ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 9 июнь 2007 г.
Проза
В. Кабаков
На Свири.
- Поезд ушёл. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?..
Борис Пастернак. «Опять весна». Из книги «На ранних поездах».
Весна уже пришла в город. Невский проспект стоит сухой и чистенький без привычного снега, грязи и льда… Солнышко выглянуло и розовые закаты стали наплывать, опрокидывая небо где–то за «Кораблями» в море и в тишину вечера….
И так хочется выбраться из города, хотя бы ненадолго, в перемены предвесенней природы…
Тут, кстати, Лёша Сергеев забежал и, уходя, предложил съездить на Свирь, подышать воздухом и посмотреть часовню, которую он начал рубить ещё прошлым летом. И я этим делом очень заинтересовался.
Среди недели созвонились поехать туда на субботу – воскресенье…
Лёша работает в Законодательном Собрании, помощником депутата. Мы с ним познакомились по нашим общим подростковым делам в моём районе и всё это время я ему рассказываю при встречах о сибирской тайге, о ночёвках у костра, а он мне об Алтае, где летом, в отпускное время копается с университетскими археологами, ищет остатки древней жизни.
И тут, наконец, решили побывать на природе вместе. Хотелось поговорить долго, подробно и со смаком настоящего сопереживания, чтобы никто не мешал, обо всём на свете, но, прежде всего, о том, почему он с утра до вечера в бегах и встречах, устраивает дела для других, а часто за других, а своими не занимается. Да и я сижу в своём подростковом клубе целыми днями, а по выходным провожу детские и юношеские соревнования, и доволен и даже помолодел за эти годы. Ведь правильно говорят – с кем поведешься… А я работаю педагогом в подростковом клубе…
Я проснулся рано. Поставил чайник на электроплиту и начал собирать «разбитое» за последний переживательный год, «лесное хозяйство».
Этот год для меня был действительно одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я развёлся и переехал жить на снятую квартиру… Но об этой поре моей жизни в другой раз…
Рюкзак нашел быстро, потому что именно в нём перевозил весь мой скарб на новое место жительства. Куртку, шапочку, котелки тоже нашел, а вот сапоги – «утратились», лежат где–то на антресолях, в квартире бывшей жены. А наши отношения на сегодня таковы, что я и слышать о ней без внутреннего содрогания не могу…
Чертыхнулся…Посмотрел на свои зимние башмаки, купленные по случаю, на распродаже, и решил, что ничего страшного не произойдет, если разочек в лес в них схожу. Тем более, у костра не ночевать, Леша говорит, что домик там цивильный – свет, печка, радио. Даже телевизор есть…
Пил чай, слушал утреннюю программу ленинградского радио. Выступали политические комментаторы, с горькой усмешкой цитировали премьер–министра, а мне вспомнилось довольное, круглое лицо: премьер ведет заседание правительства, потирает руки; «перебивка» – что–то строго и зычно повторяет (может быть свое знаменитое теперь: «Хотели как лучше – получилось как всегда…), «перебивка», льстиво улыбается Ельцину, глядя на «шефа» снизу вверх…
Я ворчу про себя, допивая чай и дожевывая бутерброд…
Я живу один. Снимаю однокомнатную квартиру и не могу нарадоваться тишиной и одиночеством. Общением за неделю сыт по горло.
Иногда, глядя на Лешу, думаю - как он выдерживает. Ведь с утра до вечера в бегах и все с людьми. А люди-то обижены жизнью и злятся даже на погоду…
Под вечер, иногда, заскочит с рюкзачком ко мне в клуб, сядет в кабинете поудобней, ноги вытянет и согревшись, начинает дремать по ходу разговора. Рассказывает, что был по работе у старичков в совете ветеранов, потом у тренера, который учит девчонок вольной борьбе, потом бежит в Законодательное Собрание писать афишу и размножать её – из Хакассии приехала знакомая, которая поёт горловым пением…
Где он только энергию берёт? Ведь «дома» у него нет. Живёт за городом, на даче или ночует на работе. Пристроился через знакомых, где–то на окраине Питера, во дворце культуры, сторожем...
