ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 5 июнь 2006 г.
Религия
Марк Поповский
Марк Александрович Поповский - русский писатель, журналист, правозащитник, диссидент. Родился в еврейской семье в 1922 г., которая, по его словам, «кинулась в революцию». Отец - известный писатель, драматург и популяризатор науки Александр Данилович Поповский (1897-1982), автор биографических книг об ученых; был следователем одесского трибунала в 1920-х гг. Мать - научный работник, кандидат наук, член партии с 1937 г. Учился в Военно-медицинской академии. На фронте был медиком. В 1952 г. окончил филологический факультет МГУ. Жил в Москве. В СССР вышли 14 книг Марка Поповского, посвященных, главным образом, деятелям науки. Автор художественных биографий ученых Вавилова, Хавкина и других; исторических романов, очерков. Член Союза писателей (1961-1977), Союза журналистов (1957-1977) СССР. При написании книги «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга» многократно советовался со священником Александром Менем. Позже и сам крестился. В 1970-е гг. был диссидентом, собрал библиотеку Самиздата, подписывал письма-протесты. В 1977 г. снабжал западные газеты и радиостанции информацией о жизни в СССР, был взят в оперативную разработку КГБ. Эмигрировал в 1977 г., позднее обосновавшись в США. Жил в Нью-Йорке, в Манхеттене, в районе Вашингтон Хайтс. Сотрудничал с радиостанцией «Свобода», газетами «Новое русское слово», «Панорама», литературными журналами. Один из основателей Клуба русских писателей Нью-Йорка. Вице-президент организации «Писатели в изгнании» американского отделения ПЕН-клуба.
Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга.
Тот, кому в советские времена попадались в руки мои книги, возможно помнит, что посвящены они были ученым, истории научных открытий. Тем не менее, популяризатором науки я не был. Коллегам, которые ехидно спрашивали не скучно ли мне копаться в "научном мусоре", объяснял, что интерес мой обращен прежде всего к личности исследователя.
Мои герои - интеллектуалы-искатели, люди сильной воли и напористого творческого характера. Для них научный поиск - арена, где выявляется их энергия, мужество, неутомимость, талант.
Так оно и было, но в глубине души я все-таки ощущал: подлинного героя сыскать пока не удается. Даже великий биолог, академик Николай Вавилов, которому посвятил я десять лет поисков, в роковых обстоятельствах, гонителям своим большевистским все-таки уступал. С тем и умер от голода в лагере. А уж о рядовых советских кандидатах и докторах наук и говорить не приходится.
Поднимая архивы и опрашивая десятки свидетелей, я то и дело обнаруживал у своих героев поступки, мягко выражаясь, не совсем чистые. Развращала своих граждан советская власть весьма и весьма успешно. Герой, о котором я мечтал годами - фигура номер один в науке и, в то же время, человек способный противостоять коммунистической фальши, возник на моем горизонте более сорока лет назад, в 1957 году.
С командировочным удостоверением "Литературной газеты" отправился я в Ташкент. Состоялось обычное в таких случаях интервью с местным профессором. Я уже собирался уходить из его квартиры, когда внимание мое привлек стоящий на рояле портрет бородатого старца с явно нестандартной, волевой физиономией. Хозяин дома пояснил: это его университетский профессор, знаменитый хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, живший в Ташкенте в двадцатые-тридцатые годы. Профессор возглавлял кафедру хирургии и одновременно являлся архиепископом, первым лицом русской православной церкви в Средней Азии. Власти трижды арестовывали и ссылали этого упрямца, но Валентин Феликсович, в монашестве Владыка Лука, не сдавался.
- Он очевидно давно уже умер? - осведомился я. Но оказалось, что хирург-архиепископ жив и даже возглавляет Крымскую епархию. Более того, в борьбе с верующим ученым уступила, в конце концов, советская власть. Во время войны хирурга выпустили из сибирской ссылки и назначили хирургом-консультантом военного госпиталя на 10 тысяч коек. А за свои научные заслуги, он был даже награжден Сталинской премией.
Я покинул Ташкент буквально захваченный этой поразительной личностью. Да, именно такого человека хотел бы я видеть героем своей книги.
Архиепископ Крымский и Симферопольский Лука
Через две недели после ташкентской встречи я уже был в Крыму.
