ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 17 июнь 2009 г.
Проза
В. Михайлов
Скалолаз
Скалолаз вдыхал знакомый с детства, сырой и холодный, воздух.
После душного вагона на перроне дышалось легко. Играла музыка. Носильщики неназойливо предлагали свою помощь. Приезжими овладевало приподнятое настроение, им хотелось говорить на «Вы». Ещё минуту назад они были пассажирами бесконечных российских железных дорог, слышали матерщину и сами матерились. И всё «ты», «ты!», «ты»… А теперь шли по Невскому. Улыбались. Говорили вполголоса и старались плевать только в урну.
Ленинград готовился к Новому году. Небо брызгало серой ледяной крупкой.
… Но напрасно ты кутала в соболь соловьиное горло своё…
Скалолаз разменял двадцать копеек на десять двушек и зашел в подъезд Метрополя. Он долго искал бумажку с номером, чтобы позвонить из автомата. Певица была холодна в разговоре с ним или не узнала его, или сделала вид, что не узнала.
Записка с её телефоном белой бабочкой вспорхнула над асфальтом.
Скалолаз снова шёл по Невскому.
Питерские лица – несколько утрированные, гротескные, родные, по большей части испитые. У грузин черты тоже не мелкие, отнюдь не ювелирной работы. Но там, на Кавказе, обласканные южным солнцем снаружи, и оживлённые хорошей пищей и добрым вином изнутри, они выглядели реальными, в то время, как лица петербуржцев новоприбывшему некоторое время казались масками из папье-маше, которые ещё предстоит раскрасить. Здесь было много нестриженых мужчин - волосатиков, - с редкими кудрями до плеч. Но все были чисто выбриты. И у всех напряжённые мышцы лба - будто Петербург всё ещё столица Российской империи, а они решают судьбы Европы и Азии. На самом деле их занимал один вопрос – где достать тугрики на пол-литра и как разделить бутылку на троих? Лица женщин хранили остатки былой красоты и благородства. Девушки, как всегда, были прекрасны.
Растяжки меж домами выглядели уныло и не вязались с имперской архитектурой.
Горожан призывали голосовать за блок коммунистов и беспартийных.
На облупленных стенах висели большие портреты членов Политбюро. Они, как и полагается иконам, были торжественны и непроницаемы.
Рекламные щиты приглашали горожан и гостей посетить музеи, концерты и спектакли…
Он видел знакомое, но уже чужое, чуждое лицо знаменитой певицы… Растиражированное… Много-много одинаковых призывно улыбающихся лиц. Анфас… Профиль… Три четверти… Он был обижен и взбешен телефонным разговором, но его тело не хотело обижаться и не могло забыть её. Тело не верило словам, оно хотело своего, телесного, без слов.
На пересечении Невского и Литейного, там где ТЖ, как и в былое время, прохаживались проститутки. Заглядывали Скалолазу в глаза, думали – грузин. Ему было зябко и, конечно же, хотелось близости с женщиной. Но не за деньги. Польские офицеры… и так далее… Продажная любовь возможна. Но было стыдно и холодно.
Поскольку туалетов не было видно, Скалолаз, по азиатской привычке, зашёл в ближайший двор и смыл горячей струёй серый снежок с поленницы дров. Здесь было льдисто. Из полупрозрачной голубой корочки смотрели на него властные глаза вождя в обрамлении стройных воинских колон, где вместо солдат были буквы. Он стал рассматривать эти клочки газет и журналов, и вдруг споткнулся снова о её лицо, глядящее на него призывно с обложки журнала « Работница». Несмотря на обиду, ему показалось непристойным это соседство с вождями и нечистотами. Он стал сдирать лёд, и через некоторое время добрался до глянцевой обложки. Бумага, оттаивая, распадалась в его руках. У него защипало в носу, но он сдержался и не заплакал. На юге плачется легче. На севере не плачут - матерятся и кашляют. А потом звучно сморкаются в смятый платок.
На углу Садовой и Гороховой Скалолаз вскочил в трамвай, но решил не садиться, а прислонился к поручням у заднего окна, чтобы видны были улицы, люди и вывески. Он вспомнил, как смешно говорила Русико - «Возьмём трамвай?»
Вот, взял трамвай, еду без тебя, - подумал он. – Мне грустно. Я банкрот… Предатель… Таких даже в плен не берут…
Его отражение в стекле иронично улыбнулось ему.
Он прислушивался к разговорам, пытаясь через эти обрывки проникнуть в чужие дома, погреться у чужого тепла, так как всех этих людей он воспринимал, как родных. Его слух радовался питерскому выговору. На Сенной в трамвай вошли школьницы. Ему почудилось, что одна из них Русико. Но она стояла всё время неудобно для него и всё вертелась, так что он не мог увидеть и запечатлеть её лица сразу всего целиком. А ей, видимо, было неприятно внимание незнакомого человека. Ей было тревожно. Она проводила рукой по тёмнорыжиим волосам, поскольку допускала, что его занимал именно некий беспорядок в её причёске.
– Что Вы так смотрите на меня? Вы меня знаете?
– Простите, Вы грузинка?..
Она не ответила и покраснела.
Ему стало неловко, и он вышел у пивных залов завода имени Степана Разина.
Взял кружку пива и две сосиски.
Скрипач, несмотря на раннее время, наяривал молдавско-еврейское попурри. Завсегдатаи неторопливо мочили усы в пиве. Их губы были похожи на пиявок в моче.
И в пивной не было для него прежней радости.
Здесь пахло, как всегда, но сегодня особенно мерзко.
Скалолаз достал из чемодана чистый лист бумаги, и решил написать письмо. Столик был залит пивом, а тарелок и вилок не давали, опасаясь воровства.
… Бумага. Верже. Финская. С водяными знаками. Когда-то купил по случаю у еврея. А теперь на грязном столе пивной. Тарелка и салфетка в одном лице с водяными знаками. Портрет безглазый, только губы-сосиски. Купил, чтобы вот здесь не жирные пятна, а буквы и слова были, может быть, рисунки пером, тушью. Не для сосисок эта бумага. Tabula rasa, непорочный белый лист, жаждущий откровения… Как младенец, открытый для ярких чувств и глубоких мыслей… Но редко кому из людей удаётся… Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты… Не каждому… Кажется, чего проще… Innumerarabilis annorum series et fuga temporum… Это ведь человек написал… Бумага! На твоём ослепительном теле пишут кляузы и доносы… Графоманы уродуют тебя своими виршами… Тщеславные, словно мухи, оставляют свои следы… Так порочные и тупые мужики гоняются за прекрасными женщинами, чтобы не исчезнуть с лика земли, чтобы прикрыть никчемность рода хотя бы красотой… Это давний отбор… Обречённые на гибель стремятся к чистоте и красоте, как этот грязный стол… Стоп! Женщина! Сегодня на мерзком дворе я увидел твой лик. Из-под слоя грязного льда ты улыбалась мне… Твоё лицо лежало среди мусора и старых газет… ты улыбалась мне… Жизнь за ночь с тобой! О, как я мерзок и тщеславен! Я не чувствовал физической боли, когда выковыривал тебя из-подо льда. А теперь – пальцы в крови, и я озабочен, не попали бы в ранку микробы, которых здесь тьма…
Скалолаз скомкал листок, бросил его в урну и вышел на Садовую…
Улица Макаренко, дом 9. Кирпичи, изгрызанные плесенью и особыми петербургскими бактериями, которые питаются красным кирпичом, и особенно любят лакомиться лёгкими горожан. Лестница. Протёртые подошвами многих поколений каменные ступени. Второй… третий… Дореволюционные железные перила…
Дома была только маленькая кузина, которую все звали Ёлка. Оглохшая после скарлатины в полтора года, она мечтала стать балериной. Она примеряла пачку перед зеркалом и, когда позвонил Скалолаз, побежала к двери в одной пуанте. Общество глухих готовило новогоднее представление для Общества больных церебральным параличом. Отрывки из «Лебединого озера». Ёлке было двенадцать. «Скалолаз! Скалолаз!» - закричала она и, чмокнув его в щёку, продолжала, грассируя: «Посмотри! Хорошо сидит? Ну что у вас там, на Кавказе?» «А у вас что в Петербурге?» «У нас зима.» «А у нас осень.» «Много фруктов? Да?» «Да. А ты сегодня похожа на маленькую новогоднюю ёлку».
Её мимика не соответствовала теме разговора. Её лицо принимало трагически напряжённое выражение по любому пустячному поводу.
