ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 15 декабрь 2008 г.
Проза
Вадим Михайлов
Михайлов Вадим Васильевич, родился 23 мая 1931, г. Невель, Псковской обл. Режиссер, сценарист. В 1955 окончил филологический факультет Тбилисского университета. В 1956-1957 — лит. сотрудник журнала «Литературная Грузия». В 1959 окончил аспирантуру (заочно, там же). В 1964 окончил сценарное отделение ВКСР при Госкино СССР. Работал на киностудии "Ленфильм". Автор ряда рассказов и переводов научных работ, соавтор сценариев.
Скалолаз
роман
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, тобой одной…
А. С. Пушкин
1.
…Ночью по улицам Тбилиси гнали стада овец на бойню. Словно большая белая гусеница ползла между домов. Они шли потоком, похожим на демонстрацию, словно возвращались в родной хлев с зелёных альпийских лугов, с тихим блеяньем, в котором не угадывался страх, а только суета.
…Помнишь, какая трава была утром?.. А у меня зуб ноет… Да, бросьте вы болтать… Смотри, смотри, он её на ходу… А у тебя на боку какашка… Не толкайся!.. Сама такая… Куда? Куда?.. Куда это нас?.. Что это за пастбище такое – ни травинки – только скалы светятся… серый мягкий камень… скверно пахнет?... Здесь нельзя жить… Здесь пустыня… Здесь нет травы. Только пыль… Что же они едят? Чем же они питаются?..
И никто из них не осмелился сознаться себе в простой и непреложной истине: в глазах людей они - баранина, пища, и жить им оставалось не больше часа…
……………………………………………………..
Тебе пока рано думать об этом, сынок. Вырастешь, узнаешь.
Почему?
Вырастешь, узнаешь.
Почему?
Теперь он вырос настолько, что имел право знать. Кто я? Кто этот человек?.. Я…
…Скалы были тёплыми, почти живыми, но зимой, при холодном северном ветре, они царапались и кусались.
Скольких птиц лишил он радости полёта! Чтобы выжить, а потом всё равно когда-нибудь умереть…
Когда в гнёздах оставались только скорлупки, он лазал по скалам в надежде поймать голубя или хотя бы ящерицу. Он всё время испытывал голод.
Если срывался, то падал в холодную быструю воду и выплывал на другой берег, более пологий, чем тот, на котором жил.
Летом, в жару, это было даже приятно. Погружаясь, он видел тени больших и маленьких рыб. Он даже пытался схватить их, но руки в воде теряли свою быстроту и резкость, а рыбам было легко и привычно – они растворялись в быстротекущей мгле, и он, исчерпав запас воздуха, рвался наверх, чтобы не захлебнуться.
Десятки зевак собирались на набережной, чтобы посмотреть это представление. Молча наблюдали - неподвижными безучастными глазами восточных людей, как он вылезал из воды, мокрый и озябший, цокали языком в знак восхищения, а иногда даже одаривали его - кто яблоком, кто хурмой, а кто кистью винограда.
Шла война. Время было голодное. А ему тогда было десять лет, и тело его только начинало разгоняться в росте и требовало пищи. Он спускался по скалам к птичьим гнёздам и разорял их.
Со временем он стал хорошо зарабатывать, сбрасывая камни с городских обрывов.
Таких опасных мест в городе было много. Иногда самовольно сорвавшиеся осколки убивали случайных пешеходов или лошадей, запряженных в фаэтоны, пробивали крыши трамваев и автомашин, а потом беспорядочно лежали посреди мостовой, затрудняя городское движение.
Это вряд ли можно было назвать работой в привычном понимании, прихоть – да, но не работа. Прихоть, за которую платили.
Он с детства ненавидел работу по принуждению и всегда старался сделать вид, что не работает, а забавляется, играет, не более… Это удавалось ему. Но мать не понимала его и считала бездельником…
Он любил свободное лазанье. Но, когда очищал скалы, приходилось пользоваться верёвкой, потому что в правой руке у него всегда был небольшой ломик, которым он выковыривал камни.
Он сбрасывал только, созревшие, готовые сорваться глыбы. Их называют «живыми».
…За день можно было заработать столько, что им с матерью хватало на целый месяц жизни. Что нужно было ему в то счастливое время?! Лаваш, сыр, немного зелени и стакан крестьянского саперави… чёрного, как говорят здесь, вина…
Он вкалывал так несколько дней с утра до ночи, а потом лазал по скалам бескорыстно и бесцельно, в своё удовольствие.
Наверное, возрождение народа начинается с рождения прекрасных женщин… - подумал Скалолаз, глядя на Русико. – Грузинки прекрасны! Мужчины совершают подвиги во имя любви. Дети желанны и любимы… Грузинам нравятся русские женщины, но жениться предпочитают на своих. И грузинкам нравятся русские, но замуж выходят за своих. Мы живём в разных измерениях. Движемся в разные стороны, крепко держась друг за друга. Нас разорвёт эта несовместимость… эта неразделенная любовь…
Где тот народ?.. Где те грузины?.. Того народа нет больше… Нет тех грузин… И тех русских, увы, тоже нет… Вай ме!
Зато у нас такая яркая жизнь… Как у утопающего или перед расстрелом… Вай ме!
…………………………………………………………….
- …Второй срыв. Не много ли на сегодня? Отдохни, Скалолаз.
Русико сковырнула зубами железную крышку с бутылки. Зубы крупные и белые. Страшно за её эмаль.
- Ты так смешно болтался на верёвке. Это похоже… будто тебя повесили.
Она засмеялась. Обидно. Она вообще не умела смеяться не обидно.
Откуда ты знаешь?
Знаю. Да. Видела. Давно. В детстве… - Она изобразила, как выглядел тот, повешенный в лесу на севере Франции. - Плохой был человек… Вот, это тебе. Родители велели передать… Нам вчера посылка пришла… - Она протянула ему пакет. - Из Стамбула.
Кратковременно в его душе возникла тоска по Константинополю, который он знал по книгам. София… Иконы…Византия… Стамбул совсем другой город… Я не хочу в Стамбул… Я хочу в Константинополь!
- Девушка! Девушка, помогите слепому…
Он вспомнил, как увидел её впервые на старом Майдане и, притворившись слепым, попросил перевести через улицу.
Он всё время крепко держал её запястье. Не потому, что боялся оступиться - хотел держать, потому и держал. Боялся потерять её. Рука сильная и горячая, вся её характер был в этой руке.
Вряд ли тогда сразу была любовь, но ему было хорошо, и не хотелось отпускать её руку...
Русико помогла ему добраться до Сионского собора, где у него якобы должно было состояться венчание с невестой, тоже слепой девицей, по имени Эльза.
Они спускались по каменным ступеням в горящий свечами предел, и он не впервой удивлялся живучести этого города. Сколько же раз он должен был быть разрушен и сожжён! Храм, предназначенный стоять выше других строений, врос в землю, состоящую из пепла и золы, и человеческих костей?!
Она молилась, чтобы он прозрел, и он охотно осуществил её мечту…
Эльза, естественно, не пришла, потому что не знала его, а он тоже не знал никакой Эльзы.
Русудан! Русико!
Она улыбалась, вспоминая тот день.
…Теперь они лежали на траве у подножья скальной гряды, отделявшей Ботанический сад от города.
На отвесной серой стене коричневой краской были обозначены маршруты. По ним двигались скалолазы.
Наверное, она и там тоже рыжая…- подумал он. - Может быть, чуть светлее…
- Вот, возьми… Нашла дома, в чулане… Ты ведь любишь старые книги…
Она готова была отдать ему всё, что имела.
«Записки по предмету Закона Божия для мужских гимназий». Без обложки. Топорщатся забытые «ять», пестреют твёрдые знаки, а «i» похожи на перевёрнутые восклицательные.
Ты ведь любишь…
Не надо. Мне неловко…
Возьми.
Нет это был не сон. Это было. Реально. Месяц назад.
…Открыв глаза, он увидел громадные яркие цветы и лица на стенах. Потом, подойдя к окну, убедился, что гора Святого Давида стоит, как стояла вчера и позавчера, и десять лет назад, когда они с матерью бежали из России в Грузию, и, после многих скитаний, поселились в этом старом тифлисском дворце.
Окна его комнаты были обращены на запад, и Скалолаза ослепил вдруг солнечный зайчик, посланный с другого берега Куры. Неуловимое письмо. Вызов. Он сам - ещё недавно подросток - прощупывал светом чужие окна. Бросался светом. Искал друга или соперника. А что будет, если?..
Он подождал немного, но луч не возвращался.
Случайное попадание, - разочарованно подумал он. – Осколок чужого озорства.
На горе, возвышаясь над Городом, белел ресторан. Он был похож на афинский Парфенон, а, может быть, даже на голову робота. От него вниз, среди кустов, тянулась нитка фуникулёра. А на полпути между домами горожан и рестораном белела церковь. Хотя, может быть, ей надлежало стоять на горе, а ресторану чуть пониже.
Возможно, такое расположение святилищ отразилось в судьбах города и народа.
Другие окна дворца смотрели на восток. Солнце дважды за день пронзало своими лучами широкие коридоры. Там с утра шумели примуса, и тихо коптили керосинки.
Внизу бурлила Кура, летали чайки и ласточки, а выше ржавели крыши, и парили голуби. И совсем высоко - ввинчивалась в небо крепость Нарикала. Её развалины ещё хранили грозный облик, приданный ей людьми, жившими здесь более полутора тысяч лет назад.
Это был Тбилиси, Тифлис, начала пятидесятых годов двадцатого века, прекрасный город, не тронутый войной, город музыкантов, поэтов и бандитов… Там обитали, естественно, и другие высокие профессионалы, но в душе все они были или музыкантами, или поэтами, или бандитами, но чаще всего совмещали в себе все три дарования, потому что любили женщин, виноградное вино и шумные застолья…
………………………………………………………………………………………
С какой стати я должен брать у неё эту редкую книгу?!
Зачем мне и кофе, и этот старый учебник для старших классов мужских гимназий?!
Но он не хотел огорчать её, хотя и знал, что она готова отдать ему всё, что имела. Бескорыстно. Ну,
не совсем бескорыстно. Ей нравилось видеть, как его спортивное, может быть, даже комсомольское, румяное лицо теряет это слишком правильное выражение, и он сосредотачивается, проявляя способность думать. Ей хотелось видеть в нём другие возможности, не только таскать рюкзаки и бегать по скалам, но думать и связывать слова во внятные предложения, которые бы в свою очередь будили в ней самой ответные мысли. Так она мечтала.
Если бы она знала, как он мучительно старается избавиться от способности размышлять. Эта привычка приносила ему с раннего детства одни неприятности.
- Бери!
- Ну, ладно. Тогда ты возьми этот крестик…
Она радовалась, рассматривая крест, созданный природой из двух сросшихся зеленоватых кристаллов.
Я нашёл его в Дарьяле… в сорок восьмом…
В сорок восьмом… В сорок восьмом мы только подали заявление с просьбой разрешить нам вернуться в Грузию…
Не жалеешь?
Нет. Здесь интересно.
А Париж?
Он не расслышал, что она ответила
Рубашка высыхала на горячих камнях…
Лавина в прошлом году. Покалеченные люди. Голова старика - инструктора, похожая на кочан красной капусты. Кровоточащая.
Скалолаз ведь совсем не знал его, а жалел…
Он не боялся крови… Других тошнило и выворачивало, а он работал - перевязывал, тащил носилки, молился… Он не знал тогда канонических молитв, но предчувствовал реальность Всесильного и Всемилостивого Начала и обращался к Нему в трудные минуты.
………………………………………………………………………
Когда Скалолаз доставал из шкафа коверкотовые брюки и тщательно утюжил их через мокрую тряпицу, Мария Николаевна с тревогой ждала, какую он выберет рубашку. Если васильковую, довоенного покроя, значит, предстоит застолье с друзьями, и сын вернется только к утру. Если белую, шелковую косоворотку – он просидит вечер в Публичной библиотеке.
Рубахи эти были великоваты ему. Когда-то их носил отец, а после его гибели на фронте они лежали в сундуке, дожидаясь хозяина (А вдруг в плену! Вдруг вернется!). Но однажды в их дверь постучался одноногий майор Агеев и передал им фотокарточки и письма, которые обнаружил в полевой сумке погибшего лейтенанта.
