19 марта 2024  04:24 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 16 март 2009 г.


Что есть Истина? № 16


История


Степан Рацевич

Глазами журналиста и актера


Продолжение, начало в № 3

(Из виденного и пережитого)
Том 11-й, Часть 1-я

58-я статья


События 1939 – 1940 г.г.

Тревожная осень 1939 года. Ровно через двадцать пять лет снова загремели орудийные залпы, оповестившие мир о начале второй мировой бойни.
Только-только успела Европа залечить раны 1914-1918 г.г. и снова зачинщиком войны оказалась Германия. Трагедия Польши у всех на устах. Общая встревоженность. Газеты наполнены сообщениями о растоптанной тевтонским сапогом Польской республике. Прибалтика настороже. Мы хорошо помним, что произошло на наших землях в завершающую фазу Первой мировой войны.
Местные немцы по зову фюрера спешно укладывают чемоданы, собираясь “nah Faterland “. Случайно я оказался в Таллине и был свидетелем их отъезда. Таллинский порт. У его причала огромный океанский пароход “ Deutschland ”. С характерной для немцев аккуратностью и порядком проходит посадка пассажиров и погрузка багажа. Никакой паники, царит серьезное спокойствие.
Кто же эти будущие немецкие граждане, склонившие головы перед черным изображением свастики на красном полотнище?
Прежде всего, прибалтийские немцы, отпрыски старых немецких баронов, всегда гордившиеся своим немецким происхождением. Эстонцы с микроскопической долей немецкой крови, так называемые “skasakadakas”, которые всегда придерживались немецкой ориентации – акционеры фабрик, заводов, банков, страховых обществ, владельцы имений, мыз и, наконец, русские, у которых в роду были предки из немцев, или же имелись мужья, жены немецкого происхождения. Ничего, что они оставили здесь с полной обстановкой дома и квартиры. Им обещаны в Германии нисколько не худшие особняки, полностью обставленные, принадлежащие немецким евреям, которых вывели в расход.
В ту пору в Нарве насчитывалось около 450 немцев, главным образом служащих Суконной и Льнопрядильной мануфактур и лиц свободной профессии.
Почти все они стали «возвращенцами» и ослепленные посулами Гитлера, устремись на Запад.
Осенью 1939 года между Советским правительством и правительством буржуазной Эстонии завершились переговоры о предоставлении советским войскам баз в районе Хаапсалу, Балтийском порту, на островах в Финском заливе. Утром 18 октября 1939 года на советско-эстонской границе в районе Комаровки на Ленинградском шоссе произошло памятное событие. На митинге у широко отрытых пограничных ворот встретились представители двух армий. Один за другим нескончаемой вереницей потянулись грузовики с неподвижно сидящими в образцовом порядке советскими бойцами. Путь их пролегал мимо Ивангородской и Германовской крепостей через Петровскую площадь на Таллинское шоссе. По пути следования войсковых колонн cобралось огромное количество любопытных. Слышались приветственные возгласы. Но в толпе были и такие, которые хмуро, исподлобья поглядывали на советских воинов, таили в себе злобу и не могли сдержаться, чтобы не выразить свое неудовольствие вслух.
Лето 1940 года в корне изменило политическую, общественную и трудовую жизнь Эстонии. Профашиствующая власть распалась. Эстония стала полноправным членом в семье народов Советского Союза. Разительные перемены произошли на трех нарвских мануфактурах, национализированных государством. Фабрики заработали на полную силу. Увеличилось число рабочих. Слово безработица навсегда исчезло из лексикона тех, кто годами бился в тисках нужды, кто не был уверен в завтрашнем дне, будет или нет он работать, или придется стоять у станка три дня в неделю. Преобразилось лицо города. Исчезла буржуазия. Акционеры предприятий, промышленники, купечество покинуло Нарву, кто по собственному желанию, кто по принуждению.
Вместо ликвидированного «Товарищества Нарвский Русский театр» образовался Нарвский рабочий театр, в состав которого вошла большая часть актеров товарищества, молодежь из городских клубов, активисты Принаровских просветительных обществ, участвовавшие в спектакле на «Дне Русской Культуры» в Таллине – Иван Фаронов из деревни Переволок, Александр Минин из Криуш, Николай Зарековкин из Долгой Нивы.
Прекратила существование газета «Старый Нарвский листок», редакция и типография которой находились на Вышгородской улице в доме наследников Журавлевых.
Органом Горкома Коммунистической партии стала газета «Советская деревня». Редакция помещалась в этом же здании на третьем этаже. Название газеты говорило о ее содержании. Освещалась главным образом жизнь новой деревни с ее колхозами, носившими незамысловатые наименования: к названию деревни прибавлялось прилагательное «красный». Так началась деятельность колхозов «Красный Радовель», «Красная Комаровка», «Красная Долгая Нива» и т.д. наибольших успехов сразу же добился колхоз «Красная Долгая Нива», правильно уяснивший свою близость от города, который так нуждался в бесперебойном снабжении сельскохозяйственными продуктами и овощами.
В Таллине происходила ликвидация Союза Русских Просветительных и Благотворительных Обществ. Оставшись без работы, я принял приглашение стать сотрудником газеты «Советская деревня». Мое оформление на штатную единицу литработника задерживалось выяснением моей личности, - насколько я лоялен к советской власти, нет ли в моем прошлом, ведь я работал в буржуазной прессе без малого восемнадцать лет, погрешностей, которые бы служили препятствием для работы в советской печати. Через месяц я стал штатным работником. Отпросился на несколько дней съездить в Таллин сдать ликвидационной комиссии находившийся у меня театральный инвентарь Союза и получить окончательный расчет.


Моя первая встреча с чекистами.

В Таллине я обычно останавливался у секретаря Союза просветительных обществ Алексея Алексеевича Булатова, проживавшего на Рауа ул. После завтрака мы вместе направились в центр города. Булатов к себе в книжный магазин на Пикк ул., а я – по своим инструкторским делам. Вечером договорились встретиться у него на квартире. Приглашение к обеду отклонил, что бы ни терять времени на лишние переезды. С молодежью Булатова – дочерью Анной и сыном Алексеем договорился быть в семь часов вечера на спектакле Балтфлота в немецком театре.
Было около одиннадцати часов вечера, когда мы втроем возвращались в трамвае домой. Настроение у всех оказалось отличное: обменивались впечатлениями о пьесе и игре актеров, много шутили, рассказывая анекдоты, и не подозревали, что впереди нас ожидают неприятные сюрпризы.
Алексей долго возился у дверей, пытаясь их открыть, ничего не получалось, изнутри в замочную скважину был вставлен ключ.
-Что это значит? – удивленно произнес он, - никогда такого не было, что бы папа забыл вытащить ключ. Придется беспокоить родителей…
На звонок никто не реагировал. И лишь после второго, более продолжительного сигнала, открылась дверь. Из освещенной прихожей нас разглядывали двое в форме НКВД. Мы буквально опешили, никак не могли понять, что случилось, почему в квартире чекисты.
- Входите, не задерживайтесь, и вы тоже, - обратился один из них ко мне.
В большой комнате, служившей одновременно гостиной и кабинетом, по всему полу валялись книги, журналы, выброшенные со стеллажей, из книжных шкафов. Горы книг громоздились на столах. Шел обыск. Пять человек старательно вытряхивали каждую книгу, внимательно прочитывали каждую бумажку и то, что их интересовало, откладывали в сторону, на стол, стоящий у окна. Жена Булатова – Варвара Алексеевна, бледная, неподвижно сидевшая на стуле, безучастно смотрела в одну точку.
- Где Алексей Алексеевич, - тихо спросил я у нее. Вместо ответа на ее изможденном
от горя и неожиданного потрясения щекам потекли слезы. Сомнения не было, его арестовали и увезли.
Обыск продолжался до 4 часов утра. Собираясь уже уходить, чекисты обратили внимание на мой маленький чемодан, лежавший на стуле около дивана. Он был закрыт на замок.
- Чей это чемодан? Откройте его!
- Он мой, - ответил я, - в нем дорожные принадлежности…
- Я сказал, откройте, - упорствовал чекист.
Пришлось открыть. Убедившись, что в нем кроме полотенца, мыла, зубной щетки и пасты ничего не было, мне разрешили его закрыть.
Трудно описать состояние семьи, которая так неожиданно лишилась мужа и отца, всеми горячо любимого Алексея Алексеевича Булатова. Спать никто идти не собирался. Варвара Алексеевна с дрожью в голосе подробно рассказывала, как увезли мужа. Каждый член семьи естественно задавал недоуменный вопрос: в чем причина ареста, ведь арестовавшие и словом не обмолвились, в чем вина арестованного.
Стали приводить в порядок комнату, сложили на полки книги, убрали бумаги. Вероятно, около шести часов утра все разошлись по своим местам на покой. Не раздеваясь, прилег на диван. Спать не хотелось. События этой ночи настолько глубоко меня взволновали, что я решил как можно скорее завершить свои дела в Таллине и сразу же возвращаться домой.
В девять часов утра я распрощался с Варварой Алексеевной, как мог, постарался утешить ее, выразил надежду, что авось все образуется, выясниться невиновность Алексея Алексеевича и он вернется домой.
Увы, своим словам я сам не верил и, как мне казалось, в таком же неверии находилась Варвара Алексеевна, умная и культурная женщина, верная подруга, отличная мать, воспитавшая в лучших традициях взрослого сына и двух больших дочерей.

В газете «Советская деревня».

