ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 15 декабрь 2008 г.
Проза
Cергей Кучеренко
Сергей Петрович Кучеренко родился в селе Нижняя Полтавка Амурской области 12 октября 1927г . С той поры вся его дальнейшая судьба оказалась связанной с Дальним Востоком. После переезда в пятилетнем возрасте в поселок Николаевка, что под Хабаровском, он окончил в 1945 году среднюю школу и поступил в Тихоокеанское высшее военноморское училище во Владивостоке. Ко времени поступления в вуз у восемнадцатилетнего человека не всегда складываются твердые взгляды на жизнь и четкое представление о будущей профессии. Чаще всего выбранное дело постепенно затягивает, человек врастает в профессию, свыкается с ней, набивает в ней руку, приобретает опыт, специальность кормит его, создает ему и семье какое-то благополучие, достаток, и чем он больше, тем человек более доволен. Так обычно бывает у по-своему благополучных людей без особых душевных привязанностей и увлечений, которые овладевают человеком. Но у Сергея Кучеренко такое владевшее им увлечение было. С детских лет он пристрастился к рыбалке, а затем и к охоте, он любил и знал природу, тяготел к ней. Еще не учась в школе, он налавливал в своей речке Тунгуске рыбы наравне со взрослыми рыбаками, его уловы служили ощутимым подспорьем в материальном положении трудно жившей многодетной семьи, и это, конечно же, наполняло сердце подростка затаенной гордостью и повышало значение его добычи. В мальчишеском возрасте он стал и охотником — каковыми были его отец и дед. Казалось бы, дальнейшая жизненная стезя должна была учитывать наклонности его натуры — ведь человек не может быть вполне счастлив, если его прирожденное призвание расходится с тем, чем он вынужден заниматься в жизни. В военно-морское училище Сергею Кучеренко пришлось поступить волею обстоятельств: после школы хотелось учиться дальше, получить образование, а семья, если бы он стал студентом, не могла помогать ему — на одну же стипендию, как известно, прожить трудно. В училище он был сыт, одет и обут... После окончания училища он прослужил одиннадцать лет на флоте. И все эти годы он чувствовал, что находится не на своем месте и занимается «не тем». Воспользовавшись заключением медицинской комиссии о частичной потере зрения, он в 1960 году уволился в запас в звании капитана 3 ранга. Позднее, занявшись своим «главным делом», литературой, и ставши писателем, он посетует: «Таким образом бесцельно потерял пятнадцать самых крепких и жизнерадостных молодых лет». Но, думается, такое заключение о «бесцельности» сделано им не без некоторой запальчивости: ведь ничто не проходит бесследно, и никто не знает, как стало бы, если бы сложилось не так, а иначе. Определенная уставом непростая корабельная служба, общение и работа с людьми, а важнее того — самодисциплина, добросовестность и самолюбие, благодаря которым военный моряк Сергей Кучеренко, заставляя себя выполнять нелюбимую работу, был примерным офицером, находился на хорошем счету и неоднократно удостаивался наград,— все это не могло не сказаться на его характере и на его отношении к дальнейшей «другой» жизни. За годы детского и юношеского пристального общения с природой, рыбалкой и охотой — для этого порой удавалось выкроить время и при службе на флоте — Сергей Кучеренко приобрел практические знания, достаточные для того, чтобы поступить в качестве охотоведа на работу в охотничье управление Хабаровского края, потом — в Краевое общество рыболовов и охотников, в Хехцирский заповедник, в ВосточноСибирскую проектно-изыскательскую экспедицию... Жизненный поворот был очень крут, но, к счастью, оказался благотворным... В 1967 году он заочно окончил факультет охотоведения Иркутского сельхозинститута. А еще через три года, без занятий в аспирантуре и без научного руководителя, сочетая с экспедиционной работой подготовку диссертации «Хищные млекопитающие Сихотэ-Алиня», он защитил эту диссертацию и стал кандидатом наук. Более пятнадцати лет он занимался непосредственно наукой как сотрудник Дальневосточного отделения ВНИИОЗ — Всесоюзного научно-исследовательского института охотничьего хозяйства и звероводства. А по достижении пенсионного возраста оставил институт и с 1988 года целиком отдался литературному труду. Но писать и печататься он начал еще в 1965 году: это были научные статьи — о тигре, барсе и других хищниках Дальнего Востока, о копытных, их численности и ареалах, их хозяйственном значении — всего более восьмидесяти статей. Часть их затем вошла в монографию «Копытные юга Дальнего Востока СССР», одним из двух авторов которой стал С. П. Кучеренко (Москва, 1983 г.). Будучи убежден, что каждый ученый должен уметь рассказать о своей работе любому непосвященному читателю доступным для него языком, Кучеренко многое сделал для популяризации того, чем занимался в науке. Первая его научнопопулярная книга «Звери у себя дома» вышла в 1973 году. За ней были опубликованы «Черный медведь» (1976), «Тигр» (1985), «Рыбы у себя дома» (1988), другие книги... «До чего же Вы счастливый человек! Вот читаю вашу книгу о рыбах Амура и словно бы по глоточку оживляющего кислорода ловлю после духоты всех этих бесчисленных писаний о культе, разных преступниках, наркоманах, проститутках, мафиози, мародерах,.. — отозвался на книгу Виктор Астафьев. — Спасибо Вам за этакую радость чтения хорошо написанной, интересной книги». Книги Кучеренко, популярно рассказывающие о биологии животных Дальнего Востока, написаны профессиональным литературным языком, это подлинно научно-художественные издания.