Дом был старинный. Потолки с лепниной в зимних сумерках казались ещё выше. На стене висела громадная картина, исполненная в классической манере - русалки на берегу живописного водоёма.
А это Джой.
Из залы вышел широкогрудый курцхар и уставился на Скалолаза.
Не бойся, Он не кусается.
А я не боюсь. Привет, Джой! Где тётя Женя?
Ушла на рынок.
Иван?
Ушёл с отцом голосовать.
Пьёт?
Пьёт.
Я привёз вам замечательного мухранского вина. Хочешь попробовать?
Хочу.
Ну как?
Класс! Закуси бужениной.
Сто лет не ел питерской буженины. Как ты, сестрёнка?
Нормально.
Какие проблемы?
Как всегда… – Она постукала пальцем по уху. - Но я буду танцевать, Скалолаз. Буду! Вот, погляди.
Она покраснела, подвязывая пуанту. С любопытством и дерзостно взглянула на своё отражение в зеркале.
- Ты пой. Ладно? Проверь, попадаю я в мелодию. Ты понимаешь, о чём я прошу? Нет, ты, правда, понимаешь? Нет уж, лучше поставлю пластинку. А ты проверяй.
Она настолько знала расположение иглы и звуковой дорожки, что начала танцевать точно с началом музыки. Движения были настолько заучены и отработаны, что вызывали восхищение. Скалолаз, с замиранием сердца следил за синхронностью музыки и движений кузины. В её танце не было импровизационных, внушаемых живой музыкой, едва приметных, живых неправильностей, которые составляют очарование балета, и создавалось впечатление, что танцует заводная кукла. Она должна была быть одной из четырёх маленьких лебедей. И теперь танцевала так, как будто рядом с ней двигались другие три маленьких лебедя - три её слабослышащие подруги, три отважные её сестры, три глухие дочери большого холодного города.
- Ты – молодец! - сказал восхищённо Скалолаз, - Ты… Какие проблемы? Влюблена?
- Это в меня все влюбляются, - расхохоталась она механическим смехом. И, чтобы подчеркнуть недоумение, поднимала плечи и брови и смеялась, смеялась, хотя Скалолазу хотелось плакать из жалости к ней. – Они глупые… А я умная… Им кажется, что им нравится, как я танцую… На самом деле они восхищаются моей головой, моим характером…Взяты в плен… - Она опять постучала себя пальцем по черепу. - Скалолаз, я знаю, вижу по твоим глазам, что ты думаешь. Я жалкая, да? Я некрасивая? Ну, скажи правду! Ты же всегда говоришь правду. Скажи! Как жалко я выгляжу?.. Да?.. Но я не могу иначе… Лишь тот достоин чести и свободы, кто каждый день идёт за них на бой…
- Ты права, сестрёнка. Ты воительница. Ты победишь…
- Да! Я сильная! Я красивая!.. А у тебя улыбка другая… У тебя совсем другая улыбка. Ты улыбаешься… как девушка… которую я не знаю, но я её почти вижу… Да, по-другому… Ты влюблён (медленно, растягивая слова). Влюблён. Какая прелесть! Я знаю, влюбленные обмениваются улыбками… Одаривают друг друга улыбками... И носят их как талисман… У тебя её улыбка… Какая прелесть…
Владислав Иванович, муж родной тётки Скалолаза, большеголовый, широколобый, но не вышедший ростом, даже за столом не позволял себе быть одетым небрежно. Даже дома - в галстуке и подтяжках. Чисто выбрит. Мрачен. Позже, много позже, увидев в кино Дж. Николсона, Скалолаз был поражен, насколько тот был похож на Владислава Ивановича. Та же неожиданная улыбка. Та же немотивированная грубость.
Владиславу Ивановичу Скалолаз тоже нравился. Они любили беседовать о серьёзных материях, но дядя считал племянника несколько недостаточным, поскольку тот не занимался делом, соответствовавшим его знаниям и здравому смыслу. Не интересовался ни карьерой, ни деньгами. Сам Владислав Иванович происходил из потомственных корабелов. Его отец, Иван Александрович, был механиком на императорской яхте, и в одном из многочисленных альбомов хранилась фотография Ивана Александровича, где он стоит третьим справа от императора…
Пришла тётка, тётя Женя.
- А, кавказский пленник! Ну, как вы там живёте? Как Маша? Замуж не вышла?.. Да вроде бы пока не вышла. Сватается один князь. Она вам, наверное, говорила про него... Там у вас все князья… Через одного... Ну и что? Князь? Мышкин?.. Нет, Мышкиных в Грузии нет - другая природа, другая порода. Вино и мясо не способствуют. Море, горы! Откуда там взяться Мышкину?.. Там все тигры или в тигровых шкурах… Да?.. Как подобает настоящим мужчинам… Волки?.. Есть львы, но много шакалов… Ты их не любишь?.. Я?! Если бы не любил, так остро не ненавидел бы. Народ красивый, почти совершенный… но неверный. Вроде поляков. История у них такая и география… Правда, есть там один, мой товарищ, сказочник… Грузинский Мышкин… Эрлом… А имя это означает «Народный Лев». Вот он – Мышкин. И тоже князь… Ну и что? Расскажи, расскажи, что там с моей сестрой. Она ведь у нас красавица… Сорок лет, а выглядит на тридцать… Нет, там ничего не получится… Почему?.. Она привыкла всё решать сама. А он – князь. Тоже привык к одиночеству. Вдовец уже двадцать лет. Кутила. Любимец женщин… Женолюб?.. Да. Я говорю им, ничего у вас не получится… Кажется, убедил… А ты взял открепительный талон?.. Какой?.. Да на выборы… Конечно… Давай сначала мы с тобой это дело уладим. С этим у нас строго. Пошли в милицию… Пропишемся… А потом проголосуешь… Ладно… А потом уж будем разбираться…
Он взял бюллетень и хотел было уже направиться прямо к урне, как это принято было в то время, но вдруг вспомнил все эти разговоры про отмеченные бюллетени, о том, что могут вычислить даже не по отпечаткам пальцев, как ты проголосовал, и по циферкам, тайным знакам в каком-то скрытом месте, а потом привлечь к ответственности за неправильно поданный голос, за враждебность трудовому народу. Скалолаз демонстративно зашёл в кабину и с замиранием сердца перечеркнул имя кандидата, какого-то высокого чина внутренних войск. «Долой кровавый, - он хотел написать сталинский, но написал: - бериевский режим!»
Ему всё ещё хотелось верить в мудрого царя, окружённого мерзавцами.
Проделав это, он быстро вышел на улицу.
Вечером вся семья собралась за столом.
- Отменное вино!.. Да, - прекрасное вино!.. Прекрасно в нас влюблённое вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится…
Скалолаз думал, что дядюшка сейчас будет рассказывать, как пил в Италии «Лакрима Кристи», но тот вздохнул тяжело и стал ругать Сталина, называя его не иначе, как пауком, пьющим русскую кровь.
…Что выборы? Где ты видел выборы? У нас нет выбора. Ты знаешь, я видел плакат в Берлине. Громадная жопа, заросшая паутиной. И татуировка карты Советского Союза. Нет ни у кого из нас выбора. Всё предрешено. Все бюллетени пронумерованы. Кто не идёт голосовать, того сразу на мушку. И не скрыться никуда. Везде достанут. И слежка… слежка… всю жизнь…
- А я сомневаюсь, - возразил Скалолаз. - У нас слишком большая страна. И статистика несовершенна. Держать на мушке могут только в главных городах и не слишком большой круг людей…
- А доносчики?.. А писатели?
- Какие писатели?
- Да те, что пишут друг на друга… Всё под контролем. Все боятся… Все доносят друг на друга…
- Неужели все? Неужели на двести сорок миллионов не найдётся десять или сто тысяч смелых людей? Ну, хотя бы один, отчаянно храбрый! Стыдно сказать… Ну, хотя бы безумец! Один…
- Нет, не найдётся. Безумца - в психушку. А нормальный разве захочет добровольно голову на плаху, если можно просуществовать, не высовываясь из окопа?..
- Неужели?
- Да. Да!
- А вот... Я сегодня решил…
- Что?
- Что решил?
- Кто?
- Кто решил?
Ёлка с трагическим выражением лица.
- Кто решил? Он? О-он?..
- Да... Я…
- Он решил что?..
- Да, что же ты решил, Скалолаз?..
- Я не только решил, я решился. Я сегодня проголосовал…
- Да все мы проголосовали...