Даже как-то странно: двенадцать лет трудился по внешкольному образованию в русских деревнях Причудья и Принаровья и вдруг быстро и неожиданно распрощался с этой интересной и творческой работой и переключился целиком на газету.
Профессия газетчика для меня не явилась новостью. Ее я хорошо усвоил в бытность сотрудником нарвских и других газет. Должен сознаться, что на первых порах работать в «Советской деревне» оказалось не так просто. Характер советской печати иной, диаметрально противоположный буржуазным газетам. Нет сенсационных сообщений, исключено смакование уголовщины, отсутствуют всякого рода происшествия, во главу угла ставятся вопросы политического воспитания народных масс, их экономическое и культурное развитие.
По формату газета «Советская деревня» сходна со «Старым Нарвским листком» те же шрифта (печаталась в той же типографии), иной характер верстки, скромные заголовки, нет объявлений. Газетные столбцы заполнены пространными статьями о строительстве социализма в молодой Советской Эстонии, темами которых служит коллективизация деревень Принаровья и Печерского края, организация и работа рыболовецких артелей на Чудском озере, трудовые успехи горняков сланцевого района.
Состав редакции «Советская деревня» небольшой. Редактор – энергичный, способный Александр Александрович Кельберг, воспитанник Нарвской гимназии, как говорили, в период буржуазной Эстонии, действовавший в подполье. Секретарствовала Ольга Васильевна Чернова, урожденная Глушкова, также нарвитянка. В газетной работе оказалась новичком, в редакцию попала по протекции Кельберга и своего мужа. После войны обосновалась в Таллине и стала работать в республиканской газете «Советская Эстония». Карьера Кельберга неожиданно оборвалась. Заняв по окончании войны ответственный пост в ЦК Компартии Эстонии, он был снят с должности и уехал за пределы Эстонии.
Приходилось выполнять самые разнообразные редакционные работы: править рукописи, отвечать на письма, заниматься корректурой и, конечно, собирать материал, самому писать, мобилизовывать корреспондентов из деревень Принаровья и Причудья, благо я хорошо знал людей этих районов. Узнав, что занимаюсь любительской фотографией, Кельберг, поручил мне быть фотокорреспондентом. Мои снимки из жизни русских окраин Эстонии неоднократно помещались в «Советской деревне».
Часто выезжал с командировочным удостоверением в те места, где некогда работал инструктором. Мне поручалось рассказать читателям «Советской деревни» становление социалистической деревни, процесс роста коллективного хозяйства. Обо всем виденном писал с искренним убеждением, что деревня стала экономически лучше жить, а вот о культурной стороне ее жизни вынужден был молчать. Писать правду не мог, а кривить душой не хотел.
С трудом в течение многих лет налаженная просветительская работа в деревенских народных домах, словно по мановению волшебного жезла исчезла. С отъездом из деревень в город молодежи прекратились лекции, некому стало ставить спектакли, даже танцы явились редкостным явлением. Характерным явлением было отсутствие в народных домах руководителей, членов правления.
В корне изменилась жизнь деревенской бедноты, безземельных, батраков, ютившихся в полуразвалившихся лачугах. Вспоминая свою поездку в Мустве (Посад Черный). Редакция поручила мне написать и дать фотографии о жизни в буржуазной Эстонии бедняков, ныне обеспеченных благоустроенными квартирами.
На берегу небольшой речки Мустве, впадающей в Чудское озеро, находилась хата батрака Кекишева, покрытая соломенной крышей, со сгнившими стенами, с заделанными вместо окон обломками стекол и кусками фанеры. Большая семья, состоявшая из пяти человек – жена, и трое маленьких ребят жила в постоянной нужде, к тому же дети болели туберкулезом. Советская власть переселила семью Кекишева в благоустроенный двухэтажный дом, в котором жил владелец магазина, владевший собственной автомашиной и большим участком земли на окраине Мустве. Оба эти дома я сфотографировал. Газета поместила снимки с соответствующей статьей.
Канун Нового 1941 года. Газета сверстана, корректура проверена, номер поступил в печать. Кельберг разрешил после обеда оставаться дома, готовиться к празднику. Закупив продукты, я в хорошем настроении шагал по Вышгородской улице, направляясь на Нарвский форштадт. На углу Рыцарской улицы нос к носу столкнулся с Федором Лебедевым. Эта была столь неожиданная встреча, что я просто обомлел.
- Федор, ты какими судьбами здесь? - воскликнул я, протянув ему руку для приветствия.
Удивлению не было границ. Еще бы, - летом 1940 года, когда в Нарве происходили первые аресты, Лебедев был взят и с тех пор о нем, как и о других арестованных, никто ничего не знал, и, вдруг, он оказался на свободе.
Помнится, в городе особенно много разговоров было вокруг ареста Лебедева. Его политическое кредо – ярко выраженные левые убеждения не раз служили темой разговоров в русских общественных кругах и потому все знавшие его, естественно, удивлялись и первое время не верили даже аресту.
За полгода пребывания в тюрьме Лебедев мало изменился: чуть похудел, в глазах светилась затаенность, исчезла размашистость движений рук, в его разговоре я подметил настороженность.
- Значит, для тебя все окончилось благополучно? – спросил я.
- Да…
- И ты теперь будешь жить в Нарве?
- Да, конечно…
- А где ты это время был, в Таллине или еще дальше?
- Об этом не спрашивай, ничего не скажу…
Лишь в 1948 году, по возвращении в Нарву, узнал, что Лебедев оставался в оккупации, занимал у немцев видный пост, редактируя русскую газету и после отступления немцев из Прибалтики, бежал с ними в Западную Германию, где работал диктором русского отдела немецких радиопередач.

--------------------------------------------------«»-----------------------------------------------------

Мерно стучат на рельсовых стыках колеса вагона. Сквозь заиндевевшие окна трудно различаем зимний пейзаж. Приятное тепло разливается в полупустом вагоне. С Глебом Радионовым, членом редакции «Советская деревня" по командировочному удостоверению мы держим путь в Печоры. Радионову поручено осветить экономическое положение края, взять несколько интервью у руководителей Печорской уездной управы, на моей обязанности дать подборку деятельности печорских школ, жизни учительского мира, рассказать про печорскую молодежь. У нас с собой фотоаппараты.
За несколько станций до Печор вагон наполняется молодыми голосами мастеровых. Среди них парни и девушки из соседних печорских деревень, едут на стройки в Печоры. С молодостью врывается смех, шутки, веселые песни. Напрасно кондуктор пытается утихомирить молодежь, призывает ее соблюдать тишину, в вагоне есть спящие, настроение ребят такое, что им на душе радостно, молодые сердца полны задора. Январским утром мы подъезжаем к Печорам. Заиндевевшие от сильного мороза деревья застыли в декоративной неподвижности. Холодно. Станционный градусник показывает 24 градуса ниже нуля. Залезаем в холодный автобус. Быстро приезжаем в центр города, который мало изменился за те пять лет, что я в нем не бывал. Веет прежним захолустьем.
Каменные дома соседствуют с деревянными строениями. В бирюзовое безоблачное небо струйками поднимаются белые дымки. В пустынных, маленьких печорских улочках деревенская глухомань. Над городом разливается мягкий колокольный звон к ранней обедне в Печорским монастыре. Появились закутанные в теплые платки старухи-богомолки. Им навстречу, словно чирикающие воробьи, прорвалась ватага ребят, устремившихся в школу. Детские задорные голоса разбудили сонные улицы…
В гостинице нам предоставили отдельный номер с двумя кроватями. Любезная дежурная по этажу принесла нам два стакана горячего чая. Позавтракав, направились в уездную управу. По дороге любовались красотами зимнего пейзажа, трудно было отказаться от мысли запечатлеть видимое на пленку. Нацелили фотоаппараты, не успели нажать на затворы, как за спиной услышали:
- Разрешение фотографировать имеется?
Рядом стоял молодой милиционер. Мы переглянулись. Положение осложнялось тем, что по забывчивости мы его не захватили с собой. Показали редакционные удостоверения. Этого оказалось недостаточным для милиционера. Радионов предъявил партийный билет.
- Неужели крепостные стены Печорского монастыря являются военными объектами, пробурчал недовольный Глеб.
Подобное замечание явно не понравилось милиционеру. Пришлось выслушать ряд нравоучений. Глазами я дал понять Радионову не противоречить милиционеру, молча его выслушать. Извинились и обещали больше не фотографировать. На этом, казалось бы, инцидент был исчерпан, на самом деле о нем вспомнили мне через полгода.
В Печорской уездной управе неожиданно встретился с актером Любимовым, с которым не виделся пару десятков лет. Увидев меня, Михаил Тимофеевич бросился в объятия, мы расцеловались, перебросились несколькими фразами и договорились вечером встретиться у нас в номере гостиницы.
До трех часов ночи за бутылкой красного вина продолжалась наша беседа в отдельном номере, любезно предоставленного дежурной по этажу. Нам было о чем вспомнить, - оба работали инструкторами в Причудье, в спектаклях играли одни и те же любители, воскресили в памяти нарвские спектакли периода 1919 – 1921г.г., когда Любимов жил и работал в Нарве. Он знал мою мать, интересовался, как она живет, продолжает ли давать уроки музыки.
Ничего не подозревая плохого, я откровенно сказал:
- Труднее стало с уроками, их число сократилось. Для нее, пожилой женщины, воспитанной в буржуазной обстановке, труден переход к условиям новой жизни, поэтому приходится приспосабливаться…
Зашел разговор, между прочим, о случае с фотографированием в Печорах:
- Не правда ли строгий блюститель порядка, - смеясь, сказал Любимов, но хорошо, когда все хорошо кончается…
Командировка оказалась результативной. Мы собрали много полезного материала. За большую статью о современном положении школ в Печорском крае, Кельберг премировал меня 25 рублями.
Нарва жила тревожной жизнью. По ночам происходили частые аресты, которые начались еще летом 1940 года, когда в Эстонии стала советская власть.
В первую очередь лишились свободы члены бывшей Северо-западной армии, оставшейся в Нарве после 1919 – 1920 г.г. – Н. Яковлев, Н. Подмошенский, Г. Горбовский, М. Корнеев, А. Глинский, В. Волков, председатель комитета русских эмигрантов Н. Корсаков и многие другие. Идя утром в редакцию, встречая знакомых, узнавал о новых жертвах сталинского беззакония, о простых русских людях, общественных деятелях, театральных работниках, учителях, не замешанных в политике ни справа, ни слева, далеких от антисоветской деятельности. Подтверждением тому явились, хотя и запоздалые, когда многих не оказалось в живых, решения Верховных судов о реабилитации в пятидесятых годах.
Не прошел незамеченным арест депутата от русской фракции Государственного Собрания, советника Нарвской городской управы, инициатора русского певческого праздника в Нарве, Александра Ефимовича Осипова, в шестидесятых годах посмертно реабилитированного. Основательно поредели учительские кадры. Арестованными оказались директор Нарвской русской гимназии С.Н. Добрышевский, директор 1-го русского начального училища Н.А. Викторов, педагоги А.К. Пробст, М.В. Рандин, Н.М. Балабоскина, также посмертно реабилитированные.
Одновременно с русскими арестовывались эстонцы – военные, пограничники, чины политической, уголовной, наружной полиции, деятели кайтселита и исамалиита. Немало в нарвской тюрьме оказалось коммерсантов, владельцев предприятий и торговель, людей свободной профессии.
Никому из родственников не удавалось узнать о причине ареста и местопребывании арестованных отца, мужа, брата, сына. Напрасны оказались попытки встретиться с родными, передать им посылки с бельем, продуктами. В комнатах бывшей уголовной полиции, где теперь помещался нарвский отдел НКВД (здание почты и телеграфа на Почтамтской ул., уничтоженное во время Отечественной войны) всех их, встревоженных за судьбу своих родственников, встречал квадратного сложения невысокого роста мужчина в высоких сапогах, одетый в галифе и темный френч. Его остро бегающие глаза стального света избегали прямо смотреть на просителя. Крикливый голос резал уши. Шкуренков – так звали этого чекиста, - занимавшего должность начальника Нарвского отдела НКВД, не любил много распространяться, был лаконичен и груб в своих ответах:
- Взят по распоряжению прокурора за антисоветскую деятельность. Обстоятельства дела выяснит суд. Большего ничего сказать не могу. Идите. Не мешайте работать!..
На просьбу получить свидание, передать белье, одежду, продукты Шкуренков
отвечал неизменной фразой:
- Нельзя!
Всех, естественно, интересовало местопребывание арестованного, время и место
суда.
- Не знаю! – по казенному, формально отвечал он.
У здания тюрьмы на Вестервальской улице, напротив Владимирской церкви часто появлялись люди с пакетами в руках, напрасно пытавшиеся проникнуть внутрь. Никого туда не пускали. Прошел слух, что ночью арестованных отправят поездом в Таллин. Никто толком не знал, когда это произойдет, высказывались предположения, догадки. Родственники арестованных часами дежурили вблизи здания тюрьмы, шли на вокзал к ночному поезду, возвращались обратно. И на следующий день повторялось то же самое.
Некоторым удалось все же увидеть, когда в автобусах привозили на вокзал арестованных для отправки в Таллин. Привокзальная территория оцеплялась, никто не допускался к головному составу поезда, где находился столыпинский вагон для отправки арестованных. Погрузка производилась быстро, арестованным не разрешалось оборачиваться и тем более с кем либо из находившихся на перроне разговаривать. И все-таки находились смельчаки, узнававшие в толпе родственников, кричавшие им, чтобы дома не волновались, мол, все обстоит в порядке, скоро встретимся…
Не верилось такому оптимизму тем, кто в слезах возвращался с вокзала, кто бесполезно отбивали пороги учреждений и квартиры ответственных работников, чтобы хоть чуть чуточку приоткрыть завесу, узнать о судьбе взятых в результате крупной акции всесильного НКВД.

