ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 5 июнь 2006 г.
История
С. В. Рацевич
Глазами журналиста и актера
(Из виденного и пережитого)
А.Ф. Кони (1844-1927).
Анатолий Федорович Кони
Дождливым, прохладным выдалось прибалтийское лето 1887 года. Малолюден молодой курорт Гунгербург. На окнах многих дач мелькают белые билетики, свидетельствующие, что дачи, отдельные комнаты с балконами свободны, сдаются внаём.
В светлом парке возле пруда сидит среднего возраста мужчина, внимательно наблюдающий за плавными движениями неслышно плывущих лебедей. Слышны голоса молодёжи, играющей неподалеку в теннис. Гуляют по аллеям немногочисленные дачники и почти каждый из них знает господина, здороваются с ним, приветливо приподнимая шляпу. Огромной популярностью пользуется имя судебного деятеля, учёного юриста Анатолия Фёдоровича Кони. Он безус, с аккуратно подстриженной бородкой героев Ибсена, держит в руках широкополую соломенную шляпу. Редкие волосы открывают высокий, широкий лоб.
Приезд в то лето в Гунгербург А.Ф. Кони вызвал сенсацию. Ещё бы, многие хорошо помнили процесс Веры Засулич, на котором он председательствовал.
Прогремевший на всю Россию выстрел в Петербургского генерал-губернатора Трепова был предвестником больших революционных событий. Стрелявшая в царского сатрапа Вера Засулич напомнила, что должно быть отмщение Трепову за его приказание высечь розгами в доме предварительного заключения политического заключённого Боголюбова только за то, что он не пожелал на прогулке в тюремном дворе снять перед ним шапку.
Проявив зрелость и твёрдость своих правовых убеждений, Кони не поддался давлению представителей высшей власти, требовавших только осуждения подсудимой.
В напутствии присяжным заседателям молодой юрист, которому тогда было 34 года, был предельно искренен и верен долгу честного судьи. «Обсуждая основания для снисхождения, - сказал председательствующий А.Ф.Кони, - вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич. Быть может её скорбная, скитальческая молодость объяснит вам ту накопившуюся в ней горечь, которая сделала её менее спокойной, более впечатлительной и более болезненной по отношению к окружающей жизни, и вы найдёте основания для снисхождения...»
Во втором томе своих сочинений (стр. 171-172) автор так описывает момент вынесения оправдательного вердикта Вере Засулич: «...Они (присяжные) вышли, с бледными лицами не глядя на подсудимую. Настала мёртвая тишина... Все притаили дыхание... Старшина дрожащей рукою подал мне лист... Против первого вопроса стояло крупным почерком: «Нет, не виновата!».
Далее Кони рассказывает, что произошло в зале заседания:
«Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: «Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!» - всё слилось в один треск, стон и вопль. Многие крестились. В верхнем, более демократическом отделении для публики обнимались. Даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали. Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал - фельдцейхмейстера граф Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк с азартом бил в ладоши. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но едва я отвернулся, снова принялся хлопать...»
В Гунгербурге Кони чувствовал себя неважно. Всё ещё сказывалось сильное нервное потрясение после процесса, хотя прошло уже около десяти лет. Реакционная печать продолжала травить передового судебного деятеля. Кони уединялся в лесу, его часто можно было видеть в одиночестве сидящим на берегу моря.
В письме из Гунгербурга 11 июля 1887г. Кони писал публицисту-историку Петербургского университета Стасюлевичу:
«Добрейший Михаил Матвеевич! Просидев целую неделю у моря и «прождав погоды» в самом прямом смысле, берусь писать вам, чтобы во-первых: напомнить о себе, во-вторых: спросить: куда вы едете и куда вам надо писать?». Далее Кони описывает окружающее его общество: «Что до меня, то я чувствую себя неважно, чему, быть может, способствуют разные скучные фигуры, с которыми приходиться встречаться. Снова разное бабьё, вроде редакции «Северного вестника», состоящей из каких-то старых дев, страдающих зудом литературных сплетен».
В другом письме из Гунгербурга 1 августа 1887 года, адресованного редактору «Русская школа» Я.Г. Гуревичу, Кони пишет: «Главное событие моей летней жизни - всё-таки постоянное нездоровье, которое мешает мне набраться сил и работать... Представьте, я даже купаться всё время не мог...». Заканчивая письмо, Кони не мог умолчать про капризы прибалтийского лета и просит Гуревича: «...Надеюсь, что вы привезёте вместо вашей дождевой шторки хороший зонтик!».
