ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 7 декабрь 2006 г.

Поэзия

Портрет Андрея. Белого работы К. Петрова-Водкина

Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев)

В марте 1925 года в Салтыковку приехал и поселился на Железнодорожной улице (теперь Пушкинской) вблизи платформы Кучино известный поэт и писатель Андрей Белый.
Борис Николаевич Бугаев - Андрей Белый (псевдоним), родился 14 (26) октября 1880 года в семье математика Московского университета Николая Васильевича Бугаева; мать профессора - Александра Дмитриевна Бугаева (урожденная Егорова). Родители будущего писателя жили в доме Рахманова на углу Арбата и Денежного переулка (ул. Веснина).
По окончании частной гимназии в 1899 году Боря Бугаев поступает, по желанию отца, на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Отец с ранних лет "тянул" Бореньку к наукам. Мать - прекрасная музыкантша, властно и настойчиво старалась воспитать в сыне любовь к искусству, боясь, что под влиянием отца - крупного ученого-математика, Боря вырастет во "второго математика".
И искусство победило, несмотря на то, что Борис Бугаев успешно закончил математический факультет университета и зарекомендовал себя, как подающий надежды молодой ученый (1903 г.). Андрей Белый стал выдающимся поэтом и писателем, одним из теоретиков и практиков нового литературного направления - символизма.
24 марта 1925 года А. Белый вместе со своим другом, а потом и женой Клавдией Николаевной Васильевой приезжает в Салтыковку - (Ново-Кучино) по приглашению своих знакомых Великановых.
Затем они возвращаются в Москву, а в конце мая А. Белый вместе с супругой переезжает в Ново-Кучино на дачу Левандовского, на Железнодорожной улице, где усиленно работает над романом "Москва". В сентябре он уже основательно поселяется на даче Шиповых, по соседству с Левандовским. Новые хозяева, Н. Е. Шипов и его жена Елизавета Трофимовна, оба пожилые, но благожелательные люди. Хозяйка взяла на себя все заботы по обслуживанию жильцов.
Вот как описывает бывший в гостях у А. Белого в июне 1930 года Д. Максимов, исследователь символизма, эту новую обитель поэта:
"Коротая время (в ожидании А. Белого) я оглядывал прилегающий к дому дворик с редкими деревьями. На нем располагался, кроме дома, покрытый дерном ледник и сарай. С двориком соседствовал огород. Тихое, очень скромное, обыкновенное подмосковное жилье! Неподалеку - лужайка, лес, просека - место ежедневных прогулок Бориса Николаевича..." Далее он продолжает:
"Дом, в котором жил Андрей Белый, как я уже упоминал, был небольшой, деревянный, дачеобразный, но приспособленный для зимы. Борис Николаевич провел меня через маленькую комнату, напоминавшую столовую, в другую, тоже маленькую, в которой была его спальня и в которой он, по-видимому, работал. В этой второй комнате и происходил наш разговор. Она была почти безбытной и аскетичной, как монашеская келья. В ней стоял стол, два-три стула и очень простая, аккуратно сделанная кровать. (Позже я узнал, что к владениям Бориса Николаевича в этом доме относилась еще одна комната, где жила его жена - Клавдия Николаевна, с которой я тогда не встретился, а познакомился и сблизился только после его смерти.) Ни книжных шкафов, ни книжных завалов, ни бросающихся в глаза картин, ни мягкой мебели в комнате не было. В изголовье к стенке был приколот - почему-то я зацепился за него глазами - небольшой листок: список белья..."
С наступлением теплой погоды Борис Николаевич начал работать на воздухе. Каждый пенек или кочка были ему и столом и креслом. Окрестности Кучина стали его рабочим кабинетом. Набросанные листки на природе приводились в порядок вечером дома. Здесь ему работалось легко и свободно. Роман "Москва" быстро двигался вперед. 24 сентября он его заканчивает. Этой же осенью он перерабатывает книгу стихов "Пепел" для издательства "Круг". С октября 1925 года по апрель 1926 года подготавливает цикл лекций "История становления самосознающей души". Участвует в репетициях пьесы "Петербург" в МХАТ-2, дает указания режиссуре и актерам. 14 ноября состоялась премьера спектакля с участием ведущего режиссера и актера М. А. Чехова (племянника А. П. Чехова).