На допросе в отделе НКВД.

24 января 1941 года по почте пришла повестка явиться на следующий день к 11 часам вечера в кабинет № 6 Нарвского отдела НКВД.
Извещение вызвало домашний переполох. «Зачем?», «По какому делу?» - задавали мы с женой друг другу вопросы. Весь день и, в особенности в вечернюю пору, мы передумали обо всем, самые невероятные предположения роились в наших головах. Вполне естественными были опасения за дальнейшую судьбу: каждый день приносил новые сообщения об арестах. К вечеру 25 января у жены нервы не выдержали, она впала в истерику, высказав твердое убеждение, что я больше домой не вернусь. Как только мог, успокаивал ее, убеждал, зачем было вызывать повесткой, арестовать могли без предупреждения.
В половине одиннадцатого вышел из дома. Крупными хлопьями падал снег. На пустынных улицах редко встречались прохожие. Здание почты, куда я направлялся, тонуло во тьме. С верхних этажей, сквозь узенькие щели завешенных окон пробивались полоски электрического света. В полумраке находились лестничные клетки. Поднимался медленно, тяжело, вероятно также шли в свое время на эшафот, я отчетливо слышал резкое биение сердца … Входная дверь была открыта. Коридор освещала привинченная высоко к потолку электрическая лампа. По одну сторону коридора вырисовывались обитые черной клеенкой двери со светлыми табличками. Стучусь в комнату под номером шесть. Глухой, едва различимый за дверью голос, приглашает войти.
Яркий луч, направленный в мою сторону настольной лампы, на какой-то момент буквально ослепил меня. Тут же остановился, успев закрыть за собой дверь
- Рацевич?!
- Да я…
Вопрошавшего я не видел, он находился в противоположной стороне кабинета, в тени от настольной лампы.
- Садитесь! Стул рядом с вами…
Затем произошла молчаливая длительная пауза. Слышалось, как шуршали бумаги, открывались и закрывались ящики письменного стола. Привыкаю понемногу к обстановке продолговатой комнаты следователя. Его мне не разглядеть, зато он видит меня отлично.
- Скажите Рацевич, где сейчас ваш приятель Грюнталь?
- Не знаю!
- Как это так? Столько лет вместе работали, дружили, были друг у друга в гостях и не знаете…
- И все-таки не знаю. После отъезда из Нарвы в начале 1940 года мы потеряли друг друга из виду.
- Будто не переписывались?
- Нет!
- Странно.… А все-таки, куда он уехал?
- Не имею понятия!
- В Таллине с ним не встречались?
- Ни разу…
- Вам известно, что Грюнталь ездил в Финляндию, имел при себе крупную иностранную валюту, занимался в Гельсингфорсе валютной спекуляцией и встречался с белогвардейскими деятелями?
- Мне известно, что Грюнталь совершил экскурсионную поездку в Финляндию в качестве туриста, а о том, что он замешан в валютных спекуляциях и встречался с белогвардейцами, в первый раз слышу.
- На все мои вопросы, Рацевич, я слышу от вас только «не знаю», «не имею понятия», «в первый раз слышу». Тогда расскажите, как работали в антисоветской газете «Старый Нарвский листок», которую редактировал Грюнталь, как поносили на ее страницах советскую власть и вместе с Грюнталем лезли вон из кожи, чтобы опорочить Советский Союз.
На этот вопрос пришлось долго и подробно рассказывать о моем участии в газете в качестве газетного рецензента, хроникера русской общественной жизни, корреспондента из деревень Причудья и Принаровья, где я 12 лет работал театральным инструктором.
- Никогда не писал политических статей в газетах, - заявил я следователю, - проверить это очень не трудно, стоит перелистать подшивки газет, или лучше того, поговорить с наборщиками типографии, где печатался «Старый Нарвский листок». Все они продолжают работать в типографии, выпускающей газету «Советская деревня». Рабочие отлично знают и помнят, какие статьи и заметки писались сотрудниками газеты.
По-видимому, следователя удовлетворили мои ответы об антисоветских статьях. Разговор снова вернулся к Грюнталю.
- Вы помните, что в 1938 году Грюнталь ездил в Париж на всемирную выставку? Интересно, на какие деньги совершил он эту поездку?
- Да, конечно, помню. Последние годы газета хорошо тиражировалась, имела много объявлений. Приличные доходы позволили ему совершить экскурсию в Париж.
- Делился Грюнталь своими впечатлениями о встречах с эмигрантскими деятелями?
- Никогда. Он рассказывал только о Париже и о выставке.
- Расскажите о встрече Грюнталя в Нарве с певицей Плевицкой.
- Впервые слышу про такую встречу. Плевицкую мы видели и слушали на концерте в Русском клубе. Тогда присутствовал не только Грюнталь. В зале находились несколько сотрудников газеты, в том числе и я.
- Я имею в виду встречу с Плевицкой на собрании бывших северо-западников и в номере гостиницы.
- Понятия не имею.
Протокол следователь писал более двух часов. Два листа разорвал и писал заново. Мною овладела дремота. Время приближалось к четырем часам.
- Подойдите к столу, подпишите протокол!
- Могу я прочитать, что в нем написано?
- Это необязательно. Со стенографической точностью записаны мои вопросы и ваши ответы.
- И все-таки я прошу разрешить прочитать протокол…
- Подписывайте!
По тону следователя я понял, что бесполезно просить, а тем более доказывать явную правоту любого свидетеля, подследственного, которые вправе требовать ознакомления с материалами, предназначенными для подписания.
- Можете идти! Пока наш разговор окончен!..
На улице я почувствовал огромное облегчение. Подметавший панель дворник многозначительно на меня посмотрел. Вероятно, я был не первый и не последний, выходивший из этого злачного здания в столь неурочный час. Дышалось легко, свободно, хотя стоял сильный мороз. Я все же поднял воротник, торопливо зашагал в сторону дома. Мозг напряженно работал, перед глазами маячила фигура чекиста, которого как следует не разглядел и не запомнил. Сухопарый мужчина с коротко остриженными волосами, резким, неприятным голосом, - вот все, что сохранилось в памяти. Размышляя о четырехчасовом пребывании в кабинете следователя, я пришел к выводу, что Грюнталь арестован и о нем собирают данные для предания суду.
В голове колом стояла многозначительная фраза: «Пока наш разговор окончен!».
Значит, предстоит продление разговора, снова визит, может быть не один, а несколько в ночную пору с расчетом как следует вымотать нервы, вывести из душевного равновесия, добиться сознания в несуществующих грехах.
С воспаленными от слез глазами, жена бодрствовала всю ночь. Несколько раз выходила на улицу, вглядывалась в темноту, в надежде меня увидеть. На мой звонок она моментально открыла дверь. Радости не было границ. До ухода на работу с мельчайшими подробностями рассказывал о событиях ночи, о том, что спрашивал следователь и что я отвечал.
Не сомкнули глаз вплоть до утра. Не спавший, отправился в редакцию. Просил жену никому, даже своей матери, не говорить о моем ночном визите в отдел НКВД, тем более что следователь категорически предупредил, что за разглашение состоявшейся в его кабинете беседы, меня привлекут к уголовной ответственности.
Кельберг обратил внимание на мой необычный внешний вид. Глаза были воспалены от бессонной ночи. Я старался больше молчать, на вопросы отвечал односложными фразами, с трудом правил рукописи, потому что голова была словно свинцовая.
- Что с вами, Степан Владимирович? Если чувствуете себя плохо, может нездоровы, вероятно, у вас повышенная температура, идите домой, все равно вы сегодня не полноценный работник, - участливо сказал Кельберг, - после обеда не приходите на работу.
Так я и поступил. Сразу же по возвращению домой, лег в постель и проспал до позднего вечера. Жена приготовила ужин и терпеливо ждала, когда я сам встану.
За чаем разговор вращался вокруг ночного события. Неотвязно преследовала фраза следователя: «Пока наш разговор окончен!». И так и этак пытался ее расшифровать и все-таки пришел к твердому убеждению, что очень скоро состоится повторный визит и, вероятно, он получит новую окраску, более острую, неприятную.
А в городе по-прежнему в каждый дом стучалось горе, сиротели семьи, преимущественно по ночам, увозились арестованные, в присутствии которых происходили обыски. Ночные допросы стали обычным явлением. После одиннадцати часов вечера у здания почты постоянно можно было видеть одинокие фигуры с зажатыми в руках повестками, спешившими на вызовы в отдел НКВД.

Пуганая ворона и куста боится.

Полгода работы в «Советской деревне» прошли в нормальной, трудовой обстановке. Пожаловаться не мог, ко мне относились доброжелательно, внимательно, прислушивались к советам, как к самому старшему по возрасту и газетному стажу.
В редакцию частенько наведывались из городского комитета партии по разным вопросам, связанным с газетной работой. Обычно шли в последнюю комнату, служившую кабинетом Кельберга. О чем говорили за закрытой дверью, я, конечно, не знал, да и не интересовался. Быть может я ошибался, но мне иногда казалось, что некоторые товарищи, проходя мимо моего стола, направляясь к редактору, поглядывают на меня искоса, как будто удивляясь моему присутствию в редакции коммунистической газеты. Всем хорошо было известно, что до установления в Эстонии Советской власти я долго сотрудничал в буржуазной печати.
И все-таки это обстоятельство меня особенно не волновало. Честно относясь к работе, к возложенным на меня обязанностям, думается, я сумел доказать свою лояльность, корректность поведения при советском строе. Беспокоило и очень серьезно другое. Взвинчивало до крайности окружающая нервозность в связи с непрекращающимися арестами. Разговоры об арестах не раз происходили в редакции. Я больше слушал и молчал. Назывались имена, высказывались всякого рода суждения, предположения, почему изолирован человека и каждый раз находились «обоснования причин», почему он арестован. Коробило слушать незаслуженные обвинения по адресу многих русских общественных культурных деятелей, которые, дескать, вели антисоветскую пропаганду, состояли будто на службе каких-то иностранных разведок, оказывались якобы злейшими врагами Советского Союза. Возмущало, с какой легкостью приводились «доказательства». Такое-то лицо двадцать лет назад бежало из Сов. России в буржуазную Эстонию. Или: «ведь в гражданскую войну сражались в рядах белой армии»… С легкой руки обвинители забывали, что революционные события 17-18 годов давно канули в вечность и не нам судить обстоятельства, при которых люди в вихре революционных лет сражались то у красных, то у белых, теряли семьи, дом, шли с оружием в руках брат на брата, сын против отца, не знали, куда податься, чтобы обрести покой… И как потом горячо раскаивались, бежав с родины, а когда хотели вернуться, обратный путь оказался закрытым.
История давно вынесла свой справедливый приговор. По этому поводу вспомнились слова Игоря Северянина:

