ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 14 сентябрь 2008

Петербургские поэты

Игорь Смирнов

МИРНЫЙ ВОЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
К 85-летию поэта Игоря Смирнова

«Моряк, поэт, ученый...» Все это о капитане 1 ранга в отставке, члене Союза писателей России, докторе технических наук, профессоре Игоре Александровиче Смирнове.
Эта прочно сросшаяся с его именем формула поражает своим противоречивым содержанием. Моряк и поэт – понятно. Но поэт и ученый, крупный специалист в области автоматизации систем организационного управления?.. И хотя непросто ответить, что же является доминантой этой незаурядной личности в триединстве разносторонних дарований, наверное, все же преобладает исследовательское начало, органично присущее Смирнову, чем бы он ни занимался.
В юности Игорь мечтал стать архитектором (отличный рисовальщик, последние свои книги он сверстал и оформил сам). Поступал в Высшее военно-морское инженерно-строительное училище на факультет фортификационных сооружений. Но окончание школы совпало с началом Великой Отечественной, которая рассудила все иначе. В Ленинграде был зачислен в Тихоокеанское высшее военно-морское училище. В марте 1945 г. вышел из него лейтенантом, вахтенным офицером по специальности. И был назначен командиром БЧ-1 (штурманом) на минный заградитель «Гижига».

Там, на Дальнем Востоке, который он полюбил на всю жизнь, закончилась для него Вторая Мировая. И.А.Смирнов – участник десанта на Шикотан, самый большой остров Южной Курильской гряды. Об этом событии поэт ярко и достоверно рассказал в «лирико-эпической хронике «Шикотан», вошедшей в «Лейтенантское плавание» (С-Пб, «Фарватер», 1995). В этой книге органично сочетаются «лейтенантская» лирика и проза дневников и документов, представляющие несомненную ценность для историков ТОФа.
Непросто прокладывался жизненный маршрут. Первый сборник стихов И.Смирнова, вышедший в Лениздате в 1960 г., так и назывался – «Штормовой маршрут». Судьба моряка вела Смирнова с Дальнего Востока на Балтику, потом – на Север и вновь в родной Ленинград. Здесь, после блестящего окончания ВМАКВ им. А.Н.Крылова, он преподавал в ВМА им. К.Е.Ворошилова. Там, в соавторстве, написал первое в Военно-морском флоте учебное пособие по использованию электронно-вычислительных машин в штабах. В конце 50-х и начале 60-х опубликовал в «Морском сборнике» серию статей по исследованию операции, из которых в 1964 г. родилась монография «Модели эффективности и планирования». После объединения академий почти двадцать лет служил старшим преподавателем на одной из кафедр командного факультета, через который прошли многие видные военачальники советского флота того периода. До выхода в запас в 1978 г. Смирнов защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Издал книгу стихов. Регулярно печатался в ленинградском альманахе «День поэзии» и других изданиях. Прочно вошел в обойму известных поэтов-маринистов.
Даже беглое перечисление основных жизненных вех не получается кратким: за плечами у И.А.Смирнова большая, плодотворная, напряженная жизнь. Ничто не давалось легко. О его докторской можно было бы написать остросюжетную драму. Это история о том, как яростно сопротивляется бюрократия, военная в том числе, любой, даже теоретической, попытке ограничить ее всемогущество.
Энергичный, работоспособный, Игорь Смирнов обладает той особой бодростью духа, которая не позволяет опускать руки в любых житейских невзгодах. Он уверен – и всей жизнью доказал это – ничто не помешает самореализации личности при единственном условии: надо очень много трудиться. Но от упоения успехами и чинопочитания его всегда надежно оберегало спасительное чувство иронии и самоиронии:
Чины и ранги
в просвещенной нации
придуманы лишь
для субординации,
а звания и степени ученые –
понятия условно-отвлеченные.