В это время А. Белый полон творческой энергии, выражает свое удовлетворение пребыванием в Кучине. Его высказывания сводились к тому, что Кучино для него было, что Ясная Поляна для Л. Н. Толстого или Ялта для Чехова!
Уже много позже при встрече с А. Белым в Детском (Царском) Селе Д. Максимов вспоминает о своем пребывании в Кучине: "...Когда я вышел от Белого, в Кучине начинало смеркаться. Я шел к станции полный впечатлениями. Деревянные домики, приземистые, крытые дранкой и железом, с потускневшими уже, поблескивающими стеклами, серые рассохшиеся заборы, деревья, белье, развешанное на веревках, одинокая коза на улице - все окружающее казалось в этот летний вечер грустным и сиротливым. "Милое, грустное, вечное"- к этой теме и к этой формуле Белый возвращался много раз. А здесь, на кучинской улице, было и "милое" и даже "вечное", но преобладало "грустное". Эта грусть каким-то обратным светом освещала то, что я еще не до конца осмыслил, но видел и слышал в скромном (до боли скромном!) обиталище кучинского отшельника."
А. Белый плодотворно работает в Кучине и принимает гостей-литераторов, критиков, публицистов, издателей из Москвы, Ленинграда и других мест.
В апреле 1926 года, целых три недели у него в Кучине гостит Иванов-Разумник (псевдоним Разумника Васильевича Иванова), видный критик и публицист (1878-1946-гг.), один из ближайших друзей А. Белого, который содействует и помогает изданию его трудов.
Помимо Иванова-Разумника и Д. Максимова Белого в Кучине в разные годы навещали и другие писатели, поэты. Сюда приезжал к нему известный критик Петр Никанорович Зайцев, дружеские отношения с которым поддерживались до конца жизни А. Белого. Можно предполагать, что живший на даче в Салтыковке (Горенки) В. Мейерхольд тоже бывал у А. Белого в Кучине и наоборот.
Душевная близость и нежность отношений А. Белого и Б. Пастернака сказались в их письмах последних лет друг к другу. Когда Белый уехал в Кучино, новости Пастернак узнавал через П. Н. Зайцева, взявшего на себя секретарские обязанности по отношению к Белому.
П. Н. Зайцев вспоминает: "Однажды в Кучине после обеда Борис Николаевич пригласил меня перейти в его кабинетик. Там на столе лежала рукопись романа "Москва".
- Не хотите ли послушать отрывок?- спросил Борис Николаевич.
Он любил повторять новые вещи на слух, и свой и слушателей. Для чтения он выбрал сцену пытки "жеглом" (слово Бориса Николаевича). В этой сцене Мандро - тайный агент руководителей германской промышленности, связанной с энергией атома, пронюхав о замечательном открытии профессора Коробкина, стремится добыть у ученого секрет этого открытия.
Впечатление от прочитанного было большое. И сама по себе она была написана очень сильно, и Борис Николаевич был мастером читки. Я слушал чтение, едва сдерживая дрожь. Из глаз лились слезы, и я их не стыдился." (Проблемы Творчества, Москва, 1988 г., с. 568).
Как свидетельствует П. Н. Зайцев, жизнь в Кучине шла в рамках строгого режима. Завтрак, обед, ужин только в определенное время. После ужина Борис Николаевич ложился отдохнуть, перед ночной работой, даже в присутствии вечерних гостей, чтобы быть в "форме". Полодиннадцатого, закусив и выпив стакан чая, садился за письменный стол и работал до 4-х часов утра и больше. Перед рассветом ложился в постель и спал до часу-двух дня. Во время работы много курил, что пагубно отразилось позже на его здоровье.
Сам А. Белый в статье: "Как я пишу" рассказывает: "Держу себя в стальном корсете". Сплю, когда можно, когда приходит сон... Все перепутано, нет ни дня, ни ночи... После обеда обязательно надо уснуть до вечернего чая. После чая сажусь за работу и работаю до пяти часов утра..."
Как правило, каждое новое крупное произведение А. Белого сопровождалось стихами. Однако П. Н. Зайцев думал вначале, что в Кучине А. Белый стихов не писал, а если и писал, то как дополнение к художественной прозе. Но он ошибался. "Проза не вытеснила поэзию из его творческой практики. Борис Николаевич и в Кучинский период писал много стихов..." Из этого следует, что шестилетний (1925-1931) отрезок жизни А. Белого в Кучине благотворно действовал на его творчество, учитывая тишину, чудесную природу и другие условия. Однако это было не всегда. Ухудшение жизненных условий тех лет вообще, осложнение обстановки пребывания в Кучинском доме после смерти хозяина Николая Емельяновича Шилова, когда его вдова - Елизавета Трофимовна отказалась от выполнения многих услуг по дому, Борису Николаевичу и Клавдии Николаевне пришлось многие хлопоты взять на себя
