ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 13 июнь 2008 г.
Новые имена
Владимир Тугов
Владимир Семёнович Тугов, родился в Свердловске 21 июля 1953 года и проживает в Москве с 1984 года, принят в Союз писателей России в 2000 году, является самым настоящим ФАНАТИКОМ поэзии. Им издано 9 антологий. Крайняя - "ЗЕМЛЯКИ" - в 2009 году. 170 поэтов из 24 стран. Солидный фолиант в 1100 страниц, в твёрдой чёрно-золотой обложке, продаётся в Книжной Лавке во дворе Литературного института, в Москве. Рекомендует читателям начать знакомиться со своим творчеством со стихов "Я был раньше ветром" и "Кенгуру", которые понравились Александру Михайловичу Ревичу.
СТИХИ
Мне снился сон: меня в печали
от церкви братья отлучали.
В каком-то чёрном облаченье
я сам молил об отлученье.
И, хмуро глядя на распятья,
просил не милости – проклятья .
А после плакал. Молча. Горько.
Ведь было выстрадано столько!
Потом — за посох. И — в дорогу.
Мой путь был труден, слава Богу...
ДУХ ОХА
1
Я летел к тебе в ночь, Оха!
Рядом чукча чесал меха.
Местный идол — шаман и бог —
упирался мне локтем в бок.
Ну, куда меня понесло —
расстояньям седым назло —
сквозь туман, как кефир густой,
по-над вечною мерзлотой?
Самолёт чуть летел, ленив.
Там, внизу, где-то был пролив,
за которым — мой Сахалин,
словно вынырнувший дельфин...
Проклевав от ноля до двух,
я уснул.
Мне приснился Дух...
И на туче — как из свинца —
отпечаток его лица...
2
Я влюбился в тебя, Оха!
В голубые твои снега,
в красоту невысоких гор,
в необычный сквозной простор.
Я у свахи здесь жил, как пан.
Обходил каждый день Кайган.
И, взобравшись на сопку, всласть
материл несвятую власть...
Здесь могилы пустых идей.
Нефтепромыслы — без людей,
ветры вольные — без оков,
разговоры — «без дураков».
Сам себя я не узнавал.
Все вещички — пораздавал,
старожилам стихи дарил,
сокровенное говорил...
...Глядя ночью в лицо стиха,
понял я, что дух мой — Оха.
И уж если погряз в грехе,
значит просто — застрял в Охе.
* * *
На Чингае и на Чамге
птичий чудо-остров,
изумрудно-голубой!
Через день нашли мы остов
утлой лодочки с резьбой.
Отскребли и разглядели.
Разглядели — обомлели:
это нивхов бирюза!
Округляются глаза...
Вдоль порожистой Грязнухи,
не жалея рук и спин,
по вертлявой Очепухе
мы скользим, как будто духи, —
изучаем Сахалин...
БЕРЕНДЕЙ
Калмык Иваныч начал жить на Музьме...
На Сахалине — новый берендей!
Он по-английски говорит: «Эскьюзми»,
и я, сражённый, спикаю: «О’кей!».
Весь день здесь ветры с моря верховодят
и хилое бельишко в клочья рвут.
На озере два леших колобродят
и с Духом моря песенки поют.
А то вдруг мишка взвоет, как корова,
и росомаха влезет на крыльцо...
И новосёл в окно кидает снова
своё степное, ржавое лицо.
ВОССОЗДАТЕЛЬ САХАЛИНА
Совершенно ирреальный,
марсианский пейзаж:
по салатному с белым —
жёлто-красный карандаш.
Сахалинская палитра!
Море, МОС из рыбьих кож
вместе с шикшей и морошкой,
выпьешь чашку — бросит в дрожь!
Даже ягель здесь по кругу
вздыблен валом, весь — порыв.
Это след полуземлянки,
называемой ТОРЫФ.
Нивхи, может быть, эвенки
в ней вольготно жили встарь,
а теперь сидит художник,
пишет стойбищу букварь:
АЛС — так ягода зовётся,
БУКВА — Б и борода,
ВАМК — две варежки оленьи,
ветер, вёсла и вода...
