощущала каждой клеточкой тела. Душой ощущала его.
Вот к нему подходит Ия, протягивает абрикос.
Наверное, думает или даже говорит: «Русико не права, она недостойна тебя. Она сама не знает, чего хочет…»
А он, наверное, в ответ: «Девочка, что ты понимаешь в наших жестоких играх?! Это испытание. В наших отношениях - всё настоящее, даже смерть».
«Ты бежал босиком по снегу. И ничего не получил в награду».
«Мне не нужно награды… Я пробегу ещё тысячу километров, если она позовёт…»
Вот он поворачивается и медленно уходит к воротам. Не оглядывается. Навсегда…
Ну и пусть!
…Моя, лебёдушка, царица, краля, зараза, ведьма, зазноба, солнышко, луна, рыбонька, птушечка. кисонька, желанная, кочерга, звёздочка, залёточка, куропаточка… корова, тёлка, свет души моей… Зараза моя! - бормотал он.
А рядом, заглушая бормотание, разумно и спокойно: - …Я страдаю, значит, люблю. Я люблю, значит, живу. Я живу, и не могу не любить…
…Любовь всегда кажется безответной, потому что все люди любят по-разному, - думал он, шагая по шоссе, - и помнят только детское лицо своей любви. Нафантазировали себе на горшке и страдают, что жизнь не такова… Помнят детскую любовь, а настоящую не видят…
…Я страдаю. Мне кажется, что моя любовь безответна. Я страдаю, потому что не чувствую равной силы в её любви… Но я не меньше буду страдать, если почувствую, что она любит меня сильнее, чем я. И все вокруг любят по-своему, непохоже…
Тираны любят рабов и рабынь. Мой зайчик! Моя киска! Тираны любят подчинять, приобщать. Съедать предмет своей любви, как любимое блюдо. Я не могу так… Подкаблучники стремятся стать рабами. Моя царица! Моя богиня! Я не могу так! Гладиаторы сражаются, пока не погибнут сами или не похоронят любовь. Моя зараза! Моя богиня! Моя львица! Фантазёры влюбляются не в человека, а в его отражение. Девушка моей мечты! Дама моего сердца! И у всех - жар, болезнь, лихорадка, колотьё. Зазноба моя! Дроля! И везде – неразделённая любовь, приносящая страдание и свет.
…Господь любил свой народ. Но после Вербного воскресения - краткого мига любви - была Голгофа. Он простил людей и на этот раз. Благой не мог сменить любовь на ненависть и месть. Его кара - вразумление. Он принёс себя в жертву, чтобы люди, наконец, догадались, что любовь это, прежде всего, жертва, а не присвоение прав…
Дальше мысли путались.
Скалолаз взглянул на горы, отделявшие Россию от Грузии.
Любовь России к Грузии тоже всегда была неразделённой любовью.
А любовь Грузии к Европе? Сколько раз европейцы брезгливо отвергали грузинские лобызания!
Преодолеть любовь любовью. Преодолеть нелюбовь любовью. Но, увы, не может быть разделённой любви!
До встречи с ней его жизнь неслась радостным галопом. Ощущение бессмертия и бесконечности было настолько естественным, что уход из каждодневного бытия сверстников, попутчиков и друзей казался их временным отъездом в другой город. И женщина была одна, но каждый раз она принимала другой облик. И было весело находить одну и ту же в разных воплощениях. И до конца его собственной жизни было так же далеко, как теперь, казалось ему, было далеко до дня его появления на свет. Он был счастлив, он верил, что его любили, и он любил всех. Он радостно бегал по вершинам. Его встречали цветами и шампанским.
Но его уже начинало поташнивать от этих цветов, от этого шампанского, от этой всеобщей любви… Дальше было некуда, только Гималаи маячили вдали, но туда не дерзал. Там был другой мир.
К тому же в его душе родилось подозрение, что горы - это ловушка, сон, красивое безумие, что горы отвлекали его от каких-то значительных жизненных решений и поступков.
…От этих размышлений Скалолаз почувствовал облечение, как смертельно больной чувствует облегчение от наркотика. Он подозревал, что и эта его любовь – болезнь, морок. Он знал, что она не отпустит его никогда, до самой смерти. И только привычка размышлять будет выручать его, и ослабление сердечной боли за счёт размышлений будет казаться ему почти здоровьем, почти счастьем…
Он почувствовал отвращение от прикосновения нечистой чужой одежды...
Он снял красный свитер и бросил его на куст можжевельника.
Содрал с обгоревших плеч выгоревшую ковбойку и бросил её в траву у дороги. Там уже валялся чей-то рваный башмак.
Он повесил на ветку вязаную шапочку Ксюши.
Сорвал лист лопуха и соорудил себе из него шлем.
Пришла очередь тренировочных штанов. Они остались висеть на дорожном указателе. Чьи они? Наверное, Наташины, она самая крупная из этой палатки.
Он снова был свободным. От вещей. От любви. От долга и долгов…
Дорога сначала шла прямо. Метров восемьсот Скалолаза ещё можно было видеть от ворот альплагеря. Это был последний простреливаемый участок, прежде чем он свернёт на тропу, ведущую к перевалу.
Всё! Всё!
И вдруг его осенило - его теперешняя свобода и даже некое подобие радости как-то связаны были с вечерним лазаньем по скалам, с чувством сухости во рту, с неловкими движениями… с первыми шагами наперекор страху…
Скалолаз засмеялся. Страх не страшен, его можно победить, и это очень приятно. Но он подозревал, что эта победа каким-то таинственным образом освобождала его и от любви…
Жизнь без страха, - продолжал он свои размышления, - была, как стихи без рифм – свободна, но бесцельна и неорганизована… Бесстрашие – это степь, продуваемая ветром. Страх рождает архитектуру... Архитектура – это застывший страх. Страх перед хаосом жизни. Без страха не было бы порядка. Не было бы ни одной религии. Но без преодоления страха – нет истинной свободы, только бессмысленная вольница…
Он шёл к перевалу. Бормотал эту чушь. Смеялся и утирал слёзы…
Русико всё это видела внутренним зрением, хотя игра была яростная. Гуттаперчевый жёлтый шарик стучал, как сердце старика, бегущего за трамваем, увозящим его последнюю любовь…
Вокруг стола столпились любопытные, с полотенцами на плечах. Они шли умываться, но не могли оторвать глаз от этого поединка.
Она отшвырнула ракетку…
Ещё не слыша, её крика, Скалолаз обернулся и увидел голубое пятнышко, голубую бабочку, трепетавшую в зелени леса на дороге, которую он уже прошел. И в ту же минуту его ушей достиг приглушенный расстоянием отчаянный крик.
-Скалолаз! Скалолаз!
Голубая бабочка билась в зеленом. Она не приближалась к нему, но медленно росла.
Ему стало не по себе. Он не знал, что это с ним. Что? Стыдно, что она бежит к нему, а не он к ней? Страшно, что девушка бежит к нему? Он не мог понять её поступков вчера и сегодня утром. Почему всё не как надо? Почему не смотрела на него? Унизила. Выказала своё презрение. А теперь бежит. Девушка не должна бежать за мужчиной. Это он должен бежать к ней.
Эти рассудочные мысли улетучились, пропали бесследно, потому что у него перехватило дыхание, и слёзы брызнули из глаз.
Почему бежит? – порывался ещё кто-то внутри… - Почему теперь бежит, а тогда даже не взглянула?
Но ему не хотелось теперь рассуждать, исследовать причины и следствия. Он чувствовал свою вину, причину всех бед. Знал, но не мог из тупого мужского упрямства отказаться от традиционного – мужчине всё позволено!
-Эй, остановись! Не беги! – закричал Скалолаз. - Это я должен! Это я должен бежать к тебе! – бормотал он уже на бегу. - Это моё мужское право – бежать к тебе! Да остановись ты, дурища моя!
Он бежал, не чувствуя боли в разбитых ступнях.
Они обнялись и не могли разомкнуть объятий.
Он отстранился вовремя.
…Прости меня! Простишь?.. И ты прости меня!.. Да что ты! Давай больше не расставаться. Сколько времени мы потеряли! Давай не обижаться друг на друга. Да у нас впереди ещё целая жизнь!.. Это только кажется, что много. На самом деле это так мало… Ладно. Я поеду к князю Нико. Возьму документы и приеду… Не оставляй меня одну… И тебе тоже не к чему долго оставаться без меня. Наделаешь глупостей… Давай со мной через перевал! Князь Нико готовит нам пояса новобрачных… Какие пояса?. Там так принято у них – для новобрачных пояса из сулгуни… Фу, гадость какая!.. Ну, ладно, не будет поясов… Иди за мной. Здесь поляна… я знаю…
Опять всё складывалась желаемо, но не так, как мечталось. Не на поляне ведь, как собаки! Венчанье… Узкий круг друзей. Тихое застолье. А потом полупустая гостиница. И окно с видом на горы. Или море… Мне нельзя сегодня…Давай встретимся в Сухуми… Да?… Да… На почтамте... Десятого или двенадцатого… Наши идут через перевалы к морю… Я буду с ними… Жди… Но ты подумай хорошо, серьёзно… О чём? …Может быть, ты ошибся во мне? Это очень важно… Что?.. Чтобы ты не ошибся… Я не ошибся!
Ему бы бросить её в траву. Тут же. Ну, может быть, немного подальше от дороги, подальше от чужих глаз...
…Вот, возьми... Что это?.. Кеды. Как же ты по снегу босиком?.. Этого литовца?.. Да.
Кеды были совсем новые, китайские...
Скалолаз размахнулся и бросил их в реку…
Она истерически смеялась.
А он всё уходил и оглядывался. Уходил и оглядывался.
И видел поляну.
Цветы там такие же, как в средней полосе России, только неправдоподобно большие и яркие. И трава повыше. Ромашки с лиловыми лепестками. Фиалки и незабудки. И крокусы. Берёзы невысокие и корявые, но такие же белоствольные, как под Москвой. Пчёлы летают вокруг цветов. Муравьи снуют по стеблям. Стрекоза висит над кустиком медуницы. Жуки могильщики с чёрными пятнышками на красных камзолах бегают по земле. Божья коровка поднимает и опускает надкрылья и всё не может улететь. Мухи норовят погреться на человеческой коже. Всё насыщено жизнью, всё ярко. Если тень, то осколок ночи, если солнце, то белое, термитное. На солнце жарко, в тени холодно. А смерть? Она тоже здесь, но не заметна - просто скромный уборщик отбросов. Порывы ветра приносят с ледников резкую прохладу. Русико лежит, подложив согнутую руку под щёку. У самых глаз её ворочается муравей на травинке – осматривает окрестности. Русико лежит усталая, счастливая, но, как всегда, вся в себе и постепенно становится серьёзной и задумчивой. А в ушах звучит марш Семёновского Гвардейского полка. Этим маршем в его лагере провожали на восхождения…
Нужно было уволочь её сразу в кусты и трахнуть, наконец, - думал он и не стыдился своих мыслей. - А то оставляю, вот так – готовую, и кто-нибудь…
Он снова был свободен. Гол, как сокол… На голове – лист лопуха...
Он сделал небольшое усилие и отделился от себя, и увидел себя со стороны, и рассмеялся. Он, конечно, понимал, что человечество в пяти минутах от атомной войны и уничтожения, что в стране миллионы заключённых, но продолжал танец мужчин своего рода вокруг женщины, которая продолжит его род, даже если… Если жизнь на земле прекратится в ближайшем будущем.
Скалолаз вспомнил, как соседка по дому, боясь немецких бомбардировок, не выпускала своего сына из подвала, в котором они жили, а когда кончилась война, и он вышел на белый свет, его нервная система не выдержала, и он навеки остался идиотом. Скалолаз знал – всегда, каждый момент, пока жив, надо жить так, как будто ты бессмертен и в то же время знать, что можешь умереть каждое мгновение…
За перевалом он снова увидел играющих жеребят.
Был август. В голове крутились испанские стихи.
Персик зарёй подсвечен,
И сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер,
словно косточка в абрикос.
Крепкозубый налит початок
Смехом жёлтым, как летний зной.
Снова август…
…Его нашли сваны недалеко от селения. У него был жар, лихорадка. Они хотели оставить его у себя, чтобы в случае смерти похоронить, как подобает, на своём родовом кладбище. Кто знает, где его родина, где похоронены его предки? Скалолаз - брат, и здесь теперь его Родина. Но Аполлон не уступил. Знал, что князь Нико не простит. Скалолаз должен лежать не в горах Сванетии, а на земле Колхиды, в усыпальнице предков князя Нико, рядом с его сыном…
44
Скалолаз очнулся доме председателя колхоза «Дружба» батоно Нико, товарища Нико, уважаемого Нико, князя…
Из окна сочился густой тёмно-зелёный свет. Здесь всё было темно-зеленым, а ночью чёрным. И вся эта тёмно зелёная, чёрная и тёмно синяя стихия благоухала нестерпимо и сверкала звёздами.
Первое, что он услыхал, был приглушенный смех и шелест кустов. Скалолаз выглянул в окно.
Смех то приближался, и тогда явственно слышно было дыхание, то, удаляясь, сливался с шелестом веток.
Две тени, два чувственных горячих призрака, возникали и растворялись в зелёном сумраке. Они замолкали на минуту, целуясь. Смеялись. Иногда ей удавалось отскочить, вырваться и спастись от его рук и губ. Но это была игра, и она сама стремилась к нему и снова убегала с призывным смехом, пока оба не затихли. И только дыхание и стоны выдавали их…
Скалолаз улыбнулся. Он не завидовал, он сопереживал.
Вам хорошо, да? Пусть всегда вам будет хорошо!
Тела и души этих двух существ не враждовали. Они вообще не знали раздвоения и жили одной стихией, как воздух и вода в облаках. В них не было даже намёка на раздвоение. Они не знали угрызений совести, в их языке даже не было этого коварного слова. Может быть, в них даже не было души, но сами тела их были одушевлены и одухотворенны. И тягостные мысли и раздумья не омрачали их жизнь, потому что мыслей было ровно столько, сколько надо для продолжения жизни, для свободного движения и нехитрой работы, чтобы не повернуть вспять, увидев новый поворот тропы, чтобы обойти змею, или, что важнее всего, отличить хорошего человека от плохого. Они принимали жизнь такой, какая она была на самом деле (что значит это «на самом деле», Скалолаз не знал). Они извлекали радость из каждого мгновения, когда радость была доступна. Они умели пить вино – много вина, но в меру и в радость, даже на поминках… Спаситель дал им сострадание и доброту. Лукавый - немного своего лукавства и коварства, без которого они не надеялись продолжить свой род. А приходила смерть, они умирали… Тихо и без сожаления…
Скалолаз вспомнил, что десятого августа он должен быть в Сухуми на почтамте. Он не знал, какое сегодня число и какой месяц. Календаря нигде не было - ни на стене, ни на столе. У кровати стоял кувшин из обожжённой глины. Увидев его, Скалолаз понял, что давно хочет пить. Он наклонил кувшин. Жидкость глухо забулькала в горлышке, и прозрачный стакан стал чёрным и не прозрачным...
Скалолаз включил свет. В жёлтом конусе настольной лампы жидкость оказалась красной. Это было вино - мягкое, бархатистое, сладкое...
Скалолаз сделал несколько глотков и откусил кусочек яблока.
Держась за деревянные поручни, он спустился со второго этажа. Ноги ещё слабо держали его.
В поисках календаря он очутился на кухне. Она занимала весь первый этаж.
В очаге ещё тлели угли. На стенах висели связки лука. На длинной дубовой столешнице чуть покачивалось желтое пятно – свет лампы под черным абажуром.
Скалолаз увидел кошку. Он хотел погладить её. Но кошка увернулась от его руки, потому что, когда это касалось людей, затруднялась в определении добра от зла. Она, конечно, заранее воспринимала все импульсы, идущие от всех существ, живущих в доме и вокруг него, но люди так переменчивы и непредсказуемы, а их руки способны не только дарить пищу, но причинять боль и лишать жизни. Лучше избежать, уклониться от встречи с рукой человека, так, на всякий случай. Кошек здесь было много, не меньше десятка. И все полудикие. В этих местах люди считают их нечистыми и никогда не дотрагиваются до них рукой. Но терпят их присутствие, потому что кошки защищают дом от крыс и бродячих духов, приносящих болезни.
Скалолаз сел на лавку. Он почувствовал слабость. Чёрные снежинки полетели в глаза, предвещая обморок.
Он жалобно мяукнул. Кошачье племя замерло и неподвижно смотрело на него. Круглые часы, висевшие над связками лука, остановились.
Неподвижное время смотрело на Скалолаза сквозь вертикальные щелки кошачьих зрачков. Всегда – шесть часов.
Эти мистические твари в любое мгновение готовы были разбежаться, но продолжали стоять, ожидая, что он первый нарушит неподвижность и даст им возможность определить его замысел. Они застыли, как маленькие скульптурные шедевры и будут стоять так, пока он не совершит опасного движения, пока не определится – живой он или неодушевлённый, опасный – неопасный.
Он опустил расслабленную руку и снова жалобно мяукнул.
Старая тигровой раскраски кошка медленно приближалась к нему. Она шла, будто исполняла танец в авангардистском балете. Не по прямой, а замысловатыми галсами, меняя направление, оставляя в воздухе после себя тёмную змейку. Она для обмана даже остановилась вдруг, чтобы почесать себе лопатку. Или и вправду виной были блохи? Она перевернулась через голову и снова замерла… И всё же она приближалась… Чтобы обнюхать его руку... Чтобы узнать его жизнь по руке...
Погадать тебе?
Погадай…
Она взглянула ему в глаза, и он прочёл приговор, который ещё не был обличён в слова, но просьба о помиловании могла не дойти вовремя.
Скалолаз вековым своим опытом, инстинктом, знал, он был уверен, что судьбу можно изменить. Что можно вымолить прощение. Что помилование возможно. Но хлопоты по пересмотру его персонального дела наверху казались ему сложным, морочным, и недостойным мужчины занятием. Он был всё ещё слишком молодым и земным, бесшабашным, равнодушным к своему будущему, чтобы распознавать все мистические петли, все хитросплетения лабиринта, уводящего его от амнистии. Это дело казалось ему безнадежным.
Всё напрасно. Мы все умрём.
Так что, мне не ехать?..
Иди и помни, - услышал он голос, - в этом мире высшая доблесть - знать, что всё напрасно, но желать и исполнять желания…
Кошка застыла рядом с его ладонью.