На фотографии – постаревшая вдруг за одну зиму мать и он - маленький Скалолаз – горделивая улыбка на пухлом от голода лице…
Мария Николаевна достала рубахи из сундука и сказала Скалолазу: «Носи. Они почти новые».
Он старался расти, но плечи и грудная клетка отца были недосягаемы, его вещи так и остались слишком просторными для сына…
…В библиотеке было тихо. Скалолаз сидел за столиком и перелистывал пришедшие с Запада журналы. Он разглядывал красивые легковые автомобили и загорелые лица людей запредельного мира… Он пытался представить, о чем они говорят за утренним чаем, как относятся к детям, какие видят сны… Но те, подобно фотографиям прошлого века, лишь намекали и никогда не говорили ясно… Лица эти были не чужие, вроде, как лица дальних родственников, и, конечно, ближе и понятнее, чем маски азиатов и негров…
Отложив журналы, Скалолаз раскрывал какую-нибудь редкую книгу и читал её с наслаждением, смакуя тонкие и нестандартные обороты речи, и старался понять, какое зашифрованное сообщение посылал ему автор, что там было главное за внешним сюжетом и хитросплетениями слов, и было ли там вообще что-нибудь кроме сюжета.
Любимые книги он перечитывал по несколько раз, считая первое прочтение знакомством, а дружба и отношения с книгой, как и с человеком, по его понятиям, должны складываться в постоянном общении на протяжении всей жизни. Были книги, которые он закрывал сразу, после первого абзаца и больше никогда к ним не возвращался.
Пока у моего народа есть книги, можно не бояться будущего… ничего не страшно.
Он не мог представить себе тогда, что наступит время, и некому будет читать книги… А настоящих
читателей будет так же мало, как мало настоящих писателей. И написавший книгу, будет с тоской искать того, кто мог бы прочесть её.
Он выбирал книги, как друзей, и у его знакомых по этому читальному залу тоже были свои друзья и приятели, и даже любовницы, среди миллиона книг, хранившихся на стеллажах этого приземистого, обшитого гранитом здания Публичной библиотеки.
Шопенгауэр показался Скалолазу в этот вечер вермутом. «Яд Монтеня», о котором писал Пушкин, был тоньше, он напоминал хорошее вино…
Скалолаз сдал книги и журналы и вышел на улицу.
Пахло горячим асфальтом и цветами софоры японской. Ему чудилось, что кому-то поблизости обмывали раны чёрным вином.
Хотя Скалолаз шел в толпе реальных живых людей, он не воспринимал их реальности, даже когда его толкали. Он всё ещё не мог выбраться из неподвижного времени книг…
В подвальчике «Воды Логидзе» он заказал аджарский хачапури и графинчик мятной воды…
Из прохлады в жар. Из высокого - в область вкусовых ощущений.
Из упорядоченного и стилизованного мира книг – в медленный взрыв…
Неужели всё это погибнет?! – думал он. – Завтра?.. Послезавтра?.. Сегодня ночью?.. Эти красивые девушки… Эти красивые дома… Эти деревья и птицы… Эти книги… Но горы останутся…
Он вспомнил лица из зарубежных журналов… Он не хотел, чтобы те, далёкие, люди тоже погибли.
Нет, он не хотел жизни без них.
Господи, спаси этот мир! И нас и тех, кто на другой стороне. Всех!
Спаси этот мир! – шептал он, поднимаясь по ступенькам дворца князя Нико.
…Дома на сон грядущий, чтобы успокоиться, Скалолаз перечитывал Плутарха. Не то чтобы биографии великих людей древности интересовали его – он знал их с детства. Плутарх очаровывал спокойными повествовательными интонациями. Он уравновешивал подчёркнутую экзальтированность окружавшей жизни и помогал сохранять душевное равновесие.
«… Я хотел бы, чтобы сказочный вымысел подчинился разуму и принял видимость настоящей истории. Если же кое-где он со своевольным презрением отвернётся от правдоподобия и не пожелает даже приблизиться к нему, просим благосклонного читателя отнестись со снисхождением к этим рассказам о старине…»
О, Господи, думал Скалолаз, какое счастье так спокойно думать и так просто писать!
Русико!
Засыпая, он мысленно держал её запястье. Потому, что боялся оступиться - боялся потерять это чудо.
Рука у неё сильная и горячая, как будто вся она, вся её женственность сосредоточились в руке.
Прямые узкие плечи… Ощутимый под голубым ситцем девичий живот. Ноги с едва уловимой кривизной, возможно, от занятий верховой ездой в детстве, там, во Франции. Прижатые, жесткие ушки. Яркие губы.
А всё остальное и тёмно-рыжие косы летели рядом, как образ.
Аввоэ! Какая газель идёт рядом со мной!
Аввоэ!
…Голова у неё, пожалуй, лишком маленькая… Только глаза и губы… И темно-рыжие волосы… Но зачем ум такой девушке, она и глупая прекрасна?!
Она воспринимала его пальцы, как дорогой браслет. Привычный и прохладный. Боялась потерять…
Может быть, это было предчувствие наручников Гименея?
Или предостережение - отзвук других воплощений?
Вряд ли это уже тогда была любовь, но ему было хорошо. Ей тоже – хорошо и тревожно. Неофиты всегда счастливее познавших.
Он краем глаза отмечал, как праздные молодые мужчины в чёрных бостоновых костюмах и ослепительно белых сорочках провожали её смутными, похотливыми улыбками. Они стояли на тротуаре небольшими группами по три – пять человек. Они самодовольно улыбались. Они, как здесь принято, держали руки в карманах брюк... Поправляли потные, потревоженные неожиданным и таким ярким видением, гениталии…
Вот это свежатина! Вот бы!.. Жизнь отдам за одну ночь… Ну, может быть, не жизнь… но кое-что отдам…
Эти мысли, естественно, принадлежали не ему, а тем чёрно-белым, но он слышал их и вскипал от негодования. Терпел, вынужден был терпеть. Здесь не принято было убивать за мысли. Просто убить – пожалуйста. Но мысли – птички-невелички, летают туда-сюда…
А зря! - подумал он. - Расстрелял бы всех из пулемёта за эти взгляды, за эти жесты… Постой, - укоротил он себя, - бывает ведь и с тобой такое. Чем ты лучше?..
Скалолаз стыдился своей горячности, своей чувственности. Он не знал ещё тогда, что нормальный здоровый мужчина готов обладать всеми женщинами, которых он видит, и это нормально. Он не знал ещё, что все мужчины мира - соперники, и это тоже нормально.
…Русико помогла ему добраться до Сионского собора.
Они спускались по каменным ступеням в горящий свечами мрак, и он удивлялся живучести этого народа.
Сколько же раз этот город должен был быть разрушен, разграблен и сожжён! А в земле – пепел, зола, человеческие кости… Сколько нужно было усилий природы, чтобы вопреки торжеству смерти на этих улицах снова стояли молодые, красивые и праздные мужчины, и страстно желали всех проходящих мимо женщин?!
…Иногда они молятся, как когда-то молились их отцы. Но не вера движет ими – суеверие и страх. Знают, что есть Он. Обращаются к Нему. Просят защиты, но не любят Его. И у лукавого тоже просят помощи. И тоже без любви. Молитвы шепчут, как заклинания, как заговоры. У них один Бог – Желание.
Они - дети убитых, расстрелянных, растерзанных… Внуки, правнуки, прапрапраправнуки тоже убитых, казнённых… Простим им желание продолжить этот род красивых, весёлых и вероломных…
Еврейка? – подумал он. – Нет, пожалуй, молдаванка… Нет, нет… И нет… Откуда она? Из какой страны? Может быть, ирландка? Нет…
Грузин? – подумала она.
Но почему обратился к ней по-русски?…
Кто ты, мальчик? Из какой страны? Бедный слепой мальчик…
Она перебирала в памяти мужские типы знакомых ей народов, но ни в одном не могла найти сходства с его обликом… Она увидела вдруг фрагмент картины Леонардо… Папский легат… На втором плане… Но таким он, может быть, будет в старости… Если доживёт… А сейчас…
- Как тебя зовут, добрая девушка? - спросил он её по-грузински.
- Русудан, - ответила она с лёгким незнакомым акцентом.
Ты из России?.. Русетидан?…
Она не поняла каламбура и потому не ответила.
- У тебя акцент не русский…
- А где же твоя невеста?.. Эльза…
- Наверное, передумала… - Он выдержал паузу. – Она… Она решила выйти замуж за Гурама.
- За кого?
- За Гурама… Конечно! Он не слепой… Он её видит… Вам ведь необходимо, чтобы вас видели и восхищались…
- Кому это «вам»?
- Женщинам, - сказал он, стесняясь пошлости своих слов, и, чтобы прорваться к естественному и желанному: - Ты… ты не огорчайся и не жалей… Меня, возможно, тоже полюбит кто-нибудь… Можно, я дотронусь до твоего лица?.. Как ты красива!
- Конечно, полюбит! – воскликнула она горячо и почувствовала, что краснеет от прикосновения его пальцев…
Хорошо, что он не видит.
У тебя жар.
Что?
Температура.
Она отошла от него.
Она молилась.
Она поставила свечу перед ракой, где под пуленепробиваемым стеклом хранится крест из виноградной лозы, обвитый волосами Нины Каппадокийской, которая принесла в Грузию христианскую веру.
Она просила у Господа здоровья отцу и матери. И чтобы этот странный парень прозрел. И чтобы кто-нибудь полюбил его… по-настоящему.
Он охотно готов был осуществить её желание, не понимая ещё, что за прозрение его ждёт впереди, но длил свою мнимую слепоту, надеясь найти ей весёлое и остроумное завершение…
Да, Эльза не пришла, потому что не знала его, а он вообще не знал никакой Эльзы.
Русудан! Русудан! Русико! Как ты прекрасна!
Она уловила, как изменился вдруг взгляд «слепого».
- Ты, правда, видишь? Ты, правда, видишь, - шептала она. - Пойдём к нам! Я хочу показать тебя моим родителям! Может быть, они поверят, наконец, что мои молитвы исполняются?..
Он и потом всегда удивлялся, как сочетались в ней детская доверчивость и резкая нетерпимость.
Они проходили мимо раствора - лавки, открывающейся прямо на улицу, и вывеска сообщала, что там «продаецца варони барани ум». Он не мог сдержать улыбки, чем сразу же выдал себя.
Он вошёл в роль и так старательно тёр кулаками глаза и вертел головой, изображая прозревшего вдруг человека, что она поняла всё и расхохоталась…
- Ах, ты негодный!
Стукнула его по спине довольно ощутимо.
Тяжёлая рука, - с уважением подумал Скалолаз.
Теперь уж она крепко держала его предплечье, вела к себе домой, чтобы показать родителям озорника, посмевшего так разыграть её.
Его рука была покорна и расслаблена.
Он, как уличный щенок, которого взяли на руки, - подумала она и улыбнулась. - Он хочет обрести хозяйку и друга...
Она ещё не знала любви и не могла угадывать, кто вырастет из этого подкидыша – такса, дог или мастиф, или псих - доберман, или этому щенку не суждено дорасти до взрослой собаки, и он околеет от какой-нибудь чумки. Она смутно предчувствовала, что будет с ними, но ещё не научилась верить своим предчувствиям и воплощать их в слова…
Её отец оказался спортивным и моложавым. И таким же тёмно рыжим, как дочь. Во Франции его звали Серж, в Грузии – Серго. Он провёл годы немецкой оккупации в подполье и гордился орденом Почётного Легиона и званием полковника маки... Он встал навстречу Скалолазу из-за пишущей машинки, потому что работал над книгой рассказов «Зуб акулы» - об Африке и Океании, где прошла его юность. Он протянул Скалолазу сильную, покрытую золотистыми волосками руку. Сверкнул такими же безукоризненно белыми и крупными, как у дочери, зубами.
- Очень рад.
А мать была натуральная француженка, да ещё с разными по цвету глазами - один синий, а другой зелёный с коричневыми крапинками. У неё были маленькие острые зубки и беспомощная улыбка. Зайка с глазами кошки, - подумал он. Она зарабатывала теперь шитьём для тбилисских модниц, которые считали, что платье, сшитое француженкой, обладает особым шармом.