- Но вы проголосовали «за», а я «против». Да, я «против».
Решил проверить. И ещё присовокупил… весьма нецензурные выражения…
- Ты нас разыгрываешь? Ты ведь пошутил?…
- Нет, я не шучу. Вы «за», а я «против». Так и проголосовал…
- Против?.. Зачем?..
- Что он сделал?..
- Проголосовал...
- Ну и что?..
- Теперь нас всех…
- Что?..
- Арестуют?..
- Да! И выселят в Казахстан…
- А как же Новый год?! А «Лебединое озеро»?..
- Да пошла ты со своим «Лебединым озером»!..
- Мне уйти?.. – спросил Скалолаз.
- Куда?..
- Куда-нибудь…
- Навёл беду, а теперь уйду? Они придут и спросят, где этот придурок, это ваш кавказский родственничек, племянничек? Этот враг народа…
Ёлка заплакала.
- Но я не мог иначе. Что выборы у нас не выборы, это все знают. И пусть они, там наверху, подтасовывают на здоровье, пусть говорят, что сто процентов проголосовало «за»…
- Не сто, а девяносто восемь и девять десятых…
- Но я - я имею право сказать «да» или «нет». Это ведь
чудовищно!..
- Что?..
- То, что бюллетени пронумерованы!.. Это, как нарушение тайны исповеди. Пора строить баррикады, господа.
- Народ потерял двадцать миллионов, а он «строить баррикады»?! Кто будет строить баррикады?
- Но поймите! Так нельзя жить. Отпечатки пальцев. Определитель голоса. Определитель почерка. Пошлость. Крохоборство. Я говорю, властвуйте, на здоровье, а мы будем читать Пушкина и Толстого. Будем читать, что хотим, и ходить в церковь. Думать. Говорить с друзьями, о чём хотим, не опасаясь доносов, … Но если подслушивают разговоры, метят письма. Это хамство, это пошло и мелко, это недостойно великой страны. Это жлобство! Низкое хамство. Вот я и решил определиться. Если арестуют, обретут ещё одного врага. Если не арестуют, то я просто плачу ясак, и мне нет дела до них… Тогда я могу жить в этом государстве и даже защищать его, потому что мне важно, чтобы внутри, в душе шёл процесс. И чтобы государство уважало мою автономию. Конечно, я могу уехать…
- Куда?..
- В Грузию. Или... Нет, больше некуда…
- Нет уж. Они придут и спросят, где этот гражданин? А тебя нет.
- Чего она танцует? Да, чего это она танцует? Перестань
танцевать? Не до танцев, девочка. Ты бы посидела немного. Уроки поучила… Вот придут плохие дяди, арестуют всех нас…
- И маленьких лебедей? В Казахстан? Да?..
- Теперь всё припомнят – и что дедушка твой был механиком на яхте императора… и многое другое…
- Может, фотокарточки сжечь?.. А если они знают, да спросят где эти фотокарточки? Да чего ты всё танцуешь?! Перестань…
- А я хочу… Мне к Новому году нужно…
- Ты и не знаешь ещё, где будешь в Новый год…
- Здесь буду…
- Вот арестуют и отправят в Казахстан...
- А я не верю в плохое. Я ни чуточки не верю в плохое! Люди играют в страшное. От скуки... Я не верю, что дедушка умер - ему просто надоело быть среди нас, слушать наши вопли. Надоели мы ему, вот он и притворился мёртвым… Чтобы унесли подальше от нашего дома…
Скалолаз подумал, неужели она не верит в свою глухоту?! Что может быть хуже! Или лучше…
- А чего же ты плачешь?
- Чего - чего?.. Жалко вас всех, вот и плачу…
- А себя ?
- И себя тоже жалко…
- Но если не веришь в плохое, чего же?..
- Да, Сашка пристаёт…
- К тебе?
- А к кому же еще, не к маме же…
- Так уж и пристаёт? Ты всё выдумала.
- А вот и пристаёт. А я уже знаю, как это делается
Четыре дня… Будто в доме лежал покойник.
И его нельзя было ни выбросить, ни похоронить. Пока не придут они. На пятый день Владислав Иванович напился. Всем стало ясно, что никто не придёт, ничего не будет. Никаких репрессий. Почему? Видимо, всем всё надоело. Даже палачам…
И, однако, дядя Владик не мог успокоиться, его вдруг прорывало…
…Тебя убьют… Такие, как ты, не нужны государству. Такие, как ты, опасны. Недовольных можно ублажить. Сомневающихся можно купить. Врагов можно расстрелять.
Уморить на урановых рудниках. Или тоже купить. А таких, как ты, вроде не за что. Нет такой статьи. А нужно бы. Меня не убивают, потому что я лучший котельщик Европы. А ты - никто. У нас всегда так было – человек ничто, если он никто…
Скалолаз привык есть руками, но здесь не осмелился пренебречь вилкой. …Столовое серебро принуждало соблюдать этикет…
- …Нами управляют люди, которые боятся и не понимают нас… - говорил Владислав Иванович, наливая водку. - Ярких пытаются купить… Тех, кто не продаётся, топчут и задвигают… Тех, кто вынослив – не сопьется, не застрелится - убивают… Меня не убили, потому что я нужен… Меня знают на Западе… А тех, кого не знают… с теми, что хотят, то и делают…
- Ты думаешь о ней? Ты ведь думаешь о ней? - теребила Скалолаза Ёлка.
- Пошли, - сказал Иван. – Вот, возьми галстук… Отец привёз из Америки. Не разучился завязывать?
- Да не люблю я галстуки. А куда мы это собираемся?
- Познакомлю тебя с моими друзьями.
- Кодла, что ли?
- Ну да, Мясо, Груша, Боб, Декуссар… Ирбе…
-А это что такое?
- Он латыш. Хоккеист.
- А галстук обязателен, да?
- Совсем одичал, брательник… Ладно, иди без галстука… Но хоть пиджак надень, может, в Европейскую заглянем…
Вроде бы до Нового года ещё не близко было, но в Питере уже пировали, кто мог себе позволить. Особенно молодёжь.
В большой квартире на улице Чайковского собрались друзья Ивана.
Иван быстро напился и, освободившись от вермута в туалете, забылся в тяжёлом сне на медвежьей шкуре.
Полина отёрла Ивану лицо мокрым полотенцем. Подняла глаза.
- Вы Скалолаз?
- Да.
- Я хочу уйти. Проводите меня.
- Охотно. Я давно не был в Питере….
- Я с Вами чувствую себя неловко. Будто я, это не я, а моя прабабушка сто лет назад...
- Давай «на ты».
- Давай… У тебя есть любимая женщина?
Она спросила это, будто речь шла о велосипеде.
- Здесь?..
- Нет, там…
- Ну да, я - нормальный парень…
- Я ведь не спрашиваю, девственник ли ты…
Скалолаз улыбнулся. Она сжала его руку.
- Качаешься?..
- Да, было дело.
- Ну, а любимая девушка у тебя есть?
Теперь вопрос звучал, как: «Есть ли у тебя любимые стихи?» или «Веришь ли ты в Бога?».
Скалолаз промолчал, он считал, что говорить о своих настоящих чувствах вообще неприлично, а особенно с девушкой, которая явно проявляет интерес к тебе.
- Иван говорил, что ты альпинист… Я не понимаю, какой в этом смысл?
- Да нет никакого смысла, и не надо его искать... Это моя работа… И она мне нравится.
- Ты сейчас далеко – далеко?
- Да.
- В горах?.. С той девушкой?
- Да.
Он улыбнулся.
Рождественский снег в Питере красив, как и везде, только ещё красивее.
Скалолаз вспомнил Русико и Сионский Собор в Тбилиси. А теперь - зима, Ленинград… Исаакий казался выше, чем в ясную погоду, и в мире вообще не было ничего, кроме громады храма и летящего снега.
- Меня любят, пока видят, - сказала она.
- А меня, когда не видят, - очнулся Скалолаз, - а когда видят, начинают дразнить и кусаться…
- Нелепо…
- Хочешь, я прочту тебе Гумилева?..
- Спасибо. Я уже почти дома. А ты… Уезжай… уезжай скорее в свою Грузию… К той девушке, о которой думаешь сейчас… Странно, я не люблю неудачников, но почему меня так тянет к тебе?
…Я неудачник? Какой же я неудачник, если живу, как хочу! Если мне нравится так жить… Если я независим и свободен…
Домой!
Внизу белели горы.