Такие разные медведи
Смолоду не люблю бурых медведей — бесцеремонных хозяев уссурийской тайги. Давно познакомился с этим звериной — смелым и трусливым, злобным и покладистым, сообразительным и наивным, серьезным и беспечным, «порядочным» и беспощадным. Большим мастером по «мокрым делам». Однако важнее вот что отметить: у каждого буряка есть только ему присущий «характер» и образ жизни. Но вот один и тот же зверь в меняющихся условиях обитания меняет и свои повадки. И попытаюсь я сказанное подтвердить несколькими памятными встречами с косолапыми увальнями с непредсказуемым поведением.
СТРАХ
СТРАХ
Однажды в образе медведя передо мной предстала моя погибель, да так близко, так неотвратимо, и я так остро пережил страх, что помнится это всю жизнь.
Как и многие молодые люди, я в свои тридцать лет частенько забывал об осторожности, а иногда считал ее чем-то сродни трусости. Это уже потом я решил, что зря так считал — когда с годами пришел опыт, когда узнал, что восточная мудрость признает осторожность составной частью мужества, когда услышал и крепко запомнил, что у горцев осторожность украшает джигитов. «Если джигитов она украшает, то таежника должна и оберегать», — решил я. Решил потом, после событий, о которых этот рассказ.
А тогда было так. Пришла та поздняя «голодная» осень, когда погода и таинственные биологические циклы не дали в тайге урожая ягод и орехов, отчего на многих ее обитателей свалилась суровая бескормица, а медведи преусерднейше захищничали, стремясь выжить на кабанах и лосях.
Как-то ранним утром я не отшагал от таежного зимовья и полукилометра, как прямо на зверовой тропе увидел громадную кучу свеженарытой земли вперемешку с лесным хламом, сверху придавленной валежиной. Я машинально опустил глаза к ее основанию и различил хорошо отпечатанные наисвежейшие следы крупного медведя. Судя по тому, что из кучи торчала задняя нога лося, нетрудно было догадаться, что кто-то помешал хищнику надежно зарыть добычу. И я решил подкараулить хозяина тайги, который сюда должен вернуться непременно, Оглядевшись, не нашел удобного для засады места поблизости, но в полусотне метров был холмик и замшелая валежина на нем, и я решил замаскироваться там.
Чтобы не оставлять следов прямо к холмику, отошел по тропе назад пару сотен метров и осторожно вышел к нему с тыла. Где-то под ложечкой и в висках тренькали тревожные звоночки, словно сигнализируя об опасности, о том, что за мною внимательно наблюдает пара зловещих звериных глаз, но я самоуверенно не удостоил их вниманием, надеясь на опыт таежных охот и надежный карабин, а еще на то, что шорох шагов тяжелого зверя по сухому листу услышу загодя.
Устроился я в засаде хорошо: нагреб ворох лесного опада, замаскировался елочками, нацелил оружие на чернеющую кучу... Полчаса прошло, час. Тусклый зеленоватый рассвет за стеной тайги разгорался хотя и невеликой осенней силой, но иней увлажнился, закапало, густо запахло замокревшим палым листом и разогреваемой хвоей. Засверкали изумрудами вершины елей и многокупольные башни кедров, освещенные солнцем, освободившимся из гущи леса на сопках, зазолотились сухими листьями купы курчавых дубов, забродили меж деревьев шорохи разбуженного теплом воздуха. Протиснувшиеся сквозь полог леса лучи приятно пригрели спину. И я беспечно задремал.
Еще не открывая глаз, всем своим нутром я ощутил враждебный взгляд близкого, сильного, плохо настроенного, подкравшегося сзади хищника, а в следующие секунды услышал частое сопение носа, обнюхивающего мои ноги... поясницу... спину... затылок... Шибанул мерзкий запах грязной шерсти и смрадного дыхания, смялась под тяжелой лапой хвоя в сантиметре от локтя, обдало жаром. И невольно припомнилось мне, что такая животина может свободно вместить всю человеческую голову в свою пасть и paздавить ее как бы играючи, хрустя ею как орехом.
Страх — неизбежная и естественная стрессовая реакция на угрозу. Если его не контролировать, он сковывает и обволакивает беспомощной обреченностью, парализует паникой. Но дана человеку воля, которой он может этот страх преодолевать, мобилизовать силу на уход от опасности и постыдной трусости. Страх и трусость — не одно и то же.