При Советской власти Анатолий Фёдорович, даже будучи тяжело больным, с трудом передвигаясь с помощью палки, постоянно читал лекции в Ленинграде, в рабочих клубах, библиотеках, был желанным, любимым лектором студентов Ленинградского университета. Умер Кони в возрасте 83 лет в 1927 году в Ленинграде.
Ясно слышу я, что говорит хвоя. (строки о Случевском) 
Константин Константинович Случевский
За густой зеленью тенистого сада на Губернаторской улице схоронилась бревенчатая дача с большими окнами, украшенными затейливыми наличниками. При входе в сад над калиткой сделанная полукругом из выпиленных деревянных букв вывеска - «Уголок Случевского». Дом этот был выстроен в 1896 году на участке, купленном у нарвского архитектора Судгофа.
Имя поэта Константина Константиновича Случевского (1837–1904 гг.) хорошо знакомо любителям поэзии. Он не был случайным гостем Гунгербурга, жил здесь постоянно зимой и летом, много писал, благо обстановка создавала благоприятные условия для творческой работы.
Здесь счастлив я, здесь я свободен, -
Свободен тем, что жизнь прошла,
Что ни к чему теперь не годен,
Что полуслеп, что эта мгла
Своим могуществом жестоким
Меня не в силах сокрушить,
Что светом внутренним, глубоким
Могу я сам себе светить...
Из сада открывался чудесный вид на окрестности Гунгербурга. Поэту виден был берег моря, широководная Нарова, низкие берега Россони, где он уединялся с удочкой на рыбалке. На этой небольшой речке Случевский проводил за беседой время со своими друзьями, которые с удовольствием на лоне природы удалялись от шумного общества.
Случевский так описывает красоту и прелесть своего «Уголка»:
Мой сад оградой обнесён.
В моём дому живут не споря
Сад, весь в лазури обращён
К лицу двух рек и лику моря.
Припаи льда всё море обрамляют.
Вдали видны буран и толчея,
Но громы их ко мне не долетают
И ясно слышу я, что говорит хвоя.
Здесь из бревенчатого сруба,
В песках и соснах «Уголка»,
Где мирно так шумит Нарова,
Задача честным быть легка...
Константин Константинович Случевский родился в Петербурге в 1837 году. Получив военное образование и закончив академию генерального штаба, он едет за границу, изучает философские науки в Париже, Берлине и в Гейдельберге получает учёную степень доктора философских наук. Последователь идеалистической философии Шопенгауэра, поэт прибывает в мрачных раздумьях о беспросветных путях человечества. В его произведениях отчётливо слышаться настроения глубокого неизбежного отчаяния поэта-формалиста:
Кто вам сказал, что ровно половина
Земли вертящейся объята светлым днём?!
Нет! Полон дом земли, в котором бьёмся мы
Духовной полночью, смущающей умы.
Пессимизм поэта, звучавший во многих его стихах, делал его нелюдимым, одиноким, подозрительным, уходившим от окружающей среды, вращавшимся в ограниченном кругу одинаково мысливших с ним людей.
В возрасте 64 лет в 1881 году Случевский писал:
Да, я устал, и сердце стеснено!
О, если б кончить как-нибудь скорее!
И так меня мучительно гнетут
И мыслей чад и жажда снов прошедших
И одиночество... Спроси у сумасшедших,
Спроси у них, - они меня поймут...
О творчестве Случевского правдиво сказал сам поэт в небольшом стихотворении из сборника «Песни из Уголка»:
Мой стих - он не лишён значенья.
Те люди, что теперь живут,
Себе родные отраженья
Увидят в нём, когда прочтут.
Да, в этих очерках правдивых не скрыто мною ничего!
Черты в них - больше некрасивых,
А краски - серых большинство.
--------------------------------------------«»-------------------------------------------------------
В марте 1969 года в адрес нарвского городского музея пришло датированное 26 февраля того же года письмо из Лондона от 78 летней дочери поэта Константина Константиновича Случевского - Александры Константиновны Случевской - Коростовец, постоянно проживающей в Англии.