Он ожидал её прикосновения. Он хотел, чтобы она потёрлась мордочкой о его ладонь. Это было бы для него знаком примирения с миром, в который он не вписывался и от которого не готов был отказаться.
Люди и звери, рыбы и птицы, я люблю вас!
Вы интересны мне!
Но кошка потеряла к нему интерес. Он был не настоящий, он только притворялся котом, хотя и мог говорить по-кошачьи…
В дверях появилась молодая женщина. Она улыбалась улыбкой, не предназначенной Скалолазу. Она не была красива - слишком большой нос, слишком большие глаза, бледные губы, слишком сильные, почти мужские руки. Это была Маро, глухонемая кухарка князя, по странной прихоти судьбы, снова родившаяся через десять лет после мнимой смерти своего господина. Теперь она любила его, как отца, и за глаза называла дедушкой.
Она смотрела на Скалолаза и поправляла волосы. Одежда её была в беспорядке. Она была растерзана. Но она производила впечатление счастливой, красивой и привлекательной женщины. Казалось, её некрасивость полностью растворилась в мимолётном счастье, но по мере угасания этого счастья, возвращалась к ней, в свои природные пределы. И только глаза ещё сияли.
Какое сегодня число?
Восьмое.
А месяц?
Август…
…Не ошибся если ошибся слава Богу разберемся сухуми целую скалолаз…
Через полчаса Маро крутила педали велосипеда на ночной дороге. Она торопилась в районный центр, где круглосуточно работал телеграф.
Фонарик, прикреплённый к рулю, подметал асфальтовое полотно шоссе.
Она передала сонному телеграфисту записку Скалолаза, завёрнутую в купюру с изображением В.И.Ленина.
И записка, и ассигнация источали аромат молодой женской плоти. Записка упадёт в корзину для бумаг, а купюра отправится в долгое и непредсказуемое путешествие, и ещё долго будет необъяснимо волновать мужчин, пока не оденется в другие запахи.
Телеграфист всё ещё улыбался блудливо, хотя Маро уже спешила домой, в заросли цитрусов, где пахло цветущей магнолией, где всё ещё ждал её тот, имя которого было известно только ей.
Имя было простое, как мычание.
Телеграфист отхлебнул из бутылки. Чача была, как слеза ребёнка.
Полетели через горы точки и тире. Претворялись в буквы и слова.
…ошибся ошибся ошибся и слава богу калолаз…
…Вечером он впервые вышел на люди. Был приём в честь цейлонской делегации.
Миниатюрные, удивительно грациозные цейлонцы, в белых покрывалах сидели за громадным столом, уставленным яствами и кувшинами с вином. Их черные лица были неожиданно красивы классической европейской красотой. Они светились радостью общения. Они не ждали такого торжественного приёма.
Хор колхозников пел мравалжамиер – грузинскую застольную, гимн дружбе. Гостям подливали сладкое вино, и они быстро захмелели. Молодой цейлонец, сидевший рядом со Скалолазом, приложил палец к губам, призывая к вниманию и тишине. Он достал откуда-то из просторов своего сари красную книжечку и повторял: «Коммунист… Коммунист… Коммунист…»
Скалолаз пожал ему руку и тоже сказал «коммунист». Что он мог ещё сказать? Что он мог ещё сделать? Скалолаз не знал, как живут люди на далёком Цейлоне. Почему этот человек стал коммунистом? Может, им действительно нужно было переделать свою жизнь? Или это был один из многих лидеров, решивших воспользоваться нищетой и безграмотностью своего народа, чтобы пробраться наверх и стать одним из властителей, чтобы выбраться из нужды и стать царём. Правда, его лицо говорило Скалолазу, что это был честный, простодушный и мужественный человек. К сожалению, для общения у них было только одно слово «коммунист». Эти международные переговоры были прерваны, когда пьяных гостей стали грузить в автобусы. Их отправили дальше по этапу для ознакомления с тем, как будут они жить после победы коммунизма.
Их складывали, как будто это были не люди, а куклы, кого на кресла, кого прямо на заблёванный пол автобуса, не различая коммунистов и либералов, начальников и подчинённых.
Доедать шашлыки, поросят, варёную осетрину, гоми и фрукты пришли родственники тех, кто ублажал гостей музыкой и танцами, да и сами они не прочь были расслабиться. Вино лилось рекой. Красноречивые тосты сменялись, песнями, а песни ещё более красноречивыми признаниями в любви к партии, правительству, руководству района, князю Нико и советским пограничникам.
Князь Нико подсел к Скалолазу. Он был задумчив и даже печален.
- Что с вами, батоно Нико?.. Ничего, сынок… Нет, я вижу, что вы огорчены… Устал… Отдохните… Куда я денусь?!.. Без меня всё полетит в тартарары… Ты знаешь, что они сделали с моим предшественником, Михако? Когда у него в Кисловодске случился инфаркт, люди стали собирать деньги на лекарства… Все давали щедро. Здесь люди богато живут, и не забывают добра… Деньги отдавали Амбросию Эсадзе… А он-то, подлец, думал, что Михако не оправится, умрёт, и всё останется ему и секретарю райкома Тохадзе… А когда Михако выжил, им уже не хотелось расставаться с деньгами… Однако Михако заставил своего заместителя продать автомобиль раздать крестьянам их деньги, которые они собирали на лекарства, а этого негодяя, Амбросия, послал на свиноферму. И знаешь, что они с ним сделали?.. С кем?.. С Михако… Ну… Они подослали к нему бандита и убили его ночью, спящего, в постели… Убийцу растерзал народ, и теперь не найти тех, кто нанял… Все знают, кто они… Но боятся… Кто они?.. Не сейчас, сынок, со временем я всё расскажу тебе… Понимаешь, я замечал, все сколько-нибудь значительные люди, повторяют характеры апостолов и всех, кто был тогда в Израиле рядом со Спасителем … Не понимаю… А что тут понимать?! Иуда… Пётр… Павел… Иуда – предал. Петр отказался со страху. Павел сначала преследовал христиан, потом стал апостолом. Три бессмертных характера. Три вечно живых… А остальные?.. Лука?.. Матвей?.. Да… Ну, они не так знамениты… На меня донос написали, сынок… Не может быть!.. У нас всё может быть… Если бы ты только знал, что там?! В каких грехах меня обвиняют!..
Он смертный! Смертный он, как все мы, копошащиеся внизу, в грязи, у него под ногами. Он смертный! Мертвец он!..
… Надо же. Всё слухи, слухи… И вдруг... Такую прекрасную музыку играют по радио!
Мыши готовились к похоронам кота.
Скалолаз бежал по крутой тбилисской улице. Навстречу ему шла горбунья с дочкой. Он уловил жадный взгляд.
…Почему она так накрашена? –думал он. – Ведь траур… Неужели краска способна вызвать любовь или желание? Неужели дорогие серьги и запястья делают женщину заманчивой? Или это знак сдачи крепости? Знак вседозволенности? Делай, что хочешь. А как она переживает ответные, равнодушные взгляды мужчин? Или жалость к её физической неполноценности? Или насмешки? Или она ничего этого не испытывает? И не замечает. Живёт, как мидия на дне реки. Открыта и ждёт…
На дворце князя Нико тоже развевался флаг с траурной лентой. Розовел - выгоревший, надорванный ветром…
Курдианка в ярких юбках подметала булыжную мостовую. Он с трудом узнал в ней ту красивую девочку, что в детстве любила смотреть, как он очищал скалы на Коляевском подъёме. С тех пор прошло всего три года, а для неё - пятьдесят, а для него - год плюс вечность. Она почтительно поздоровалась с ним, но уже не пела задорно «парень красивый, парень хороший». Старая женщина с жирной тёмной кожей. Пахла мерзко.
В воротах он столкнулся с Ануш. Она шла с кошелкой на рынок. Не удивилась и не обрадовалась. Хотя месяц прошел, как он уехал на заработки в Азербайджан. А она тогда лежала неподвижно.
Он так молился!..
Правда, Скалолаз подозревал, что есть и такая форма кокетства - притворяться скучающей, и тогда мужчина из кожи лезет вон, чтобы добиться хотя бы улыбки.
Она равнодушно поклонилась ему.
Он тоже не удивился милости Всевышнего. Милость Его беспредельна! Слава Богу! Эта девушка ходит на рынок! Уже невероятно.
Правда, никто не знает, какие высокие мысли и чувства посещали её во время болезни. Но теперь она хотя бы не доставляет страданий и хлопот родителям…
Уже не в первый раз его молитвы исполнялись. Правда, наряду с этими высокими мыслями, наряду с этим, высоким объяснением, он привычно построил материалистическое оправдание перемен в жизни Ануш – случайность, совпадение… Но эти привычные мысли не могли заглушить благодарности. Благодарю Тебя, Господи!..
Но почему в её глазах скука? Может быть, она потеряла с болезнью чувство своей исключительности?! Или лукавый постарался? Неужели только страдание отвлекает человека от обыденной скуки?!
…………………………………………………………………………
Комната была родной, и выцветшие за полстолетия лица и цветы на стенах были родными. И Грузия была родной - ни одна страна в мире не была с ним так ласкова, ни один народ в мире так не понимал его, не сочувствовал ему.
Мать поставила перед ним большую тарелку борща.
- Да, что ты, мама, какой борщ с утра?! Поставь чайку.
- Вчера на бойню ездила. Старалась к твоему приезду…
Скалолаз вытащил из рюкзака большую пачку денег.
- Вот, мама, постарайся растянуть на полгода. Я оставлю себе немного… На книги…
Марья Николаевна всплеснула руками и тут же спрятала деньги.
Она стала жаловаться, что князь Нико равнодушный человек, к тому же, не по годам увлекающийся женщинами… Жизнь снова не сложилась, но расстались они мирно. Мать была рада, что вернулась домой. Там такая жуть! Такие порядки!
Секретарь райкома Ягор Тохадзе приставал к ней и даже под скатертью, когда сидел у них в доме за обеденным столом, пожимал ей коленку, за что подучил от неё оплеуху. А князь Нико спустил нахала с лестницы…
Рассказывая всё это, она смеялась. Потом озаботилась. Сталин-то умер, что теперь делать будем? Кому будем подчиняться? Включила радио и, подперши подбородок кулаком, стала слушать грустную музыку.
Скалолаз шёл по пустынным улицам к центру города.
За Мухранским мостом, на Пушкинской, он увидел Темура. Тот сидел на табурете перед чистильщиком обуви и читал газету.
Туфли его сверкали. Темур оставил чистильщику рубль, сумму по тем временам немалую. За рубль в духане можно было купить литр хорошего крестьянского вина.
- Ты что, сам не мог почистить ботинки? – укоризненно спросил Скалолаз.
- Русский, что ты понимаешь в нашей жизни?! – улыбнулся Темур. – Это наш грузинский социализм. Мы его изобрели на тысячу лет раньше Карла Маркса и Фридриха Энгельса… Нормальное перераспределение материальных благ… Этот чистильщик-армянин никогда не пойдёт грабить мой дом… Никогда не ворвётся в мой дом, чтобы разорить его… Когда мы в трамвае не берём сдачи, это тоже наш социализм… Лучше показать человеку, что ты понимаешь его проблемы и готов поделиться с ним, чем чувствовать, как копится зависть, и кто-то уже точит нож…
… Площадь имени Берия была забита народом. Люди всё подходили, и подходили, чтобы услышать оратора, и уже появилась «скорая», которая забирала лишившихся чувств. Но тех, кто не выдержал и умер от избытка эмоций и недостатка кислорода, кого стиснули и задавили, тех невозможно было вырвать из монолита толпы. Они так и стояли все эти траурные дни в сплочённых рядах – мёртвые среди живых…
Скалолаз вообще не любил скопления людей, боялся непредсказуемости поведения людей, лишившихся своей индивидуальной воли.
Я так люблю людей, и так ненавижу толпу.
Они ходили с Темуром по закраинам этой серой человеческой массы.
Встретили Русико. Она была с подругой. Она была другой. Она была чужой.
Скалолаз подарил её осколок тарелки из армянской крепости. Она засмеялась и спрятала подарок в карман. Ему показалось, что она потускнела, стала не такой интересной, как прошлой осенью.
Пригасла Русико, - подумал Скалолаз.
Он пригласил девушек в хинкальную.
Горячий сок тёк по пальцам. Русико плакала от перца.
Скалолаз огорчился, не увидев красного репшнура. Вместо него был кожаный поясок.
Когда они простились с девушками, Темур спросил:
- Эта та самая француженка?
- Да, - рассеянно ответил Скалолаз.
Значит, всё… значит, забыла… - подумал он.
- Мда… И ты страдаешь по ней?
- Нет, - соврал он.
- Не говори. Меня не проведёшь! Страдаешь... Хочешь, я познакомлю тебя с самой красивой девушкой Тбилиси? Мастер спорта по художественной гимнастике. Мама завкафедрой, профессор… Бабушка еврейка… Отец хозяйственник… Неужели ты не знаешь её? Это Лейла, моя кузина. Породнимся. Не устраивает? Жаль. Тогда… Хочешь, бери Вику. Уступаю. Мне для тебя ничего не жалко. Не могу видеть твою несчастную морду… Если бы ты знал, как она сложена! Всё при ней и всё умеет… Ты ей нравишься… А эта француженка тебя не любит… Откуда я знаю?.. Я ведь имею глаза и уши… Что ты нашёл в ней?!
- Нужно быть Меджнуном, чтобы увидеть красоту Лейли…
Чёрные в виде фантастических труб траурные динамики доносили знакомый с детства голос: «Партия знает, куда вести страну…»
Это говорил Лаврентий Берия, человек, которого все боялись.
- Вот видишь, - сказал Темур. – Новый царь у вас снова будет грузин. Вы не способны рождать царей…
- Да никогда он не будет у нас царём! – закричал Скалолаз. – Армия не позволит.
- Тогда империя распадётся.
- Славяне не распадутся, а пока мы вместе, нам никто не страшен…
- А ты знаешь, что это имя дали вам римляне, и значит оно – рабы…
Скалолаз промолчал, спорить он не любил, но внутри заныла, засвербела обида.
Они поднимались по крутым узким улочкам к Пантеону , и вдруг Темур взял его за руку.
- Смотри.
За старинной решеткой был голый мартовский сад. Тёмно-красный дом стоял в глубине. Высокие окна на втором этаже светились оранжевым светом. По саду ходил сухопарый старик с аккуратно подстриженными седыми усами. Старик был похож на грифа. Казалось, сейчас он взмахнет руками и взлетит. Но он остановился у зацветающего миндального дерева и трогал дрожащими пальцами розовые бутоны.
- Видел? А теперь быстро пошли отсюда, а то охрана задержит.
- Кто это?
- Это Церетели.
- Князь?
- Нет, однофамилец. Из крестьян. Генерал КГБ.
- Ну и что?
- Он убил моего отца… Я мечтаю отмстить.
- А он знает это?
- Пока нет.
- Подожди, ведь твои родители живы.
- Меня усыновили и дали мне другую фамилию. Знаешь, чем он убил моего отца? Киянкой, деревянным молотком… Больше двухсот человек он убил так… Бил по голове, пока человек не умирал… Понимаешь, у него четыре класса… Он ненавидит образованных людей…
- А чем занимался твой отец?
- Он готовил новый перевод «Витязя» и комментарий к нему… Но они убили его, и конфисковали все рукописи… У нас ничего не осталось…
Они переходили от одного мраморного надгробия к другому. Могила Важа Пшавела... Могила А. Церетели… Могила И. Чавчавадзе… Могила А.Грибоедова… Могила матери И. Сталина… Оказывается, она до последнего дня надеялась, что сын станет священником и замолит её и свои грехи… А внизу краснели крыши… Ереванская площадь была черна от скорбящего народа. Но чем дальше от площади, тем безлюднее были улицы…
По кахетинской дороге двигался бесконечный поток овец. Шла всесоюзная перепись парнокопытных.
Темур и Скалолаз стояли у шлагбаума. Они считали овец, баранов, коров и быков и записывали цифры в толстые канцелярские книги.
Они принимали парад рогатого населения республики. Уже который день стояли они у шлагбаума, и казалось, что это центр карусели, а мимо проходят те же овцы, что минуту назад были перед их глазами. Парад обречённых. Парад смиренных.
Темур и Скалолаз бежали из Тбилиси в Кахетию, потому что в городе началась кампания обличения тунеядцев, людей, которые не имели постоянной работы. Их могли выселить и даже сослать в Россию, потому что каждый человек в то далёкое время должен был утром выходить на работу, а вечером возвращаться с работы домой.
Родственник Темура, академик сельхозакадемиии Теймураз Баканидзе, устроил их счётчиками скота и тем избавил от преследования.
- Знаешь, что такое счастье? – спросил Темур, когда дорога у шлагбаума стала на время пустой.
- Нет, - неуверенно отозвался Скалолаз. – Скажи… Что же, по-твоему, счастье?
- Счастье это… родиться в нужное время в нужном месте…
- Хорошо, что вообще родились, а ведь могли бы и не родиться… Я счастлив сейчас, в эту минуту и в этом месте, счастлив, что я человек, а не баран, которых считают… Не бабочка… Не птица… Не муравей… Я – человек, и даже могу увидеть себя со стороны и рассматривать себя и тебя, и даже понять, для чего мы родились.
- Ты бы почтительнее с муравьями. Люди многое заимствовали у них… Я люблю вот так лежать на тёплой земле и наблюдать… смотреть, как муравьи строят свои города… Как трудятся и воюют… Пасут свои стада… Выхаживают потомство… Сотни миллионов лет одно и тоже…
- Как им не скучно, одно и то же - миллионы лет?
- А люди? Всё те же тридцать шесть сюжетов тысячи лет… Зато после атомной войны останутся муравьи. А нас не будет.
- Ну что ж, они правильные… А я неправильный… Мне хочется понять, что к чему. Мне необходимо попробовать, а что будет, если… Меня страсти обуревают… Может быть, в этом смысл жизни человека? Да, я знаю - человечество всегда заимствовало у насекомых организацию общества. И пока всё шло нормально. Египет… Индия… Китай… Но теперь мир взбесился. Несётся, непонятно куда. Рабы не нужны. Солдаты не спасут. Учёные вот-вот взорвут планету… Цивилизации насекомых были рассчитаны на медленно меняющийся мир... А куда несёмся мы? Зачем? Но летим однако… Даже американская система не поспевает за переменами, а она - самая мобильная и динамичная, самая гибкая… Она разрушает старые цивилизации, но и сама тоже разрушается…
- Тебе не страшно так думать?