За долгие годы хождения по таежным горам я, как мне казалось, научился подавлять в себе это в общем-то немного унизительное, но сильное чувство и взял себя в руки: «Спокойно... Спо-кой-но…» — уговаривал я себя. Мгновения растягивались в мучительно долгие часы, и даже секунды стали бесконечностью. А мысли мелькали с космической скоростью.
Ощущая каждой клеткой близость вполне возможного конца всяких ощущений, я пожалел, что перед уходом в тайгу поссорился с женой из-за пустяка, и хотя была она неправа, не счел нужным быть уступчивым мужчиной и не упрямиться. И упрекнул себя за то, что до сих пор не понял и не осознал значения осторожности при хождении по тайге с ружьем, особенно в одиночку. И успел вспомнить, что от задавленного человека медведь оставляет лишь берцовые кости
Конечно же, скованный страхом разум поутратил надо мною власть и контроль, однако я сознавал, что ничтожные шансы на спасение жизни – в полной неподвижности, в надежде на то, что посчитает меня медведь дохлым. И я старался дышать как можно реже и тише, а когда зверь почти уткнулся влажной холодной мочкой носа в мою щеку, я вовсе затаил дыхание. И великое счастье оказалось в том, что хватило у меня силы удержать дыхание в те минуты, когда медведь дотошно и недоверчиво обследовал меня, и что была возможность в следующую минуту, когда он стал так же внимательно обнюхивать карабин и рюкзак, тихо выпустить застоявшийся в легких воздух в слежавшуюся хвою, и что в рюкзаке оказался бутерброд с пластом жареного мяса.
О, как в те страшные мгновения злился я на свое сердце! Оно то замирало в страхе до того, что вот-вот встрепенется последний раз и остановится, но тут же начинало бухать во всю силу, и это буханье стреляло в виски и затылок, и мне казалось, что весь я вздрагиваю в такт ударам сердца и это выдаст мое притворство.
И еще я проклинал часы. Левая рука была у самого уха, и в могильной тишине они стучали кувалдами, ахали зенитками. Медведь явно услышал их, замер, перестав дышать, но, слава Богу, пропустил мимо ушей: он привык к рокоту вертолетов, гулу самолетов, тарахтению лодочных моторов.
Зверь отошел с рюкзаком в зубах и стал его рвать метрах в десяти. Брезент был прочен и сшит крепко, медведь рассердился и глухо заурчал. А я тем временем лихорадочно соображал: патрон в патроннике, курок опущен, нужно схватить карабин, оттянуть пуговку затвора и прицельно выстрелить по самому убойному месту. Но хорошо ли виден зверь?.. И я стал медленно, градус за градусом, поворачивать голову, стремясь увидеть вражину боковым зрением, и миллиметр за миллиметром протягивал руку к карабину.
Медведь лежал ко мне боком. Черно-бурая громадина. Увлекшись рюкзаком, он не глядел на человека. Между нами росли деревца, о которые пуля могла срикошетить, а потому нужно было хорошо прицелиться... Я уже взял карабин за шейку приклада и потянул его к себе, как буряк насторожился, заметив во мне движение и жизнь...
Мы вскочили одновременно, и тут же дико заревели тоже вместе, но этот рев был раздавлен раскатом выстрела чудовищной силы. Словно взорвалась бомба над головой, небо раскололось и рушится глыбами...
Мне здорово повезло: пуля попала в медвежье междуглазье. Но пережитый ужас еще долго не отпускал меня, весь тот день я не мог есть, а ночью не смыкал глаз. Ползком, приходя в себя, по крохам освобождаясь от страха, я с трудом возвращался и в собственную жизнь, и в таежный мир, меня окружающий... Лишь через сутки смог я четко осмыслить и до крошечных подробностей вспомнить случившееся и уложить его в памяти. И самого себя вспомнить.
И все-таки жизнь, лишенная таких вот острейших переживаний ужаса, была бы в некотором роде неполноценной, чем-то обедненной. И кто из людей не испытывал подобного рассказанному мной немного унизительного страха? Пусть в другом содержании. Но смог ли кто его забыть и через многие годы? И утаивать его, стесняясь, не нужно. Мне приходилось видеть, как вне всяких сомнений храбрый зверь тигр в испуге от неожиданных близких выстрелов зайцем мчался прочь с испуганными взревами, как могучий медведь в роковые секунды позорил себя духовитой медвежьей болезнью. Как огромный степенный сохатый, ох как умеющий за себя постоять, шарахнулся, ломая кусты, от случайно упавшей ему на загривок и в ужасе заверещавшей белки.
Право же, без страхов скучноватой была бы жизнь, в ней чего-то определенно недоставало бы.
МЕДВЕДЬ НА ПЕРЕВЯЗКЕ
Но стал я свидетелем такого воистину удивительного происшествия, что иногда и сам задумываюсь: а не приснилось ли мне это. И только второй свидетель рассеивает эти мои сомнения.