Когда они вошли, мать говорила по-французски с молодым человеком европейской внешности. Некоторая изнеженность и ирония обитали в его серых глазах, приглашая к игре, к остроумному и ни к чему не обязывающему общению... С бледного лица не сходила милая усмешка. В его облике запечатлелись фамильное благородство и порода.
- Борис.
Скалолаз… Не удивляйтесь, меня так все зовут.
Альпинист что ли?
И альпинист тоже.
По Фрейду, это неосознанное стремление к смерти.
Не могу согласиться, я люблю жизнь.
Русико изобразила им всё подробно в лицах, как Скалолаз притворялся слепым.
- Это возможно?– спросила француженка. - Чтобы русские шутили…
- Мы, русские, очень разные, - скромно опустив глаза, ответил Скалолаз, - но мы все большие шутники…
Борис расхохотался.
Скалолаз был принят, вероятно, за остроумие. К тому же, он был так простодушен и доброжелателен, что его невозможно было не принять.
Рассказ Русико вызвал всеобщий смех и веселье, но дольше всех смеялся Борис. Он продолжал вздрагивать от толчков внутреннего смеха даже тогда, когда темой общего разговора стала отставка хозяина республики, первого секретаря компартии, жена которого по утрам принимала ванну из парного молока, а потом это молоко разливали в бутылки и продавали в кооперативной сети, как витаминизированный кефир. Якобы именно это стало известно в Москве, и Сталин в гневе приказал ему принять начальство над канализационной сетью Кремля, а тот от уязвлённой гордости застрелился… Но пикантность происшествия заключалась не в привычках жены провинциального вождя, не в его перемещении и добровольном уходе из жизни. Просочились слухи, что на теле высокопоставленного атеиста обнаружили большой старинный золотой крест, украшенный рубинами. Он исчез два года назад из Золотого фонда музея Грузии… А был найден ещё до войны при раскопках в ущелье Армази.
Это очень развеселило молодых людей - все считали вождя коммунистом и воинствующим безбожником, а он, оказывается, вор, да ещё и верующий христианин.
Мать Русико не понимала комизма ситуации и просила Бориса растолковать ей, почему им смешно - «это ведь так печально».
Русико была в прекрасном настроении. Она улыбалась, вспоминая Сионский собор. И молилась теперь не только за отца и мать, но так же и за Скалолаза, и верила, что её молитвы помогут этому смурному парню избавиться от одиночества и найти свою любовь.
Серж попросил Скалолаза пройти с ним на кухню.
- Этой рукой я убил не один десяток негодяев, - сказал он, глядя в простодушные глаза гостя. - Если обидишь мою дочку… Ну ты, конечно, понимаешь, что будет…
- Понимаю, - сказал Скалолаз. – Но вы могли бы и не говорить мне этого…
Серж улыбнулся.
Ты мне нравишься…
Вы мне тоже.
Не обижайся… Я так… на всякий случай…
На проспекте Руставели у Художественного салона толпился народ. Закрывалась выставка Ладо Гудиашвили.
…Смотрите! Смотрите! Такие красивые, и все без ушей… Это что, идеал?.. Женщина что, не должна подслушивать?... Или, что, не должна слышать?.. Какой смысл?.. Что? А я люблю рассматривать уши... Смысла нет... Они о многом могут рассказать… А нужен ли смысл?.. Женщина сотворена гармонично… Что?.. Что?.. Какой смысл?.. Нет никакого смысла... Но красиво… Хочется смотреть и смотреть… Что?.. Хочется... А есть картины, с ушами - смотришь, и смотреть не хочется... Ты о чём?.. Так, ни о чём…
Люди удивлённо пялились на яркие холсты. Так ново и дерзко! Так пикантно! Полногрудые большеглазые красавицы. Но без ушей! Тонкие талии, широкие бёдра. Но без ушей! Всё как надо, а уши тю-тю.
…Какой смысл?.. Нет смысла... Но глаз не оторвать… А уши оторваны что ли?!..
Зрители ходили, словно во сне…
…Художник сидел в старом кресле, обложенный грелками и укутанный пледом. Облизывал кисть… Смотрел на незавершённую работу… Могущественный повелитель заказал ему портрет своей наложницы. Но обязательно - с ушами… Художнику казалось, что уши этой красавицы похожи на писсуары… Был 1943 год…Художник сидел в кресле, обложенный грелками. И облизывал кисти. Ему было холодно… Ему так не хотелось рисовать уши!..
Зрители бродили по залам салона. Здесь был весь свет и половина полусвета, и потому люди тайком, но с любопытством рассматривали пришедших на вернисаж.
Внимание Скалолаза привлёк странный человек. От его белого воротничка исходило тёмное сияние.
Аккуратненький, чистенький. В сером коверкотовом костюме и мягкой серой шляпе. Невысокого роста. Ещё не толстый, но склонный к округлости. Он ходил в толпе, как грибник в лесу. Или скорее, как посетитель музея погребальных изваяний… Ловко обходил людей, будто это и не люди, а деревья. Присматривался мимолётно, легко. Как бы невзначай. Внимательно и спокойно. Он встретился взглядом с Борисом. Они не поклонились, но что-то чиркнуло при пересечении взглядов, какая-то чёрная искра погасла в воздухе.
Они знакомы, – подумал Скалолаз. - Меж их взглядами чиркнуло нечто. Но почему не поздоровались?
- Кто это?
- Ты о ком?
- Об этом – с усиками.
- Здесь все «с усиками» … - Борис показал глазами на проходивших мимо женщин.
- Этот, в серой шляпе...
- С чего ты взял, что мы знакомы?
- Кто он?
- Да так… Тёмный человек.
- Бес?
- Заладил… Да на что он тебе?..
- Художник?
- Ну, в какой-то мере… Художник своего дела… Он живодёр… Самый главный живодёр города… Ты видел черные машины, переделанные из полуторок?.. Они собирают бездомных кошек и собак… Из кошек получают меховые изделия… А собак сдают в лаборатории для опытов… Но в душе он – добрый…
Добрый Живодёр?!
Да… И многие живы благодаря ему. Иногда он спасает, избавляет от смерти... Пристраивает… Не всех
конечно… Всех невозможно спасти…
Ты шутишь? Ты смеёшься надо мной?
Если и смеюсь, то совсем не весело.
- Так кто же он?.. Не хочешь говорить, не надо…
Скалолаз обиделся и замолчал. Рассматривал портреты большеглазых красавиц и был уже согласен, что уши им ни к чему. Эти картины напоминали ему детскую живопись князя Нико. Он вспомнил свою комнату, и ему вдруг захотелось домой.
…И какова же твоя программа? – разбудил его голос Бориса.
- Ничего не принимать на веру. Жить свободно… Вопреки грубой силе… Никогда не превращаться в орудие чужих замыслов… Пройти свой путь…
Жить свободно в несвободном мире? Думаешь, это возможно?
Но я не могу по-другому…
Забавно… Мы все связаны… мы все повязаны… Мы все звенья одной цепи и одновременно узники, скованные этими цепями...
……………………………………………………………………..
…Листья софоры японской сухо потрескивали под ногами. Тени резко рассекали залитую солнцем мостовую. Изнурительная летняя жара осталась в августе. До зимней слякоти было далеко. Была прекрасная грузинская осень, которая длится почти до Нового года.
Борис рассказывал, как он очутился в Тбилиси. Рассказывал с иронией к самому себе и к обществу, в котором они жили.
Его отец Сергей Борисович Ксаверьев был известный поэт - символист, друг Брюсова. После Октябрьской революции он бежал из Петрограда в Баку, надеясь пережить здесь смутное время, но был настигнут Одиннадцатой армией и, чтобы избежать расстрела или лагерей, помог наладить выпуск красноармейских боевых листков и листовок, призывающих население помогать советской власти, надеясь, что вскоре она рухнет сама собой. Он рассчитывал со временем вернуться в Россию – такую, какой он хотел её видеть. При неблагоприятных обстоятельствах, как запасной вариант, была эмиграция. Отсюда рукой было подать до Стамбула, а там - Париж, Лондон, Южная и Северная Америка – заманчивая, страшноватая, притягивающая и пугающая, совсем другая жизнь. Он, как истинный поэт, придумывал себе различные роли в той, будущей жизни. Вот он преуспевающий банкир, или редактор русскоязычной газеты, или плантатор – табак, кофе… Меж тем, там же, в Баку он совратил молоденькую машинистку и, оставив семью, переехал с новой женой в Тбилиси. Здесь он работал замредактора русскоязычной республиканской газеты «Заря Востока». Переводил стихи грузинских поэтов на русский с подстрочников, правил статьи местных партийных руководителей. Зарабатывал по тем временам прилично. Власти его уважали и даже наградили советским орденом «Знак Почёта». Борис остался в Баку. Мать его, Екатерина Георгиевна, как и её преемница, зарабатывала на жизнь стенографией и печатаньем на машинке. Для поэта печатающая жена - мечта и подарок судьбы, и большая экономия…
- Это наше родовое проклятье, наш крест, - говорил Борис, - мы не можем долго быть с одной женщиной. Дедушка вообще, чтобы избавиться от бабушки, упёк её в сумасшедший дом... И у меня та же участь. Спираль родовых пороков... Ты задумывался об этом?
- О чём?
- О том, что мы повторяем пороки и достоинства наших предков…
А ты не пробовал распрямить спираль? – спросил
Скалолаз. – Зачем повторять ошибки предков?!
Но мне это нравится… в смысле, меня устраивает моя
наследственность. Я люблю женщин. Особенно начало отношений, пока не проявится рисунок… Словно объезжаешь дикую кобылицу. Или идёшь по минному полю. А когда она готова - становится скучно...
- Прелюдия…
- Женщина иногда и сама не подозревает, как она красива… Нет, я не обольщаюсь, мужчина я - средний, не хуже и не лучше других… немного потрёпанный жизнью… Уже не тот, что пять лет назад… Недавно ходил к проктологу. Он предлагает массаж предстательной железы… Но требует сумасшедшие деньги… Я полагаю, что смогу сам делать себе этот массаж бесплатно… Но женщины всё равно любят меня…
- За что?
Я учу их подчиняться. Учу смирению. Учу
капризничать… Учу повелевать… Ты никогда не задумывался, что христианство – женственная религия? Она приучает к смирению… К завоеванию мира смирением… А это тактика женщин…
- А как ты расстаёшься с ними? Они ведь страдают…
- Один старый донжуан сказал мне как-то… Когда оставляешь женщину… Если она чувствует себя униженной, ограбленной, беспомощной - это подло. Да… Но если женщина от общения с тобой стала умнее, опытнее, богаче, если она способна на месть, если стремится к новым любовным битвам… - Борис смущённо улыбнулся. – Прости, слишком много пафоса… Да?
- Мужская философия…
- Настоящих мужчин мало. Или невротики - вечные подростки… - Он посмотрел на Скалолаза оценивающим взглядом, будто опасаясь, тот обидится. - …Или тупые самцы, способные только плодить детей… Большинство людей ведь и не подозревают - что самое заманчивое в отношениях мужчин и женщин… Что?..
- Не знаю.
- Игра! Игра. И ещё раз игра… А ты любишь женщин?
- В каком смысле?
- В прямом.
- Как тот поручик?
- Во всех смыслах.
- А Русико?
- Пока не пересплю, не пойму… Да ты не дуйся… Ты что, влюбился? Ладно. Я пошутил…
Поначалу его судьба складывалась блестяще. Курсант Военно-морской инженерной Академии… Всё шло прекрасно. Если бы не глупая затея третьекурсников выпускать подпольную газету, где печатались стихи и фельетоны, высмеивающие начальство... Их разоблачили. Был показательный процесс. Бориса выгнали из училища и направили служить простым матросом на Север, где он проплавал четыре года на минном тральщике…
………………………………………………………………
По другой стороне улицы в одном направлении с ними шёл щеголеватый старик в широкополой американской шляпе. Тонкий хрящеватый нос поддерживали крашеные усы. Чёрный костюм подчёркивал природное изящество фигуры. Яркий галстук краснокирпичного цвета, дерзко заявлял, что его владелец не намерен сдаваться и считает себя молодым. Правой рукой он держал жёлтый портфель из свиной кожи. В левой была трость.
Пошли! Сейчас устроим маленькое представление!