Её беспокоит судьба могилы отца, похороненного на Литературных мостках закрытого в настоящее время для захоронения кладбища Новодевичьего монастыря в Ленинграде. Она просит директора музея оказать содействие в перезахоронении праха поэта из Ленинграда на кладбище в Усть-Нарву и возбудить ходатайство перед Нарвским Исполкомом о присвоении одному из парков в Усть-Нарве имени Константина Константиновича Случевского.
В своём письме Александра Константиновна делится интересными воспоминаниями о тех, кто бывал в гостях в «Уголке» Случевского. Она хорошо помнит известного оперного режиссера и певца, чеха по происхождению, Иосефа Палечека, который в 1869 году в составе итальянской оперы выступал в Москве, а позднее являлся солистом и режиссером Мариинского театра в Петербурге, одновременно состоя профессором оперного класса Петербургской консерватории. Тепло вспоминает о проживавшей на Выгонной улице поэтессы Мирры Лохвицкой (Мария Александровна Лохвицкая, по мужу Жибер), сестрой писательницы Тэффи.
В отпуск к родителям в Гунгербург приезжал сын, молодой лейтенант морской службы Константин Случевский, тоже поэт, подписывавшийся под своими произведениями «лейтенант С»
Как пилигрим у ручейка
В пустыне пламенной и знойной
Среди бесплодного песка,
И я дорогой беспокойной
Вздохнул в пределах «Уголка».
У молодого Случевского, как пишет Александра Константиновна, был трогательный юношеский роман с гостившей в Меррекюле дочерью писателя Фёдора Михайловича Достоевского - Любовью Фёдоровной.
Вместе с отцом Александра Константиновна часто бывала в Меррекюле в гостях у поэта Бальмонта.
Я Гений – Игорь Северянин! 
Игорь Васильевич Северянин (Лотарёв)
Он связал свою недолговечную земную жизнь с золотистым побережьем Финского залива. С упоением любовался он набегавшими волнами на скалистые обрывы живописного Тойла. Увлекаясь рыбной ловлей, уединялся с удочкой по зеркальной глади никуда не спешившей Россони.
У моря и озёр, в лесах моих сосновых
Мне жить и радостно и бодро и легко,
Не знать политики, не видеть танцев новых
И пить взамен вина парное молоко...
Часами бродил он в одиночестве среди дюн и среди сосен Усть-Нарвы и говорил сам о себе:
Я так бессмысленно чудесен,
Что смысл склонился предо мной!..
Игорь Северянин не походил и старался быть непохожим на других поэтов. Его отличала самобытность в стихосложении, проникновенная лиричность стиха, любовь к красивому, изысканному изложению порой незначительных событий и фактов. Он с удовольствием безотказно любил сам читать свои стихи, или как он любил их называть поэзы, - напевно их декламируя, производя на слушателей приятное запоминающееся впечатление.
Во внешнем облике, манере разговаривать, в повадках и привычках Северянин имел «собственное северянинское лицо».
Поэта окружали многочисленные поклонники, в основном молодёжь, которая его боготворила, с удовольствием заучивала на память его стихи и при каждом удобном случае цитировала их, пользовалась в обиходе северянинскими словечками.
И, тем не менее, среди ценителей поэзии находилось немало таких, которые уверяли, что «он не в состоянии мыслить», что «Северянин пошлый, с большим самомнением, поэт - гордец и псевдо - гений, ставший кумиром мещан»...
Владимир Маяковский, Валерий Брюсов, Александр Блок, Алексей Толстой, Сергей Есенин признавали за Игорем Северяниным несомненное дарование и отдавали должное его своеобразному таланту. Дружба связывала Северянина и Маяковского. Их встреча заграницей была сердечной, творчески интересной. Но напрасны были попытки Маяковского уговорить Северянина вернуться в Советский Союз. Доводы разбивались о каменную стену принципиально упрямого Северянина.
Внимательно наблюдал за творчеством Игоря Северянина Валерий Брюсов. «Это лирик, тонко воспринимающий природу, - писал о нём Брюсов, - художник, которому открылись тайны стиха...».
Корней Чуковский ценил в Северянине «неотразимую лиричную песенность», а Алексей Толстой адресовал поэту такие тёплые слова: «Ты, Игорь, поэт божьей милостью!.. Ты талант самобытный! Ты не забыт!.. Твоё место в Москве!..».
Игорь Северянин искал и находил красоту во всём, что его окружало. До самозабвения любил он природу, родную землю:
Моя земля! Любовью ты жива!
Моя любовь! Ты вскормлена землёю!