Сегодня «белые», а завтра «красные»,
Они бесцветные по существу…

В адрес арестованных русских слышались и такие обвинения:
«Состоял членом Русского Национального Союза!»… «Являлся педагогом эмигрантской гимназии!»… «Во время выборов в Эстонское государственное собрание баллотировался по списку русской крестьянской партии» и т.д.
Сейчас все это звучит анахронизмом, диким бессмысленным обвинением в адрес тех русских, которые, живя в условиях буржуазного строя в чужом государстве, делали все возможное, чтобы сохранить свою национальность. Находясь в рядах членов Национального Союза, они могли организованно объединяться, защищать свои интересы, законно предъявлять требования перед правительством об удовлетворении культурных нужд, выбирать в парламент своих русских представителей. Не будь у нас русских организаций, мы не смогли бы вести культурно-просветительную работу, заботиться об улучшении материального положения среди деревенской бедноты русских окраин Принаровья, Причудья и Печерского края. Только наша организованность способствовала проведению в темных уголках русской деревни «Дней Русской Культуры». При других обстоятельствах мы не смогли бы провести в Нарве и Печорах два грандиозных русских певческих праздника, в Таллине русскую выставку и т.д.
Верховный Суд СССР раз навсегда положил конец продолжавшемуся много лет беззаконию, признав большинство обвинений, о которых я говорил выше, совершенно беспочвенными, а люди, осужденные за это, реабилитированными, многие посмертно.
Визит в отдел НКВД не прошел для меня незамеченным. Я лишился нормального сна, стал не в меру раздражительным, с опаской вглядывался в физиономии одетых в форму чекистов, подозревая в каждом своего преследователя. Не скрою, - мною овладела боязнь быть арестованным. Нервы были напряжены до крайности. Просыпался обычно около двух часов ночи и больше уснуть не мог. Раздававшийся в ночную пору где-то шорох, шум на улице, собачий лай, вызывали настороженность, заостренное внимание.
На всякий случай, под кроватью находился небольшой чемодан, в котором лежала смена белья, обувь, джемпер, перчатки, носки, предметы туалета.
Время – лучший целитель душевных недомоганий. Прошел месяц, никто меня не тревожил, никуда не вызывал, постепенно стал приходить в себя, улучшились сон и аппетит.
Описываемый случай произошел в первых числах марта. Что-то около трех часов утра раздался звонок. Ни я, ни жена не слышали, настолько крепко спали. Звонок раздался во второй раз, более продолжительный и резкий. В ночной тишине слышался приглушенный шум автомобильного мотора. Мы проснулись одновременно. Я включил свет. Опять позвонили.
- К нам! - сильным шепотом произнес я и быстро накинул на себя халат, - ты не вставай, сказал я жене, сам разберусь, в чем дело.
Я не сомневался, что приехали за мной, чтобы арестовать.
Выйдя в прихожую, на всякий случай спросил:
- Кто тут?.. Что надо?..
- Откройте, милиция!
За моей спиной стояла дрожавшая в нервной лихорадке жена. Напрасно я уговаривал ее вернуться в квартиру, включил электрический свет.
На ступеньки порога прихожей вошли трое: милиционер в форме и двое в штатском.
- Здесь квартира бывшего констебля Раудсеппа? – вежливо спросил милиционер.
Мы с женой переглянулись. Значит не к нам. Ошиблись на один дом. Женатый на моей соученице по гимназии Жене Якобсон, Раудсепп жил по соседству в доме её родителей.
Несколько раз милиционер извинился за причиненное беспокойство и даже ни к месту и времени стал говорить в шутливом тоне:
-А вы здорово крепко спите, пушкой не разбудишь! Мы несколько раз звонили, думали, что вы в Германию уехали…
В ту же ночь на нашей Речной улице увезли жившего по соседству моего соученика по гимназии, служившего последние годы в милиции, Сашу Казане, удивительно спокойного, уравновешенного человека, про которого каждый мог сказать, что он мухи не обидит. Он пользовался всеобщим уважением, в обращении был мягок и вежлив, каждому старался помочь советом и делом.
Ночной визит снова взбудоражил нервы, вывел из душевного равновесия, наводил на печальные думы.
По дороге в редакцию встретил приехавшего из Принаровья жителя Князь села Григория Орлова, у которого по приезде в деревню всегда останавливался. Доверительно он сообщил, кого арестовали в Принаровье. В Скорятине – провизора А Нуута, в Верхнем селе бывших старшин Сыренецкой волости Е.Соловьева и И. Кясперова (первый в свое время был депутатом русской фракции Государственного собрания), в Князь селе учителя Ф. Беззаборкина, в Сыренце секретаря Союза Просветительных обществ А. Томасова, в Загривье – общ. деятелей А. Роома и Г. Силина, в Кондушах – И. Иванова, в Кукин-береге – А. Макарова и многих других..

Свершилось ожидаемое…

29 апреля 1941 года – памятный день на всю мою жизнь, ставший вехой на пороге 38-летия.
Солнечный апрельский день с утра предвещал отличную погоду. Ни облачка. Чуть движется теплый южный ветер. На улице давно сухо. Сверкает в палисаднике изумрудная сирень. Настойчиво сквозь камни мостовой тянется вверх молодая трава. Весенней свежестью дышит месяц назад скинувшая ледяной покров широководная Нарова.
У прибрежных жителей Нарвского форштадта готовы к навигации, привязанные к плотам ярко сверкающие свежевыкрашенной краской отремонтированные лодки. Моя небольшая лодка, купленная весной прошлого года у Дымковских, покачивается на приколе, готовая к походу в район Большого острова, где я давно облюбовал укромное место для закидывания донных удочек. Заготовил перемет и к нему крючки. Первый выезд на рыбную ловлю запланировал на майские праздники.
На велосипеде раньше обыкновенного выезжаю на работу. Заехал на рынок, купол свежую небольшую щуку и отвез её матери. Заодно договорился с ней, что вечером она придет к нам. С утра в редакции у всех отличное весеннее настроение. Комнаты залиты солнцем. Окна редакции выходят на южную сторону. Их распахнули. С городским шумом ворвалось майское тепло.
Подготовка первомайского номера закончена. Корректура прочитана, номер сверстан, после обеда последнее прочтение номера и его печатание, на следующий день номер поступит в продажу.
Быстро съездил домой на обед. Жена чувствует недомогание, у неё повышенная температура. На столе кислые щи, жареная салака с отварным картофелем. Есть почему-то не хочется. С трудом одолеваю щи, салаку отодвигаю в сторону.
-Что такое, - вопрошает удивленная жена, - ты такой любитель рыбы и вдруг не хочешь, смотри не пожалей, когда её не будет…
Позднее очень часто вспоминал замечание жены…
Жалуясь на недомогание, жена легла в постель. Температура у нее подскочила до 38°. Просила на работе не задерживаться, никуда не заходить, сразу же возвращаться домой, тем более мы ждали прихода матери.
В редакции после обеда больше занимались посторонними разговорами, делились планами праздничного отдыха. Кельберг еще раз напомнил, что ждет от меня фоторепортаж о майском параде трудящихся Нарвы.
За окном послышался шум подъехавшей к дому автомашины. Почему-то она меня заинтересовала. Я выглянул наружу. У подъезда стояла открытая легковая машина, в которой никого не было. Не успев отойти от окна, увидел входящих в редакцию нарвитян Боровского и Вельдмана, о которых я раньше слышал, что они работают в органах НКВД. Они прошли мимо в кабинет Кельберга не поздоровавшись, хотя мы были знакомы. За ними плотно закрылись двери.
Остро кольнуло сердце. Почему-то подумал, что пришли за мной, чтобы арестовать. Сел за свой стол, взял «Правду», пытался что-то прочесть и не мог, - мысли устремились за дверь кабинета. Прошло не больше пяти минут. Из кабинета вышли Боровков и Вельдман. Минуя меня, направились к выходу. Вслед за ними не торопясь, шел Кельберг в моменты волнения или сильной озабоченности Кельберг до неприличия краснел. И на этот раз лицо его горело пунцовой краской.
- За вами, Степан Владимирович, - негромко произнес он, но все находившиеся в редакции ясно расслышали тревожный тон редактора. Воцарилась короткая пауза. Всем стало как-то неловко за происходившее молчание.
- Спасибо за все хорошее, что вы сделали для газеты. Никогда не забуду вашей полезной помощи, - с этими словами Кельберг крепко пожал мою руку.
- Александр Александрович, очень прошу вас, - сказал я Кельбергу, - передать жене апрельскую зарплату… В прихожей стоит мой велосипед, нельзя ли с кем-нибудь отправить его домой…
- Не беспокойтесь, все будет сделано.
На этом мы распрощались. С тех пор я Кельберга больше не видел.
На лестнице меня поджидали чекисты, предъявившие ордер на арест.
- Нельзя ли мне хотя бы на короткое время вернуться домой, попрощаться с женой, она в настоящее время больна, лежит в постели, - обратился я к ним.
- А почему бы и нет, - скороговоркой ответил Боровков, - машина ждет внизу, мы поедем на квартиру, увидитесь с женой, заберете вещи…
У наружных дверей стоял шофер. Боровков сел рядом с шофером, со мной – Вельман. Завернули на Вышгородскую улицу. В то время возвращались с работы, многие заходили в магазины приобрести на праздник продукты. Оживленно было на главной улице города. Встречались многочисленные знакомые, для которых не являлось секретом, почему я сижу в машине в обществе работников НКВД. Каждый понимал и, вероятно, про себя говорил: «Еще одна жертва в серии массовых арестов!»...
Быстро доехали до Речной улицы. Решил звонком не беспокоить жену, поэтому дверь открыл собственным ключом. Вошли в кабинет, служивший одновременно и гостиной. В спальню вошел один, Боровков и Вельман занялись рассматриванием лежавших на столе альбомов.
Увидев мое растерянное лицо, жена сразу же соскочила с постели и, не понимая в чем дело, в испуге спросила:
- Что-нибудь случилось? Чем ты встревожен?
- Да ничего особенного, - с трудом процедил я сквозь зубы, - пришли за мной, арестовали… Свершилось ожидаемое…
- Кто? Ну говори, не терзай, - с этими словами она быстро накинула на себя халат и устремилась в кабинет.
Боровков и Вельман молча встали и поклонились. Жена их знала, с Боровковым была лично знакома.
Обыск начался с библиотеки. Поверхностно листались книги русских классиков, более внимательно просматривались русские зарубежные издания. Обратили внимание на лежавшую на письменном столе небольшую книжку, не помню автора и её название, взятую незадолго до ареста из русской городской библиотеки. В ней рассказывалось о деятельности существовавших в дореволюционной России различных партийных группировках, их программах, - социалистов, кадетов, эсеров, анархистов и т.д., их главарях.
- Откуда эта книга, - спросил листавший её Вельман.
- Обратите внимание на штамп, - ответил я, - взята на прочтение из библиотеки.
- А что вас в ней заинтересовало, неужели принадлежите к одной из указанных политических партий?…
- Я думаю, что вы не станете делать вывод о том, что я являюсь убийцей только на том основании, что у меня имеется книжка о похождениях французского вампира Ландрю, на совести которого десятки убитых им женщин, - с этими словами я достал из шкафа брошюру из серии приключенческих рассказов и протянул ему.
Вельман пропустил мимо ушей мое колкое замечание, а библиотечную книжку положил к себе в портфель.
Потребовали открыть ящики письменного стола, заглянули в платяной шкаф. На глаза попались два фотографических аппарата.
- Чьи они?...
Я не успел ответить, хотел сказать, что один мой, другой жены, как она вклинилась в наш разговор:
- Немецкий «Вальдакс» мой, а этот старенький, допотопный, снимающий пластинками, подарил мужу брат.
В спальню не зашили. Уселись в кресла и стали рассматривать фотографии, наклеенные в альбомы, - актеров, театральные сцены, группы актеров, святогорские снимки, заснятые мною виды Принаровья и Причудья. Можно было подумать, что за нашим круглым столом, удобно расположившись в мягких креслах, сидели не представители НКВД, явившиеся меня арестовать, а хорошие друзья-гости, с удовольствием рассматривающие многочисленные фотографии, на которых отыскивались лица общих знакомых, события, факты, случаи из жизни Нарвы, курорта Усть – Нарвы, деревень Принаровья и Причудья. Пояснения давать не приходилось, под каждой фотографией имелась соответствующая надпись, дата. Вельман не сдержался, по моему адресу отпустил комплимент:
- Как все интересно, обстоятельно сделано, со вкусом…
- Прошу этот снимок изъять из альбома - неожиданно произнес Боровков, тронув пальцем на фотографию общей группы деятелей Союза Русских просветительных и Благотворительных обществ в Эстонии. Снимались осенью 1939 года в Таллине, когда руководство союза отмечало мое десятилетие в должности инструктора внешкольного образования. На фотографии – председатель правления д-р М.В. Горбачев, секретарь А.А.Булатов, деятели Союза – д-р Г.Э. Модеров, С.А. Горбачев, Е.И. Гильдербрант, П.А. Богданов, мой коллега-инструктор Печерского края Б.К. Семенов и многие другие, разделившие со мной радость юбилейной даты.
Боровкова заинтересовали две личности на снимке, о которых он меня спросил, это А.А.Булатов и П.А. Богданов. Между прочим, оба они в то время находились в заключении.
- Не хотелось бы отрывать, испортим альбом и фотографию, - сказал я. Но
Боровков был неумолим и требовал свое.
Осторожно с помощью скальпеля, я отодрал фотографию и отдал её Боровкову.
- Ну-с, пора собираться! Возьмите с собой самое необходимое, уложите в пакет, или лучше в небольшой чемодан, - поднимаясь, сказал Вельман.
- Таня, принеси чемодан с вещами, он под кроватью…
Чекисты переглянулись. Видимо их удивила такая предусмотрительность.
- Вы что же предполагали, что будете арестованы, - спросил Боровков.
- Конечно! Почему я должен быть исключением. В городе, не считая всяких полицейских, военных, пограничников, кайтселитчиков лишились свободы почти все русские общественные деятели.
Подумал и тут же забыл оставить дома кошелек, в котором находилось 250 рублей и наручные часы. Позднее не раз об этом сожалел. Прощание с женой было непродолжительным, но тяжелым.
- Я никогда тебя не забуду, да хранит тебя Бог, - еле слышно произнесла она и впала в истерику.
Вышли на залитую солнцем Речную улицу. Жена стояла на крыльце, опираясь всем телом на косяк двери. Шофер предусмотрительно открыл дверцу машины. На короткое время я задержался. Хотелось надолго запечатлеть в памяти полноводную весеннюю Нарову, её синеватую с зеленым отливом воду, настойчиво плескавшуюся о деревянные мостки вокруг привязанных лодок, на черно-землистый невысокий берег с молодыми побегами весенней поросли…
Полной грудью дышала красавица река ароматами пробуждающейся природы. Сновали неугомонные ласточки, предвещая хорошую погоду. Проплыл вниз по течению белоснежный пароход «Павел»…
Вот когда хотелось оставаться на свободе, ощущать жизнь, быть пленником природы, а не тех, кто уготовил неволю своим якобы политическим противникам.
По дороге стало жарко и я снял шляпу и пальто. Около пяти часов дня подъехали к ярко освещенному солнечными лучами зданию почтамта. Не задерживаясь, поднялись наверх по знакомой мне по январскому визиту лестнице. Прошли в кабинет начальника Нарвского отдела НКВД Шкуренкова.
- Товарищ начальник, докладываю. Задание выполнено. Арестованный Рацевич доставлен, – по военному отрапортовал Вельман