Ещё родители старенькие. Он к ним почти каждый день заезжает, узнать как здоровье. А ведь питерские концы немаленькие… А ведь где–то ещё жена есть. Я подробности не знаю. Не спрашивал…
Встретились на станции метро Ладожская. Лёша доехал со мной до станции Александра Невского, там пересадка. Попросил подождать и с рюкзачком за плечами помчался наверх – у него неотложная встреча. Передать надо что–то человеку. Я стоял, ждал…
Приехали в Купчино, минута в минуту. Пока поднимались на платформу, услышали гул тронувшейся электрички. Выскочили наверх, а наша электричка только что ушла – я её и «почувствовал» где–то над головой.
Потоптались, решая, что делать. Нам ведь надо было ещё пересаживаться в Волхове. Посчитали по времени… Я предложил идти на шоссе и голосовать попутку. Идею эту по зрелому размышлению отвергли: по шоссе можно и до завтра не доехать. На автобусе конечно дорого, да и расписание не знаем. Лёша предложил разойтись и встретиться в четырнадцать тридцать, то есть в половине третьего – подойдёт следующая электричка, а в Волхове часа три погуляем на «просторе», и потом уедем уже на Свирь.
Сергеев ушёл по делам, а я поехал «домой». Хотя какой дом? Ведь только три месяца снимаю квартиру и бываю там по ночам. С соседями ещё не знаком. Однако ходить по городу с рюкзаком тоже невесело…
Приехал, лёг, почитал Набокова, «Камеру обскура», встал, поел, послушал радио. Пел любимец женщин, элегантного возраста красавчик, Сергей Макаров. Вспомнилась его белозубая улыбка, голос приятный, густой, весело–насмешливый. Смеётся. Благодарит поклонниц…
Поехал на Московский вокзал раньше времени, сидел на рюкзаке, ожидал около бюста Петра Первого. Милиционеры, прогуливаясь, поглядывали на меня. Я сидел и они, наученные последними московскими взрывами, приглядывали за всеми. Вид у меня на сей раз был вполне цивильный, поэтому не очень беспокоился.
Лёша, как всегда, появился в последнюю минуту.
Почти бегом шли на платформу. Только сели, электричка тронулась. Лёша, вздыхая, рассказал, что был в архитектурном театре, слушал историю их скандальных дрязг. Грустно улыбался, комментируя…
- Разваливаются… Портфели делят, а хорошее дело вот–вот рухнет…
Я вспомнил – на Играх Доброй Воли, где я случайно участвовал в качестве одного из организаторов смешного рекорда Гиннеса (об этом в другой раз), они ехали на грузовиках, везли макеты неинтересно сделанные из папье-маше. Подумал: «Если разбегутся, то никто ничего не потеряет. Меньше причудливых нахлебников будет…»
Погода, с утра ветреная, к вечеру выправилась. Солнце светило легко и радостно. Пока Лёша после рассказа об архитектурном театре, дремал, я смотрел в окно на приносившиеся мимо поля, на чёрные на белом дома. Зелёные сосняки, грязные по-весеннему платформы станций и снова летящие мимо кустарники, проталины, поросшие сосняками невысокие холмы, густые тёмные ельники, подступающие иногда к самой железной дороге. Машинист лениво и непонятно бубнил по радио названия станций. Представил кабину тепловоза, жёлтые лица машинистов, зевающих от жёсткого встречного солнца; а тут ещё в микрофон надо болтать…
В Волхов приехали к шести часам вечера. Выгрузились, под ярким заходящим солнцем. Оставили рюкзаки в камере хранения и, сопровождаемые любопытными взглядами волховчанок, пошли гулять по посёлку. Рядом с вокзалом, чернел разрытой землёй, пополам со снегом, большой пустырь, а улицы были непривычно узки и пустынны… Прошли по центральной, повернули направо. Ходьба разогрела. Разговорились…
В одном из киосков (этого добра сегодня много) купили четвертинку – чекушку водки с иностранной этикеткой. Обсуждая этот торговый феномен, прошли дальше, до самой окраины. Где–то справа, в лесу стояли однообразные пятиэтажки. А впереди, дорога в проталинах, уходящая вдаль, среди зарослей кустарников и одиноких молодых сосенок. На полях, среди перелесков, под холодным низовым ветром, лежал синеющий тенями снег. На дорогах постепенно вытаивает, накопившийся за зиму мусор: обрывки газет, полиэтиленовые рваные пакеты, обломки кирпичей. На обочине торчит серая, запылённая прошлогодняя трава, ломкие пересушенные трубочки медвежьей дудки, бегут ручейки талой воды, «впадая» в мутные лужи посередине колеи...