Вот как рисует обстановку того времени тот же П. Н. Зайцев: "В этот вечер в Кучинском доме было темно. Электричество горело чахлым огнем.
- Вот видите, как горит,- указывал мне на лампочку Борис Николаевич,- а то неожиданно потухнет... Хуже всего, что в три часа ночи, когда у меня работа в самом разгаре, электричество тухнет окончательно по положению. Приходится зажигать лампу, а керосина нет... А нам без керосина - беда! И лампу приходится зажигать наряду с электричеством, и для просушки квартиры он нужен, и для подогревания еды...
На даче было прохладно. Дом старый. Зимою дует во все щели. Борис Николаевич демонстрировал мне, как он баррикадирует на ночь свое ложе, устраивая нечто вроде палатки или кочевой юрты над своей постелью."
Далее П. Н. Зайцев продолжает: "Я сообщил, что мне звонил В. Э. Мейерхольд, спрашивал, как себя чувствует Белый. Не сердится ли на него, что не состоялась постановка "Москвы"?" Говорил о письме, очень ласковом, добром, которое он получил от Бориса Николаевича.
- Я очень рад и повидаться и почитать Всеволоду Эмильевичу из "Масок",- сказал Белый,- Только не сейчас, а когда кончу "Начало века". Вы передайте, что я очень хочу с ним увидеться. Особенно чувствую его и те трудности, в которых он живет... Я заговорил о "Ревизоре" и сказал, что. хорошо бы Борису Николаевичу вновь посмотреть этот спектакль.
- Не только "Ревизора", мне и "Баню" хочется посмотреть,- подхватил Борис Николаевич.- Очень, очень интересно! В основном ведь Мейерхольд простой и хороший. Тифлисские дни 1927 года как-то сблизили нас; А его "Ревизор" дал ключ к построению "Масок"... "В феврале 1931 года Белый опять заболел гриппом. Температура была невысокая - 37,5, но он чувствовал сильную слабость. В это время его посещал местный доктор Борис Михайлович Гуленко", известный во всей нашей округе как "универсальный" народный доктор и замечательный человек, сын известного общественного деятеля, члена земской управы - М. Ф. Гуленко.
Нелишне привести отрывки из писем А. Белого к Иванову-Разумнику, записанных в конце жизни в Кучине, из которых явствует, что ухудшение бытовых условий в доме Шиповых послужили основной причиной последующей перемены места жительства.
Андрей Белый пишет (из письма от 2.01.1931 г.): "Дорогой друг, не опишешь моей жизни, ибо она была за эти полтора года каторжной и, может, не нужный труд; а немногие часы досуга нерадостные думы о том, где бы чего достать для поддержания самой скромной, небуржуазной жизни; изволь умственно работать в Кучине, когда вспыхивают вместо электричества темнобагровые "источники мрака", или лампочки в 30 свечей, равные по свету 1/5 обычной свечи; такова кучинская электрофикация... Вот Вам одна из забот вне трудов; натрудив глаза "источником мрака", бросаешься сушить угол! Теперь "источники мрака" погасли, ибо сгорела станция; и нарочно: именно с этого момента из Кучина исчез керосин; надо бегать в Салтыковку - ловить момент, стоять в хвостах. Я занят и полуболен. Елиз(авета) Троф(имовна) - в хвостах; и тоже полубольна; у Н. Е. грудная жаба; ему 70 лет. Итог - в Кучине не проживешь; это - вывод 2-х лет; люблю Кучино, а здоровье и силы не позволяют: сырь, холод, мрак... Мы с К. Н. серьезно задумываемся о переселении на юг (пока - между нами)..."
В том же январе, а затем и марте 1931 года, незадолго до отъезда в Детское (Царское) Село Борис Николаевич, в письмах Иванову-Разумнику продолжает жаловаться на ухудшение условий жизни и работы в Кучине. Опять о недостатках керосина, продуктов, плохом электроосвещении. Как он выражается: "... были дни, что хоть шапку в охапку; и - вон; из дому... За эти 4-5 месяцев у меня впечатление, что Кучино, 5 лет дававшее столько раздумья и осмысленных трудов, - катастрофически рухнуло... Наконец: умер старичок, Н. Е. (хозяин дома Шипов - Н. А.), на котором держался весь наш режим, как оказалось; без него Ел(изавета) Троф(имовна) - сошла с ума: стала "злой ведьмой"; кроме всего, с ноября она вдруг стала исчезать из Кучина, бросая на нас дом: и таскать дрова, и топить, и варить, и работать, и расчищать снег, и не отлучаться; и вместо "спасибо" - несносный режим; а мы - больные, слабые, переутомленные.