Под ногами жар брусники,
ветки стланика — коллаж.
Кто бывал здесь, тот узнает —
сахалинский пейзаж.
НА ОБОЧИНЕ
Первопоселенцам г. Оха 40-х годов
«Сезонный городок», и «Фибролитка»,
«Дамир» — невыполнимая агитка,
почти полузабытая сейчас...
Усатый вождь на простеньком портрете,
и ламповый «Байкал» на табурете,
и первый обогревший кухню газ...
Как быстро годы юности летели,
как многого вы, первые, хотели,
осваивая «красный» Сахалин...
Казалось, вот ещё совсем немного,
и нашей революции дорога
втемяшится в Америку, как клин...
Простите нас, родные! Не сбывалось...
Всё быстро предавалось, продавалось,
растаскивалось — Господи, прости!
И в этой низкопробной эйфории
забыли мы не о периферии —
о славных продолжателях Руси!..
* * *
Из восьми бессмертных богов,
которых поставил передо мной в полукруг
сахалинский гений Александр Зверков,
Чжунь Люциань был самым главным,
Ли Тэгуай был созвучен с моей фамилией,
но взгляд приковал
покровитель художников и поэтов
Лань Цайхэ,
изображённый со свирелью
и, казалось, наполняющий не только
крохотную квартирку,
но и маленький забытый остров,
и относительно небольшую нашу страну
мелодией добра и любви.
Я долго слушал...
С тех пор,
встречая самых разных людей,
иногда замечаю:
— Здесь есть мелодия Лань Цайхэ,
это настоящее!
В ТАЕЖНОЙ ГЛУХОМАНИ
В Курган-14, в Рядково, прилетает
в неделю раз дежурный вертолёт.
Усталый летчик почту вниз бросает
и, наклонившись, новую берёт.
Но что ж он из кабины не выходит? —
его уже замучил мой вопрос.
Он повторяет мне, что ногу сводит,
и предлагает пачку папирос.
Его словоохотливый напарник,
спустившись поразмяться в кирзачах,
расскажет мне, как, выйдя раз в кустарник,
друг возвратился с рысью на плечах.
Она, едва свою ослабив хватку,
вцепилась в ногу — это и спасло!
Пилот всадил свой нож по рукоятку.
Потом — протез. Но — то же ремесло...
Закурит он, в дым обоймёт виденье…
...А я таращусь на простой штурвал
И на чехол из рыси на сиденье —
на нём таёжный лётчик восседал.
* * *
Здесь у пространства изгиб!
Вам невдомёк, а я знаю.
Медленно тянется гриб
к солнцу, к далёкому раю.
Тихо сияет звезда.
Может, и я здесь — не лишний.
Где-то в пространстве беда.
Вдруг не успеет Всевышний?
Я тороплюсь со всех ног.
Кто ещё рядом поможет?
Что из того, что — не Бог? –
Я ведь подобие всё же.
* * *
И тысячу жизней прожить для меня не в новинку.
Я был раньше ветром, и птицей, и зверем лесным.
Я помню гнездовье, и тропы, и даже дробинку,
что больно вонзилась над клювом моим расписным.
И медленно, падая с вечности, перья кружились,
и ласково в листья меня принимала земля...
А в жизни другой мы — олени — отчаянно бились,
мечтой о потомстве весеннюю кровь веселя.
...Где ты, полускрытая дымом курительниц, жрица?
Истица, жар-птица, жиличка избы-шалаша?
Я вновь воплощаюсь во все, что должно народиться
и заново жить, обжигающим ветром дыша.
ДВА ЛУЧА
В светлых Средних веках
друг стать лучше стремился для друга.
Снарядив колчаны, уходили в поход лучники...
Подкаблучный дурак
и одетая в кожу супруга
век Двадцатый прошли
в темноте — не увидев ни зги.
Ну, а мы — два луча!
Восхитимся и примем на веру!
Встреча с тайной случайна.
И пусть от нее отлучат —
мы уже неразлучны
в совместном стремлении в эру,
где лучи и солучья
ведут на орбиту лучат.
Звездный ветер колюч.
Млечный путь — не молочные реки.
