ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 17 июнь 2009 г.
Публицистика
Гончарок Моше (Михаил)
Из воспоминаний еврейского анархиста
Я никогда не писал мемуаров и полагаю, что делать это следует не для увековечивания в памяти потомков личности автора, а для того лишь, чтобы передать читателю конкретные исторические факты из времени, в котором жил и действовал автор, для того, чтобы будущий исследователь собрал как можно больше данных по интересующему его периоду, почувствовал т.н. «аромат эпохи». В данном конкретном случае – эпохи «развитого социализма» в СССР, которая, надо надеяться, ушла в область истории и никогда более не вернётся.
Я пишу эти краткие воспоминания по предложению моего друга Анатолия Дубовика, историка и одного из идеологов современного анархизма на Украине. Толя полагает, что мемуаристика такого рода поможет историкам и молодым энтузиастам Движения лучше понять время, в котором жили мы – представители несколько более старшего поколения сторонников анархистской идеологии.
В мире существуют сотни и тысячи авторов, принадлежавших самым разным общественно-политическим движениям, переживших гораздо больше меня, страдавших значительно сильнее; собственно говоря, я вообще не страдал. Я не сидел в советских тюрьмах, не подвергался принудительному «психиатрическому» лечению. Я не могу поведать читателю ничего такого, что хотя бы отдалённо напоминало правдивые и страшные воспоминания таких «зубров» диссидентства – самых разных сортов – и борьбы с советским тоталитаризмом, как Буковский, Мурженко, Осипов, Плющ, Менделевич…
Кроме того, всегда существует опасность романтизации эпохи и, соответственно, возвеличивания роли собственной личности в этой эпохе. Попытаемся скрупулезно придерживаться фактов.
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье инженеров. Отец и мама происходили из совершенно ассимилированных еврейских семей. Отец родился в 1937 г. в Кременчуге, мама – в 1938-м, в Ленинграде. Среди моих предков были не только евреи. Прабабушка моя с материнской стороны, Берта, родилась в конце 19-го века в местечке под Витебском и, видимо, влекомая модными в ту эпоху среди евреев ассимиляторскими идеями, пожелала уйти из дома, дабы вести самостоятельную жизнь: не ждать жениха, которого ей подсунут родители, а зарабатывать на хлеб самой, учиться и получить специальность, чтобы приносить пользу людям. Бегство из семьи привело её в Витебск, где она, по процентной норме, принятой в царское время для евреев из «черты оседлости», поступила на медицинские курсы и, в итоге, стала врачом. В 1912-1913 гг. она повстречалась с молодым армейским офицером, греком по национальности, Владимиром Совапуло. В результате сей романтической связи прабабушка забеременела. Грек оказался не на высоте; его родители категорически возражали против брака с еврейкой, тем более – некрещёной. Прабабка, не придававшая религии в своей жизни никакого значения, креститься, тем не менее, категорически отказалась. Они расстались, а в январе 1914 г. родилась моя бабушка Кира. Я не буду нудно и долго рассказывать о судьбе ассимилированной семьи, имевшей еврейские корни. Короче: вырастя, бабушка вышла замуж за Николая Васильевича Заплетина, инженера, происходившего из поволжской крестьянской семьи со смешанными русско-татарскими (или чувашскими?) корнями. Так началось и так продолжилось разрушение традиционного, освящённого веками, еврейского местечка, традиционного еврейского уклада жизни.
Для чего я пишу обо всём этом? Чтобы читатель понял, какие силы при воспитании столкнулись во мне, появившемся на свет в начале 60-х годов 20-го века. С одной стороны – интернационализм, переходящий в космополитизм, и полное равнодушие к религии со стороны семьи моей мамы, с другой – ярко выраженный поиск своих национальных корней, подспудно начатый под влиянием семьи бабушки со стороны отца.
Мой прадед со стороны папы, работавший на железной дороге в Кременчуге, Ашер Есельсон, обеспечивавший семью из 11-и детей, был убит царскими казаками, зарублен и сброшен с поезда. Это случилось, кажется, ещё до революции. Некий репортёр-газетчик, оказавшийся свидетелем убийства, сфотографировал кровавое месиво, оставшееся от еврея-железнодорожника, и поместил снимок в местной газете. Прабабушка, собирая детей-сирот, и среди них – мою бабку, в йорцайт, годовщину смерти мужа, доставала эту фотографию и говорила одну-единственную фразу:
– Посмотрите, что русские люди сделали с вашим отцом.
Эти слова, на всю жизнь запомнившиеся ей с детства, неоднократно повторяла и моя бабушка для меня. Потом был 1937-й год, расстрел бабушкиного брата Сюлика (Исраэля) – как «троцкиста»; с другой стороны – арест и казнь некоторых других моих родственников, – за несуществующие грехи. Потом был 41-й год. Бегство в эвакуацию с моим малолетним отцом на руках. Фотография зарубленного Ашера пропала, но фраза осталась.
В конце 1950-х годов мои родители встретились в Ленинграде. В 1962 г. появился на свет я.
Я учился – сначала в восьмилетке, потом перешёл в десятилетку. Психологическое отторжение от большевистской идеологии было сильно, притом, что дед мой со стороны мамы, Коля, был идейным коммунистом, правда – антисталинской направленности. В раннем детстве, гуляя с ним «за ручку» во дворе нашего дома, я слышал:
– Мика! Ленин был хороший человек; Сталин был плохой до войны и после. Во время войны он, тоже, был хорошим. Понял?
– Понял, деда, – говорил я, хотя не понимал ничего решительно. В русском деде моём уживалась преданность господствовавшей идеологии и обида за отобранный в 37-м партбилет.
Как и почему я стал интересоваться анархизмом? Не знаю. Не помню.
Сказалось всё – и осознание фальшивости речей проповедников советского строя (в начале 70-х годов в фальши этого строя уже не сомневался, по-видимому, никто); и детская моя горечь от бабушкиной фразы о том, что царские казаки зарубили её отца; и влияние деда – если бы не Советская власть, он не стал бы инженером, учёным, кандидатом наук, а остался бы обыкновенным крестьянином и, следовательно, дореволюционная власть была ещё хуже, чем новая (теперь я в этом вовсе не уверен); и то, как в начале 80-х, когда мне, уже учившемуся в институте, предложили вступить в партию, и мама, раздувая крылья носа, процедила:
– В м о е й семье коммунистов не будет!
Определённое влияние оказали, конечно, и «голоса» из-за «бугра». «Голос Америки» и «Би-Би-Си» в семье слушали все, даже ортодоксально коммунистический дед. При этом считалось, что «Радио Свобода» и «Свободная Европа» – это уже чересчур, они не объективны. «Голос Израиля» на русском и идиш слушал только мой второй дед, со стороны отца, Хаим; чему-то хихикая и прищёлкивая пальцами, он всегда, после очередного прослушивания, объявлял мне только одно – какая температура воды сегодня в реке Иордан. Наша дальняя родственница, тётя Уля, когда-то – близкая подруга Анны Андреевны Ахматовой, приходя к нам домой, говорила мне, иногда сбиваясь на французский:
– Мишаня, дед твой, папин папа, совсем сбрендил; его не интересует, какой дрек эти коммунисты, чтоб они сгорели. Его интересует, сколько градусов в Иордане. Мир – гори огнём, хоть вся планета – гори огнём, коммунисты правят бал; так нет – его интересует лишь одно – сколько сегодня градусов в Иордане. Как будто сегодня к вечеру он полезет в этот Иордан купаться! Эти сионисты совсем чокнутые.
Под сионистами она подразумевала всех, кто не столько проклинает «махтунью» – родную Советскую власть, которую она ненавидела зоологически, – сколько интересуется новостями из Израиля.
К десяти годам я усвоил, что большевики – это плохо; царская власть, т.е. власть буржуазии – тоже мало хорошего; что антисемиты – подонки, но с ними ничего не поделать; что евреем-националистом (тогда я считал, что это равнозначно понятию «сионист») быть стыдно. Кто виноват во всём, что претерпели за десятилетия моя семья и семьи моих родственников, друзей и одноклассников? – Коммунисты и нацисты. Что любой, кто борется с Советской властью и сидит за эту борьбу в лагерях, – святой (тогда я ещё не знал, что в диссидентском движении были такие личности, как Огурцов, сторонник христианско-монархического возрождения России, Иванов-Скуратов и Бородин, с их странной трактовкой национального вопроса, и откровенный фашист Фетисов). Не только диссидентское, но и национальные движения, стремившиеся к отделению своих народов от центральной власти в Москве, вызывали симпатию. Литовское, эстонское, украинское, армянское. В январе 1978 г. в московском метро прогремел взрыв, устроенный группой Стефана Затикяна. Помню, никто не верил, что это настоящий теракт армянских националистов. Сходились на том, что это – провокация КГБ в целях расправы с армянским национальным движением. Никому не приходило в голову, что цена такой провокации была бы слишком высока – официально признать наличие в благополучном СССР настоящего боевого подполья; в результате взрыва были погибшие и раненые, вдобавок ко всему на Казанском вокзале столицы была обнаружена ещё одна, неразорвавшаяся, бомба. Спустя более 20 лет, уже живя в Израиле, я увидел по телевизору документальную запись отрывков из процесса над Затикяном и его товарищами. Съёмка, естественно, велась операторами госбезопасности. Меня поразило красивое лицо главного обвиняемого, ставшее страшным в момент произнесения последнего слова: «СССР – русско-жидовское государство…» Никогда в жизни ни от одного армянина я такого не слышал. Сразу же вспомнилась фраза в небольшой статье в «Известиях» в 1978 г., в которой описывался процесс; там говорилось о зоологическом антисемитизме главного обвиняемого. Я, помнится, тогда этому не поверил – пока в начале 2000-х годов сам не услышал этого по телевизору.
Вот, пребывая в такой атмосфере, в возрасте 14-и лет, я увидел у папы на полке книгу Льва Чёрного «Новое направление в анархизме», изданную в СПб, в начале века. Эта книга перевернула мою жизнь, мою пионерско-оппозиционную протоидеологию. Идеология анархизма открыла для меня, что можно быть порядочным человеком вне рядов какой-нибудь конкретной партии; вне какой-то конкретной национальности и религии; вне всего того, что мы, взрослые и дети, презрительно именовали «ИХ системой».
(Теперь, по прошествии чуть ли не трёх десятилетий, я думаю, что и в анархистской идеологии был перехлёст, вернее, много самых разнообразных перехлёстов и загибов; но до сих пор полагаю, что не было среди общественно-политических учений 19-20 веков более порядочного, честного и открытого, нежели учения Кропоткина и Рудольфа Рокера, учения, базировавшегося не на сиюминутной пролитической выгоде, а на понятии Свободы и Справедливости, как таковых).
Я был книжным подростком. Я искал на полках библиотек и в букинистических магазинах литературу, имевшую отношение к анархизму, но находил мало, прямо-таки – ничтожно мало; в активе был Лев Чёрный (Турчанинов), адаптированное для детей, тщательно выхолощенное издание кропотктнских «Записок революционера»; биографии Кропоткина и Бакунина, очень осторожно написанные Натальей Пирумовой. Две последние книги я держал за настольную литературу и, в конце концов, привёз с собой в Израиль.
В 1979-м, в возрасте 16-и лет, не в силах держать в себе открытия Новой Идеологии, я начал рассказывать о ней своим одноклассникам. Большинству ребят, готовившихся к сдаче выпускных экзаменов, всё это было глубоко безразлично. Лишь мой «наперсник детских игр», друг и товарищ ещё с подготовительной группы детсада, В. Б., слушал меня, раскрыв рот. К группе единомышленников присоединился и Л. Т., и ещё пара-другая парней. Имён э т и х единомышленников я не назову, т.к., в конечном итоге, они сыграли весьма печальную роль в истории нашей группы. Порядочным человеком оказался Л. Т., именно близко к сердцу принявший новую идеологию (встретившись с ним несколько лет назад, приезжая в Петербург, я, кстати, уже не назвал бы его анархистом). Он возглавил «боевой отдел» нашей «организации», который для конспирации назвал «БИ» – «Бандой идиотов». Он же являлся автором герба нашей группы. Он был частично списан с герба западногерманской РАФ. Посредине поля – автомат типа «шмайсера», в обрамлении слов «За вашу и нашу свободу!» Именно этот герб показал детскость наших представлений о подполье. Настоящим подпольщикам в условиях тоталитарного режима никогда не пришло бы в голову создавать какие бы то ни было гербы, символы и гимны.
Факт – в 1979-м году, в Ленинграде, Городе Трёх Революций, мы создали маленькую группу «Чёрный Передел – 2», идеологию которой охарактеризовали как анархистскую. Мной была написана программа, представлявшая собой дикую эклектику из кропоткинско-бакунистских идей, из цитат Хорста Малера и Ульрики Майнхофф (которых мы совершенно ошибочно причисляли к анархистам), и пары-тройки фраз Тимоти Лири – идеолога американских хиппи 60-х гг. – и Джерри Рубина, идеолога движения «йиппи» того же периода. Всё это романтически окрашивалось ссылками на народническую идеологию 70-80-х гг. 19-го века (Желябов-Перовская) и сдабривалось изрядной порцией цитат из братьев Стругацких (в первую очередь – из «Гадких лебедей», без ссылки на источник).
Программа была напечатана в 2-х экземплярах на пишущей машинке моего деда-коммуниста (и уничтожена в 1984-м, в апреле месяце, когда я почувствовал, что КГБ вплотную заинтересовался персонами некоторых из нас).
С этой программой, с верой в мировую революцию, со смутным осознанием чувства локтя своих друзей-сверстников, с ощущением, что в 37-м всё давно кончилось бы для нас по-другому, я поступил на исторический факультет ленинградского Педагогического института имени А.И.Герцена.
Здесь я познакомился со своей будущей (первой) женой Ирой, и пошёл проповедовать идеи Абсолютной Свободы в массы, то бишь – в круги ленинградской хипповой «Системы» – на станции метро «Невский проспект» и «Гостиный двор», в садик у Казанского собора. Идеи имели определённый успех в кругах местных хиппи и панков, особенно – идея борьбы с нацизмом. Так как бороться с господствующей идеологией в лице идеологического отдела ЦК КПСС было совершенно невозможно, то мы решили бороться с т.н. «нацистами» в молодёжных кругах. Идеология неофашизма среди подростков была довольно популярна в центральных городах России уже в конце 1970-х годов; «нацистов» выявляли по внешнему виду – по своеобразной стрижке и одежде (чёрные куртки, фуражки со стилизованным изображением свастики, подбритые виски и прочее). Не забуду грандиозную драку между питерскими «нацистами» и панками осенью 1980-го года, на станции метро Приморская, недалеко от Василеостровской. Мы распространяли машинописные листовки, призывавшие бороться с «неонацизмом – неофициальным проводником идей официальной Советской власти». Полуофициальный ленинградский Рок-клуб (впрочем, существовал ли он тогда? Или это культурное явление открылось парой лет позже? Не помню) в своих боевых песнях-намёках дал легитимизацию этой борьбы. Спустя некоторое время, однако, в кафе на улице Зверинской (легендарная Петроградская сторона) я вдруг увидел лидеров питерских панков и «нациков», сидевших за одним столом и мирно потягивавших принесённый с собою портвейн (пиво?) и договаривавшихся между собой о следующей битве. Вот тогда у меня в первый раз родилась мысль о том, что все действия молодёжной тусовки нашего города (и, наверное, других – тоже) регулярно и аккуратно согласуются с Органами.
Листовки мы распространяли на молодёжных тусовках, среди «своих». В нашу компанию приходили и уходили люди. Было несколько ярких типов, среди них – некто Лёша З. по кличке Лёва Задов, идейный анархист 18-и лет, с которым мы не сошлись на почве национального вопроса – евреев он недолюбливал.
В ноябре 1980 г. мы ездили в г. Выборг, недалеко от финской границы; в одном из пригородных лесов состоялся «смотр» группы. С чёрным знаменем мы промаршировали несколько километров под заснеженными елями и соснами. Одним из студентов нашего факультета были сделаны отличные фотографии этого шествия; несмотря на мои просьбы дать мне фотографии для нашего «архива», он отказался. Теперь думаю – и слава Богу.
Зимой 1980 г. мою будущую первую жену Ирину, активную деятельницу ленинградских хиппи, завалили на экзаменах. Делалось это при прямой наводке органов, – никто из преподавателей даже не скрывал этого. За месяц до этого Ирина выступила на семинаре по философии, на котором подчеркнула какую-то неувязку у Маркса. Кто-то настучал. Задача деканата теперь была – выкинуть из института, и всё. Не 37-й год, всё ж таки. «Отделалась лёгким испугом». Лёгкий испуг выразился в разрушении центральной нервной системы; Ира лежала в постели несколько месяцев. Рассказывать об этом неприятно, тем более, что это не имеет прямой связи с целью повествования. Расскажу лишь, как после очередного экзамена, когда доцент Островский, ухмыляясь, поставил ей «кол» в зачётку, она вышла из аудитории – и упала. Что-то отказало. Островский же переступил через неё и пошёл, посмеиваясь, в деканат. Я схватил её на руки и держал, глядя вслед доценту. Тогда я, в первый раз в жизни, почувствовал ненависть. Не абстрактную, а вполне конкретную.
В 1981 г. в нашем институтском корпусе кгб-шники нашли стопки листовок, призывавших к освобождению Сахарова и ещё к чему-то подобному. В нашем 20-м корпусе находились два факультета – исторический и филологический (литературный). Искали всюду. На нашем «идеологическом» истфаке искали особенно усердно. Взяли нескольких студентов, среди них – Диму Г., хиппи - поэта, художника (кажется, сломали), моего близкого приятеля, еврея Рому Миллера (за дружеские отношения с неким Витей Ахаровым, представителем «национал-сталинистской партиии», вмешательство высокопоставленного папы не помогло – исключили); вызвали и меня. Вопрос был – что я могу рассказать о «студентах Г. и Миллере». Я сказал, что хорошие ребята, хорошо учатся. «Что-то у вас все хорошие ребята, все хорошо учатся» – со злостью пробормотал гебист, отпуская меня.