То главное, что движет Игорем Александровичем, сам он формулирует предельно просто: «А мне интересно!». Смирнову интересно все, что он делает. Ему вообще интересно жить!
Выйдя в запас, И.А.Смирнов посвятил себя преподавательской и исследовательской деятельности в одном из крупных институтов повышения квалификации управленческих кадров, известных в Питере свой аббревиатурой ЛИМТУ. Там он работает до сих пор. Вместе с коллективом этой организации И.А.Смирнов пережил тяжкие девяностые, время развала экономики, когда приходилось трудиться без зарплаты, лишь бы сохранить уникальные кадры и дело.
Восемь десятков лет за плечами...
По меркам рядовой человеческой жизни очень внушительный возраст. А если еще и помножить эти годы на три самоценных составляющих творческой личности И.А.Смирнова, то вполне можно сказать: его биография вместила как бы несколько жизней.
Более полутора сотен научных и научно-методических работ, более 80 –опубликованных. Тридцать три года офицерской службы, в их числе и помноженные на «северный» коэффициент. Наконец, шесть поэтических книг, которые отразили духовный опыт его поколения. Сложный, противоречивый, во многом горький: война, репрессии тридцатых, когда безвинно погиб отец поэта. Память об этом до сих пор живет в сердце:
И мой отец врагом народа прослыл по воле подлеца... С того трагического года я так и вырос – без отца.
Сын собрал, перепечатал и любовно переплел отцовские письма, сбереженные матерью. Пронзительный по силе воздействия документ эпохи! Игорь Александрович верит, что это правдивое свидетельство о временах сталинского беззакония не канет в Лету.
Никогда не останавливаясь на достигнутом, И.А.Смирнов ставит перед собой все новые задачи. Жить не может без работы! Совсем недавно в «Творческом объединении «Пальмира» вышла в свет его, давно задуманная, брошюра – «Бюрократия и МЫ», сочувственно встреченная специалистами в области организационных систем. Указывая на ее злободневность, рецензенты отмечали не только научные, но и бесспорные литературные достоинства этой публикации, благодаря чему она понятна и интересна широкому кругу читателей.
А на рабочем столе И.А.Смирнова новые рукописи – стихов , материалов для будущей хроники освоения Дальнего Востока, которой он дал условное название «Русские военные моряки на Тихом океане».
О таких людях говорят: «трудоголики». Но насколько больше подходят Игорю Александровичу с его ярославскими православными корнями (дед был сельским священником) исконно русские емкие слова – трудолюбие, добропорядочность миролюбие, дружелюбие...
Дружелюбие. То есть – расположенность к общению, доброжелательность, открытость, человечность. Игорь Александрович Смирнов – замечательный друг. Говорю это по праву более чем четвертьвекового общения с ним, на собственном опыте узнав, как он умеет поддерживать в беде, как надежен, как памятлив на добро, как помогает издавать стихи и книги друзей, поэтов-моряков, ушедших из жизни М.Волкова, И.Озимова... Не случайно именно Смирнов является одним из инициаторов создания рубрики «Поэтическая антология» в «Морской газете», на страницах которой, при его непосредственном активном участии, назывались новые имена маринистов, военных моряков, напоминались известные, отыскивались забытые и неизвестные вовсе,
Игорь Александрович и в жизни, и в поэзии чуждается пафоса, его голос звучит сдержанно, спокойно; его стихи часто согреты добродушным юмором. Но смысл их всегда высок. И свойственная поэту Смирнову раздумчивая интонация лишь подчеркивает подлинность и глубину его сыновнего чувства к матери, к Родине. Всю жизнь он следовал материнскому наказу: «Сначала сделай, потом говори».

Он прекрасно старомоден в своих привязанностях. Рассказывая с нежностью о «несовременных», «немодных» предметах домашнего обихода,

Привыкаю к вещам.
Словно к людям к вещам привыкаю:
стол отцовский и кресло,
где мама любила сидеть.
Этажерка-вертушка
знакомых моих привлекая,
притулилась в углу
и еще продолжает скрипеть,

поэт, по существу, признается в любви к своим истокам.
Его патриотизм лишен декларативности, зато опирается на постоянный интерес к родной истории, к истории русского Флота, в первую очередь. И к давно минувшим событиям, и к тем, что вершились на его веку. Признания в любви к морю тоже по-смирновски сдержаны:

Далёки берега.
В дозор идешь ты вновь.
И. может, потому,
что знаешь цель маршрута,
Тебе дороже всех незыблемых домов.
Вот эта ходуном ходящая каюта.