Временами находил на него лёгкий сон. Он молился во сне. Своими словами молился, потому что был дикий, как большинство людей того времени на этом куске планеты.
…Господи, просвети мою звериную душу. Господи, я тоскую по свету Твоему. Господи, изгони из моих мышц и костей ужас живых существ, которых я сожрал… Господи, одари меня светом Твоим!.. Господи, я люблю Тебя!.. Господи, я пылинка. Господи, я тоскую по свету Твоему…
Едва сойдя с самолета, он бросился к телефону-автомату. Долго искал две копейки, наконец, нашел. Позвонил.
Трубку долго не брали, и он за это время успел пережить всю историю их отношений. Наполнялся надеждой и, теряя её, умирал. И вдруг знакомый голос сказал «Алло!.. Говорите… Я слушаю вас…»
Он не успел ответить - только улыбался и вдыхал знакомые тембры.
Русико повесила трубку.
Скалолаз искал двушку. Какой-то парень выручил его, и он смог ещё раз набрать номер.
Услышав её голос, он закричал:
- Русико, это я! Мы должны встретиться… Я всё объясню… Я не могу
жить без тебя… Я люблю тебя…
Впрочем, последние слова она не услышала, потому что короткие гудки зазвучали ещё на предыдущей фразе.
Дома не было никого. Он вдруг с замиранием сердца подумал, что с матерью случилось что-то. Беда ведь не ходит одна. Увидел записку на кухонном столе.
« Дорогой сынок! Мы с Коленькой уезжаем в его поместье, то есть, в колхоз. Мы подумали и решили, что нам вдвоём будет не так одиноко
жить. Коля уговорил меня. Мы решили, что нам на старости лет лучше вместе. А ты устраивайся, как тебе лучше. Пусть наша комната будет для тебя и Русико. Так вроде её зовут… Если тебя не посетила новая любовь…»
Какой ещё Коленька?! Даёт мамаша… Коля, Коля, не спи в поле… Коля, Коля, Николай, сиди дома… - ворчал он, и вдруг его осенило: - Коля, Коленька - это по-русски, а по-грузински - Нико. Князь Нико это и есть Коленька… Княгиня Марья Николавна… Так вашу мать… величать!..
Выходит – «Ты у меня бабу, а я - твою мать!»
Он подбадривал себя, старался острить, старался смотреть на жизнь насмешливо и весело.
Господи, это ведь только начало, да?..
Пытался отшучиваться, но что-то томило, что-то беспокоило его. Скалолаз хотел, чтобы всё было по-прежнему, хотя и понимал, что по- прежнему быть не может и никогда уже не будет, потому что, как модно говорить, нельзя дважды войти в одну реку. И река другая, и женщина, и сам ты, ежесекундно меняясь, уже другой… и одновременно - тот же, что был. Непонятно только, кто в кого входит и зачем в ту же реку...
Он снова и снова звонил ей уже поблизости от дома, из той же будки, что всегда, из той, что звонил когда-то человек с перерезанным горлом. Голос срывался, как будто это у ему перерезали горло.
Алло! Алло!
И вдруг он увидел их - Бориса и Русико.
Ага, он ведёт её к себе, - решил Скалолаз. – Хорош друг, воспользовался моим отсутствием. Рассказал ей всё, да ещё приукрасил, небось…
Скалолаз выскочил из кабины и пошёл за ними, держась на расстоянии, стараясь, чтобы они не заметили. Ему было стыдно и унизительно, но он ничего не мог поделать с собой. Шел за ними, прятался и снова шел.
Борис и Русико скрылись в подворотне.
Скалолаз представил, как они поднимаются по железной винтовой лестнице, и со всех сторон на них смотрят любопытные соседи. Кого ещё ведет к себе этот русский?
Скалолаз представлял, как Борис раздевает её. Играя. Разыгрывая. Подшучивая. Даже смеясь.
Ему хотелось последовать за ними и разбить дверь. Может быть даже убить их.
Ничего у тебя не выйдет, - сказал он так громко, что женщина с кошелкой, проходя мимо него, опасливо оглянулась, и оглядывалась ещё не раз, пока не скрылась за углом.
Ничего у тебя не выйдет! – повторил он решительно. – Не вста-анет! Не встанет! Не встанет!
……………………………………………………………………………
-…Что за чёрт! – выругался Борис.
Он попытался взбодрить себя рукой, но ничего не выходило.
Проснись! - умолял Борис. – Взгляни, какая женщина перед тобой! Не позорь! Вспомни, как бывало у нас с тобой. Как в первый раз было!.. Ты, умер, что ли?..
Да не умер я, - услыхал Борис усталый голос. Он звучал где-то в утробе, в низу живота. - Я устал… Устал я… Учись радоваться глазами, старик…
Какой я старик?! Мне тридцать!
Старик…
- Задёрни шторы, - попросила Русико. – И погаси свет.
- Подожди, я включу музыку…
- Выключи свет.
- Ладно, - ответил он, - но это предрассудки.
- А теперь подойди ко мне и поцелуй меня.
- Я, правда, похож на него?
- На кого?
- На француза, которого повесили…
- Он не был французом.
- Ты любила его?
Борис на ощупь взял пластинку.
Вставай! Вставай! Вставай!
И, как эхо, голос Скалолаза:
Не встанет! Не встанет! Не встанет!
Стены задрожали. Вагнер со всей своей мощью обрушился на них. Гибель Богов. Полёт Валькирии…
Русико рассмеялась.
- Не надо, я сама…
- Нет уж, позволь мне…
Он не стал ей объяснять, что с детства любил раздевать девочек, что это входит в ритуал.
- Какой у тебя номер?..
- Второй…
- А чего ты дрожишь? Ты что… первый раз? Слушай, может не надо, если… в первый…
- Но хоть когда - нибудь это должно случится… - сказала она с тихой яростью, и вдруг рассмеялась.
- Почему ты смеешься?
- Мне смешно и противно...
- Ну, так… Значит, во Франции ещё есть девушки… Подожди, я включу что-нибудь другое… Вот! «Мир в розовом свете»…
Скалолаз, смотрел на зашторенные окна и шептал:
- Господи! Сделай так, чтобы этого не было! Чтобы это мне показалось… Померещилось… Приснилось…
Русико медленно одевалась.
- Будь здорова! – закричал Борис из кухни.
Он варил на спиртовке кофе. Длинные бледные ноги. Макароны…
Впрочем, шарм оставался в этом человеке, даже когда он был в трусах.
- Спасибо, но я не чихаю.
Она поцеловала его в шею.
- Прости, это я виновата. У меня опять не получилось… по-человечески...
- Почему ты?!..
- Я читала, что всё зависит от женщины.
Видимо, она всё ещё любит его, - подумал Борис. - Слава Богу, что ничего не произошло. Слава Богу.
Ему первый раз в жизни было стыдно, но не за свою несостоятельность, а за что-то другое. Ему не хотелось облекать это «другое» в слова.
- Вот и кофе готов.
- Нет, уж, кофе я выпью дома…
- Прости.
- Спасибо.
…Русико медленно шла улице Плеханова. В её походке Скалолазу чудились грусть и унижение. Ему хотелось убить Бориса, но он ужаснулся и устыдился, представив свою месть в деталях.
Уступая кому - то дорогу, он сошёл с тротуара на мостовую, тут его и хлопнуло. Едва не сбила машина.
Поделом, - пробормотал Скалолаз.
Честно говоря, я живу по тем же законам, что и Борис. Почему же Бориса сужу, а себя оправдываю?
Деньги кончались. Нужно было искать работу. Оказалось, что в городе все скалы очищены. Его ученики уже организовали бригаду и работали самостоятельно.
Скалолазу предложили небольшой участок над набережной в районе Воронцовского моста.
…………………………………………………………………………
Скалолаз осмотрел свою амуницию. Старая верёвка из сезаля. Сванская шапочка, настоящая, плотная, как русский валенок, она должна была защитить его голову от мелких камней. От большого камня ничем не защититься… Если и не проломит темечка сверху, то уж по крайней мере – перелома основания черепа не избежать.
Кеды. Ломик. Молоток. Несколько крючьев.
Сразу за добротными тёмно красными домами дореволюционной постройки, за этим парадным фасадом города – виднелись одноэтажные домики, обросшие флигельками, в которых селились бедные студенты и пришлый люд, приехавший в Тбилиси на заработки. А дальше - обрыв.