Они перешли на другую сторону улицы и прибавили шагу.
Борис стал напевать Похоронный марш Шопена. Сначала тихо, потом громче, даже слишком громко, так что прохожие оглядывались. Он подмигивал Скалолазу, приглашая поддержать его голосом.
Но Скалолазу всё это не нравилось, и он молча шёл рядом, не решаясь прервать непристойную, на его взгляд, сцену. Уж больно симпатичен был ему новый знакомый. Он даже пытался оправдать свой нейтралитет незнанием обстоятельств.
Старик испуганно оглянулся. Ускорил шаг.
Борис остановился и с грустной улыбкой посмотрел на Скалолаза.
- У тебя на лице написано… Тебе неловко. Ты думаешь, я жесток?
- Я пока ничего не думаю, - сказал Скалолаз, - я пытаюсь понять... Кто это?
Мой папа. Разве не похож?
Подожду с приговором… - Скалолаз насмешливо взглянул на Бориса. – Отрасти усы, тогда скажу…
Усы? Нет, это не моё.
Почему?
Бритьё по утрам - это ведь, кроме всего прочего, ритуал. Не могу отказаться от этого удовольствия. Когда ещё разглядывать себя в зеркале?! Так вот, это мой отец.
Да уж ты говорил об этом.
Нет, ты послушай, наберись терпения… У меня не может быть к нему нежных чувств… Он бросил нас… Я приехал сюда, потому что мне с моими документами некуда было деться… Это он позвал меня в Тбилиси... Устроил киоскёром в университет. Я женился на Регине Боде… скрипачке… И вот, месяц назад застаю её с моим отцом… Они были такие голенькие… Такие беззащитные… У меня было желание убить их… Но я не убил…
- Он ведь старик… Что он может?
- Грязному старикашке не обязательно мочь… А ты, я гляжу, чистый человек…
Не преувеличивай.
Но ты ни разу не выругался…
Ты тоже, однако…
Ты случаем не сектант?
Что ты?! Я сам по себе.
Пьёшь?
Бывает.
Запойник?
Вряд ли. Скорее – поддавальщик.
Тогда зайдём ко мне. Отметим знакомство.
- Что у тебя с Русудан? – спросил Скалолаз.
- Пока ничего… Забавная девица… С изюминкой… Но странная… Тебе она всерьёз нравится?.. Ладно, не хочешь, не говори… Я не советовал бы тебе… Я всё понял… Будь спокоен. Я хожу туда не за этим… Оттачиваю французский… Да, девочка, с секретом… Может быть, не совсем здоровая… Непредсказуема… Неадекватна… Слишком доверчива… Способна на взрывы… Но... Пойдём ко мне… Возьмём поросёнка, ткемали, вина… Ты какое предпочитаешь?.. Или нет, лучше водка… Водка с лимоном… Не пробовал?..
За знакомство! Впрочем, я понимаю отца, мы живём в абсурдном мире, - сказал Борис, поднимая бокал. (Они всё-таки купили не водки, а красного №2 – Телиани). - Вокруг всё бессмысленно и серо… Только женщины придают жизни смысл... И нечаянную радость…
Квартира была маленькая с крохотными комнатами. Книги и рукописи громоздились на столе, стульях и даже на полу. В углу, над изголовьем широкой деревянной кровати, Скалолаз заметил небольшую иконку - таблетку Божьей Матери. Она светилась там желтоватым, золотистым светом, но разобрать подробности, детали, было трудно.
- Он верующий, - доверчиво откликнулось сердце Скалолаза. - Или дань моде?.. Или, правда, верит?.. Но почему он так жесток? Почему так насмешлив? Это суть его или самозащита?.. Раним?.. Но он щедр… Слабые редко бывают щедрыми… Нет, он не производит впечатление слабого...
- Сейчас придёт машинистка… - сказал Борис.
Она действительно пришла. Села к старинной и важной пишущей машине фирмы Ундервуд. Надела наушники, включила магнитофон.
Она была молода и красива. И одинока. И влюблена в Бориса. Шерстяное вязаное платье позволяло мужскому воображению беспрепятственно искушаться её зрелой стройностью.
Одинокая русская женщина, - подумал Скалолаз. - Изо всех сил старается не пойти по рукам в этом перенасыщенном мужской похотью южном городе.
Лучше уж отдаться этому очаровательному русскому интеллигенту, - думала она, - по крайней мере не будет издеваться... Может быть, и замуж возьмёт…
Но всё оказалось не совсем так. Борис рассказал ему, что она вдова офицера- лётчика, Героя, который погиб в Корее. Она осталась одна. Стал приходить спокойный и молчаливый интеллигентный грузин. Молодой писатель. Он собирал материал для нового романа о Герое. Он окружил её ненавязчивой заботой. Оградил от домогательств соседей. Он был незаметен и надёжен, как будто был братом её погибшего мужа. Он ждал своего часа. Когда внутренние борения молодой вдовы утихли, он пришёл и взял всё, что хотел. Потом писатель исчез, но ей позвонил друг писателя, тоже писатель и поэт. Ему она тоже не отказала, потому что боялась остаться одна. Теперь всё происходило быстро и без романтики. Ей стали платить за визит. Платили щедро. Круг её «друзей» был ограничен.
Хочешь её телефончик? Прости. Я додиктую две странички.
Борис знаком остановил её работу. Она сняла наушники, улыбнулась Скалолазу.
Борис стал диктовать в микрофон.
Скалолаз улавливал малознакомые имена - Фрейд, Юнг…
Хлюст, - подумал он, - но какой обаяшка. Пожалуй, при удобном случае, трахнет и Русико… Попытается…
- … Представляешь. Это доклад по психиатрии. Нужно перевести с английского к завтрашнему утру… Неплохо платят… Там любопытные факты… Но это не самое главное в моей жизни... Вот… Я работаю над новым переводом «Витязя в Тигровой шкуре» и комментариями к нему… Это тянет на докторскую… Хочу выпустить сборник стихов… Да, я пишу стихи по – грузински. Ещё ни один русский не достигал такого владения грузинским языком…
Отварной поросёнок терял образ животного, превращался в сочные ломти мяса. Борис наполнил три хрустальных фужера. Откупорил ещё одну бутылку.
…Люблю красивые вещи!
Он поставил фужер перед машинисткой. Она благодарно кивнула. Пригубила вино. Надела наушники. Сосредоточилась и начала печатать…
- …Оказывается, французы на войне, когда рядом рвутся снаряды, прячутся и изображают ужас. А после взрыва смеются друг над другом. А англичанин даже не вздрогнет. Головы не нагнёт. Делает вид, что ничего не произошло... Но, ты знаешь, потом, после войны, англичан в психушках оказывается в три раза больше, чем французов! Мне французы нравятся… А ты, видимо, англичанин. А?.. Но я помогу тебе стать русским… Она не слышит. Говори…
- Да мне вроде не о чем…
Понимаешь, я хочу быть свободным, потому много работаю. Я должен быть свободным от забот. Как жить? Сколько и за что платить? Меня унижают эти вопросы. Я должен много зарабатывать. Много, очень много… Правда, в наше время, в нашей стране невозможно стать богатым… Но я хочу угощать друзей, дарить женщинам подарки. Не считать каждую копейку. И потому работаю… Но, чтобы иметь работу, я должен знать, что умею делать и чего не умею… И делать то, что умею, лучше и быстрее, и дешевле моих конкурентов. - Он замолчал, медленно отпивал вино. - Я никому не верю… Мне необходим хотя бы один человек в мире, которому я мог бы верить. И доверять… Мне кажется, ты… Ну будь здоров!.. Я понимаю, ты тоже никому не веришь. Но не отказывайся сразу от дружбы со мной, я могу тебе пригодиться… Ты ведь, тоже одинок… Чем ты занимаешься?
Живу… Читаю… Думаю…
Нет, я не о том. Чем ты зарабатываешь на жизнь?
Чищу скалы в городе…
Не понимаю…
Очищаю скалы от камней.
Разве за это платят?
На вино хватает… Ну мне пора. Я и так запозднился.
Заходи.
Скалолаз кивнул машинистке и стал пробираться к выходу. По дороге он нагнулся, чтобы рассмотреть иконку, но то, что ему почудилось прежде изображением Богоматери с Младенцем, оказалось двойной электрической розеткой. Штамповкой из золотистой пластмассы…
- Моё необузданное воображение нагло издевается надо мной, - ворчал Скалолаз, спускаясь по винтовой железной лестнице.
Он шел по улице с ощущением, что в его мир вошло нечто новое, чужое и даже непристойное. Он сердился на себя – слишком был открыт, слишком быстро проявлял готовность к общению и дружбе.
Скалолаз вспомнил того кругленького человека в шляпе. Почему они не поздоровались? Ведь явно знакомы…
Он хотел поскорее оказаться в привычной обстановке своего дома, чтобы успокоиться и подумать непредвзято обо всех событиях дня.
…Неторопливые рассуждения Плутарха о великих полководцах, философах, законодателях, о подвигах, о благородстве и низости человека снова поселили в его душе покой и ощущение, что всё идёт, как и должно идти, а иначе и не может быть. И ещё – кроме этой быстротекущей жизни есть другая - нетленная и прекрасная – она в книгах, и человек, умеющий читать, становится как бы колдуном, полубогом, и что бы ни случалось плохого или пошлого с ним здесь, там, в книгах, его союзники и друзья. Там всегда интересно и хорошо… Там нетленная жизнь, которую можно проживать по несколько раз и даже с конца до начала.
Теперь во всех его мыслях и чтениях присутствовала Русико. Он привыкал разговаривать с ней, даже когда их разделяли улицы.
Скалолаз отложил Плутарха и подумал, что хорошо бы скопить немного денег и отправиться на месяц - два к родственникам в Ленинград. Пригласить в эту поездку Русико… Поехать вместе, и, может быть, остаться там навсегда.
Он ужаснулся такой мысли. Забыть Тбилиси, Грузию и этот непривычный для русского уха язык?!
Он похолодел. Он уже отвык от равнин и не мог представить себе, как будет жить без каждодневного движения по каменным вертикалям, и сможет ли вообще жить без грузин, без Грузии, без Кавказа, в котором всё так вдохновенно и вздыблено, и всё так в гору, всё вверх, и только футбольные поля и озёра сохраняют горизонтальность.
Ему нравилась Грузия. В отличие от России здесь всегда любили странных, нестандартных людей, относились к ним, как в древней Руси к блаженным.
Он никому не мешал здесь, и ему никто, кроме матери, не перечил. Но она, так и не привыкнув к Востоку, частенько уезжала на Север, пытаясь устроить свою личную жизнь, и он радовался, когда оставался один - бегал по скалам или часами сидел перед окном и смотрел на город.
………………………………………………………………………….
…Комната, которую они занимали во дворце князя Нико, когда-то была детской. Здесь князь провёл свои ранние годы. Это он разрисовал стены печальными лицами и цветами.
Теперь князь Нико преподавал рисование в начальных классах. Дети его любили и звали ласково «дедушка Нико».
Князь жил в коморке на втором этаже. Там когда-то обитала его дворовая девка, глухонемая Маро.
Когда, республиканская гвардия меньшевиков была разбита большевиками недалеко от Тифлиса, изуродованный труп с документами князя был похоронен в братской могиле. А Маро умерла в тот же день от горя, потому что любила князя, сколько помнила себя, и больше ничего, кроме этой любви не помнила, да и не имела в этой своей недолгой беззвучной жизни.
Однако, оказалось, похоронили тогда другого человека, а князя выходили крестьяне, дети и внуки крепостных его отца, и через год он вернулся в родной дом.
Дворец стал коммуналкой. Князю предложили поселиться в комнате прислуги. Теперь он спал в постели Маро, и ночью иногда его обнимали грубые и нежные руки. Он спал, не ведая, что исполнилась, наконец, ее мечта, и любимый, недоступный князь согревает её девственное ложе.
Князь Нико был фаталистом и не жаловался на судьбу, но принял жизненные перемены достойно, как вразумление от Господа за бурно и красиво прожитые годы юности. Жить было интересно, что, несомненно, оправдывало перемены.
Историю его воскрешения рассказывали, как миф, как сказку. Однако, это было на самом деле. Хотя самого князя в лицо знали немногие. Потому он сам слышал рассказы о себе в Тбилисских серных банях.