- Нет, мне не страшно. Мне интересно. Страшно, когда не понимаешь, а когда поймёшь, не страшно…
- Ты – меч на ковре?
- Нет, я монах на скалах.
- Какой ты монах!
- Ладно, не монах… Я подсвечник…
- Что?!
- Подсвечник перед образом Господа…
- Не шути так… - суеверно оглянулся Темур. – Он не любит шуток.
- Ты не прав. У Него больше юмора, чем у тебя… и у меня… и у всех юмористов мира. Правда, Он никогда не хохочет, но всегда улыбается. Его нрав - любовь и радость. Радость, веселие - Его нрав. Уныние и занудство противно Ему…
Скалолаз отошёл от дороги по лёгкой нужде. За спиной слышалось постукивание копыт и блеяние - походная песня рогатых.
Скалолаз поскрёб ногой землю, подражая собаке.
Земля была жирная, плодородная. Она была пронизана множеством тонких корешков. Там кипела жизнь растений и насекомых. Только истлевающие фрагменты костей напоминали о людях и овцах, которые когда-то жили здесь … Земля была переполнена их останками. Серые и хрупкие, они готовы были стать землёй.
Ха- ха! А вот и череп! Какие белые зубы! Ему бы кусать и жевать, кусать и жевать… а его давно нет среди живых…
Господи! Прости мне мои вольности! Без юмора крыша едет.
А это что? Кирпич? Здесь кирпич… А там звёзды… Под звёздами кирпич. Разломанный, изъеденный временем, никому не нужный…
- Темур, ты не задумывался, почему у Бога так много имён? Почему Троица?
- Я знаю, что Он есть, и больше мне ничего не надо знать.
- А мне интересно. Мне кажется, что перед человеком Он предстаёт в разных ипостасях. И потому много имён. Мне кажется, что Он – солнце и одновременно зеркало, которое отражает каждого из нас. И ещё много такого, что недоступно моему пониманию…
Темур развел костёр, и они сидели возле него, смотрели на огонь.
- Один из героев Чехова сказал - через пятьдесят лет в России будет совсем другая жизнь...
- В мире ничего не меняется, - сказал Скалолаз, - как были господа, воины и рабы, так и осталось. Придворные поэты… Придворные философы… Придворные жрецы… Юродивые… Дервиши… В России всегда была квота на избранных… Художников, писателей, поэтов… Даже квота на избранных учёных, пророков и святых, своеобразная номенклатура. Тем, кто входил в неё, дозволялось вольномыслие и платили им щедро. Других принуждали к молчанию и частенько убивали… Интеллектуальная опричнина. Самая близкая князю дружина. Ей достаются лучшие куски мяса, трофеи и рабы. Лаборатории… А партия – это стрельцы, пушечное мясо. Преданных берут в номенклатуру. Их оберегают, переводят с места на место. Плохо делаешь кирпичи, иди руководи театром или музеем. Или культурой. Это всегда было и будет. Меняются названия. Дряхлые кланы уступают место вчерашним рабам… Нынешний Шах Ирана… Кто он? Сын охранника… Но в его лице уже видно вырождение… Нет той социальной ярости, которая увлекала его отца наверх, к власти… А наши властители?.. Посмотри на их лица… Это морды зверей…
- Скалолаз, умоляю тебя, не говори со мной об этом… Прошу, замолчи.
У нас даже камни подслушивают… - взмолился Темур. - Я слабый человек… Если меня начнут пытать, я всё расскажу… Тише, Гоги идёт…
- …Видишь этот осколок кирпича? –продолджал Скалолаз. - Судя по форме – шестнадцатый век…Частичка дома? Дворца? Крепости?… Всё разрушено. Всё – прах… Но я – живой человек. Стою на большом лугу. Здесь вперемешку разные цветы, летают разные птицы, разные бабочки и стрекозы, копошатся тысячи различных насекомых. И все прекрасны…
- А мы? Кто мы?
- Мы – выродки… Мы вне системы… Нас или убьют или используют, как дрожжи, для новой революции, а потом всё равно убьют… Хорошо бы в это время сохранить автономию. Наблюдать. Делать выводы... Коммунизм дал трещину. Это факт. Самое загадочное, что по всем законам экономики он должен был давно рухнуть…
- Странные вы русские… То создаёте воздушные замки, заставляете поверить в них… То разрушаете всё, что построено до вас на земле…
Темур прилёг на теплую землю и рассматривал что-то, видимое только ему. Лицо его просветлело. Поднял на Скалолаза глаза.
- Посмотри на этих муравьев. Давай выпьем за них - маленьких, отважных и не всегда заметных, но исполняющих своё предназначение!
Он тыкал пальцем в землю, и большие черные муравьи отважно бросились на этот палец, защищая свою землю.
Подошел пастух, одноглазый Гоги. Принёс бутылку вина, тёплый лаваш и кусок молодого сыра.
Скалолаз меж тем продолжал:
- Одному молодому учителю в тридцать пятом году, чтобы проверить характер, приказали убить родного отца... Это было испытание, тест на преданность... Он убил и вскоре стал генералом. А потом убил тех, кто посылал его на убийство… И завертелось… Только ранние христиане шли по правильному пути – они отбирали в свои ряды людей не по злобе, не по корысти, а по любви и самоотречению... И это единственно правильный путь… выбирать правителей не по ненависти, не по корысти, а по любви. Пастух должен любить своих овец… Ну, хотя бы жалеть…
Гоги внимательно слушал, но ничего не понимал, однако тоже хотел щегольнуть своими знаниями.
- А вы знаете, как я отбираю барана – производителя?
- Нет, расскажи.
- Сначала беру того, у которого самые большие рога… Провожу его вдоль стада и смотрю, как овцы реагируют на него, и как он на них. Ну, хочет ли он одну овцу или всех? И ещё… Хочет ли его одна овца, или все хотят его? Есть овцы, которые готовы встать под любого барана. Но есть разборчивые. А встречаются и такие, которым только один баран нужен... Именно этот и никакой другой. А барану - только эта беленькая овечка, и никакая другая. Так вот, этих, влюблённых… их мы первым делом - на мясо.
- Это считается, системным недостатком?
- Да. Это брак. Брак стада…
- А у людей разве не так? – улыбнулся Темур. – Настоящий мужчина втайне хочет всех женщин мира. И уверен, что все бабы хотят только его.
- Но почему-то вся литература посвящена однолюбам… - заметил Скалолаз, вороша угли. - Только Дон Жуан – исключение… И почему-то любовь посещает только этих, ненормальных… бракованных… Знаешь, Темур, сегодня ночью я видел странный сон. Я понимаю, почему он приснился мне, откуда все эти чувственные детали, но непонятно, как всё это соединилось так стройно, так хорошо, что я не перестаю думать об этом… Я увидел во сне, будто я старик и приехал в Тбилиси, чтобы увидеть тебя и других, дорогих моему сердцу людей… Город, вроде бы мне знакомый, но другой… Знакомые лица на улицах, но это не ты, не Русико, не Вика, а ваши дети. Они проходят мимо меня и не узнают, потому что не знают меня… А я узнаю их… Я их знаю… Я говорю «Темур», а он «Вы ошиблись», я кричу «Русико! Русико! Русико!»… Прости… Дым в глаза попал…
- Не томи душу, рассказывай…
- Я увидел во сне, будто я стою у витрины книжного магазина, напротив Оперы… Там, за стеклом, альбом Хокусая, тот самый, что и сейчас там лежит… И вдруг, поднимаю глаза, и вижу, что я уже не старик, а пожилой мужчина… Ещё довольно симпатичный… И снова опускаю глаза на вершину Фудзи… А когда поднимаю взгляд, я - молодой, как сейчас, и ты стоишь рядом и говоришь мне, что надо ехать в Кахетию и считать овец, а то нас выселят в Казахстан за тунеядство… И я понимаю, что время потекло вспять, и скоро я стану младенцем. Потом у матери будут роды - и я исчезну в её недрах… А Русико уже давно нет на Земле, потому что её жизнь была раньше, и я её никогда больше не увижу… И я кричу в тоске : «Русико! Русико! Русико!» А слышу: «Джульбарс! Джульбарс! Джульбарс!»… Прибегает Собака Моего Детства… На моих глазах она становится щенком… Исчезает… Это конец жизни…Темур, мне страшно. Я чувствую, что однажды всё это сооружение, этот дом, наш дом, в котором все мы, рассыплется в прах. И всё, что нам дорого, исчезнет. И будут другие законы жизни, которых нам никогда не понять. И мы разлетимся, как бусинки среди камней… Среди битых кирпичей нашего общего дома…
- Пусть… Пусть разрушится скорее!
Гоги вытаращил свой единственный глаз.
- Будет война. Американцы и русские разбомбят друг друга, а мы обретем независимость, - горячась, продолжал Темур .
- Что ты! Что ты! Мне страшно даже думать об этом… - сказал Гоги. – Россия море, а Грузия капля в нем. Больше ста лет у нас мир… Живём…
- За гранью дружеских штыков… - невесело улыбнулся Темур. – Ты прости, Скалолаз, но разве это жизнь? Я всё приму, лишь бы империя развалилась.
- Почему?!
- Они убили моего отца. Они убили мою мать. Я не верю им. У нас никогда не будет ни справедливости, ни демократии. Ничего путного не будет в этом многонациональном бардаке. Здесь все слова требуют перевода, а после перевода на сто языков, возвращаются к нам неузнаваемыми, теряют свой первоначальный смысл, превращаются в свою противоположность. Вот, хотя бы, что сделали со словом «добровольно». Оно всегда означало свободный выбор, а теперь говорят - добровольно – это проявление доброй воли, а если ты против, у тебя злая воля и тебя нужно уничтожить…
- Неужели ты думаешь, что где-то есть справедливость или демократия? Их нет нигде… А свобода… Она только в душе…
Они отчуждённо замолчали.
- Давай лучше вина выпьем, - предложил Гоги. – Всё равно будет так, как будет, нас не спросят. Зачем нам-то ссориться? Темур, скажи тост. Я слыхал, что ты лучший тамада в Тбилиси. Скажи, как брата прошу.
- Зачем тебе?
- Буду хвалиться в деревне, что знаком с тобой… Рассказывать буду.
- Выпьем за маленьких, отважных, исполняющих своё предназначение, верных своей звезде!
- За нас?
- Может быть и за нас. Но я за муравьёв тоже.
- Пей на здоровье. Как сказал Бараташвили, «Сладость нальёшь, радость найдёшь».
- …Вагон под гору катится… - ворчал Скалолаз, - а мы пьём... - А вагон катится… Пока что тихо, тихонечко, но набирает скорость… А что нас там ожидает, не знает никто... Но вино всё рано пить надо, а то скиснет… Будем пить, пока живы… пока в бутылях вино, а не уксус.
Небо на востоке светлело. Приближалось тихое блеяние и приглушенный топот. Из-за поворота дороги показалась голова гигантской желтой гусеницы. Пора было становиться у ворот и считать головы.
……………………………………………………..
Скалолаз открыл окно. На соснах висели пряди ночного тумана. Шум Цейдона размывал и искажал музыку, с которой начинался обычно день в альпинистском лагере «Цей».
Скалолаз только что побрился. Вытряхнул в ладонь струйку одеколона. Смотрел, задумавшись, на зелёную лужицу в ладони. Он поднял глаза и увидел своё лицо в круглом зеркале, которое висело на гвозде, поблескивая белой металлической оправой. Скалолаз медлил, хотя удары гонга призывали его, бросив все дела, бежать на общее построение.
Он внимательно рассматривал своё лицо. Обычно оно о многом говорило ему, предупреждало о грядущих неприятностях и ударах судьбы.
Черты лица были те же, что вчера и года два назад, после армии. Он привык к ним. Но их соотношение и гармония постоянно менялись, отмечая падения и взлёты его духа, откликаясь на его поступки и замыслы. Медленно, незаметно, но неотвратимо менялись, придавая ему образ иного человека, чем задумывали и ожидали от него родители и он сам.
Но были и другие знаки, которые предвещали близкие несчастья и испытания. Чаще всего менялся блеск глаз, и всё его лицо как бы отражало свет еще не взошедшего светила, не взошедшей, но приближающейся беды.
Нет, в его лице не было знака жертвы, печали или покорности, не было кротости, но присутствовало… нечто, не умещающееся в обычные слова…
Сегодня или завтра… Что-то случится… Что-то будет, - подумал он без страха и без видимого волнения.
На его кровати высился набитый снаряжением рюкзак. Скалолаз раздумывал, взять ли спальный мешок. И, хотя весь поход рассчитан был на светлое время и возвращение в лагерь к вечеру, всё-таки взял. Он так же сунул туда же, вслед за рюкзаком пуховую думочку, небольшую - только для обожженной щеки подушку. Ложась спать, на биваке, Скалолаз укладывал её на ботинки, которые всегда держал под головой. Он тщательно завернул в свитер фарфоровую чашку, привезённую из Питера. Чашка была немецкая с изображением красивой рыжеволосой барышни в голубом платье покроя девятнадцатого века. И подушка, и чашка были его прихотью, блажью, но они доставляли ему радость на самых неудобных привалах, и он берёг их и носил всегда в рюкзаке, не обращая внимания на подначки других инструкторов…
…Приближается… - подумал он с тоской. - Она ходит рядом… Она уже во мне… Я ношу её… Господи, почему я ношу её? ( Он суеверно боялся произносить её имя) Я не хочу. Я хочу носить в себе жизнь. Избавь меня, Господи…
Но она была при дверях.
Сто человек шли зигзагом по нескончаемой осыпи. Ботинки клацали о камни. Высекали искры. Скалолаз устраивал привалы через каждые пятьдесят минут.
Вроде бы все шли нормально.
Скалолаза беспокоил долетавший до него изредка запах водочного перегара. В утреннем воздухе гор он был тошнотворнее газов, которые походя выпускали из себя все эти столичные мальчики и девочки, решившие стать покорителями вершин.
На перевале он разрешил им позавтракать. С отвращением жевал свой кусок замерзшего хлеба.
Капля сгущенки, обороненная кем-то, была подхвачена ветром и упала на его щёк у.
Пальцы были липкие и сладкие. Скалолаз облизал их, потёр снегом, а потом вытер о штормовые штаны. Он прислушался.
Кто-то читал странные стихи.
…Полумесяц плывёт по воде. Небеса сегодня спокойны! Бледный серп подрезает неслышно древний трепет заснувшей реки… А красотка-лягушка, наверно, его зеркальцем лунным сочла…
Произношение было правильное, литературное, почти без акцента, но голос был не русский.
…Хожу по небу среди жемчужин. Сегодня вечером мне показалось, что я — святой. И в руки дали мне луну. А я её опять вернул пространствам, и наградил меня Господь сияньем ангельским и розой. Хожу по небу среди жемчужин. И вот теперь иду по этому большому полю…
- Кто это?
Обернулся. Под капюшоном - тонкий нос. Упрямое юношеское лицо.
- Лорка…
Он старался, как мог, донести смысл испанских стихов... Филипп Хуан Мария се Пидаль - так звали его.
…Вам нравится? А вот ещё… Я твоё повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звёзды к лунному водопою, и смутные листья дремлют, свесившись над тропою. И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле… Но это перевод...
В пересказе М. Цветаевой Лорка казался ещё более загадочным и полным мистики. Он был, как бык в тумане… Как воспоминание о другой, не исполнившейся жизни.
И снова порыв ветра донёс до Скалолаза запах чужого похмелья..
У испанца были ясные жёлтые глаза – он не пил накануне. Это кто-то другой квасил вчера вопреки запрету.
Утром Скалолаз выстроил значкистов, идущих на третий разряд. Ему бы проверить каждого. Отдать команду: всем стоять с отверстыми ртами на площадке под красным государственным флагом! Но ему было стыдно делать это. Он должен был пройти, принюхиваясь к каждому. Найти того, кто пил, и отстранить, оставить в лагере. Теперь было поздно – не с кем отправить вниз. Надо было до выхода.
Но такая вроде бы обычная, рутинная, принятая в нашем обществе, акция казалась ему невозможной, постыдной в принципе, больше того, недостойной, неприличной и оскорбительной, не только в отношении этих молодых, начинающих жить граждан, но и себя самого. Как бы начать отношения с пощечины… Так было принято, но он не мог позволить себе такого позора….
Скалолаз видел их впервые. Инструктор, который готовил их и знал каждого, ушел со спортивной группой, и начальник, вопреки инструкции, закрыл брешь, послал Скалолаза на восхождение с чужими людьми.
Он всматривался в лица…
Под капюшонами штормовок, в предрассветном сумраке, они все казались одинаково тёмными.
Ещё вчера вечером, перед отбоем, просматривая списки отделений, Скалолаз наткнулся на экзотическую фамилию. При ней было много мужских и женских имён. Он запомнил только - Се Педаль. Он знал из газет, что так звали руководителя испанских профсоюзов времен гражданской войны. Он помнил, как в тридцать седьмом приходили пароходы с испанскими детьми. Они тогда казались ему родными. Ближе, дороже родных. Маленький Скалолаз плакал, когда ему рассказывали, сколько этим малышам пришлось вынести на родине и во время плаванья по Средиземному морю. Он умолял родителей взять в их семью одного, двух… десять мальчиков и девочек… И вот теперь перед ним – один из тех, его сверстник, испанец, выросший в России. Красивый, умный мужчина, привезённый сюда ребёнком шестнадцать лет назад...
На привале Скалолаз заговорил с ним, и они вроде бы почувствовали взаимное доверие и симпатию.
Под хруст снега. Пытался вспомнить.
… Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
…………………………………
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
……………………………….
Если б мог по луне гадать я,
Как ромашку, её обрывая?
В его сознании возникла Русико, но он никак не мог вспомнить её лица. Чем больше силился увидеть его, тем меньше ему это удавалось. А голос и смех слышал. И тепло её осязал, как тогда под Казбеком, когда жена Левана застелила им брачную постель.
Туман за перевалом рассеялся, и стал виден на другой стороне снежного цирка другой перевал, с которого по скальному гребню они должны были достичь вершины.
… Они достали записку из контрольного тура на час раньше, чем было предусмотрено в маршрутном листе. Всё шло нормально. К обеду Скалолаз рассчитывал быть в лагере.