Архиепископ Крымский и Симферопольский принял меня в скромном загородном домике под Алуштой. В свои 80 лет он по-прежнему производил впечатление личности несгибаемой. Наш двухчасовый разговор свидетельствовал о том, что память профессору не изменяет. Но, увы, зрение он потерял полностью: в садик, где мы готовились беседовать, его привела одетая во все черное пожилая монахиня. "Что вы собираетесь делать со всеми этими фактами? - поинтересовался Владыка, когда наш разговор подошел к концу. Я ответил, что собираюсь написать о нем книгу. "Никто не позволит вам ее опубликовать" - парировал Войно. И оказался прав. Книга "Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга" увидела свет лишь в 1979 году в Париже.
Чтобы написать книгу о епископе-хирурге мне понадобилось два десятилетия. За это время удалось опросить более ста пятидесяти современников героя, объехать, от Крыма и Узбекистана до Красноярска и Туруханска, двенадцать городов и несколько деревень. В итоге возник том в 550 страниц переизданный недавно доброй русской семьей в Америке.
Собирая материалы к будущей книге, я наталкивался на опасения и страх со стороны даже близких родственников своего героя. Дети Войно-Ясенецкого принимали меня сначала дружелюбно, предоставили возможность познакомиться с письмами отца, но затем испугались, решили, что появление книги может дурно повлиять на их профессорские карьеры. Особенно нервничал старший сын Михаил. Он несколько раз звонил ко мне в Москву из Ленинграда, требуя прислать на прочтение уже готовые главы. Подвергать свой труд цензуре я не спешил. В начале 1976 года, когда рукопись была почти завершена, Михаил Валентинович в телефонном разговоре начал угрожать, что если я не познакомлю его с текстом, он обратится в ГБ. В июне 1977 года кагебешники действительно совершили обыск в нашей квартире, но был ли замешан в этом Войно-Ясенецкий-сын, утверждать не могу.
С начала шестидесятых я разделил каждый свой год на две части. Девять месяцев по-прежнему расходовал на добывание хлеба насущного: писал очерки и статьи для прессы, книги, пригодные для издания. В оставшиеся же три месяца удалялся в дома творчества, где погружался в писание сочинений, за которые в те годы сажали. Продолжалась та двойная литературная игра почти полтора десятилетия.
Но самым трудным оказался для меня год 1972-й. Материал был собран. Очередной свой отъезд в писательский дом творчества я твердо решил посвятить первой главе будущей книги. И тут - стоп! Размышляя о том, как наилучшим образом выстроить жизнеописание героя, я вдруг сообразил: моих знаний на такой труд не хватит.
В свои пятьдесят, окончив школу, университет и медицинское училище, я оставался типичным советским образованцем. И, конечно же, атеистом. С моими тогдашними, безбожными представлениями обнажить перед читателем духовный мир героя мне явно было не под силу. Я заметался в поисках человека, который согласился бы преподать мне основы христианской религии. Встретился с несколькими священниками и даже с двумя епископами, но люди эти явно шарахались от странного писателя-еврея. Они вполне резонно подозревали во мне автора очередной антирелигиозной книжонки. Для такого рода подозрений было достаточно причин.
Владыка Лука умер в разгар хрущевского правления. Поклонник кукурузы и ненавистник модернистского искусства, Никита Сергеевич прославился также своими жестокими гонениями на церковь и вообще на любое проявление религиозных чувств у граждан СССР. Известно, что он превратил в склады и просто разрушил не менее десяти тысяч храмов.
Летом 1961 года советские газеты не посмели даже заикнуться о кончине Войно-Ясенейкого. От приказного забвения Владыку не спасла даже его Сталинская премия, превратившаяся, правда, к этому времени в Государственную. Подчеркнуто антирелигиозный характер власти сохранился и при Брежневе. В следующие 25 лет лишь "Журнал Московской Патриархии" мог позволить себе упоминать о профессоре-епископе. Да и то не часто. Солженицын в III - IV томе "Архипелаг Гулаг" заметил, что в тех случаях, когда студенты медики спрашивали своих профессоров где можно хоть что-то узнать об авторе "Гнойной хирургии", то слышали в ответ: "О нем нет никакой литературы".
Кое-какая литература, впрочем, появлялась и в те годы. Несколько молодых антирелигиозников получили в 60-е - 80-е годы ученые степени за свои "разоблачительные" диссертации, посвященные Войно-Ясенецкому - религиозному мыслителю. В 1965 году издательство "Наука" даже опубликовала труд некоего М.Шахновича "Современная мистика в свете науки", где автор буквально поносит Владыку Луку, обзывая его "фанатиком", а его философские труды "принаряженной чертовщиной". Двадцать лет спустя, уже на пороге горбачевских преобразований, врач Т.И. Грекова в книге "Странная вера доктора Швейцера" (М. 1985) вновь, по указанию властей, схватилась за "научную плетку" чтобы выстегать верующих ученых и в том числе Войно-Ясенецкого. "Наука и религия - несовместимы", - снова и снова твердит в своей книжке Грекова, не замечая, что этот тезис противоречит самому содержанию ее книги, посвященной крупнейшим медикам ХХ столетия.