Здесь, в больших каменных бассейнах, всплывали реальные и придуманные подробности жизни известных людей. Из зеленоватой воды торчали лысые головы и волосатые спины мудрецов – хранителей легенд. Их изменённые эхом голоса сливались с плеском воды.
Сухопарые тёрщики, с плотными повязками на бёдрах, хранившими их от содомских искушений, разминали тела богатых горожан, скользили на пятках от копчика до мозжечка по розовым холёным спинам.
Тёрщики, как и дворники, всегда были соглядатаями тайной полиции, но иногда притворялись глухими.
Именно в этих банях, в парах сероводорода, тысячи лет вызревала своя, грузинская, трактовка любви, ненависти и влияния чувств человеческих на мировую историю. Согласно этой теории, всегда и везде над разрушенными городами и горами трупов летали и летают до сих пор три всемогущих и безжалостных ангела - Обида, Ненависть, Возмездие и мать их, как ни странно, Любовь… И кроме них, нет ничего и никого, кто влиял бы на судьбы людей.
-…Сталин никогда не был хорошим оратором.
- А что ты хочешь! Сын сапожника и проститутки…
- Ганс Христиан Андерсен тоже был сыном сапожника. Однако…
- Говорят, настоящий его отец - князь Гедеванишвили…
- Может быть. Но не Цицерон…
- Если вообще у него был отец человеческого происхождения?..
- А я слышал, что его отец был русский путешественник Пржевальский. Я специально ездил в Ленинград, чтобы сравнить… там памятник… Копия Сосо…
- А мать - лошадь Пржевальского?
- Голоса не имел. Бывало, выйдет на трибуну… Как будто шепчет… Помнишь, как смеялись над ним на митингах?..
- А теперь ловят каждый его пук…
- Церетели запросто разбивал его в спорах… Любой меньшевик…
- А он их пулемётами…
- Мстил…
- До сих пор мстит…
- Но русские его боготворят…
- У русских нет выбора - или немец, или еврей, или грузин…
- У русских никогда не было своих царей…
- А Пётр Первый?..
- Ты что, не знаешь?! Алексей Толстой нашел документ, где подтверждается что Пётр был сыном царевича Вахтанга… Пётр Первый был грузин.
- А где этот документ?..
- Известно где, в секретных архивах…
- Ты сам-то видел?
- Не довелось, но люди достойные видели…
Скалолаз хотел возразить. У него были свои аргументы и свой взгляд на историю России, но он был слишком молод, чтобы вступать в полемику со старшими.
- …Вождь для них, как водка.
- Троцкий по-твоему вино?!
- Сталин - это месть Азии за насилие… - изрёк худощавый старик, коротко остриженный и безусый.
- Месть? Кому?
- России…
Молчание длилось недолго.
- Ты это хорошо сказал, Поликарп, - ответил ему, наконец, толстый и лысый. – Но, будь справедлив, возмездия достойна не только Россия… но и Европа...
Да, да, Европа всегда предавала нас…
Они думают, что, предав нас, задобрили Азию…
Азия всё помнит…
Она просыпается…
Грузия не Азия! Грузия - Европа.
Грузия - маленький верблюжонок под ногами дерущихся верблюдов – Азии и Европы.
Не говори чепуху. Мы - европейцы…
Вот! Они, азиаты, считают себя европейцами, а я, европеец, считаю себя азиатом и даже немного горжусь этим…- подумал Скалолаз, поспешно вылезая из бассейна.
Год тому назад на его глазах, тут же, в бане арестовали человека, который в шутку изобразил Гитлера и вздёрнул руку в фашистском приветствии. Он действительно был похож на фюрера, но зачем же привлекать внимание?!
Подальше от греха, думал Скалолаз, принимая душ. В ушах ещё звучали любимые словосочетания спорщиков.
Феодальная ментальность… Генералури ассамблея… Философское размышление о глобальной нумизматике… Феодальный социализм…
Здесь всегда ценились звучные словосочетания.
Он завернулся до подмышек одной простынёй, а другую накинул на плечи подобно римской тоге.
Он увидел князя Нико. Тот тоже сидел на мраморной скамье, обмотанный простынями, и пил боржоми.
- Всё лазаешь?
- Лазаю.
- Когда я в первый раз увидел тебя, сказал твоей матери: «Дайте мне вашего сына на воспитание, и через десять лет я верну вам его большим человеком - инженером, учёным… может быть, даже полководцем…» Я хотел заменить тебе отца… Но ты ведь знаешь её характер… Она не согласилась. Нет! Женщина не должна воспитывать мужчину! Тебе двадцать, и ты ещё ничего не сделал для славы…
- Мой хлеб не скоро созревает, уважаемый Нико, - ответил Скалолаз.
- Нет дерева, которое в юности не давало бы плодов, а зацветало, засыпая от старости, сынок... Неужели тебе не хочется поскорее стать знаменитым и богатым? – с едва заметной усмешкой спросил князь.
- Хорошо бы конечно, - засмеялся Скалолаз и добавил тихо: - Но пока хочу быть свободным…
- Будут деньги и власть, тогда и станешь свободным!
- Пока добиваешься власти, вообще забудешь, что такое свобода…
Это он сказал уже на набережной, когда они подходили к Ишачьему мосту.
Князь Нико шел неторопливо и важно, опираясь на свой зонт. Он купил его по случаю ещё до первой мировой войны на Блошином рынке в Париже, и выглядел он с этим зонтом очень импозантно.
Князь Нико считал, что неторопливое хождение не только укрепляет здоровье, но обогащает мозг новыми впечатлениями. Многое, что ускользает от внимания при быстрой ходьбе, становится явным, когда идёшь медленно - смотришь по сторонам и думаешь.
Вот их обогнала молодая женщина, и походка князя стала лёгкой и пружинистой.
Важный мужчина поклонился, приветствуя князя, и тот в ответ приподнял свою шляпу и улыбнулся по - княжески милостиво.
- Видишь, сынок, как высоко взлетел внук моих крепостных.
- Кто это?
- Большой человек. Директор мясокомбината.
Мимо них пронеслось открытое ландо с русскими туристами, и князь, восхищённый свежестью и красотой северянок, послал им вслед воздушный поцелуй.
- О, женщина! Ты… - Он не нашёл сразу нужного слова, и добавил ликующе: - Ты – виноградная лоза, подаренная нам Господом для радости и счастья. Ты – Солнце, ты – Млечный путь!
И засмеялся, и горделиво посмотрел на Скалолаза.
Тот звучно хлопнул в ладоши и восхищённо произнёс: «Вах!»
- Сын мой, - сказал растроганно князь Нико, - в мире осталось три достойных любви объекта – сама любовь, женщина и искусство, восхваляющее женщину…
- И скалы, - добавил Скалолаз.
- Но не дай тебе Бог заниматься политикой…
- Батоно Нико, я сумасшедший, что ли?
Он действительно питал отвращение к власти над людьми.
Князь Нико хорошо помнил тот день. Десять лет назад в его доме поселилась русская беженка с сыном, носившим странное имя - Скалолаз.
Им отвели комнату, которая пустовала уже несколько лет, так как считалась «тарси» - приносящей несчастье.
Люди, жившие в ней, подозрительно быстро умирали. Причины смерти были разные. Жена князя и его сын Александр покинули этот мир во время пандемии. Студента Васо Бакрадзе расстреляли за глупую песенку про таракана. Кого-то сразила чахотка. Кто-то повесился, не выдержав резких перемен жизни…
С запылённых стен смотрели большеглазые, печальные лица и цветы, и стихи, написанные по-грузински и по-русски.
На дворе была зима. А здесь были стены, украшенные детскими рисунками, был потолок, и жестяная печка-буржуйка гудела, когда в неё подбрасывали хворост. И большое окно открывало вид на город, где дома ползли вверх по горным склонам. И южное солнце, прежде, чем скрыться за горой, согревало их не надолго, но не хуже буржуйки. А холодный ветер не мог пробиться к ним.
Чёрный круг радиорепродуктора вещал о положении на фронте, а потом зазвучала музыка из «Белоснежки и семи гномов».
Десятилетний Скалолаз лежал на матрасе и рассматривал настенные рисунки. У него был жар, лихорадка. Лампа без абажура раскачивалась на проводе, как маятник Фуко.
Лица и цветы - словно родственники - пришли проводить его в последний путь. Они едва заметно дышали и смотрели на него со стен не чуждо, но и не сочувственно.
Подлетая к его голове, электрическая лампочка пыталась проникнуть в него через гортань. Она вызывала тошноту и желание выплюнуть этот свет, похожий на сливочное масло.
Тем временем мать Скалолаза выжаривала примусом клопов из железной голубой кровати, где они мирно жили не один десяток лет.
Запахи палёной крови и керосина наполнили верхний этаж дворца, вызывая тошноту и сдержанную ненависть соседей, которые никогда не приговаривали насекомых к сожжению, но бросали их пригоршнями в протекавшую под домом Куру.
На пороге появился высокий грузин в чёрном пальто, накинутом на плечи. Он опирался на большой чёрный зонт. Грузин молча сел на единственный табурет, зонт поставил меж колен, и опустил седую бороду на массивную ручку. Его сын родился и умер в этой комнате. Может быть, и этот мальчик умрёт. Пусть же не страдает перед смертью от света.
Некоторое время он рассматривал больного, потом исчез и вернулся со старым шёлковым абажуром.
Устраивая абажур, он снова переживал смерть сына и молился, чтобы Господь пощадил этого, чужого ребёнка.
Князь попытался разглядеть его лицо, но мальчик, видимо, устав лежать на спине, перевернулся на правый бок, и князь Нико увидел лишь затылок, заросший такими густыми волосами, что они напоминали скорее шерсть, чем волосы человека.
Русый зверёныш!
Кольнуло в сердце. Напомнило о случившемся когда-то. Но князь никак не мог вспомнить, что именно. Хотел найти ниточку, связь, но, кроме того, что в этой комнате прошло его детство, и умер его сын - ничего…
Но даже, не найдя связи, понял, что обречён - эти русые, эти русские, уже не чужие, свои…
-Вы врача… вызывали?
-Какой врач ночью?
-Тут есть один человек… полковник… но он не врач.
Женщина отставила примус, смотрела на него, как на безумного.
-Он офицер… артиллерист… но лечит…
-Колдун что ли?
-Да, может быть. Но добрый…
-А вы кто?
-Меня зовут Дедушка Нико…
-Мария Николаевна.
-Очень приятно.
- Кто вы?
- Я владелец этого дома, сударыня… Или, как теперь говорят, бывший. Если вам понадобится разрубить дрова или принести воду, помогу, по мере возможности…
Она подумала, что, пожалуй, он слишком молод для дедушки - лет пятьдесят пять, не более, и положил на неё глаз… Непонятно только, будет приставать или ограничится флиртом, и какую пользу можно из этого извлечь.
Колдун был в военном кителе и в погонах… Его тёплые руки вытягивали жар…
Скалолаз открыл глаза и увидел два тёмных крыла, от которых исходило приятное покалывание. Пальцы целителя коснулись его лба. Прикосновение было лёгким и снимало боль.
Лицо колдуна было круглым и смуглым. Густые брови говорили о том, что, хотя он был лыс и чисто выбрит, но борода не теряла надежды завоевать пространство всего лица. Глаза его были спокойны.
Чуть поодаль Скалолаз различил полное тревоги лицо матери, а рядом с ней - лик бородатого библейского пророка. И этот пророк вдруг озорно подмигнул ему.
Князь Нико просидел у постели Скалолаза всю ночь, развлекая Марию Николаевну рассказами о войнах с германцами и турками.
Потом, уже позже, когда Скалолаз стал поправляться, князь разрешил ему играть своим зонтом, который был вовсе и не зонт, и не трость, а шпага. Если нажать на тайную кнопку, открывался четырёхгранный клинок. Маленький Скалолаз так полюбил это хитрое оружие, что видел его во сне и мечтал когда – нибудь добыть себе такую же шпагу. (Автор надеется, что фрейдисты не злоупотребят своей эрудицией в трактовке этого образа - мальчики всегда любили оружие).
- Наверное, она и там тоже рыжая…- подумал Скалолаз, глядя на Русико. - Может быть, чуть светлее…
…Они лежали на траве у подножья скальной гряды, отделявшей Ботанический сад от города.