На горно-таежной реке Бикин эта невероятная история случилась. Однажды вечером мой проводник, нанаец Федя Уза, выбрав, по его соображениям, удобный момент, предложил на другой день остановиться у речки Ганготу и отабориться там дня на три: ему позарез надо было сбегать туда и сюда: и рыбки к возвращению в семью накоптить, и какой-то свой «фамильный» солонец проверить – ходят ля на него «зюбряки». Мало того, что при этом вид он напустил на себя столь озабоченный и просящий, совершенно без каких-либо намеков на улыбку, он и меня для пущей важности заинтересовал. И не просто заинтересовал, а заинтриговал-таки:
– Километров пять в тайгу пройти — там зимой медведь и тигр насмерть сражались. Такие верзилы! Амба победил Михаила и съел. Знаешь, какой череп остался? Нет, ты таких громадных, Петрович, еще не видел, да и все ваши ученые... Я потом его на дерево подвесил, теперь с него, однако, мясо обклевали да пообгрызли всякие птички-мышки... Сходим?
Чем же я мог ответить, кроме безраздумного согласия!
Мы не захотели остановиться у охотничьей избушки на устье той небольшой горной Ганготу, а протолкались шестами вверх по ней с километр да и растянули палатку на высоком веселом мысочке, затененном маньчжурскими орехами, бархатом, березами, хорошо продуваемом ветром. Были там и солнечные поляны, потеснившие тайгу метров на сорок от берега, и хорошо наторенная зверовая тропа манила сходить по ней в глубь леса, и другие планы в голове зрели.
А Федя, уловив мое доброе настроение, подкрепил свои позиции:
– Тут недалеко табор Володи-Амбы, завтра я сбегаю к нему за мяском... А если хочешь, походим по тайге, места покажу — закачаешься.
И он действительно показал мне много интересного: и замечательно крупный череп бурого медведя мы приволокли, и ленков для своей семьи друг мой накоптил, однако рассказ о другом.
Однажды к нашему табору приковылял небольшой, хотя и вполне взрослый медведь, издавая не то обиженный рев, не то болезненный стон. Он прилег на полянке немного поодаль от нашей палатки, держа переднюю левую ногу на весу и продолжая реветь-стонать. Полизав подошву лапы этой ноги и повозившись с нею, он снова заскулил, совсем как страдающая собака. А на нас, насторожившихся и на всякий случай вооружившихся, зверь смотрел просяще и призывно. Он потерял всю свою природную бдительность и словно силился сказать что-то взглядами и голосом.
А Федя так сосредоточенно всматривался в нежданного необычного гостя и столь внимательно слушал его завывания и поскуливание, словно был то небезразличный для него человек. И понял он его быстро и правильно:
– Больной он. С ногой что-то. Пришел к нам за помощью... Лечиться. Надо помогать. А?
Пошли мы к нему осторожно, все еще не рискуя оставить ружья. Приблизившись с двух сторон, вперили в него глаза, однако вперили, не теряя бдительности.
И тут произошло нечто, не укладывающееся в обычные представления об этом строгом, сильном и всегда потенциально опасном звере. Он завалился на спину, как провинившийся и кающийся щенок, и примолк вдруг. Когда он стал лизать лапу, мы увидели, что она была вспухшей и красно-синей от оголенных больных мышц. И Федя обрадовано вскрикнул:
– Я же говорил! Что говорил! Вон нога пораненная! — А помолчав, продолжил полушутя: Верно ведь, Петрович, я умный! Да еще и догадливый! Разве я хуже Дерсу из нашего рода Уза?
Но что нам было делать? Как помочь зверю? Просто вот так подойти, подлечить и перевязать мы не решались, потому что хорошо знали силу и ловкость хозяина тайги, его могучие клыкастые челюсти, сильные ноги с большущими когтями и поразительную верткость.
Федя отчаянно метал черные молнии своих заблестевших глаз с медведя на меня, потом на палатку и вокруг, даже зачем-то взглянул на небо. И было ясно как день: лихорадочно соображая, что предпринять, Федя ищет правильное решение непростой проблемы. Ни слова не говоря, он оставил меня одного, бросился в палатку, через несколько секунд побежал к лодке и загремел там черт знает чем, и не успел я приготовиться ругнуть его за то, что убежал, бросив меня в опасно-острую минуту, как он был тут как тут с мотками веревок.
Надо его на всякий случай связать, а лечить потом, А то – что у него на уме, еще треснет по башке, елки-палки, и будет сотрясение. А что мы без мозгов-то? Даже умно шутить и смеяться не сумеем, а так только, по-дурацки. И станем пустобрехами.
И решили мы медведя обездвижить растяжками. Набросили поочередно на все лапы веревочные петли, концы привязали к деревьям и таким вот образом распяли бедолагу. А голову для надежности, чтоб успокоился, упрятали в мешок. Работа эта далась нам неожиданно легко, потому что топтыгин особо-то и не сопротивлялся, безошибочно улавливая звериным чутьем наши добрые намерения.