Все равно, два луча
из межъядерных выйдут погонь.
Получите с улыбкой
все лучшее, что в человеке —
излучение правды
и чистый сердечный огонь.
ОПАЛЬНОЕ СОЛНЦЕ
Простив нечестивцам их мету,
неправый безжалостный суд,
опальные люди по свету
опальное солнце несут.
Откуда бы ни были родом,
сюртук ли на них, иль мундир,
они разделяют с народом
работу любую и пир.
Я чувствую это и вижу:
волнуя музыкою сход,
они приближают к Парижу
Читу и Петровский Завод.
Я вижу и чувствую это:
в другие лихие года
от них наполняется светом
седого Урала гряда.
И верно от них, не иначе
(ты истине этой внемли!),
все месторожденья удачи
и клады души и Земли.
И вот уже крестится старче,
держа на ладони пирит...
Должно быть, чем ниже — тем ярче
опальное солнце горит.
Судьбой подтверждая примету,
как самый священный сосуд,
опальные люди по свету
опальное солнце несут.
* * *
Ночами бесподобными
был дом наш, как вертеп.
И были губы теплыми
и мягкими как хлеб.
В разлуке жить не думали
и нескольких минут.
Когда же ветры дунули —
в любви нашли приют.
Бросает мне попутчица:
руками не балуй!
А губы, как получится,
бросает в поцелуй...
Судьба моя — проказница,
награда и вина.
Какая, к черту, разница —
какие времена...
КЕНГУРУ
Ты ласкалась ко мне,
как всегда, поутру,
смех твой был и прозрачен, и звонок...
И скакал по обоям твоим кенгуру —
молодой кенгуру, кенгурёнок.
Восемь месяцев жили мы, как короли,
по два дня не вставали с постели...
И любили друг друга, как только могли.
И над нами архангелы пели.
Жаркий шёпот над ухом:
«Сейчас я умру, у кого подзанять бы силёнок?..»
А меня по Австралии нёс кенгуру —
молодой кенгуру, кенгурёнок...
И зачем мы расстались, так пылко любя?
Переменчивы судьбы людские…
Если в городе том не найти мне тебя,
то, хотя бы, — обои такие...
* * *
Ничего не делал из расчёта.
Шиковал, а после — бедовал.
Но всегда ликующее что-то
сам себе тихонько напевал.
И когда, гостя на птицеферме,
был я образцом из образцов,
всё таскал понравившейся Вере
из-под куриц тёпленьких птенцов;
и когда, уже в большие лета,
с радости, всю смену угостил,
а потом поехал без билета,
и на контролёра угодил...
Деньги – что? Инфляция подула —
вот уже и тысячи — гроши...
Главное, к чему всегда тянуло, —
слышать голос сердца и души!
И пока сижу на старом стуле,
и рубашка старая жива,
никого ещё не обманули
в самом сердце взятые слова.
* * *
Остреют копья горьких встреч,
и кто-то шкуру шьёт овечью, (?)
а я опять любую речь
хочу назвать прямою речью.
Смотрю я в лица неврагов,
в глаза не первый день знакомых.
Поговорим без дураков!
Входите, у меня — как дома!
Они заходят. Водку пьют,
клянут судьбу и сквернословят...
И хвалят грешный мой приют,
а сами — в сети ловко ловят.
Я — так и быть — им всё прощу:
и ложь, и скользкую натуру.
Отдам их копья и пращу,
и даже — собственную шкуру.
* * *
Поэт прожигает деньги,
последние в этом веке.
За что гонорар свалился —
теперь и не разберёшь.
И сразу друзья, подруги
и прочие человеки
твердят целый день: отметим!
(Не хочешь — и то запьёшь!)
Приятно идти проспектом,
когда ты в кольце вниманья,
когда уже чуть под мухой,
и тяжелеет плечо
под золотом кос богини,
опущенных для закланья.
Она что-то мягко шепчет.
Становится горячо.
— Ну что, может снова в лавку?
— Голубушка! Две поллитры!
Поэт пропивает бабки —
попробуй останови!
И светят над ними звёзды,
созвездия — словно титры
из фильма о старом веке,
о новой большой любви.