У него словно несколько лиц, - размышляла она. - Или масок?
Она терялась, пытаясь понять, которое истинное его лицо. Она подозревала, что, в сущности, несмотря на привычку громко смеяться, он грустный и скептичный человек.
Что заставило их покинуть Францию? – в свою очередь спрашивал себя Скалолаз. – Почему они вернулись в страну, где никто никогда не знает, что ждёт его завтра - милость властей или колония строгого режима. Что ждёт их детей и внуков?.. Какое вырождение? Или какой расцвет?..
- Бери!
Он лизнул палец и пролистал несколько страниц.
…Епитрахаль… Нет… Епитрахиль… Это вроде кашне… Господи, просвети моё звериное сердце!.. Дикос… Дискос… Потир… Малый воздух… Большой воздух… Копие…
- Возьмешь?
- А ты возьми от меня этот крестик… Вот… Правда, красивый?
- Ченч?
- Может быть.
Она радовалась, рассматривая крест, - он действительно был дивно хорош, - созданный природой из двух сросшихся зеленоватых кристаллов.
- Я нашёл его в Дарьяле… в сорок восьмом…
- В сорок восьмом… В сорок восьмом мы только подали заявление с просьбой разрешить нам вернуться в Грузию…
- Не жалеешь?
- Я вообще ни о чём никогда не жалею.
- А Париж?
Один из репатриантов, приехавших вместе с семьёй Русико, рассказывал Скалолазу, как хотел покончить с собой в концлагере, а немец - охранник спас его. Немец закричал, прежде чем выстрелить в него:
-Эй, ты откуда родом?
Тот не ожидал вместо выстрела - вопрос на родном французском. Ответил машинально:
- Я из Парижа, а что?
И немец засмеялся:
- Кретин! Ты из Парижа и хочешь умереть?! Всё скоро кончится, и ты снова вернёшься в свой Париж… Но я из Мюнхена…
А они… Из Парижа - на окраину Российской империи…
Почему? Зачем? – молча вопрошал он.
Она понимала его немые вопросы и также молча отвечала ему:
- Во время войны вы были нашей надеждой… Вы были нашей мечтой… Мы гордились вами… Да, здесь не совсем то, что мы ожидали… Совсем не то… Но эта наша Родина…
…Рубашка, ещё полчаса назад чёрная от пота, высохла на горячих камнях, и было видно, как выгорела она за лето.
Странно, ткань была тёплая, но холодила плечи и спину.
… Епитрахаль… Епитрахиль… Рахиль… Кто чист в этом мире? Кто уберег себя от скверны?..
Русико сплела косичку - гаэтанку из нитей капронового репшнура, продела в отверстие крестика.
Когда она взглядывала на Скалолаза, он ощущал себя необыкновенно сильным, и вся будущая жизнь представилась ему вечным вербным воскресением.
А ведь совсем недавно он был мальчиком, отроком. Детское и взрослое боролись в нём. Ноги вырастали из штанин, руки тянулись из рукавов, пуговицы отскакивали. И тело больше не подчинялось ему, напрягалось, когда хотело и заставляло его изощрённый ум работать на себя.
Он чувствовал себя мужчиной и заглядывался на женщин, а те шептали: «Какой красивый мальчик! Хочу такого!».
Эти пять-шесть лет мучительного возмужания тянулись бесконечно, словно полстолетия. Но и они прошли. И вот теперь девушка, которая ему нравится, смотрит на него по-женски восхищенно, и никакой материнской нежности нет в её взгляде. И никакой назидательности… Только желание древней игры.
Ему хотелось подарить ей весь мир, но под руку попался только небольшой кусок немецкого красного репшнура из новейшего нейлона, которым он очень гордился. Репшнур был очень мягкий и красивый. Из него получалась отличная грудная обвязка – она пружинила при срыве, и рёбра не так страдали, как от наших жёстких веревок. При случае этим репшнуром можно было подвязывать штаны. Его привёз Скалолазу Полковник из загранкомандировки.
Возьми себе, - сказал Скалолаз, - классный репшнур… Ни у кого нет такого…
Русико любила подарки. Она радовалась, как ребёнок. Крутила, вертела эту красную верёвочку, изображала охоту на змею и даже прыгала через неё. Она сплела из неё косичку, привязала к поясу и никогда не расставалась с ней.
Она родилась, когда он её впервые увидел. Она родилась для него. И это было сравнимо с революцией. Но горы вошли в его жизнь раньше, чем она. В сорок восьмом.
За четыре года до приезда Русико в Грузию Скалолазу было семнадцать, ей – четырнадцать. Но он ещё и не подозревал тогда, что она существует где-то на свете, и когда-нибудь они встретятся.
…Скалолаз лежал на полу, завёрнутый в мокрую простыню. Он страдал от жары, чуждой его северной натуре. Он немного изменил положение тела и почувствовал плечом графин с холодной водой. Увидел в кромешной, южной тьме запотевшее стекло и с благодарностью подумал, что мать по несколько раз за ночь спускается во двор к водопроводному крану, чтобы вода всегда была холодной.
Он отпил немного из графина и мысленно увидел улицу, на которой жил. Раскрытые двери и окна. Топчаны и раскладушки на каменных плитах.
Дома всё ещё не могли остыть от дневного солнца, и луна не принесла прохлады.
Жара уже достала его. Она была непереносима.
… Я хочу снега. Я хочу туда, на эту громадную ледяную глыбу, красивую белую гору, которую запечатлел Лансере на пачке папирос. Там всегда зима, там нет этой безысходной летней жары.
Он раскрыл пачку и закурил.
- Опять куришь? – донёсся из темноты голос матери.
- Мама, я в горы хочу… Мне здесь скучно… Я хочу в горы…
- Чего? Чего?
- Мама, а что, если я стану альпинистом?
- Ты-ы?!
- Я.
- Да ну тебя!
- Я серьёзно, мама.
- Мало, что отец погиб в горах, ещё тебе не хватало… Папиросы… Вино… С моста в Куру прыгать… По скалам бегать… Девятый класс, скоро школу кончишь… Пора бы образумиться. И что это тебя всё на глупости тянет?..
Он загасил папиросу и погладил коробку. Казбек светился. Джигит в бурке скакал на коне. Эти папиросы курил отец. Он тоже любил горы.
Родители редко понимают своих детей, - думал он. – Мать считает меня своим оттиском. А я совсем другое существо.
…Их привезли в кузове грузовика в селение Казбеги, что у самого подножья одноименной горы и поселили в сельской школе.
Они жили в классе, среди изрезанных ножами парт, и ждали разрешения на выход.
Он выбрал среди грузинских ребят одного, лицо которого показалось ему более человечным и протянул ему руку.
Давай познакомимся. Я - Скалолаз. А тебя, вроде, зовут Темуром?
- Зачем ты мне? Я всё равно не узнаю тебя. У вас, русских, у всех – одинаковые лица... Лица тупых солдат…
Грузинские мальчики были рослые и сильные, словно юноши из греческого гимнасиона. Они не называли его по имени, он был для них «дохляк – русо». Они кидали в него хлебными шариками и пытались командовать.
Лучше умереть, думал он, чем подчиняться и прислуживать.
И, правда, он готов был умереть.
Но пусть сначала умрут враги!
Скалолаз вырезал крепкую берёзовую рогульку и направился в монастырь Самебо, который возвышается над селением Казбеги и до сих пор хорошо виден с Военно-грузинской дороги.
… Монастырь пустовал уже много десятилетий из-за вражды церкви с коммунистами. Его стены были исписаны автографами людей, побывавших здесь. Самая старая надпись относилась к началу девятнадцатого века и была сделана кириллицей. Встречались грузинские, армянские и даже арабские граффито.
Здесь, в камнях, заросших крапивой, Скалолаз выследил и поймал небольшую змею и спрятал её в бутылку из-под молока.
Он вернулся в селение, вошёл в школу и выпустил пленницу в спальный мешок своего самого злого обидчика.
Они рано ложились спать, и в этот вечер, как обычно, Темур, лениво обругав «империю» и «этих русских», разделся, чтобы залезть в спальник. Он нажимал рычажок фонарика «динамо» и рассматривал внутренность своего спального мешка. Он, видимо, хотел избавиться от сухарных крошек, которые мешали ему спать. У него была дурная привычка - засыпая, звучно грызть сухари.
Но в его мешке уже спал кто-то.
- Гмели! - в ужасе завопил Темур.
Гмели – проклятая…. Так называют этих тварей в Грузии.
Гмели! Гмели! - закричали остальные, и класс опустел.
Меж тем солнце скрылось за горой, и сразу стало ужасно холодно. Но никто не хотел возвращаться в школу, где ждала их смерть в облике маленькой красивой гадючки.
С молчаливым уважением смотрели они, как Скалолаз спокойно пересек двор и вошел в школу.
Он разыскал змейку под партой, куда она уползла от шума. Ему пришлось нарушить её сон. Он мысленно извинился перед ней за причинённое беспокойство и снова заключил в бутылку из-под молока...
Он шёл по каменистой тропе в монастырь и думал, почему так устроены люди? Только страх сплачивает их, только страх отвлекает от издевательства над другими людьми, которых они лицемерно называют ближними. Только общая опасность отвлекает от вражды.
Он вспомнил, как стояли они с матерью на Рождество в 1943 году в плотной толпе у Сионского собора - внутрь было не попасть, – как молились о победе над врагом - все вместе - грузины, армяне, евреи, мусульмане, верующие и даже атеисты. Все вместе. Забыв обиды и распри, ощущая тысячелетнее родство. Молились, чтобы Господь спас их лично, но, прежде всего, ту страну, которая была их общей Родиной.
Он смотрел, как уползает, выпущенная на волю, змея и снова мысленно просил её о прощении.
Прости меня, змея, что я нарушил порядок твоей жизни. Не помни зла!
Светила луна.
Ему было стыдно за свой подлый поступок, но он не знал, как он мог ещё поступить - один против всех.
В школу он вернулся ночью. Никто не мог уснуть, его ждали.
- Эй, русский! Хочешь чай?
Они восхищались его подвигом, но Скалолаз снова взорвал создавшуюся было гармонию - признался в своём преступлении и сказал, что будет поступать так и впредь, пока его не оставят в покое… Они, дескать, нарушают его размышления, он слишком много думает потом об обидах и не может сосредоточиться. Он не желает, он не может так жить. Он просит, он умоляет не замечать его, не тормошить, не бросать в него хлебные шарики…
А что ты делаешь такое, что мы мешаем тебе?
Я… смотрю… Я наблюдаю… Я думаю…
Русский, ты думаешь?! Разве русские думают? О чём же?
Не знаю… Может быть и ни о чём… Но думаю…
Никто ничего не понял из его слов, но все отвернулись. Не замечали его. Только маленькая персияночка вздыхала и улыбалась ему…
Он громко засмеялся…
- Ты чего смеёшься? – Глаза Русико стали серыми от гнева. - Надо мной?
- Нет, с чего это мне над тобой смеяться – ты такая красивая! Я стою пред тобой на коленях… Просто вспомнил, как много лет назад выпустил змею в спальник одному типу…
- Ты?!
- Я.
Она не поверила, поправила грудную обвязку, прищёлкнула карабин и протянула ему верёвку.
…Главное, чтобы руки были сильными и не потели, а ноги не дрожали. Некоторые люди боятся высоты, боятся смотреть вниз, но тут и не видишь ничего, кроме трещинок и выступов у самого носа, а грудь так прижата к тёплому камню, что не сразу сообразишь, как высоко ты на самом деле.
…Её медно-рыжие косы отклонялись то влево, то вправо.
Она шла по скалам так легко, как будто поднималась по лестнице, чтобы полить цветы... Словно бабочка скользила она верх по скале, задерживаясь, чтобы найти цветок. И снова медленно взмывала вверх…
- Как ходит! Как ходит! – шептал он восторженно. – Ящерка!
И снова вспоминал то, первое своё, восхождение.
…Отвергнутый всеми, скучая, размышляя о своей подлости, он ходил по берегу Терека.
В горах, как всегда по утрам, несмотря на лето, был небольшой мороз, градусов пять - семь ниже нуля.
Он нашёл два красивых кристалла горного хрусталя. Один был совершенно прозрачный, другой - матовый, зеленоватого оттенка. Камни были холодными, но постепенно в его руках, наполняясь его теплом, оживали. Он совсем успокоился, и мир вошёл в его душу.