И оказалось, что в широкой медвежьей лапе глубоко сидела огромная заноза. Зверь измочалил и откусил все, что было снаружи, но вытащить злосчастную занозу-щепку не смог. Мы и то ее извлекли с большим трудом и с помощью плоскогубцев. Промыли рану спиртом, густо засыпали стрептоцидом, надежно перевязали.
Освобожденный от веревок и мешка медведь удивленно глядел на снежно побелевшую лапу, нюхал ее и уморительно чихал, мы же покатывались со смеху. Федя от гогота потерял способность что-либо сказать, а только тыкал в зверя пальцем и ручьем лил слезы. Но мало того, он шмякнулся на землю и стал кататься по траве, будто у него самые жестокие непереносимые колики. Я подумал: «Как же я далек от этого нанайца! Я ведь не способен так непосредственно, так безудержно отдаваться веселью..». А на всякий случай принес ему кружку холодной воды, памятуя о том, что не зря говорится в народе — «со смеху помирал".
Через десять минут Федя все же успокоился и заинтересовался необычным гостем с другой стороны. Принес солидный кусок вареной изюбрятины, нанизал его на конец длинной палки и протянул ему. Тот обнюхал и проглотил подношение единым махом. Шамкнул, мелькнул языком и уставился: «Тащи, мол, еще». Тот принес копченого ленка — и его жадно съел «больной». А куском сахара он хрумкал с таким довольным урчанием и ворочанием головой, что Федя снова схватился за живот, а я за кружку с водой.
Накормили мы медведя, напоили сладким чаем, «приправленным» спиртом, и «пациент» мертвецки крепко заснул. И всю ночь нас разбирал смех, потому что в довершение дневных событий медведь храпел, совсем как крепко выпивший мужик, а Федя его передразнивал так похоже, что впору и мне за живот было хвататься.
Мы не неволили мишку, но кормили его сытно, думали, он уже и привязался к нам, но через несколько дней, перестав хромать, зверь сорвал повязку и ушел в лес. Навсегда.
Читатель, наверное, посмеется: слыхали, мол, мы охотничьи байки! Но я не обижусь. Если бы я сам не был свидетелем и действующим лицом этой истории, то тоже смеялся бы, потому что уж очень странно вел себя медведь. А странные звери и их необычное поведение или наводят на размышления, или вызывают улыбку, хотя одно другое вовсе не исключает. А меня они всегда побуждают разгадывать причины странностей.
И все же на прощание я еще раз скажу: бурый медведь всегда был и остается для человека потенциально опасным. И добавлю: а поведение его совершенно непредсказуемо.
ШАТУН
И еще раз я натерпелся страха от встречи с медведем. В позднее осенней тайге Сихотэ-Алиня в тот год было голодно и холод но, потому что не уродила она ни орехов, ни ягод или других кормов, на которых медведям можно было бы хоть немного зажиреть перед тем, как залечь в берлогу. А я забрался в эту таежную глухомань для отпускного отдыха.
В тот день с утра было тихо и спокойно, я привычно месил снег, высматривая какую-нибудь живность, а больше думал о всяком и дышал удивительно живительным воздухом. После полудня стало совсем тихо, но пошел крупнохлопчатый снег, видимость быстро уменьшалась, и в конце концов уже в каких-нибудь сорока метрах все потонуло в снежной мгле. И я двинулся в приютившее меня зимовье напрямик.
Был пологий склон горы с кедровником, я привычно любовался патриархами здешней тайги, и в этих размышлениях вовсе перестал смотреть по сторонам и потому-то бурого медведя заметил лишь в двух-трех десятках метров от себя. Я увидел его неожиданно — большого, сильного, переваливающегося с ноги на ногу в ровном косолапом ходу. Голова качалась в такт шагам, глаза смотрели под ноги, будто зверь тоже ничем не интересовался в своих невеселых раздумьях.
Если бы я продолжал идти, наши пути пересеклись бы шагах в тридцати. И я медленно опустился на колено, снял с плеча карабин, оттянул пуговку затвора. Прицелился — мушка запрыгала с головы на шею, затем на лопатку. Я пытался задержать ее на какой-то самой надежной для выстрела точке, но медведь то за дерево заходил, то за елочку. Хлопинка снега опустилась на прорезь прицела — протянул руку к ней и увидел, как дрожат пальцы. Только в это мгновенье до меня дошло, что я испугался. «А почему? — подумал я. — Ведь не первый ж это медведь в моей жизни. И встречался я с ними в более сложных условиях, один на один. Может, неожиданность встречи? Огромность этого зверя? Мглистая гнетущая погода? Может, не стрелять – пусть идет себе? Шатун ведь, обозленный, тут в одиночку до беды близко».
Но я мысленно пристыдил себя за страх и твердо прилепил мушку в колышущуюся лопатку медведя. Но линию прицела пересекали то деревья то ветки, которые могли увести пулю в рикошете. А зверь уже прошел самое короткое расстояние и теперь понемногу удалялся. Но вот он скрылся за большой валежиной, из-за которой лишь спина видна... Сейчас, как только выйдет из-за нее... Голова показалась, шея. Еще одно мгновение. Ну, ну, ну, еще шаг...