Воевать с сочинителями из отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС я не собирался. Просто искал для общения и просвещения образованного в делах религиозных, желательно верующего, современника. Кто-то посоветовал поговорить с отцом Александром Менем, настоятелем маленькой церковки под Москвой. Этого, ныне зверски убитого, человека знают сегодня миллионы, но тогда, отправляясь в неведомую мне деревню (электричкой, потом автобусом, потом пешком) я об этом замечательном проповеднике ничего не ведал. Вот запись, которую я сделал в своем дневнике, вернувшись после первого свидания.
"27 июля 1973 года. В гостях у о. Александра Меня. Ему, очевидно, лет 45, но воспринимается этот красивый священник с умным живым лицом и лукавыми блестящими глазами как человек на редкость молодой. (В том году о. Александру исполнилось 38). На нем полотняные брюки, пляжные туфли на босу ногу и желтая, очень идущая ему к лицу сорочка под черной курткой. Свободные движения, во всем нескованность, искренность, естественность. С ним удивительно легко и смеяться, и говорить о самых серьезных материях. Они с женой занимают мезонин двухэтажного деревенского дома. На полках масса книг по истории и философии всех и всяких религий, много редкостных изданий и изданий английских, французских, немецких. Я с завистью увидел всего Тейяра де Шардена. Комната, в которой о. Александр принимал нас, если не считать сравнительно небольшого киота и висящего в угу облачения, скорее всего могла бы быть жилищем философа-космополита. На этажерках фигурки Будды, а рядом бронзовое изваяние Данте. При всем том скромность, простота".
Мы говорили о Войно-Ясенецком, о поисках материалов к моей книге. Потом он рассказал о своей литературной работе. Он одобрил тему книги, пообещал читать каждую новую главу и обсуждать возникающие проблемы, связанные с "моей христианской непросвященностью". Та встреча буквально осчастливила меня, я унес из дома молодого священника чувство близкой родственной души. Началось наше длившееся четыре года сотрудничество, перешедшее в сердечную дружбу. После очередного "сидения" в доме творчества я вез новую главу книги своему "наставнику", как я стал мысленно называть отца Александра. Постепенно в беседах наших открывались мне не только основы веры моего героя, но жизненные проблемы и самого Меня. Он был абсолютно откровенен со мной. В частности на вопрос как он, еврей, чувствует себя на должности православного священника, о. Александр, ни сколько не смущаясь, ответил: "Как белая ворона". Приведу запись из моего дневника тех лет:
"18 августа 1973 года. В церкви о. Александр служит уже 23 года. Отношения с Патриархией были вначале очень даже теплыми. Но потом возникла легенда о том, что ходившее по рукам разоблачительное письмо священников Якунина и Шлимана на самом деле писали не они, а Мень. Это было не так, но легенда была удобна уже тем, что воду мутит еврей, который вовлекает честные и наивные души русских батюшек в крамолу. Последовали обыски, допросы. Потом возник донос одного из коллег о. Александра с указанием на то, что Мень держит дома самиздат, тамиздат, к нему ходят читать что-то молодые люди. Снова обыски. Доносчику, однако, не удалось утопить о. Александра. Теперь Мень живет в деревне, стремясь как можно меньше соприкасаться с церковными верхами, которые, по его словам, пребывают "на чердаке и размахивают чужим знаменем".
А вот еще одна запись сделанная в день именин отца Александра 12 сентября 1974 года. "Я впервые в таком кругу, сидим с женой за столом вместе со священниками, дьяконами, верующими мирянами. Можно было бы ожидать унылого перебирания обид, сугубо профессиональных церковных разговоров. Ничего подобного. В загородном доме о. Александра собрались люди в основном не старые и не в одни только церковные дела погруженные. Говорили о религиозном искусстве, о будущем уезжающего за границу Краснова-Левитина, о делах литературных, даже о прошлом и настоящем Одессы. Много смеялись, шутили. Поздно ночью приехал Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин - герой дня в связи с его предстоящей эмиграцией. Вместе с ним появился о. Дмитрий Дудко, тоже личность знаменитая после его отстранения от службы за проповеди, выходящие за пределы разрешенного. Отец Александр всех радушно встречал. Его действительно любят все те, кто близко знают. Редко встретишь такого солнечного человека, всегда готового к общению, помощи, дружбе, любви. После чая он показывал гостям слайды, посвященные Святой земле. Было много интересных кадров. Вечер прошел тепло. Мои новые знакомые обещали помочь мне в разыскании материалов относящихся к жизни Войно-Ясенецкого, архиепископа Луки".