Мы тем временем разрабатывали планы свержения большевиков по всей стране. Завели библиотеку, стали строить планы поисков реальных средств по борьбе. Думали о Синявинских болотах, где тьма-тьмущая была оружия со времени Второй мировой.
К тому времени буквы SNZ («Шварце Неуауфтайлунг – цвай», немецкоязычное название нашей организации) виднелись в Питере во многих подъездах, написанное нами и не нами. Почему именно SNZ? Аббревиатура от «Чёрного Передела – 2» по-русски звучала неблагозвучно. «ЧПД». Не то ЧП, не то – КПД.
Первого марта 1981 г., в столетнюю годовщину убийства народовольцами Александра Второго, я организовал маленький митинг на Екатерининском канале (при коммунистах – Канал Грибоедова), на том месте, где стоит «Церковь-на-крови». Прохожие дивились. Милиция не подошла.
Вот, весной 1984-го, мой бывший одноклассник Лёня Р. (ассимилированная русско-немецкая семья, из ленинградских немцев), член группы, звонит ко мне. «Мишка! (гордо) Я написал листовку. «Смерть КПСС!» Повесил её в моём институте. Пусть знают!»
Господи!
«КАК написал?! От руки или напечатал на машинке?» – «От руки».
Через два дня его взяли. Он не додумался ни до чего более умного, как пришпилить рукописную листовку к двери СПЕЦОТДЕЛА своего института, в котором учился. Вычислили, видимо, по почерку.
Не знаю точно, что там было написано. Типа того, что СССР – фашистское государство.
В последний день апреля 1984 г. я сидел в институте на лекции. Со мной был чемодан диссидентской литературы. Её прилежно читала моя подруга Света. Там, помню, было что-то из Александра Исаича, несколько номеров израильского журнала «22», ещё что-то. Рукописный ленинградский альманах «ЛЕА» был, по-моему.
Стук в дверь. Входит секретарша деканата.
– Гончарок! Срочно в профком!
Меня что-то дёрнуло. «Светка, – шепчу, – возьми чемодан, сядь на него, никого не подпускай. Пока не вернусь».
А если бы – не вернулся?
Загубил бы жизнь и ей, и себе?
Кстати – она так и сидела на чемодане с литературой. До последнего. Пока не вернулся.
На дворе – 84-й год. Апрель. Ровно год до начала «Перестройки».
Иду в профком, чувствуя, что всё – плохо.
Открываю в главном корпусе дверь.
Какая-то гладкобритая рожа в гражданском костюме, смеясь, рассказывает анекдот бледно выглядящему председателю профкома.
– Здравствуйте. Миша Гончарок, истфак. Вызывали?
Молодой человек с аккуратной стрижкой подхватывает меня под руку.
– Михаил Маркович! А мы Вас заждались! Нужно поговорить. ПРОЙДЁМТЕ!
Никогда в жизни меня ещё не называли по имени-отчеству. Мне было двадцать лет. Ну что ж. Коленки трясутся, но – извольте. Пройдёмте.
Ввёл он меня в маленькую комнату недалеко от институтского профкома. Идя по коридору, эту комнату и не заметишь. Где-то рядом, судя по звуку, уже крутился огромный бобинный магнитофон.
«Беседа» длилась около пяти часов. Спрашивал он меня самые разные вещи. Что за группа такая, почему «Чёрный передел», почему – SNZ? Какие книжки читаем; что, вообще, делаем. Всплыли имена некоторых участников, включая Р. По тому, как строились вопросы, я понял, что, по крайней мере, двое моих товарищей вольно или невольно излагали органам то, что происходило на наших сходках. Очень неприятно было узнать, что тот же Р. рассказал всё, что знал и не знал, присовокупив ко всему, что это я заставил его написать пресловутую листовку и совершить дикий по глупости поступок – вывесить её на всеобщее обозрение на дверь институтского спецотдела. По словам офицера ГБ, Лёня оказался сущим говнюком – он плакал, порывался вставать на колени и умолял о прощении, чем привёл разговаривавших с ним комитетчиков в состояние, похожее на удивление. Я бы не поверил тому гебисту, но, увы – я хорошо знал, что друг мой Лёня при своих широких плечах спортсмена – большой трус. Кроме того, из разговора я понял, что он, действительно, назвал им имена людей, связанных со мной, в том числе – людей, совершенно непричастных к детскому нашему подполью.
Среди указанных им было имя моего друга и однокурсника И. Т., к группе и к анархизму вообще отношения никогда не имевшего. С ним мы тогда вместе подпольно учили иврит на квартире преподавателя Валерия Ладыженского. Моего однокурсника тоже вызывали в органы, за что он на меня потом наорал и совершенно справедливо заметил, что не желает отвечать за моих приятелей-кретинов, которые, по совместительству, являются стукачами, лишь по недоразумению именуя себя анархистами, «впрочем, одно другого не исключает».
… Мелькнули в разговоре с гебистом и такие цитаты из наших высказываний, о которых не знал и Р.; я понял, что гебист цитирует вещи, сказанные мной в беседе с одним парнем из нашей компании, которого мы называли Бригадир. Звали его по-настоящему, кажется, Володя. Спустя много лет мне сказали, что Вова Бригадир и был, видимо, настоящим провокатором, причём страсть к этому делу у него была наследственной (отец его, как выяснилось, был офицером МВД не то КГБ) – именно он, а не спятивший от страха несчастный Лёня Р. аккуратно докладывал куда надо о происходившем на наших тусовках.
От меня требовалось, чтобы я поступил как настоящий комсомолец – ходил на встречи в молодёжные компании «хиппи», «панков» и прочих – с последующим отчётом, разумеется. Я объяснял, что не понимаю, за что мне достаётся такая высокая честь – никакой организованной группы не было и нет, никого мы не убили, ни в кого не стреляли, всё это было детскими играми, – многие ведь играют «в войнушку», ну и что? Книжки, которые мы читали, мы находили и покупали в официальных букинистических магазинах. Я понял, что стукачи не знали или не хотели сообщить органам о фантастических наших планах свержения строя, – может, опасаясь за собственную шкуру. Ни о программе кружка, ни о гербе, ни о планах поехать как-нибудь на Синявинские болота за ржавым оружием разговора не было.
Раз десять, с разных позиций, он предлагал мне стать осведомителем. Я, чувствуя себя на грани истерики, твердил – «нет». Всё это время я, естественно, дико психовал – скверно-добродушная ухмылка гебиста, лампа в лицо, шуршание магнитофонной ленты очень действовали на нервы. Я выкурил все свои сигареты; он предложил мне свои. Я взял – и на протяжении последующих часов выкурил всю его пачку. Помню – это была бело-голубая пачка популярных в то время «ТУ». Впоследствии, мне сказали, что брать предложенные ими сигареты ни в коем случае нельзя – они воспринимают это как условный знак потенциального согласия на сотрудничество.
Когда в очередной раз я отказался, он стал угрожать. «Вы, Михаил Маркович, историк, будущий педагог; мы не можем позволить таким, как Вы, воспитывать наших детей». – «Ну, не позволяйте, что я могу поделать. Я, действительно, историк. Мне нужно было изучать анархистов-писателей в оригинале, в хрестоматиях и учебниках мало материала. Разве это преступление? Скажите, я конкретно совершил что-то преступное? Нарушил закон?» – Он поморщился: «Да нет. Но всё это, с Ваших слов, детская игра эта, дурно пахнет. Помогите нам, ещё раз прошу по-хорошему». – «Нет».
Он изменил подход. «Мы знаем, что Ваша жена больна. Хотите, найдём хороших врачей? Бесплатно. Сервис – на уровне» – «Спасибо. Не хочу. И так выздоровеет».
«Тогда – Вы вот должны осенью идти в армию…» (у нас не было в институте военной кафедры, и все выпускники призывались как рядовые) – «…Так, если нам поможете, в армию вообще не пойдёте. Хотите?!» – «Не хочу. Как все, так и я. То, что Вы мне предлагаете, незаконно. Как же Вы, представитель официальной организации, можете предлагать такие незаконные вещи…» Он хмыкнул. «Ну, ладно. Вот, представьте: идёте Вы в армию. А там – оружие. Автоматы. Они, бывает, стреляют. Будете в карауле – вдруг, нечаянно, кто-нибудь в Вас выстрелит? И убъёт. Вот беда-то будет!»
Это, если смотреть со стороны, звучало очень глупо. Но там, в той мерзкой комнате, фантазия моя разыгралась. Только очень большим усилием воли я отказался тогда от болтовни. Просто, в моей семье, пострадавшей в 1937-м, всегда говорили: на такого рода предложения соглашаться нельзя никогда. Ни за что. Один разочек дашь слабину – потом никогда не отмоешься. Они ни за что не отвяжутся – до самой смерти будут шантажировать той бумажкой, которую предлагают подписать всем соглашающимся сотрудничать. Я же в голове держал одно: «я же не человек буду, а дерьмо. Всю жизнь». Я старался не вслушиваться в то, что он говорил. Выгонят из института? Ну, не беда. Пойду работать дворником или там в котельную. Как вот Витя Цой пошёл. Чтобы отвлечься, сидя, я начал раскачиваться на стуле, как старый еврей на молитве.
Он вдруг спросил: «Хотите подышать воздухом? Идите к окну». Я, как робот, подошёл к окошку. «Хорошо? Солнце, воздух, люди ходят. Свободные, без угрызений совести. Обернитесь». Я обернулся к нему, встав спиной к окну. – Он стал вдруг медленно прижимать меня к окошку, и – говорил, говорил, говорил что-то. Я вообразил, что он хочет выбросить меня в окно.
Но, видимо, это было последним усилием с его стороны.
«Ладно... Напишите расписку». – «Какую расписку? Ничего подписывать не буду». – «Мне нужно для отчёта. У нас тоже отчётность. Без этой расписки я не могу Вас отсюда выпустить. Или, если хотите, поедем на Литейный. Там будете сидеть, сколько нужно будет, а расписку всё равно напишете». (На Литейном находилось – и находится до сих пор – Управление КГБ по Ленгинграду и области). «Что писать?» – Он вытащил из какого-то металлического шкафа в углу лист бумаги. Дал свою ручку.
Текст этой расписки я помню до сих пор и, надо полагать, уже никогда не забуду.
«Я, Гончарок Михаил Маркович, обязуюсь не разглашать содержание беседы с сотрудником КГБ». Число, подпись.
Он вывел меня наружу. По лестнице мы спускались вместе. Перед тем, как распрощаться во дворе, он сказал, закуривая: «Странно. Вы не согласились. Давно я такого не видел… А друзья у Вас – сущее дерьмо. Видели бы Вы этого Р.. Плакал, в ногах валялся, норовил ботинки нам целовать. Осторожнее. Если продолжите в свои дурацкие игры играть – полетят головы. Обещаю. Всего хорошего». И ушёл.
Я на негнущихся ногах вернулся в свой учебный корпус. Лекции давно закончились. Во дворе, под деревом, сидела на скамеечке Света. На чемодане с антисоветской литературой.
Дождалась.
Я думаю, что им просто не нужно было тогда заводить дело. Или по разнарядке, или ещё по чему. Дело было не в детскости наших революционных игр. Они, если бы нужно было, раскрутили бы всё в лучшем виде. Уже потом я узнал, что в том же году в Питере было дело диссидентской группы Мартынова. Вот их раскрутили по полной программе.
Я, вернувшись домой, сказал, помнится, маме: «Ты только не волнуйся. Меня, наверное, выгонят из института». Это всё было перед защитой диплома.
…А через пару дней позвонил Лёня Р. – как ни в чём не бывало. Стал хвастать, что офицер, беседовавший с ним (он назвал его по имени-отчеству), оставил ему свою визитную карточку, и вообще они теперь – лучшие друзья. Я не понял, для чего он звонит. То ли – подлец законченный, то ли фантастический дурак. «Лёня, – выдавил я, – не звони мне больше никогда». Он что-то сконфуженно хихикнул. Я повесил трубку. Больше он мне не звонил.
И вот что странно. Меня не выгнали из института. Мне дали возможность закончить и защитить дипломную работу. Я же был уверен, что – не дадут, и каждый день был, как на иголках. Ведь за гораздо менее опасные поступки – и без «групповщины» – мою первую жену выперли из того же института с треском – всего за четыре года до этого. Правда, ко мне ещё пару раз подсылали стукачей. Стукачи были неопытные, и даже я понял, что они заводят со мной разговор «по наводке». Староста курса, русский парень, подошёл ко мне и, избегая смотреть в глаза, затянул что-то о том, что у нас преследуются евреи, не дают продвигаться преподавателям-евреям, даже профессорам. (Куда им ещё продвигаться?) Это было настолько глупо и шито белыми нитками, что я ответил ему торжественно: «Это – провокация сионистов. Евреи живут у нас очень хорошо». Он сразу отошёл. Ещё были случаи, но я уже не буду о них рассказывать.
И телефон мой прослушивался. Один раз я разговаривал с И. Т., кажется (извиняюсь) – о бабах. Собеседник стал чересчур откровенно повествовать о своих победах, и я тоже в долгу не остался. Внезапно в разговор влез незнакомый, пронзительный женский голос.
– Мужчины! Вы что! Как вам не стыдно! А ещё, называется, мужчины! Тьфу!!!
Мы настолько обалдели, что почти одновременно повесили телефонные трубки – голос ещё продолжал кричать. Слышимость была прекрасной.
Надо сказать, я с этой женщиной – вероятно, сотрудницей соответствующего отдела КГБ (звукозаписывающего, или как он там называется) – совершенно согласен. Не помню точно, что и как мы обсуждали, видимо – достаточно мерзко и не по-мужски, раз даже гебисты взорвались.
Ещё одно было – и остаётся – для меня странным. Буквально через несколько дней после «беседы» мне позвонил активист ленинградского сионистского движения Володя Коренман, мой хороший приятель (ныне – экскурсовод, живёт в поселении под Иерусалимом) и предложил поехать встречать бывшего президента Израиля Эфраима Кацира, известного учёного, приехавшего в Советский Союз на научную конференцию – кажется, по биохимии. Кацир, явившись в Питер, хотел совместить полезное с приятным и встретиться с еврейскими активистами-отказниками.
Я договорился с Коренманом о предварительной встрече. Встретившись, всё ему рассказал. Он присвистнул. Сказал, что лично он не боится, но я сам для себя должен решить – идти на встречу с Кациром или нет. Я, по юношеской гордости, решил пойти (пошёл бы теперь – не уверен). Встреча должна была состояться у станции метро Приморская, на Васильевском острове. Это уже не относится к теме; скажу лишь, что господину Кациру с супругой встретиться с нами не дали и взяли у нас на глазах (мы наблюдали из окна многоэтажки, из квартиры какого-то нервного отказника), подпустив к подъезду. Я видел, как почтенного этого господина закинули в милицейский «козёл» без окон, изящно подсадив туда же его жену. Потом «козёл» и штук пять машин сопровождения тронулись, оставив меня, сидящего в отказнической квартире, в испарине. К нам же никто не поднялся даже для того, чтобы проверить документы. Я уверен, что всех нас сфотографировали и записали ещё при подходе к дому. Странным в этой ситуации для меня было и остаётся то, что всё это произошло, повторяю, почти сразу же после «беседы» с гебистом, пообещавшем мне, что «полетят головы», если я продолжу заниматься политическим непотребством.
Головы не полетели.
Вот, собственно, и всё. Я продолжал интересоваться теорией и историей анархизма, но навсегда зарекся организовывать какие-либо подобные группы и кружки. Я изучал иврит и идиш и, приехав в Израиль в 1990 г., посвятил себя научной деятельности. Здесь, в Иерусалиме, работая в Центральном архиве истории сионизма, я написал множество статей на русском, иврите и идиш в научные и популярные издания, выпустил три книги и брошюру на темы истории анархизма в разных его ипостасях. Официальная тема моих научных работ – история еврейского анархистского движения (т.н. идиш-анархизм). Я переписываюсь со всем миром, с учёными-исследователями, с анархистами, с их библиотеками и архивами, и никто мне не мешает заниматься любимым делом. На работе мне только помогают в этом. Я не скрываю своей идеологии и политической ориентации, и никого это не шокирует. Я люблю эту страну, и для нормальных людей здесь определяющим в контактах со мной является именно это, а не мои политические взгляды.
Единственным последствием неприятных столкновений с официально несуществующим уже КГБ явилась серия бесед с сотрудниками израильских спецслужб. Я имел глупость после приезда искренне ответить на вопрос их офицера (такие вопросы задаются всем мужчинам в возрасте от 20 до 50-и лет примерно, сразу же после прибытия самолёта с новыми репатриантами в аэропорт имени Бен-Гуриона) – «были ли в СССР у Вас столкновения с органами госбезопасности или с милицией». Я ответил, что да, были – и сказал, что на почве анархизма. Боже, что было! Наверное, я был первый анархист, прибывший в том году из России в Израиль. На меня сбежалась смотреть, наверное, половина сотрудников их местного спецотдела. Потом, на протяжении следующего года, меня вызывали в самые разные места по вопросу – «что такое анархизм, почему я анархист, что я собираюсь делать со своим анархизмом здесь, в Израиле». Беседы проходили в гораздо более спокойных тонах, чем это было в России, но постепенно начали вызывать у меня раздражение. Мне показалось, что у советских гебистов и их израильских коллег в манере общения были одни и те же учителя. Я не преминул им это заметить и добавил во время последнего вызова, что если я совершил какое-то преступление, то пусть мне об этом скажут, а если нет – то пусть отвяжутся.