НАКАЗ
Внук Иван — богатырь.
Он трясёт рано утром кроватку,
когда Анечка спит,
и ей снится вселенский бардак.
Я внучка забавляю:
мы вместе танцуем вприсядку
то ли «Русскую», то ли
весёлый хохлацкий гопак.
Много ль можно успеть,
забежав на часок или меньше?
Поплясать, встать к окну —
и приметить у здания ТАСС
двух бомжей-бедолаг
и двух сильно подвыпивших женщин...
Я, подумав, дать внуку решил
от всех дедов — наказ.
Алексеев Иван!
Ты со временем будешь могучим.
Растряси этот мир,
где святого давно уже нет —
и в любимый твой сквер,
словно солнце из каменной тучи, —
незапятнанной правды
прольётся завещанный свет.
Нам без встряски нельзя —
без неё не придут измененья.
Мы, как можем, поможем
тебе, мой родной, помолясь.
Внукам-правнукам хватит
работы на три поколенья, —
вот тогда порасчистится,
может быть,
вся эта грязь.
* * *
Ах, как всё-таки хочется сделаться маленьким мальчиком,
и чтоб снова отец —
подполковник строительных войск —
нёс меня на руках,
а я в небо показывал пальчиком,
и январское солнце топило на саночках воск.
Всё сильнее нам хочется чтобы всё стало по-прежнему:
принимала страна рапорта от республик-сестёр.
Чтобы снова в застой,
ведь заслуга безбожника Брежнева —
наше славное детство
и наш пионерский костёр.
Атеизм, вроде, кончился.
Кто теперь в церкви не крестится?
Только внуки другое, как губкой, впитают до ген:
взрывы в мирных домах
и убийства в подъезде, на лестнице,
а в загадке «не сахар»,
запомнят ответ — гексоген.
Где счастливое детство?
В кино его только и видели.
И они будут правы, что нам адресуют хулу.
Деды были детьми.
Вспоминая войну, их родители
заласкали совсем...
И они
упустили
страну.
НАД ДЕТСКИМ МИРОМ
В дом, где ходят лифты и швейцары,
а внизу сверкает «Детский мир»,
въехал он, совсем ещё не старый,
дамский воздыхатель и кумир.
Между ним и прошлою подружкой,
с малышом, давно исчезла нить.
...Дети встали в очередь к игрушкам —
и в подъезд мешают проходить.
Чертыхнулся и — на двадцать пятый,
в царские покои, тишину.
Только за окном как будто вата —
ветер не тревожит пелену.
Даже ненадёжным штрих-пунктиром
улица не светит для него.
...Человек живёт над детским миром.
Человек не видит ничего.
* * *
Опускается ночь.
И как тихо становится, тихо...
И над Верхней Пышмою
задумчиво звёзды горят...
А зима на Урале —
вы знаете, что за портниха?
До утра обновит
всем домам и деревьям наряд.
Каждой кровле сошьёт
козырёк из весёлого меха.
Мех над окнами ляжет
и выгнется вроде брови...
Я уеду чуть свет.
Но совсем от Пышмы не уехать,
как нельзя нам уехать
от детства и первой любви.
Этот город не раз ещё
в сердце моём отзовётся,
пусть он сам невелик
и не часто о нём говорят.
Я в него возвращусь,
чтоб увидеть, как дымка завьётся,
как над Вечной Пышмой
эти вечные звёзды горят.
* * *
Возле храма на Нерли
поля затопило разливом
Возле храма на Нерли
деревья в воде по плечо.
Возле храма на Нерли
я был бесконечно счастливым,
первозданно счастливым,
как будто бы не жил ещё.
Я готов был принять
всю планету мою на поруки
А вода прибывала —
она уже в храме, везде
И в воде виден крест,
и мои разведённые руки –
До сих пор не пойму —
почему не на этом кресте?..
ПОСЛЕ ССОРЫ
Ты ушла.
Но ты и раньше уходила.
Как тогда вся эта роща гомонила!
Ты ушла.
А нынче птицы не пытались
Подхватить мои слова.
И мы расстались.
