ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 8 март 2007 г.

Новые имена

Виктория Кейль

Я родилась через три года после окончания войны 16 - го октября в доме моего отца, в Тифлисе (Тбилиси) - в благословенной Грузии на Кавказе, где живу до сих пор.
По домашней легенде - когда появилась на свет - улыбалась, чем даже напугала акушерку. Позже вычитала где-то, что при рождении смеялся первый маг и астролог Зороастр. Не знаю, как объяснить этот феномен физиологически, но дар ясного видения – правды и кривды, друзей и врагов – сопутствовал мне всю жизнь. Может поэтому мне всегда везло на встречи: я не искала – меня находили люди, книги, города, времена года...
Мне трудно определить свою национальность и вероисповедание.
Мой отец был рожден в немецком военном госпитале в Тифлисе. Его отец и мой дед Колобов Петр Егорыч (со стороны отцы) был генерал-майор инженерных войск, осушал Колхиду. У меня сохранилось чудом его крестильное свидетельство: его мать была Софья Александровна Гельмеран, свидетелями при крещении записаны сестра матери Каролина Александровна и её муж барон Вранглер. Семья имела большой дом и плантации цитрусовых в Сухуми, но конечно всё было разом и безвозвратно утрачено во время революции – остались только кое-какие серебряные и фарфоровые вещи, среди них серебряная походная мыльница Барклая де Толли, которая была очевидно особо дорога памяти семьи, да и дом в Тифлисе, огромный трехэтажный, с подвалами, где хранилась разная утварь, с балконами над Курой, с анфиладой комнат, где висели портреты предков в тяжелых позолоченных рамах. Всех их мама в пору моего детства распродала частным коллекционерам или в музейные фонды. Ну а подвалы вместе со всей утварью сравнял с землей бульдозер, когда сносили дом. Куда было девать все эти огромные медные кувшины, самовары, лампы, канделябры, ковры и прочее и прочее ... да ещё во времена хрущевских квартир, а мама к тому же не любила и ревновала отца к старым семейным вещам. На месте нашего дома сейчас возвышается гостиница «Иверия». Мать моего отца Мариам (Мария) Кейль, лютеранского вероисповедания, была дочерью немецкого художника Андреаса Кейля и итальянки Марии Карл(овны) Нерво, католички по вероисповеданию. Итальянский иконописец Карл Нерво и Андреас Кейль участвовали в первых росписях стен Сионского кафедрального Собора и оперного театра в Тифлисе. Мой другой дед Сергей Михайлович Панин, потомственный дворянин и профессиональный военный, командовал заставой на персидской границе – там и родилась моя мать. Его время от времени лишали всех воинских званий, но всегда оставляли именное оружие и всегда честно писал в анкетах о своем происхождении. Мать моей матери была православной. Раиса Николаевна Муравьева-Чернявская, в первом браке Панина, во втором браке Цицианова, соединила на своем надгробье память об именах двух наместниках и главнокомандующих Кавказа – русском и грузинском. Она успела закончить заведение святой Нины в Тифлисе – с золотым крестом за выдающие успехи в математике, но оказалась после революции в подвале, куда её вселили со всей семьей вместо жившего там ранее многодетного дворника курда. Моей колыбельной была «Алаверды» и старинные русские романсы. Дома говорили на трех языках – русском, французском, немецком. В шесть лет я писала и читала по готически, любила немецкий и плакала над французским. Бабушек навещали приятельницы Наталья Флоровна Глинская – Циклаури и сестры Бабунидзе. Наталья Флоровна знала пять языков и в молодости танцевала с царем на балах в Петербурге. Сестры Бабунидзе тоже закончили Святую Нину. У них я взяла несколько уроков музыки, так что играла по нотам «Славься, славься..», «Не брани меня, родная» и «Сердце красавиц». На этом мое музыкальное образование закончилось. Русской грамотой со мной занималась мама, которая отучилась в балетной студии Перини, на филфаке в университете, в медицинском институте и в академии художеств у Шибуева, но полностью посвятила себя