Бывали мы в те годы с женой не раз и на церковных службах в Новой деревне, но никаких принципиальных перемен в своих религиозных чувствах я долгое время не испытывал. Откровенно признавался в этом своему другу. Говорил ему и о том, что некоторые верующие знакомые советовали мне принять крещение. Отец Александр ответил на это признание очень четко: "Если бы я чувствовал, что вы готовы к крещению, я бы первый вам это предложил". И, тем не менее, обсуждая все новые и новые главы, я ощутил: что-то в моем видении мира меняется. Прочитав третью и четвертую главы, отец Александр мягко пошутил: "Эволюционируете, сударь". А где-то на третьем году нашей совместной работы я окончательно уразумел: вера Луки - моя вера. И что интересно, мой консультант-наставник никогда мне ничего не проповедовал, не призывал принять те или иные тезисы Библии. Позднее, в одном из писем, которое я получил от него уже в Америке, он писал: "Я был уверен, что вы сами дойдете до веры и торопить вас ни к чему".
Отец Александр, тем не менее, не только консультировал мой труд, но и отправил рукопись неведомым для меня путем в Париж, в издательство ИМКА-ПРЕСС со своей рекомендацией. Я получил от руководителя издательства письмо, из которого явствовало, что в Париже книга понравилась, ее готовы издать, но предварительно следует сделать около сорока исправлений. В основном поправки касались истории православия. В Париже и Москве история эта виделась, очевидно, по-разному. Намучившись за годы своей литературной деятельности от советской цензуры, я был возмущен цензурными указаниями, прибывшими из Парижа. Собирался забрать книгу обратно. Но отец Александр мягко и корректно уговорил меня согласиться на поправки. Запомнились его слова: "Главное, чтобы до людей дошла правда о Владыке. Ведь история его жизни может изменить и жизнь многих читателей".
Интерес российской публики к жизни и трудам покойного профессора-епископа нарастал. В 1994 году интерес этот с особой силой проявился в Тамбове. В этом городе Владыка Лука в 1944-46 годах возглавлял Тамбовскую епархию и работал в местном госпитале в качестве хирурга. И вот полвека спустя врач городской больницы Яков Фарбер добился от городского и областного начальства, что его больница будет отныне носить имя архиепископа Луки. Не профессора Войно-Ясенецкого, а именно архиепископа. Но этого мало. Общественность города поддержала врача, который предложил соорудить и установить на территории больницы скульптурный памятник опять-таки архиепископу. Открытие памятника с речами местных медиков, руководящих деятелей и нынешнего Тамбовского епископа было запечатлено в специально снятом фильме.
Год 1995 принес еще более волнующие известия. В Москве вышли из печати Автобиографические записки Войно-Ясенецкого. Тираж в 10.000 экземпляров был раскуплен буквально за считанные дни. В Симферополе местный богослов предпринял научные исследования жизни и деятельности Владыки Луки. В Кишиневе (Молдавия) был завершен перевод книги "Жизнь и житие..." на румынский язык. Переводчик побывал в Бухаресте и договорился с местным религиозным издательством о скором выпуске издания.
Пролог - житие.
"Великий человек интересен не
только фактами своей биографии,
но и дымом сплетен, клубящихся
вокруг него".
В.В.Вересаев
Ходит по России странная молва, будто в советское уже время жил некий хирург-священник. Положит он больного на операционный стол, прочитает над ним молитву, да йодом и поставит крест на том месте, где надо резать. А уж после того берется за скальпель. И операции получались у того хирурга отменные: слепые прозревали, обреченные поднимались на ноги. То ли наука ему помогала, то ли Бог... "Сомнительно", - говорят одни. "Так оно и было", - утверждают другие. Одни говорят: "Партком служителя культа ни за что бы в операционной не потерпел". А другие им в ответ: "Бессилен партком, поскольку хирург тот не просто хирург, а профессор, и не так себе священник-батюшка, а полный епископ". "Профессор-епископ? Так не бывает", - говорят опытные люди. "Бывает, - отвечают им люди не менее опытные. - Этот профессор-епископ еще и генеральские погоны носил, а в минувшей войне всеми госпиталями Сибири управлял".