В тишине лесной ни шороха, ни звука...
Так откуда появляется разлука?
Обхожу кругами сосны и осины —
всюду спины у деревьев.
Только спины.
ЧАСЫ
Твои часы, любимая, стоят.
Как на меня, на них нашли напасти.
Они уже не медлят, не спешат
и не стрекочут тихо у запястья.
К починке их искать пути я стал
и в мастерской был давним другом принят.
А он на крышке надпись прочитал
и мне сказал:
— Старик, любовь не чинят.
* * *
Я жил любовью на твоём лице,
недоуменьем на твоём лице,
потом вопросом на твоём лице,
немым укором на твоём лице,
потом печалью на твоём лице…
воспоминаньем о твоём лице.
* * *
Ты помнишь, мы всю ночь смеялись?
В ту неулыбчивую осень
и в наше первое свиданье,
когда сидели нагишом
на разных койках...
Я шутил,
я был фонтаном остроумья,
и ты смеялась громче, громче —
наисмешливейшая гостья...
Ну разве это не смешно —
на разных койках!
Ха-ха-ха...
Как можно шесть часов смеяться?
Я сам бы в это не поверил,
а кто сказал — поднял бы на смех,
случись такое — не со мной.
А помнишь утро?..
* * *
Быть может, Бог похож на кукловода.
И мы, переживая и трясясь,
упорно достигаем,
год за годом,
того, к чему и так притянет нас...
А как тогда в душе играют скрипки?
И бьётся мозжечок, как неродной?
И, — веришь? — от одной твоей улыбки,
я чувствую:
легко и без ошибки
впрягаются все нити надо мной...
* * *
Это город сумасшедших,
он, как кровь, лакает деньги,
и ему обычно мало
согрешивших утром душ.
Крепостной стеной ощерясь,
приподняв Кутафью морду,
он принюхался тревожно
к незнакомым голосам...
ДУША ПУСТЕЕТ
Круша и строя по заказу,
вдувая воздух в чью-то медь,
не думай, что заметишь сразу,
когда душа начнёт пустеть.
Она об этом не подскажет
ни сновидением с крестом,
ни болью, что на сердце ляжет
уже потом, потом… потом.
А будет так: зайдясь от смеха,
когда начальству нужен смех,
ты не услышишь больше эха
и удивлённо взглянешь вверх.
Душа пустеет ненароком,
когда ничто ей не грозит
и в небе, только что высоком,
слепое солнышко висит...
* * *
Так что же мне делать:
знать, что — плохой,
и с этим спокойно жить?!
Да лучше булыжник дробить киркой,
в болотах пожар тушить!
Я буду ишачить до древних лет,
И-а! — кричать, — И-го-го!..
Но всё же найду
корень прошлых бед
и — перекушу его!
* * *
Весь из прошлого века — до мозга костей,
наглотавшийся красного млека,
разделивший любовь на двенадцать частей,
я в себе не делил человека.
А казалось, так просто! — душой покривив,
жил бы барином, а не аскетом,
прежней совести я б заказал негатив
и гордился им, словно портретом.
Я из прошлых замесов, я прошлых кровей.
Я прошел не одно испытанье.
И пойти против чести старинной своей
никогда мне не даст воспитанье.
Новый век на продажу затребует всё.
Только что-то мне кажется, братцы,
что ни я, ни друзья — окруженье моё —
не надумаем чёрту продаться.
* * *
Я фанатик поэзии, крот стихотворных ходов.
Я вслепую один перерыл до полтонны сравнений,
забирался и в пекло, и в пласт ископаемых льдов,
но сказать не смогу — никогда! — о себе, что я гений.
Во вселенной творцов, где призвание каторжных — рыть,
где измученным снятся крутые небесные тропы,
я слыхал от немногих, чьё право — над нами парить
и однажды ослепнуть и рухнуть в открытую пропасть.
Нет, они не счастливцы, а просто другие, чем мы.
Участь их тяжела (но другое для них бесполезно):
нет, не роют полвека тоннель от Москвы до Невы,
а взлетают под солнце и тут же — пикируют в бездну.