Мусор и ненужные вещи здесь бросали прямо в окно. На скалах белели осколки тарелок и чашек. Разбитые патефонные пластинки хрустели под ногами. И везде - кристаллы стекла. Скалолаз пожалел, что не взял из дому веник или щётку. Он достал чистый платок и стал очищать зацепки.
Поднимая голову, он видел в окнах лачуг прильнувшие к стеклу лица детей. Они следили за его движениями, за тем, как он медленно исчезал за перегибом скалы.
Что-то я тяну, - подумал он. - Не к добру.
Было сыро и холодно. Пальцы сводила судорога. Он пожалел, что так и не привык работать в перчатках
Скалолаз взглянул вниз, и ему стало неприятно. Раньше взгляд с высоты рождал радость, а теперь - тоска и чувство обречённости.
Отвык, видимо, за два месяца, - подумал он.
Незнакомое, или, может быть, забытое чувство сковывало движения и мешало работать.
Страх?
Страх.
Ах! Чуть не сорвался.
Беззвучно распахнулась створка окна. Смуглая рука перевернула фаянсовый горшок.
Детское дерьмо растеклось по камню…
Его мутило, а высота заставляла знакомую набережную внизу плыть слева направо, а потом так же неподконтрольно - справа налево. От этих лёгких движений земли кружилась голова. Они напоминали детство, болезнь, высокую температуру и висячую лампу без абажура, которая качалась над ним и пыталась проникнуть в него через горло.
Эта лампа без абажура – солнце, подумал он и снова упрекнул себя за медлительность в работе.
Первый живой камень запрыгал по склону.
Милиционер из оцепления внизу свистел в свой металлический свисток. Зрители награждали аплодисментами каждую сброшенную глыбу.
Надо будет объяснить людям, что против страха есть только одно средство – работа, - подумал Скалолаз. – Да, работа, работа, работа…
Страх то отступал, то возвращался с новой силой.
Боль в ноге, которая вначале схватывала временами, теперь стала постоянной. Организм, не желавший работать, посылал в мышцы беспорядочные и противоречивые приказы, а мышцы, не зная, что делать, застывали в напряжении…
Неужели страх теперь всегда будет парализовать мои руки и ноги, мою волю?! Неужели мне никогда не избавиться от него?! Неужели теперь всю жизнь мне придётся скрывать, что я трус?! Неужели никогда больше я не испытаю чувства лёгкости и радости на скалах?!
Русико прогуливалась по набережной с профессором Геронтием Кенчадзе. Она изредка поглядывала на обрыв, где копошилась одинокая фигурка в жёлтом штормовом костюме.
Кто же это там чистит скалы? Такой неловкий… Видимо, новичок.
Ещё два-три месяца назад Русико узнала бы Скалолаза, но теперь боль и страх настолько изменили его походку, что она не могла узнать его.
Кто же это там? – вглядывалась она, почтительно слушая седого мэтра.
А тот заглядывал ей в глаза, пытался перехватить её взгляд, сломить её волю своим мужским опытом и эрудицией.
- Я советовал бы вам подумать над темой «Великие женщины в жизни великих мужчин»… Сначала напишите курсовую… потом диплом… А потом кандидатская… В моём архиве есть письма Маяковского, Есенина… даже одно письмо Чайковского… Приходите… Я буду рад вам…
Скалолаз оттолкнулся от скалы и плавно приземлился на асфальт набережной.
Она узнала, наконец, его.
- Ах, извините меня, пожалуйста, - Русико бросилась к Скалолазу, оставив профессора в недоумении.
Скалолаз вспыхнул.
- Не подходи ко мне, - сказал Скалолаз.
- Почему?! – удивилась она.
- Никогда не ходил по таким вонючим скалам…
Она нетерпеливо и досадливо махнула рукой.
- Ерунда, у меня насморк. Ты прости меня. Я дура. Бросила трубку, а потом жалела. Другой ведь жизни не будет. Люди живут вместе и вдруг расходятся, а у нас фактически ничего и не было. Правда?
- Как это не было?! У нас всё было! Было! Было! Было!
А говорили спокойно, с юмором, тихими голосами.
- Как твоя бабушка?
- …При чём тут бабушка? Ах, да бабушка… Нормально… Похоронили.
- Почему бы нам ни дружить?!
- Да, почему бы нам ни дружить?! Но я не верю в дружбу между мужчиной и женщиной.
- Похоронили, говоришь?..
- Да, да, похоронили. А что это у тебя?..
- Учебник по ивриту…
- Что?! Что?!
- Я изучаю иврит…
- Зачем тебе?!
- Хочу читать Библию… в подлиннике…
- Да она ведь не на иврите вовсе написана. Там древне вавилонский… Или арамейский… Не помню…
- И до него доберусь…
- Зачем?
Она засмеялась, поёжилась, словно от холода. И вправду холодно было. Начала тихо читать. Язык был незнакомый.
- Не понял…
- Слушай… Голос возлюбленного моего! Вот он идёт, скачет по горам, бегает по скалам. Друг мой похож на серну или на молодого оленя… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, я изнемогаю от любви… Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня… Вот и зима уже прошла…
- Это что?
- Песнь Песней.
- Здорово! Не читал, - солгал он.
- Невежда! Это единственное, что можно читать и читать... Ты куда летом?
- Приглашают в Цей, работать. Обещают пускать на восхождения.Надо мастера закрывать… А ты?
- Достала путёвку в «Шхельду». А потом в Адыл-су…
- А у меня проблемы...
- Чего?
- Не знаю даже, говорить ли тебе?..
- Говори...
- Что-то случилось со мной… Беспокойство… Страх… Высоты
боюсь…
- Ты?!
- Да, я… Я!
- Тебе придётся изменить имя.
- Не смейся.
- Я не смеюсь. У меня мурашки по коже от твоих слов…
- А ты? Не боишься?
- Да, вроде, пока - нет. Тьфу-тьфу…
- Я ведь презирал тех, кто с веревкой ходят… А теперь от страха во рту пересыхает… Ненавижу верёвку! И не могу без неё… теперь… Отвык, пока был в гипсе… Раньше ведь и не думал, что со мной может быть такое… Ну, ладно, прости…
- За что?
- Этот старик - Геронтий Кенчадзе?
- Да, мой научный руководитель… Он знает пятнадцать языков...
- Это он что ли перевёл на грузинский «Капитал» Маркса и получил за это премию Руставели?
- Он умный.
- Он развратитель глупых маленьких девочек.
- Не смей говорить гадости. Или ты завидуешь ему?
- Я?! Завидую? Я никому никогда не завидую. Ну, пока.
- Пока. Пока.
- Поговорили, называется.
- Я не сержусь на тебя.
- Уж лучше бы сердилась.
- Заходи. Родители спрашивают, почему ты не заходишь? Так зайдёшь?
- А ты?
- Что?
- Придёшь ко мне?
Она засмеялась и зашагала прочь. Обернулась, помахала рукой и ушла, не оглядываясь.
Он смотрел ей вслед. Сначала улыбался, но вдруг испытал прилив такой ненависти, что затрясся от гнева.
Он представил вдруг, как этот грязный старик, переводивший на грузинский Карла Маркса, в оргазме прищемит своими мерзкими искусственными зубами её нежный девственный сосок…
Он готов был убить их обоих.
А Русико, удаляясь от него, думала: «Если ты сомневаешься в моей любви, если не понимаешь, не чувствуешь, как я люблю тебя, ты просто осёл, тупой мужлан… Я люблю тебя на равных, и рабская любовь не для меня».
Скалолаз поднялся в мансарду, сел у окна в старое кресло и стал бездумно смотреть на город. В эту хмурую пору только Москва красива, а Тбилиси зимой, выглядит больным стариком.
Ни один солнечный зайчик в этот день не запрыгнул в его убежище. Небо было хмурым, и казалось, что солнце больше никогда не посетит эту землю.
Скалолаз хотел было написать письмо матери и князю Нико, поздравить их, пожелать счастья, но с трудом подбирал нужные слова, будто и не слова это были, а пригоревшие ломтики картофеля, приставшие к сковородке.
И вместе с тем, какая-то новая радость, даже ликование поселилось и теперь жило в его душе.
Сначала он счёл, что это от встречи с Русико. Потом отверг эту мысль, потому что внушал себе, что больше не любит её. Тем более, что, покопавшись в себе, он обнаружил, что эта встреча принесла только тревогу.