Тихо. Так бывает тихо весной, накануне выходных, в небольших городках, когда работа закончена, все разошлись по домам – квартирам, сидят, ужинают, смотрят телик, отдыхают после безрадостной скучной недели нудной работы. Впереди блаженный вечер, а потом по нарастающей нервное ожидание – суббота… воскресенье… И снова неделя работы… От таких мыслей, меркнет солнечный свет, становится холодно и тоскливо…
Наконец, мы возвратились на станцию Волхов. Здесь многолюдно… Солнце, заходя на западе, светит розово на старое здание вокзала, на поблекшие за долгую зиму людские лица, радующиеся предстоящим выходным. Светит и в нашу сторону. Мы уже о многом успели поговорить в этой провинциальной тишине и обдумываем услышанное и сказанное…
Подошла наша электричка и мы, частью небольшой толпы, ввалились в вагон, уселись поудобнее и, наконец, тронулись к конечной точке нашего путешествия. Многие пассажиры вагона, хорошо знают друг друга, как часто бывает в небольших городках. Начались оживлённые разговоры. Я сидел, слушал и смотрел. Лёша сосредоточившись, что–то чиркал в своей записной книжке и по сторонам не глядел…
За окном продолжались длинные весенние сумерки. Несколько раз, прорываясь сквозь лесные чащи, заходящее солнце заливало окна алым цветом, но силы в его лучах уже не было и в вагоне постепенно темнело… Вскоре зажглись электрические лампочки, а солнце исчезло до завтра…
На подъезде к нашей станции, мы заволновались, Лёша глядел в окно, прикладывал руку козырьком, чтобы справиться с отражением противоположной стены, всматривался, не узнавая, в редкие домики, пробегающие мимо полустанков, с одним – двумя электрическими фонарями под крышами… Наконец, решительно сказал:
– Наша следующая…
Высаживались в ночь, как в омут, тускло освещённый привокзальной лампой, и похрустывая ледком подмерзающих луж, пошли куда–то вперёд и вправо.
Вскоре глаза привыкли к темноте и, осторожно шагая по краешку дороги, мы начали вслух гадать - вскрылась ли Свирь, а если вскрылась, то прошёл ли ледоход.
Нас догнал какой–то мужичок, с солдатским рюкзачком за плечами и мы на ходу разговорились. Он шел в деревню, которая стояла километрах в пяти от реки. Мужичок успокоил нас, что река ещё и весны не почувствовала и ледокол пройдёт только недельки через две. Выяснилось, что ледокол каждый год колол лёд на Свири перед открытием навигации…
Я стал интересоваться волками, и он рассказал, что прошлой зимой видел волков, но они очень осторожны в такое время, ходят ночами, а днём отлёживаются в чащобнике и совсем не слышно, чтобы где–нибудь скотину задрали или кого–нибудь напугали. (Волки это мой «пунктик» на сегодня. Я собираю материал для книги о волках и собаках).
Разговаривая, вышли на асфальтированное шоссе и навстречу стали попадаться, слепя нас фарами, большие грузовики–фургоны… Шли гуськом по обочине - я отстал и захромал. Разговор прекратился сам собой.
Вскоре мы попрощались с мужичком и, перейдя шоссе, свернули на заснеженную, наезженную дорогу, по которой, как говорил Лёша, два раза в день, рано утром и часов в пять вечера, ходит автобус. Но сейчас было темно тихо и жутко. Чёрная ночь, мерцающие за лёгкими облачками звёзды и испуганно злобный лай собаки, охраняющей этим лаем одинокие домики, стоящие подле дороги, с тёмными окнами и раскачивающимся фонарём над крыльцом. Ветер дует откуда–то справа, с заснеженных ещё полей, едва проглядывающих в черноте ночи. И только среди леса затихает, но шумит вершинами елей и сосен сдержано и угрожающе…
Лёша - худой, высокий и длинноногий, я за ним едва поспеваю, идёт и смотрит вперёд и по сторонам, и рассказывает, что приехал сюда впервые лет пять назад с приятелем, у которого здесь, в деревне, живут летом на даче родители. Поправляя лямки рюкзака, Лёша говорит:
- Летом здесь хорошо. Рыбалка, ягоды, тихо – народу немного, купаться можно – вода в Свири чистая.