Отвязались.
Иерусалим, август 2002 г.
Я пишу эти краткие воспоминания по предложению моего друга Анатолия Дубовика, историка и одного из идеологов современного анархизма на Украине. Толя полагает, что мемуаристика такого рода поможет историкам и молодым энтузиастам Движения лучше понять время, в котором жили мы – представители несколько более старшего поколения сторонников анархистской идеологии.
В мире существуют сотни и тысячи авторов, принадлежавших самым разным общественно-политическим движениям, переживших гораздо больше меня, страдавших значительно сильнее; собственно говоря, я вообще не страдал. Я не сидел в советских тюрьмах, не подвергался принудительному «психиатрическому» лечению. Я не могу поведать читателю ничего такого, что хотя бы отдалённо напоминало правдивые и страшные воспоминания таких «зубров» диссидентства – самых разных сортов – и борьбы с советским тоталитаризмом, как Буковский, Мурженко, Осипов, Плющ, Менделевич…
Кроме того, всегда существует опасность романтизации эпохи и, соответственно, возвеличивания роли собственной личности в этой эпохе. Попытаемся скрупулезно придерживаться фактов.
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье инженеров. Отец и мама происходили из совершенно ассимилированных еврейских семей. Отец родился в 1937 г. в Кременчуге, мама – в 1938-м, в Ленинграде. Среди моих предков были не только евреи. Прабабушка моя с материнской стороны, Берта, родилась в конце 19-го века в местечке под Витебском и, видимо, влекомая модными в ту эпоху среди евреев ассимиляторскими идеями, пожелала уйти из дома, дабы вести самостоятельную жизнь: не ждать жениха, которого ей подсунут родители, а зарабатывать на хлеб самой, учиться и получить специальность, чтобы приносить пользу людям. Бегство из семьи привело её в Витебск, где она, по процентной норме, принятой в царское время для евреев из «черты оседлости», поступила на медицинские курсы и, в итоге, стала врачом. В 1912-1913 гг. она повстречалась с молодым армейским офицером, греком по национальности, Владимиром Совапуло. В результате сей романтической связи прабабушка забеременела. Грек оказался не на высоте; его родители категорически возражали против брака с еврейкой, тем более – некрещёной. Прабабка, не придававшая религии в своей жизни никакого значения, креститься, тем не менее, категорически отказалась. Они расстались, а в январе 1914 г. родилась моя бабушка Кира. Я не буду нудно и долго рассказывать о судьбе ассимилированной семьи, имевшей еврейские корни. Короче: вырастя, бабушка вышла замуж за Николая Васильевича Заплетина, инженера, происходившего из поволжской крестьянской семьи со смешанными русско-татарскими (или чувашскими?) корнями. Так началось и так продолжилось разрушение традиционного, освящённого веками, еврейского местечка, традиционного еврейского уклада жизни.
Для чего я пишу обо всём этом? Чтобы читатель понял, какие силы при воспитании столкнулись во мне, появившемся на свет в начале 60-х годов 20-го века. С одной стороны – интернационализм, переходящий в космополитизм, и полное равнодушие к религии со стороны семьи моей мамы, с другой – ярко выраженный поиск своих национальных корней, подспудно начатый под влиянием семьи бабушки со стороны отца.
Мой прадед со стороны папы, работавший на железной дороге в Кременчуге, Ашер Есельсон, обеспечивавший семью из 11-и детей, был убит царскими казаками, зарублен и сброшен с поезда. Это случилось, кажется, ещё до революции. Некий репортёр-газетчик, оказавшийся свидетелем убийства, сфотографировал кровавое месиво, оставшееся от еврея-железнодорожника, и поместил снимок в местной газете. Прабабушка, собирая детей-сирот, и среди них – мою бабку, в йорцайт, годовщину смерти мужа, доставала эту фотографию и говорила одну-единственную фразу:
– Посмотрите, что русские люди сделали с вашим отцом.
Эти слова, на всю жизнь запомнившиеся ей с детства, неоднократно повторяла и моя бабушка для меня. Потом был 1937-й год, расстрел бабушкиного брата Сюлика (Исраэля) – как «троцкиста»; с другой стороны – арест и казнь некоторых других моих родственников, – за несуществующие грехи. Потом был 41-й год. Бегство в эвакуацию с моим малолетним отцом на руках. Фотография зарубленного Ашера пропала, но фраза осталась.
В конце 1950-х годов мои родители встретились в Ленинграде. В 1962 г. появился на свет я.
Я учился – сначала в восьмилетке, потом перешёл в десятилетку. Психологическое отторжение от большевистской идеологии было сильно, притом, что дед мой со стороны мамы, Коля, был идейным коммунистом, правда – антисталинской направленности. В раннем детстве, гуляя с ним «за ручку» во дворе нашего дома, я слышал:
– Мика! Ленин был хороший человек; Сталин был плохой до войны и после. Во время войны он, тоже, был хорошим. Понял?
– Понял, деда, – говорил я, хотя не понимал ничего решительно. В русском деде моём уживалась преданность господствовавшей идеологии и обида за отобранный в 37-м партбилет.
Как и почему я стал интересоваться анархизмом? Не знаю. Не помню.
Сказалось всё – и осознание фальшивости речей проповедников советского строя (в начале 70-х годов в фальши этого строя уже не сомневался, по-видимому, никто); и детская моя горечь от бабушкиной фразы о том, что царские казаки зарубили её отца; и влияние деда – если бы не Советская власть, он не стал бы инженером, учёным, кандидатом наук, а остался бы обыкновенным крестьянином и, следовательно, дореволюционная власть была ещё хуже, чем новая (теперь я в этом вовсе не уверен); и то, как в начале 80-х, когда мне, уже учившемуся в институте, предложили вступить в партию, и мама, раздувая крылья носа, процедила:
– В м о е й семье коммунистов не будет!
Определённое влияние оказали, конечно, и «голоса» из-за «бугра». «Голос Америки» и «Би-Би-Си» в семье слушали все, даже ортодоксально коммунистический дед. При этом считалось, что «Радио Свобода» и «Свободная Европа» – это уже чересчур, они не объективны. «Голос Израиля» на русском и идиш слушал только мой второй дед, со стороны отца, Хаим; чему-то хихикая и прищёлкивая пальцами, он всегда, после очередного прослушивания, объявлял мне только одно – какая температура воды сегодня в реке Иордан. Наша дальняя родственница, тётя Уля, когда-то – близкая подруга Анны Андреевны Ахматовой, приходя к нам домой, говорила мне, иногда сбиваясь на французский:
– Мишаня, дед твой, папин папа, совсем сбрендил; его не интересует, какой дрек эти коммунисты, чтоб они сгорели. Его интересует, сколько градусов в Иордане. Мир – гори огнём, хоть вся планета – гори огнём, коммунисты правят бал; так нет – его интересует лишь одно – сколько сегодня градусов в Иордане. Как будто сегодня к вечеру он полезет в этот Иордан купаться! Эти сионисты совсем чокнутые.
Под сионистами она подразумевала всех, кто не столько проклинает «махтунью» – родную Советскую власть, которую она ненавидела зоологически, – сколько интересуется новостями из Израиля.
К десяти годам я усвоил, что большевики – это плохо; царская власть, т.е. власть буржуазии – тоже мало хорошего; что антисемиты – подонки, но с ними ничего не поделать; что евреем-националистом (тогда я считал, что это равнозначно понятию «сионист») быть стыдно. Кто виноват во всём, что претерпели за десятилетия моя семья и семьи моих родственников, друзей и одноклассников? – Коммунисты и нацисты. Что любой, кто борется с Советской властью и сидит за эту борьбу в лагерях, – святой (тогда я ещё не знал, что в диссидентском движении были такие личности, как Огурцов, сторонник христианско-монархического возрождения России, Иванов-Скуратов и Бородин, с их странной трактовкой национального вопроса, и откровенный фашист Фетисов). Не только диссидентское, но и национальные движения, стремившиеся к отделению своих народов от центральной власти в Москве, вызывали симпатию. Литовское, эстонское, украинское, армянское. В январе 1978 г. в московском метро прогремел взрыв, устроенный группой Стефана Затикяна. Помню, никто не верил, что это настоящий теракт армянских националистов. Сходились на том, что это – провокация КГБ в целях расправы с армянским национальным движением. Никому не приходило в голову, что цена такой провокации была бы слишком высока – официально признать наличие в благополучном СССР настоящего боевого подполья; в результате взрыва были погибшие и раненые, вдобавок ко всему на Казанском вокзале столицы была обнаружена ещё одна, неразорвавшаяся, бомба. Спустя более 20 лет, уже живя в Израиле, я увидел по телевизору документальную запись отрывков из процесса над Затикяном и его товарищами. Съёмка, естественно, велась операторами госбезопасности. Меня поразило красивое лицо главного обвиняемого, ставшее страшным в момент произнесения последнего слова: «СССР – русско-жидовское государство…» Никогда в жизни ни от одного армянина я такого не слышал. Сразу же вспомнилась фраза в небольшой статье в «Известиях» в 1978 г., в которой описывался процесс; там говорилось о зоологическом антисемитизме главного обвиняемого. Я, помнится, тогда этому не поверил – пока в начале 2000-х годов сам не услышал этого по телевизору.
Вот, пребывая в такой атмосфере, в возрасте 14-и лет, я увидел у папы на полке книгу Льва Чёрного «Новое направление в анархизме», изданную в СПб, в начале века. Эта книга перевернула мою жизнь, мою пионерско-оппозиционную протоидеологию. Идеология анархизма открыла для меня, что можно быть порядочным человеком вне рядов какой-нибудь конкретной партии; вне какой-то конкретной национальности и религии; вне всего того, что мы, взрослые и дети, презрительно именовали «ИХ системой».
(Теперь, по прошествии чуть ли не трёх десятилетий, я думаю, что и в анархистской идеологии был перехлёст, вернее, много самых разнообразных перехлёстов и загибов; но до сих пор полагаю, что не было среди общественно-политических учений 19-20 веков более порядочного, честного и открытого, нежели учения Кропоткина и Рудольфа Рокера, учения, базировавшегося не на сиюминутной пролитической выгоде, а на понятии Свободы и Справедливости, как таковых).
Я был книжным подростком. Я искал на полках библиотек и в букинистических магазинах литературу, имевшую отношение к анархизму, но находил мало, прямо-таки – ничтожно мало; в активе был Лев Чёрный (Турчанинов), адаптированное для детей, тщательно выхолощенное издание кропотктнских «Записок революционера»; биографии Кропоткина и Бакунина, очень осторожно написанные Натальей Пирумовой. Две последние книги я держал за настольную литературу и, в конце концов, привёз с собой в Израиль.
В 1979-м, в возрасте 16-и лет, не в силах держать в себе открытия Новой Идеологии, я начал рассказывать о ней своим одноклассникам. Большинству ребят, готовившихся к сдаче выпускных экзаменов, всё это было глубоко безразлично. Лишь мой «наперсник детских игр», друг и товарищ ещё с подготовительной группы детсада, В. Б., слушал меня, раскрыв рот. К группе единомышленников присоединился и Л. Т., и ещё пара-другая парней. Имён э т и х единомышленников я не назову, т.к., в конечном итоге, они сыграли весьма печальную роль в истории нашей группы. Порядочным человеком оказался Л. Т., именно близко к сердцу принявший новую идеологию (встретившись с ним несколько лет назад, приезжая в Петербург, я, кстати, уже не назвал бы его анархистом). Он возглавил «боевой отдел» нашей «организации», который для конспирации назвал «БИ» – «Бандой идиотов». Он же являлся автором герба нашей группы. Он был частично списан с герба западногерманской РАФ. Посредине поля – автомат типа «шмайсера», в обрамлении слов «За вашу и нашу свободу!» Именно этот герб показал детскость наших представлений о подполье. Настоящим подпольщикам в условиях тоталитарного режима никогда не пришло бы в голову создавать какие бы то ни было гербы, символы и гимны.
Факт – в 1979-м году, в Ленинграде, Городе Трёх Революций, мы создали маленькую группу «Чёрный Передел – 2», идеологию которой охарактеризовали как анархистскую. Мной была написана программа, представлявшая собой дикую эклектику из кропоткинско-бакунистских идей, из цитат Хорста Малера и Ульрики Майнхофф (которых мы совершенно ошибочно причисляли к анархистам), и пары-тройки фраз Тимоти Лири – идеолога американских хиппи 60-х гг. – и Джерри Рубина, идеолога движения «йиппи» того же периода. Всё это романтически окрашивалось ссылками на народническую идеологию 70-80-х гг. 19-го века (Желябов-Перовская) и сдабривалось изрядной порцией цитат из братьев Стругацких (в первую очередь – из «Гадких лебедей», без ссылки на источник).
Программа была напечатана в 2-х экземплярах на пишущей машинке моего деда-коммуниста (и уничтожена в 1984-м, в апреле месяце, когда я почувствовал, что КГБ вплотную заинтересовался персонами некоторых из нас).
С этой программой, с верой в мировую революцию, со смутным осознанием чувства локтя своих друзей-сверстников, с ощущением, что в 37-м всё давно кончилось бы для нас по-другому, я поступил на исторический факультет ленинградского Педагогического института имени А.И.Герцена.
Здесь я познакомился со своей будущей (первой) женой Ирой, и пошёл проповедовать идеи Абсолютной Свободы в массы, то бишь – в круги ленинградской хипповой «Системы» – на станции метро «Невский проспект» и «Гостиный двор», в садик у Казанского собора. Идеи имели определённый успех в кругах местных хиппи и панков, особенно – идея борьбы с нацизмом. Так как бороться с господствующей идеологией в лице идеологического отдела ЦК КПСС было совершенно невозможно, то мы решили бороться с т.н. «нацистами» в молодёжных кругах. Идеология неофашизма среди подростков была довольно популярна в центральных городах России уже в конце 1970-х годов; «нацистов» выявляли по внешнему виду – по своеобразной стрижке и одежде (чёрные куртки, фуражки со стилизованным изображением свастики, подбритые виски и прочее). Не забуду грандиозную драку между питерскими «нацистами» и панками осенью 1980-го года, на станции метро Приморская, недалеко от Василеостровской. Мы распространяли машинописные листовки, призывавшие бороться с «неонацизмом – неофициальным проводником идей официальной Советской власти». Полуофициальный ленинградский Рок-клуб (впрочем, существовал ли он тогда? Или это культурное явление открылось парой лет позже? Не помню) в своих боевых песнях-намёках дал легитимизацию этой борьбы. Спустя некоторое время, однако, в кафе на улице Зверинской (легендарная Петроградская сторона) я вдруг увидел лидеров питерских панков и «нациков», сидевших за одним столом и мирно потягивавших принесённый с собою портвейн (пиво?) и договаривавшихся между собой о следующей битве. Вот тогда у меня в первый раз родилась мысль о том, что все действия молодёжной тусовки нашего города (и, наверное, других – тоже) регулярно и аккуратно согласуются с Органами.
Листовки мы распространяли на молодёжных тусовках, среди «своих». В нашу компанию приходили и уходили люди. Было несколько ярких типов, среди них – некто Лёша З. по кличке Лёва Задов, идейный анархист 18-и лет, с которым мы не сошлись на почве национального вопроса – евреев он недолюбливал.
В ноябре 1980 г. мы ездили в г. Выборг, недалеко от финской границы; в одном из пригородных лесов состоялся «смотр» группы. С чёрным знаменем мы промаршировали несколько километров под заснеженными елями и соснами. Одним из студентов нашего факультета были сделаны отличные фотографии этого шествия; несмотря на мои просьбы дать мне фотографии для нашего «архива», он отказался. Теперь думаю – и слава Богу.
Зимой 1980 г. мою будущую первую жену Ирину, активную деятельницу ленинградских хиппи, завалили на экзаменах. Делалось это при прямой наводке органов, – никто из преподавателей даже не скрывал этого. За месяц до этого Ирина выступила на семинаре по философии, на котором подчеркнула какую-то неувязку у Маркса. Кто-то настучал. Задача деканата теперь была – выкинуть из института, и всё. Не 37-й год, всё ж таки. «Отделалась лёгким испугом». Лёгкий испуг выразился в разрушении центральной нервной системы; Ира лежала в постели несколько месяцев. Рассказывать об этом неприятно, тем более, что это не имеет прямой связи с целью повествования. Расскажу лишь, как после очередного экзамена, когда доцент Островский, ухмыляясь, поставил ей «кол» в зачётку, она вышла из аудитории – и упала. Что-то отказало. Островский же переступил через неё и пошёл, посмеиваясь, в деканат. Я схватил её на руки и держал, глядя вслед доценту. Тогда я, в первый раз в жизни, почувствовал ненависть. Не абстрактную, а вполне конкретную.
В 1981 г. в нашем институтском корпусе кгб-шники нашли стопки листовок, призывавших к освобождению Сахарова и ещё к чему-то подобному. В нашем 20-м корпусе находились два факультета – исторический и филологический (литературный). Искали всюду. На нашем «идеологическом» истфаке искали особенно усердно. Взяли нескольких студентов, среди них – Диму Г., хиппи - поэта, художника (кажется, сломали), моего близкого приятеля, еврея Рому Миллера (за дружеские отношения с неким Витей Ахаровым, представителем «национал-сталинистской партиии», вмешательство высокопоставленного папы не помогло – исключили); вызвали и меня. Вопрос был – что я могу рассказать о «студентах Г. и Миллере». Я сказал, что хорошие ребята, хорошо учатся. «Что-то у вас все хорошие ребята, все хорошо учатся» – со злостью пробормотал гебист, отпуская меня.