домашнему воспитанию детей – моего и моей младшей сестры. Библия была под запретом, но бабушки умудрились меня всё же окрестить – меня крестили на иконе Святого Георгия. В пику им мои молодые «атеисты» родители вместе с моим дядей (братом мамы), который остался после войны работать секретарем в посольстве Советского Союза в Берлине и изредка наведывался к родным, «перекрестили» меня, искупав в вазе с шампанским, и даже распили его «на ура». Дома часто ссорились из-за меня – кто сильнее меня любит.. Один год мама умудрилась продержать меня в постельном режиме в Цхнетах (курортное местечко рядом с городом) в комнате – где постоянно летом и зимой были открыты окна. Отец топил печь и играл со смой в шахматы. Меня лечили от детских желёзок гоголь-моголем и икрой, чтобы не делать уколов, потом водили на рентген в тубдиспансер. Читать много мне не разрешали – мне шел тогда седьмой год, я была очень впечатлительным ребенком. Мама считалась домашним деспотом, извергом, который мучает и губит ребенка. В школу меня отпускали крайне редко – чтобы экстерном сдавать за четверть предметы, и так до шестого класса, так что у меня бывали проблемы по части общения со сверстниками – меня не понимали и считали «странной», педагоги – избалованной. Школа была на последнем месте по посещаемости в районе, но мама делала дорогие подарки педагогам и всё как-то обходилось. В школе маленькая хромая учительница армянка била палкой по спине мальчика – шалуна, которого ставила по середине класса на колени, а учитель математики бельевыми шпильками прищемлял нерадивым уши. Мама утверждала, что когда в классе 40 детей, там нечем дышать. Впрочем и позже я редко сидела на уроках в своем классе - чаще приходилось заниматься оформлением коридоров школы и кабинетов - рисовать бесконечные плакаты, карты и т.п. или подменять заболевших педагогов. Рисовать мне нравилось – в четвертом классе мои карандашные «натуры» взяли золотые медали на выставке школьников в Москве, но у меня они не сохранились. Думаю, я сорвала себя руку, как это бывает в музыке. Я часто видела во сне чудесные картины, но ничего больше не могла нарисовать. Школу я закончила с золотой медалью, которую подарила маме. Одну меня никуда никогда не отпускали.
Но всё же самая сильная память детства – мои бабушки. Одна бабушка, которую мы все звали дома по имени - Рая, была медиумом и умела рассказывать сны. Помню бесконечные флакончики от духов, пустые, которые она не выбрасывала, а закидывала за огромный, стоявший углом шкаф в её комнате на Песках, где она шила курдам и давала частные уроки французского и математики, чтобы прокормить семью. Другая бабушка Марья Андреевна, которую так все и звали, нигде никогда не работала, но распродавала всю жизнь свое приданное и наследство - так на проданный подарок царя рубиновый браслет она смогла выжить со своим сыном после смерти мужа в двадцатые годы. Бабушки пекли пироги. Коронный фирменный рецепт бабушки Раи был «наполеон». Сцены отступление Наполеона из Москвы были изображены на тарелках семейного сервиза. Бабушка Марья Андреевна запекала рулеты и обожала компоты. Обе вместе – пельмени и пирожки. Я ассистировала конечно – через все комнаты и коридоры – я стремглав мчалась чтобы уткнуться в теплый вкусно пахнущий передник. Кошек и собак в доме не водилось. Был подаренный по случаю кролик, но мама срочно отдала его «в детский сад», отчего я горько плакала, но мама была неумолима, так как кролик успел за неделю изгрызть домашнюю обувь в прихожей. Зато на шкафу возвышались огромный бронзовый вооруженный всадник на лошади в папахе и солдат кайзера, этажерка с европейскими и восточными статуэтками. Моим излюбленным занятием было залезать на неё. Конечно, не обходилось без потерь. Но бабушки привыкли не замечать потерь. Когда мама хотела меня отшлепать за осколки французского и японского фарфора, бабушки плакали и становились между нами – они никогда не останавливали меня, чтобы я не делала. Мама любила