У Алексея Петровича (видимо отец приятеля) есть лодка…
- И вот я, слушая, как умерла его жена – продолжает рассказ Лёша после паузы - подумал, что хорошо было бы часовню срубить. Здесь места глухие, но православные с давних пор живут. Правда уже давно за Свирью нет ни одной церквушки и даже часовенки. А ведь люди живут, есть и старушки, которые хотели бы помолиться и у батюшки благословение попросить. А негде…
Лёша надолго замолчал, вспоминая…
- Ты знаешь, я тебе рассказывал, мы ведь начали её ещё прошлой весной. Но пока перевезли лес, пока ошкурили…
А то дожди зарядили, то заболел приятель… Одному хорошо, но тяжело - брёвна тяжёлые. Да и руки топором сбил в кровь, ты сам видел…
Последовала длинная пауза, во время которой мы дошли до тупика, в который упиралась наша дорога, и где автобус разворачивался. Дальше была уже только покрытая снежными надувами, замерзшая река.
Пошли по тропинке, набитой человеческими ногами…Ещё видны следы лошадиных копыт и санных полозьев. Огоньки деревни на другой стороне реки светили тускло, и казалось, мерцали, подмигивая, в ночной тьме…
Спустившись с высокого берега, пошли напрямик к ближайшему огоньку на той стороне. Вправо и влево, смыкаясь с чернотой ночи, расстилалось широкое белое пространство, посреди, чернеющих лесами, берегов.
Ветер задул сильнее и слышно было, как шуршала позёмка и скрипел смёрзшийся снег под ногами. Пошли по санному пути, петляющему то влево, то вправо по обозначенному, воткнутыми в снег по бокам колеи высокими ветками – вешками.
Лёша, объясняя, сказал:
- Вешки, чтобы не сбиваться с пути в темноте и в снежный буран. Иногда санный путь ветром за полдня заносит так, что ничего не разобрать. Ветры весной частые и сильные, то вверх, то вниз по течению…
Тут Леша стал рассказывать, как кричат переправу летом с берега на берег.
– Ветер и дождь ничего не слышно. Я один раз встречал знакомого. Договорились на 10 вечера. Дело было осенью, уже стемнело. Я думал, что он уже ждёт на переправе, взял в деревне лодку и поплыл. Перегрёб вон на тот мысок…
Он повернулся к берегу, с которого мы ушли, и показал рукой в ночь.
- Перегрёб, а его там нет. Я давай кричать. Ветер дует, деревья шумят. Темно. Дождь льёт. Ну думаю, если приехал – или заблудился или вернулся назад. И тут же слышу издалека кто–то кричит. Вначале хотел идти туда по берегу, а потом сообразил, сел в лодку и спустился по течению…
Не прерывая разговора, поднялись на снежный бугор берега. Санная колея вывела на расчищенную трактором дорогу – улицу. Дома стояли только с одной, дальней от берега стороны и были молчаливы и темны. В них жили летом. А сейчас только редкие электрические фонари обозначали жилые помещения. Вскоре подошли к дому с фонарём, во дворе которого остервенело лаяла хриплым басом крупная собака. Мне стало неприятно – столько собачьей злости было в этом лае, и больше от страха перед неизвестным, чем от смелости. Захотелось побыстрее миновать этот дом и этот двор, и вновь окунуться в чёрную, холодную тишину…
Лёша вполголоса объяснил, что здесь живёт его знакомый, отставной военный водолаз, который сейчас на пенсии и сторожит дом…
Наконец, оставив позади злую собаку и спящего подводника, подошли к «нашему» дому. Видно, что здесь не было никого давным –давно. Сугробы с улицы намело вровень с заборчиком и мы, шагая по насту, перешагнули через него, прошли «верхом». Ткнули входные двери в сени - оказалось заперто. Ключ от первых дверей висел на гвоздике в сарае, но ворота в сарай, который служил одновременно и гаражом для лодки и мотоцикла, были завалены промёрзшим и словно окостеневшим снегом. Попытались досками разгрести сугроб, и конечно ничего не получилось. Стали думать, что делать дальше. Я пошарил рукой под крышей в тёмном закутке и нащупал лом…
Леша, позёвывая и потирая озябшие руки, решительно сказал:
- Будем ломать стены, проникнем в сени, а там висят ключи от вторых дверей. Я хмыкнул в ответ, оглядел темноту вокруг и согласно кивнул головой…
Ломать было неудобно – вывернутые с гвоздями доски не выходили из пазов – снизу мешал толстый слой смёрзшегося снега.