В тюрьме на Вестервальской ул.

О начальнике Нарвского отдела НКВД Шкуренкове, еще до своего ареста, я слышал как о черством, нелюбезном и даже грубом в обращении со всеми и, в особенности, с просителями и ходоками арестованных родственников и близких людей.
Перешагнув порог кабинета, я впервые увидел Шкуренкова, сидевшего за большим письменным столом.
«Так вот он каков, этот гроза врагов Советской власти, всесильный в городе чекист, при упоминании имени которого людей обуревает страх и трепет» - подумал я, стараясь вглядеться в его черты лица, узнать, что скрывается во взгляде его холодных, мертвящих глаз… Нас отделяло друг от друга порядочное расстояние длинной комнаты. Я так и остался стоять, без приглашения сесть, около входной двери с чемоданом в руке, с переброшенным через плечо демисезонным пальто.
Задав несколько малозначащих вопросов из моей биографии и сверив ответы с записями в деле, Шкуренков встал из-за стола и перешел к окну. Закурил, спичку бросил на пол. Долго разглядывал в окно военное поле, служившее продолжением Почтамтской улицы.
Обратил внимание на его квадратную фигуру, небольшой рост, вросшую в широкие плечи крупную голову. Карикатурно, по-опереточному, выглядели на его коротких ногах широкие галифе, заправленные в ярко начищенные хромовые сапоги. В глаза он старался не смотреть, избегал прямого взгляда, говорил быстро, предпочитая самому отвечать на задаваемые вопросы, не ждать ответа у спрашиваемого.
- Так, значит, работали в политической полиции?!.. Очень хорошо! Продавали тех, кто действовал против эстонских буржуев!.. Почему молчите?.. Сказать нечего, правда глаза колет…
Шкуренков не дал мне сказать ни слова в свое оправдание.
- Молчите, - закричал он на меня, когда я пытался возразить, - в тюрьме сознаетесь, а нет, так заставим рассказать о жертвах белого террора.
- Никогда я на службе в политической полиции не состоял, осведомителем тоже не был, - с трудом смог бросить фразу в потоке словоизвержения Шкуренкова
- Хорошо, поговорим о «Святогоре»,- как ни в чем не бывало, моментально переключился на другую тему Шкуренков, - наверное, не забыли такую организацию?.. Осиное гнездо махровых монархистов, свивших себе пристанище в русском клубе. Нам известна ваша роль в этом богоспасаемом учреждении, которое занималось агитацией против советской власти… Или тоже станете отрицать свою вину?!.. Дескать, моя хата с краю, я ничего не знаю… Зато мы хорошо знаем, какая оголтелая пропаганда велась среди святогорцев за восстановление в России царского режима… И как помогала отпетым контрреволюционерам газета «Старый Нарвский листок», в которой вы с Грюнтелем писали антисоветские пасквили!..
Возражать Шкуренкову, в пылу раздражения и злобы говорившего сплошную нелепицу, было бесполезно и бессмысленно. Я молчал и не отводил своего взора с его возбужденного лица, которое покрылось красными пятнами.
- Небось, молчите?!.. И правильно делаете!.. Будете врать, хуже себе навредите! Мы боремся за правду, беспощадны с теми, кто идет против нас, но простим тех, кто чистосердечно раскаивается и помогает Советской власти разоблачить скрытых врагов, - Шкуренков замолчал, как-то вопросительно на меня посмотрев.
- Разрешите обратиться с просьбой, - с этими словами я без разрешения подошел к стоявшему около окна стулу и положил на него чемодан, пальто и шляпу, - хочется в последний раз увидеться с престарелой матерью, вероятно, мне больше никогда не придется с ней встретиться…
- Отчего нет, конечно можно! Сейчас вас отведут в тюрьму, там получите свидание…
По звонку пришел милиционер.
- Отведите его, - сказал Шкуренков, - передав милиционеру папку с моим делом.
Шли пешком по мостовой, я впереди, сзади милиционер. Встречались знакомые, едва заметным кивком выражавшие сочувствие. Никто не рисковал о чем-либо спросить, что-нибудь узнать, каждому и без того было понятно, да и кому хотелось подвергать себя риску иметь неприятности за неуместное любопытство. Вышли на Вестервальскую улицу. Дворники занимались предпраздничной уборкой. К домам прикреплялись первомайские лозунги и плакаты. Впервые Нарва открыто праздновала Международный день солидарности трудящихся.
Наискосок Владимирской церкви, что на углу Широкой и Вестервальской улиц – обветшалое, с облупившейся штукатуркой каменное одноэтажное здание, длинное с высокой крышей - тюрьма.. Вход в тюрьму со стороны Широкой улицы. Когда-то здесь была казарма, в тридцатых годах переделанная под места заключения. Не один раз, проходя мимо по Вестервальской улице, я обращал внимание на заделанные решетками окна, сквозь которые можно было различить длинный коридор, охраняемый тюремщиками. Камеры выходили на другую, южную сторону, где находился небольшой двор с высокой каменной стеной, за которой виднелась Шведско-Финская церковь, окруженная палисадником.
Имелась в Нарве и еще одна тюрьма – это двухэтажное небольшое здание из красного кирпича на Кренгольме, уцелевшее после войны и переделанное под конторы.
В седьмом часу вечера я переступил порог тюрьмы. Стража в форме НКВД. Только русская речь. Становлюсь в очередь с арестованными, которых привели раньше. Ни одного знакомого, все эстонцы, по внешнему виду крестьяне с хуторов, по-видимому, из района Йыхве. Чекисты в затруднении, не могут с ними объясниться, не зная эстонского языка. Эстонцы не понимают по-русски.
Очередь доходит до меня. Предлагают открыть чемодан. Тщательно прощупывают каждую вещь, откладывают в сторону иголку, нитки, ножницы, бритвенный прибор.
-В тюрьме не разрешается иметь при себе такие вещи!..
К чемодану привязали бирку с моей фамилией.
- С собой в камеру возьмите мыло, зубную щетку, полотенце, остальное сдайте на хранение. А теперь снимите часы и золотое обручальное кольцо.
Долго и безуспешно пытаюсь снять кольцо. По-видимому, такие случаи в тюрьме часты, в углу на табуретке стоит таз с водой и мылом, куда меня подводит тюремщик.
- Намыливай, как следует, тогда сразу слезет, - приказывает он.
Обыскивает карманы костюма, извлекая кошелек с 250 рублями. Получаю расписку такого содержания:
«Получено от Рацевича Степана Владимировича 29 апреля 1941 года на хранение 250 рублей». Далее следовала неразборчивая подпись. Кто принял деньги, какое учреждение или организация, - в расписке сказано не было. Прошу выдать расписку на отобранные часы и золотое кольцо.
- Получите позже… Принесут в камеру!
Как и следовало ожидать, меня обманули, как и многих других, у которых при аресте были изъяты ценности. Напрасно несколько раз заявлял тюремному руководству об этом. Ни я, ни никто другой расписок не получили. По освобождении из заключения в 1947 году не смог найти концов, куда девались часы и кольцо.
Судьба моих 250 рублей оказалась не менее драматичной, хотя имелась расписка, по существу оказавшаяся филькиной грамотой. В Таллинской тюрьме, куда меня отправили через неделю, удалось дважды из тюремного ларька выписать на 5 рублей продуктов (сахар, масло, белый хлеб, колбасу). И это все. Позднее, в Кировской тюрьме, в лагере мне официально заявили, что на моем счету никаких денег нет. Тюремная администрация улыбалась, когда я предъявлял расписку.
В 1955 году, когда меня реабилитировали, снова возбудил ходатайство перед прокуратурой СССР о возвращении денег, часов и кольца. Добиться их получения не смог.
Приказывают донага раздеться. Происходит унизительный осмотр всего тела с головы до ног, со всякого рода приседаниями, выгибанием туловища назад и вперед, опусканием и подниманием рук, причем все это сопровождается покрикиванием, понуканием делать быстро и не задерживаться.
Также торопят одеваться. Из-за дверей в прихожую слышны голоса: привели новую партию арестованных.
Надзиратель отводит меня в полутемную коморку, где орудует парикмахер. Ему нет дела, что машинка рвет волосы, быстрота – основное задание. Арестованных много, он один, все поступающие в тюрьму обязаны пройти санобработку, лишиться волос.
От парикмахера меня ведут в камеру. Пусто, никого. Массивные железные решетки закрывают два больших окна, с наружной стороны заделанных деревянными козырьками. От этого в камере полумрак. Тоненькая полоска голубого неба едва просвечивается сквозь щель верхней части козырька. Площадь камеры более 20 квадратных метров. Вдоль стен сплошные деревянные нары с потемневшими от времени досками с клоповыми следами. Никаких постельных принадлежностей. Большая кованая железная дверь с открывающимся наружу окошечком для передач и «глазком» для надзирателя. Стола нет. У дверей табурет с бачком воды и прикрепленной цепью металлической кружкой. По другую сторону прикрытая деревянной крышкой «параша». Выбрал себе место на нарах вблизи окна, матрацем стало пальто, вместо подушки свернул пиджак, в который завернул мыло, зубную щетку, зубной порошок, полотенце, запасные носки. Попробовал лечь. Вспомнилась домашняя постель, заболела спина. Поднялся и стал прогуливаться по камере, благо места свободного было сколько угодно.
В коридоре стало шумно, слышались голоса надзирателей, разводивших арестованных по камерам. Я все время был в ожидании, что откроется дверь и придет «пополнение». Но дверь не открывалась.
Отчаянно шумели тяжелые засовы, скрежетали внутренние замки дверей соседних камер. Мою камеру обходили мимо. Мелькнула мысль, что я попал в одиночку, но, поразмыслив, пришел к выводу, что одиночная камера не может быть такой большой и едва ли при такой массовости арестов в Нарве и окрестностях тюремная администрация позволит себе роскошь держать одного арестованного в камере.
Стало смеркаться. Прилег на нары. Уснуть, конечно, не мог. Прислушивался к тому, что происходит в коридоре. И вот, наконец-то, дошла очередь и до моей камеры. Один за другим стали появляться постояльцы – констебли, пограничники, офицеры, купцы, промышленники, служащие, люди разных профессий и званий, эстонцы и русские. К утру набралось более 60-ти человек. Всю ночь напролет никто не спал. Встречались друзья, знакомые, обменивались первыми тюремными впечатлениями. Каждый со всеми подробностями рассказывал, как его арестовывали, о своем визите к Шкуренкову, с предъявленным обвинением. Эстонская речь перемешивалась с русской. За дымом курящих едва пробивался свет крохотной электрической лампочки, ввинченной под самым потолком. Часто открывалось окошко в дверях и дежурный надзиратель требовал разговаривать потише, ссылаясь на тюремный режим. Никто не обращал на него внимания, говорили все, расположившись на нарах, около окон большими и малыми группами. Некоторые пытались уснуть, но ничего не получалось. Лишь под утро, когда начало светать, усталость взяла свое, все с трудом втиснулись на нары. Раздался тяжелый храп…