переставлять мебель и из-за этого часто случались скандалы. Иногда она ходила «топиться» со мной вместе на набережную. На набережной я успокаивалась и мама тоже, когда становилось темно - за нами спускался следом отец. На набережную и в Александровский сад меня водили кататься на велосипеде. Желания у меня были довольно странные – маленькая девочка боялась чердаков и ... хотела быть богом - столь же бесконечно доброй и всесильной, как рассказывали бабушки. Он всё знает, всё видит, всё помнит, но умеет прощать. Меня прощали, и мне тоже хотелось любить весь мир, обнять его своей любовью. Странно, но и сегодня я всё ещё никак не могу избавиться от этого чувства, только добавилось сознание глубокого сострадания, жалости ко всем нам, грешным и страждущим, неведомо куда бредущим во тьме. Я сильно плакала – когда бабушка Рая (мы все звали её по имени) читала мне вслух «Хижину дяди Тома», потом дядю Тома сменил Марк Твен и Гайдар. «Тома Сойера» и «Тимур и его команду» я знала наизусть, ещё не умея читать. Мама увлекалась баснями Сергея Михалкова и писала ему блестящие ответы, хотя ей и в голову не приходило их публиковать. Меня она заставляла заучивать наизусть всё, что нравилось ей самой. Я выросла на Пушкине, на Лермонтове, Некрасове, Есенине, Маяковском, на прозе Тургенева и Толстого, на классике детской мировой литературы. У молодого Маяковского был серьезный роман с сестрой бабушки Раи – Валей (их удалось развести без последствий, когда он переехал в Москву). Кумиром бабушки Раи был Куприн («Гранатовый браслет»), Гончаров («Фрегат Паллада»), французская поэзия и проза, Оскара Уайльд («Портрет Дориана Грея») и Джон Голсуорси («Сага о Форсайтах»). Бабушка Марья Андреевна таилась в тени комнат и молчаливо плакала. Она не участвовала в интеллектуальной жизни нашей семьи. Германия вернулась ко мне только после её смерти через многие годы, хотя всегда была где-то рядом благодаря посылкам с пластинками («Домино», «Сулико» на грузинском и на немецком), с журналами и книгами от дяди из Берлина, где он вербовал шпионов и выменивал наших разведчиков у американцев. Но всё это так далеко от меня сейчас и у меня нет сил воскрешать давно забытое. Я никогда не перечитывала книги, но могла вспомнить, когда мне хотелось – я запоминала выборочно только то, что не мне нравилось, в основном сюжет и «музыкальная» аранжировка, ещё примечания. Имена и числа меня никогда не интриговали, не интересовали вовсе, если только речь не шла об эзотерическом или сакральном их значении. ....Иногда мне казалось – что стихи были всегда: они рождались из ритма и света и возвращали свет. Они остались во мне от той маленькой девочки, окруженной сиянием любви и излучающей любовь, которая мечтала стать Богом. Детство творит Пространство живой души, и для него не существует проблемы «законности времен». Лишь значительно позже, когда интуиция уступает место работе чувств, мы начинаем различать под обломками чужих мыслей, на игралищах чужих страстей зыбкие очертания прообраза своей Судьбы – в нас спорят времена, и сбывается непредсказуемое. Но вместе с тем у каждого из нас, конечно свой бог, впрочем, как и свое чистилище. Люди сами выбирают себе богов, хотя и называют это избранничеством. ТЫ ТО ЕСИ («ТЫ ЕСТЬ ОН»). Со мной навсегда – великомученики русского Слова: Анна Ахматова, молодая Марина Цветаева, «Щегол» Осип Мандельштам и те другие – кто приходил ко мне безлунными ночами. Сакральное общение заменяло мне роскошь человеческого общения наяву. Мне кажется иногда – что я ощущаю их дыхание... Меня упрекали – что я подражаю им, когда мне было 16 лет и я даже не знала этих имен. На Востоке верят, что у каждого человека бывает 7 отцов и 7 матерей. Что же - старые боги умеют переселяться. Наверное и 7 учителей. Мне надо досказать о них ...о моих Учителях - в них жила неиссякаемая сила и гордость Духа. Все они были бесконечно добры ко мне. Они ушли и оставили мне святую тишину Безмолвия. Но они завещали мне Слово.