И всё–таки, минут через пятнадцать, освободили пролом в две доски, и протиснулись в сени. А дальше всё было просто: включили рубильник, загорелась электрическая лампочка, мы нашли ключи. С замиранием сердца быстро открыли замок и вошли внутрь, откуда пахнуло на нас запахом старого влажного дерева и холодом покинутого человеческого жилья…
Пока Лёша разводил огонь в печке, я включил электрическую плитку, вышел во двор, отворив двери сеней изнутри, а точнее упершись, отогнул их и пролез наружу. Набрал в ведро сплавленного морозом кристаллического снега. Вернулся в дом и, переложив снег из ведра в чайник, поставил кипятить воду... Печка разгорелась, струйки тёплого воздуха, стали растекаться по просторным комнатам…
В первом помещении – кухня. Там стоял стол, стулья, шкаф для посуды и буфет - непременная деталь интерьера деревенских домов. Всё было старое, давнее, изношенное, однако чем теплее становилось внутри, тем уютнее эти вещи смотрелись…
Начали распаковывать рюкзаки. Переоделись в спортивные костюмы и начали готовить еду - мы устали и проголодались.
На ужин традиционный холостяцкий набор – сыр, колбаса, хлеб, луковицы, чай, сахар, конфеты. Всё Лёша аккуратно разложил и нарезал. Делал он это привычно и умело, как это делают самостоятельные одинокие мужчины, живущие независимо.
Я следил за печкой. Из поленницы, принёс три охапки дров и подбросил во второй раз. Между делом, вели короткие разговоры, а точнее я спрашивал Лёшу «за жизнь», а он отвечал…
Наконец чай закипел. Я достал заварку в жестяной коробке и заварил покрепче.
Пододвинули стол поближе к печке и сели на стулья, покряхтывая от усталости и глотая голодную слюну. Всё выглядело чистенько и аппетитно: хрустящий лук нарезанный кружочками и залитый растительным маслом, полукопчёная колбаса, с белыми на срезе кусочками жира, пластики жёлтого сыра, пушистый белый хлеб, купленный ещё тёплым в Волхове…
Заманчиво забулькала ледяная водочка, налитая в старинные гранёные стаканы…
Подняли налитое и Леша, поправив усы и бороду левой рукой, правой держа стакан, провозгласил:
- За всё хорошее, что нас ожидает в жизни, – сделал паузу, примериваясь и поглядывая на содержимое стакана, – и за тех, кому жаль, что они не с нами!