Однако, когда они стали возвращаться по гребню к перевалу, Скалолаз с тревогой заметил, что один из альпинистов шел слишком медленно и неуверенно. Верёвку держал не в кольцах, а как попало. Хватался за «живые» камни. Он шёл в одной связке с испанцем.
От него – то и разило винным перегаром.
Скалолаз не стал ему пенять теперь за нарушение режима, решил сделать это завтра на разборе восхождения. Он только глазами показал испанцу, чтобы тот внимательнее следил за напарником.
Движение отряда замедлилось, и Скалолаз подумал, что так они могут не вернуться в лагерь даже к ужину. И вообще маячила возможность схватить холодную ночёвку.
Он решил спускаться по кулуару.
Кулуар был забит снегом и не казался опасным и крутым. К тому же в нём не было следов камнепада или лавин.
Скалолаз приказал натянуть перила на крутом участке. Дальше снежник выполаживало, и он мягко переходил в плато.
Начали спуск.
Скалолаз наблюдал сверху, как связки приближаются к инструктору, стоящему у нижнего конца перил, как инструктор направляет их к пологому снежному полю. Первая связка уже прошла наиболее крутую часть, и ребята, сбросив рюкзаки на снег, смотрели, как подтягиваются к ним остальные…
Мимо Скалолаза прошёл испанец со своим напарником…
Испанец приложил руку к вязаной шапочке, отдавая салют…
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра…
…Скалолаз увидел, что одна из связок сошла с тропинки, со следов, со ступенек, выбитых в снегу прошедшими ранее.
Несколько шагов они сделали по целине, потом заскользили по склону на каблуках ботинок.
Снег был плотный, а под ним лёд.
Связка разгонялась все более, и видно было, что они хотели бы замедлить это движение, но не могли справиться, не могли контролировать скорость и потому отдались этому стремительному и безконторольному скольжению.
Их несло на камни, которые сначала были слева, вдали от казавшегося таким прямым и безопасным пути, а теперь вдруг оказались на их пути, и как бы притягивали их.
Один из этих двоих перепрыгнул через вмерзший в снег осколок скалы, а другой не успел, упал раньше времени. Его дёрнула верёвка. Он ударился головой о камень и остался лежать на снегу…
Скалолаз понял, что случилось непоправимое.
Он спустился к пострадавшему. Это был испанец.
У него была разорвана губа и висок сочился кровью.
Он дышал, и сердце билось, но глаза уже не видели.
Скалолаз отцепил его от верёвки. Достал аптечку. Обработал кожу вокруг ран.
К этому времени спустились остальные и стояли поодаль в страхе.
Он выбрал инструктора и значкиста покрепче. Послал их бегом вниз за помощью.
Остальные в нормальном темпе пошли следом за ними.
Скалолаз остался с Филиппом Хуаном Марией Се Пидаль.
Темнело. Холодало.
Скалолаз достал из рюкзака спальный мешок, осторожно протолкнул в него Филиппа. Под голову положил ту самую думочку, которую повсюду таскал с собою. Лёг рядом на снег. Сначала, когда ещё не скрылось солнце, просил светило помочь раненому, ослабить мучения и исцелить. Потом, когда солнце зашло, и вышла луна, просил и её о том же. Молил Бога взять его жизнь взамен страданий этого человека.
Выходило, что он всё предусмотрел – и мешок, и думочку, и даже содержимое аптечки. Выходило, что он знал заранее, что так будет…
- Мама…Мама… Домой… Домой… Домой…- закричал вдруг Филипп.
Скалолаз прижался к нему, почувствовал, как его живое тепло перетекает в этого ещё недавно совсем не знакомого ему человека…
Спасотряд пришел в сумерках. Скалолаз увидел огоньки фонарей на перевале. Они заскользили красивыми галсами, словно лыжники на склоне. Они принесли носилки. Не было ни упрёков, ни лишних расспросов. Двадцать здоровых парней впряглись – несли скорбный паланкин. Они спустились с отвесной стены прямо на шоссе. Там их уже ждала старая лагерная полуторка.
Машина кряхтела и фыркала на бесчисленных поворотах, спусках и подъемах.
Скалы в свете фар приобретали образы людей и животных, а при приближении личины эти разрушались, превращались в хаотическое сцепление плоскостей и линий. Как та громадная каменная обезьяна на иранской границе.
…Шахтерский посёлок светился огнями портальных кранов и жилых домов.
Скалолазу показалось, что пострадавший снова позвал кого-то по-испански.
- Я пойду, поищу врача, - сказал начспас.
- Не надо, - возразил шофер.– Он здесь, рядом, живёт. Я схожу.
Скалолаз присел на корточки перед носилками и ослаблял ремни, которыми испанец был принайтован к алюминиевым стойкам, чтобы не вывалился на крутом спуске.
Пришёл усатый хромой врач.
Поздоровался за руку с начспасом. Склонился над носилками.
- Когда разбился? – спросил он.
- Вчера днём, - ответил начспас.
- Плохо… - врач выпрямился и зевнул, потянулся, разминая кости. - Я отпустил сестру. Она только в девять приедет из Алагира… Как зовут мальчика?
- Хуан… Филипп…
- Так Хуан или Филипп?
- Хуан Мигель Филипп Мария Се Педаль…
- Испанец, что ли?
- Да, из Москвы, - ответил начспас.
- Я буду ассистировать вам… Мне приходилось… - попросил Скалолаз. – Можно?
- Аслан, - обратился врач к шоферу. – Ты знаешь мой дом. Принеси горячую воду… Пусть руки вымоет…
Шофер на ходу шепнул Скалолазу:
- Не горюй, это такой доктор! Всё будет хорошо…
- Несите в операционную, - сказал врач и пошёл впереди, щёлкая выключателями.
…Шофер в углу операционной поливал из медного чайника на руки Скалолазу.
Хромой врач раскладывал на столе инструменты. С испанца забыли снять горные ботинки, и они поблескивали из-под простыни сточенными триконями.
Шофер тихонько вышел из операционной в приёмный покой, сел на диван и распечатал пачку печенья.
Нельзя сказать, что он очень уж сопереживал этому несчастному испанцу, но вёл себя достойно, как и полагается горцу, делал всё, как надо, и готов был вести машину хоть ещё неделю, пока хватит сил, потому что по - другому жить не мог.
За окном больницы было уже совсем светло, и штукатурка дома напротив рябилась от солнца, как рыбья чешуя.
Шофер думал о своей молодой жене и детях, и радовался скорой встрече с ними…
… На белой простыне под ярким светом голой, без абажура, лампочки, Скалолаз видел щёку Филиппа, закрытый глаз и круглое ухо.
Врач снял все нашлёпки пластыря, и раны открылись.
- Послушайте, доктор, здесь волос, - тихо сказал Скалолаз.
Врач не ответил. Он работал. Не оглядывался на своего ассистента, но ругался по-грузински, когда Скалолаз подавал не то, что надо.
- Доктор! Волос в ране! – хмуро повторил Скалолаз. – Будет заражение…
Врач не ответил, только выразительно посмотрел на Скалолаза и снова выругался, но тут же пожалел этого молодого усталого инструктора и, когда начал накладывать шов на рану, выдернул этот злополучный волос пинцетом.
- Успокойся, дорогой. Вот этот волос. Я его выбросил…
- Спасибо, - сказал Скалолаз.
- Бинтов! И побольше!
…Скалолаз отвёл глаза от разбитого лица испанца и вдруг коротко вспомнил это движение по снегу, которое уже нельзя было остановить, хотя ещё ничего не случилось…
Хуан Мигель Филипп и Мария лежал один в небольшой светлой палате. Его рюкзак стоял в углу. Скалолаз развязал шнурок и открыл его, чтобы найти сменное бельё. Небольшая оранжевая книжка попалась ему на глаза. Лорка. На русском. Скалолаз положил её на подоконник, надеясь, что прочтёт на досуге. Он вернулся к постели больного.
Скалолаз привычно доставал из-под него вчетверо сложенные простыни и подсовывал сухие.
Мокрые Скалолаз выносил во двор и развешивал на верёвке. Он был всё в том же штормовом костюме и тех же горных ботинках. Он был занят делом, и вряд ли бы мог сказать сразу, сколько прошло дней, но заметил меж тем, что у круглых камней ограды росли жёлтые дикие цветы на толстых щетинистых стеблях. Он даже мысленно здоровался с ними, не так буквально – дескать «здрасьте», но приветливо, меж делом, когда старался развесить простыни так, чтобы они быстрее высыхали от солнца и ветра. И старался не наступить на эти жёлтые цветы.
Подъехала лагерная полуторка.
Шофер выпрыгнул из кабины. Он помог молоденькому парнишке внести тяжёлый рюкзак в палату. Судя по старой штормовке, парень был новичком. Оказавшись в незнакомом и таком опасном месте, он всё старался заметить и запомнить – и ограду, и жёлтые цветы, и пустые окна больницы. Он везде искал причину для удивления или ужаса.
Он шёл с шофером по узкому коридору. Тащил тяжёлый мокрый рюкзак, ухвативши его за лямки.
- Вам привет от ваших ребят. И вот письма…
Скалолаз кивнул. Он вытащил из рюкзака тяжёлый свёрток, упакованный в палатку – серебрянку.
От зеленоватой ледяной глыбы дохнуло холодом.
Скалолаз поднял лёд и понёс, прижимая к груди.
Чистые голубые грани сверкали у его лица.
Новичок Игорь шел рядом.
- Я слышал о вас… Я хочу ходить с вами… Все ребята говорят, что вы не виноваты…
- Ладно… - сказал Скалолаз. – Сейчас не время… Потом…
Игорь огорчённо смотрел на его спину. Они вроде были ровесниками, но Скалолаз был уже инструктор, а он только новичок…
Игорь наклонился и подвернул шерстяные носки так, как это было у Скалолаза.
В больнице начинался рабочий день. Больные ждали приёма. Они сидели на стульях у дверей кабинета врача. Крупные серьёзные люди – шахтёры. Они неохотно ходили в больницу, но уж если пришли, значит, нужно покорно, терпеливо ждать… Тяжёлых болезней у них не было – висела на перевязи рука, у кого-то болели зубы. Среди них была маленькая девочка. У неё нарывал палец, и она держала его вытянутым.
Скалолаз шёл мимо очереди больных.
Они страдают, - подумал он, - но они будут жить.
Лёд таял, пока он его нёс. Намокла штормовка. Вода струилась по его рукам. Гладкие крашенные половицы сверкали под его ногами. Они были чистые и в солнечных пятнах.
Жизнь продолжалась, она не могла остановиться.
А в палате, в конце коридора, лежал Филипп, который любил стихи и мечтал вернуться в Испанию…
- Доктор, я хочу спросить… У него всё время розовая капля… вот здесь… - Скалолаз хотел показать где, но руки были заняты. – В уголке глаза…
- Так бывает, - сказал врач.
- Доктор… - Остановил его Скалолаз. – Сделайте, чтобы он жил… Я на вас всю жизнь работать буду… Я серьёзно… я подпишу…
- После… после приёма… зайду…- ответил врач и вошёл в свой кабинет.
Испанец лежал в небольшой очень светлой палате. Его лицо и голова были забинтованы, и только тёмный рот шевелился среди белой марли – то ли силился сказать что-то, то ли просил пить.
Скалолаз остановился в дверях и смотрел на Хуана Филиппа. Он пытался определить, изменилось ли что-либо в нём за время, пока он, Скалолаз, был во дворе, разговаривал с ребятами и нёс лёд. Но всё вроде бы было по-прежнему - больничная кровать, серое одеяло с двумя полосками, рука Хуана Филиппа и его рот.
Белый эмалированный таз стоял в углу у дверей. Скалолаз опустил в него ледяную глыбу и поставил таз на подоконник. Лёд засверкал на солнце. Скалолаз вернулся к постели больного, к её изголовью, и, пропустив руки сквозь железные прутья, обнял ладонями большую белую голову, будто высасывая из неё сквозь слои бинтов жар и болезнь и наполняя его своим целительным теплом, силой безукоризненно здорового молодого животного.
- Ну, что, брат, - шептал Скалолаз, - тебе ведь лучше. Лучше, да? Хочешь пить?
Скалолаз всматривался в движение губ Хуана Филиппа, ждал, какой они подадут сигнал, ведь человек был ещё живой, и связь с ним ощущалась. Но в этот раз никаких сигналов не было.
Скалолаз отнял руки от мягкой забинтованной головы. Постоял без надежды на понимание и стал поить с ложечки этот круглый открытый рот.
К вечеру глыба льда растаяла наполовину, оплыла, и её очертания смягчились. Лёд уже не сверкал, а плавал в воде, сероватый и обыденный. Скалолаз откалывал от него маленькие кусочки, бросал в банку. Лёд звенел о стекло.
Он взял оранжевую книжку. Решил погадать, раскрыв наугад страницу и строку.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от неё
молчанья,
не проси у неё
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра над снегами плачет,
не моли её о молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскалённый плачет
о прохладной красе камелий.
Так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
О, гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!
Хромой врач прикрыл испанца одеялом.
- Нет, транспортировать больного нельзя. У него перелом основания черепа…
- Спасите его!
- Я сделал всё правильно, - тихо сказал врач.- Теперь только ждать… Температура немного упала…
Врач пошёл к двери, волоча больную ногу.
Скалолаз присел на табурет рядом с постелью. Смотрел на Хуана Филиппа. Он всё про него знал. Понимал его движения.. И когда шевельнулась на одеяле загорелая длинная рука в бязевом казённом рукаве, он понял, почему она шевельнулась, – озябла. Скалолаз укрыл руку одеялом.
Сон сморил его внезапно. Скалолаз вдруг повалился лицом вниз на постель, но проснулся, едва коснулся её и опять сидел, из всех сил тараща глаза и поднимая брови, чтобы не дать глазам закрыться.
В дверях стоял начспас Игорь Зеленов. Он смотрел на Скалолаза сочувственно.
- Иди поспи, я подежурю… Пять суток ведь не спал...
Неужели пять суток прошло с того дня?! – подумал Скалолаз. – Выходило - пять.
Он встал, умылся водой из таза, выплеснул её за окно.
- Мне нельзя спать, - устало и серьёзно объяснил Скалолаз. – Он привык ко мне. Пока я не сплю, с ним ничего не случится. Если вам не трудно, побудьте пока здесь, а я похожу немного…
Ему ещё никогда не приходилось спать в больнице.
Он хотел найти выход, но запутался в коридорах, и боялся открыть какую-нибудь не ту дверь, боялся потревожить сон спящих больных людей.
Дежурная сестра дремала за столиком.
Он прошёл мимо неё и понял, что нашёл ту дверь, которую искал.
… За дверью была ночь.
Звеня триконями о камни, проходили альпинисты…
Испанец помочился в банку, он понял его просьбу, его слова. И проглотил, наконец, несколько ложек бульона…
Слава Богу! – сказал Скалолаз и отключился, и заснул с улыбкой.
Сон его был краток и начинался со скрипа камней под триконями. Он весь был пронизан этим скрипом. Скрип ритмически повторялся, и вспышки фонарика открывали вдруг лица альпинистов…
…Скалолаз проснулся в полдень в рентгеновском кабинете… Он удивился – комната была ему незнакома, и топчан, покрытый жёлтой в светлых пятнах клеёнкой, тоже был незнаком ему, но он помнил, где он. Это была больница. Здесь лежал человек, пострадавший из-за него, связанный отныне с ним на всю жизнь.
В коридоре были распахнуты все окна и двери. И несмотря на это, он не мог избавиться от мерзкого запаха, прилипшего к нему. Ему почему-то казалось, что это был запах больничной клеёнки.
- Запах несчастья, – подумал он. – Запах болезни… Запах беды…
Три санитарки в белых халатах разговаривали во дворе.
Комната, в которой он оставил Хуана Филиппа, была полна солнца. Здоровая черноволосая девка в клетчатой юбке мыла пол. Она шлёпала тряпку на гладкие рыжие половицы, громоздко пятилась, с удовольствием ступала босыми ступнями по лужам.
Испанца здесь уже не было.
Пустая кровать его была задвинута в угол, чтобы не мешать уборке.
Кровать была аккуратно прибрана. Ждала нового постояльца. Остро торчали углы белой взбитой подушки.
Скалолаз стоял в дверях, не переступая порога.
Девка выпрямилась и потёрлась щекой о плечо. Она стояла посреди палаты с тряпкой в руке и улыбалась ему. Ждала. А вдруг Скалолаз заметит, какая она молодая и красивая, захочет познакомиться, пригласит вечером в кино или на танцы в альпинистский лагерь…
… Двери всё попадались не те, то пустые комнаты, то комната, полная беременных женщин, то кухня с холодной черной плитой.
Он толкнул белую облупленную дверцу и увидел Хуана Филиппа.
Испанец лежал на брезенте, на сером цементном полу – худенький и щуплый, словно за эти несколько дней скинул десяток лет и снова стал подростком.
С него уже сняли все бинты.
Из ржавых отверстий душа сочилась вода. Это была обмывочная. Здесь обмывали умерших.
Увидев всё это, Скалолаз понял, что испанец тоже умер, и все его дела в этой больнице закончены, что ему бессмысленно и невозможно оставаться здесь. И он поспешил выйти во двор.
Шестеро альпинистов стояли посреди двора на самом солнцепёке.
- Почему вы не разбудили меня? - тихо спросил Скалолаз начспаса Зеленова. – Он бы не умер…
- Прилетел его отец из Москвы. Должен прибыть с минуты на минуту. Может, тебе не стоит встречаться с ним.
- Как это не стоит?! Я убил его сына, а теперь буду прятаться?!
- Я привёз тебе кеды. Переобуйся.
Скалолаз сел на камень и стал переобуваться.
- Где он? - тихо спросил отец Хуана Филиппа, проходя мимо альпинистов.
На крыльцо вышла румяная санитарка в ослепительно белом халате и смотрела на испанца глазами, полными ужаса и сострадания. Санитарка повела его через приёмный покой по коридору и открыла дверь в помывочную.
Скалолаз поднялся, отряхнул брюки и пошёл следом за всеми.
После тяжёлых ботинок кеды казались ему удивительно лёгкими и бесшумными.
Отец Хуана Филиппа остановился в дверях этой маленькой ванной комнаты, где обмывали не только мёртвых, но и живых людей перед операцией.
Отец не узнал сына в человеке, лежащем на брезенте.