* * *
Нашу крохотную церковь возле гаражей
днём накроет тенью дома в сорок этажей.
но зато — как величава в утренних лучах,
когда маковка сияет на её плечах!
И когда она сзывает жителей домов
и звенит-поёт над миром в сорок сороков,
забываются обиды, склоки, кутежи —
видно, есть ещё над домом небо для души.
ВЕРТОПРАХ
...С видом испитого перестарка
я весь день вымучивал стихи.
К дому быстро подлетела галка
и, вертясь, уселась у стрехи.
Столько было жизни и движенья
в глянцем отливающих крылах,
что забросил я стихосложенье,
и во мне проснулся вертопрах.
Я, роняя старые тетради,
вылетел в раскрытое окно
и перемахнул к Скворцовой Наде,
что была в студенчестве, давно...
Дочь её — такая же красотка!
Внук, слегка прищурившись, глядит,
как в ручье весеннем бутылодка
с боцманом-чинариком кружит...
Это не фантазии, не бредни.
Просто вижу я издалека,
как с любовью первой и последней
мальчик в луже топчет облака.
* * *
Капли-звёздочки из звёздного ковша
твои волосы и плечи окропили...
И у ангелов небесных есть душа.
А иначе — чем бы ангелы любили?
Под дождём тебя до ночи целовал,
и завидовали встречные гражданки.
Но бывает и у ангелов провал.
А иначе бы — откуда — падший ангел?
ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ
Воздушные замки,
воздушные замки,
воздушные...
Мечты и фантазии — яркие, вовсе не скучные:
фигурные башенки и выносные фонарики...
Нам нравится жить в них,
курить и плевать на чинарики.
Мы горя не знаем, забыв, что мечты — эфемерные.
Но время приходит,
а с ним и реальности скверные.
И некуда деться, и не избежать столкновения —
трещат наши башенки,
камни летят преткновения...
Казалось бы, всё.
Всё погибло, разбито, разрушено.
А то, что осталось —
то кем-то со смаком надкушено.
Но нет, мы опять
на коленях стоим пред руинами.
И грезим несбывшимся в них
со слезами счастливыми...
* * *
Ты приходишь к компьютеру,
то есть ко мне, и молчишь.
Чем и кем ты рассержен, обижен,
мой взрослый малыш?..
Вот ты трогаешь клавиши,
нежно за тумблер берёшь —
и в тебе помаленьку
стихает бессилия дрожь.
Как прекрасно нам вместе
в обнимку сидеть и творить!
Хочешь в NORTON забраться?
А мышку мою покрутить?
Откопать в Интернете
красотку с пушком на губе?
Хочешь, всё я исполню,
что даже не снилось тебе...
Мы взлетим над асфальтом,
над метками чёрными крыш.
Только ты говори
мне хоть что-нибудь! –
Что ты молчишь?
Не беда, что на взводе,
расстроен и попросту пьян –
заходи в мой призывный,
глубокий и страстный экран...
* * *
Когда лежишь, как запятая,
поджав колени к животу,
я рядом, от восторга тая,
вдруг понимаю правоту
незапланированной встречи
и шали, брошенной на луг,
когда на мой бивак, под вечер,
ты вышла с парою подруг.
Луны высокое скольженье
писало в небе: «Се ля ви...»
...А запятая — продолженье
такой нечаянной любви.
МОНТСЕРРАТ
Божественный свет над горой Монтсеррат...
Здесь камни молчат, и деревья молчат.
Испанию видно — почти полстраны! —
давно залечившую раны войны,
но в душах людей (эта фраза стара)
ещё далеко до победы добра.
Незримая битва идёт в тишине,
невидимый ангел висит в синеве,
волшебные трубы беззвучно трубят,
и ноты любви над землёю летят...
Я руки ладонями вверх протяну,
я пригоршню света для нас зачерпну —
пусть будет побольше божественных нот
в стране моей бедной, живущей без льгот.
...Ещё бы лет пять на горе Монтсеррат!..
Здесь птицы молчат, и монахи молчат.
И льётся из крана, которого нет,
сияющий, Богом ниспосланный свет.