Закончив тост, он решительно опрокинул водочку в рот, одним махом проглотил, крякнул и понюхав хлеб, заел корочкой, ну совсем, как мой старый дед из детства, сидя в деревенской избе пил самогон и благодарил Бога за прожитый день…
Плотно закусив, налили и выпили по второй. Четвертинка опустела и по телу разлилась теплота, мир сузился до размеров комнаты с гостеприимным столом посередине и разогревшейся до малиновых пятен, печки…
А тут и чай подоспел: горячий до обжигания, коричнево–золотистый на проблеск, сквозь стеклянные стенки стакана. Мы, не сговариваясь, вздыхали, приговаривая:
- Эх, хорошо! Красота!.. А чай то, чай то! – дружненько поддакивая друг другу…
Мы искренне радовались теплу, свету, вкусной еде, питью, приятному собеседнику…
Ночь, холод, далёкие звёзды, заснеженное поле реки под крутым берегом – всё осталось позади, всё жило отдельно от нас и вместе – было частью декораций, которыми природа обставляла жизнь людей… Вспоминалось: «Жизнь – театр и люди в нём – актёры»…
Убрали со стола. После крепкого чая глаза у Лёши заблестели. Сидели у печки. Дрова потрескивали. Темнота за окнами больше не настораживала. Выпитая водка разогрела кровь, мышцы расслабились, язык развязался. Мир и жизнь обрели глубокое значение и смысл…
- Зачем ты это делаешь? – продолжил я наш нескончаемый разговор – то, ради чего мы ехали сюда, шли, проникали в мир холодной тишины, в промороженную за зиму избушку…
Лёша, не спеша отвечать, открыл дверцу печки, помешал чёрной металлической кочергой пламенеющие угли, подбросил два полена, прикрыл, обжёгся немного, потёр пальцы о ладонь правой руки.
– Я не вижу здесь ничего особенного, – и замолчал, словно ожидая наводящих, подталкивающих вопросов.
Была моя очередь говорить…
– И всё-таки, ты даже не такой, как я … - нужные слова находились с трудом, - мне, понятно, больше делать нечего, кроме как жить для других. Я в этих других, смысл жизни вижу, потому что ни карьеры, ни родных, ни семьи у меня не осталось. Но смысл–то нужен!? И тебе, наверное, тоже!
Помолчали. Лёша разулыбался.
– Ну во-первых, я это делаю не специально, не задаюсь целью работать, помогая другим. Ведь у меня тоже жизнь выскочила из колеи и уже давно…
Он поднялся, взял эмалированный чайник с раскалённой плиты, налил, теперь уже тёмно–коричневого чая в стакан, опустил кусочек сахара, долго мешал, позванивая ложкой о стекло, потом отхлебнул большой глоток, устроился поудобней и продолжал:
- Мне кажется, я ничего не делал в жизни намеренно. Ещё когда учился в школе, собралась компания ребят, занимались в историческом кружке – Иван Грозный, террор, революция. Увлёкся эсерами: - Ну там Савинков, Созонов, Каляев… Ведь всё это было здесь, в Питере… Мне это было интересно и никаких планов я не строил… Я просто жил здесь и сейчас…
Он обвёл рукой полукруг… Я не удивился.
- И совсем ещё недавно – продолжил Лёша, - Савинков в пролёт лестницы бросился в тюрьме. Каких–нибудь пятьдесят–шестьдесят лет назад… Я террористов-эсеров понимал и сочувствовал. И потом – ведь революция-то продолжается. Просто надо это чувствовать. Ведь эти застойные деятели с лысинами и бровями узурпировали власть, которая с такими жертвами, кровью, страхом, голодом, – он, подыскивая слова, жестикулировал правой рукой, – лишениями завоёвана. А сейчас ведь, многие хотят сделать, чтобы все эти жертвы были напрасными…
Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:
- Нет, не воскресить. Нет!..
- Что, кого не воскресить? - гадал я…
Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы…
- Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам… Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят…
Помолчав, продолжил:
- Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь… И потому сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи – большие деньги заработать…
Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями…
- Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество «Мемориал». И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели…
Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись…
Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.
– Ну а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина…Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели…
На меня напала зевота – день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала… Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном…
Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:
– Активисты «Мемориала» после августа девяносто первого года пошли в гору… Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве « молодые демократы» – загулял. Говорит: «Не могу этого видеть и слышать!». Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко…
Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав Лёшино предложение:
- Ну что, спать будем?.
Конечно, я стал делать вид, что не сплю, но сам с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно «вырубился»…
Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем–то на чердаке…
Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было совсем светло и потому я спросил в пустоту:
- Ну что, встаём?
Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что–то вздохнуло холодным воздухом.
- Да, надо вставать, – промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду…
- Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, – он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу…
Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку. Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.
На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно–ледяное широкое поле Свири.
– Большая река – отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке.. Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество…
Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел – вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки…
Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами…
В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.
Я невольно порадовался, что он такой неутомимо–активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.
«Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь – думал я.
Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.
Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник – мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть…
Вначале шл%D