Ходит легенда кругами. Одни говорят, будто жил профессорепископ в Сибири, другие оспаривают: "Нет, в Крыму", третьи слыхали, что дело было в Ташкенте. И снова - разговоры, рассказы, истории: как и почему он в монахи постригся, как в тюрьме сидел, как с товарищем Сталиным беседовал и награды от генералиссимуса имел. Я и сам в журналистских своих разъездах не раз слыхал про этого человека. Сначала я просто слушал, а потом стал записывать, а записанное в тетрадку сводить. Говорили мне про епископа-хирурга рыбаки и охотники в Туруханске, крестьянки из деревни Большая Мурта, что на Енисее, врачи в Симферополе и Красноярске; верующие женщины из Тамбова; в Ташкенте много интересного добавил тамошний профессор-антрополог. Случилось потом вести разговоры на ту же тему со столичными священниками и епископами. Еще больше прояснили картину ленинградский писатель, бывший министр здравоохранения СССР и два его заместителя и брат афганского короля, проживающий ныне в Москве. Позднее, задумав писать книгу, разыскал я детей своего героя, его близких, учеников, секретаря и тех, кого он сам называл "духовными" дочерьми и сыновьями своими.
Чем больше, однако, узнавал я об удивительном старце, тем очевиднее становилось, что в рассказах современников правда самым причудливым образом сплавлена с легендой, исторические факты с явными мифами. Порой такое присочиняли мои собеседники, что начинало даже казаться, что и не было его вовсе этого хирурга-епископа. Но вступали в фугу новые голоса, выяснялись новые факты и, освобожденный от легендарного дыма, герой прочно утверждался на почве реальности. В конце концов, я составил об этом живо заинтересовавшем меня лице краткую справку, нечто вроде тех заметок, что помещают в энциклопедиях.
Войно-Ясенецкий Валентин Феликсович. Род. в 1877 году в Керчи. Ум. 11 июня 1961 года в Симферополе. Хирург, доктор медицины. До 1917 года медик в ряде земских больниц средней России, позднее - Главный врач Ташкентской городской больницы, профессор Среднеазиатского Государственного университета. В начале двадцатых годов под именем Луки постригся в монахи, был рукоположен в сан епископа. Многократно подвергался арестам и административным ссылкам. Автор 55-ти научных трудов по хирургии и анатомии, а также десяти томов проповедей. Наиболее известна его книга "Гнойная хирургия", выдержавшая 3 издания (1934, 1946, 1956 г.г.). Избран почетным членом Московской Духовной академии в Загорске. Награды: Премия Хойнатского от Варшавского университета (1916 г.), Бриллиантовый крест на клобук от Патриарха Всея Руси (1944г.), медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" (1945 г.), Сталинская премия Первой степени за книги "Гнойная хирургия" и "Поздние резекции при огнестрельных ранениях суставов" (1946 г.). Умер В.-Я. в сане Архиепископа Крымского и Симферопольского.
На фотографиях облаченный в рясу старик с седой бородой. На груди - крест и знак архиерейского достоинства - панагия. Сурово и проницательно глядит он поверх или чуть сбоку стареньких, с немодной оправой очков. На некоторых снимках видны его руки - крупные, изящной формы руки хирурга.
Таков реалистический портрет нашего современника. Он и впрямь наш современник - прожил при советской власти более сорока лет; по его книге училось несколько поколений советских хирургов. Он читал студентам лекции, произносил доклады на научных съездах и конференциях и проповеди в церквах. Его хорошо знали раненые в военных госпиталях и ссыльные, отбывавшие ссылку в Архангельске и Красноярском крае. И тем не менее, этот хорошо ведомый многим людям человек еще при жизни стал обрастать легендами. Точнее будет сказать, что сама жизнь его превратилась в миф. Почему?
Проще всего предположить, что профессор-епископ, соединивший в своих руках крест и скальпель, поразил современников именно этим необычным сочетанием двух чужеродных сфер деятельности. Многолетняя пропаганда убедила граждан нашего отечества в том, что наука и религия - несовместимы и даже более того, две эти сферы могут существовать лишь ведя друг с другом непрерывную ожесточенную войну. И вдруг - вот он епископ и профессор. Невероятно, но факт.
Там, где нет правдивой свободной информации рождаются мифы. Массы верующих создали не лишенный оттенка мстительности миф о епископе, исцеляющем именем Божьим. Медики, наоборот, развили в легендах образ профессора-чудака, который начинает хирургическую операцию с молитвы.
И все-таки миф о епископе Луке возник не только как "комедия обстоятельств". В нем явственно видится и "драма характеров". Хотя современников поразила ряса хирурга, но еще более удивительным показался несгибаемый, я бы сказал хирургический характер епископа. Русская православная церковь, столетиями понуждаемая властями к конформизму и компромиссам, выработала тип деятеля уклончивого, дипломатического, избегающего открыто декларировать свои принципы. А тут вдруг епископ с темпераментом протопопа Аввакума, трибун, одевший крест в пору, когда другие в страхе срывали с себя церковные регалии, священнослужитель, ставящий суд Божий выше великокняжеского. Легенда!