Мы тем временем разрабатывали планы свержения большевиков по всей стране. Завели библиотеку, стали строить планы поисков реальных средств по борьбе. Думали о Синявинских болотах, где тьма-тьмущая была оружия со времени Второй мировой.
К тому времени буквы SNZ («Шварце Неуауфтайлунг – цвай», немецкоязычное название нашей организации) виднелись в Питере во многих подъездах, написанное нами и не нами. Почему именно SNZ? Аббревиатура от «Чёрного Передела – 2» по-русски звучала неблагозвучно. «ЧПД». Не то ЧП, не то – КПД.
Первого марта 1981 г., в столетнюю годовщину убийства народовольцами Александра Второго, я организовал маленький митинг на Екатерининском канале (при коммунистах – Канал Грибоедова), на том месте, где стоит «Церковь-на-крови». Прохожие дивились. Милиция не подошла.
Вот, весной 1984-го, мой бывший одноклассник Лёня Р. (ассимилированная русско-немецкая семья, из ленинградских немцев), член группы, звонит ко мне. «Мишка! (гордо) Я написал листовку. «Смерть КПСС!» Повесил её в моём институте. Пусть знают!»
Господи!
«КАК написал?! От руки или напечатал на машинке?» – «От руки».
Через два дня его взяли. Он не додумался ни до чего более умного, как пришпилить рукописную листовку к двери СПЕЦОТДЕЛА своего института, в котором учился. Вычислили, видимо, по почерку.
Не знаю точно, что там было написано. Типа того, что СССР – фашистское государство.
В последний день апреля 1984 г. я сидел в институте на лекции. Со мной был чемодан диссидентской литературы. Её прилежно читала моя подруга Света. Там, помню, было что-то из Александра Исаича, несколько номеров израильского журнала «22», ещё что-то. Рукописный ленинградский альманах «ЛЕА» был, по-моему.
Стук в дверь. Входит секретарша деканата.
– Гончарок! Срочно в профком!
Меня что-то дёрнуло. «Светка, – шепчу, – возьми чемодан, сядь на него, никого не подпускай. Пока не вернусь».
А если бы – не вернулся?
Загубил бы жизнь и ей, и себе?
Кстати – она так и сидела на чемодане с литературой. До последнего. Пока не вернулся.
На дворе – 84-й год. Апрель. Ровно год до начала «Перестройки».
Иду в профком, чувствуя, что всё – плохо.
Открываю в главном корпусе дверь.
Какая-то гладкобритая рожа в гражданском костюме, смеясь, рассказывает анекдот бледно выглядящему председателю профкома.
– Здравствуйте. Миша Гончарок, истфак. Вызывали?
Молодой человек с аккуратной стрижкой подхватывает меня под руку.
– Михаил Маркович! А мы Вас заждались! Нужно поговорить. ПРОЙДЁМТЕ!
Никогда в жизни меня ещё не называли по имени-отчеству. Мне было двадцать лет. Ну что ж. Коленки трясутся, но – извольте. Пройдёмте.
Ввёл он меня в маленькую комнату недалеко от институтского профкома. Идя по коридору, эту комнату и не заметишь. Где-то рядом, судя по звуку, уже крутился огромный бобинный магнитофон.
«Беседа» длилась около пяти часов. Спрашивал он меня самые разные вещи. Что за группа такая, почему «Чёрный передел», почему – SNZ? Какие книжки читаем; что, вообще, делаем. Всплыли имена некоторых участников, включая Р. По тому, как строились вопросы, я понял, что, по крайней мере, двое моих товарищей вольно или невольно излагали органам то, что происходило на наших сходках. Очень неприятно было узнать, что тот же Р. рассказал всё, что знал и не знал, присовокупив ко всему, что это я заставил его написать пресловутую листовку и совершить дикий по глупости поступок – вывесить её на всеобщее обозрение на дверь институтского спецотдела. По словам офицера ГБ, Лёня оказался сущим говнюком – он плакал, порывался вставать на колени и умолял о прощении, чем привёл разговаривавших с ним комитетчиков в состояние, похожее на удивление. Я бы не поверил тому гебисту, но, увы – я хорошо знал, что друг мой Лёня при своих широких плечах спортсмена – большой трус. Кроме того, из разговора я понял, что он, действительно, назвал им имена людей, связанных со мной, в том числе – людей, совершенно непричастных к детскому нашему подполью.
Среди указанных им было имя моего друга и однокурсника И. Т., к группе и к анархизму вообще отношения никогда не имевшего. С ним мы тогда вместе подпольно учили иврит на квартире преподавателя Валерия Ладыженского. Моего однокурсника тоже вызывали в органы, за что он на меня потом наорал и совершенно справедливо заметил, что не желает отвечать за моих приятелей-кретинов, которые, по совместительству, являются стукачами, лишь по недоразумению именуя себя анархистами, «впрочем, одно другого не исключает».
… Мелькнули в разговоре с гебистом и такие цитаты из наших высказываний, о которых не знал и Р.; я понял, что гебист цитирует вещи, сказанные мной в беседе с одним парнем из нашей компании, которого мы называли Бригадир. Звали его по-настоящему, кажется, Володя. Спустя много лет мне сказали, что Вова Бригадир и был, видимо, настоящим провокатором, причём страсть к этому делу у него была наследственной (отец его, как выяснилось, был офицером МВД не то КГБ) – именно он, а не спятивший от страха несчастный Лёня Р. аккуратно докладывал куда надо о происходившем на наших тусовках.
От меня требовалось, чтобы я поступил как настоящий комсомолец – ходил на встречи в молодёжные компании «хиппи», «панков» и прочих – с последующим отчётом, разумеется. Я объяснял, что не понимаю, за что мне достаётся такая высокая честь – никакой организованной группы не было и нет, никого мы не убили, ни в кого не стреляли, всё это было детскими играми, – многие ведь играют «в войнушку», ну и что? Книжки, которые мы читали, мы находили и покупали в официальных букинистических магазинах. Я понял, что стукачи не знали или не хотели сообщить органам о фантастических наших планах свержения строя, – может, опасаясь за собственную шкуру. Ни о программе кружка, ни о гербе, ни о планах поехать как-нибудь на Синявинские болота за ржавым оружием разговора не было.
Раз десять, с разных позиций, он предлагал мне стать осведомителем. Я, чувствуя себя на грани истерики, твердил – «нет». Всё это время я, естественно, дико психовал – скверно-добродушная ухмылка гебиста, лампа в лицо, шуршание магнитофонной ленты очень действовали на нервы. Я выкурил все свои сигареты; он предложил мне свои. Я взял – и на протяжении последующих часов выкурил всю его пачку. Помню – это была бело-голубая пачка популярных в то время «ТУ». Впоследствии, мне сказали, что брать предложенные ими сигареты ни в коем случае нельзя – они воспринимают это как условный знак потенциального согласия на сотрудничество.
Когда в очередной раз я отказался, он стал угрожать. «Вы, Михаил Маркович, историк, будущий педагог; мы не можем позволить таким, как Вы, воспитывать наших детей». – «Ну, не позволяйте, что я могу поделать. Я, действительно, историк. Мне нужно было изучать анархистов-писателей в оригинале, в хрестоматиях и учебниках мало материала. Разве это преступление? Скажите, я конкретно совершил что-то преступное? Нарушил закон?» – Он поморщился: «Да нет. Но всё это, с Ваших слов, детская игра эта, дурно пахнет. Помогите нам, ещё раз прошу по-хорошему». – «Нет».
Он изменил подход. «Мы знаем, что Ваша жена больна. Хотите, найдём хороших врачей? Бесплатно. Сервис – на уровне» – «Спасибо. Не хочу. И так выздоровеет».
«Тогда – Вы вот должны осенью идти в армию…» (у нас не было в институте военной кафедры, и все выпускники призывались как рядовые) – «…Так, если нам поможете, в армию вообще не пойдёте. Хотите?!» – «Не хочу. Как все, так и я. То, что Вы мне предлагаете, незаконно. Как же Вы, представитель официальной организации, можете предлагать такие незаконные вещи…» Он хмыкнул. «Ну, ладно. Вот, представьте: идёте Вы в армию. А там – оружие. Автоматы. Они, бывает, стреляют. Будете в карауле – вдруг, нечаянно, кто-нибудь в Вас выстрелит? И убъёт. Вот беда-то будет!»
Это, если смотреть со стороны, звучало очень глупо. Но там, в той мерзкой комнате, фантазия моя разыгралась. Только очень большим усилием воли я отказался тогда от болтовни. Просто, в моей семье, пострадавшей в 1937-м, всегда говорили: на такого рода предложения соглашаться нельзя никогда. Ни за что. Один разочек дашь слабину – потом никогда не отмоешься. Они ни за что не отвяжутся – до самой смерти будут шантажировать той бумажкой, которую предлагают подписать всем соглашающимся сотрудничать. Я же в голове держал одно: «я же не человек буду, а дерьмо. Всю жизнь». Я старался не вслушиваться в то, что он говорил. Выгонят из института? Ну, не беда. Пойду работать дворником или там в котельную. Как вот Витя Цой пошёл. Чтобы отвлечься, сидя, я начал раскачиваться на стуле, как старый еврей на молитве.
Он вдруг спросил: «Хотите подышать воздухом? Идите к окну». Я, как робот, подошёл к окошку. «Хорошо? Солнце, воздух, люди ходят. Свободные, без угрызений совести. Обернитесь». Я обернулся к нему, встав спиной к окну. – Он стал вдруг медленно прижимать меня к окошку, и – говорил, говорил, говорил что-то. Я вообразил, что он хочет выбросить меня в окно.
Но, видимо, это было последним усилием с его стороны.
«Ладно... Напишите расписку». – «Какую расписку? Ничего подписывать не буду». – «Мне нужно для отчёта. У нас тоже отчётность. Без этой расписки я не могу Вас отсюда выпустить. Или, если хотите, поедем на Литейный. Там будете сидеть, сколько нужно будет, а расписку всё равно напишете». (На Литейном находилось – и находится до сих пор – Управление КГБ по Ленгинграду и области). «Что писать?» – Он вытащил из какого-то металлического шкафа в углу лист бумаги. Дал свою ручку.
Текст этой расписки я помню до сих пор и, надо полагать, уже никогда не забуду.
«Я, Гончарок Михаил Маркович, обязуюсь не разглашать содержание беседы с сотрудником КГБ». Число, подпись.
Он вывел меня наружу. По лестнице мы спускались вместе. Перед тем, как распрощаться во дворе, он сказал, закуривая: «Странно. Вы не согласились. Давно я такого не видел… А друзья у Вас – сущее дерьмо. Видели бы Вы этого Р.. Плакал, в ногах валялся, норовил ботинки нам целовать. Осторожнее. Если продолжите в свои дурацкие игры играть – полетят головы. Обещаю. Всего хорошего». И ушёл.
Я на негнущихся ногах вернулся в свой учебный корпус. Лекции давно закончились. Во дворе, под деревом, сидела на скамеечке Света. На чемодане с антисоветской литературой.
Дождалась.
Я думаю, что им просто не нужно было тогда заводить дело. Или по разнарядке, или ещё по чему. Дело было не в детскости наших революционных игр. Они, если бы нужно было, раскрутили бы всё в лучшем виде. Уже потом я узнал, что в том же году в Питере было дело диссидентской группы Мартынова. Вот их раскрутили по полной программе.
Я, вернувшись домой, сказал, помнится, маме: «Ты только не волнуйся. Меня, наверное, выгонят из института». Это всё было перед защитой диплома.
…А через пару дней позвонил Лёня Р. – как ни в чём не бывало. Стал хвастать, что офицер, беседовавший с ним (он назвал его по имени-отчеству), оставил ему свою визитную карточку, и вообще они теперь – лучшие друзья. Я не понял, для чего он звонит. То ли – подлец законченный, то ли фантастический дурак. «Лёня, – выдавил я, – не звони мне больше никогда». Он что-то сконфуженно хихикнул. Я повесил трубку. Больше он мне не звонил.
И вот что странно. Меня не выгнали из института. Мне дали возможность закончить и защитить дипломную работу. Я же был уверен, что – не дадут, и каждый день был, как на иголках. Ведь за гораздо менее опасные поступки – и без «групповщины» – мою первую жену выперли из того же института с треском – всего за четыре года до этого. Правда, ко мне ещё пару раз подсылали стукачей. Стукачи были неопытные, и даже я понял, что они заводят со мной разговор «по наводке». Староста курса, русский парень, подошёл ко мне и, избегая смотреть в глаза, затянул что-то о том, что у нас преследуются евреи, не дают продвигаться преподавателям-евреям, даже профессорам. (Куда им ещё продвигаться?) Это было настолько глупо и шито белыми нитками, что я ответил ему торжественно: «Это – провокация сионистов. Евреи живут у нас очень хорошо». Он сразу отошёл. Ещё были случаи, но я уже не буду о них рассказывать.
И телефон мой прослушивался. Один раз я разговаривал с И. Т., кажется (извиняюсь) – о бабах. Собеседник стал чересчур откровенно повествовать о своих победах, и я тоже в долгу не остался. Внезапно в разговор влез незнакомый, пронзительный женский голос.
– Мужчины! Вы что! Как вам не стыдно! А ещё, называется, мужчины! Тьфу!!!
Мы настолько обалдели, что почти одновременно повесили телефонные трубки – голос ещё продолжал кричать. Слышимость была прекрасной.
Надо сказать, я с этой женщиной – вероятно, сотрудницей соответствующего отдела КГБ (звукозаписывающего, или как он там называется) – совершенно согласен. Не помню точно, что и как мы обсуждали, видимо – достаточно мерзко и не по-мужски, раз даже гебисты взорвались.
Ещё одно было – и остаётся – для меня странным. Буквально через несколько дней после «беседы» мне позвонил активист ленинградского сионистского движения Володя Коренман, мой хороший приятель (ныне – экскурсовод, живёт в поселении под Иерусалимом) и предложил поехать встречать бывшего президента Израиля Эфраима Кацира, известного учёного, приехавшего в Советский Союз на научную конференцию – кажется, по биохимии. Кацир, явившись в Питер, хотел совместить полезное с приятным и встретиться с еврейскими активистами-отказниками.
Я договорился с Коренманом о предварительной встрече. Встретившись, всё ему рассказал. Он присвистнул. Сказал, что лично он не боится, но я сам для себя должен решить – идти на встречу с Кациром или нет. Я, по юношеской гордости, решил пойти (пошёл бы теперь – не уверен). Встреча должна была состояться у станции метро Приморская, на Васильевском острове. Это уже не относится к теме; скажу лишь, что господину Кациру с супругой встретиться с нами не дали и взяли у нас на глазах (мы наблюдали из окна многоэтажки, из квартиры какого-то нервного отказника), подпустив к подъезду. Я видел, как почтенного этого господина закинули в милицейский «козёл» без окон, изящно подсадив туда же его жену. Потом «козёл» и штук пять машин сопровождения тронулись, оставив меня, сидящего в отказнической квартире, в испарине. К нам же никто не поднялся даже для того, чтобы проверить документы. Я уверен, что всех нас сфотографировали и записали ещё при подходе к дому. Странным в этой ситуации для меня было и остаётся то, что всё это произошло, повторяю, почти сразу же после «беседы» с гебистом, пообещавшем мне, что «полетят головы», если я продолжу заниматься политическим непотребством.
Головы не полетели.
Вот, собственно, и всё. Я продолжал интересоваться теорией и историей анархизма, но навсегда зарекся организовывать какие-либо подобные группы и кружки. Я изучал иврит и идиш и, приехав в Израиль в 1990 г., посвятил себя научной деятельности. Здесь, в Иерусалиме, работая в Центральном архиве истории сионизма, я написал множество статей на русском, иврите и идиш в научные и популярные издания, выпустил три книги и брошюру на темы истории анархизма в разных его ипостасях. Официальная тема моих научных работ – история еврейского анархистского движения (т.н. идиш-анархизм). Я переписываюсь со всем миром, с учёными-исследователями, с анархистами, с их библиотеками и архивами, и никто мне не мешает заниматься любимым делом. На работе мне только помогают в этом. Я не скрываю своей идеологии и политической ориентации, и никого это не шокирует. Я люблю эту страну, и для нормальных людей здесь определяющим в контактах со мной является именно это, а не мои политические взгляды.
Единственным последствием неприятных столкновений с официально несуществующим уже КГБ явилась серия бесед с сотрудниками израильских спецслужб. Я имел глупость после приезда искренне ответить на вопрос их офицера (такие вопросы задаются всем мужчинам в возрасте от 20 до 50-и лет примерно, сразу же после прибытия самолёта с новыми репатриантами в аэропорт имени Бен-Гуриона) – «были ли в СССР у Вас столкновения с органами госбезопасности или с милицией». Я ответил, что да, были – и сказал, что на почве анархизма. Боже, что было! Наверное, я был первый анархист, прибывший в том году из России в Израиль. На меня сбежалась смотреть, наверное, половина сотрудников их местного спецотдела. Потом, на протяжении следующего года, меня вызывали в самые разные места по вопросу – «что такое анархизм, почему я анархист, что я собираюсь делать со своим анархизмом здесь, в Израиле». Беседы проходили в гораздо более спокойных тонах, чем это было в России, но постепенно начали вызывать у меня раздражение. Мне показалось, что у советских гебистов и их израильских коллег в манере общения были одни и те же учителя. Я не преминул им это заметить и добавил во время последнего вызова, что если я совершил какое-то преступление, то пусть мне об этом скажут, а если нет – то пусть отвяжутся.
Отвязались.