Тогда он предположил, радость эта - отзвук какого-то достойного поступка. Однако, в последние дни, за ним вроде не числилось ничего достойного. Он с омерзением вспомнил своё ревнивое хождение вокруг дома Бориса, и ещё более мерзкое заклинание, которое он бормотал при этом. Ведь Полковник предупреждал его - не употреблять эту силу для исполнения корыстных, тем более низких и мелких желаний.
…Ты это не купил и не имеешь права продавать или использовать во вред другому…
……………………………………………………………………
В духане, где, по преданию, коротал длинные, зимние вечера Нико Пиросмани, он заказал сулугуни, салат и бутылку саперави.
На сердце было радостно и тревожно. Встреча вроде бы давала надежду. Но непонятно, на что.
… Какая дружба может быть между молодой девушкой и парнем, которому она нравится?! Это противоестественно. Возможна только любовь, а дружба - это компромисс, притворство и пытка. Всё равно, прорвётся, в конце концов, или дикой любовью или ненавистью. Но красный репшнур при ней. Она носит его как пояс, поверх своей серой курточки! Значит, не отторгла меня совсем. Может быть, даже любит… Но что же такое любовь? Нагромождение случайностей? Радость и горе вместе?..
…Во двор их дома иногда выносили девушку. На вид ей было не более шестнадцати. Она лежала на раскладушке, укрытая красным ватным одеялом и смотрела в небо. Она никогда не отвечала на приветствие и никогда не улыбалась. Семья приехала из Армении. Они бежали оттуда. Девушку звали Ануш.
Рассказывали, что года два назад, когда они жили в Ленинакане, Ануш приглянулась молодому рабочему Химкомбината, а она любила другого. «Химик» подстерёг её на темной улице и взял силой, чтобы сразу пресечь попытки соперников. На суде он умолял отдать ему Ануш в жёны, а когда, получив по максимуму, уходил из зала суда в наручниках, кричал, что вернётся через десять лет и сделает то же самое, и будет делать это каждый раз, как окажется на свободе, пока Ануш не станет его женой. Вот они и бежали из Ленинакана в Тбилиси, чтобы в большом городе спрятаться от роковой любви...
От всех этих потрясений Ануш заболела и теперь неподвижно лежала на раскладушке. Умирала оскорбленная ее душа.
Врачи пробовали вылечить девушку электрошоком, но после такой встряски она вообще обезножела. В Армении какая-то колдунья - мусульманка пыталась ослабить пагубу, и не смогла. Полковник тоже предлагал помощь, но родители отказались. Они были люди бедные и стеснялись беспокоить Полковника, не имея возможности щедро отблагодарить его. Тем более, что здесь считается, что неоплаченная услуга не приносит пользы...
Начинался дождь. Это было видно в открытую дверь духана.
Скалолаз поймал себя на том, что думал об Ануш с нежностью и состраданием, будто это была его дочь. Слёзы капали в тарелку. Он бормотал какую-то околесицу, просил Доброго Бога помочь Ануш, вернуть ей движение, речь и радость жизни. Он предлагал взять взамен время его жизни. Он молился своими словами, потому что не знал других молитв, кроме молитв сердца и другого имени Бога, кроме – Добрый Бог.
Бог Добра и Милосердия, будь милостив...
На сердце стало легче.
В духан вошли три крестьянина, старый и два молодых. Они бросили на пол мокрые куртки. Сели за стол.
Отец с сыновьями, - предположил Скалолаз, - Они словно из другого времени, словно сошли с картины Хальса. Может быть, я тоже сейчас не в Тбилиси, а где-нибудь в Испании?!
В них была естественность, свобода и умиротворённость людей, хорошо потрудившихся и получивших достойную плату за свой труд. Они пили вино и оживлённо говорили о чём-то. Скалолаз не мог понять, о чём. До него долетали лишь обрывки слов, заглушаемых дождём. Они общались свободно и весело, и не обидно для других. Пили вино, как воду, закусывали помидорами. Брали стебли киндзи и укропа, складывали их в букетик, сгибали два-три раза, откусывали смачно и всё говорили - говорили, не переставая улыбаться… Перебивали друг друга… Хохотали…
…Лица обожжены горным солнцем... Скорее пастухи, чем виноградари, - подумал Скалолаз. - Может быть, дорожные рабочие. Вот, куда бы нырнуть... Раствориться в их жизни, в их каждодневных заботах и радостях. Избавиться от условностей и бесполезных размышлений. Стать большим здоровым ребёнком…
Но эта такая глубина! А он, Скалолаз, обременён хорошими и дурными привычками своего рода и будет казаться там ещё более чужим и странным, чем казался неделю назад в России.
…Я приехал в Россию, и понял, может быть, я и русский, но русский другого времени… Может быть, грузин? Нет, не грузин, не еврей, не поляк… Я – пылинка. Пылинка тоскует о луче света, хочет, чтобы солнце высветило её…
Старший пастух, заметив внимание Скалолаза, улыбнулся и послал на его стол бутылку вина.
Скалолаз ответил двумя бутылками.
Его разморило. Как русский человек, он должен был выпить и съесть всё, что стояло перед ним на столе. Он не мог позволить себе, чтобы в бутылке или в тарелке что-нибудь осталось.
Память голодных лет, и привычка на всю жизнь.
В первый год войны маленьких доходяг, прибывших из России, собрали и повезли на поправку в Кахетию, в селение Кварели. Кормили скудно, чаще всего перловкой, которую тогда называли шрапнелью.
Жили мальчишки в казарме, за стенами старой крепости, воздвигнутой русскими для защиты Грузии от набегов чеченцев.
Маленьких беженцев не выпускали за железные ворота, боялись, что они будут воровать у местных крестьян.
Но однажды Скалолаз спустился по стене южного бастиона.
Был полдень, и крестьяне прятались в домах, пережидая жару.
Скалолаз помог спуститься с крепостной стены пятерым своим приятелям.
Они воображали себя диверсантами на вражеской территории…
Первым живым существом, которого встретили беглецы, был бык.
Им очень хотелось есть, но бык был слишком велик и грозен.
Вторым повстречался им баран, но он, как и большинство баранов, больно бодался.
Третьим был большой коричнево - золотистый петух. Его-то и схватили. За наглость и заносчивость.
Был наказан красивый петух.
Они бежали в горы… Остановились в буковом лесу. Прислушались. Никто за ними, вроде, не гнался.
Они развели костёр. Оторвали петуху голову. Ощипали его и стали, проткнув веткой, обжаривать на костре...
Скалолаз не помнил вкуса того запретного мяса, но ему хорошо запомнилась горечь раздавленной желчи, и стыд. И страх.
Атас! - закричал самый маленький.
Они разбежались по лесистому склону. Рассыпались, как горох.
Только Скалолаз не сдвинулся с места. Он видел - громадная кавказская овчарка стремительно приближалась к нему.
Такие веселые белые зубы, - промелькнула мысль, - такие весёлые глаза! Красивый пёс, здравствуй!
Собака стояла над ним, тяжело дыша. Капля слюны сорвалась с её губ и упала на щёку Скалолаза.
Подошёл старик - крестьянин в чёрной войлочной шапочке. Он молча взял Скалолаза за руку и повёл в деревню.
Рука у крестьянина была жёсткая и крепкая.
За плетёными заборами собирались любопытные. Здесь давно не крали. А тут вора ведут. Русского. Что сделал? Петуха украл. Бедный. Кто? Кто бедный? Петух. Дурак! Штеро! Мальчик бедный. Смотри, какой маленький. Смотри, какой худой! Убедури руси… Бедный русский… Куда его теперь?.. Наверное, в милицию…
Страшно и стыдно.
Позднее Скалолаз часто возвращался к этому случаю, не потому, что извлёк мораль, что красть нельзя, а потому, что его память пыталась оправдать кражу голодом. Но кто-то внутри его протестовал.
Голода не было! Голод был раньше. А здесь давали масло и сахар. Шрапнель и вправду была. Но были и консервы - частик в томате… Иногда… Даже варёные куриные яйца на завтрак…
Страшно и стыдно.
Он расслабился, закрыл глаза. Он не собирался бежать или оказывать сопротивление – он готов был признать свою вину и принять наказание.
Крестьянин повёл Скалолаза к столу, но усадил его не рядом со своими детьми, а справа от себя, как гостя.
На столе стояла большая кастрюля с мамалыгой.
Скалолаз попросил воды, чтобы вымыть руки. Ему поливала темноволосая девочка его лет. Она же подала ему чистое полотенце.
Перед ним поставили две тарелки. На одну вылили горячую кукурузную кашу, на другую положили кусочек курицы и ломтик сыра.