Ты каждый год по вешнему нова!
Сверкающие утренней зарёю
Пою тебе хвалебные слова!
А как хотел поэт жить, упивался дарами жизни и, вместе с тем, не верил в её продолжительность, потому что знал про болезнь годами точившую его.
Не знаю - буду ли я знать,
Что значит упиваться маем.
Туберкулёзом злым ломаем
И, умирая, жить желать...
Игорь Васильевич Северянин (Лотарёв) в ранних годах своего расцвета провозгласил себя главою поэтической группы эгофутуристов, которые, отрицая художественное наследие и не признавая культуру и мораль прошлого, стремились создать искусство будущего.
Я часто встречался с поэтом в двадцатых годах на концертных площадках в Нарве, в Нарвском русском общественном собрании, в клубе «Гармония», а чаще всего в Усть-Нарвском курзале и в летнем театре.
На сцене Северянин появлялся в смокинге, в белоснежной сорочке с чёрным галстуком-киской. Стройный, выше среднего роста, с вьющейся чёрной шевелюрой он не блистал красотой. Лицо прорезывали морщины, заострённый книзу нос с горбинкой как-то особенно оттенял его кривой рот.
На тех, кто видел Северянина впервые, его появление на сцене, скажу откровенно, производило неприятное впечатление. Бросались в глаза его надменность, крайнее самомнение. Зритель чувствовал, что поэту совершенно безразлично, как реагирует зал на его выступление. Читал он стихи как будто по обязанности, делая снисхождение зрителю, только потому, что куплены билеты и это надо отрабатывать. Но преданная Северянину и влюблённая в него молодёжь ничего, не замечая, до исступления кричала, без конца аплодировала и не отпускала своего кумира со сцены.
Вспоминаю, каким бывал в кругу богемы Северянин. Просто неузнаваем. Он весь преображался, без устали шутил, каламбурил, остроумные замечания раздавал налево и направо. «Всех женщин всё равно не перелюбишь, - с искорками веселья в голубых глазах декламировал поэт, - всего вина не выпьешь всё равно. Неосторожностью любовь погубишь: раз жизнь одна и счастье лишь одно».
Революционные события в России Северянин встретил с высоты своего поэтического Олимпа, не стараясь углубиться в их огромное политическое значение для будущих судеб Родины, выдвигая на первый план не то, что произошло и потрясло весь мир, а субъективные взгляды:
Конечно я для вас «аристократ»,
Которого презреть должна Рассея ...
Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, -
Не я-ль достиг в искусстве апогея?..
Но будет день, - и в русской голове
Забродят снова мысли золотые,
И памятник воздвигнет мне в Москве
Изжив «Рассея» вечная Россия!..
Также по северянински поэт определил идеи гражданской войны, борьбу красных с белыми, что привело к интервенции запада и полной разрухи в стране:
Сегодня «красные», а завтра «белые» -
Ах, не материя! Ах, не цветы!
Людишки гнусные и озверелые,
Мне надоевшие до тошноты.
Сегодня пошлые и завтра пошлые,
Сегодня жулики и завтра те-ж...
Они, бывалые, пройдохи дошлые,
Вам спровоцируют любой мятеж.
Идеи вздорные, мечты напрасные,
Что в «их» теориях – путь к Божеству...
Сегодня «белые», а завтра «красные»
Они бесцветные по существу...
В книге «Люди и странствия» писатель Лев Вениаминович Никулин, автор удостоенного Государственной премии в 1950 году романа «России верные сыны», вспоминая встречи с поэтом Маяковским, одновременно рассказывает и про Северянина:
«... Одно из самых трудных испытаний человека - испытание славой. Чувство зависти возникает не только у неудачников: случается так, что завистниками бывают одарённые, достигшие славы люди. Этого чувства не было у Маяковского даже в молодые годы, даже в отношении Игоря Северянина в пору оглушительной славы этого поэта, когда публика рвалась на его поэзконцерты.
Маяковский нападал на него только потому, что тот осмеливался «чирикать как перепёл» в предгрозовые дни, когда поэту нужен был другой голос. Шум вокруг Северянина не улёгся даже в первый год после Октября.
В феврале 1918 года, когда Москва была заклеена афишами о вечере поэзии в Политехническом музее, о выборах «короля поэтов». Король на этом вечере избирался свободным голосованием, каждый, купивший билет, получал ярлычок на право голосования и отдавал голос за своего кандидата. Публика состояла в большинстве из поклонников Северянина и, разумеется, избрание его состоялось.