Когда он находил эти удивительные камушки, он влюблялся в них, как коллекционеры влюбляются в своих оловянных солдатиков. Он ходил с ними по городу, то, держа зажатыми в ладони, то, рассматривая на свету, радуясь строгости или, наоборот, своеволию их формы. А потом, наигравшись, дарил своим друзьям.
Он решил продолжить свои поиски в Бешеной Балке, той самой, о которой писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум», потому что именно туда сносили воды всё, что отдавали ежесекундно разрушающиеся горы.
Он был тогда ещё молодой и доверчивый. Он не знал ловушек, которые готовят человеку горы.
Руки стыли от мороза.
Ничего, подумал он, скоро выйдет солнышко и будет тепло.
Стены балки были чёрные с вкраплениями больших и маленьких камней. Они напоминали стены старой крепости. Ходить по ним было приятно. Они были прочны и надёжны.
Скалолаз спустился к бегущей воде и там, среди камней, нашел хрустальный крест величиной с мизинец, удивительно красивый. Он обрадовался находке и солнцу, которое, наконец, заглянуло в эту узкую щель. Ему расхотелось продолжать поиски, и он присел, греясь на солнце.
Вверху синело небо, обрамлённое двумя крутыми чёрными стенами.
Вот, если здесь просверлить дырочку, можно будет носить, как нательный крест.
Скалолаз наклонился к воде, чтобы сполоснуть рот, и услышал звук летящего камня. Он готов был отпрыгнуть, но камень пролетел метрах в десяти от него.
Солнце всегда пробуждает камнепады. Нужно было торопиться. Он оценил на глаз, сколько нужно потратить времени, чтобы выбраться из этой лощины. Метров двадцать крутого подъёма, высота четырёх - пятиэтажного дома. Это не больше десяти минут. Но первые же шаги наполнили его сознание таким страхом, какого он не испытывал ни раньше, ни позже. То, что казалось надёжной крепостной стеной, с каждой секундой под воздействием солнечных лучей превращалось в грязь, которая сползала вниз вместе с камнями. Скалолаз понял, что в ближайший час- полтора его завалит здесь этой дрянью и, может быть, через десятки или сотни лет найдут фрагменты тела неизвестного мужчины… А может и не найдут вовсе, что, впрочем, всё одно. Мысль металась, как мышь в мышеловке. Он увидел тёмный треугольник - тень от громадного камня и понял, что его спасение в этой тени, пока недоступной солнцу.
Он побежал к этой спасительной тени, спотыкаясь, падая, уклоняясь от летящих камней. Здесь склон ещё не успел оттаять, и Скалолаз быстро выбрался по нему наверх.
Он стоял на краю обрыва и видел, как рушится склон.
Небо заволокло тучами. Пошел дождь, и вновь стало холодно.
Среди громадных валунов он увидел четверых подростков, которые спасались от дождя под старым чёрным зонтом. Непонятно почему, но Скалолаз сразу признал в них своих земляков. Так и оказалось, это были дикие туристы, первокурсники из питерского универа. Вундеркинды. Физики…
Скалолаз отвёл их в школу, чтобы обсохли и немного подкрепились.
Грузины встретили ленинградцев восторженно, как могут встречать гостей только грузины. Накормили, переодели в сухое, уложили спать. Предложили вместе с ними пойти на Казбек.
О его поступке никто больше не вспоминал. Больше никто не звал его «дохляк - русо». Оказывается, они знали, что его зовут Скалолаз…
…Красноватые скалы оживали и, казалось, готовы были заговорить с ним..
Лёд был изумрудно-зелёным, а трещины восхищали бездонностью.
Воздух радовал холодом и чистотой, небо - тёмно-синей ясностью, и душа была созвучна миру.
По тропе грузины шли без строя, кто в каком темпе мог, и Скалолаз наслаждался одиночеством и бормотал стихи любимого поэта: «Сегодня особенно грустен твой взгляд…», хотя никакого жирафа поблизости не было. Только одинокий старый осёл щипал осеннюю травку. А вокруг были вершины и ледники.
Он поднял глаза и увидел Темура..
Темур сидел на камне.
-Эй, что с тобой?
Лицо Темура было бледно.
- Гора опрокинулась на меня… Я, кажется, умираю, брат…
-Не надо, не умирай, - попросил Скалолаз, - а то нас не пустят на вершину.
-Нет, брат, я всё - таки умру… сейчас… Можешь ли ты исполнить мою последнюю просьбу?
-Конечно, брат. Говори скорее, а то не успеешь…
-Передай моей бабушке Маро, брат, что в последние минуты жизни я думал о ней… (Темур заплакал). Она была так добра ко мне. Она была мне матерью, потому что моя мама умерла, когда я был совсем маленький… Как брата прошу, передай…
- А ну-ка, вставай и иди! – страшным голосом закричал Скалолаз.
На него иногда находило такое, такой яростный крик вдруг вырывался из его спокойного и ласкового нутра. И тогда никто не мог противиться приказу.
Темур с сомнением посмотрел на обледенелые склоны, уходившие в небо. С трудом оторвал зад от камня.
- Куда?
- Вверх.
- Зачем сегодня верх, если завтра опять вниз?! Какой смысл?
- Ты ещё остришь, собачий сын? Значит, не умрёшь… Обопрись на меня. Пошли…
…Темур дошёл до метеостанции. Обнял Скалолаза и сказал
- Прости меня… брат.
- Да брось ты!
- Ты спас мне жизнь. Я ведь думал, что умру…
- Обычное дело - горняшка.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Читал.
- А я думал, что умру.
- Все так думают… И потом всё-таки умирают
- Нет! Нет! Я думал, что умру здесь, в горах… Вдали от дома и друзей… – горячо продолжал Темур. – А ты спас меня… Вырвал из лап смерти… Теперь ты мне брат, настоящий брат… Теперь ты для меня, почти как бабушка… Можно я буду называть тебя Бабушка Скалолаз?
Они легко рассмеялись. Немного передохнули и, уже не сдерживая себя, хохотали до слёз…
- И это тоже горняшка, - сказал Скалолаз.
- Что?
- Смех… То, что мы так смеёмся сейчас… Это от недостатка кислорода…
- Слушай, как ты поймал её?
- Кого?
- Проклятую.
- Змею?..
- Да, её.
- Это совсем несложно. Я научу тебя.
- Она могла укусить меня.
- Но не укусила.
- И то правда… Скажи, а ты мог бы убить?
- Кого?
- Меня.
- Пожалуй, да… Ты достал меня… Не переношу, когда меня достают…
- Я тоже. Могу убить…
- Хорошо, что этого не случилось… Забудем?
- Забудем всё.
- Забудем всё плохое.
- У тебя не найдётся глотка вина?
- Зачем?
- Отличный тост.
- Вот, глотни, - Скалолаз протянул Темуру старую солдатскую фляжку.
- А что это?
- Коньячный спирт… Э-э! Остановись…
Они пожали друг другу руки и разошлись.
Русико очень хотелось пойти на Казбек, тем более, что из окна их квартиры она каждое погожее утро видела далеко на севере его прозрачный конус. Но она не думала, что вот так всё сразу и сбудется. Поэтому она сначала пожала плечами, а потом, чтобы скрыть своё смущение, стала гримасничать, подражая своему любимому миму. Скалолазу эти гримасы не очень понравились, и он сказал строго:
- Предупреди родителей. Нужно взять три пары носков. Шерстяных. Свитер. Очки от солнца… Ты увидишь горы.
- Да видела я горы.
- Где?
- В Шамони…
Скажите, пожалуйста! Она видела горы в Шамони! Здесь совсем другие горы…
Он любил скалы. Сухие тёплые скалы в ущелье Дабаханки в Ботаническом саду.
Он подходил к скальной стенке и внимательно рассматривал её, пытаясь заранее увидеть все трещинки и выступы, которые будут его держать, за которые он будет держаться кончиками пальцев, а потом опираться пальцами ног. Он очищал эти трещинки от пыли и каменных крошек и делал первый шаг…
Он с детства знал это странное чувство - иногда скала притягивает, иногда отталкивает. Ты прижимаешься к ней, ощущаешь её щекой… Она почти живая, теплая. Важно не останавливаться. Если остановишься, возможна судорога. Задрожит нога... Если опираешься только на большой палец, а он стоит на крошечном выступе, где и половина пальца не уместится, обязательно задрожит… Сердце замирает за мгновение до срыва…
Потом придёшь домой, закроешь глаза и снова видишь скалы, и горячие подушечки пальцев хранят память о прожитом дне.
Цветы и лица на стенах. И закат за окном.
После того восхождения он приволок в своё жилище большой кусок скалы и стал качать мышцы, чтобы его больше никто не называл «дохляк - русо», потому что аргументом против насмешек может быть только сила или насмешка, но обязательно подкреплённая силой.
Мать Скалолаза уезжала по утрам на бойню и, отстояв несколько часов в очереди, привозила домой мешок костей. Она варила для него крепкие бульоны. Она ещё не знала, как отразятся эти бульоны на его здоровье, и характере, и дальнейшей жизни. Она только хотела, чтобы он выжил и был сильным.
Он поднимал и поднимал этот камень. От бессмысленных движений его плечи и спина вспухали узлами мышц. Плоть крепла и усиливалась. Она жила отдельно от души и мозга и диктовала свои правила - правила жизни мышечной, грубой и первобытной.
Его мать тревожилась, но молчала. Она боялась, что сын не удержит камень, и тот прошибет все три этажа дворца. И их выгонят из обжитого гнезда, и им снова придётся скитаться по вокзалам и склепам. Она вообще всю жизнь боялась, ждала несчастий – нужды, болезней, ареста…
Он был славянином, и тело его наливалось звериной силой и всё больше овладевало его жизнью.
Он был создан быть гребцом на галерах, но по морям уже ходили суда на атомном топливе, и потому, чтобы уравновесить наследственное предрасположение и прогресс цивилизации, ему приходилось заниматься спортом, выплескивать излишнюю энергию. И не думать. Да, не думать и не искать ответы на вопросы, тревожившие не только его.
Стремление понять, что же происходит в мире, ушло в тёмные глубины души, в подполье, но он слышал, что там продолжается медленная, ещё непонятная ему работа. Он надеялся, предчувствовал, верил, радовался, что на развалинах старых разрушенных временем идей построит свой внутренний дом, пещеру души, может быть, даже дом Духа, хижину… Не крепость, не тюрьму, не общежитие, - дом! - светлый и открытый для всех. Не каменный, не блочный – деревянный, из звонких здоровых стволов родного леса...
Он рассматривал доставшуюся ему плоть, домик, прибежище души, как когда-то младенцем рассматривал свои ручки и ножки и всё, доставшееся ему от природы, а позднее, открыв магию зеркала, привыкал к своему лицу, пытаясь понять, что же это за человек, в котором его душе предстоит провести время от рождения до смерти.
………………………………………………………………
…Почему я вежлив? Из уважения к людям? Или из трусости? Или из лени? Или из презрения к людям?
Он не мог найти ответа.
А мысли прорастали сквозь каждодневные заботы, не давали спать ночами. Так было когда-то в период его увлечения шахматами. Ему казалось временами, что все люди ходят и действуют по правилам игры.
Он испугался и спрятал шахматную доску под кровать.
…Почему я улыбаюсь глупым девушкам, почему поддерживаю глупые разговоры с ними?
Неужели только из желания затащить их куда-нибудь и соблазнить?
Почему, если женщина не вызывает во мне желания, мне вообще не хочется с ней общаться?
Почему я не участвую ни в каких тайных обществах и заговорах?
Я слишком ленив для этого?
Или, может быть, я трус?
Или я не верю, что жизнь можно изменить насильственно, не изменив сущность человека?..
…………………………………………………………………….
Он пробегал квартал за кварталом, поднимался на Авлабар, спускался по кривым улочкам к домам, стоявшим на берегу Куры, и ни разу не слышал собачьего лая. В Тбилиси того времени совсем не было собак. Но зато было много кошек. Они перебегали ему дорогу, смотрели на него из окон всезнающими глазами и удивлялись, когда он, подражая их языку, кричал на ходу призывное «Иау! Иау!»