А шатун не захотел сделать этот шаг. Он остановился, шумно потянул в себя воздух и заводил головой. И наши глаза встретились. Я перебросил мушку в его междуглазье и рванул спуск. Почувствовал, что сбил мушку этим рывком вправо. И пуля не попала в убойное место. А в следующую секунду, пока я передергивал затвор и вгонял в ствол другой патрон, медведь взревел и ринулся на меня. Я швырнул ему навстречу вторую пулю. А еще через секундочку, спеша с третьим выстрелом, я увидел в прорези прицела медвежий зад, мельтешащий средь деревьев и елочек, а через мгновение и он исчез в снежном мороке.
Выбежал на его след, прошел метров двадцать и сел: крови на следах много, надо одуматься. А часы показывали три дня. Но след шатуна вел в сторону зимовья, и я пошел обочь его. Он вел меня косогором. Через три сотни метров шатун перешел на рысь, потом на шаг. Постоял, потоптался, обернувшись в мою сторону. Здесь крови тоже было много, но, полежав, медведь пошел дальше и вдруг стал заворачивать вправо, вниз по склону, да все круче.
За валежиной он лежал, глядя в пяту своего следа... Конечно же, слушал меня, поджидал в жажде мщения. И тут в меня опять вошел страх, потому что стало смеркаться, тайга потемнела, а до жилья оставалось не менее двух километров... И в то же время не хотелось упускать желанную добычу.
«А что если пройти еще немного, а когда круг замкнется, сделать засаду? Ведь наверняка выйдет на меня...» Так я и сделал. Прошел еще метров пятьсот и затаился за выворотнем. Пять минут прошло, десять... И, наконец показался медведь на моих следах. Шел он осторожно, но быстро, ненадолго останавливался, слушал, нюхал воздух и следы. В сорока метрах от меня привстал на валежину передними лапами и тревожно закрутил головой. Я ждал, когда он перестанет крутить ею, чтоб выстрелить наверняка. Но тут корень, на котором лежал ствол карабина, хрустнул, и легкий снежок посыпался в месте облома. Шатун уставился на выворотень, и в то мгновение, когда мой палец выбирал последний миллиметр спуска курка, махнул с валежины в мою сторону.
Выстрел опоздал на неуловимое мгновение, но этого было достаточно, чтобы он не достиг своей цели. Однако же зверь взревел и цапнул себя за бок. И я услышал глухой шлепок пули.
Медведь с ревом мчался на меня большими прыжками, распластываясь в воздухе. Второй выстрел — бежит, третий — он уже совсем близко. Мелькнула мысль: четвертый будет последним, ибо с пятым не успею.
Весь свет от меня закрыла широкая — от одной стены леса до другой — черная планка, в прорези которой прыгали мушка и лобастая голова с кровавой пастью и желтыми клыками. Маленькие уши, маленькие глаза и большой череп. Я пытался пристроить на нем мушку вровень с краями прорези, но то ли голова зверя слишком резко металась, то ли руки мои дрожали...
В те секунды я не чувствовал в себе страха. Точнее сказать — вообще ничего не чувствовал. Я хотел только одного — послать пулю в медвежий лоб и твердо решил подпустить его на такое расстояние, когда мушка не станет сходить с этого лба, — на шесть-восемь метров.
И я таки выждал эту дистанцию. Мертвый шатун в последнем прыжке упал мне в ноги и забился в конвульсиях, однако я для надежности послал пулю в его ухо.
Воцарившуюся тишину разрывал частый стук моего сердца. Я сел на полусгнивший пень и вновь почувствовал в себе страх. Мне стало противно, когда я снова увидел свои дрожащие пальцы, не способные достать из пачки «беломорину». Я сгреб в ладони ворох снега и уткнул в него горячее лицо. Мне стоило большого труда не заплакать. От стыда за свой страх, от облегчения, от успешной развязки этой смертельно опасной игры, от радости за такой огромный трофей: медведь был не так и худ, а шкура на нем просто искрилась... А снег повалил пуще прежнего, и стемнело, однако меня не печалила возникшая необходимость развести большой костер, чтоб привести добычу в порядок, а потом заночевать тут же. Но не спал я до утра — лишь накоротке вздремывал, чтобы раз за разом, и еще, и опять переживать опаснейшие, а потому и прекрасные мгновения поединка с шатуном посреди заснеженной тайги Сихотэ-Алиня.
МЕДВЕЖЬИ ПРОКАЗЫ
На институтском опытно-контрольном промысловом участке, пришлось мне как-то подсчитывать таежные ресурсы безвылазно несколько месяцев. Медведей там водилось много, и был среди них один приметный: весь в темно-бурой шерсти, а на груди — большое оранжевое пятно. И по следам мы с проводником этого верзилу узнавали: на правой передней лапе не хватало мизинца.