Иерусалим, август 2002 г.
Из воспоминаний еврейского анархиста
Я никогда не писал мемуаров и полагаю, что делать это следует не для увековечивания в памяти потомков личности автора, а для того лишь, чтобы передать читателю конкретные исторические факты из времени, в котором жил и действовал автор, для того, чтобы будущий исследователь собрал как можно больше данных по интересующему его периоду, почувствовал т.н. «аромат эпохи». В данном конкретном случае – эпохи «развитого социализма» в СССР, которая, надо надеяться, ушла в область истории и никогда более не вернётся.
Я пишу эти краткие воспоминания по предложению моего друга Анатолия Дубовика, историка и одного из идеологов современного анархизма на Украине. Толя полагает, что мемуаристика такого рода поможет историкам и молодым энтузиастам Движения лучше понять время, в котором жили мы – представители несколько более старшего поколения сторонников анархистской идеологии.
В мире существуют сотни и тысячи авторов, принадлежавших самым разным общественно-политическим движениям, переживших гораздо больше меня, страдавших значительно сильнее; собственно говоря, я вообще не страдал. Я не сидел в советских тюрьмах, не подвергался принудительному «психиатрическому» лечению. Я не могу поведать читателю ничего такого, что хотя бы отдалённо напоминало правдивые и страшные воспоминания таких «зубров» диссидентства – самых разных сортов – и борьбы с советским тоталитаризмом, как Буковский, Мурженко, Осипов, Плющ, Менделевич…
Кроме того, всегда существует опасность романтизации эпохи и, соответственно, возвеличивания роли собственной личности в этой эпохе. Попытаемся скрупулезно придерживаться фактов.
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье инженеров. Отец и мама происходили из совершенно ассимилированных еврейских семей. Отец родился в 1937 г. в Кременчуге, мама – в 1938-м, в Ленинграде. Среди моих предков были не только евреи. Прабабушка моя с материнской стороны, Берта, родилась в конце 19-го века в местечке под Витебском и, видимо, влекомая модными в ту эпоху среди евреев ассимиляторскими идеями, пожелала уйти из дома, дабы вести самостоятельную жизнь: не ждать жениха, которого ей подсунут родители, а зарабатывать на хлеб самой, учиться и получить специальность, чтобы приносить пользу людям. Бегство из семьи привело её в Витебск, где она, по процентной норме, принятой в царское время для евреев из «черты оседлости», поступила на медицинские курсы и, в итоге, стала врачом. В 1912-1913 гг. она повстречалась с молодым армейским офицером, греком по национальности, Владимиром Совапуло. В результате сей романтической связи прабабушка забеременела. Грек оказался не на высоте; его родители категорически возражали против брака с еврейкой, тем более – некрещёной. Прабабка, не придававшая религии в своей жизни никакого значения, креститься, тем не менее, категорически отказалась. Они расстались, а в январе 1914 г. родилась моя бабушка Кира. Я не буду нудно и долго рассказывать о судьбе ассимилированной семьи, имевшей еврейские корни. Короче: вырастя, бабушка вышла замуж за Николая Васильевича Заплетина, инженера, происходившего из поволжской крестьянской семьи со смешанными русско-татарскими (или чувашскими?) корнями. Так началось и так продолжилось разрушение традиционного, освящённого веками, еврейского местечка, традиционного еврейского уклада жизни.
Для чего я пишу обо всём этом? Чтобы читатель понял, какие силы при воспитании столкнулись во мне, появившемся на свет в начале 60-х годов 20-го века. С одной стороны – интернационализм, переходящий в космополитизм, и полное равнодушие к религии со стороны семьи моей мамы, с другой – ярко выраженный поиск своих национальных корней, подспудно начатый под влиянием семьи бабушки со стороны отца.
Мой прадед со стороны папы, работавший на железной дороге в Кременчуге, Ашер Есельсон, обеспечивавший семью из 11-и детей, был убит царскими казаками, зарублен и сброшен с поезда. Это случилось, кажется, ещё до революции. Некий репортёр-газетчик, оказавшийся свидетелем убийства, сфотографировал кровавое месиво, оставшееся от еврея-железнодорожника, и поместил снимок в местной газете. Прабабушка, собирая детей-сирот, и среди них – мою бабку, в йорцайт, годовщину смерти мужа, доставала эту фотографию и говорила одну-единственную фразу:
– Посмотрите, что русские люди сделали с вашим отцом.
Эти слова, на всю жизнь запомнившиеся ей с детства, неоднократно повторяла и моя бабушка для меня. Потом был 1937-й год, расстрел бабушкиного брата Сюлика (Исраэля) – как «троцкиста»; с другой стороны – арест и казнь некоторых других моих родственников, – за несуществующие грехи. Потом был 41-й год. Бегство в эвакуацию с моим малолетним отцом на руках. Фотография зарубленного Ашера пропала, но фраза осталась.
В конце 1950-х годов мои родители встретились в Ленинграде. В 1962 г. появился на свет я.
Я учился – сначала в восьмилетке, потом перешёл в десятилетку. Психологическое отторжение от большевистской идеологии было сильно, притом, что дед мой со стороны мамы, Коля, был идейным коммунистом, правда – антисталинской направленности. В раннем детстве, гуляя с ним «за ручку» во дворе нашего дома, я слышал:
– Мика! Ленин был хороший человек; Сталин был плохой до войны и после. Во время войны он, тоже, был хорошим. Понял?
– Понял, деда, – говорил я, хотя не понимал ничего решительно. В русском деде моём уживалась преданность господствовавшей идеологии и обида за отобранный в 37-м партбилет.
Как и почему я стал интересоваться анархизмом? Не знаю. Не помню.
Сказалось всё – и осознание фальшивости речей проповедников советского строя (в начале 70-х годов в фальши этого строя уже не сомневался, по-видимому, никто); и детская моя горечь от бабушкиной фразы о том, что царские казаки зарубили её отца; и влияние деда – если бы не Советская власть, он не стал бы инженером, учёным, кандидатом наук, а остался бы обыкновенным крестьянином и, следовательно, дореволюционная власть была ещё хуже, чем новая (теперь я в этом вовсе не уверен); и то, как в начале 80-х, когда мне, уже учившемуся в институте, предложили вступить в партию, и мама, раздувая крылья носа, процедила:
– В м о е й семье коммунистов не будет!
Определённое влияние оказали, конечно, и «голоса» из-за «бугра». «Голос Америки» и «Би-Би-Си» в семье слушали все, даже ортодоксально коммунистический дед. При этом считалось, что «Радио Свобода» и «Свободная Европа» – это уже чересчур, они не объективны. «Голос Израиля» на русском и идиш слушал только мой второй дед, со стороны отца, Хаим; чему-то хихикая и прищёлкивая пальцами, он всегда, после очередного прослушивания, объявлял мне только одно – какая температура воды сегодня в реке Иордан. Наша дальняя родственница, тётя Уля, когда-то – близкая подруга Анны Андреевны Ахматовой, приходя к нам домой, говорила мне, иногда сбиваясь на французский:
– Мишаня, дед твой, папин папа, совсем сбрендил; его не интересует, какой дрек эти коммунисты, чтоб они сгорели. Его интересует, сколько градусов в Иордане. Мир – гори огнём, хоть вся планета – гори огнём, коммунисты правят бал; так нет – его интересует лишь одно – сколько сегодня градусов в Иордане. Как будто сегодня к вечеру он полезет в этот Иордан купаться! Эти сионисты совсем чокнутые.
Под сионистами она подразумевала всех, кто не столько проклинает «махтунью» – родную Советскую власть, которую она ненавидела зоологически, – сколько интересуется новостями из Израиля.
К десяти годам я усвоил, что большевики – это плохо; царская власть, т.е. власть буржуазии – тоже мало хорошего; что антисемиты – подонки, но с ними ничего не поделать; что евреем-националистом (тогда я считал, что это равнозначно понятию «сионист») быть стыдно. Кто виноват во всём, что претерпели за десятилетия моя семья и семьи моих родственников, друзей и одноклассников? – Коммунисты и нацисты. Что любой, кто борется с Советской властью и сидит за эту борьбу в лагерях, – святой (тогда я ещё не знал, что в диссидентском движении были такие личности, как Огурцов, сторонник христианско-монархического возрождения России, Иванов-Скуратов и Бородин, с их странной трактовкой национального вопроса, и откровенный фашист Фетисов). Не только диссидентское, но и национальные движения, стремившиеся к отделению своих народов от центральной власти в Москве, вызывали симпатию. Литовское, эстонское, украинское, армянское. В январе 1978 г. в московском метро прогремел взрыв, устроенный группой Стефана Затикяна. Помню, никто не верил, что это настоящий теракт армянских националистов. Сходились на том, что это – провокация КГБ в целях расправы с армянским национальным движением. Никому не приходило в голову, что цена такой провокации была бы слишком высока – официально признать наличие в благополучном СССР настоящего боевого подполья; в результате взрыва были погибшие и раненые, вдобавок ко всему на Казанском вокзале столицы была обнаружена ещё одна, неразорвавшаяся, бомба. Спустя более 20 лет, уже живя в Израиле, я увидел по телевизору документальную запись отрывков из процесса над Затикяном и его товарищами. Съёмка, естественно, велась операторами госбезопасности. Меня поразило красивое лицо главного обвиняемого, ставшее страшным в момент произнесения последнего слова: «СССР – русско-жидовское государство…» Никогда в жизни ни от одного армянина я такого не слышал. Сразу же вспомнилась фраза в небольшой статье в «Известиях» в 1978 г., в которой описывался процесс; там говорилось о зоологическом антисемитизме главного обвиняемого. Я, помнится, тогда этому не поверил – пока в начале 2000-х годов сам не услышал этого по телевизору.
Вот, пребывая в такой атмосфере, в возрасте 14-и лет, я увидел у папы на полке книгу Льва Чёрного «Новое направление в анархизме», изданную в СПб, в начале века. Эта книга перевернула мою жизнь, мою пионерско-оппозиционную протоидеологию. Идеология анархизма открыла для меня, что можно быть порядочным человеком вне рядов какой-нибудь конкретной партии; вне какой-то конкретной национальности и религии; вне всего того, что мы, взрослые и дети, презрительно именовали «ИХ системой».
(Теперь, по прошествии чуть ли не трёх десятилетий, я думаю, что и в анархистской идеологии был перехлёст, вернее, много самых разнообразных перехлёстов и загибов; но до сих пор полагаю, что не было среди общественно-политических учений 19-20 веков более порядочного, честного и открытого, нежели учения Кропоткина и Рудольфа Рокера, учения, базировавшегося не на сиюминутной пролитической выгоде, а на понятии Свободы и Справедливости, как таковых).
Я был книжным подростком. Я искал на полках библиотек и в букинистических магазинах литературу, имевшую отношение к анархизму, но находил мало, прямо-таки – ничтожно мало; в активе был Лев Чёрный (Турчанинов), адаптированное для детей, тщательно выхолощенное издание кропотктнских «Записок революционера»; биографии Кропоткина и Бакунина, очень осторожно написанные Натальей Пирумовой. Две последние книги я держал за настольную литературу и, в конце концов, привёз с собой в Израиль.
В 1979-м, в возрасте 16-и лет, не в силах держать в себе открытия Новой Идеологии, я начал рассказывать о ней своим одноклассникам. Большинству ребят, готовившихся к сдаче выпускных экзаменов, всё это было глубоко безразлично. Лишь мой «наперсник детских игр», друг и товарищ ещё с подготовительной группы детсада, В. Б., слушал меня, раскрыв рот. К группе единомышленников присоединился и Л. Т., и ещё пара-другая парней. Имён э т и х единомышленников я не назову, т.к., в конечном итоге, они сыграли весьма печальную роль в истории нашей группы. Порядочным человеком оказался Л. Т., именно близко к сердцу принявший новую идеологию (встретившись с ним несколько лет назад, приезжая в Петербург, я, кстати, уже не назвал бы его анархистом). Он возглавил «боевой отдел» нашей «организации», который для конспирации назвал «БИ» – «Бандой идиотов». Он же являлся автором герба нашей группы. Он был частично списан с герба западногерманской РАФ. Посредине поля – автомат типа «шмайсера», в обрамлении слов «За вашу и нашу свободу!» Именно этот герб показал детскость наших представлений о подполье. Настоящим подпольщикам в условиях тоталитарного режима никогда не пришло бы в голову создавать какие бы то ни было гербы, символы и гимны.
Факт – в 1979-м году, в Ленинграде, Городе Трёх Революций, мы создали маленькую группу «Чёрный Передел – 2», идеологию которой охарактеризовали как анархистскую. Мной была написана программа, представлявшая собой дикую эклектику из кропоткинско-бакунистских идей, из цитат Хорста Малера и Ульрики Майнхофф (которых мы совершенно ошибочно причисляли к анархистам), и пары-тройки фраз Тимоти Лири – идеолога американских хиппи 60-х гг. – и Джерри Рубина, идеолога движения «йиппи» того же периода. Всё это романтически окрашивалось ссылками на народническую идеологию 70-80-х гг. 19-го века (Желябов-Перовская) и сдабривалось изрядной порцией цитат из братьев Стругацких (в первую очередь – из «Гадких лебедей», без ссылки на источник).
Программа была напечатана в 2-х экземплярах на пишущей машинке моего деда-коммуниста (и уничтожена в 1984-м, в апреле месяце, когда я почувствовал, что КГБ вплотную заинтересовался персонами некоторых из нас).
С этой программой, с верой в мировую революцию, со смутным осознанием чувства локтя своих друзей-сверстников, с ощущением, что в 37-м всё давно кончилось бы для нас по-другому, я поступил на исторический факультет ленинградского Педагогического института имени А.И.Герцена.
Здесь я познакомился со своей будущей (первой) женой Ирой, и пошёл проповедовать идеи Абсолютной Свободы в массы, то бишь – в круги ленинградской хипповой «Системы» – на станции метро «Невский проспект» и «Гостиный двор», в садик у Казанского собора. Идеи имели определённый успех в кругах местных хиппи и панков, особенно – идея борьбы с нацизмом. Так как бороться с господствующей идеологией в лице идеологического отдела ЦК КПСС было совершенно невозможно, то мы решили бороться с т.н. «нацистами» в молодёжных кругах. Идеология неофашизма среди подростков была довольно популярна в центральных городах России уже в конце 1970-х годов; «нацистов» выявляли по внешнему виду – по своеобразной стрижке и одежде (чёрные куртки, фуражки со стилизованным изображением свастики, подбритые виски и прочее). Не забуду грандиозную драку между питерскими «нацистами» и панками осенью 1980-го года, на станции метро Приморская, недалеко от Василеостровской. Мы распространяли машинописные листовки, призывавшие бороться с «неонацизмом – неофициальным проводником идей официальной Советской власти». Полуофициальный ленинградский Рок-клуб (впрочем, существовал ли он тогда? Или это культурное явление открылось парой лет позже? Не помню) в своих боевых песнях-намёках дал легитимизацию этой борьбы. Спустя некоторое время, однако, в кафе на улице Зверинской (легендарная Петроградская сторона) я вдруг увидел лидеров питерских панков и «нациков», сидевших за одним столом и мирно потягивавших принесённый с собою портвейн (пиво?) и договаривавшихся между собой о следующей битве. Вот тогда у меня в первый раз родилась мысль о том, что все действия молодёжной тусовки нашего города (и, наверное, других – тоже) регулярно и аккуратно согласуются с Органами.
Листовки мы распространяли на молодёжных тусовках, среди «своих». В нашу компанию приходили и уходили люди. Было несколько ярких типов, среди них – некто Лёша З. по кличке Лёва Задов, идейный анархист 18-и лет, с которым мы не сошлись на почве национального вопроса – евреев он недолюбливал.
В ноябре 1980 г. мы ездили в г. Выборг, недалеко от финской границы; в одном из пригородных лесов состоялся «смотр» группы. С чёрным знаменем мы промаршировали несколько километров под заснеженными елями и соснами. Одним из студентов нашего факультета были сделаны отличные фотографии этого шествия; несмотря на мои просьбы дать мне фотографии для нашего «архива», он отказался. Теперь думаю – и слава Богу.
Зимой 1980 г. мою будущую первую жену Ирину, активную деятельницу ленинградских хиппи, завалили на экзаменах. Делалось это при прямой наводке органов, – никто из преподавателей даже не скрывал этого. За месяц до этого Ирина выступила на семинаре по философии, на котором подчеркнула какую-то неувязку у Маркса. Кто-то настучал. Задача деканата теперь была – выкинуть из института, и всё. Не 37-й год, всё ж таки. «Отделалась лёгким испугом». Лёгкий испуг выразился в разрушении центральной нервной системы; Ира лежала в постели несколько месяцев. Рассказывать об этом неприятно, тем более, что это не имеет прямой связи с целью повествования. Расскажу лишь, как после очередного экзамена, когда доцент Островский, ухмыляясь, поставил ей «кол» в зачётку, она вышла из аудитории – и упала. Что-то отказало. Островский же переступил через неё и пошёл, посмеиваясь, в деканат. Я схватил её на руки и держал, глядя вслед доценту. Тогда я, в первый раз в жизни, почувствовал ненависть. Не абстрактную, а вполне конкретную.
В 1981 г. в нашем институтском корпусе кгб-шники нашли стопки листовок, призывавших к освобождению Сахарова и ещё к чему-то подобному. В нашем 20-м корпусе находились два факультета – исторический и филологический (литературный). Искали всюду. На нашем «идеологическом» истфаке искали особенно усердно. Взяли нескольких студентов, среди них – Диму Г., хиппи - поэта, художника (кажется, сломали), моего близкого приятеля, еврея Рому Миллера (за дружеские отношения с неким Витей Ахаровым, представителем «национал-сталинистской партиии», вмешательство высокопоставленного папы не помогло – исключили); вызвали и меня. Вопрос был – что я могу рассказать о «студентах Г. и Миллере». Я сказал, что хорошие ребята, хорошо учатся. «Что-то у вас все хорошие ребята, все хорошо учатся» – со злостью пробормотал гебист, отпуская меня.