Знать цель. Идти к ней. Несмотря ни на что. Это тоже – коренное свойство морского характера, выработанного строгим порядком военной службы. И при этом -миролюбие как коренное свойство характера:

Я крови не хотел.
Мне тягостна война.
Военный человек –
он мирный по натуре.

Восемьдесят пять лет. Неизбежны грустные мотивы – подведения итогов. выяснения отношений с вечностью. Но у Игоря Александровича Смирнова восприятие своего возраста – спокойное, здоровое, честное, мужественное. Не без печали, но без надрыва поэт говорит о своем самочувствии: «Без пятнадцати осень». Среди его элегических строк есть и такие:

За что меня балуешь,
осеннее зарево,
строки дождя раздаривая?
Смогу ли ответить?
Успею ли?
Чем рассчитаюсь?
Но я попытаюсь.
Я попытаюсь.

Осень заглядывает в окно поэта, но далеко не всегда застает его дома. То профессор Смирнов реализует в «Академии методов и техники управления» свои домашние заготовки; то поэт Смирнов встречается со своими читателями или с друзьями - ветеранами Тихоокеанского флота и поэтами-маринистами, завсегдатаями ЛИТО при Матросском клубе; то историк Флота Смирнов упорно «копает» новые интересные материалы в библиотеках и архивах...
Осенняя непогода? Старость? Но жизнь одарила И.А.Смирнова за все выпавшие на его долю скитания, утраты и горести редкостным чувством к женщине, светлой, родной по духу:

Осенняя любовь,
Как утренний туман,
ты плавно и легко
заполнила пространство...
И страсти не нужны,
и жажда жарких стран,
а только тишина
и только постоянство.

Утренний туман, как известно, к ясной погоде.
Так и хочется вслед за классиком воскликнуть: «Продлись, продлись очарованье!» Очарованье жизнью, такой сложной, но полнокровной, единственной и неповторимой, в которой моряк, поэт и ученый Игорь Смирнов никогда не чувствовал себя пассивным созерцателем, но всегда был ее деятельным участником.
Есть у Смирнова широко известное стихотворение «Тост». Оно об упорстве тех, кто храбро плывет навстречу неизвестному, о мифическом Синухете, добравшемся-таки, вопреки всему, в легендарную страну Кедем, «что от Египта на восток ».
Хочу закончить слово о друге последней строкой этого стихотворения и тостом в честь юбиляра:

«Давайте выпьем за гребцов!».

Лариса Щасная, член Союза писателей России.

СТИХИ

Сколько поклонов в окно
мне, грешному,
мокрые ветви клёнов
отвешивают,
чёрные ветви клёнов
с багровыми листьями,
щедро сулящими истины.
За что меня балуешь,
осеннее зарево,
Строки дождя раздаривая?
Смогу ли ответить?
Успею ли?
Чем рассчитаюсь?
Но я попытаюсь.
Я попытаюсь...


ВИДЕНИЕ ХОВАНЩИНЫ

Крива и слякотна дорога,
в туман упрятаны концы...
В цепях, но с ярой верой в Бога
бредут угрюмые стрельцы.
И я меж ними. Третий с краю.
В портах из грубого холста.
Всё отстаю. Но — поспеваю,
страшась конвойного хлыста.
Босой. Хотя — и все босые.
Мешу суглинистую грязь,
вдоль по Руси идя к России,
той, что ещё не началась.