Сначала я съем кашу, - подумал Скалолаз, - а уж потом вкусное.
Каша была пресная, но пахла приятно.
Он съел кашу и облизал ложку.
Так себе каша, - подумал он и хотел уже полакомиться курицей, но хозяйка сказала что-то по-грузински, видимо, похвалила его и положила ему добавку.
Вторую тарелку кукурузной каши съел!..
И третью съел…
А от курицы и сыра отказался. Не мог больше.
Он не знал ещё, что каша эта, как хлеб, и есть её нужно не отдельно, а вместе с сыром и мясом.
Груша, которую ему дали на десерт, плакала сладкими слезами…
Грузия, я люблю тебя! А, если обижаюсь или сержусь… Так ведь сердятся и обижаются на любимых… тех, кто в сердце… Прости меня, Грузия!
……………………………………………………………………………
Он вышел на улицу. На углу деревенский мальчик продавал фиалки. Был февраль – самый тревожный и холодный месяц в Тбилиси. Вершины гор белели. Белизна постепенно сходила на нет к подножью, растворялась в неподвижных каменных потоках, и серые скалы, казалось, наполнялись робкой зеленью. Так оно и было – февраль, весна, подснежники…
Скалолаз купил все фиалки, подснежники, цикламены, все букетики, зажатые в красных обветренных руках. Мальчик явно вырос из своего чёрного пиджака, и щиколотки его торчали из слишком коротких штанин, и на красном носу висела капелька. Кепка была большая, отцовская. А уши были оттопыренные и красные, отмороженные.
Ничего, гадкий утёнок, - подумал Скалолаз, - к шестнадцати ты выправишься. Ты будешь красивым! У тебя вырастут усы. Девушки будут заглядываться на тебя. Не одна из них утонет в твоих черных глазах. Придёт и твоё время! Ты отомстишь им за каждый насмешливый взгляд! За это глупое хихиканье! Ты будешь прогуливаться по проспекту Руставели в черном костюме и белой сорочке…
Скалолаз спустился в полуподвальное помещение, где жила Ануш.
- Это вам, тётя Аруся, - сказал он почтительно, передавая цветы
костлявой, рано состарившейся армянке. – А где дядя Вагаршак?
Женщина только сверкнула насмешливо тёмными глазами, схватила цветы, освободила их от ниток и, налив воды в глиняную тарелку, раскидала по ней сначала фиалки, потом цикламены и подснежники. Получилось красиво. Аруся поставила тарелку на табурет у топчана, на котором лежала Ануш.
- Вагаршак ушёл газету купить. Сейчас придёт. А что тебе надо?
- Мне? Мне нужен… э-э… молоток. Как здоровье Ануш?
Тётя Аруся только рукой махнула.
- Всё спит… Будет спать до лета… Бери молоток… За цветы спасибо… Но зря покупал… дорого…
- Эх, что дороже хороших соседей?!
- Ты не хочешь тхлапи? Возьми немного, суп сваришь. Нам из Армении прислали. Бери.
Она протянула Скалолазу тонкий, как лаваш, бурый лоскут. У Скалолаза скулы свело - он знал пронзительный вкус этой кизиловой пастилы.
- Спасибо, тётя Аруся, - сказал Скалолаз. – Не знаю, куда мой молоток задевался. Я скоро верну вам…
- Конечно, вернёшь. Зачем тебе два молотка?!
Господи, Бог Добра и Милосердия, - молился Скалолаз, - помоги этой девочке, защити её от зла и жестокости людей! Пусть она ходит и улыбается, как все дети… Пусть ужас этой жизни станет сном, туманом, забудется, растает в прошлом… Сделай так, чтобы она снова стала весёлым ребёнком… Тебе ведь подвластно всё, даже прошлое… Дай ей вырасти под крылом Твоим. Подари ей хорошего, простого и верного парня, чтобы любили они друг друга, как Вагаршак а Аруся.
- Что с тобой? – услышал он голос Аруси. - Ты плачешь?
- Это от ветра.
Под стук колёс молиться было непривычно, но легко, совсем, как в церкви, когда батюшка, отбивая ритм рукой, обучает прихожан читать Отче наш.
Господи! Господи! Господи! Помоги! Помоги! Помоги! Ануш! Ануш! Ануш! Спаси и сохрани! Спаси и сохрани! Помилуй! Помилуй! Помилуй! Ануш! Ануш!.. Русико… Русико… Русико… Спаси и сохрани!
Проводник вывел его из полусна.
- Ваша станция, товарищ - елдаш!
Облака тёрлись о стены вагона. Словно стадо белых слонов пробегало за окнами.
Может быть, и не облака, - подумал Скалолаз, - возможно, это лишь пар от локомотива…
На стекле вспыхивали раздавленные ветром капли.
Так Скалолаз впервые увидел чужую землю.
Поезд шёл в гору.
За окнами вагона неторопливо подавались назад красноватые пирамиды и трапеции, шершавые, обветренные горы Ирана.
Скалолаз сидел, оглушённый белым февральским солнцем, не отрывая глаз от стекла с нацарапанными именами. Какая-то Валя приплюсовывалась к Виктору. Семён к Раисе. Иван к Марье… Но если оторваться от мелочной летописи вагонного стекла, можно было увидеть истинные цвета этой цивилизации - зелёный, красный и голубой. Каждой клеточкой своих лёгких, каждым сосудиком своего сердца он чувствовал холод и чистоту этого неба и этих гор. Здесь в каждом человеке тлели три мировые религии, каждый в душе был огнепоклонником, магометанином и тайно поклонялся Христу. Не горели, тлели. Молитвы шептали, как заговоры, как заклинания, без любви к Господу, но, уважая силу, надеясь задобрить Его.
Вот он - Восток - персидская миниатюра, дрожащая в рамке окна. Не хватает только принца на коне и лани, убегающей от его стрел.
Чужие горы… Чужие… Чужое… Чуждое… Притягивающее чуждостью…
Скакать, куда зовёт сердце! Видеть, что хотят видеть глаза! Рождаться и умирать в бою. Заселять Землю мужчинами и женщинами, похожими на тебя. Строить города и сравнивать их с землёй, и снова строить… Сажать сады и превращать Землю в пустыню… Умирать от руки сына…
За окном были горы, редкие селения, дома с плоскими крышами, чахлые деревья, девушки в цветных паранджах.
- Смотри, - заорал Роберт, - коровы! Коровы!
Да, действительно, четыре тощие коровы на той, персидской, стороне щипали в камнях что-то съедобное.
Неужели траву? В феврале?!
- Коровы, ну и что?
- Как?! Представь только - коровы и без всякого постановления!
Тогда было модно иронизировать по поводу различных постановлений властей.
Вагон остановился. Скалолаз и Роберт спрыгнули на перрон.
Поезд «Баку-Ереван» прощально прогудел и уполз в туннель.
На иранской стороне двигалась цепочка верблюдов, и три всадника носились рядом, подчеркивая неторопливость движения каравана.
От домов навстречу верблюдам спешили разноцветные и безликие фигурки женщин.
И над всем человеческим миром высилась красноватая вершина Белькю.
Навстречу Скалолазу шел по шпалам невысокий человек в чёрной униформе с петлицами, в фуражке с железнодорожной звездой. Он нёс на плече ломик. Держался прямо. Шёл легко, хотя шаг его был ограничен шпалами. У него было непроницаемое азиатское лицо с жёсткими, сталинскими, усами. За ним, растягивая шаг, спешил мальчишка лет восьми, в бурой, выгоревшей от солнца фуражке с железнодорожной звездой.
Обходчик сошёл с путей и направился в чайную. На асфальте платформы он не изменил своей походки. Его шаг и здесь был равен шестидесяти сантиметрам, не больше, не меньше. И мальчишка в выгоревшем картузе на том же расстоянии спешил за ним. И его шаг тоже был равен расстоянию между шпалами и останется таким на всю жизнь. Он не оглядывался по сторонам. У него, как и у отца, было суровое, торжественное выражение лица, но сталинские усы затаились до поры времени в его коже.
…Белое, с тёмными неподвижными глазами лицо чайчи склонилось над ним.
-Два чая, - сказал Скалолаз.
Чайчи тотчас принёс чай и снял крышку с сахарницы. Шея у него белая, мучнистая. Вокруг аккуратно подстриженных усов зеленоватая кожа слегка припудрена.