Мы тем временем разрабатывали планы свержения большевиков по всей стране. Завели библиотеку, стали строить планы поисков реальных средств по борьбе. Думали о Синявинских болотах, где тьма-тьмущая была оружия со времени Второй мировой.
К тому времени буквы SNZ («Шварце Неуауфтайлунг – цвай», немецкоязычное название нашей организации) виднелись в Питере во многих подъездах, написанное нами и не нами. Почему именно SNZ? Аббревиатура от «Чёрного Передела – 2» по-русски звучала неблагозвучно. «ЧПД». Не то ЧП, не то – КПД.
Первого марта 1981 г., в столетнюю годовщину убийства народовольцами Александра Второго, я организовал маленький митинг на Екатерининском канале (при коммунистах – Канал Грибоедова), на том месте, где стоит «Церковь-на-крови». Прохожие дивились. Милиция не подошла.
Вот, весной 1984-го, мой бывший одноклассник Лёня Р. (ассимилированная русско-немецкая семья, из ленинградских немцев), член группы, звонит ко мне. «Мишка! (гордо) Я написал листовку. «Смерть КПСС!» Повесил её в моём институте. Пусть знают!»
Господи!
«КАК написал?! От руки или напечатал на машинке?» – «От руки».
Через два дня его взяли. Он не додумался ни до чего более умного, как пришпилить рукописную листовку к двери СПЕЦОТДЕЛА своего института, в котором учился. Вычислили, видимо, по почерку.
Не знаю точно, что там было написано. Типа того, что СССР – фашистское государство.
В последний день апреля 1984 г. я сидел в институте на лекции. Со мной был чемодан диссидентской литературы. Её прилежно читала моя подруга Света. Там, помню, было что-то из Александра Исаича, несколько номеров израильского журнала «22», ещё что-то. Рукописный ленинградский альманах «ЛЕА» был, по-моему.
Стук в дверь. Входит секретарша деканата.
– Гончарок! Срочно в профком!
Меня что-то дёрнуло. «Светка, – шепчу, – возьми чемодан, сядь на него, никого не подпускай. Пока не вернусь».
А если бы – не вернулся?
Загубил бы жизнь и ей, и себе?
Кстати – она так и сидела на чемодане с литературой. До последнего. Пока не вернулся.
На дворе – 84-й год. Апрель. Ровно год до начала «Перестройки».
Иду в профком, чувствуя, что всё – плохо.
Открываю в главном корпусе дверь.
Какая-то гладкобритая рожа в гражданском костюме, смеясь, рассказывает анекдот бледно выглядящему председателю профкома.
– Здравствуйте. Миша Гончарок, истфак. Вызывали?
Молодой человек с аккуратной стрижкой подхватывает меня под руку.
– Михаил Маркович! А мы Вас заждались! Нужно поговорить. ПРОЙДЁМТЕ!
Никогда в жизни меня ещё не называли по имени-отчеству. Мне было двадцать лет. Ну что ж. Коленки трясутся, но – извольте. Пройдёмте.
Ввёл он меня в маленькую комнату недалеко от институтского профкома. Идя по коридору, эту комнату и не заметишь. Где-то рядом, судя по звуку, уже крутился огромный бобинный магнитофон.
«Беседа» длилась около пяти часов. Спрашивал он меня самые разные вещи. Что за группа такая, почему «Чёрный передел», почему – SNZ? Какие книжки читаем; что, вообще, делаем. Всплыли имена некоторых участников, включая Р. По тому, как строились вопросы, я понял, что, по крайней мере, двое моих товарищей вольно или невольно излагали органам то, что происходило на наших сходках. Очень неприятно было узнать, что тот же Р. рассказал всё, что знал и не знал, присовокупив ко всему, что это я заставил его написать пресловутую листовку и совершить дикий по глупости поступок – вывесить её на всеобщее обозрение на дверь институтского спецотдела. По словам офицера ГБ, Лёня оказался сущим говнюком – он плакал, порывался вставать на колени и умолял о прощении, чем привёл разговаривавших с ним комитетчиков в состояние, похожее на удивление. Я бы не поверил тому гебисту, но, увы – я хорошо знал, что друг мой Лёня при своих широких плечах спортсмена – большой трус. Кроме того, из разговора я понял, что он, действительно, назвал им имена людей, связанных со мной, в том числе – людей, совершенно непричастных к детскому нашему подполью.
Среди указанных им было имя моего друга и однокурсника И. Т., к группе и к анархизму вообще отношения никогда не имевшего. С ним мы тогда вместе подпольно учили иврит на квартире преподавателя Валерия Ладыженского. Моего однокурсника тоже вызывали в органы, за что он на меня потом наорал и совершенно справедливо заметил, что не желает отвечать за моих приятелей-кретинов, которые, по совместительству, являются стукачами, лишь по недоразумению именуя себя анархистами, «впрочем, одно другого не исключает».
… Мелькнули в разговоре с гебистом и такие цитаты из наших высказываний, о которых не знал и Р.; я понял, что гебист цитирует вещи, сказанные мной в беседе с одним парнем из нашей компании, которого мы называли Бригадир. Звали его по-настоящему, кажется, Володя. Спустя много лет мне сказали, что Вова Бригадир и был, видимо, настоящим провокатором, причём страсть к этому делу у него была наследственной (отец его, как выяснилось, был офицером МВД не то КГБ) – именно он, а не спятивший от страха несчастный Лёня Р. аккуратно докладывал куда надо о происходившем на наших тусовках.
От меня требовалось, чтобы я поступил как настоящий комсомолец – ходил на встречи в молодёжные компании «хиппи», «панков» и прочих – с последующим отчётом, разумеется. Я объяснял, что не понимаю, за что мне достаётся такая высокая честь – никакой организованной группы не было и нет, никого мы не убили, ни в кого не стреляли, всё это было детскими играми, – многие ведь играют «в войнушку», ну и что? Книжки, которые мы читали, мы находили и покупали в официальных букинистических магазинах. Я понял, что стукачи не знали или не хотели сообщить органам о фантастических наших планах свержения строя, – может, опасаясь за собственную шкуру. Ни о программе кружка, ни о гербе, ни о планах поехать как-нибудь на Синявинские болота за ржавым оружием разговора не было.
Раз десять, с разных позиций, он предлагал мне стать осведомителем. Я, чувствуя себя на грани истерики, твердил – «нет». Всё это время я, естественно, дико психовал – скверно-добродушная ухмылка гебиста, лампа в лицо, шуршание магнитофонной ленты очень действовали на нервы. Я выкурил все свои сигареты; он предложил мне свои. Я взял – и на протяжении последующих часов выкурил всю его пачку. Помню – это была бело-голубая пачка популярных в то время «ТУ». Впоследствии, мне сказали, что брать предложенные ими сигареты ни в коем случае нельзя – они воспринимают это как условный знак потенциального согласия на сотрудничество.
Когда в очередной раз я отказался, он стал угрожать. «Вы, Михаил Маркович, историк, будущий педагог; мы не можем позволить таким, как Вы, воспитывать наших детей». – «Ну, не позволяйте, что я могу поделать. Я, действительно, историк. Мне нужно было изучать анархистов-писателей в оригинале, в хрестоматиях и учебниках мало материала. Разве это преступление? Скажите, я конкретно совершил что-то преступное? Нарушил закон?» – Он поморщился: «Да нет. Но всё это, с Ваших слов, детская игра эта, дурно пахнет. Помогите нам, ещё раз прошу по-хорошему». – «Нет».
Он изменил подход. «Мы знаем, что Ваша жена больна. Хотите, найдём хороших врачей? Бесплатно. Сервис – на уровне» – «Спасибо. Не хочу. И так выздоровеет».
«Тогда – Вы вот должны осенью идти в армию…» (у нас не было в институте военной кафедры, и все выпускники призывались как рядовые) – «…Так, если нам поможете, в армию вообще не пойдёте. Хотите?!» – «Не хочу. Как все, так и я. То, что Вы мне предлагаете, незаконно. Как же Вы, представитель официальной организации, можете предлагать такие незаконные вещи…» Он хмыкнул. «Ну, ладно. Вот, представьте: идёте Вы в армию. А там – оружие. Автоматы. Они, бывает, стреляют. Будете в карауле – вдруг, нечаянно, кто-нибудь в Вас выстрелит? И убъёт. Вот беда-то будет!»
Это, если смотреть со стороны, звучало очень глупо. Но там, в той мерзкой комнате, фантазия моя разыгралась. Только очень большим усилием воли я отказался тогда от болтовни. Просто, в моей семье, пострадавшей в 1937-м, всегда говорили: на такого рода предложения соглашаться нельзя никогда. Ни за что. Один разочек дашь слабину – потом никогда не отмоешься. Они ни за что не отвяжутся – до самой смерти будут шантажировать той бумажкой, которую предлагают подписать всем соглашающимся сотрудничать. Я же в голове держал одно: «я же не человек буду, а дерьмо. Всю жизнь». Я старался не вслушиваться в то, что он говорил. Выгонят из института? Ну, не беда. Пойду работать дворником или там в котельную. Как вот Витя Цой пошёл. Чтобы отвлечься, сидя, я начал раскачиваться на стуле, как старый еврей на молитве.
Он вдруг спросил: «Хотите подышать воздухом? Идите к окну». Я, как робот, подошёл к окошку. «Хорошо? Солнце, воздух, люди ходят. Свободные, без угрызений совести. Обернитесь». Я обернулся к нему, встав спиной к окну. – Он стал вдруг медленно прижимать меня к окошку, и – говорил, говорил, говорил что-то. Я вообразил, что он хочет выбросить меня в окно.
Но, видимо, это было последним усилием с его стороны.
«Ладно... Напишите расписку». – «Какую расписку? Ничего подписывать не буду». – «Мне нужно для отчёта. У нас тоже отчётность. Без этой расписки я не могу Вас отсюда выпустить. Или, если хотите, поедем на Литейный. Там будете сидеть, сколько нужно будет, а расписку всё равно напишете». (На Литейном находилось – и находится до сих пор – Управление КГБ по Ленгинграду и области). «Что писать?» – Он вытащил из какого-то металлического шкафа в углу лист бумаги. Дал свою ручку.
Текст этой расписки я помню до сих пор и, надо полагать, уже никогда не забуду.
«Я, Гончарок Михаил Маркович, обязуюсь не разглашать содержание беседы с сотрудником КГБ». Число, подпись.
Он вывел меня наружу. По лестнице мы спускались вместе. Перед тем, как распрощаться во дворе, он сказал, закуривая: «Странно. Вы не согласились. Давно я такого не видел… А друзья у Вас – сущее дерьмо. Видели бы Вы этого Р.. Плакал, в ногах валялся, норовил ботинки нам целовать. Осторожнее. Если продолжите в свои дурацкие игры играть – полетят головы. Обещаю. Всего хорошего». И ушёл.
Я на негнущихся ногах вернулся в свой учебный корпус. Лекции давно закончились. Во дворе, под деревом, сидела на скамеечке Света. На чемодане с антисоветской литературой.
Дождалась.
Я думаю, что им просто не нужно было тогда заводить дело. Или по разнарядке, или ещё по чему. Дело было не в детскости наших революционных игр. Они, если бы нужно было, раскрутили бы всё в лучшем виде. Уже потом я узнал, что в том же году в Питере было дело диссидентской группы Мартынова. Вот их раскрутили по полной программе.
Я, вернувшись домой, сказал, помнится, маме: «Ты только не волнуйся. Меня, наверное, выгонят из института». Это всё было перед защитой диплома.
…А через пару дней позвонил Лёня Р. – как ни в чём не бывало. Стал хвастать, что офицер, беседовавший с ним (он назвал его по имени-отчеству), оставил ему свою визитную карточку, и вообще они теперь – лучшие друзья. Я не понял, для чего он звонит. То ли – подлец законченный, то ли фантастический дурак. «Лёня, – выдавил я, – не звони мне больше никогда». Он что-то сконфуженно хихикнул. Я повесил трубку. Больше он мне не звонил.
И вот что странно. Меня не выгнали из института. Мне дали возможность закончить и защитить дипломную работу. Я же был уверен, что – не дадут, и каждый день был, как на иголках. Ведь за гораздо менее опасные поступки – и без «групповщины» – мою первую жену выперли из того же института с треском – всего за четыре года до этого. Правда, ко мне ещё пару раз подсылали стукачей. Стукачи были неопытные, и даже я понял, что они заводят со мной разговор «по наводке». Староста курса, русский парень, подошёл ко мне и, избегая смотреть в глаза, затянул что-то о том, что у нас преследуются евреи, не дают продвигаться преподавателям-евреям, даже профессорам. (Куда им ещё продвигаться?) Это было настолько глупо и шито белыми нитками, что я ответил ему торжественно: «Это – провокация сионистов. Евреи живут у нас очень хорошо». Он сразу отошёл. Ещё были случаи, но я уже не буду о них рассказывать.
И телефон мой прослушивался. Один раз я разговаривал с И. Т., кажется (извиняюсь) – о бабах. Собеседник стал чересчур откровенно повествовать о своих победах, и я тоже в долгу не остался. Внезапно в разговор влез незнакомый, пронзительный женский голос.
– Мужчины! Вы что! Как вам не стыдно! А ещё, называется, мужчины! Тьфу!!!
Мы настолько обалдели, что почти одновременно повесили телефонные трубки – голос ещё продолжал кричать. Слышимость была прекрасной.
Надо сказать, я с этой женщиной – вероятно, сотрудницей соответствующего отдела КГБ (звукозаписывающего, или как он там называется) – совершенно согласен. Не помню точно, что и как мы обсуждали, видимо – достаточно мерзко и не по-мужски, раз даже гебисты взорвались.
Ещё одно было – и остаётся – для меня странным. Буквально через несколько дней после «беседы» мне позвонил активист ленинградского сионистского движения Володя Коренман, мой хороший приятель (ныне – экскурсовод, живёт в поселении под Иерусалимом) и предложил поехать встречать бывшего президента Израиля Эфраима Кацира, известного учёного, приехавшего в Советский Союз на научную конференцию – кажется, по биохимии. Кацир, явившись в Питер, хотел совместить полезное с приятным и встретиться с еврейскими активистами-отказниками.
Я договорился с Коренманом о предварительной встрече. Встретившись, всё ему рассказал. Он присвистнул. Сказал, что лично он не боится, но я сам для себя должен решить – идти на встречу с Кациром или нет. Я, по юношеской гордости, решил пойти (пошёл бы теперь – не уверен). Встреча должна была состояться у станции метро Приморская, на Васильевском острове. Это уже не относится к теме; скажу лишь, что господину Кациру с супругой встретиться с нами не дали и взяли у нас на глазах (мы наблюдали из окна многоэтажки, из квартиры какого-то нервного отказника), подпустив к подъезду. Я видел, как почтенного этого господина закинули в милицейский «козёл» без окон, изящно подсадив туда же его жену. Потом «козёл» и штук пять машин сопровождения тронулись, оставив меня, сидящего в отказнической квартире, в испарине. К нам же никто не поднялся даже для того, чтобы проверить документы. Я уверен, что всех нас сфотографировали и записали ещё при подходе к дому. Странным в этой ситуации для меня было и остаётся то, что всё это произошло, повторяю, почти сразу же после «беседы» с гебистом, пообещавшем мне, что «полетят головы», если я продолжу заниматься политическим непотребством.
Головы не полетели.
Вот, собственно, и всё. Я продолжал интересоваться теорией и историей анархизма, но навсегда зарекся организовывать какие-либо подобные группы и кружки. Я изучал иврит и идиш и, приехав в Израиль в 1990 г., посвятил себя научной деятельности. Здесь, в Иерусалиме, работая в Центральном архиве истории сионизма, я написал множество статей на русском, иврите и идиш в научные и популярные издания, выпустил три книги и брошюру на темы истории анархизма в разных его ипостасях. Официальная тема моих научных работ – история еврейского анархистского движения (т.н. идиш-анархизм). Я переписываюсь со всем миром, с учёными-исследователями, с анархистами, с их библиотеками и архивами, и никто мне не мешает заниматься любимым делом. На работе мне только помогают в этом. Я не скрываю своей идеологии и политической ориентации, и никого это не шокирует. Я люблю эту страну, и для нормальных людей здесь определяющим в контактах со мной является именно это, а не мои политические взгляды.
Единственным последствием неприятных столкновений с официально несуществующим уже КГБ явилась серия бесед с сотрудниками израильских спецслужб. Я имел глупость после приезда искренне ответить на вопрос их офицера (такие вопросы задаются всем мужчинам в возрасте от 20 до 50-и лет примерно, сразу же после прибытия самолёта с новыми репатриантами в аэропорт имени Бен-Гуриона) – «были ли в СССР у Вас столкновения с органами госбезопасности или с милицией». Я ответил, что да, были – и сказал, что на почве анархизма. Боже, что было! Наверное, я был первый анархист, прибывший в том году из России в Израиль. На меня сбежалась смотреть, наверное, половина сотрудников их местного спецотдела. Потом, на протяжении следующего года, меня вызывали в самые разные места по вопросу – «что такое анархизм, почему я анархист, что я собираюсь делать со своим анархизмом здесь, в Израиле». Беседы проходили в гораздо более спокойных тонах, чем это было в России, но постепенно начали вызывать у меня раздражение. Мне показалось, что у советских гебистов и их израильских коллег в манере общения были одни и те же учителя. Я не преминул им это заметить и добавил во время последнего вызова, что если я совершил какое-то преступление, то пусть мне об этом скажут, а если нет – то пусть отвяжутся.