* * *

Какой простор!
Гляжу из-под руки,
Лучами солнца снизу атакован...
Спят кулики на поле Куликовом.
А, может быть, исчезли кулики?
Мне кажется, я слышу впереди
Гортанный гик
и фырканье,
и ржанье,
Земли внезапно чувствую дрожанье,
И — жарко вдруг становится в груди…

ИЗ РОДОСЛОВНОЙ

И мой отец врагом народа
прослыл по воле подлеца...
С того трагического года
я так и вырос — без отца.
Спасибо маме: как награды
вручала детскому уму: —
Кому-то это было надо,..
Как я хотел бы знать: кому?
Она жила со скрытой болью
в квартире людной, городской.
Пришлось не меньше ей на долю,
чем той княгине Трубецкой,
но, не сводя с бессильем счёты,
она внушала мне стократ:
— Отец всегда дышал работой,
он только этим виноват,
с полей — в поля — вся жизнь земная
и больше — ни о чём другом.
Убеждена я, верю, знаю —
такой не может быть врагом...
Спасибо, мама!
Где ты, мама?
Ты так во всём была права!
Ты сберегла во мне упрямо
отца негромкие слова...
Он шёл размашисто, красиво,
по борозде, плащом пыля,
и говорил:— Какое диво —
зазеленевшая земля...
И мне осталось удивленье,
до сей поры оно в душе.
Увы, нечастое явленье,
да и немодное уже.
И мне досталась сила веры,
та, без которой нет бойца,
и — подражанье пионера
принципиальности отца...
Война и мир
в различных сферах
меня пытали на излом.
Пришлось —
средь волн крутых и серых
я плыл между добром и злом.
Враги шептали: — Он бессилен.
Друзья подбадривали вслед.
Они врагов моих бесили.
Но ветры всё же проносили
меня удачно мимо бед...


ДОМ В ЯРОСЛАВЛЕ

Четыре-вэ по Комитетской...
Тупик с тропинкою кривой.
Здесь был приют когда-то детский
сироток Первой Мировой...
Не мог я видеть эту драму —
не родился еще на свет.
Но мама им была за маму
в свои едва лишь двадцать лет.
Она слыла умелым завом,
ребячьи знающим сердца,
и, может быть, весёлым нравом
лишила хмурости отца...
В кругу детей Страны Советской,
ценивших хлеб и сапоги,
в приюте этом, в доме детском,
я сделал первые шаги...
...Какой он нынче неказистый.
Домами новыми зажат.
Мои пути к открытью истин
от сей обители лежат.

ТВОРИНО

Дорога на Гаврилов-Ям.
Иду и кланяюсь полям,
спасибо говорю друзьям —
всё на полях спроворено.
Я долго на море служил,
к земле я рук не приложил...
— Куда спешу?
Да — в Творино.
У церкви там лежит мой дед...
Тому назад пятнадцать лет
была тропа проторена...
Что из того, что церкви нет?
Я это знаю. Был бы след!
Что значит — нет и Творина?
Нет, я не верю. Это — вздор!
Я забираюсь на бугор
наезженой дорогою...
Пруд пересохший и ветла...
Дома — как вымела метла.
Бурьян рукою трогаю...
Лишь колоколенка стоит...
А — вид! Какой отсюда вид!
Леса на солнце сушатся,
туман низиною грядёт...
И как она не упадёт?
Уже давненько рушится!
Куда ж дорога-то вела?
Пошёл по ней.Смотрю — дела!
А кладбище-то, выросло!
Пожалуй что, со всех сторон
везут сюда для похорон —
в могилах-то нет сырости,
и — высоко. Вокруг видать.
Нужна ли мёртвым благодать,
об этом мне не ведомо.
Я деда так и не нашёл.
Поогорчался и — пошёл,
встревожив место дедово.
А было славное село...
Не знаю, чем оно взяло,
но называлось —Творино.
Видать, умели здесь творить!
И жаль мне, что и говорить,
что Творино — затворено.
Не мало, видно, этих сёл...
Меня с единым случай свёл…
Конечно, всё стирается!
А может быть, — поставить столб:
«Здесь находилось…
Путник, стоп!»,
Давайте, постараемся.

РАССКАЗ ВЕТЕРАНА
67-й АРМИИ ЛЕНФРОНТА!