Тому, кто обратил внимание на эпиграф, которым начата эта глава, я хочу еще раз повторить: Да! легенда. То, что из уст в уста передавалось и передается о Войно-Ясенецком, никогда не было сплетней. Сплетня коварна и однобока. Она искажает правду в угоду некоему злому умыслу. Мифотворчество наоборот тяготеет к апологетике. И хотя министр и замминистра здравоохранения СССР иначе оценивают Войно-Ясенецкого, нежели верующие крестьяне, а раненые из военных госпиталей воспринимали его по-другому, чем уголовники из пересыльных тюрем, все они - творцы легенды - созидают в своих рассказах личность героическую и обаятельную. Некоторые легенды официозны, в других звучит протест. Но мифический герой - неизменный, как бы застывший во времени (мифы вообще чаще всего носят вневременной характер) - переходит из рассказа в рассказ в ореоле всенародного признания и одобрения. К прямой клевете на него современники обратились лишь однажды. Это произошло в самом начале 30-х годов, очевидно по рекомендации ОГПУ, когда один эпизод из личной жизни епископа Луки сделался сюжетом трех пьес и одного романа. О художественной ценности этих произведений речь пойдет ниже. Пока же замечу, что получив "социальный заказ", четыре литератора создали откровенно клеветнический извод мифа о церковнике, враге научного прогресса - враге народа.
Элементы клеветы встречаются также в статьях, которые в 1923 году посвящала архиепископу Луке газета "Туркестанская правда". Но повторяю, для большинства тех, кто знал и рассказывал о Войно-Ясенецком, он - герой без страха и упрека.
В устном творчестве, посвященном архиепископу-хирургу, имеется еще одна интересная сторона. "Миф, - пишет Н.Бердяев, - есть в народной памяти сохранившийся рассказ о происшествии, совершившемся в прошлом, преодолевающий грани внешней объективной фактичности и раскрывающий фактичность идеальную, субъективно-объективную". Мифологическое сознание не делает различий между событиями естественными и сверхестественными, обыденными и священными. В легендах о Войно-Ясенецком реальные эпизоды переплетаются не только с эпизодами сказочными, но подчас и с мистическими. И тем не менее, сопоставив мифы с фактами реальной жизни героя, я готов повторить вслед за Бердяевым: "Миф не означает чего-то противоположного реальному, а наоборот указывает на глубочайшую реальность".
Правда мифа - нечто совсем иное, нежели жизненная правда романа, рассказа или мемуаров. Миф не содержит обобщений, он идет от единичного факта. И в то же время это не фотография. Из всей фотографической аппаратуры для мифотворчества важнее всего мощная лампа-вспышка собственной, сугубо субъективной оценки рассказчика. В ослепительном свете субъективности предметы и события теряют привычные очертания, исчезают тени, предметы произвольно сближаются или отдаляются, перемещаясь во времени и пространстве. Отчего профессор-хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий постригся в монахи? Легенда отвечает: "У профессора была красавица жена, которая занемогла; понадобилась операция, и муж решил оперировать сам; что-то у него не получилось, и молодая женщина умерла на операционном столе. Эта гибель так потрясла ученого, что он бросил науку и постригся в монахи". Таков миф. А что произошло в действительности?
Жена Ясенецкого Анна c одной из дочерей
Жена у Валентина Феликсовича действительно была. Красивая. (Сохранились ее фотографии.) Она болела туберкулезом и умерла в Ташкенте осенью 1919 года. Операция была ей не нужна. Операции не было. Но похоронив 37-летнюю подругу, оставшись один с четырьмя маленькими детьми, Войно-Ясенецкий действительно пережил сильное потрясение. В монахи постригся он не сразу, а через три года. Пострижению предшествовали другие, скорее общественные, нежели личные обстоятельства. Но миф не знает категорий времени, как, впрочем, и категории места. Жизнь в мифе - вечное повторение, "жизнь-цитата" (Томас Манн). Зато явственно выступает в легенде образ рассказчика. В данном случае реальные обстоятельства осмыслены в духе провинциальной мещанской мелодрамы. Рассказчику явно хотелось увидеть события "красивыми", его прельстил душещипательный и вместе с тем стандартный сюжет об умирающей жене и прозревшем муже. Такой характер мифов о Войно-Ясенецком получил наиболее широкое распространение. Приходится согласиться с А.Гулыгой, который на страницах "Нового мира" справедливо заметил: "Если науку и философию создают интеллигенты, то миф вынашивается обычно полуинтеллигентами, недоучками, усвоившими лишь внешние признаки образованности. Миф ныне - плод не столько полного невежества, сколько полуобразования..."