Поначалу мы сочли его трусом: зачует нас на голубичнике издали, привстанет на задних, опознает — и деру, что заяц. Как-то подошли мы к нему, блаженно почивающему в тенистой моховой прохладе, метров на пять-шесть. И он со страху так испуганно взревел, что и мы вздрогнули. А убегая, протянул по своим следам позорную синюю полосу — кормился ведь голубикой.
В другой раз разожгли мы костерок чаю вскипятить, дымком на марь потянуло. И он зачуял его за километр. Глянул я в ту сторону — а он машет на косых прыжках. Можно было подумать, что был то и не обязательно наш мишка, однако имелся у меня бинокль...
А через какое-то время пришел черед и нам от него страху натерпеться. И вот как это случилось.
Шли мы поутру тропою вдоль ключа, мирно беседуя, и увидели впереди своего косолапого знакомого. Приподнялся он во весь рост и смотрит на нас, будто нарочно показывая пятно на груди. Мы идем как шли: друг, мол, наш проснулся, сейчас стрекача задаст. И уже готовились посмеяться. Но он угрожающе рявкнул и сделал встречь нам несколько шагов. А мы идем себе. Когда же расстояние между нами сократилось метров до двадцати пяти, медведь с ревом решительно и свирепо бросился в атаку. Проводник сорвал с плеча двустволку, я перехватил ее у него: в патронниках, знал я, были дробовые заряды, а ими можно запросто накликать на себя беду. Выстрелил я в намерении отпугнуть медведя поверх его головы, когда он был от нас в двух–трех прыжках, а сам себе лихорадочно думаю: второй заряд пущу в дело, если зверь не образумится, в упор, потому как дробь в двух-трех метрах от стволов сохраняет разрушительность пули. Но в четырех метрах, когда я уже нажимал на спусковую скобу, выделив медвежью пасть, тот резко затормозил всеми четырьмя лапами.
Почти на минуту мы застыли намертво, но показалась она нам за добрый час. В медведе мы имели все основания видеть свою смерть, и было нам в ту минуту ох как далеко до веселья. Я ничего не замечал, кроме мушки и большой медвежьей головы почти в глазах, чувствовал лишь палец на гладком холодном металле спусковой скобы. И так глубоко врезалась в память та медвежья голова, что вот сейчас закрою глаза — и увижу ее столь же четко, как в то уже поседевшее время.
Шепнул проводнику: пятимся, уходим. И мы дали медленный, очень осторожный «задний ход», все еще не опуская ружье, не сводя с агрессора глаз. А тот стоит как вкопанный, торжествуя победу. Было между нами уже поболее тридцати метров, как мой товарищ подал громкий голос: «Наглец какой! Дай-ка централку, я проучу его, не то ему этак и понравится!» Но взял я у него четыре пулевых патрона, два вогнал в стволы, а пару зажал в ладони на всякий случай: перезарядить ружье, повторись атака, расстояние между нами позволяло. И саданул пулей в лиственницу, что стояла совсем рядом с мордой медведя, и тут же из другого ствола выпалил. И как ветром подхватило задрапавшего верзилу. И мы дико орали ему вслед, освобождаясь от страха и напряжения.
Потом мы ходили по его следам, но в причинах нападения на нас так и не разобрались. Как сказал бы юрист, мотивов для преступления не обнаружили. Но что для медведя мотивы!
О топтыгинских мотивах пришлось задуматься несколько позже… Брусника в тот год уродила богато. Неподалеку от нашей избушки обосновалась бригада сборщиков с заготовителем, навезли туда гору бочек, поставили большую лагерную палатку, возвели навес на случай дождя... Тихо там бывало лишь ночью — если не принимать во внимание мужицкий храп — днем кто-то ходил, кто-то разговаривал, кто-то стучал и зачем-то кричал.
Я регулярно наведывался на тот полевой заготпункт, потому что в процессе дневного сбора брусники, а особенно в разговорах с ягодниками, четко проявлялись и нужные мне сведения об обилии урожая, и промысловые запасы ягоды. И вот однажды утром я увидел и услышал тот пункт галдящим, кричащим и матюкающимся: медведь разгромил склад бочек с брусникой, оставленных на ночь в километре от табора...
Через четверть часа и я удивлялся, возмущался да матюкался: зверь разломал, раздавил и разодрал десять из двадцати затаренных центнеровых бочек, рассыпав и растоптав почти тонну ягоды. Из этого сожрал он за ночь вряд ли более пятидесяти килограммов... Я рассмотрел следы разбойника: на правой передней лапе не хватало мизинца.
Прошел после этого случая месяц. Как-то возвращались мы в свою избушку из села, куда по неотложным делам отлучались на пару дней. Осень распахнула свои двери, были первые утренние октябрьские заморозки, над притихшей тайгой распрострелась та особая осенняя тишина, которой покорно кончается благостно теплый период года. Под взбирающимся на небосвод ясным, еще греющим солнцем таял иней, увлажнялись и прянились опалые лист и хвоя, усохшая трава и ветки. И шаги наши глохли в них. Легко было на душе, бодро и радостно, и мы не спешили. Мы молча интересовались той тьмой специфических вопросов предстоящего охотничьего сезона, которые наваливают и на промысловика, и на охотоведа перед первыми снегами.