Словом, с января до марта сумма всех нестерпимостей выгнала нас; сейчас едем в Тифлис, ибо он сух и "южен"; и едем оттого, что в Кучине жить больше нельзя"...
Вслед за этим письмом Борис Николаевич 15 марта 1931 года шлет ему другое спешное письмо с просьбой предоставить приют в Детском Селе на 3-4 дня в спешном порядке после 30 марта, так как в Кучине жить дальше нельзя, поездка в Тифлис откладывается (вследствие слухов о появлении там случаев чумы).
Вспоминая о жизни в Кучине и отношениях с домохозяйкой Е. Т. Шиповой К. Н. Бугаева несколько по другому оценивает условия жизни в доме Шиповых: "Правда, к концу нашей Кучинской жизни не все было гладко. Но причины недоразумений были ясны: нервное состояние и болезнь Е. Т., особенно после смерти ее мужа. Все же в памяти отложилось только хорошее. Мы прожили с ней шесть лет. И за все шесть лет - никогда никакой воркотни, ни одной жалобы на капризы, на неудобства, причиняемые ей Борисом Николаевичем". (Бугаева К. Н. "Воспоминания о Белом", стр. 214-215).
Из этого следует, что кроме фактов действительного неудобства и других жизненных неполадок, многое в оценке условий быта в Кучине последнего года проживания в доме Шиповых с точки зрения А. Белого было сказано или, вернее, основано на болезненной чувствительности ранимой натуры и серьезном недомогании, начавшемся с тяжелого (инсульт) заболевания в Коктебеле.
Не успел Борис Николаевич вместе с Клавдией Николаевной переехать в Детское Село, как их постигла новая беда; 30 мая 1931 года неожиданно арестовали К. Н. Васильеву прямо в Детском Селе, а ее мужа Петра Николаевича Васильева в Москве за их подозрительную деятельность в кругу московских антропософов.
23 июня А. Белый выехал из Детского Села в Москву, чтобы хлопотать об освобождении Клавдии Николаевны, ее мужа и друзей по Русскому антропософскому обществу.
Хлопоты и переговоры, не без участия А. М. Горького, к которому обратился А. Белый, дали положительные результаты. 3 июля К. Н. Васильева была освобождена. Освобожден одновременно и ее муж. Это событие ускорило и другое. Вскоре Клавдия Николаевна развелась с мужем и 18-го июля был зарегистрирован брак Б. Н. Бугаева с К. Н., и она стала официально его женой и приняла фамилию - Бугаева.
6 сентября 1931 года Борис Николаевич и Клавдия Николаевна возвращаются в Детское Село, которое не покидают до конца года. Вследствие ухудшения здоровья Борису Николаевичу постановлением СНК РСФСР 23 ноября устанавливается персональная пенсия.
24 декабря в Детское Село, чтобы навестить чету Бугаевых, приезжает В. Э. Мейерхольд со своей супругой актрисой 3. Н. Райх.
Под Новый год, а точнее 30 декабря 1931 года, Борис Николаевич и Клавдия Николаевна снова выезжают в Москву и останавливаются на квартире Васильевых на Плющихе.
В сентябре 1932 года к А. Белому приезжает Нина Ивановна Гаген-Торн (1901-1986) - этнограф-краевед. Ведутся беседы об этнографии, краеведении. Под воздействием этих бесед, дружеского и делового Общения А. Белый написал статью: "Культура краеведческого очерка" (опубликована в "Новом мире" № 3 за 1933 г.). 23 ноября 1932 года он выступает в секции писателей-краеведов в Оргкомитете Союза писателей с докладом "Культура краеведческого очерка".
Умер Борис Николаевич в Москве. Похоронен на Ново-Девичьем кладбище.
Так закончился жизненный и творческий путь Бориса Николаевича Бугаева - Андрея Белого, полный непрекращающихся исканий истинного пути в литературе, борьбы и метания в поисках места в жизни, включая и наше Ново-Кучино. Местные краеведы стараются сохранить дом Шиповых, где жил и работал поэт и писатель новатор, но им нужна поддержка местных органов власти. Предполагается создать в этом доме музей-квартиру А. Белого, а пока весной 1994 года на доме, где он жил и работал, установлена мемориальная доска в память о его пребывании в Кучине.