Было бы однако неосмотрительно считать творцом легенды всякого, кто ее сообщает. Прежде чем добраться до наших ушей, миф мог пройти через много рук. Единственный неоспоримый автор мифов о В.Ф.Войно-Ясенецком был, как это ни покажется странным, сам В.Ф.Войно-Ясенецкий. И тут автор вынужден сделать отступление, чтобы объяснить свои взгляды.
Летом 1957 года я приехал в Симферополь, чтобы побеседовать с архиепископом Лукой. В том году вышла моя первая книга о людях медицинской науки. Как литератора меня интересовали не столько итоги научных поисков моих героев, сколько нравственные ситуации и конфликты, которые возникают в жизни ученого-врача. Профессор Войно-Ясенецкий показался мне наиболее подходящим героем для следующей книги, в которой я снова собирался вернуться к нравственным аспектам научного творчества. Все это я изложил секретарю епархиальной канцелярии в Симферополе. Старик секретарь выслушал светского просителя без энтузиазма, но тем не менее объяснил, что Владыка отдыхает под Алуштой и растолковал как туда проехать. С некоторой дозой надменности секретарь объяснил мне также, что называть архиепископа по имени, отчеству не полагается, что Владыка стар, болен, занят, а посему беседа с ним должна быть предельно краткой.
Откровенно говоря, ехал я на встречу с Войно-Ясенецким с тайным страхом, нотация секретаря епархии лишила меня остатков мужества. Воспитанному вне религии, почти не бывавшему в церкви, мне никогда не приходилось встречать живого архиерея. Вспомнился величественный портрет Луки в митре и торжественном облачении, который я видел в Ташкенте, - поди поговори с таким... Подъезжая к Алуште, я ждал самого худшего: пышности загородного епископского дома, театральности одежд и речей, той искусственной атмосферы, в которой невозможна никакая откровенная беседа, необходимая мне как писателю-биографу. Страхи, впрочем, оказались напрасными. Дача епископа в "Рабочем уголке" имела вид скромный, если не сказать невзрачный. Местные жители объяснили, что дом этот епархии не принадлежит, Лука снимает его на лето для себя и своих родственников.
Беседа наша состоялась в бедном, примыкающем к даче садике. Архиепископ - высокий, грузный - вышел, поддерживаемый под локоть пожилой женщиной в черном. На нем была льняная, не раз уже, очевидно, стиранная ряса с нагрудным крестом. Седые волосы жидкими косичками спадали на спину. Старость изуродовала лицо, фигуру, даже походку архиерея, и только лоб - белый, выпуклый, красивой лепки - не поддался разрушительной работе времени, лоб да большие серые строго глядевшие глаза - вот, пожалуй, и все, что роднило его с известными мне великолепными портретами 20-х - 30-х годов.
Я приветствовал хозяина дома. Он повернул голову на мой голос, но взгляд скользнул мимо - Владыка был слеп. Полтора десятка лет прошло с той встречи, но я точно помню ощущение, испытанное в минуту знакомства. Не жалость и не сострадание вызывал этот очень старый человек, а почтительное удивление. За ветхими одеждами старости угадывалась порода и личность незаурядная.
Мы уселись на деревянных скамьях вокруг вкопанного в землю садового стола. Я представился. Сдерживая волнение, объяснил причину своего визита. Хотел бы услышать от профессора рассказ о его жизни.
- Вам не разрешат включить рассказ обо мне в Вашу книгу, - сказал архиепископ. Голос вразлад со стариковским обликом зазвучал басовито, значительно и нисколько не расслабленно.
- Возможно, мне удастся опубликовать очерк в "толстом" литературном журнале. "Новый мир" уже предлагал мне...
- Это Вам тоже не позволят сделать. - В его словах не было ни малейшего раздражения или досады. Просто Лука констатировал нечто хорошо и давно ему известное. И тут вдруг мне пришла в голову мысль, которую я по тогдашней своей молодости счел очень удачной: я расскажу о епископе-ученом на страницах одного из тех многочисленных журналов, которые Советский Союз издает для заграницы. В редакциях всех этих "Sovjetland"-ов меня тогда любезно принимали.