По соседству со мной лежал на нарах Платон Павлович Переплетчиков, управляющий дворовым хозяйством Льнопрядильной мануфактуры. Большой общественный деятель, член правления спортивного общества «Нарвский теннис-хоккей клуб», церковник, председатель правления общества оказания помощи заключенным. Не удивляйся, читатель! При буржуазном строе существовала подобная филантропическая организация, заботившаяся о нуждах заключенных, независимо от того политическими они были или уголовными. В большие праздники, на Рождество и Пасху в тюрьму доставлялись подарки (теплое белье, шерстяные вещи, продукты, сладости, канцелярские товары) и в торжественной обстановке в присутствии всех заключенных, после богослужения, происходила раздача подарков.
- Мне, как председателю общества, - сказал Платон Платонович, - часто приходилось участвовать в этом необычном событии. Со слезами на глазах заключенные подходили за подарками, с дрожью в голосе благодарили. На их бледных лицах можно было прочесть крохотное счастье обездоленных, о которых забыли на воле…
- Вспомнит ли кто теперь о нас, - не без иронии спросил я.
- Кому теперь вспоминать?! Ведь организации, такой полезной, нужной больше не существует… Печально сознавать, что даже самые близкие родные не могут дознаться, где находятся арестованные, живы ли они, либо куда вывезены, осуждены ли или находятся под следствием… По какому праву все это скрывается, хранится в тайне? Такое беззаконие вызывает только озлобленность, недоверие тех, кто с утра до вечера обивает пороги учреждений в надежде услышать что-нибудь про арестованного отца, брата, сына, мужа…
За разговором погрузились в тяжелый сон. Духота была неимоверная. Не хватало воздуха. Спали в страшной тесноте, поворачивались с трудом. Сон продолжался не более двух-трех часов. Пронзительный, острый свисток, раздавшийся в тюремном коридоре, звал к подъему. Было шесть часов утра. Ни один с нар не поднялся. Большинство продолжало спать. Уснуть я больше не мог, остался лежать, решил наблюдать за тем, что будет дальше.
Открылось окошечко. Показалась физиономия надзирателя.
- Не слышали свистка?! А ну все вставать! Не на курорт приехали, - с этими словами тюремный страж бросил в камеру две метлы, - быстро убрать мусор, подмести пол под нарами, потом дам ведро с водой и тряпками, вымоете пол…
Захлопнулось окно. Камера по-прежнему пребывала в глубоком сне. Храп раздавался отовсюду.
Вероятно прошло не более десяти минут, как послышался шум открываемого замка и в камеру вошли двое надзирателей. У одного в руках было ведро с водой и рваные гимнастерки, заменявшие половые тряпки.
- Забастовку решили организовать? Номер не пройдет, - заорал надзиратель с двумя белыми лычками на красных погонах, - сейчас же поднимайтесь контрики, а нет, так с сегодняшнего дня переведу всю камеру на карцерный режим.
Он быстро направился к нарам и стал бесцеремонно дергать за ноги оставшихся в лежачем положении. Ни один не слез с нар. Курящие закурили, камера наполнилась табачным дымом.
- Через пятнадцать минут вернусь. Если грязь останется не убранной, пеняйте на себя.
- Сам убирай! – послышался с нар чей-то голос вслед уходившим надзирателям
По-моему окрик с места надзиратели не могли не услышать, но сделали вид, будто он к ним не относится.
Камера загалдела, возникли оживленные споры, стоит ли приступать к уборке. Большинство высказалось против. Слово взял Переплетчиков. Сперва на русском, потом на эстонском языках он спокойно и вразумительно стал доказывать, что отказом подчиняться тюремному режиму мы ничего хорошего не добьемся, своей правоты не докажем.
- Постарайтесь понять, нам здесь находиться не один и не два дня, а может быть неделю или больше. Кому будет приятно видеть вокруг себя такую грязь? Условимся впредь соблюдать в камере чистоту и порядок. Обращаюсь к курящим. Пепельниц у нас нет и не будет, так пусть их заменит миска на подоконнике. Впредь никто ничего не бросает на пол. Договорились?!..
В ответ послышались робкие голоса одобрения.
- Итак, начинаем! Степан Владимирович, - обратился Переплетчиков ко мне, - бери в руки метлу, другую возьму я, приступаем к уборке, - с этими словами он скинул пиджак и остался в белой сорочке.
Тут я невольно обратил внимание на чрезмерную полноту Платона Павловича. Его большой живот выпирал из туго обтянутых брюк, мешал нагибаться. По всему было видно, подметать при такой комплектности не так то легко. С нар соскочили несколько молодых эстонцев, отобрали у нас метлы и принялись за уборку. Работа у них спорилась, через короткое время пол был подметен и вымыт. К семи часам, когда нас вывели на оправку в уборную, камера имела опрятный вид.
Утренний завтрак состоял из черпака черного кофе, двух кусочков пиленого сахара и пайки черного хлеба, весом в 400 грамм. Есть не хотелось, мучила жажда. Все набросились на горячий кофейный суррогат. По настоянию тюремного надзирателя после завтрака приступили к выборам тюремного старосты. Единогласно избрали П. Переплетчикова, который от имени всех просил вывести на прогулку.
- Сам решить этот вопрос не могу, просьбу предам корпусному начальнику.
Через некоторое время в камеру пришел молодцеватого вида, одетый как говорится с иголочки, молодой офицер, не из нарвитян, по-видимому, приезжий, поинтересовался, какие имеются претензии к тюремной администрации. Вся камера сразу же зашумела десятками голосов, требуя прогулку.
- Не все сразу, пусть говорит староста камеры.
- Не хватает воздуха, - заговорил Переплетчиков, - задыхаемся, форточки маленькие, большинство курящие, невозможно день и ночь дышать дымом и испарениями такого количества людей, просим вывести на прогулку.
- В нашей тюрьме вы временные, со дня на день в ожидании отправки в Таллин. Этапники не пользуются правом прогулки. Вашу просьбу я передам начальнику тюрьмы. Какие еще будут вопросы?
- На допросе начальник Нарвского отдела НКВД Шкуренков, - сказал я, - разрешил свидание с матерью. Когда я её увижу?
Вслед за мной заговорили многие, арестованные на улице, в учреждении, просили карандаш и бумагу, чтобы сообщить родным о своем пребывании в тюрьме, о присылке белья, самых необходимых вещей. Задавали вопросы, на каком основании без предъявления соответствующего ордера происходил арест, сколько времени предстоит оставаться в Нарве, когда начнут вызывать на допрос и сколько времени ждать квитанций на отобранные ценные вещи, можно ли на отданные на хранение деньги выписывать продукты.
Офицер старательно записывал вопросы в блокнот и обещал вскоре придти с ответами. Его мы больше не видели. На прогулку нас не вывели, квитанции на отобранные часы и кольца так и не выдали, никто не смог сообщить о себе домой, и получить передачу с необходимыми вещами.
С каждым часом настроение падало, мы понимали, что не сможем добиться элементарных человеческих прав, что у нас попросту украли ценные вещи и взывать к справедливости и добропорядочности бесполезно.
Эстонцы образовали отдельную группу, на нарах лежали вместе, сторонились русских и старались разговаривать только на родном языке. Нас, русских, в камере было меньше, чем эстонцев. Отыскались знакомые, друзья: учитель А.К. Пробст, нарвские купцы М. Тимофеев, А. Мяги, принаровцы – бывшие старшины Сыренецкой волости Е. Соловьев, И. Касперов, И. Парма с которыми в бытность работы инструктором, приходилось часто встречаться и иметь дело.
Принесли обед. Кислые щи с запахом невидимой рыбы, на второе – жидкая пшенная каша, сваренная на воде, без намека на масло или жир. Щи ели охотно, каждый ощущал голодное состояние, зато к каше почти никто не притронулся, её вылили в парашу.
Ошиблись, думая, что в праздник 1 мая получим лучший паек. Опять те же кислые щи и та же пшенная каша. Зато усилился режим. Утром и вечером происходила проверка, а накануне устроили тщательный обыск в камере, во время которого всех вывели в коридор. Перетряхнули каждую тряпку, поднимали все доски нар.
У кого-то из эстонцев нашли запрятанный между нар огрызок химического карандаша. Надзиратели безуспешно пытались выяснить, кто его владелец, никто не сознался.
Утром 1 мая с теплом яркого солнечного дня в камеру ворвалось щебетание каких то птичек, угнездившихся на старых липах в церковном палисаднике Шведско-Финской кирхи. В обеденную пору, около двенадцати часов, когда надзиратель разливал по мискам кислые щи, со стороны Петровской площади послышались крики толпы, участников первомайской демонстрации, пение популярных советских песен: «Широка страна моя родная», «Катюша» и др., марши духового оркестра. Целый день до позднего вечера где-то играла музыка, раздавались звуки гармошек и баянов, мимо тюрьмы проходили пьяные, истошно оравшие русские песни…
Миновали майские праздники. Ничего не изменилось в нашем безрадостном положении. Передач не получали. Извне вестей не поступало, потому что новых арестованных не было. Все обросли щетиной, имели безобразный, неопрятный вид. Ещё неделю назад белые сорочки стали теперь серого цвета. У всех мятые пиджаки, гармошкой смятые брюки. Никого никуда не вызывали. В чтении книг было отказано на том основании, что якобы в тюрьме библиотека отсутствует. Эту ложь опроверг Переплетчиков, который от имени камеры просил надзирателя принести книги.
- Этого не может быть! Еще совсем недавно я сам проверял состояние библиотеки, она находилась в образцовом порядке!
Значительно позднее, когда мы набрались опыта тюремной жизни, узнали, что по правилам, существующим в советских тюрьмах, подследственные лишены права пользоваться книгами тюремной библиотеки. Ни под каким видом в камере не разрешается чтение газет и журналов.