Стихи Андрея белого

Любовь

Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
"Мы встретимся... До нового свиданья..."
То был обман. И знали мы с тобой,

что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.

Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.
Мелькал корабль, с зарею уплывавший
средь нежных, изумрудно-пенных волн,
как лебедь белый, крылья распластавший.

И вот его в безбрежность унесло.
На фоне неба бледно-золотистом
вдруг облако туманное взошло
и запылало ярким аметистом.

Осень

Мои пальцы из рук твоих выпали.
Ты уходишь - нахмурила брови.

Посмотри, как березки рассыпали
Листья красные дождиком крови.

Осень бледная, осень холодная,
Распростертая в высях над нами.

С горизонтов равнина бесплодная
Дышит в ясную твердь облаками.

Кладбище

Осенне-серый меркнет день.
Вуалью синей сходит тень.
Среди могил, где все - обман,
вздыхая, стелется туман.
Береза желтый лист стряхнет.
В часовне огонек блеснет.
Часовня заперта. С тоской
там ходит житель гробовой.
И в стекла красные глядит,
и в стекла красные стучит.

Умерший друг, сойди ко мне:
мы помечтаем при луне,
пока не станет холодна
кроваво-красная луна.

В часовне житель гробовой
к стеклу прижался головой...
Кроваво-красная луна
уже печальна и бледна...

* * *

Поет облетающий лес
нам голосом старого барда.
У склона воздушных небес
протянута шкура гепарда.

Не веришь, что ясен так день,
что прежнее счастье возможно.
С востока приблизилась тень
тревожно.

Венок возложил я, любя,
из роз - и он вспыхнул огнями.
И вот я смотрю на тебя,
смотрю, зачарованный снами.

И мнится - я этой мечтой
всю бездну восторга измерю.
Ты скажешь - восторг тот святой...
Не верю!

Поет облетающий лес
нам голосом старого барда.
На склоне воздушных небес
сожженная шкура гепарда.

Безумец

1

"Вы шумите. Табачная гарь
дымно-синие стелет волокна.
Золотой мой фонарь
зажигает лучом ваши окна.

Это я в заревое стекло
к вам стучусь в час вечерний
Снеговое чело
Разрывают, вонзаясь, иглы терний.

Вот скитался я долгие дни
и тонул в предвечерних туманах.
Изболевшие ноги мои
в тяжких ранах.

Отворяют. Сквозь дымный угар
задают мне вопросы.
Предлагают, открыв портсигар,
папиросы.

Ах, когда я сижу за столом
и, молясь, замираю
в неземном,
предлагают мне чаю…

О, я полон огня,
предо мною виденья сияют...
Неужели меня
никогда не узнают?.."

2

Помним все. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.

Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.

Он, потупясь, сидел
с робким взором ребенка.
Кто-то пел
звонко.

Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:

"Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я - Спаситель..."

Так сказав, наклонил
он свой лик многодумный...
Я в тоске возопил:
"Он - безумный".

3

Здесь безумец живет.
Среди белых сиреней.
На террасу ведет
ряд ступеней.

За ограду на весь
прогуляться безумец не волен…
Да, ты здесь!
Да, ты болен!

Втихомолку, смешной,
кто-то вышел в больничном халате,
сам не свой,
говорит на закате.

Грусть везде...
Усмиренный, хороший,
пробираясь к воде,
бьет в ладоши.

Что ты ждешь у реки,
еле слышно колебля
тростники,
горьких песен зеленого стебля?

Что, в зеркальность глядясь,
бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?
Всплеск, круги… И, смеясь,
утопает, закрытый туманом.

Лишь тюльпан меж осоки лежит
весь измятый, весь алый...
Из больницы служитель бежит
и кричит, торопясь, запоздалый.

Бальмонту

В золотистой дали
облака, как рубины, -
облака как рубины, прошли,
как тяжелые, красные льдины.

Но зеркальную гладь
пелена из туманов закрыла,
и душа неземную печать
тех огней - сохранила.

И, закрытые тьмой,
горизонтов сомкнулись объятья.
Ты сказал: "Океан голубой
еще с нами, о братья!"

Не бояся луны,
прожигавшей туманные сети,
улыбались - священной весны
все задумчиво-грустные дети.

Древний хаос, как встарь,
в душу крался смятеньем неясным.
И луна, как фонарь,
озаряла нас отсветом красным.

Но ты руку воздел к небесам
и тонул в ликовании мира.
И заластился к нам
голубеющий бархат эфира.

Маг

В. И. Брюсову

Я в свисте временных потоков,
мой черный плащ мятежно рвущих.
Зову людей, ищу пророков,
о тайне неба вопиющих.

Иду вперед я быстрым шагом.
И вот - утес, и вы стоите
в венце из звезд упорным магом,
с улыбкой вещею глядите.

У ног веков нестройный рокот,
катясь, бунтует в вечном сне.
И голос ваш - орлиный клекот -
растет в холодной вышине.

В венце огня над царством скуки,
над временем вознесены -
застывший маг, сложивший руки,
пророк безвременной весны.