- Да, конечно, - откликнулся своим ясным и значительным голосом архиепископ, - рассказ обо мне для заграницы возьмут у Вас с большой охотой. Ведь Вы тем самым подтвердите, что свобода совести у нас в стране действительно существует. - Легкое движение губ под седыми усами показало, что восьмидесятилетний крымский Владыка отнюдь не утерял чувства юмора.
Войно-Ясенецкий оказался прав: все мои попытки опубликовать его биографию в отечественных журналах вот уже многие годы натыкаются на непреодолимую преграду. И тем не менее в тот августовский день, он, будто позабыв о старости, болезнях и неотложных делах, долго говорил со мной о своей жизни. Говорил очень просто, без всякой аффектации. Речь профессора текла свободно и была лишена церковных оборотов. Но в какой-то момент в совершенно светском рассказе слух уловил непривычное словосочетание; "Когда Господь Бог привел меня в город Енисейск..." Из всего предыдущего вытекало, что в город Енисейск привели Войно-Ясенецкого чины Народного комиссариата внутренних дел. Я попытался осторожно обратить на это внимание моего собеседника, но он, опять-таки не проявляя никакого раздражения, сказал, что те в голубых фуражках явились лишь орудием, исполнителем Высшей Воли. В его устах эта сентенция звучала так же естественно, как рассказ о хирургических операциях и читанных им университетских лекциях. За первым мистическим эпизодом последовали второй, третий. Архиепископ Лука не актерствовал, не стремился в чем-то убеждать меня. Мистические эпизоды из его автобиографии не служили какому бы то ни было возвеличению его личности в моих глазах. Скорей даже наоборот: Божество в рассказах архиепископа Луки являло себя лишь для того, чтобы наказать или предостеречь его. Явив свою безаппеляционную волю, Оно бесследно исчезало до следующего решающего момента в земной биографии епископа-хирурга.
Впрочем, таких эпизодов в рассказе Войно-Ясенецкого было немного. Большая часть автобиографии носила совершенно земной реалистический характер. Поражало другое: эпизоды, будто взятые из Жития святых, вплетались рассказчиком в реалистическую ткань без всякого насилия, как нечто само собой разумеющееся. Бог, оказывается, числил земского врача Войно-Ясенецкого своим епископом еще в то время, когда медик работал в больнице и не помышлял о церковной деятельности. Позднее, прогневавшись на Луку, изображенный на иконе Иисус Христос резко отвернул от него свой лик. То же самое произошло тогда, когда невеста Валентина Феликсовича дала согласие на брак с ним: Христос, перед образом которого она молилась, исчез из киота. Рассказчик был абсолютно убежден в реальности потусторонних сил. Они вмешивались с единственной целью внести в его жизнь подлинный, высший смысл, придать ей более высокое значение.
Через много лет после беседы под Алуштой сестра В.Ф.Войно-Ясенецкого Виктория Феликсовна Дзенкевич передала мне три тетради его мемуаров. В тетрадях (они были записаны под диктовку секретарем архиепископа Луки Е.П.Лейнкфельд примерно года за два до его смерти) я снова нашел те же мистические моменты. Эти места поставили меня в затруднительное положение. Принимаясь за Биографию, я долго не мог решить, публиковать ли их или опустить как недостоверные. Из тупика вывела меня уже цитированная выше мысль Н.Бердяева о мифе. Мистический сектор профессора Войно-Ясенецкого совершенно явственно подходит под бердяевское определение. Да, это миф, рассказ, "преодолевающий грани внешней объективной фактичности и раскрывающий фактичность идеальную, субъективно-объективную". А раз так, решил я, то не может быть и речи о том, чтобы исключить миф из Биографии. Пусть во всенародно созданном житийно-мифическом жизнеописании архиепископа Луки присутствуют и его собственные свидетельства.
Во время той давней и единственной встречи моей с героем, Владыка между прочим сказал: тот, кто собирается описать его жизнь, ни в коем случае не должен отделять облик архиепископа Луки от лица хирурга Войно-Ясенецкого. Описанные порознь обе половины окажутся заведомо лживыми. Только двуединая Биография сможет отразить подлинное лицо и душу хирурга-епископа. Такой двуединый образ начал складываться в народной памяти задолго до того, как я задумал эту книгу. Мне удалось записать более 50 легенд о Войно-Ясенецком. Поэтому, прежде чем обращаться к фактам, закрепленным в письмах, архивных документах и иных исторических материалах, выслушаем голос народа. И что бы мы ни думали, читая эти отрывочные, наивные, порой противоречивые свидетельства, не станем забывать слов крупнейшего философа и историка нашего времени Николая Бердяева: "Для меня миф не означает чего-то противоположного реальному, а наоборот указывает на глубочайшую реальность".