На дне глубокой, с подтёками на стенках, ванны ещё стояла вода, и он, чтобы отвлечься, смотрел на эту ржавую лужицу, а не на тело.
Когда умирают родители, человек становится сиротой. Когда теряет жену, о нём говорят – вдовец… Когда смерть забирает единственного сына… В русском языке нет такого слова…
Альпинисты толпились в коридоре. Они видели прямую лёгкую спину испанца.
Он оглянулся.
- Когда будет готова машина?
- У нас тут своё кладбище.
- Нет, он не останется здесь.
- Вы будете ночевать в лагере?
- Нет, я остановлюсь в гостинице. Поторопитесь с машиной. Мне нужны два шофера… Прошу обеспечить…
- Хорошо, - сказал начспас, - мы найдём второго шофера.
От холодного ветра день казался ослепительным.
Шахтёры из ночной смены уже отоспались и теперь вылезали понемногу из своих белёных домов, выходили
поговорить с приятелем на углу двух единственных улиц, выпить пива у ларька, да поглядеть на близкие и недоступные, сверкающие горы…
… Альпинисты пригибались низко, к самым коленям, пока грузовик ехал по лесной дороге. Ветки деревьев шумно стучали по кабине и обрушивались на головы.
Они ехали в лагерь по знакомой дороге. Но не смеялись, не пели, как обычно, потому что человек погиб … Умер в поселковой больнице, далеко от Испании… Хуан Филипп Мария Изабель Се Педаль.
Скалолаз сидел, прижавшись спиной к кабине.
Новичок Игорь, который привозил лёд, говорил беспрестанно всю дорогу, говорил, когда машина пробиралась по лесу, и когда ехала по ущелью, когда внизу под колёсами билась о камни серая река, и даже когда они подъезжали к лагерю и видели уже мачту с флагом.
…Я кинул на неё глаз еще в городе, на базе… Но там как-то не удалось потолковать… И вдруг здесь, смотрю – она! Что в лагере делалось! Все вокруг неё. Она держится. Ребята говорят: ну, посмотрим, Скалолаз вернётся в лагерь, посмотрим… А что? Если честно… Если бы я был девушкой, отдался бы тебе на первой минуте… А на второй бы уже не поверил…
Скалолаз любил возвращаться в лагерь. Но не так, как теперь. Он любил лагерь больше, чем дом. Любил, когда вдруг видел палатки и навстречу блестел окнами двухэтажный инструкторский дом, а дальше, на уступе скалы лежала круглая танцплощадка, и столовая, где гремели посудой официантки, и повара отдыхали на крыльце от жара печей.
Но сегодня возвращение его было не похоже на все прошлые, и, когда машина остановилась, он молча взял свой рюкзак и выпрыгнул из кузова.
Ему показалось – оскорбительно легко выпрыгнул. Ему бы спуститься медленно и скорбно, но не мог.
Скалолаз не стал искать глазами знакомых, чтобы узнать новости, хотя в лагере назревало какое-то событие.
Девушки охапками несли с предгорий лохматые папоротники. Они устилали ими площадку под флагом. Выкладывали на земле из цветов и травы какие-то короткие слова.
Из ущелья в лагерь поднимался вечер. Темнело. Высокий парень известью проводил прямые полосы, красил круглые камни. И чем гуще становился вечер, тем ярче они белели под его кистью.
На кровати лежали письма. Кто-то приносил их сюда и складывал стопкой. Скалолаз распечатал одно, попытался прочесть, но ничего не понял и бросил. Он снял штормовку и натянул белый свитер. Выпил стакан коньяку. Но всё равно, он не мог находиться здесь, среди прежних вещей, жизнь была другая, и он был другой. Он не мог найти себе места в этой новой жизни.
За окном туго и жёстко зазвенел гонг, призывая всех на построение.
Он решил принять душ, чтобы смыть запахи больницы.
Взял полотенце, мочалку, мыло и бритву.
Он пробирался к душевой позади палаток, чтобы избежать сочувственных взглядов.
Лагерь метался и кричал в дымном и красном свете факелов.
Факела уходили вверх широким коридором. Проход был пуст, но все смотрели туда, вверх, откуда должны были появиться мальчики и девочки, совершившие первое в своей жизни восхождение.
Они входили в лагерь тяжелой походкой ветеранов и старались не улыбаться слишком счастливо, слишком гордо.
Из - за палатки Скалолаз видел их лица – счастливые лица победителей, чья победа не была омрачена ничьим поражением и позором. Он видел их усталость. Он радовался их возвращению.
Отряд остановился.
И тут всё смешалось - вернувшиеся и встречавшие. Они смеялись, кричали и обнимались в темноте.
- Привет, Скалолаз, - услышал он прокуренный голос. – Видал? Намучилась я с ними. Слазили на Пик Николаева, а радуются, будто взяли Ушбу… Не знаешь, работает душ? Ужасно хочу под горячую воду…
Она не произнесла больше ни слова, эта свойского вида и не молодая уже альпинистка, только положила Скалолазу руку на плечо и попыталась улыбнуться губой, рассечённой камнем, случайно влетевшим в её палатку три года назад.
От этой сдержанности, от этого сурового сочувствия, у Скалолаза перехватило дыхание. Он поцеловал её руку.
Мимо них пробегали люди с факелами.
Позже, когда он собирался уезжать, сосед по комнате, инструктор Дьяконов, глядя на погасшее лицо Скалолаза, сказал:
- Я знаю… На моих руках умирал мальчик… солдат. Он кричал : «Товарищ лейтенант, я жить хочу! Товарищ лейтенант…» Ты куда теперь?
- На море.
- В горы не вернёшься?
- Не знаю.
42
Скалолаз сидел в кресле перед окном-фрамугой и бесцельно смотрел на море. Сначала оно синело. Потом стало тёмным, и белые гребешки приближались к берегу. Они возникали далеко и незаметно, а потом с шумом распадались на чёрном песке в тридцати метрах от деревянного коттеджа, в котором его поселил князь Нико. Корявая груша заглядывала в окно, а дальше был пляж. Красное солнце опускалось в море, и глазам было не больно смотреть на него.
Скалолаз вспомнил, что Полковник учил его, когда иссякнут силы, раздеться донага и стоять перед восходящим или заходящим светилом, впитывая его энергию. Но у Скалолаза не было сил расстегнуть ворот рубахи.
Он просидел так несколько дней в шезлонге перед открытым окном и ни разу не подходил к кромке воды.
Холодильник был забит варёной осетриной и бутылками шампанского. Скалолаз с отвращением закрыл дверцу ЗИЛа.
Наконец, оцепенение прошло, и он почувствовал желание плыть, плыть, плыть…
Рядом с ним кувыркались дельфины. Улыбались своими застывшими улыбками.
На подоконнике лежала книжка стихов Лорки. На обложке были следы крови.
Скалолазу казалось тогда, что образный строй великого испанского поэта близок, даже родственен. грузинским поэтам. Голубые Роги… Титициан Табидзе... Паоло Яшвили… Леван Асатиани… Недаром ведь Иберия –Иверия. Недаром грузины хранят миф о том времени, когда картлийский царь получил с небес предупреждение о надвигающейся катастрофе и увёл свой народ на запад и поселился на Иберийском полуострове, положив начало испанской цивилизации.
Две горлицы в листьях лавра
печалились надо мною
Одна из них была солнцем,
другая была луною.
Спросил я луну: «Сестрица,
Где тело моё зарыто?»
- Дядя Нико, я человека убил… Дядя Нико, помогите мне. Мне страшно. Он доверился мне, а я недосмотрел… Я не предотвратил… Я хотел, чтобы меня осудили… Я хотел наказания. А следователь сказал, когда мы привели его на это злосчастное место, что если человек сам по доброй воле пришёл сюда, то никто не виноват в его гибели… Дядя Нико, кровь на снегу становится чёрной… Как будто клубок чёрных волос. А сначала были красные пятна… Я-то знаю, я мог предотвратить эту смерть. Но не предотвратил… Я говорил им… Я просил осудить меня. А они сочли меня ненормальным… Дядя Нико, как мне жить теперь?
- Собирайся, поехали со мной.
- Куда?
- В банк?
- Зачем?
- За деньгами… Зарплату привезём. Будем расплачиваться с колхозниками.
- Может быть, Вы без меня… А я посижу здесь, буду смотреть на море…
- Поехали! Нечего киснуть.
Князь Нико бережно вёл свой «Пежо» по новой асфальтовой дороге в районный центр. Этот элегантный автомобиль подарила ему Индира Ганди, с которой он дружил уже много лет…
- Батоно Нико, почему Вы в городе говорите по - русски чисто, а здесь с диким акцентом.
- Акцент, сынок, это пароль … знак презрения к завоевателям, или знак тайного превосходства.
Они неторопливо двигались среди зелёных, покрытых чайными кустами холмов.
В банке их приняли с уважением.
Князь кинул в багажник саквояж, набитый деньгами.
Скалолаз отметил перемену в облике князя. Раньше он был похож на джентльмена с наклейки виски «Лонг Джон», а теперь напоминал Эйнштейна в последние годы жизни.
Вечерело.
Князь остановился возле руин, заросших ежевикой.
-Здесь был мой дом… Я слышу запах моих родителей… А ты слышишь?.. Нет, это не дух, а именно запах…
Они молчали почти всю дорогу.
Князь включил ближний свет.
- Скалолаз, сынок мой. Я знаю, как тебе трудно… Вы, русские грызёте себя… Но я прошу тебя – не оглядывайся. Внимательно смотри вперёд… Не оглядывайся, не терзай себя, чтобы не наделать новых ошибок… Жизнь – она, как езда на машине…
Князь резко затормозил. Выругался. Они едва не сбили женщину.
- Знаешь, кто это?
Женщина опиралась на костыль. Стояла на дороге перед радиатором. Улыбалась. Лицо её было в шрамах, но чувствовалась, что была когда-то красива.
- Кто?
- Анфиса… (Князь осторожно объехал её). Анфиса - Ловушка, её зовут… Она из Сталинграда… Какой-то грузин обманул её там… Она приехала, думала найдёт его… сыграют свадьбу…
- Не нашла?
- Не нашла.
- Пока была молода, проблем не имела. Все её хотели… А потом однажды попала под машину Анзора Берадзе, и тот, чтобы откупиться, дал ей большую сумму денег… Когда деньги кончились, она бросилась под другую машину… И снова жила полгода… Теперь вот и я чуть не попался…
На одном из крутых поворотов их остановили. Какие-то люди, явно не местные, просили подвезти в Поти больного.
Князь Нико знал в лицо почти всех жителей района. Этих не знал. Чувствовал опасность, но не мог отказать в помощи.
Как только князь открыл дверцу машины, незнакомцы направили на Скалолаза и князя Нико пистолеты.
Их было четверо. У одного была на щеке бородавка, обросшая волосами, и, несмотря на молодость, всё лицо рассечено морщинами. Другой невысокий, хрупкий, белокурый всё кричал и пинал Скалолаза ногами. У двух других лица были скрыты шарфами. Маски тогда ещё не были в моде.
Старого князя и Скалолаза связали быстро и профессионально. Избили и уложили на землю лицом вниз. Спорили, убивать или не убивать. В конце концов, решили не обременять свою судьбу убийством.
Укатили денежки крестьянские на княжеском «Пежо».
…По дороге ехал самосвал.
Увидев связанных людей, шофер остановил машину.
Князь утирал кровь на разбитых губах.
- Простите, батоно Нико, - оправдывался Скалолаз. - Это было так неожиданно. Я растерялся. Не успел сообразить…
- Ты всё правильно сделал, сынок. Мы сейчас лежали бы с тобой в канаве с дырками в головах. Но мы живы, и это самое главное. Мы можем действовать...
- Как?
- По обстоятельствам, сынок. По обстоятельствам…
- Одолжи мне твой самосвал, - попросил князь шофера.
- Он не мой.
- Тем более.
- Не могу вам отказать, батоно Нико. Берите. Родному отцу отказал бы… Вам не могу.
Князь сел за руль. Скалолаз пристроился рядом.
И завертелись в глазах повороты.
Они нагнали грабителей в пяти километрах от трассы, ведущей в Батуми.
- Держись, сынок.
Князь Нико не пожалел своей любимой машины. Ударил «Пежо» в левый бок…
Перевернувшись несколько раз, машина с грабителями упала в обрыв.
- Хорошая была тачка, - сказал князь. – Бедная моя Индира…
Дверь заклинило. Скалолаз монтировкой открыл её. Грабители ещё дышали.
Князь взял саквояж с деньгами, отёр с его брезентового бока кровь, выбросил носовой платок и стал тяжело подниматься к самосвалу.
У Скалолаза не было сочувствия к умирающим бандитам, но и ликования и радости тоже не было...
Когда они приехали в колхоз, ему передали письмо от Русико.
Скалолаз разорвал конверт. Пробежал глазами неровные строчки.
«…Видимо, я азиатка. Я никогда не смогу забыть того, что произошло… Я никогда не смогу простить… Я и до тебя видела предателей. Мой отец… впрочем, я не об отце… Я - азиатка... Всё условно, да? Нет, всё конкретно и личностно… Я слыхала, что некоторые женщины гордятся такими мужьями… Но ты ведь не муж, ты – возлюбленный… Может быть… Борис рассказал мне, за что тебя избили тогда. Вспоминаю с брезгливостью … Но тогда с трудом удержалась, чтобы не броситься к тебе, в твою мансарду, на помощь … Хорошо, что Борис остановил, сказал, что, возможно, другая женщина прикладывает тебе свинцовые примочки... … почти поверила, что Борис, а не ты, человек… …во всяком случае, не притворялся, не старался казаться лучше… Возможно, это была месть, я ещё не разобралась. Всё было не так гадко, как я представляла себе, но достаточно противно. Как это люди додумались! Ты смеёшься?.. Смейся… Впрочем, я тоже не избегну расплаты… И, возможно, ты тоже ещё ответишь… Но пойми и другое, я ждала тебя и жду… Я написала тебе десятки писем… И сотни просто шептала, надеясь, что ты услышишь… Слава Богу, ты никогда не прочтёшь их… Мне стыдно за мою слабость… Если сможешь, приезжай ко мне в альплагерь… Пожалуйста, приезжай... может быть, ещё возможно… Я хожу на второй разряд. Здесь не хватает инструкторов. Ты бы мог работать в нашем отряде. Мы ведь, кроме всего, друзья. Прости мне этот бред. Приезжай, если сможешь…. Я не могу быть одна… Все чужие… Приезжай… Ходить с тобой такая радость… Мне страшно… Я вдруг поняла - жизнь так коротка, что даже, если мы проживём сто лет, всё равно, и это время пройдёт… мы больше никогда… Вслушайся… Возможно, я больше не услышу твоего голоса… …тогда, под Казбеком, в доме у твоего друга Левана…»
Скалолаз прижал листок, исписанный её почерком, к губам. Он поцеловал письмо. И снова, уже в который раз, перечитывал и перечитывал. Некоторые буквы были латинскими, как в том старом post-gart, что он нашёл в мансарде князя Нико.
…Песок на пляже был чёрный, он был насыщен окисью железа. Небо тоже было тёмным. А море тёмно-зелёным. Прохладная сырость исходила от берега, на котором Скалолаз лежал ничком, пытаясь привести в порядок свои мысли и чувства.
Ничего не случилось. Ничего ровным счётом. Это – познание мира. Оно не бывает без ошибок. Наши ошибки – такие же звенья познания, как наши озарения. Главное - не сходить с ума. Эта боль привыкания. Да, на земле много молодых женщин и много молодых мужчин... Но только одна…
Он увидел толпу приближающихся людей.
- Там солдат утонул… Вчера демобилизовался… А сегодня утонул…
- Где?
- Да там. Там…
А там, насколько хватало проницательности, было Чёрное море… Нечто зелёное, бурное, необъятное, увенчанное белыми гребешками, пятиметровыми гребнями, единое и живое…
………………………………………………………………………………………..
…Я уезжаю. Я получил письмо. Мне нужно ехать... Куда?.. В Сванетию. А оттуда через перевал в Кабарду... Зачем?.. Она написала, что ждёт меня… Ты не женишься на ней, сынок… Женюсь... Не женишься... Так что? Мне не ехать?.. Ехать! Беги, ползи, спотыкайся. Но помни – всё напрасно. Вот тебе лучший чай. Отвези ей в подарок. А если привезешь её сюда, свадьбу устроим. Я привезу твою маму. Родители Русико приедут. Я буду тебе вместо отца. Сплетём пояса из сулгуни. Торопись! Высшее мужество мужчин - знать что всё напрасно – и всё равно - желать и исполнять свои желания. Ступай. Там машина под яблоней. Аполлон доставит тебя под перевал и привезёт назад. Счастья и победы тебе. Я жду тебя через три дня…. А как же Вы без машины? …У меня есть ещё трактор… Иди, иди, будет, что вспомнить в старости… Если доживёшь…
Аполлон мощно газанул, и «победа» сорвалась с места, как ипподромный скакун. Они выехали на безлюдное шоссе и неслись с ветерком, но вдруг Аполлон резко затормозил и прижался к обочине.
- Ну, что же ты?! Чего стоим?
- Посмотри, кто впереди.
- Кто это?
- Хозяин района, Тохадзе.
- Давай обгоним его.
- Нельзя.
- Почему?
- У нас обычай такой, хозяина обгонять нельзя. Если жить потом хочешь…
Час они тащились за кортежем начальника, и только, когда он свернул в районный центр, включили четвёртую передачу.
Вторая задержка произошла недалеко от Зугдиди, на Ингурской дороге. Там обвалилась скала, и женщины из России расчищали дорогу. Как шакалы собрались вокруг них местные бездельники. Лузгали семечки и переговаривались, посмеиваясь.
Женщинам было не до них. Они нагружали тачки камнями и сбрасывали их в Ингури. Они ни на минуту не останавливали работу, даже, чтобы взглянуть на таких красавчиков.
Чтобы привлечь их внимание, какой-то шутник закричал:
- Слава героическим советским женщинам!
Громадина в серой стёганке и платке опустила лом, оперлась на него грузно и не мигая смотрела шутнику в глаза… И другие тоже остановили работу. Ещё ничего не было сказано, они просто разглядывали этих самцов. Потом так же молча продолжали свою работу.
43
…Мужчины из славного рода Квициани устроили пир по случаю приезда русского побратима. Пили не какую-то там джипитаури, слабую самогонку из паслена, а настоящую пшеничную рахи, градусов под шестьдесят.