Отвязались.
Иерусалим, август 2002 г.
Я пишу эти краткие воспоминания по предложению моего друга Анатолия Дубовика, историка и одного из идеологов современного анархизма на Украине. Толя полагает, что мемуаристика такого рода поможет историкам и молодым энтузиастам Движения лучше понять время, в котором жили мы – представители несколько более старшего поколения сторонников анархистской идеологии.
В мире существуют сотни и тысячи авторов, принадлежавших самым разным общественно-политическим движениям, переживших гораздо больше меня, страдавших значительно сильнее; собственно говоря, я вообще не страдал. Я не сидел в советских тюрьмах, не подвергался принудительному «психиатрическому» лечению. Я не могу поведать читателю ничего такого, что хотя бы отдалённо напоминало правдивые и страшные воспоминания таких «зубров» диссидентства – самых разных сортов – и борьбы с советским тоталитаризмом, как Буковский, Мурженко, Осипов, Плющ, Менделевич…
Кроме того, всегда существует опасность романтизации эпохи и, соответственно, возвеличивания роли собственной личности в этой эпохе. Попытаемся скрупулезно придерживаться фактов.
Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье инженеров. Отец и мама происходили из совершенно ассимилированных еврейских семей. Отец родился в 1937 г. в Кременчуге, мама – в 1938-м, в Ленинграде. Среди моих предков были не только евреи. Прабабушка моя с материнской стороны, Берта, родилась в конце 19-го века в местечке под Витебском и, видимо, влекомая модными в ту эпоху среди евреев ассимиляторскими идеями, пожелала уйти из дома, дабы вести самостоятельную жизнь: не ждать жениха, которого ей подсунут родители, а зарабатывать на хлеб самой, учиться и получить специальность, чтобы приносить пользу людям. Бегство из семьи привело её в Витебск, где она, по процентной норме, принятой в царское время для евреев из «черты оседлости», поступила на медицинские курсы и, в итоге, стала врачом. В 1912-1913 гг. она повстречалась с молодым армейским офицером, греком по национальности, Владимиром Совапуло. В результате сей романтической связи прабабушка забеременела. Грек оказался не на высоте; его родители категорически возражали против брака с еврейкой, тем более – некрещёной. Прабабка, не придававшая религии в своей жизни никакого значения, креститься, тем не менее, категорически отказалась. Они расстались, а в январе 1914 г. родилась моя бабушка Кира. Я не буду нудно и долго рассказывать о судьбе ассимилированной семьи, имевшей еврейские корни. Короче: вырастя, бабушка вышла замуж за Николая Васильевича Заплетина, инженера, происходившего из поволжской крестьянской семьи со смешанными русско-татарскими (или чувашскими?) корнями. Так началось и так продолжилось разрушение традиционного, освящённого веками, еврейского местечка, традиционного еврейского уклада жизни.
Для чего я пишу обо всём этом? Чтобы читатель понял, какие силы при воспитании столкнулись во мне, появившемся на свет в начале 60-х годов 20-го века. С одной стороны – интернационализм, переходящий в космополитизм, и полное равнодушие к религии со стороны семьи моей мамы, с другой – ярко выраженный поиск своих национальных корней, подспудно начатый под влиянием семьи бабушки со стороны отца.
Мой прадед со стороны папы, работавший на железной дороге в Кременчуге, Ашер Есельсон, обеспечивавший семью из 11-и детей, был убит царскими казаками, зарублен и сброшен с поезда. Это случилось, кажется, ещё до революции. Некий репортёр-газетчик, оказавшийся свидетелем убийства, сфотографировал кровавое месиво, оставшееся от еврея-железнодорожника, и поместил снимок в местной газете. Прабабушка, собирая детей-сирот, и среди них – мою бабку, в йорцайт, годовщину смерти мужа, доставала эту фотографию и говорила одну-единственную фразу:
– Посмотрите, что русские люди сделали с вашим отцом.
Эти слова, на всю жизнь запомнившиеся ей с детства, неоднократно повторяла и моя бабушка для меня. Потом был 1937-й год, расстрел бабушкиного брата Сюлика (Исраэля) – как «троцкиста»; с другой стороны – арест и казнь некоторых других моих родственников, – за несуществующие грехи. Потом был 41-й год. Бегство в эвакуацию с моим малолетним отцом на руках. Фотография зарубленного Ашера пропала, но фраза осталась.
В конце 1950-х годов мои родители встретились в Ленинграде. В 1962 г. появился на свет я.
Я учился – сначала в восьмилетке, потом перешёл в десятилетку. Психологическое отторжение от большевистской идеологии было сильно, притом, что дед мой со стороны мамы, Коля, был идейным коммунистом, правда – антисталинской направленности. В раннем детстве, гуляя с ним «за ручку» во дворе нашего дома, я слышал:
– Мика! Ленин был хороший человек; Сталин был плохой до войны и после. Во время войны он, тоже, был хорошим. Понял?
– Понял, деда, – говорил я, хотя не понимал ничего решительно. В русском деде моём уживалась преданность господствовавшей идеологии и обида за отобранный в 37-м партбилет.
Как и почему я стал интересоваться анархизмом? Не знаю. Не помню.
Сказалось всё – и осознание фальшивости речей проповедников советского строя (в начале 70-х годов в фальши этого строя уже не сомневался, по-видимому, никто); и детская моя горечь от бабушкиной фразы о том, что царские казаки зарубили её отца; и влияние деда – если бы не Советская власть, он не стал бы инженером, учёным, кандидатом наук, а остался бы обыкновенным крестьянином и, следовательно, дореволюционная власть была ещё хуже, чем новая (теперь я в этом вовсе не уверен); и то, как в начале 80-х, когда мне, уже учившемуся в институте, предложили вступить в партию, и мама, раздувая крылья носа, процедила:
– В м о е й семье коммунистов не будет!
Определённое влияние оказали, конечно, и «голоса» из-за «бугра». «Голос Америки» и «Би-Би-Си» в семье слушали все, даже ортодоксально коммунистический дед. При этом считалось, что «Радио Свобода» и «Свободная Европа» – это уже чересчур, они не объективны. «Голос Израиля» на русском и идиш слушал только мой второй дед, со стороны отца, Хаим; чему-то хихикая и прищёлкивая пальцами, он всегда, после очередного прослушивания, объявлял мне только одно – какая температура воды сегодня в реке Иордан. Наша дальняя родственница, тётя Уля, когда-то – близкая подруга Анны Андреевны Ахматовой, приходя к нам домой, говорила мне, иногда сбиваясь на французский:
– Мишаня, дед твой, папин папа, совсем сбрендил; его не интересует, какой дрек эти коммунисты, чтоб они сгорели. Его интересует, сколько градусов в Иордане. Мир – гори огнём, хоть вся планета – гори огнём, коммунисты правят бал; так нет – его интересует лишь одно – сколько сегодня градусов в Иордане. Как будто сегодня к вечеру он полезет в этот Иордан купаться! Эти сионисты совсем чокнутые.
Под сионистами она подразумевала всех, кто не столько проклинает «махтунью» – родную Советскую власть, которую она ненавидела зоологически, – сколько интересуется новостями из Израиля.
К десяти годам я усвоил, что большевики – это плохо; царская власть, т.е. власть буржуазии – тоже мало хорошего; что антисемиты – подонки, но с ними ничего не поделать; что евреем-националистом (тогда я считал, что это равнозначно понятию «сионист») быть стыдно. Кто виноват во всём, что претерпели за десятилетия моя семья и семьи моих родственников, друзей и одноклассников? – Коммунисты и нацисты. Что любой, кто борется с Советской властью и сидит за эту борьбу в лагерях, – святой (тогда я ещё не знал, что в диссидентском движении были такие личности, как Огурцов, сторонник христианско-монархического возрождения России, Иванов-Скуратов и Бородин, с их странной трактовкой национального вопроса, и откровенный фашист Фетисов). Не только диссидентское, но и национальные движения, стремившиеся к отделению своих народов от центральной власти в Москве, вызывали симпатию. Литовское, эстонское, украинское, армянское. В январе 1978 г. в московском метро прогремел взрыв, устроенный группой Стефана Затикяна. Помню, никто не верил, что это настоящий теракт армянских националистов. Сходились на том, что это – провокация КГБ в целях расправы с армянским национальным движением. Никому не приходило в голову, что цена такой провокации была бы слишком высока – официально признать наличие в благополучном СССР настоящего боевого подполья; в результате взрыва были погибшие и раненые, вдобавок ко всему на Казанском вокзале столицы была обнаружена ещё одна, неразорвавшаяся, бомба. Спустя более 20 лет, уже живя в Израиле, я увидел по телевизору документальную запись отрывков из процесса над Затикяном и его товарищами. Съёмка, естественно, велась операторами госбезопасности. Меня поразило красивое лицо главного обвиняемого, ставшее страшным в момент произнесения последнего слова: «СССР – русско-жидовское государство…» Никогда в жизни ни от одного армянина я такого не слышал. Сразу же вспомнилась фраза в небольшой статье в «Известиях» в 1978 г., в которой описывался процесс; там говорилось о зоологическом антисемитизме главного обвиняемого. Я, помнится, тогда этому не поверил – пока в начале 2000-х годов сам не услышал этого по телевизору.
Вот, пребывая в такой атмосфере, в возрасте 14-и лет, я увидел у папы на полке книгу Льва Чёрного «Новое направление в анархизме», изданную в СПб, в начале века. Эта книга перевернула мою жизнь, мою пионерско-оппозиционную протоидеологию. Идеология анархизма открыла для меня, что можно быть порядочным человеком вне рядов какой-нибудь конкретной партии; вне какой-то конкретной национальности и религии; вне всего того, что мы, взрослые и дети, презрительно именовали «ИХ системой».
(Теперь, по прошествии чуть ли не трёх десятилетий, я думаю, что и в анархистской идеологии был перехлёст, вернее, много самых разнообразных перехлёстов и загибов; но до сих пор полагаю, что не было среди общественно-политических учений 19-20 веков более порядочного, честного и открытого, нежели учения Кропоткина и Рудольфа Рокера, учения, базировавшегося не на сиюминутной пролитической выгоде, а на понятии Свободы и Справедливости, как таковых).
Я был книжным подростком. Я искал на полках библиотек и в букинистических магазинах литературу, имевшую отношение к анархизму, но находил мало, прямо-таки – ничтожно мало; в активе был Лев Чёрный (Турчанинов), адаптированное для детей, тщательно выхолощенное издание кропотктнских «Записок революционера»; биографии Кропоткина и Бакунина, очень осторожно написанные Натальей Пирумовой. Две последние книги я держал за настольную литературу и, в конце концов, привёз с собой в Израиль.
В 1979-м, в возрасте 16-и лет, не в силах держать в себе открытия Новой Идеологии, я начал рассказывать о ней своим одноклассникам. Большинству ребят, готовившихся к сдаче выпускных экзаменов, всё это было глубоко безразлично. Лишь мой «наперсник детских игр», друг и товарищ ещё с подготовительной группы детсада, В. Б., слушал меня, раскрыв рот. К группе единомышленников присоединился и Л. Т., и ещё пара-другая парней. Имён э т и х единомышленников я не назову, т.к., в конечном итоге, они сыграли весьма печальную роль в истории нашей группы. Порядочным человеком оказался Л. Т., именно близко к сердцу принявший новую идеологию (встретившись с ним несколько лет назад, приезжая в Петербург, я, кстати, уже не назвал бы его анархистом). Он возглавил «боевой отдел» нашей «организации», который для конспирации назвал «БИ» – «Бандой идиотов». Он же являлся автором герба нашей группы. Он был частично списан с герба западногерманской РАФ. Посредине поля – автомат типа «шмайсера», в обрамлении слов «За вашу и нашу свободу!» Именно этот герб показал детскость наших представлений о подполье. Настоящим подпольщикам в условиях тоталитарного режима никогда не пришло бы в голову создавать какие бы то ни было гербы, символы и гимны.
Факт – в 1979-м году, в Ленинграде, Городе Трёх Революций, мы создали маленькую группу «Чёрный Передел – 2», идеологию которой охарактеризовали как анархистскую. Мной была написана программа, представлявшая собой дикую эклектику из кропоткинско-бакунистских идей, из цитат Хорста Малера и Ульрики Майнхофф (которых мы совершенно ошибочно причисляли к анархистам), и пары-тройки фраз Тимоти Лири – идеолога американских хиппи 60-х гг. – и Джерри Рубина, идеолога движения «йиппи» того же периода. Всё это романтически окрашивалось ссылками на народническую идеологию 70-80-х гг. 19-го века (Желябов-Перовская) и сдабривалось изрядной порцией цитат из братьев Стругацких (в первую очередь – из «Гадких лебедей», без ссылки на источник).
Программа была напечатана в 2-х экземплярах на пишущей машинке моего деда-коммуниста (и уничтожена в 1984-м, в апреле месяце, когда я почувствовал, что КГБ вплотную заинтересовался персонами некоторых из нас).
С этой программой, с верой в мировую революцию, со смутным осознанием чувства локтя своих друзей-сверстников, с ощущением, что в 37-м всё давно кончилось бы для нас по-другому, я поступил на исторический факультет ленинградского Педагогического института имени А.И.Герцена.
Здесь я познакомился со своей будущей (первой) женой Ирой, и пошёл проповедовать идеи Абсолютной Свободы в массы, то бишь – в круги ленинградской хипповой «Системы» – на станции метро «Невский проспект» и «Гостиный двор», в садик у Казанского собора. Идеи имели определённый успех в кругах местных хиппи и панков, особенно – идея борьбы с нацизмом. Так как бороться с господствующей идеологией в лице идеологического отдела ЦК КПСС было совершенно невозможно, то мы решили бороться с т.н. «нацистами» в молодёжных кругах. Идеология неофашизма среди подростков была довольно популярна в центральных городах России уже в конце 1970-х годов; «нацистов» выявляли по внешнему виду – по своеобразной стрижке и одежде (чёрные куртки, фуражки со стилизованным изображением свастики, подбритые виски и прочее). Не забуду грандиозную драку между питерскими «нацистами» и панками осенью 1980-го года, на станции метро Приморская, недалеко от Василеостровской. Мы распространяли машинописные листовки, призывавшие бороться с «неонацизмом – неофициальным проводником идей официальной Советской власти». Полуофициальный ленинградский Рок-клуб (впрочем, существовал ли он тогда? Или это культурное явление открылось парой лет позже? Не помню) в своих боевых песнях-намёках дал легитимизацию этой борьбы. Спустя некоторое время, однако, в кафе на улице Зверинской (легендарная Петроградская сторона) я вдруг увидел лидеров питерских панков и «нациков», сидевших за одним столом и мирно потягивавших принесённый с собою портвейн (пиво?) и договаривавшихся между собой о следующей битве. Вот тогда у меня в первый раз родилась мысль о том, что все действия молодёжной тусовки нашего города (и, наверное, других – тоже) регулярно и аккуратно согласуются с Органами.
Листовки мы распространяли на молодёжных тусовках, среди «своих». В нашу компанию приходили и уходили люди. Было несколько ярких типов, среди них – некто Лёша З. по кличке Лёва Задов, идейный анархист 18-и лет, с которым мы не сошлись на почве национального вопроса – евреев он недолюбливал.
В ноябре 1980 г. мы ездили в г. Выборг, недалеко от финской границы; в одном из пригородных лесов состоялся «смотр» группы. С чёрным знаменем мы промаршировали несколько километров под заснеженными елями и соснами. Одним из студентов нашего факультета были сделаны отличные фотографии этого шествия; несмотря на мои просьбы дать мне фотографии для нашего «архива», он отказался. Теперь думаю – и слава Богу.
Зимой 1980 г. мою будущую первую жену Ирину, активную деятельницу ленинградских хиппи, завалили на экзаменах. Делалось это при прямой наводке органов, – никто из преподавателей даже не скрывал этого. За месяц до этого Ирина выступила на семинаре по философии, на котором подчеркнула какую-то неувязку у Маркса. Кто-то настучал. Задача деканата теперь была – выкинуть из института, и всё. Не 37-й год, всё ж таки. «Отделалась лёгким испугом». Лёгкий испуг выразился в разрушении центральной нервной системы; Ира лежала в постели несколько месяцев. Рассказывать об этом неприятно, тем более, что это не имеет прямой связи с целью повествования. Расскажу лишь, как после очередного экзамена, когда доцент Островский, ухмыляясь, поставил ей «кол» в зачётку, она вышла из аудитории – и упала. Что-то отказало. Островский же переступил через неё и пошёл, посмеиваясь, в деканат. Я схватил её на руки и держал, глядя вслед доценту. Тогда я, в первый раз в жизни, почувствовал ненависть. Не абстрактную, а вполне конкретную.
В 1981 г. в нашем институтском корпусе кгб-шники нашли стопки листовок, призывавших к освобождению Сахарова и ещё к чему-то подобному. В нашем 20-м корпусе находились два факультета – исторический и филологический (литературный). Искали всюду. На нашем «идеологическом» истфаке искали особенно усердно. Взяли нескольких студентов, среди них – Диму Г., хиппи - поэта, художника (кажется, сломали), моего близкого приятеля, еврея Рому Миллера (за дружеские отношения с неким Витей Ахаровым, представителем «национал-сталинистской партиии», вмешательство высокопоставленного папы не помогло – исключили); вызвали и меня. Вопрос был – что я могу рассказать о «студентах Г. и Миллере». Я сказал, что хорошие ребята, хорошо учатся. «Что-то у вас все хорошие ребята, все хорошо учатся» – со злостью пробормотал гебист, отпуская меня.