Сменялись утренние пейзажи. Редкие прохожие с удивлением смотрели на бегущего. Тогда ещё не был издан Гильмор, его «Бег ради жизни».
Его память бежала рядом с ним, схватывая и сохраняя мгновенные впечатления.
…Старый крестьянин погоняет ишака. На плешивой спине осла закреплены красно-желто- чёрные хурджины.
Обнажённая женская рука мягко светится в окне.
« Эй, мацони!»
Старик привязывает к верёвочке бутылку из обожженной глины…
Хотя мацонщик был уже далеко позади, этот образ запечатлелся.
Глиняная бутылка с кислым молоком ползёт по стене.
В окне из-за ситцевой занавески протянулась к ней светящаяся рука.
Она соединилась с другой такой же светящейся рукой… Светящийся живот, светящаяся грудь…
Он чувствовал, что по одной детали может воссоздавать в своём воображении всю женщину от макушки до пят...
Он хотел, чтобы и у него было такое окно и светящаяся женщина… И чистые тяжёлые простыни… Как на полотнах Рубенса…
Он перестал бегать внезапно.
Однажды, в ноябре, пробегая, как всегда, мимо освещённых окон парикмахерской, Скалолаз увидел знакомого цирюльника и кивнул ему. Тот улыбнулся и помахал ему приветливо опасной бритвой. В кресле перед зеркалом сидел молодой человек в мятом тёмном пиджаке. Его лица Скалолаз не смог различить из-за мыльной пены.
Возвращаясь, он издали заметил, как в парикмахерскую быстро вошёл ещё один посетитель и вскоре медленно вышел оттуда, вытирая руки большим белым платком. Что-то сверкнуло в воздухе у его колена и звякнуло о булыжник мостовой. Человек исчез в подворотне.
За широкими окнами гладко выбритый парень в тёмном помятом пиджаке смотрел на себя в зеркало. Он ощупывал подбородок и шею, будто пытаясь проверить чистоту бритья. Из-под его пальцев сочилась кровь
Зажимая ладонью разрез, человек выбежал на улицу и заскочил в будку телефона - автомата. Он набирал номер и пытался произнести какие-то слова. Кровь заливала чёрным голубую рубашку. Вместо слов изо рта вылетали красные пузыри.
Скалолаз застыл, не добежав до кабины, но его глаза распластались по стеклу забрызганному красными дождинками.
В будущем эти пузыри и дождинки сольются в его снах с мыльными пузырями, которыми он, как и все дети, любил забавляться, пуская их из газетной трубочки с обрыва и наблюдая их полёт над городом...
Он не мог сдвинуться с места, зачарованный голубым светом наступающего утра и как бы нереальностью происходящего. Как будто режиссёр уверенной рукою ставил финальный эпизод фильма.
Скалолаз видел, как сбегаются люди.
Зрителей было, как всегда, много.
И только один из толпы попытался оказать помощь. К сожалению, это был не он. Скалолаз жалел потом об этом всю жизнь, хотя не мог представить себе, чем мог тогда помочь.
Какое отношение имел этот случай к его постоянным размышлениям о том, как смотрит власть на страдание подданных? Он никак не мог найти кончик нити, чтобы распутать этот клубок.
… Верил ли Сталин в построение справедливого общества? Сострадал ли им, своим подданным? Нам.
Может быть, властителям вообще чуждо сострадание? И наша жизнь, и судьбы подданных им до лампочки?
Может быть, они вообще не люди? Нелюди… И кровь у них другая? Сихра…
Если Сталин не верил, мог ли он притворяться почти полвека и морочить головы миллиарду людей?..
Неужели все люди сначала верят и доверяют, а потом всё наоборот, уже не верят никому и ни во что и пользуются доверием неопытных и доверчивых?..
Неужели смысл жизни состоит только в том, чтобы к концу её придти к неверию - не верить никому и ни во что?..
Неужели вера только для дураков?.. Для баранов, которых ведут на бойню?..
Скалолаз страшился такой участи… Страшился жить среди таких людей… И всё жил и становился юношей, а потом мужчиной, потому что был молод и надеялся, что всё не так фатально, не так безнадёжно…
Тебе пока рано думать об этом, сынок. Вырастешь, узнаешь.
Почему?
Вырастешь, узнаешь.
Почему?
Петух думал – думал и сдох…
Я ведь не петух, мама, я - человек, и если я спрашиваю, значит, я уже вырос… И хочу знать…
Не притворяйся дурачком. У нас не любят умников. Я не хочу, чтобы мой сын попал за решетку…
…Стена может быть гранитная, мраморная или доломитовая, лучше известняковая. Желательно сухая, без натёчного льда и снега. И чтобы не крошилась…
Зеленоватый крестик из горного хрусталя расположился у неё на груди немного ниже яремной ямки, но не достигал светящейся впадинки, скрытой клетчатой рубашкой. Скалолаз хотел хоть на время стать этим крестиком. Он завидовал ему. Он отвёл глаза.
- Так ты пойдёшь со мной?
- А с кем же мне ещё идти? - удивилась она. - Конечно, с тобой.
…Ой, остановись, Скалолаз, - говорил он себе. – Недалеко ведь и до греха. Наверняка она целовалась уже с кем-то раньше в этой своей Франции, там ведь всё, как у Мопассана.
Он не испытывал острой ревности, более того, то, что она была из Франции, как бы снимало с него некоторые запреты.
Недалеко до греха.
Но он хотел греха. Жаждал.
Я ведь – животное, - оправдывал он себя, - и потому следование животному инстинкту не является для меня грехом. Мой грех может быть в человеческом - в отсутствии любви, в холодном окамененном бесчувствии, в мучительстве, в скупости, в причинении вреда живому… в отсутствии веры в Бога…
…Конечно, бегать по скалам лучше, если ущелье недалеко от города. По крайней мере, при надобности, «скорая» подоспеет вовремя.
Хотя именно здесь разбился Темур. И никто не пришел на помощь.
Темур не был скалолазом. Он однажды хотел взойти на Казбек, но не смог из-за горняшки. Его пригласили на ту попойку, потому что он умел развлекать. Пока не напьёшься до хоровых песен, требуется, чтобы кто-то разогрел словами. Темур умел это делать. Его специально приглашали…
Пировали в краеведческом музее под крепостью Нарикала, среди экспонатов, извлечённых здесь же, в развалинах, среди ржавых мечей и кольчуг, пили вино из старинных серебряных кубков. Но в тот день Темур выпил слишком много. И пошел облегчиться и подышать свежим ветерком. Кроме того, ему надоели рассказы о том, кто кого и как трахал вчера. Это излюбленная тема разговоров здешних важкаци, то бишь «рыцарей».
Он радовался новому тосту, который сказал сегодня за столом.
«Мы все живём, пока нас помнят. Пока нас любят или ненавидят, живём мы. Враги и друзья - два крыла нашей жизни. Выпьем же за достойных друзей и достойных врагов, и сами будем достойны!»
Перед ним раскинулся Тбилиси в его хаотической красоте, а за спиной обрыв метров на тридцать, ущелье, заросшее реликтовыми деревьями и кустами со всех концов света, посаженными на протяжении тысячелетий грузинскими властителями для медицинских целей. Там темнел листвой и хвоей Ботанический сад.
Темур послал воздушный поцелуй городу и подошел к обрыву, бормоча популярный на Кавказе стишок. Какие они всё же скоты! Не оценили его тост… Но ведь именно врагам мы обязаны самыми счастливыми минутами жизни… Он вспомнил змею, которую выпустил в его спальник Скалолаз, но не нашёл слов для завершения тоста… Врагам мы обязаны минутами высокого счастья, когда побеждаем их… Нет, когда побеждаем вражду… Это было неплохо сказано, но он не это хотел сказать. Ладно, пусть будет так. В его сознании возвышенно звучал новый тост… Тост о неразделённой любви… Но сначала тост о змее. Он слышал эту историю от одного туркмена, когда отбывал срочную.
…Солдат служил на границе. Когда наступало его время стоять на посту, из скалы вылезала змея и смотрела на него голубыми глазами. Потом солдата убили. Похоронили на кладбище. Когда мать солдата пришла на его могилу посадить цветы, она увидела мёртвую змею. Змею вскрыли. У неё было сердце шестнадцатилетней девушки… Выпьем же за тех, кто любил нас, а мы не знали…
Нет больше красоты, чем ссать с высоты… Нет больше красоты… Нет больше красоты…
Он стал задумчив, хотя не думал ни о чём.
Он испытал небольшое головокружение и лёгкий испуг. И тут его жизнь прервалась.
Он очнулся в ночи среди кустов благородного лавра.
Было тихо. Его организм мелко вибрировал, каждая жилочка, каждая клетка дрожала от страха. Его плоть хотела жить. Боль… Что говорить о боли? Жить хотелось. Сколько вина ещё не допито! Сколько женщин не долюблено! Вика гоняет где-то на мотоцикле, не знает, что он умирает здесь. Жить!
Он потянулся рукой к голове и ужаснулся. Головы не было. Под пальцами противно дрожал холодец.
Мозг! - ужаснулся Темур, и больше не думал, а только полз…
…Он выполз на шоссе.
Водители осторожно объезжали окровавленного человека.
Только Хачик Мелконян остановил свою старенькую тачку. Он был очень богатый человек, но считал, что надо жить скромно. Он знал секрет краски для кож. Краски, которая оставалась свежей и яркой, даже когда старые сапоги выбрасывали на свалку. Её придумал прапрадед, тоже Хачик и тоже Мелконян. Их семья кормилась этой краской уже больше ста лет. Когда он знакомился, протягивал человеку свою короткопалую широкую ладонь и с гордостью произносил: «Хачик Мелконян-Меценат». Он покровительствовал шахматистам. В свободное время ходил по старому городу и предлагал мальчишкам сыграть с ним в шахматы на деньги. Если ребёнок выигрывал у него легко, он давал ему стипендию, нанимал опытного тренера и растил, и ждал, когда тот станет чемпионом. В тот вечер его воспитанник играл решающую партию на первенстве мира в Амстердаме.
«А когда-то он был маленьким чистильщиком сапог у гостиницы «Рустави», - подумал Хачик и притормозил.
«Если этот несчастный грузин выживет, - продолжил он свою мысль, рассматривая меж тем окровавленного Темура, - маленький армянин станет чемпионом, Если умрёт, мне придётся ждать еще четыре года».
Он боялся дожить до триумфа, до зенита своей жизни, и при этом страстно желал дожить. Боялся потому, что не знал, что будет делать, когда его питомец станет чемпионом мира. Растить другого чемпиона? Против того, выращенного им? Но это ведь абсурд. Он должен приложить все силы, чтобы не дать родиться новому чемпиону, потому что в этого маленького чистильщика сапог вложена вся его жизнь…
И всё же, - подумал он, - если я встречу талантливого мальчишку, даже не армянина, я не смогу не помочь ему.
И это была правда.
Разочарований было с избытком. Как только его воспитанники становились мастерами шахмат, они начинали зарабатывать игрой в нарды, карты, кости.
Им подвластно было всё игровое богатство. Их память хранила тысячи комбинаций. И всегда нужно было торопиться, чтобы не потерять человека, чтобы спасти его от житейских искушений. Вот и тот русский мальчик, что обыграл его десять лет назад - тоже подавал надежды. У него был свой стиль и своя логика. Его звали… Вах, забыл его имя! Но все звали его просто Скалолаз. Он жил во дворце князя Нико. И вдруг перестал играть… Не пойму этих русских. Казалось, еще немного и мастер. Слава и деньги! И вдруг - не хочу! Если Господь наградил тебя талантом, твой долг продать его, как можно дороже, чтобы обеспечить близких и не обидеть Господа низкой ценой Его дара… Если бы мой предок не придумал гениальный рецепт краски для кож и не продал его хорошо, маленький чистильщик сапог из Тифлиса никогда не стал бы чемпионом мира… Станет ли?.. Да! Станет! Если этот грузин выживет…
В салоне пахло кровью!
Живые люди пахнут хуже, - подумал Хачик.
Ну, да Господь с ним! Жена выстирает подушки в серных источниках и не будет этого скверного запаха…
Темур застонал.
- Не умирай, грузин! – сказал Хачик Меценат. – Как брата прошу, не умирай!
(Продолжение в следующем номере)