Аполлон удивлял суровых сванов своими затейливыми тостами, гордостью велеречивой Колхиды.
Хозяева уговаривали Скалолаза не ходить через перевал. Там после жарких дней всё обледенело, а последовавшая затем непогода принесла снег. Возможны лавины.
Не ходи один. Пережди. Через два дня из Тбилиси приедет Бахва, у него какие-то дела на севере. Он пойдёт с тобой. Подожди. Куда тебе спешить?!
Они любили Скалолаза и накачивали его рахой, чтобы он заснул и назавтра был не в форме, и отказался бы идти один через перевал в Кабарду, пока из Тбилиси не приедет Бахва.
Хозяин отвёл Скалолаза в верхнюю, для почётных гостей, комнату. Раздел и уложил на большую деревянную кровать. Накрыл новым ватным одеялом. Потом подумал немного и забрал всю его одежду и обувь, чтобы Скалолаз не ушёл в Кабарду, если вдруг взбредёт ему в голову поутру такая блажь…
Скалолаз проснулся перед рассветом. Голова раскалывалась. Он выпил воды из кувшина, стоявшего у изголовья кровати. Посмотрел на часы. Было половина четвёртого утра. Все в доме спали. Скалолаз прикинул, когда он должен выйти из Мазери, чтобы засветло добраться до Адыл-су. Это что-то около сорока километров, и не просто по дороге, а по горам, через снежный перевал. Он хотел выйти в дверь, но обнаружил, что она заперта. Одежды своей он тоже не нашел. Будить хозяев не стал, считая это неприличным и недостойным гостя. Брать что-либо из вещей хозяев ему тоже казалось недостойным.
Ничего, думал он, выглянет солнце, не замерзну. Трусы тоже одежда. Лучше в трусах, чем без них. Лишь бы ноги не отморозить… Он улыбнулся, вспомнив, как маленький Магомет бегал без штанов, и вдруг кто-то сильно хлопнул его по заду. Он обернулся и увидел Ангела. С тех пор он никогда не ходил без штанов.
Скалолаз открыл окно. Спросонья его била мелкая дрожь. До земли с третьего этажа дома было метров десять. Он решил, что прыгать рискованно. Прыгать он вообще не любил, полагался на медленное, но надёжное лазанье. А то, не дай Бог, подвернёшь ногу, и тогда вообще кранты… Да и колено могло подвести. Он ощупал кладку стены дома. Там были выемки на стыке между камнями. Можно было спуститься во двор.
Скалолаз перекинул тело через подоконник и повис на руках, стараясь пальцами ног нащупать зацепки…
Наконец, он коснулся земли.
Скалолаз выбрался на дорогу и побежал по ней, чтобы согреться.
Иней обжигал ступни.
Светало. Уже различим стал гребень Мазери, уходящий к Ушбе. Он был похож на спину ящера.
В висках стучала кровь, и каждый удар пульса отзывался острой болью.
В животе противно урчало, и вкус во рту был отвратительный.
Скалолаз остановился у родника. Там в дубовой колоде кипел нарзан. На поверхности кривлялось его отражение. Оно было уродливым. Скалолаз разрушил этот отвратительный образ консервной банкой, служившей кружкой для случайных путников. «Вода нартов» оказалась отличным и своевременным лекарством. Он почувствовал - внутри отпустило. Пропал мерзкий вкус и тошнота. И голова вроде болела не так остро.
Скалолаз с сожалением подумал, что на ногах нет обуви, - на снегу недолго и ноги поморозить, - но возвращаться не хотел. Время потеряно, а сваны уж постараются, сделают всё, от них зависящее, чтобы задержать его.
По небу неслись клочья облаков, арьергард уходящего циклона.
Рядом с дорогой навстречу Скалолазу бежала небольшая горная речка. Её шум довершал картину этого нереального мира.
Ощущение холода прошло, он втянулся в привычный ритм бега.
Он и на восхождениях часто ходил в шортах. А когда в группе были только мужчины, они ради смеха снимали даже трусы. На голове шляпа с цветком рододендрона, на спине рюкзак, на ногах горные ботинки. И всё.
Однажды они бежали так и вдруг на морене встретили девушку. Она собирала цветы и пела. Наверное, она была близорука, потому что щурилась, когда смотрела на них.
А времени, чтобы одеться, не было… Скалолаз пытался вспомнить, кто первый догадался прикрыться шляпой, но его внимание привлекла стая ворон…
Он увидел труп чёрной овцы, а вокруг несколько тощих полудиких свиней. Они отрывали от туши куски мяса и отбегали с добычей в сторону. При этом отвратительно повизгивали. Они не ссорились ни с воронами, которые тоже лакомились падалью, ни меж собой. Дрожали от вожделения…
Скалолаз снова бежал по тропе. Теперь он знал, что нет на земле более отвратительных существ…
Эта картина не сразу погасла в его сознании, она сопровождала его бег ещё некоторое время.
Большинство людей так похожи на сурков, оленей, тигров, шакалов, обезьян… На воробьёв, голубей, соколов… Так мало людей похожи на людей…
Мысль не развивалась, она повторялась механически.
Тупик, - подумал он с тоской. – Нет ничего хуже назойливой пошлой мысли.
Он чувствовал себя несчастным.
Скалолаз остановился.
Зачем я бегу? – спросил он себя. - Куда я бегу?.. Мир так отвратителен… От него не убежать… И я не менее отвратителен, чем мир, который породил меня… И от себя никуда не убежать… Пожизненное заключение в себе… Побег не реален… Для меня…
Начинались перелески… На лугу рядом с тропой Скалолаз увидел двух пасущихся жеребят. Жеребята играли. Им было весело. Они бегали по траве, то удаляясь, то приближаясь друг к другу, и вдруг, остановились, и буланый жеребёнок положил голову на гриву другого, светло - серого. И замерли… Тёрлись шеями…
Они не обратили на Скалолаза никакого внимания, а он продолжал улыбаться ещё несколько километров, и на время забыл чёрную овцу, ворон и тощих, обросших щетиной свиней.
Нет на свете созданий прекраснее лошадей… - шептал он на бегу. И повторял, и повторял, и повторял эту банальную фразу, и улыбался, и улыбался при этом.
Нет на свете никого прекраснее лошадей…
Он вспомнил, как плакал от счастья и умиления, когда впервые увидел ахалтекинцев. Их бег по зелёному полю ипподрома. Господь многое простит туркменам за то, что они создали самых совершенных лошадей. Но каракуль не простит!
Скалолаз видел, как там добывают каракуль. Этого Господь не простит…
Они выбирают овцу и вспарывают ей живот. Вынимают ещё не родившегося ягнёнка и сдирают с него шкуру… А потом носят на голове, как знак величия и власти.
Он пробежал мимо коша. Там были знакомые сваны, но они спали, а коровы паслись сами по себе, жевали сочную траву. Они проводили Скалолаза мудрыми, всезнающими глазами - вот бежит человек в трусах, значит так нужно ему…
Уже спускаясь на север, он оглянулся и увидел в своих следах красные кляксы.
Почему князь Нико сказал: «Ты никогда не женишься на ней»?
Почему он снова вспомнил Карс?
…Молодой князь Нико скакал на вороном жеребце по безлюдным холмам, только что отбитым у турок. Вдруг он увидел девушку… Она брела по дороге словно сомнамбула... Она была обнажена, хотя, видимо, не чувствовала холода. Князь отдал ей свою бурку и башлык. Отвёз в Эчмиадзин и передал её какой-то благотворительной организации. Он знал немного по-армянски. Оказалось, что девушка была из селения, сожжённого турками… Всех вырезали, а она спаслась. Одна… Он всё время думал о ней и верил, что встретит её. После окончания войны князь искал её по всему Кавказу, но так и не нашёл. Она являлась ему во сне, и он считал её своей единственной любовью…
…Сынок, мы никогда не женимся на тех, кого любим… А если и женимся, оказывается, это была не любовь… Любовь – это горизонт…
Скалолаз увидел впереди балкарское селение. Он знал, что оно не обитаемо уже несколько лет, с тех пор, как жителей выселили в Казахстан. Дома развалились. Дорога заросла борщевиком. От прикосновения этого злобного сорняка ноги Скалолаза покрылись волдырями, и он рад был, когда выбрался на чёрную осыпь. Бежать вниз было легче, хотя солнце припекало сильнее.
…Когда Скалолаз пришёл в лагерь, там только что кончился обед…
На него оглядывались, изумлялись странному виду. В трусах, босиком, обгоревший, с лопухом на голове вместо шляпы.
Он смотрел на Русико. Он растягивал в улыбке потрескавшиеся губы. Капельки крови застывали, темнели, становились капельками смолы. Смола становилась гагатом.
Русико играла в пинг-понг с красивым молодым человеком.
Теперь у неё не было тех рыжих кос, которые так нравились ему прошлой осенью, но короткая стрижка была ей к лицу, подчёркивала правильность средневекового лица. Волосы стали темнее. Она подкрашивает их, догадался Скалолаз. Сквозь загар пробивались веснушки, и ему казалось это необыкновенно красивым.
Она отшвырнула ракетку.
Он поморщился от боли, когда её острые коготочки скользнули по его спине.
- Кто это? – спросил молодой человек с прибалтийским акцентом.
Он был озадачен, и жёлтый гутаперчевый шарик треснул в его пальцах. Он ещё надеялся на продолжение игры, хотя и чувствовал, что этой партии теперь не сужено…
- Познакомьтесь.
- Витольд.
- Скалолаз.
Витольд удивлённо приподнял брови.
- Бедненький мой… Ты пришёл?
- Прибежал.
- Откуда?
Скалолаз махнул рукой в сторону перевала.
- Это мой жених.
Он был экзотичен, и даже эксцентричен, и вызывал любопытство всех, кто проходил мимо.…
Русико казалось, что движение на территории лагеря замерло, что все - все смотрели на них - и вблизи, и поодаль, и совсем издалека, даже из окон инструкторского дома кто - то сверкнул стёклами очков. Наверное, носатый инструктор Клекль из Харькова, который тайком засматривался на неё.
Наверное, так и было.
- Пойдём, пойдём, - Русико взяла его за руку и, втолкнув в палатку, застегнула брезентовый вход, защищая его от удивлённых и бесцеремонных взглядов.
Её кровать напоминала гамак. Когда они сели, сетка провалились до пола.
…В далёком детстве… на даче… Пели соловьи. Он лежал в гамаке и смотрел в небо. Комар зудел над его лбом, но он не мог отогнать его, потому что был туго спеленат. Его молодая мать ходила между цветущих яблонь. Белая футболка плотно облегала её грудь. Под мышками темнело… А он мечтал, когда-нибудь обрести свободу рук…
- Что с тобой? Откуда ты взялся?
- Вчера… Я получил твоё письмо...
Ты ведь сказала, что ждёшь, - подумал он, но не сказал. Он искал глазами красный репшнур подаренный ей. Репшнура не было. Он вспыхнул от мысли, что она могла подарить его кому-нибудь, ну хотя бы тому лощёному прибалту...
- Тебя ограбили сваны?
- Нет! Князь Нико дал мне машину, и к вечеру я уже был в Мазери.
И, наконец, Скалолаз увидел эту красную нейлоновую веревочку у неё на шее, и сразу отлегло от сердца.
- Вчера туристов раздели на перевале…
- Я не мог найти своей одежды, а будить хозяев не хотел.
- Так что же с тобой случилось? – повторила она свой вопрос и сняла с его головы увядший лист лопуха.
- Любовь…
Он улыбался обожжёнными губами. Не мог насмотреться.
Русико как-то неуловимо переменилась. Перламутровая парижская помада подчёркивала красоту её удивлённого детского рта. Вишнёвая шёлковая лента прикрывала лоб. Скалолаз сдёрнул ленту и примерил, как галстук, на её шее.
- Что ты делаешь?
- Так римляне проверяли дочерей… Прости, я шучу.
- Но ты ведь не отец мне.
- Ты сказала - жених… А это ещё круче.
Она подалась вперёд, чтобы обнять его, но Скалолаз перехватил на лету её руку и поцеловал.
- Вот… я и пришёл… Вчера получил письмо…
- Ты это уже говорил…
- А сегодня здесь…
- Безумный!
- Князь Нико дал мне свою машину на три дня…
- Ты это тоже говорил…
- Представляешь, шофера зовут Аполлон… Он мой ровесник, но у него вот такой большой живот… А позавчера на нас напали бандиты, но князь Нико столкнул их в обрыв…
- Ты всё сочиняешь…
- Клянусь.
Теперь он осмотрел палатку. Четыре кровати. Четыре тумбочки. Зеркало. Верёвки. Каски. Ботинки, подкованные триконями… Цветы в трёхлитровой банке…
- Я подумал, что ехать на поезде через Сухуми слишком долго…
- Почему ты такой смешной?..
- Я не взял с собой Апполона, у него слишком большой живот…
- Живот?
- Да, он лучший тамада в районе…
- Почему ты такой смешной?
- Он будет тамадой на нашей свадьбе…
- Ну почему ты у меня такой смешной?
- Он может выпить за вечер пять литров вина… А я только литр… Но сейчас я хочу воды.
- Пей. Но скажи, почему ты такой смешной?
- Что это?
- Нарзан.
- Сваны не хотели отпускать меня одного… Но ты ведь знаешь - я люблю ходить один… Вот, пришлось в таком виде… Тебе, правда, не стыдно за меня?
Полость одного из спальных мешков откинулась, и Скалолаз увидел девушку, краснолицую от каждодневного хождения по ледникам. Её выгоревшие косички были перевязаны обрывками синего репшнура.
- Он, наверное, голодный!
- Это Наташа, - сказала Русико.
Скалолаз встал и поклонился.
Разумеется, девушки не спали, а только притворялись спящими, чтобы не нарушать такого интересного разговора.
- Я схожу на кухню… Принесу что-нибудь…
Наташа выскочила из палатки.
Скалолаз отметил про себя, какие у неё прямые и сильные ноги.
- А я потрясу нашего старосту, у него остались продукты от последнего восхождения, - сказала вторая девушка.
Скалолаз встал и поклонился.
- Её зовут Ия.
- Фиалка?
Ия недоуменно пожала плечами. Она была темноволоса и смугла.
- Так в Грузии называют фиалку, - пояснила Русико.
Ия тряхнула чёлкой и благодарно улыбнулась.
- А я схожу за примусом… - сказала третья, остроносенькая и миниатюрная.
Скалолаз встал и поклонился.
- А её зовут Ксюша…
- Скалолаз…
Он едва успел представиться, Ксюша выскользнула из палатки.
…Они остались вдвоём и не знали, о чём говорить дальше. Им хотелось целоваться, а не говорить, обниматься, а не сидеть чинно… Но в палатку могли в любую минуту войти, а по тем временам, поцелуй был тайной, в которую могли быть посвящены лишь двое.
…Ой, у тебя ноги в крови!.. Пустяки… Дай-ка, смажу йодом… Нет, сначала вымою. ( Он позволил ей сделать это, хотя было стыдно и больно, и сладко). Ой!.. А теперь пластырем заклею… Какой смешной пластырь, с дырочками… Это, чтобы воздух проходил. Да, гол, как сокол… Но ведь, как сокол, не какая там домашняя птица! Не петух, не павлин… Да, уж… Ты вроде не рада, что я пришёл… Я не ожидала… А зачем позвала?.. Хотела видеть тебя. Ты не обращай внимания. Я не привыкла ещё, что опять всё сбывается. Хотя ты - другой, и я - другая... Тебе интересно со мной? Ну, чего молчишь?.. Ты ведь умный человек, а задаёшь глупые вопросы… Да?.. Да… Да!.. Значит, можно начинать по-новому? Ты другая. Я другой… Ты ведь ещё не знаешь… Что?.. Я тоже изменила тебе… И кто же он?.. Борис… Борис? Это пошло… Почему?.. Не знаю, почему, но пошло… Я думал, с тем эстонцем… Он не эстонец, он литовец... В данном случае это всё равно… Ну, вот, мы, кажется, начинаем ссориться... Не пойти ли нам на скалы? Мы с тобой, вроде, на скалах никогда не ссорились… Ты по-прежнему открываешь пиво зубами? Пошли?.. Пошли… Верёвку взять?.. Нам не нужна верёвка. Свободное лазанье… Здесь такие скалы! Пойдём… Пошли…
- Куда же вы? - сказала девушка Наташа. Она принесла полную тарелку костей. На них ещё были следы мяса. – Куда же вы?
- На скалы. Немного поразмяться.
- Он же сорок километров отмотал…
- Ничего, на скалах отдохнёт.
- Ты, правда, тот самый Скалолаз?
- Да. А что, не похож?
- Можно я пойду с вами? Посмотрю, как ты лазаешь.
- Я не могу вам отказать, Наташа, - сказал Скалолаз, а сам подумал, лучше бы ей пойти со своим парнем в Долину нарзанов.
- Вчера у нас были соревнования. Русико не рассказывала?
- Ещё нет.
- Она взяла первое место.
…Литовец Витольд молча шёл за ними. В его лице читалось плохо скрываемое презрение и досада.
- Куда мы идём? – спросил Скалолаз.
- Сейчас увидишь… Это покруче, чем у нас на Дабаханке…
- Всё же, может быть, возьмём верёвку? – робко спросил Скалолаз.
Он боялся, что опять придёт страх высоты, и он не сможет справиться с ним и опозорится.
- Ненавижу верёвку, - сказала Русико.
- Я тоже, - солгал он.
Русико прямо с тропы, не остановившись, не оглянувшись на него, легко и быстро пошла по скалам. Ему опять показалось, что её движения похожи на полёт бабочки.
Он боялся за неё, но поздно было останавливать, и опасно.
Скалолаз вытянул немного резинку трусов, завязал потуже узел, чтобы не спадали на маршруте. Он выбрал путь метрах в четырёх правее. Зацепки были отполированы тысячами рук и ног. Конечно, это были учебные скалы, но незнакомые, чужие. И снова пришло отвращение к этим вертикальным, жёстким поверхностям. И снова - страх высоты. Захотелось просто лечь на подстилку из сосновых иголок, лежать и смотреть в небо. Ему казался теперь безумством и весь путь, проделанный им сюда от берега Чёрного моря. Ему стыдно стало и неловко, что он в одних трусах, босиком стоит среди красивых, хорошо одетых людей. Как призрак. Как пришелец из другого времени. Но он видел, как легко уходит от него Русико. И лёгкость её движений соединяла его с тем временем, когда он сам ходил так же легко и красиво. Не зная страха. Только холодок в солнечном сплетении. Она уходила от него, и ему немыслимо было оставаться здесь, внизу, у подножья скалы. Что это было? Что заставило его сделать первые шаги по скалам? Любовь? Соперничество? Азарт?