* * *
Собой напуганные люди
сидят на стареньком диване
и говорят об очень важном —
о том, как хочется летать,
и руки двух влюблённых в космос,
соприкоснувшись ненароком,
никак не могут разомкнуться
и начинают затекать...
Собой напуганные люди.
Не я ли это вместе с Томкой?
Сидим, сбежав со всех уроков,
впервые вместе, тет-а-тет...
Как пахнут волосы жасмином!
Как бешено колотит сердце!
Как быстро пролетает время!..
Мне скоро сорок девять лет...
* * *
Дом уберут, тропинку перероют,
беседку деревянную снесут,
где были — помнишь? — счастливы с тобою
пять быстрых лет, как будто пять минут.
Но будет жить во мне, горяч и ясен,
как крохотное дитятко храним,
твой нежный взгляд, который был прекрасен,
пока в момент не сделался другим.
А что ещё под вечер остаётся,
когда безлюдье катит, как река,
когда пересыхает дно колодца,
и внуки забывают старика...
Хранить твой взгляд, со взглядом говорить
и вечно Богу благодарным быть.
СЕРДЦЕ
...я знаю, оно остановится раньше,
чем вспомню прекрасную жизнь поминутно.
И — жёны,
и сёстры,
и дочка Анюта —
ну капать слезами на старые рюмки
и водкою на пожелтевшую скатерть...
И — ветер,
ворвавшийся в тихую заводь
у маленькой церкви, правее, где паперть
и все наши бедные-бедные люди,
вдруг тонко провоет оставшимся в уши:
он здесь!
он не умер!
читайте меж строчек:
«Он так же, как прежде, любовью недужен,
он путь среди вас продолжает — с любовью!..»
* * *
Незадолго до смерти,
за шаг до большого прыжка
человеку становится стыдно себя — дурака:
что прожил неумело
и вовсе не так, как хотел,
ерунды было много
и мало значительных дел,
что всех женщин,
которых так нежно и пылко любил,
оставлял так бездумно,
как будто деревья рубил,
что так редко заглядывал
маме помочь и отцу...
И струятся слезищи по смятому ночью лицу.
* * *
Дыхание земли на кладбище слышнее:
вздымаются бугры, волнуется трава,
и кажется, лежат под сумрачной аллеей
не люди, а совсем иные существа.
Они в другой стране и жили, и старели,
другое по TV им пели голоса —
о том, что счастье есть;
что строем — ближе к цели,
и что до райских кущ — каких-то полчаса.
И я жил среди них, — подобье идиота, —
совковый наивняк, лирический росток.
Я так их уважал, что до сих пор охота,
забросив все дела, бежать к ним со всех ног.
Могилам нет числа: Лобанцев, Гутин, Рубин,
Васильев, Салтыков, Хролова и Рубцов...
Я поверху иду, бью в грудь, как будто в бубен,
и, может, достучусь до их достойных слов.
ЧИТАЯ ДАНИИЛА АНДРЕЕВА
В густеющих слоях Шаданакара,
в которые я падаю, скользя,
моя вполне заслуженная кара
не вами ли смягчается, друзья?
Вы столько раз меня за всё прощали,
святые устроители миров...
Но снова открываются скрижали,
и новый приговор — не так суров.
Так вот зачем ты мне, родная, снилась!
И ты опять со мной, забытый друг!
Я чувствую, как что-то изменилось
и что-то размагнитилось вокруг.
В густеющих слоях Шаданакара,
в тумане метафизики, во мгле,
моя давно заслуженная кара
смягчилась, но приблизилась ко мне.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
Акушерка, лампа, мама, медсестра,
соска, каша, головёшка из костра,
восхитительная двойка, «Солнцедар»,
меткой шайбой в переносицу удар,
крики: «Скорую!», «Шарфом перебинтуй!»,
первый обморок, четвёртый поцелуй,
первый стих, рассказы, очерки, завод,
институт, женитьба, дочка, чёрный кот,
неожиданный развод, потухший свет,
милицейские погоны двадцать лет,
заграничные поездки, нервный тик
от изданья до зарезу нужных книг,
огород, картошка, яблоки, укроп,
да простой, как три рубля, сосновый гроб.