Есть такое место — Озерки.
Память завязала узелки.
Не забыть мне ту экипировку.
Пулемёты, а не рюкзаки,
Мы тащили к берегу реки,
Выходя на Невскую Дубровку,
И в лесочке сделали привал...
А сосед мой очень горевал.
— Ни к чему,— ворчал нетерпеливо.
Он уже у смерти побывал,
Но — вернулся и переживал,
Что не хватит злости до прорыва.
Эта злость сидела в нём что гвоздь,
Хоть и был прострелен он насквозь...
Мне казалось — злость его питает...
Мы фашиста выбили в тот раз.
Чувство — это, брат, боезапас...
А, бывает,— злости не хватает...

ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА СЕБЯ

Всё решив, ни о чём не скорбя —
Невозможно, чтоб враг победил —
Вызываю огонь на себя,
Вызываю огонь на себя,
Вызываю огонь на себя,—
Кто-то в трубке упорно твердил.
А — потом — замолчал аппарат,
Тихо звякнул как мирный трамвай...
И от копоти чёрный комбат
Пересилил сомненья:
— Давай!..
Вдруг он жив, неизвестный солдат,
Продержался под нашим огнём?
Может не дали парню наград?
Может вам что известно о нём?
Судьбы наши — России судьба.
И успехи всегда по плечу.
Но, порою, работу любя,
Надо вызвать огонь на себя,
Ради дела — огонь на себя...
Почему же я жду и молчу

* * *

Глебу Пагиреву

Наступит майских празднеств полоса
В кипенье встреч
и в радостной заботе...
И — вдруг —
возникнут рядом голоса
С полей войны:
— Эй, как вы там живёте?
Сплотились ли артельностью труда?
По-прежнему ли вера вас питает?
Хотелось бы ответить им, что — да,
Хотя, порою, духа не хватает.
И — всё равно:
иначе — им — нельзя!
Им — только: — Да!
Спасибо вам, ребята.
А как — себе? По истинам скользя,
Успехов добиваться трудновато.
Боец обязан жертвовать собой,
Одолевая будничные беды...


ВЕРТИКАЛЬ

Медью трап сияет люто,
словно золотом кулон.
Адмиральская каюта:
спальня, ванная, салон...

В кабинете стол под ясень,
а в салоне — под орех.
Всё блестит. Ковёр прекрасен.
Бархат — жаловаться грех.

Роскошь! Море с нею иже
синевой ласкает взор...
Впрочем — спустимся пониже,
в офицерский коридор.

Тут, как в истинной общаге
для мужчин-холостяков,
беспокоились о благе.
У него набор таков:

Койка, шкафчик, стол рабочий,
штора, полочка для книг,
умывальник приторочен
к переборке напрямик...

Видел — есть и по две койки,
есть и по три иногда...
Офицеры наши стойки,
теснотища — не беда,

было б место бросить кости,
снам отдаться трудовым...
Снова трап, зовущий в гости
вниз, к матросам рядовым.

Их жилище — славный кубрик.
Он воистину согрет
единением республик,
но тепла в нём всё же нет.

Рундуки — его убранство,
а над ними — койки. Но
всё полезное пространство
ими заполонено...

Здесь бачкуют и читают,
пишут письма, бьют в козла...
Но всегда предпочитают
сон любому виду зла.

Вряд ли он надоедает.
С ним любой матрос в ладу.
Одиночество снедает
на общественном виду...

А во сне — какое счастье —
шум далёких городков,
и ни вахты, ни начальства,
ни назойливых годков...

К службе флотской, незабвенной,
не утратив интерес,
иерархии военной
я морской провёл разрез.

Выбрал крейсер.
Но едва ли
вы не скажете в ответ: —
Ведь подобной вертикали
на подводной лодке нет...

* * *

Звенящий звук знакомого крыла
Пронзил внезапно золото рассвета.
Неужто осень тихо подплыла
И незаметно вытеснила лето.
Внезапно перелесок стал иной.
Зажглись меж ёлок жёлтые рябины.
Воткнулись в грудь, тревожа стариной,
Сухие сучья, словно карабины.
Почудились военные костры,
Трясины за холодной глухоманью...
И ожили, по-новому остры,
Во мне моих друзей воспоминанья.