Увидели мы большие старые ели, что приютили под собою нашу избушку, снизу до половины белыми и удивились: что их так густо выбелило? Снега не было, да он и падать-то будет сверху, на изморозь тоже не похоже, потому что кончался второй час, как она в тепле отошла. Стоим и недоуменно размышляем. А теми секундами с земли поднялись белые клубы. Тут проводник и догадался: «Медведь грабит наши харчи, рушит, как тот склад бочек». Мне стало ясно, что и белая изморозь на елях, и белые клубы — от мешка с мукой, что висел на стене избушки под карнизом. А от мысли, что основные наши запасы продуктов были под навесом и на стенах, а потому свободно доступными для разорения, нам стало невесело.
...Медведь так увлекся грабежом, что не зачуял людей. Мы увидели будто белого ошкуя из Заполярья: растолстевший зверь вывалялся в муке, его отросшая к зиме шерсть, по-видимому, слиплась от сахара и топорщилась сосульками, а морда была желтой от меда. Вокруг избушки стоял дым коромыслом.
А застали мы эту зверину за «ревизией» ящика с консервами. Он брал банку, внимательно ее осматривал и обнюхивал, которую небрежно отбрасывал, которую раздавливал в ладонях и вылизывал.
Потом мы увидели, что съедал медведь лишь тушенку да сгущенку, игнорируя все прочее. Но мне до сих пор не понятно, как медведь узнавал, что было запаяно в жести.
Мы, не долго думая, присудили этому ворюге высшую меру наказания, но привести приговор в исполнение не успели: какая-то тонкая струйка человечьего запаха вползла в его чуткий нос, и через мгновение парой молниеносных прыжков громила нырнул в стену ельника. Раскатистый дуплет запоздал на неуловимую секундочку, но она спасла «осужденного».
А на отпечатке правой передней лапы не хватало мизинца.
НА ПАСЕКЕ
Совсем другими я видел медведей, когда они без свидетелей занимались своим промыслом.
В разгаре лета мы с проводником мчались на моторке по горной реке Большая Уссурка, раздвинувшей горы Сихотэ-Алиня. А к концу дня нас накрыла такая буйная гроза, и такой густой березовый лес молний окружил, и так буйно закувыркались громы в закрытом черными тучами страшном небе, что хоть плачь. Но проводник, знающий эти места как свой дом, прокричал мне в ухо: «Тут недалеко пасека, может, к ней рванем, а?». И я согласно кивнул головой.
На пасеке хозяина не оказалось, на всех дверях висели замки, мы взобрались на чердак жилого дома и обрадовались: там было просторно и сухо, и два топчана кое с какою постелью ждали нас, даже всякая рабочая одежда висела на гвоздях.
Спали крепко. Под утро сквозь монотонный шум дождя по крыше донеслись до нас некие непонятные звуки с дальнего угла пасеки, потом они унялись, а через некоторое время снова возникли. Я выглянул в оконце и обомлел: насквозь промокший бурый медведь, вымазанный медом и облепленный пчелами, тащил улей к речной протоке, шагая на задних ногах и обняв передними ношу.
Несмотря на рань и ненастье, обозленные пчелы кусали грабителя куда только могли дотянуться жалом, но больше всего в морду, отчего медведь то и дело ставил улей и отбивался от пчел, вытирая морду, засовывая ее в кусты погуще, потом катался и елозил по траве.,. И снова обнимал улей, и опять упорно нес его, потешно косолапя, к воде скуля и взревывая от новых пчелиных атак.
Я подозвал своего компаньона, тот тоже припал к стеклу глазами и тихо захохотал, объясняя мне шепотом: «Сейчас будет топить пчел и обмываться». А медведь действительно опустил улей в воду и приналег на него. Но пчелы окончательно ожесточились и облепили грабителя до той степени, что тот нырнул в воду. Улей, полузатонув и накренившись, тихо поплыл по течению, качаясь на волнах от «купающегося» топтыгина.
А через полминуты страстный любитель меда осторожно высунул из воды морду, потом подплыл к улью и... запихал его под навись тальников так, что утонул он там и «заякорился». Довольный собою, медведь стал буйно купаться, взвизгивая от удовольствия, оттирая шерсть то в воде, то в траве, то просто вылизывая с нее мед шамкавшим языком, следя при этом за местом с притопленным ульем.
И лишь приведя себя в порядок, почесывая морду, он по-хозяйски вынес улей на берег, оглядел и, обнюхав его и убедившись, что одни пчелы утонули, другие же осиротело разлетелись, стал жадно есть мед вместе с воском.
И только тут мы решили пресечь разбой хозяина тайги. От нашего дружного крика он пустился в такие резвые бега, треща кустами, на какие не всякий заяц способен.