ТРИ живых ГЕОРГИЯ причащали мою душу, осеняя крестный путь.

Георгий Степанович Кенчадзе передал основы медитации – психологической «раджа» йоги. Сильнейший экстрасенс, обладатель замечательной коллекции Будд, он сам являл собой живое воплощение Будды. От него впервые услышала стихи Махабхараты: «Признаком смертности отмечены боги, а признаком божественности люди.» Значит – боги рождаются и умирают в нас самих. Несколько месяцев я ассистировала ему на сеансах лечебного гипноза. Это были уроки постижения космического сознания.
– Что я должна делать?
– Ничего. Просто смотри и чувствуй...

Но на всю жизнь с тех пор: Восток и Запад – два неба, две руки, прижатые к сердцу - словно две стороны человеческой души. Мне было 16 лет. (Меня всё ещё провожали и встречали со школы.)
Позже пришло увлечение «дзен». И снова рядом был добрый и умный старший друг и Учитель. Когда Георгий Мазурин впервые переступил порог нашего дома, а пришел сам, грузно взобравшись по высоким ступеням, - то первое, что мы услышали вместо приветствия, была торжественно-насмешливая тирада: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Наградой за эту неуёмность был инфаркт – один, потом второй... Но всё равно он продолжал драться – он боролся за дорогое ему живое Слово, за человеческое право на исключительность, на Судьбу. В нем жива была идея богоборчества. И он познал на себе двойственную истину Молчания, обрекшую столько великих душ на страдание. «Молчание» - так назвал он свой сборник. И это было четвертым измерением его жизненного треугольника: Смелость – Творчество – Свобода. Профессиональный переводчик, поэт, он долгие годы руководил русской секцией при Союзе Писателей Грузии и был заместителем редактора журнала «Литературная Грузия». Военный летчик в неполные 17 лет, боксер полутяжелого веса (второе место в РСФСР), художник – передвижник, рисовавший советских политкаторжан. «Голос Америки» удостоил его своей передачи, Этот человек не укладывался в прокрустово ложе ходячих заповедей и доктрин. Он покорял великодушной дерзостью таланта. «Мысль – то же действие» - любил повторять он, оставляя за вами право выбора. Он учил не ждать наград за выстраданные истины, ибо саму возможность познания считал наилучшим вознаграждением.

...О чем деревья говорят в саду? –
их разговор доверчив и тревожен
как будто осень в царственном бреду
отречься от себя уже не может
и листьев отлетевший словопад
неотвратимо приближает смуту
холодных дней –
всё как-то невпопад
и ты уйдешь в последнюю минуту.


– Георгий Александрович, я буду поэтом?
– Этого никто не знает и не сможет тебе сказать: пройдет сто, двести лет – как знать! – может, тогда и станет ясно, была ты или тебя вообще не было... Поэт – это духовное звание, и дать его может только Время.
Его уроки были постижением триединства: Слово – Мысль – Чувство.
В ту ночь, когда он умер, мне приснилось, что погас маяк...

Тогда-то и повстречался мне милый Владелец Шарманки Шура Цыбулевский. Его хрупкий силуэт и мягкая поступь шагов были устремлены вглубь узких, горбатых улочек старого города в поисках то ли утраченного одиночества, то ли ненаписанных стихов. Извечный спор о том, что выше – поэзия или жизнь, как в детской присказке о том, что появилось раньше – курица или яйцо? – этот задумчивый романтик с надломленной хрипотцой в груди понимал трагически всерьёз. Потому что всегда хотел оставаться юношей – подростком, гоняющим в небе голубей, но был не в силах отказаться от чудесного наития, от вящего волшебства своей Шарманки, наигрывающей в полумраке тбилисских духанов...Но Шура был не один, а всегда вместе с Гией, Георгием Маргвелашвили. Это они подарили мне мой родной город с его тайным очарованием «одушевляющего недостатка» - Сололаки, Майдан, Чугурети, Рике, Пески. Горы, камни, пыль, грациозная вязь винограда. В одной из книг по архитектуре вычитала, что сама планировка восточных городов рождает в человеке неосознанное беспокойство, психическую неустойчивость, что изрезанная горами линия горизонта постоянно напоминает о вечности, а значит и о бренности нашего бытия. Горы пожирают пространство, так что веретену Времени нелегко бывает пробиться к свету.

Чьи-то легкие тени
проносятся змейкою улиц.
Колыхание света и – вздох…
очертания риз.
Эти горы
как спящие буйволы,
дети верблюдиц.
И серебряный месяц
серьгой одинокой повис.