Когда тебе двадцать, рисковать всегда упоительно, а рядом с любимой девушкой тем более. Забываешь о страхе.
Витольд выбрал маршрут левее Русико. Он поднялся метра на три довольно быстро, но благоразумно отказался идти дальше без страховки и спрыгнул.
Наблюдал за ними снизу, пока совсем не стемнело.
…Скалолаз и Русико уже не видели ни друг друга, ни скальной трассы.
Они шли с упорством насекомых.
Наверху, где были вбиты страховочные крючья, откуда обычно закладывали сорокаметровый дюльфер, они встретились. Сели рядом. Обнялись. Смотрели вниз.
Там тускло горел фонарь, освещавший дорогу в лагерь, и удалялась смутная фигура прибалта.
– Тебе было страшно?
- Да, - признался он, - в двух местах…
Она рассмеялась.
- Я знаю. Там слева - тайная зацепка… И другое место тоже знаю… Там нужно просунуть ладонь в щель и в самом - самом конце указательный палец воткнётся… Да?.. Да… Как хорошо, что ты ничего не боишься. Может быть, за это я тебя люблю…
Она тихонько засмеялась.
- Ты чего?..
- Вспомнила, как ты притворился слепым.
- Эй, Русико, где вы? – раздался снизу голос Наташи.
- Мы на верхней площадке… Всё в порядке… Не беспокойся. Мы здесь побудем немного…
- А где спуск? – спросил он, осознав вдруг, какому риску подвергал её и себя.
- Нормальный спуск… - сказала Русико, - по полочкам… Дорога… Посидим немного… Я люблю это место ночью… Посмотри, какие звёзды. Как хорошо, что ты не трус…
Скалолаз похолодел, подозревая, что она любила сидеть здесь не одна, но спросить, с кем ещё она приходила сюда, не осмелился…
- Да не ревнуй ты… - Русико обняла его за шею. - Кто бы, кроме тебя, осмелился ночью?!.. Сюда… Со мной…
Она отстранила его руку.
… Скалолаз, не оставляй меня здесь одну. Останься. Вместе будем ходить… Ну, останься… Как?! Я не могу. Я обещал. Там за перевалом машина… Аполлон… Князь Нико ждёт... Машину сваны угонят, разобьют или разберут на запчасти… Нет, невозможно. Я ведь обещал. К тому же у меня здесь ни документов, ни одежды… Одежду достанем… Документы… Неужели в ущелье никого нет, кто поручился бы за тебя? Тебя ведь знают… А потом пришлют документы… Здесь много сванов работает инструкторами… Нет, невозможно… Ты вроде другой… И ты другая. Нужно привыкать заново… Привыкнем… Привыкаем… Нужно научиться беречь... Будем беречь… Да. Да. Да!.. Нам надо обвенчаться… Но мы ведь обвенчаны. Ты забыл?.. Когда?.. Тогда… Когда?.. Когда не пришла эта твоя Эльза… Какая Эльза?! …Забыл?.. Забыл... Ну, вспомни… Помнишь?.. Когда ты привела меня слепого в Сиони, и я прозрел?.. А я все письма сожгла. Каждый вечер сжигала… А я всё время ходил и говорил с тобой... Вместо того, чтобы молиться или петь мантры… Или Интернационал, - засмеялась она. …Почему Интернационал? Вставай, проклятьем заклеймённый?.. Видно, правы те, кто говорит, что в одну реку нельзя войти дважды… Но я не река, я - женщина… Нет, ты река… И это правда…Но я изменила тебе… Ты?! Изменила русло?.. Нет, тебе… Я говорила уже… С Борисом?.. … С Борисом… Это пошло... Почему же это пошло? … Пошло. Пошло. Тем более, неправда… А почему пошло?.. Не знаю, почему, но знаю, что пошло и неправда. И больше никогда не говори мне об этом. Убью!.. Но я давно хотела… Чего ты хотела? Чего ты?.. Хотела освободиться. Как хорошо, что ты не трус! Как хорошо, что ты ничего не боишься! А я умираю от страха. Мне кажется, мы теряем… Да что ты!.. Нет, мы теряем. А что ты дрожишь?.. Я не дрожу… А зубы стучат… Да холодно же… А мне думаешь тепло?..
…У меня человек погиб в Цее… Такой же молодой, как я… – хотел сказать Скалолаз, но не сказал, потому что боялся, что она пожалеет его, а он не хотел, чтобы его жалели. Он только вздохнул тяжело.
У меня человек погиб…
Она погладила его по голове.
Действительно быстро холодало. Так всегда в горах. Только что был жаркий день, и вдруг - мрак, и холод, и иней на скалах…
…Девушки раздобыли бутылку портвейна.
На кровати лежал ворох шмоток, которые им удалось собрать.
Наташа напялила на Скалолаза свою ковбойку. Она не сходилась у него на груди и всё время расстёгивалась. Ия повязала ему на шею цветной платок. А Ксюша украсила его русый ёжик своей ядовито зелёной панамкой. Только обуви не могли достать по размеру. Всё же сорок четвёртый не у каждого, а у девушек и вовсе не бывает.
Они намазали ему губы бесцветной помадой. Щёки ланолиновым кремом… Они веселились, а он лениво отвечал на шутки. Он засыпал время от времени с блаженной улыбкой на устах. Наташка раздобыла ещё одну бутылку портвейна. Девушки стали совсем весёлыми и озорными. Они покрасили Скалолазу нос красной помадой. И смеялись, смеялись.
Рында возвестила отбой. Слышно было, как дежурный обходит палатки, призывая альпинистов ко сну.
Ия предложила Скалолазу спрятаться под её кроватью, но Скалолаз только грустно покачал головой.
Ксюша сказала :
- Я маленькая, ложись рядом, никто не заметит…
- Но я - то большой, - грустно сказал Скалолаз.
Вошёл дежурный с красной повязкой на правой руке.
- Это мой брат, - сказала Наташа. – Он пришёл из Адыр-су на один вечер. Пусть он поспит у нас до утра...
- Не полагается, - сказал дежурный, с сомнением глядя на Скалолаза. – Если уж негде, пусть спит, за столовой. Там три старые палатки… Там никто не живёт… Только не говорите, что это я…
- Но там даже матрацев нет!
- А здесь нельзя… Здесь только женщинам можно после отбоя… Ты уж извини, тебе нельзя, ты ведь не женщина…
- Да, я не женщина, - согласился Скалолаз.
- Это видно…
- Ты прав.
Они вышли из палатки вдвоём.
- Не обижайся.
- Чего там, я сам инструктор.
- А документы есть?
- Я же говорю, нет документов. В Сванетии остались.
- Я по выговору догадался. Откуда ты? Из какого ущелья? Из Накры?
- Нет, из Цея.
- Ну, это не Сванетия, это уже Осетия.
- Да, конечно, Цей в Осетии, а документы в Сванетии.
- Фантастика! А как тебя зовут?
- Скалолаз.
- Нет такого имени.
- Может, и нет, но так меня зовут все.
- Я знал, правда, одного свана. Его Трактором звали.
- А у меня был друг армянин, так его звали Джунгли. А тебя как зовут?
- Иван.
- Редкое имя.
- Что-то ты меня совсем запутал… Иди спать, не торчи здесь. Замполит бегает по лагерю, ищет керосинщиков… Не полагается на территории лагеря посторонним…
Скалолаз нашёл палатку и даже матрац, правда, настолько ободранный и вонючий, что его чуть не вытошнило. Свалился и заснул. Сквозь сон чувствовал, как раздевает его многорукий Шива с четырьмя девичьими головами. И все были прекрасны. Русико. Наташа. Ия. Ксюша. Они мазали его обгоревшие плечи айраном и тихо пели. Мазали и смеялись. Он, конечно, мог бы каждую. Все женщины красивы. Все женщины желанны. Но было так хорошо, так мирно, что он уснул… Правда, засыпая, не очень контролировал движения своих рук… Девушки отбивались, смеясь.
Сон был элементарный, он состоял из несколько искажённых дневных впечатлений… Бесконечная тропа в снегу… Скалы в темноте. Зацепки на ощупь. Радость от тепла Русико… Сначала было страшно… Потом легко. И никаких проблем… Никаких ссор, полное согласие во всем. И главное – никакого страха. Он понимал, что так может быть только во сне, и то, если сон не очень длинный… Литовец сначала смотрел на них снизу, потом обиделся и ушёл. Видимо, не перенёс вида яиц соперника. Как-никак самцы оба.
Тусклый фонарь болтался на проволоке…
… Он проснулся в пуховом спальном мешке. Без трусов.
Было или не было? Было или не было? Страх беспамятства овладел им.
Пьяница! Если я забываю такое, значит, я и вправду безумен.
Он чувствовал, этот отвратительный сладковатый запах. Как будто несколько пар совокуплялись в его спальном мешке этой ночью. Он выскочил из палатки и тайком пробрался к реке. Река ревела. Тащила громадные камни по дну.
Скалолаз нашёл затишек и, окунувшись, стал быстро смывать с себя ночные запахи.
Было раннее утро. Лагерь ещё спал. Только у столов для малого тенниса стучали ракетки.
Он узнал Русико и Витольда.
С отвращением напяливал на себя все эти чужие, чуждые вещи, которые превращали его в пугало, в клоуна, в немужчину. Он надеялся развеселить Русико, или хотя бы рассердить…
Он рассматривал своё лицо в осколке зеркала, закреплённого гвоздиками у окна брезентовой палатки.
Лицо было чужое, страдающее и покорное. Оно не отражало его теперешнего состояния, оно предсказывало и предупреждало. Такое лицо он видел в зеркале за день до того, как его избили на проспекте Руставели. И перед тем, как погиб Филипп Хуан. И всегда, предваряя несчастье, на него смотрел с той стороны амальгамы человек с его лицом, может быть, он сам, но не сегодняшний, а завтрашний, желавший предупредить его…
Он подошел к играющим. У Русико были злющие глаза.
Плакала, - подумал он.
Лиловая парижская рубаха выгорела, но всё ещё была эффектна, шла к её лицу и темно-рыжим волосам. Её джинсы –зависть подруг - были в самом прекрасном, потертом, состоянии. Сбоку болтался сложенный по-французски красный нейлоновый репшнур.
А Витольд был вообще безупречен.
Поразительно, подумал Скалолаз, он более европеец, чем настоящие европейцы. Уж так хочется ему казаться европейцем среди азиатов!
Русико даже не обернулась, не взглянула на Скалолаза. Она хорошо видела его боковым зрением.
Раздражение вскипала в ней. Ещё бы! Всё в жизни исполнялось, но не так, как ей хотелось. Всё-всё было не таким… не таким красивым и продолжалось не так. Угораздило же её влюбиться в этого нелепого человека! Слепец! Скалолаз! Он всё делал не так, как нужно. Всё извращал. Всё в его присутствии превращалось в карикатуру, в китч, в непристойность или занудство. Как будто он ненавидел красоту.
Вот и теперь стоит, как чучело. Ведь наверняка же мог найти в ущелье сванов, которые дали бы ему нормальную одежду и поручились бы за него, пока не придут документы… И этого Аполлона можно было бы предупредить по рации спасательной службы, чтобы не ждал, чтобы уехал в Колхиду… к своему князю… Дурацкая страна! Ведь предупреждали их мудрые люди в Париже, что не нужно им переезжать насовсем в Россию, что там феодальный социализм, а вовсе не середина двадцатого века… Средние века…
Краем глаза она видела, как растерянно стоит он в трёх метрах от неё и ждёт, когда она прекратит игру.
Она понимала, что теряет его, теперь уж навсегда, потому что такое отношение к любимому человеку не прощается судьбой… Но она не могла остановиться, не могла бросить ракетку и только яростно отбивала удары Витольда.
Но на периферии зрения стоял он. Любимый Слепец. Суженый. Скалолаз. Краем глаза она видела его. Ощущала каждой клеточкой тела. Душой ощущала его.
Вот к нему подходит Ия, протягивает абрикос.
Наверное, думает или даже говорит: «Русико не права, она недостойна тебя. Она сама не знает, чего хочет…»
А он, наверное, в ответ: «Девочка, что ты понимаешь в наших жестоких играх?! Это испытание. В наших отношениях - всё настоящее, даже смерть».
«Ты бежал босиком по снегу. И ничего не получил в награду».
«Мне не нужно награды… Я пробегу ещё тысячу километров, если она позовёт…»
Вот он поворачивается и медленно уходит к воротам. Не оглядывается. Навсегда…
Ну и пусть!
…Моя, лебёдушка, царица, краля, зараза, ведьма, зазноба, солнышко, луна, рыбонька, птушечка. кисонька, желанная, кочерга, звёздочка, залёточка, куропаточка… корова, тёлка, свет души моей… Зараза моя! - бормотал он.
А рядом, заглушая бормотание, разумно и спокойно: - …Я страдаю, значит, люблю. Я люблю, значит, живу. Я живу, и не могу не любить…
…Любовь всегда кажется безответной, потому что все люди любят по-разному, - думал он, шагая по шоссе, - и помнят только детское лицо своей любви. Нафантазировали себе на горшке и страдают, что жизнь не такова… Помнят детскую любовь, а настоящую не видят…
…Я страдаю. Мне кажется, что моя любовь безответна. Я страдаю, потому что не чувствую равной силы в её любви… Но я не меньше буду страдать, если почувствую, что она любит меня сильнее, чем я. И все вокруг любят по-своему, непохоже…
Тираны любят рабов и рабынь. Мой зайчик! Моя киска! Тираны любят подчинять, приобщать. Съедать предмет своей любви, как любимое блюдо. Я не могу так… Подкаблучники стремятся стать рабами. Моя царица! Моя богиня! Я не могу так! Гладиаторы сражаются, пока не погибнут сами или не похоронят любовь. Моя зараза! Моя богиня! Моя львица! Фантазёры влюбляются не в человека, а в его отражение. Девушка моей мечты! Дама моего сердца! И у всех - жар, болезнь, лихорадка, колотьё. Зазноба моя! Дроля! И везде – неразделённая любовь, приносящая страдание и свет.
…Господь любил свой народ. Но после Вербного воскресения - краткого мига любви - была Голгофа. Он простил людей и на этот раз. Благой не мог сменить любовь на ненависть и месть. Его кара - вразумление. Он принёс себя в жертву, чтобы люди, наконец, догадались, что любовь это, прежде всего, жертва, а не присвоение прав…
Дальше мысли путались.
Скалолаз взглянул на горы, отделявшие Россию от Грузии.
Любовь России к Грузии тоже всегда была неразделённой любовью.
А любовь Грузии к Европе? Сколько раз европейцы брезгливо отвергали грузинские лобызания!
Преодолеть любовь любовью. Преодолеть нелюбовь любовью. Но, увы, не может быть разделённой любви!
До встречи с ней его жизнь неслась радостным галопом. Ощущение бессмертия и бесконечности было настолько естественным, что уход из каждодневного бытия сверстников, попутчиков и друзей казался их временным отъездом в другой город. И женщина была одна, но каждый раз она принимала другой облик. И было весело находить одну и ту же в разных воплощениях. И до конца его собственной жизни было так же далеко, как теперь, казалось ему, было далеко до дня его появления на свет. Он был счастлив, он верил, что его любили, и он любил всех. Он радостно бегал по вершинам. Его встречали цветами и шампанским.
Но его уже начинало поташнивать от этих цветов, от этого шампанского, от этой всеобщей любви… Дальше было некуда, только Гималаи маячили вдали, но туда не дерзал. Там был другой мир.
К тому же в его душе родилось подозрение, что горы - это ловушка, сон, красивое безумие, что горы отвлекали его от каких-то значительных жизненных решений и поступков.
…От этих размышлений Скалолаз почувствовал облечение, как смертельно больной чувствует облегчение от наркотика. Он подозревал, что и эта его любовь – болезнь, морок. Он знал, что она не отпустит его никогда, до самой смерти. И только привычка размышлять будет выручать его, и ослабление сердечной боли за счёт размышлений будет казаться ему почти здоровьем, почти счастьем…
Он почувствовал отвращение от прикосновения нечистой чужой одежды...
Он снял красный свитер и бросил его на куст можжевельника.
Содрал с обгоревших плеч выгоревшую ковбойку и бросил её в траву у дороги. Там уже валялся чей-то рваный башмак.
Он повесил на ветку вязаную шапочку Ксюши.
Сорвал лист лопуха и соорудил себе из него шлем.
Пришла очередь тренировочных штанов. Они остались висеть на дорожном указателе. Чьи они? Наверное, Наташины, она самая крупная из этой палатки.
Он снова был свободным. От вещей. От любви. От долга и долгов…
Дорога сначала шла прямо. Метров восемьсот Скалолаза ещё можно было видеть от ворот альплагеря. Это был последний простреливаемый участок, прежде чем он свернёт на тропу, ведущую к перевалу.
Всё! Всё!
И вдруг его осенило - его теперешняя свобода и даже некое подобие радости как-то связаны были с вечерним лазаньем по скалам, с чувством сухости во рту, с неловкими движениями… с первыми шагами наперекор страху…
Скалолаз засмеялся. Страх не страшен, его можно победить, и это очень приятно. Но он подозревал, что эта победа каким-то таинственным образом освобождала его и от любви…
Жизнь без страха, - продолжал он свои размышления, - была, как стихи без рифм – свободна, но бесцельна и неорганизована… Бесстрашие – это степь, продуваемая ветром. Страх рождает архитектуру... Архитектура – это застывший страх. Страх перед хаосом жизни. Без страха не было бы порядка. Не было бы ни одной религии. Но без преодоления страха – нет истинной свободы, только бессмысленная вольница…
Он шёл к перевалу. Бормотал эту чушь. Смеялся и утирал слёзы…
Русико всё это видела внутренним зрением, хотя игра была яростная. Гуттаперчевый жёлтый шарик стучал, как сердце старика, бегущего за трамваем, увозящим его последнюю любовь…
Вокруг стола столпились любопытные, с полотенцами на плечах. Они шли умываться, но не могли оторвать глаз от этого поединка.