Прощай, Нарва!

5 мая, как обычно, в 10 часов вечера прозвучал сигнал отбоя. Не спеша, стали укладываться на покой. Я долго не мог уснуть, ворочался сбоку набок, вспоминал родных, близких, друзей, пытался проанализировать свое настоящее положение, выяснить, в чем причина, за что меня арестовали, в чем моя вина перед Советской властью, неужели я таков, что должен быть изолирован от советского общества. Пришел к выводу, что я один из многих, попавших как «кур во щи», жертва очередной компании-чистки молодой Советской республики от буржуазного элемента. Припомнился учиненный Шкуренковым допрос, нелепое и бездоказательное обвинение о моей причастности к политической полиции.
«Пусть говорят, обвиняют, - думал я, - ведь это стопроцентная ложь, ни на чем не основанная, высосанная из пальца. Требуются подтверждения, доказательства, свидетели, а их нет и быть не может… Шкуренков напомнил про «Святогор». У всех нарвитян эта организация была на виду. Они хорошо помнят и могут подтвердить на суде, с каким материалом мы выступали на литературных четвергах, какие проводились лекции, что представляли из себя популярные в Нарве «воскресники». Ведь «Святогор», наперекор шептунам справа и слева и некоторым антисоветски настроенным кругам русского общества, - возражать не приходится, были и такие, - открыто пропагандировал лучшие образцы советской поэзии и литературы»…
Вероятно, после двенадцати часов я задремал и вскоре проснулся от происходившего в коридоре шума… сразу подумал, что готовится этап. Разбудил Переплетчикова. Он спал таким крепким сном, что с трудом поднял голову, и долгое время никак не мог понять, где он и почему его разбудили.
Соскочив с нар, я на цыпочках подошел к двери и встал так, чтобы надзиратель в глазок меня не заметил. В коридоре происходило какое-то движение людей, причем говорили вполголоса, не разобрать о чем. Раздавались звуки где-то часто открывавшихся дверей. Отчетливо различался шум работавших поблизости автомобильных моторов. Обо всем услышанном рассказал Переплетчикову, а он, не успев ничего вразумительного ответить, снова крепко заснул.
Лежа на нарах, я бодрствовал и с нетерпением ждал, что произойдет дальше. Прошло очень немного времени, как наступившую в коридоре тишину прорезал оглушительный свисток, за ним другой, третий. Одновременно открылось окошко, в которое просунулось туловище надзирателя.
-Подъем всей камере! Быстро собраться с вещами! Приготовиться на выход!..
Мое предположение оказалось правильным. Готовился этап. Одновременно со сбором незамысловатых вещей в камере происходили горячие споры о том, куда нас эпатируют. Высказывалось два варианта: в Таллин, или же в Ленинград, если на восток, то из Ленинграда куда-нибудь дальше, вглубь Советского Союза.
Эстонцы старательно убеждали, что мы едем в Таллин. Там нас осудят и срок станем отбывать в Харку или в Вазалемма. Среди русских существовало другое предположение, основанное на слухах, будто почти всех политических заключенных в Эстонии не оставляют, сразу же отправляют через Ленинград дальше. По существу никто толком ничего не знал. Предполагаемое выдавали за действительное, получались так называемые тюремные «параши» - слухи, которые впоследствии оказывались мыльными пузырями.
Из камеры вышли в коридор, парами направились в то самое помещение, где еще недавно нас обыскивали и принимали от нас вещи на хранение. По привязанным биркам на чемоданах вызывали их владельцев. Получив свой чемодан, что меня вызывают второй раз. Каково было мое удивление получить еще порядочного размера мягкий пакет, завернутый в плотную бумагу. Рукой жены была написана бирка. На ощупь определил, что в пакете находилось одеяло, белье. Как удалось жене принести вещи в тюрьму? Вероятно не без помощи и содействия двоюродных братьев жены Михаила и Алексея Трутневых, состоявших в то время в органах НКВД.
Светало. Улица была освещена вылезшим из-за густой кроны деревьев Темного сада чуть красноватым огромным диском майского солнца. С той стороны доносится веселое птичье щебетанье… Каждый из нас после недельного пребывания в вонючей, душной камере полной грудью вбирал в себя свежий воздух. Дышал как выловленная рыба, жадно, с остервенением. Но долго наслаждаться бирюзовым небом, вдыхать аромат весеннего утра, созерцать его прелесть стража не позволила.
- Быстро, по одному, заходить в автобус! Не оглядываться по сторонам! – кричали конвоиры, вооруженные автоматами, толкавшие каждого из нас в машину. Всех шестьдесят человек с вещами, а у некоторых было по два чемодана, запихали в один автобус. При посадке никого посторонних вокруг не было, вероятно перекрыли Вестервальскую и Широкую улицы. Ехали мимо гимназии, свернули на Ровяную улицу, потом на Вестервальскую через Петровскую площадь по Иоальской улице на железнодорожный вокзал. По дороге встречались одинокие прохожие, но никто особого внимания к нам не проявлял, по-видимому, не догадывались, что везут арестованных.
Подъезжая к вокзалу, увидели стоявший у перрона поезд. Все старались разглядеть, с какой стороны прицеплен паровоз, чтобы определить, куда нас повезут. Паровоз был подцеплен в сторону Таллина. Вслед за багажным и почтовым вагонами следовал «столыпинский» вагон, предназначенный для перевозки арестованных. Автобус подъехал к перрону, оцепленному возле нашего вагона вооруженной охраной. Каждого вызывали по списку, проверяя фамилию, имя, отчество, год рождения. После сверки бегом направляли в вагон. Поднимаясь на его ступеньки, я обратил внимание, что на противоположной стороне перрона стояла большая толпа людей, сдерживаемая несколькими милиционерами. Надо думать, что это были родственники арестованных, каким-то образом узнавших об этапе. Слышались крики: «Не падайте духом! Мы всегда помним вас! Скоро вернетесь домой!»...
До начала 90-х годов прошлого, ХIХ века, заключенных в царской России возили в вагонах-теплушках с прорезанными в стенках окнами, заделанными решетками.
Вспоминается картина известного русского художника Н.А. Ярошенко – «Всюду жизнь», написанную в конце 80-х годов. Остановился поезд, вагон-теплушка. В зарешеченном окне лица арестантов. Среди них ребенок, который кормит из окна голубей. В глубине силуэт заключенного. За решеткой простые, сильные люди с добрыми лицами, они радуются свободным птицам и невольно им завидуют…
После революции 1905 года при министре внутренних дел Столыпине решили, что так возить арестантов, на виду у всего честного народа нельзя, их и в дороге, как и в тюрьме, следует строго изолировать. Появились тюрьмы на колесах, так называемые столыпинские вагоны, оборудованные по всем правилам строгого тюремного режима, сохранившегося до наших дней.
Столыпинский вагон в какой-то степени напоминает современный купейный вагон. Во всю длину коридор с обычными окнами, изнутри заделанными массивными решетками. По другую сторону коридора купе-камеры, у которых вместо дверей тяжелые решетки, позволяющие страже внимательно наблюдать за действиями арестованных и слушать, о чем они говорят. Под самым потолком вделаны крохотные оконца с решетками, сквозь которые с трудом пробивается свет.
В таком вагоне я впервые совершил переезд в столицу республики. В купе натолкали 14 человек. Кто оказался впереди, и были поэнергичнее, захватили лучшие места на верхних полках. Я оказался среди тех, кому не удалось даже сесть на нижних полках. Мы вынуждены были впритык друг к другу сесть на пол. Изнывал от духоты и жажды, в особенности те, кто находились наверху. Конвоиры не успевали подносить воду. Неохотно выводили в уборную. Выбираться из купе было нелегко и сложно. За час до прибытия в Таллин старший по вагону объявил, что питьевая вода кончилась. Мучила не только жажда. От неподвижного сидения столько часов задубели суставы ног, болела спина, безумно хотелось встать, выпрямиться, сделать хотя бы пару шагов. Лица покрылись потом. Все были настолько замучены, что молчали, терпеливо ждали, когда, наконец, приедем до места назначения.
После семичасового терзания в пути, состав прибыл в Таллин. Радость сменилась новой печалью, - «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»…
Вагон отцепили, долго гоняли по запасным путям, наконец остановились и в течение двух часов к нам никто не приближался. Стража покинула вагон. Вероятно, охрана находилась снаружи. Воцарилась глубокая тишина. С верхних полок, где лежали по двое раздался храп. Нам, сидевшим на полу и вздремнуть не удалось, некуда было преклонить голову. Отупевшие, в состоянии полной апатии и болезненного ожидания мы думали об одном: скорее бы в тюрьму, хуже там не будет, только бы выбраться из этой клетки. Тюремная камера рисовалась местом обетованным…
- За нами приехали «черные вороны», - раздался радостный голос лежащего на третьей полке молодого эстонца, разглядевшего их через узкое верхнее окошко.
В вагон стали заходить надзиратели, открывали решетчатую железную дверь и по одному выводили наружу. До нас, сидевших в середине вагона, очередь наступила через час, а то и больше. Автомашины подходили почти вплотную к ступенькам вагона.
О «черных воронках» приходилось слышать много нелестного, но что они из себя представляли, я не имел понятия. Наглухо закрытый темный фургон вороного света, без окон, с одной дверью, за которой два сиденья для двух конвоиров. Внутренняя дверь в узкий крохотный коридор, по двум сторонам которого шесть коморок, каждая размером около метра, шириной и того меньше, с фанерной дверью. У стенки сиденье.
В «черном воронке», рассчитанном на 6 арестованных, кромешная тьма. Дверь за мной закрывается на засов. Ничего не вижу, на ощупь нахожу прикрепленное к задней стенки сиденье. С трудом поворачиваюсь, стенки сдавливают со всех сторон, сажусь. Вещи кладу на колени. Встать уже не могу. Стало невыносимо душно, нет притока свежего воздуха, дышишь собственными испарениями. Создавалось впечатление, что находишься в душегубке, в которой суждено задохнуться…
Да, нестерпимо трудные часы пережили мы в «столыпинском» вагоне, но это, оказывается, были ещё цветочки, а вот теперь «попали из огня, да в полымя»…