Листопад закружится
как вихрь
искрометного танца.
И ветра-птицеловы
задуют на церкви свечу.
Никому никогда
за желаниями не угнаться.
Но того,
кто умеет провидеть,
я видеть хочу.

Ну, конечно же, Гия был рожден Факиром. В этом деликатнейшем человеке было что-то потаенное и загадочное. Он знал обо всем на свете, умел читать по лицам и по линиям на ладони. Шура шутил, что Гия умеет показывать сны, а иногда подсматривает чужие... Он напоминал доктора Фауста, хотя внешне походил скорее на героя детских книжек о докторе Айболите. Он наверняка немного хитрил, чтобы не лишать иллюзии жизни (жизни, а не Судьбы) – когда обескуражено жаловался, что никак не может разобраться с моим гороскопом. Шура и Гия утверждали: Слово – свет – Бог. А я понимала: Слово – Избранничество – Время. То есть, просто не понимала. Я бредила стихами юной Марины Цветаевой. Их кумирами были Ахматова и Мандельштам. Но это не помешало им передать идущим навстречу – следом свою безоглядную непоколебимую веру в то, что Поэты правят миром, ибо Слово, несущее Любовь (читай – Свет), и есть Бог.
Дома часто велись разговоры на тему о грехе. Причем гордыня почиталась за главный грех. Но мне всё равно всегда нравилось гадать по облакам, разговаривать с животными, угадывать чужие мысли, нравилось, когда оживают памятники и говорят камни. Когда Время обретает невесомость, а Пространство становится прозрачно - как Слово. Ибо Слово – не просто имидж «расы» («раса» дословно на санскрите означает вкус человеческих взаимоотношений) – оно «ген» Времени и Пространства. Когда Слово имеет вибрацию света, то оно становится эквивалентно «золотому сечению» мыслей и души человеческой. Тогда с нами начинают разговаривать облака и водопады, нам бывают послушны огонь и дикие звери... Шуры и Гии давно не было рядом. Но жизнь снова одарила меня теплом дружеского рукопожатия Михаила Лохвицкого. Это был справедливый, искренний и честный во всем человек. Даже своим оборвавшимся дыханием он продолжал утверждать: Искренность – Честь Поэта. И был ещё один урок Судьбы. Это был урок Самоутверждения – через Самоотречение. Урок Мужества Шри Ауробиндо – основателя интегральной йоги. Благодаря ему, мне открылось истинное понимание эзотерического значения тройного изменения сознания на физическом, психическом и трансцендентном уровне, интерпретируемого по христианской традиции как «Отец – Сын – Святой Дух». Он помог найти мне недостающие звенья нового, не персонифицированного триединства - троицы нового века: Слово - Огонь – Свет. Вместе с ним постучали в мой опустевший дом – одарив любовью и доверием – посланцы лукавого и весёлого бога Кришны. Они зажгли перед моим внутренним взором пять священных огней самс(к)ары. Да, я всё ещё верю, что если перейти через «мир скотов» и «мир демонов» и достичь пятого уровня сознания, можно совершить жертвоприношение голосом, и тогда можно погрузиться в океан всечеловеческого Безмолвия и услышать, как твоим голосом говорят облака. Мне больше не хотелось печататься (всё равно меня не хотели печатать) – моим единственным желанием было стать духом Камня - Проповедника (может поэтому «акмэ»?).
ПОКА ЖИВА - ЕЩЁ ЖИВУТ СЛОВА НЕСКАЗАННЫЕ МНОЙ.

Post Scriptum

У меня есть дочь ИЛОНА – ей 26 лет. Она очень теплый, добрый и умный человек. В этом году она заканчивает Академию художеств в городе Нюрнберге. ИЛОНА шутит, что у неё три родины – Грузия (где она родилась), Латвия (где она росла до 10 лет) и Германия (где она живет седьмой год). Она закончила 7 классов хореографии. Её родные языки русский, немецкий, грузинский. Она очень талантливый молодой художник, увлекается философией, историей искусств, фотографией, играет на гитаре и пишет прозу на немецком, английском и русском языках. Это моя эстафета Света…