Он настоящий чайчи. Все предки у него были чайчи. И потомки будут чайчи. Он профессионал. Он видит каждого посетителя, оценивает его с первого взгляда. Не ошибается. С последним глотком опускает тяжёлую крышку сахарницы. Он откроет её, когда посетитель закажет второй стакан. Он бесшумно ходит меж столиками. Его отец колдует в комнате рядом над большими фаянсовыми чайниками. Там уютно шипят самовары, а за столом всё местное начальство – начальник станции, председатель Совета депутатов, начальник милиции, уполномоченный ГБ и главный снабженец района…
Скалолаз полюбил чайную. Он чувствовал себя здесь своим человеком, уважаемым человеком. Ну, не таким большим, как те, что сидят в соседней комнате, но всё же достаточно большим и уважаемым, добившимся в жизни определённой социальной высоты. Он «уста» - мастер. Так его называют здесь. Никто не пристаёт с разговорами – это неприлично. Никто не раскрывает душу – это тоже неприлично. Люди пьют чай и обдумывают свою жизнь. Зачем разговаривать? Всё ясно. Поработал - получил деньги, пусть и небольшие, но можно сходить в чайную, где никто никого не ругает, все уважают друг друга… И всё стоит рубль. И не будет поножовщины. Сидят себе тихо - мирно, пьют чай, улыбаются, слушают радио. Чинно, хорошо…
Пришёл Роберт, сел рядом, заказал чай. Перечитывал письма.
- Эх, Москва… - Глаза Роберта стали задумчивыми. -
Город без ханжества. Девушки глаза не опускают. Если уж любит, то любит, и никого не испугается… Да, Москва…
- Что же ты не уедешь туда насовсем?
Если бы он, Скалолаз, так любил какой-нибудь город, он, не раздумывая, уехал бы туда, хоть подсобным рабочим, хоть дворником… Скалолаз смотрел на вроде бы симпатичное, даже интеллигентное лицо Роберта, и его охватывало чувство тоски от чуждости всего строя речи и мыслей этого человека. Пока они встречались в публичке, вроде бы не раздражали друг друга, а тут, как ни старались подружиться, раздражение росло. Скалолаз с деланной улыбкой смотрел на его толстые губы, истомлённые, с сухим блеском, глаза, длинные, утолщённые в суставах, пальцы. Рассказывая, Роберт улыбается, сначала застенчиво, по-детски, потом злорадно и торжествующе.
- Э-э… Я уже думал об этом, - продолжал Роберт. – Ничего не выйдет.
Нужно кончать второй институт. Вот напишет Зураб ещё один сценарий, может быть, устроит помрежем, а то и в соавторы возьмёт… Знаешь, давай лучше расскажу тебе, как я попал сюда прямо из Москвы… Когда Зураб искал актрису для своего фильма, мы с ним жили в одном номере. Все переговоры лежали на мне…
- Я не люблю кино. Кроме Чаплина и Чапаева ничего не видел, - сухо сказал Скалолаз.
Ему и вправду неинтересны были рассказы о «подвигах» кавказских
молодцев в Москве.
- Так вот, все переговоры лежали на мне… Ты представляешь, какая
жизнь! Телефонные звонки… Роберт Багратович… Чёрт возьми! Роберт Багратович! Знакомства… Артисточки!.. Знакомства… Но режиссёр провёл своих… Зураб уехал в Ереван… Я снял комнату, а потом деньги кончились. Приютила одна знакомая… старая актриса… Занял у знакомых … И те кончились… Уехать не на что было… Хорошо, Веня выручил - взял меня с собой, чтобы я помог ему сделать маску и слепок руки одного известного художника – карикатуриста… Понимаешь, он лежит в постели, холодный, а мы тесто месим…
- Какое тесто?!
- Ну, гипс… Маску снимать - чепуха, а вот с рукой повозились.
Представляешь - рука художника! Сам похож на обезьяну, а рука красоты необыкновенной! Он работал всю жизнь карикатуристом. И тайком писал картины! Правда, абстрактные. Кому это нужно?! Чтобы нормально жить, рисовал карикатуры... Кто без этого! Да… С рукой у нас вышла морока… Сначала её пришлось разгибать, а потом сгибать обратно. Веня говорит, ты не стесняйся, двери заперты, а он – покойник… Никому не скажет. Больше силы, смелее, говорит, искусство требует жертв… Так вот я и заработал. Хватило на билет в Тбилиси. А потом - сюда… - Роберт отхлёбывал чай и задумчиво глядел через плечо Скалолаза. – Смотри, какой замечательный тип! Прямо в кадр!
Скалолаз обернулся.
За столиком сидел тот самый обходчик со сталинскими усами, которого он увидел в первый день приезда сюда…
- Каков, а!
Скалолаз пожал плечами.
Обходчик собрал крошки со стола, отправил их в рот.
Встряхнул большой платок, заменявший ему скатерть. Аккуратно сложил его. Вздохнул. Спрятал платок в карман широких брюк. Ещё раз вздохнул и направился к выходу. Бормотал на ходу.
- …Самолёт можно, машина можно. Солнце - нельзя, Луна – нельзя. Ты скажи мне честно, есть Бог или нет?..
…Русико! Я стал как будто другим человеком, слишком реальным, слишком мелочным… Мои мысли убоги, мои желания примитивны… Я хочу лечь и уснуть… Думаю, вот сейчас закрою глаза и засну, как на восхождении… И не могу заснуть… Сегодня, завтра, послезавтра, через неделю - пью чай и иду сбрасывать камни и учить местных крестьян альпинистской технике. Они забудут всё через месяц, потому что всегда боялись и будут боятся скал… А мне даже читать скучно… Я не могу сосредоточиться на молитве… Может, эта страна такая… слишком реальная? Нельзя сказать, что мне здесь не нравится. Всё величественно, красиво… Картинно… Декоративно… Чистый воздух … Здоровые люди… Но как будто всё, что здесь происходит – всё это – до рождения Христа… Я слыхал, что есть такие места на земле… не освоенные ни Богом ни дьяволом. Вроде бы иногда забросит тебя жизнь в такую глушь, что люди там даже поезда никогда не видели, ходишь по таким диким горам, где люди зверям в диковинку. А там Бог. А здесь – одна реальность. Может быть, потому, что здесь другой цели, кроме заработка и размножения у людей нет? Внизу копаемся. Ползаем. Сбрасываем камни. Может быть, все мысли эти упадочные, потому что нет тебя рядом? Я ведь твоё отражение, а ты моё… Только я негатив, а ты – позитив…
Меня притягивает вершина Белькю. Я давно хочу коснуться пальцами её красноватых скал. Я вижу её каждое утро в окне моего купе. Я даже мечтаю иногда тайно переплыть Аракс и подняться на её вершину. Чтобы увидеть этот мир целиком. Это невозможно, меня убьют при пересечении границы. Но хотя бы думать об этом я могу? Я ведь имею право мечтать?
Мысленно оторваться от земли. Взмыть над Араксом. Перелететь границу и парить над горами… Смотреть и узнавать этот мир…
Я возвращаюсь оттуда, как после восхождения, ликуя. И раздражение моё проходит. И страха больше нет…
…Мимо окна прошла тень локомотива, и светящиеся окна вагонов, словно обрывок киноленты. Прощальный гудок, и состав унесся в сторону Еревана.
Почтальон принёс письма. А.П. – четыре. Роберту – два. Он вошёл с распечатанным конвертом, напевая…
-Ты извини, я так счастлив…
-Я тоже. Пожалуй, пойду в чайхану…
Почти месяц прошёл, как они приехали сюда.
Писем он не ждал. Была одна открытка от матери с видом Батуми. Из неё он понял, что совместная жизнь с князем Нико не заладилась, складывалась не совсем так, как ей хотелось. Дела в колхозе шли отлично, но князь редко бывал дома, мотался на машине по чайным плантациям… Мария Николаевна не знала грузинского языка и чувствовала себя одинокой. Рвалась в Ленинград.
Было письмо от Бориса. Две страницы занимал пересказ длинного и скучного еврейского анекдота. И совсем коротенькое сообщение. Борис попал из-за Русико в неприятную историю. Они гуляли по набережной и вдруг увидали в пустынном месте, на берегу Куры, костёр. Русико захотела посмотреть на этот экзотический живой огонь и познакомиться с людьми, которым пришла в голову такая замечательная мысль - зажечь посреди города костёр и сидеть возле него всю ночь. Оказалось, что это были какие-то пьяные бродяги. Они отняли у Бориса деньги и часы, а у неё сняли серёжки…
От Русико писем не было…