Она отшвырнула ракетку…
Ещё не слыша, её крика, Скалолаз обернулся и увидел голубое пятнышко, голубую бабочку, трепетавшую в зелени леса на дороге, которую он уже прошел. И в ту же минуту его ушей достиг приглушенный расстоянием отчаянный крик.
-Скалолаз! Скалолаз!
Голубая бабочка билась в зеленом. Она не приближалась к нему, но медленно росла.
Ему стало не по себе. Он не знал, что это с ним. Что? Стыдно, что она бежит к нему, а не он к ней? Страшно, что девушка бежит к нему? Он не мог понять её поступков вчера и сегодня утром. Почему всё не как надо? Почему не смотрела на него? Унизила. Выказала своё презрение. А теперь бежит. Девушка не должна бежать за мужчиной. Это он должен бежать к ней.
Эти рассудочные мысли улетучились, пропали бесследно, потому что у него перехватило дыхание, и слёзы брызнули из глаз.
Почему бежит? – порывался ещё кто-то внутри… - Почему теперь бежит, а тогда даже не взглянула?
Но ему не хотелось теперь рассуждать, исследовать причины и следствия. Он чувствовал свою вину, причину всех бед. Знал, но не мог из тупого мужского упрямства отказаться от традиционного – мужчине всё позволено!
-Эй, остановись! Не беги! – закричал Скалолаз. - Это я должен! Это я должен бежать к тебе! – бормотал он уже на бегу. - Это моё мужское право – бежать к тебе! Да остановись ты, дурища моя!
Он бежал, не чувствуя боли в разбитых ступнях.
Они обнялись и не могли разомкнуть объятий.
Он отстранился вовремя.
…Прости меня! Простишь?.. И ты прости меня!.. Да что ты! Давай больше не расставаться. Сколько времени мы потеряли! Давай не обижаться друг на друга. Да у нас впереди ещё целая жизнь!.. Это только кажется, что много. На самом деле это так мало… Ладно. Я поеду к князю Нико. Возьму документы и приеду… Не оставляй меня одну… И тебе тоже не к чему долго оставаться без меня. Наделаешь глупостей… Давай со мной через перевал! Князь Нико готовит нам пояса новобрачных… Какие пояса?. Там так принято у них – для новобрачных пояса из сулгуни… Фу, гадость какая!.. Ну, ладно, не будет поясов… Иди за мной. Здесь поляна… я знаю…
Опять всё складывалась желаемо, но не так, как мечталось. Не на поляне ведь, как собаки! Венчанье… Узкий круг друзей. Тихое застолье. А потом полупустая гостиница. И окно с видом на горы. Или море… Мне нельзя сегодня…Давай встретимся в Сухуми… Да?… Да… На почтамте... Десятого или двенадцатого… Наши идут через перевалы к морю… Я буду с ними… Жди… Но ты подумай хорошо, серьёзно… О чём? …Может быть, ты ошибся во мне? Это очень важно… Что?.. Чтобы ты не ошибся… Я не ошибся!
Ему бы бросить её в траву. Тут же. Ну, может быть, немного подальше от дороги, подальше от чужих глаз...
…Вот, возьми... Что это?.. Кеды. Как же ты по снегу босиком?.. Этого литовца?.. Да.
Кеды были совсем новые, китайские...
Скалолаз размахнулся и бросил их в реку…
Она истерически смеялась.
А он всё уходил и оглядывался. Уходил и оглядывался.
И видел поляну.
Цветы там такие же, как в средней полосе России, только неправдоподобно большие и яркие. И трава повыше. Ромашки с лиловыми лепестками. Фиалки и незабудки. И крокусы. Берёзы невысокие и корявые, но такие же белоствольные, как под Москвой. Пчёлы летают вокруг цветов. Муравьи снуют по стеблям. Стрекоза висит над кустиком медуницы. Жуки могильщики с чёрными пятнышками на красных камзолах бегают по земле. Божья коровка поднимает и опускает надкрылья и всё не может улететь. Мухи норовят погреться на человеческой коже. Всё насыщено жизнью, всё ярко. Если тень, то осколок ночи, если солнце, то белое, термитное. На солнце жарко, в тени холодно. А смерть? Она тоже здесь, но не заметна - просто скромный уборщик отбросов. Порывы ветра приносят с ледников резкую прохладу. Русико лежит, подложив согнутую руку под щёку. У самых глаз её ворочается муравей на травинке – осматривает окрестности. Русико лежит усталая, счастливая, но, как всегда, вся в себе и постепенно становится серьёзной и задумчивой. А в ушах звучит марш Семёновского Гвардейского полка. Этим маршем в его лагере провожали на восхождения…
Нужно было уволочь её сразу в кусты и трахнуть, наконец, - думал он и не стыдился своих мыслей. - А то оставляю, вот так – готовую, и кто-нибудь…
Он снова был свободен. Гол, как сокол… На голове – лист лопуха...
Он сделал небольшое усилие и отделился от себя, и увидел себя со стороны, и рассмеялся. Он, конечно, понимал, что человечество в пяти минутах от атомной войны и уничтожения, что в стране миллионы заключённых, но продолжал танец мужчин своего рода вокруг женщины, которая продолжит его род, даже если… Если жизнь на земле прекратится в ближайшем будущем.
Скалолаз вспомнил, как соседка по дому, боясь немецких бомбардировок, не выпускала своего сына из подвала, в котором они жили, а когда кончилась война, и он вышел на белый свет, его нервная система не выдержала, и он навеки остался идиотом. Скалолаз знал – всегда, каждый момент, пока жив, надо жить так, как будто ты бессмертен и в то же время знать, что можешь умереть каждое мгновение…
За перевалом он снова увидел играющих жеребят.
Был август. В голове крутились испанские стихи.
Персик зарёй подсвечен,
И сквозят леденцы стрекоз.
Входит солнце в янтарный вечер,
словно косточка в абрикос.
Крепкозубый налит початок
Смехом жёлтым, как летний зной.
Снова август…
…Его нашли сваны недалеко от селения. У него был жар, лихорадка. Они хотели оставить его у себя, чтобы в случае смерти похоронить, как подобает, на своём родовом кладбище. Кто знает, где его родина, где похоронены его предки? Скалолаз - брат, и здесь теперь его Родина. Но Аполлон не уступил. Знал, что князь Нико не простит. Скалолаз должен лежать не в горах Сванетии, а на земле Колхиды, в усыпальнице предков князя Нико, рядом с его сыном…
44
Скалолаз очнулся доме председателя колхоза «Дружба» батоно Нико, товарища Нико, уважаемого Нико, князя…
Из окна сочился густой тёмно-зелёный свет. Здесь всё было темно-зеленым, а ночью чёрным. И вся эта тёмно зелёная, чёрная и тёмно синяя стихия благоухала нестерпимо и сверкала звёздами.
Первое, что он услыхал, был приглушенный смех и шелест кустов. Скалолаз выглянул в окно.
Смех то приближался, и тогда явственно слышно было дыхание, то, удаляясь, сливался с шелестом веток.
Две тени, два чувственных горячих призрака, возникали и растворялись в зелёном сумраке. Они замолкали на минуту, целуясь. Смеялись. Иногда ей удавалось отскочить, вырваться и спастись от его рук и губ. Но это была игра, и она сама стремилась к нему и снова убегала с призывным смехом, пока оба не затихли. И только дыхание и стоны выдавали их…
Скалолаз улыбнулся. Он не завидовал, он сопереживал.
Вам хорошо, да? Пусть всегда вам будет хорошо!
Тела и души этих двух существ не враждовали. Они вообще не знали раздвоения и жили одной стихией, как воздух и вода в облаках. В них не было даже намёка на раздвоение. Они не знали угрызений совести, в их языке даже не было этого коварного слова. Может быть, в них даже не было души, но сами тела их были одушевлены и одухотворенны. И тягостные мысли и раздумья не омрачали их жизнь, потому что мыслей было ровно столько, сколько надо для продолжения жизни, для свободного движения и нехитрой работы, чтобы не повернуть вспять, увидев новый поворот тропы, чтобы обойти змею, или, что важнее всего, отличить хорошего человека от плохого. Они принимали жизнь такой, какая она была на самом деле (что значит это «на самом деле», Скалолаз не знал). Они извлекали радость из каждого мгновения, когда радость была доступна. Они умели пить вино – много вина, но в меру и в радость, даже на поминках… Спаситель дал им сострадание и доброту. Лукавый - немного своего лукавства и коварства, без которого они не надеялись продолжить свой род. А приходила смерть, они умирали… Тихо и без сожаления…
Скалолаз вспомнил, что десятого августа он должен быть в Сухуми на почтамте. Он не знал, какое сегодня число и какой месяц. Календаря нигде не было - ни на стене, ни на столе. У кровати стоял кувшин из обожжённой глины. Увидев его, Скалолаз понял, что давно хочет пить. Он наклонил кувшин. Жидкость глухо забулькала в горлышке, и прозрачный стакан стал чёрным и не прозрачным...
Скалолаз включил свет. В жёлтом конусе настольной лампы жидкость оказалась красной. Это было вино - мягкое, бархатистое, сладкое...
Скалолаз сделал несколько глотков и откусил кусочек яблока.
Держась за деревянные поручни, он спустился со второго этажа. Ноги ещё слабо держали его.
В поисках календаря он очутился на кухне. Она занимала весь первый этаж.
В очаге ещё тлели угли. На стенах висели связки лука. На длинной дубовой столешнице чуть покачивалось желтое пятно – свет лампы под черным абажуром.
Скалолаз увидел кошку. Он хотел погладить её. Но кошка увернулась от его руки, потому что, когда это касалось людей, затруднялась в определении добра от зла. Она, конечно, заранее воспринимала все импульсы, идущие от всех существ, живущих в доме и вокруг него, но люди так переменчивы и непредсказуемы, а их руки способны не только дарить пищу, но причинять боль и лишать жизни. Лучше избежать, уклониться от встречи с рукой человека, так, на всякий случай. Кошек здесь было много, не меньше десятка. И все полудикие. В этих местах люди считают их нечистыми и никогда не дотрагиваются до них рукой. Но терпят их присутствие, потому что кошки защищают дом от крыс и бродячих духов, приносящих болезни.
Скалолаз сел на лавку. Он почувствовал слабость. Чёрные снежинки полетели в глаза, предвещая обморок.
Он жалобно мяукнул. Кошачье племя замерло и неподвижно смотрело на него. Круглые часы, висевшие над связками лука, остановились.
Неподвижное время смотрело на Скалолаза сквозь вертикальные щелки кошачьих зрачков. Всегда – шесть часов.
Эти мистические твари в любое мгновение готовы были разбежаться, но продолжали стоять, ожидая, что он первый нарушит неподвижность и даст им возможность определить его замысел. Они застыли, как маленькие скульптурные шедевры и будут стоять так, пока он не совершит опасного движения, пока не определится – живой он или неодушевлённый, опасный – неопасный.
Он опустил расслабленную руку и снова жалобно мяукнул.
Старая тигровой раскраски кошка медленно приближалась к нему. Она шла, будто исполняла танец в авангардистском балете. Не по прямой, а замысловатыми галсами, меняя направление, оставляя в воздухе после себя тёмную змейку. Она для обмана даже остановилась вдруг, чтобы почесать себе лопатку. Или и вправду виной были блохи? Она перевернулась через голову и снова замерла… И всё же она приближалась… Чтобы обнюхать его руку... Чтобы узнать его жизнь по руке...
Погадать тебе?
Погадай…
Она взглянула ему в глаза, и он прочёл приговор, который ещё не был обличён в слова, но просьба о помиловании могла не дойти вовремя.
Скалолаз вековым своим опытом, инстинктом, знал, он был уверен, что судьбу можно изменить. Что можно вымолить прощение. Что помилование возможно. Но хлопоты по пересмотру его персонального дела наверху казались ему сложным, морочным, и недостойным мужчины занятием. Он был всё ещё слишком молодым и земным, бесшабашным, равнодушным к своему будущему, чтобы распознавать все мистические петли, все хитросплетения лабиринта, уводящего его от амнистии. Это дело казалось ему безнадежным.
Всё напрасно. Мы все умрём.
Так что, мне не ехать?..
Иди и помни, - услышал он голос, - в этом мире высшая доблесть - знать, что всё напрасно, но желать и исполнять желания…
Кошка застыла рядом с его ладонью.
Он ожидал её прикосновения. Он хотел, чтобы она потёрлась мордочкой о его ладонь. Это было бы для него знаком примирения с миром, в который он не вписывался и от которого не готов был отказаться.
Люди и звери, рыбы и птицы, я люблю вас!
Вы интересны мне!
Но кошка потеряла к нему интерес. Он был не настоящий, он только притворялся котом, хотя и мог говорить по-кошачьи…
В дверях появилась молодая женщина. Она улыбалась улыбкой, не предназначенной Скалолазу. Она не была красива - слишком большой нос, слишком большие глаза, бледные губы, слишком сильные, почти мужские руки. Это была Маро, глухонемая кухарка князя, по странной прихоти судьбы, снова родившаяся через десять лет после мнимой смерти своего господина. Теперь она любила его, как отца, и за глаза называла дедушкой.
Она смотрела на Скалолаза и поправляла волосы. Одежда её была в беспорядке. Она была растерзана. Но она производила впечатление счастливой, красивой и привлекательной женщины. Казалось, её некрасивость полностью растворилась в мимолётном счастье, но по мере угасания этого счастья, возвращалась к ней, в свои природные пределы. И только глаза ещё сияли.
Какое сегодня число?
Восьмое.
А месяц?
Август…
…Не ошибся если ошибся слава Богу разберемся сухуми целую скалолаз…
Через полчаса Маро крутила педали велосипеда на ночной дороге. Она торопилась в районный центр, где круглосуточно работал телеграф.
Фонарик, прикреплённый к рулю, подметал асфальтовое полотно шоссе.
Она передала сонному телеграфисту записку Скалолаза, завёрнутую в купюру с изображением В.И.Ленина.
И записка, и ассигнация источали аромат молодой женской плоти. Записка упадёт в корзину для бумаг, а купюра отправится в долгое и непредсказуемое путешествие, и ещё долго будет необъяснимо волновать мужчин, пока не оденется в другие запахи.
Телеграфист всё ещё улыбался блудливо, хотя Маро уже спешила домой, в заросли цитрусов, где пахло цветущей магнолией, где всё ещё ждал её тот, имя которого было известно только ей.
Имя было простое, как мычание.
Телеграфист отхлебнул из бутылки. Чача была, как слеза ребёнка.
Полетели через горы точки и тире. Претворялись в буквы и слова.
…ошибся ошибся ошибся и слава богу калолаз…
…Вечером он впервые вышел на люди. Был приём в честь цейлонской делегации.
Миниатюрные, удивительно грациозные цейлонцы, в белых покрывалах сидели за громадным столом, уставленным яствами и кувшинами с вином. Их черные лица были неожиданно красивы классической европейской красотой. Они светились радостью общения. Они не ждали такого торжественного приёма.
Хор колхозников пел мравалжамиер – грузинскую застольную, гимн дружбе. Гостям подливали сладкое вино, и они быстро захмелели. Молодой цейлонец, сидевший рядом со Скалолазом, приложил палец к губам, призывая к вниманию и тишине. Он достал откуда-то из просторов своего сари красную книжечку и повторял: «Коммунист… Коммунист… Коммунист…»
Скалолаз пожал ему руку и тоже сказал «коммунист». Что он мог ещё сказать? Что он мог ещё сделать? Скалолаз не знал, как живут люди на далёком Цейлоне. Почему этот человек стал коммунистом? Может, им действительно нужно было переделать свою жизнь? Или это был один из многих лидеров, решивших воспользоваться нищетой и безграмотностью своего народа, чтобы пробраться наверх и стать одним из властителей, чтобы выбраться из нужды и стать царём. Правда, его лицо говорило Скалолазу, что это был честный, простодушный и мужественный человек. К сожалению, для общения у них было только одно слово «коммунист». Эти международные переговоры были прерваны, когда пьяных гостей стали грузить в автобусы. Их отправили дальше по этапу для ознакомления с тем, как будут они жить после победы коммунизма.
Их складывали, как будто это были не люди, а куклы, кого на кресла, кого прямо на заблёванный пол автобуса, не различая коммунистов и либералов, начальников и подчинённых.
Доедать шашлыки, поросят, варёную осетрину, гоми и фрукты пришли родственники тех, кто ублажал гостей музыкой и танцами, да и сами они не прочь были расслабиться. Вино лилось рекой. Красноречивые тосты сменялись, песнями, а песни ещё более красноречивыми признаниями в любви к партии, правительству, руководству района, князю Нико и советским пограничникам.
Князь Нико подсел к Скалолазу. Он был задумчив и даже печален.
- Что с вами, батоно Нико?.. Ничего, сынок… Нет, я вижу, что вы огорчены… Устал… Отдохните… Куда я денусь?!.. Без меня всё полетит в тартарары… Ты знаешь, что они сделали с моим предшественником, Михако? Когда у него в Кисловодске случился инфаркт, люди стали собирать деньги на лекарства… Все давали щедро. Здесь люди богато живут, и не забывают добра… Деньги отдавали Амбросию Эсадзе… А он-то, подлец, думал, что Михако не оправится, умрёт, и всё останется ему и секретарю райкома Тохадзе… А когда Михако выжил, им уже не хотелось расставаться с деньгами… Однако Михако заставил своего заместителя продать автомобиль раздать крестьянам их деньги, которые они собирали на лекарства, а этого негодяя, Амбросия, послал на свиноферму. И знаешь, что они с ним сделали?.. С кем?.. С Михако… Ну… Они подослали к нему бандита и убили его ночью, спящего, в постели… Убийцу растерзал народ, и теперь не найти тех, кто нанял… Все знают, кто они… Но боятся… Кто они?.. Не сейчас, сынок, со временем я всё расскажу тебе… Понимаешь, я замечал, все сколько-нибудь значительные люди, повторяют характеры апостолов и всех, кто был тогда в Израиле рядом со Спасителем … Не понимаю… А что тут понимать?! Иуда… Пётр… Павел… Иуда – предал. Петр отказался со страху. Павел сначала преследовал христиан, потом стал апостолом. Три бессмертных характера. Три вечно живых… А остальные?.. Лука?.. Матвей?.. Да… Ну, они не так знамениты… На меня донос написали, сынок… Не может быть!.. У нас всё может быть… Если бы ты только знал, что там?! В каких грехах меня обвиняют!..