Мы тем временем разрабатывали планы свержения большевиков по всей стране. Завели библиотеку, стали строить планы поисков реальных средств по борьбе. Думали о Синявинских болотах, где тьма-тьмущая была оружия со времени Второй мировой.
К тому времени буквы SNZ («Шварце Неуауфтайлунг – цвай», немецкоязычное название нашей организации) виднелись в Питере во многих подъездах, написанное нами и не нами. Почему именно SNZ? Аббревиатура от «Чёрного Передела – 2» по-русски звучала неблагозвучно. «ЧПД». Не то ЧП, не то – КПД.
Первого марта 1981 г., в столетнюю годовщину убийства народовольцами Александра Второго, я организовал маленький митинг на Екатерининском канале (при коммунистах – Канал Грибоедова), на том месте, где стоит «Церковь-на-крови». Прохожие дивились. Милиция не подошла.
Вот, весной 1984-го, мой бывший одноклассник Лёня Р. (ассимилированная русско-немецкая семья, из ленинградских немцев), член группы, звонит ко мне. «Мишка! (гордо) Я написал листовку. «Смерть КПСС!» Повесил её в моём институте. Пусть знают!»
Господи!
«КАК написал?! От руки или напечатал на машинке?» – «От руки».
Через два дня его взяли. Он не додумался ни до чего более умного, как пришпилить рукописную листовку к двери СПЕЦОТДЕЛА своего института, в котором учился. Вычислили, видимо, по почерку.
Не знаю точно, что там было написано. Типа того, что СССР – фашистское государство.
В последний день апреля 1984 г. я сидел в институте на лекции. Со мной был чемодан диссидентской литературы. Её прилежно читала моя подруга Света. Там, помню, было что-то из Александра Исаича, несколько номеров израильского журнала «22», ещё что-то. Рукописный ленинградский альманах «ЛЕА» был, по-моему.
Стук в дверь. Входит секретарша деканата.
– Гончарок! Срочно в профком!
Меня что-то дёрнуло. «Светка, – шепчу, – возьми чемодан, сядь на него, никого не подпускай. Пока не вернусь».
А если бы – не вернулся?
Загубил бы жизнь и ей, и себе?
Кстати – она так и сидела на чемодане с литературой. До последнего. Пока не вернулся.
На дворе – 84-й год. Апрель. Ровно год до начала «Перестройки».
Иду в профком, чувствуя, что всё – плохо.
Открываю в главном корпусе дверь.
Какая-то гладкобритая рожа в гражданском костюме, смеясь, рассказывает анекдот бледно выглядящему председателю профкома.
– Здравствуйте. Миша Гончарок, истфак. Вызывали?
Молодой человек с аккуратной стрижкой подхватывает меня под руку.
– Михаил Маркович! А мы Вас заждались! Нужно поговорить. ПРОЙДЁМТЕ!
Никогда в жизни меня ещё не называли по имени-отчеству. Мне было двадцать лет. Ну что ж. Коленки трясутся, но – извольте. Пройдёмте.
Ввёл он меня в маленькую комнату недалеко от институтского профкома. Идя по коридору, эту комнату и не заметишь. Где-то рядом, судя по звуку, уже крутился огромный бобинный магнитофон.
«Беседа» длилась около пяти часов. Спрашивал он меня самые разные вещи. Что за группа такая, почему «Чёрный передел», почему – SNZ? Какие книжки читаем; что, вообще, делаем. Всплыли имена некоторых участников, включая Р. По тому, как строились вопросы, я понял, что, по крайней мере, двое моих товарищей вольно или невольно излагали органам то, что происходило на наших сходках. Очень неприятно было узнать, что тот же Р. рассказал всё, что знал и не знал, присовокупив ко всему, что это я заставил его написать пресловутую листовку и совершить дикий по глупости поступок – вывесить её на всеобщее обозрение на дверь институтского спецотдела. По словам офицера ГБ, Лёня оказался сущим говнюком – он плакал, порывался вставать на колени и умолял о прощении, чем привёл разговаривавших с ним комитетчиков в состояние, похожее на удивление. Я бы не поверил тому гебисту, но, увы – я хорошо знал, что друг мой Лёня при своих широких плечах спортсмена – большой трус. Кроме того, из разговора я понял, что он, действительно, назвал им имена людей, связанных со мной, в том числе – людей, совершенно непричастных к детскому нашему подполью.
Среди указанных им было имя моего друга и однокурсника И. Т., к группе и к анархизму вообще отношения никогда не имевшего. С ним мы тогда вместе подпольно учили иврит на квартире преподавателя Валерия Ладыженского. Моего однокурсника тоже вызывали в органы, за что он на меня потом наорал и совершенно справедливо заметил, что не желает отвечать за моих приятелей-кретинов, которые, по совместительству, являются стукачами, лишь по недоразумению именуя себя анархистами, «впрочем, одно другого не исключает».
… Мелькнули в разговоре с гебистом и такие цитаты из наших высказываний, о которых не знал и Р.; я понял, что гебист цитирует вещи, сказанные мной в беседе с одним парнем из нашей компании, которого мы называли Бригадир. Звали его по-настоящему, кажется, Володя. Спустя много лет мне сказали, что Вова Бригадир и был, видимо, настоящим провокатором, причём страсть к этому делу у него была наследственной (отец его, как выяснилось, был офицером МВД не то КГБ) – именно он, а не спятивший от страха несчастный Лёня Р. аккуратно докладывал куда надо о происходившем на наших тусовках.
От меня требовалось, чтобы я поступил как настоящий комсомолец – ходил на встречи в молодёжные компании «хиппи», «панков» и прочих – с последующим отчётом, разумеется. Я объяснял, что не понимаю, за что мне достаётся такая высокая честь – никакой организованной группы не было и нет, никого мы не убили, ни в кого не стреляли, всё это было детскими играми, – многие ведь играют «в войнушку», ну и что? Книжки, которые мы читали, мы находили и покупали в официальных букинистических магазинах. Я понял, что стукачи не знали или не хотели сообщить органам о фантастических наших планах свержения строя, – может, опасаясь за собственную шкуру. Ни о программе кружка, ни о гербе, ни о планах поехать как-нибудь на Синявинские болота за ржавым оружием разговора не было.
Раз десять, с разных позиций, он предлагал мне стать осведомителем. Я, чувствуя себя на грани истерики, твердил – «нет». Всё это время я, естественно, дико психовал – скверно-добродушная ухмылка гебиста, лампа в лицо, шуршание магнитофонной ленты очень действовали на нервы. Я выкурил все свои сигареты; он предложил мне свои. Я взял – и на протяжении последующих часов выкурил всю его пачку. Помню – это была бело-голубая пачка популярных в то время «ТУ». Впоследствии, мне сказали, что брать предложенные ими сигареты ни в коем случае нельзя – они воспринимают это как условный знак потенциального согласия на сотрудничество.
Когда в очередной раз я отказался, он стал угрожать. «Вы, Михаил Маркович, историк, будущий педагог; мы не можем позволить таким, как Вы, воспитывать наших детей». – «Ну, не позволяйте, что я могу поделать. Я, действительно, историк. Мне нужно было изучать анархистов-писателей в оригинале, в хрестоматиях и учебниках мало материала. Разве это преступление? Скажите, я конкретно совершил что-то преступное? Нарушил закон?» – Он поморщился: «Да нет. Но всё это, с Ваших слов, детская игра эта, дурно пахнет. Помогите нам, ещё раз прошу по-хорошему». – «Нет».
Он изменил подход. «Мы знаем, что Ваша жена больна. Хотите, найдём хороших врачей? Бесплатно. Сервис – на уровне» – «Спасибо. Не хочу. И так выздоровеет».
«Тогда – Вы вот должны осенью идти в армию…» (у нас не было в институте военной кафедры, и все выпускники призывались как рядовые) – «…Так, если нам поможете, в армию вообще не пойдёте. Хотите?!» – «Не хочу. Как все, так и я. То, что Вы мне предлагаете, незаконно. Как же Вы, представитель официальной организации, можете предлагать такие незаконные вещи…» Он хмыкнул. «Ну, ладно. Вот, представьте: идёте Вы в армию. А там – оружие. Автоматы. Они, бывает, стреляют. Будете в карауле – вдруг, нечаянно, кто-нибудь в Вас выстрелит? И убъёт. Вот беда-то будет!»
Это, если смотреть со стороны, звучало очень глупо. Но там, в той мерзкой комнате, фантазия моя разыгралась. Только очень большим усилием воли я отказался тогда от болтовни. Просто, в моей семье, пострадавшей в 1937-м, всегда говорили: на такого рода предложения соглашаться нельзя никогда. Ни за что. Один разочек дашь слабину – потом никогда не отмоешься. Они ни за что не отвяжутся – до самой смерти будут шантажировать той бумажкой, которую предлагают подписать всем соглашающимся сотрудничать. Я же в голове держал одно: «я же не человек буду, а дерьмо. Всю жизнь». Я старался не вслушиваться в то, что он говорил. Выгонят из института? Ну, не беда. Пойду работать дворником или там в котельную. Как вот Витя Цой пошёл. Чтобы отвлечься, сидя, я начал раскачиваться на стуле, как старый еврей на молитве.
Он вдруг спросил: «Хотите подышать воздухом? Идите к окну». Я, как робот, подошёл к окошку. «Хорошо? Солнце, воздух, люди ходят. Свободные, без угрызений совести. Обернитесь». Я обернулся к нему, встав спиной к окну. – Он стал вдруг медленно прижимать меня к окошку, и – говорил, говорил, говорил что-то. Я вообразил, что он хочет выбросить меня в окно.
Но, видимо, это было последним усилием с его стороны.
«Ладно... Напишите расписку». – «Какую расписку? Ничего подписывать не буду». – «Мне нужно для отчёта. У нас тоже отчётность. Без этой расписки я не могу Вас отсюда выпустить. Или, если хотите, поедем на Литейный. Там будете сидеть, сколько нужно будет, а расписку всё равно напишете». (На Литейном находилось – и находится до сих пор – Управление КГБ по Ленгинграду и области). «Что писать?» – Он вытащил из какого-то металлического шкафа в углу лист бумаги. Дал свою ручку.
Текст этой расписки я помню до сих пор и, надо полагать, уже никогда не забуду.
«Я, Гончарок Михаил Маркович, обязуюсь не разглашать содержание беседы с сотрудником КГБ». Число, подпись.
Он вывел меня наружу. По лестнице мы спускались вместе. Перед тем, как распрощаться во дворе, он сказал, закуривая: «Странно. Вы не согласились. Давно я такого не видел… А друзья у Вас – сущее дерьмо. Видели бы Вы этого Р.. Плакал, в ногах валялся, норовил ботинки нам целовать. Осторожнее. Если продолжите в свои дурацкие игры играть – полетят головы. Обещаю. Всего хорошего». И ушёл.
Я на негнущихся ногах вернулся в свой учебный корпус. Лекции давно закончились. Во дворе, под деревом, сидела на скамеечке Света. На чемодане с антисоветской литературой.
Дождалась.
Я думаю, что им просто не нужно было тогда заводить дело. Или по разнарядке, или ещё по чему. Дело было не в детскости наших революционных игр. Они, если бы нужно было, раскрутили бы всё в лучшем виде. Уже потом я узнал, что в том же году в Питере было дело диссидентской группы Мартынова. Вот их раскрутили по полной программе.
Я, вернувшись домой, сказал, помнится, маме: «Ты только не волнуйся. Меня, наверное, выгонят из института». Это всё было перед защитой диплома.
…А через пару дней позвонил Лёня Р. – как ни в чём не бывало. Стал хвастать, что офицер, беседовавший с ним (он назвал его по имени-отчеству), оставил ему свою визитную карточку, и вообще они теперь – лучшие друзья. Я не понял, для чего он звонит. То ли – подлец законченный, то ли фантастический дурак. «Лёня, – выдавил я, – не звони мне больше никогда». Он что-то сконфуженно хихикнул. Я повесил трубку. Больше он мне не звонил.
И вот что странно. Меня не выгнали из института. Мне дали возможность закончить и защитить дипломную работу. Я же был уверен, что – не дадут, и каждый день был, как на иголках. Ведь за гораздо менее опасные поступки – и без «групповщины» – мою первую жену выперли из того же института с треском – всего за четыре года до этого. Правда, ко мне ещё пару раз подсылали стукачей. Стукачи были неопытные, и даже я понял, что они заводят со мной разговор «по наводке». Староста курса, русский парень, подошёл ко мне и, избегая смотреть в глаза, затянул что-то о том, что у нас преследуются евреи, не дают продвигаться преподавателям-евреям, даже профессорам. (Куда им ещё продвигаться?) Это было настолько глупо и шито белыми нитками, что я ответил ему торжественно: «Это – провокация сионистов. Евреи живут у нас очень хорошо». Он сразу отошёл. Ещё были случаи, но я уже не буду о них рассказывать.
И телефон мой прослушивался. Один раз я разговаривал с И. Т., кажется (извиняюсь) – о бабах. Собеседник стал чересчур откровенно повествовать о своих победах, и я тоже в долгу не остался. Внезапно в разговор влез незнакомый, пронзительный женский голос.
– Мужчины! Вы что! Как вам не стыдно! А ещё, называется, мужчины! Тьфу!!!
Мы настолько обалдели, что почти одновременно повесили телефонные трубки – голос ещё продолжал кричать. Слышимость была прекрасной.
Надо сказать, я с этой женщиной – вероятно, сотрудницей соответствующего отдела КГБ (звукозаписывающего, или как он там называется) – совершенно согласен. Не помню точно, что и как мы обсуждали, видимо – достаточно мерзко и не по-мужски, раз даже гебисты взорвались.
Ещё одно было – и остаётся – для меня странным. Буквально через несколько дней после «беседы» мне позвонил активист ленинградского сионистского движения Володя Коренман, мой хороший приятель (ныне – экскурсовод, живёт в поселении под Иерусалимом) и предложил поехать встречать бывшего президента Израиля Эфраима Кацира, известного учёного, приехавшего в Советский Союз на научную конференцию – кажется, по биохимии. Кацир, явившись в Питер, хотел совместить полезное с приятным и встретиться с еврейскими активистами-отказниками.
Я договорился с Коренманом о предварительной встрече. Встретившись, всё ему рассказал. Он присвистнул. Сказал, что лично он не боится, но я сам для себя должен решить – идти на встречу с Кациром или нет. Я, по юношеской гордости, решил пойти (пошёл бы теперь – не уверен). Встреча должна была состояться у станции метро Приморская, на Васильевском острове. Это уже не относится к теме; скажу лишь, что господину Кациру с супругой встретиться с нами не дали и взяли у нас на глазах (мы наблюдали из окна многоэтажки, из квартиры какого-то нервного отказника), подпустив к подъезду. Я видел, как почтенного этого господина закинули в милицейский «козёл» без окон, изящно подсадив туда же его жену. Потом «козёл» и штук пять машин сопровождения тронулись, оставив меня, сидящего в отказнической квартире, в испарине. К нам же никто не поднялся даже для того, чтобы проверить документы. Я уверен, что всех нас сфотографировали и записали ещё при подходе к дому. Странным в этой ситуации для меня было и остаётся то, что всё это произошло, повторяю, почти сразу же после «беседы» с гебистом, пообещавшем мне, что «полетят головы», если я продолжу заниматься политическим непотребством.
Головы не полетели.
Вот, собственно, и всё. Я продолжал интересоваться теорией и историей анархизма, но навсегда зарекся организовывать какие-либо подобные группы и кружки. Я изучал иврит и идиш и, приехав в Израиль в 1990 г., посвятил себя научной деятельности. Здесь, в Иерусалиме, работая в Центральном архиве истории сионизма, я написал множество статей на русском, иврите и идиш в научные и популярные издания, выпустил три книги и брошюру на темы истории анархизма в разных его ипостасях. Официальная тема моих научных работ – история еврейского анархистского движения (т.н. идиш-анархизм). Я переписываюсь со всем миром, с учёными-исследователями, с анархистами, с их библиотеками и архивами, и никто мне не мешает заниматься любимым делом. На работе мне только помогают в этом. Я не скрываю своей идеологии и политической ориентации, и никого это не шокирует. Я люблю эту страну, и для нормальных людей здесь определяющим в контактах со мной является именно это, а не мои политические взгляды.
Единственным последствием неприятных столкновений с официально несуществующим уже КГБ явилась серия бесед с сотрудниками израильских спецслужб. Я имел глупость после приезда искренне ответить на вопрос их офицера (такие вопросы задаются всем мужчинам в возрасте от 20 до 50-и лет примерно, сразу же после прибытия самолёта с новыми репатриантами в аэропорт имени Бен-Гуриона) – «были ли в СССР у Вас столкновения с органами госбезопасности или с милицией». Я ответил, что да, были – и сказал, что на почве анархизма. Боже, что было! Наверное, я был первый анархист, прибывший в том году из России в Израиль. На меня сбежалась смотреть, наверное, половина сотрудников их местного спецотдела. Потом, на протяжении следующего года, меня вызывали в самые разные места по вопросу – «что такое анархизм, почему я анархист, что я собираюсь делать со своим анархизмом здесь, в Израиле». Беседы проходили в гораздо более спокойных тонах, чем это было в России, но постепенно начали вызывать у меня раздражение. Мне показалось, что у советских гебистов и их израильских коллег в манере общения были одни и те же учителя. Я не преминул им это заметить и добавил во время последнего вызова, что если я совершил какое-то преступление, то пусть мне об этом скажут, а если нет – то пусть отвяжутся.
Отвязались.
Иерусалим, август 2002 г.