Ехали быстро, на ухабах и при переездах через рельсовые пути так подбрасывало, что голова ударялась в потолок. Наконец, остановились. Слышно было, как открываются тяжелые ворота, малым ходом машина прошла дальше и снова остановилась.
Конвоиры открыли двери. Не дожидаясь приглашения выходить, пробкой вылетали на свежий воздух, жадно вбирая его в размягченные легкие. Над головой кучистые облака, ярко синее небо, объятое майским солнцем. До чего в тот момент мы чувствовали себя счастливыми. Конвоиры приказали тут же сесть и никуда не уходить. Мы беспрекословно и очень охотно повиновались. О большем и не мечталось, лишь бы вволю наслаждаться и дышать морским воздухом. На нас вокруг глядели огромные тюремные окна, замурованные решетками и кое-где деревянными козырьками. Тюрьма на Батарейной улице, невдалеке от гавани. Несколько корпусов. В основном это старинные здания петровских времен, - крепостные сооружения, защищавшие подступы к Равелю со стороны моря. На главном дворе в период буржуазной Эстонии был построен новый корпус, с современными камерами, в каждой из которых водопровод, паровое отопление, туалет.
Конвоиры куда-то ушли и мы остались одни на большом дворе. Поминутно проходили старшие и младшие чины НКВД с папками, портфелями, группами и поодиночке. До нас им не было никакого дела. С деловым видом они куда-то торопились, а мы спокойно посиживали в сторонке, блаженствовали на открытом воздухе, только поглядывали на проходивших и обсуждали, что ждет нас дальше.
Большим оптимистом оказался Александр Карлович Пробст. Немного чудаковатый, ему все не верилось, что он на положении арестованного.
- Скорее бы попасть к следователю. Уж я ему докажу, что ни в чем не виноват, он обязательно отпустит меня домой…
- Ох, Александр Карлович, наивный ты человек, - глубокомысленно вздохнув произнес торговец с Балтийской улицы Михаил Тимофеев, - в тюрьму попасть просто, а вот попробуй выбраться… Кстати, скажи, о чем говорил с тобой Шкуренков, когда тебя привезли на Почтамтскую?
- Ничего особенного… Требовал сознаться, что я вел монархическую пропаганду в Русском Национальном Союзе. А я ему сказал, что мне некогда было заниматься политическими делами. В школе много уроков. Потом женился я, а так как моя жена домоседка, то никуда не отпускала, в свободную минуту заставляла идти меня с ней гулять по берегу Наровы. В Национальном Союзе я буквально ничего не делал, платил членский взнос и посещал предвыборные собрания.
- Вот-вот, а после собрания уходил на тайные совещания, обсуждали планы монархического переворота в Советском Союзе, - с самым серьезным видом сказал я Пробсту. Все рассмеялись, на эту шутку, кроме его самого.
- Да никогда этого не было, Степан Владимирович, кто это вам сказал? – тревожно ответил он, - моя Елизавета Николаевна прописала бы мне такую монархию, что я век бы её не забыл… Что вы, что вы, Боже меня упаси, подальше от этих организаций…
Настроение у всех сохранялось бодрым, мы забыли, что находимся в тюрьме, продолжали шутить и смеяться, разыгрывать Пробста, благо все, что мы болтали по его адресу, принималось им за истинное обвинение.
Прошли двое тюремных служащих одетых в белые, не первой свежести халаты, которые с помощью шеста несли на плечах огромный деревянный ушат с дымящимся супом. Вот тогда мы вспомнили, что со вчерашнего вечера ещё ничего не ели. Открыв свои чемоданы, извлекли выданный в нарвской тюрьме на дорогу сухой паек – черный хлеб, селедку и щепотку сахарного песка. С огромным удовольствием уписывали на свежем воздухе свой незамысловатый обед…
Попросили проходившего тюремщика разрешить сходить за питьевой водой. Тот, молча, качнув головой, подал знак следовать за ним. Пошел Тимофеев, прихватив с собой три кружки.
По солнцу определили, что уже полдень, а в нашем положении все осталось без перемен. За нами никто не приходил. Бессонная ночь накануне давала себя знать. Стало клонить ко сну. Я переместился к стене здания и, облокотясь, сладко задремал. Проснулся от резкого толчка Пробста. Рядом, с папками в руках, стоял, судя по форме, офицер.
- А ну встать! – скомандовал он.
Мы сразу же вскочили со своих мест, выстроились в один ряд. На обложке первой папки я разглядел отчетливо написанную мою фамилию.
- Рацевич? Кто из вас?
- Я!
Офицер открыл обложку, стал читать.
- Имя, отчество, год рождения, - быстро проговорил он и стал сверять ответы с записями в деле.
Такой же опрос произошел с остальными.
- Возьмите свои вещи и следуйте за мной.
Зашли с бокового входа в здание, насквозь пропахшее сыростью, многовековой затхлостью, едким запахом уборной. Следы плесени виднелись на толстых стенах с облезлой штукатуркой. Невысокие сводчатые потолки давили своей тяжестью. Царил полумрак. Желтые огоньки ввинченных в своды маленьких электрических ламп чуть-чуть освещали мрачные коридоры с каменным плитняковым полом. Редко где проглядывали окна, заделанные двойными железными решетками. Когда-то крепость охраняла покой государства от врагов внешних, сейчас, по идее, она призвана в своих могучих стенах прятать врагов внутренних…
После долгих плутании по многим этажам и переходам из одного коридора в другой, с площадки на площадку, достигли, наконец, цели. Привели в огромное помещение с несколькими длинными столами, на которых лежали горы вещей. Вокруг столов, около своих вещей, стояли голые люди в ожидании, когда их вызовут, чтобы провести обыск.
Здесь оказались многие, сидевшие со мной в одной камере в Нарве, и совершенно незнакомые, эстонцы и русские, арестованные в Таллине, Тарту, Выру и из других мест. Собралось около ста человек.
При проверке верхней и нижней одежды и содержимого чемоданов, вещевых мешков, пакетов каждый должен быть голым. Подходя к солдатам, производящим обыск, каждый обязан захватить с собой все свои вещи.
Обыск тщательный, неторопливый производят три чекиста. Очищаются все карманы, прощупываются складки одежды, обшлага, воротники, проверяется обувь. Отрезаются крючки, металлические пуговицы, отбираются подтяжки, резинки для носков, иголки, ножницы и другие острые предметы, конечно, бритвы, а также карандаши, бумага, записные книжки.
По окончании обыска, называемого арестантами «шмоном», каждый укладывает свои вещи и сдает их на хранение в склад.
Переходим в следующее помещение, не менее просторное, так называемую парикмахерскую. Орудуют двое, тоже заключенных, но по бытовым статьям. Бритвы и ножницы отсутствуют, их заменяют машинки, с помощью которых производится санобработка – стрижка волос на голове и бритье.
Из парикмахерской нас выпроваживают в баню. Моемся под душем, каждый располагает двадцатью минутами для мытья. Одновременно могут мыться десять человек. Каждый получил по небольшому кусочку мыла. Носовые платки заменяли мочалки. В ожидании очереди мыться я присел на низкий подоконник замурованного решётками окна.
Открывался чудесный вид на освещенный ослепительным майским солнцем Финский залив, где на рейде «дремали» огромные торговые суда и поодаль от них отчетливо вырисовывались военные корабли с грозным флагманом, крейсером «Киров». Вода залива так близко подходит к стенам тюрьмы, что кажется, что она на краю острова, омываемого бирюзовым морским простором... Легкий, шуршащий шум прибоя ласкает суровые стены, скрывающие от внешнего мира людскую скорбь и бесконечное отчаяние...
Нашу группу моющихся постигла неприятность. Поначалу как будто всё было в порядке, вода поступала в достаточном количестве и нормальной температуры, как вдруг хлынул кипяток. К счастью никто не ошпарился, все успели вовремя отскочить. Наш истошный крик услышал истопник котельной, находившийся за стеной, но пока он налаживал нормальную температуру воды, прошло около пяти минут, мы их потеряли и мылись не более десяти минут.
Томительно долго ждали из прожарки вещи. Когда оделись, за нами пришли конвоиры. По пять человек выводили из бани, опять шли длинными коридорами, путанными переходами, пока, наконец, не вышли во двор. Вечерок выдался на редкость тихим и теплым, словно это был не май, а июль месяц. Двор был тих и безлюден. Сквозь щели деревянных козырьков просвечивали тусклые огоньки камер. Окна некоторых камер были открыты и во двор доносились голоса их обитателей.
Пришли в новый корпус политзаключенных. Современное здание, широкие лестницы, коридоры залиты светом, мягкие дорожки, камеры с двух сторон коридора. Поднялись на второй этаж. Надзиратель открыл деревянную дверь и велел зайти во внутрь. Как только я переступил порог, дверь закрылась на задвижку. Я оказался в тюремном «боксе». Он чуть больше коморки в «черном воронке», можно свободно подняться, повернуться и даже сделать шаг вперед и в сторону. В дверях неизменный «глазок» для наблюдения за находящимся в камере.
Бокс имеет специальное назначение. В нем вновь прибывшие в тюрьму ожидают от начальника корпуса определения в ту или иную камеру. В «боксе» ждут очереди вызываемые следователем и возвращающиеся с допросов. В тюрьме стараются избегать встреч в коридоре заключенных из разных камер. Если этого не удается избежать, конвоир заставляет отвернуться лицом к стене и ждет пока пройдет встречный.
Я ожидал, что с минуты на минуту за мной придут и отведут в камеру. Ждать пришлось очень долго. В голову лезли всякие думы и размышления о неизвестном будущем. Решил, что со мной произойдет то же самое, что с теми, которых арестовали в Нарве ещё летом прошлого года. О моей судьбе никто ничего не узнает, исчезну так же, как и они, лишенные возможности дать о себе знать своим родным.
Со своими думами и размышлениями заснул и не слышал, как открылась дверь «бокса», почувствовал прикосновение чьей то руки и услышал голос:
- Проснитесь! Пойдемте, я отведу в камеру. Небось, намаялись, время позднее, там ляжете спать!..
Обращение и тон надзирателя были необычны, вместо окриков я услышал спокойный, ровный голос и человеческое отношение. Со мной разговаривал пожилой мужчина, на висках которого просвечивала седина. Неслышно мы шагали по мягкой ковровой дорожке мимо бесконечных камер, дежурных надзирателей, сидевших за маленькими столиками, заглядывавших в «глазки»...

(Продолжение в следующем номере)

Rado Laukar OÜ Solutions