После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его «поэтическим величеством», однако мне показалось, что успех Северянина был ему неприятен. Я сказал ему, что состав публики был особый, на эту публику гипнотически действовала манера чтения Северяниным и у этой публики он имел бы успех при всех обстоятельствах.
Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию противнику, какой бы она не была. Вообще надо выступать даже перед враждебной аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по-настоящему понимающие поэзию.
- Можно было ещё повоевать...
Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец - импресарио, что, как говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов.
Маяковский явно повеселел:
- А что ж... Так он и сделал. Он возит Северянина по городам, представляете себе - афиша «Король поэтов Игорь Северянин!»
Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина. Он не выносил его «качалки грезерки» и «бензиновые ландолёты», но не отрицал целиком его поэтического дарования. После революции он даже подумывал, выражаясь стихами самого Северянина «растолкать его для жизни как-нибудь». Он рассказал мне о своей встрече с Северяниным в Берлине. Разговор шёл о выпущенной в Берлине в 1923 году книге Северянина «Соловей».
- Поговорил с ним, захотелось взять его в охапку, проветрить мозги и привезти к нам. Уверяю вас, он мог писать хорошие, полезные вещи.»
В конце тридцатых годов в поэзии Игоря Северянина зазвучали иные напевы. Мысли поэта окутывает тоска по Родине. Новая политическая жизнь, твёрдой поступью шагавшая в Эстонии, нашла сочувствие и отклик в его творчестве:
И будет вскоре весенний день,
И мы поедем с тобой в Россию.
Ты шляпу новую одень,
Ты в ней особенно красива.
И будет праздник такой большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан шар земной,
Такой смешной и обветшалый.
Ты мне прошепчешь: «Мы не во сне?»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя...
Игорь Северянин печатается в газетах и журналах Советского Союза. Стихотворения «Привет Союзу», «Стихи о реках» появились в мартовском номере журнала «Красная новь» за 1941 год.
В начале Отечественной войны поэт слёг и больше не вставал. Болезнь быстро прогрессировала. Умер Игорь северянин в возрасте 54 лет и похоронен в Таллине на Александро-Невском кладбище вблизи могилы деда русской сцены Нила Ивановича Мерянского.
На скромном белом кресте надпись из стихотворения поэта:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!..
Воспевшие «Жемчужину Финского залива»
ХУДОЖНИКИ А.И. МЕЩЕРСКИЙ, И.И. ШИШКИН, Н.Н. ДУБОВСКИЙ.
Каждый из них силой таланта, яркими красками своей палитры запечатлел своеобразную, неповторимую красоту побережья Финского залива, отразив в многочисленных полотнах пейзажи, зарисовки Гунгербурга (Усть-Нарвы), Шмецке, Меррекюля, Удриаса.
Мещерский и Шишкин приблизительно одинакового возраста, Между ними разница в два года. Оба нашли здесь обильный материал для творческого воплощения в картинах моря, прибрежных скал, соснового и лиственного лесов и, вообще, всех гунгербургские красот, которые не смогли ускользнуть от их внимательного, прозорливого глаза.
Мастер пейзажной живописи, Дубровский значительно моложе Мещерского и Шишкина, дожил до Февральской и Октябрьской революций.
О картинах этих художников написано немало восторженных строк. Полотна Мещерского, Шишкина, Дубровского украшают многие музеи, картинные галереи, частные коллекции.
Арсений Иванович Мещерский (1834-1903) написал следующие картины, посвященные Гунербургу и его окрестностям: «Побережье Нарвского залива», «В Нарвском заливе», «Нарвский рейд», «Нарвский порт», «На Нарове», «В лесу Усть-Наровы».
Трудно оставаться спокойным, равнодушным к творчеству великого знатока лесных тайн, тонко ощущающего жизнь леса и его обитателей, прославленного русского художника Ивана Ивановича Шишкина (1832-1898), проводившего лето в Меррекюле и Шмецке в восьмидесятых и девяностых годах прошлого столетия.
Картины Шишкина «Меррекюль», «У берегов Финского залива», «Приморский берег», «Лес» хранятся в Русском музее. 
И.И.Шишкин. Лес в Меррекюля.1895 г.
Третьяковскую картинную галерею в Москве украшает выдающееся полотно Шишкина «На берегу моря» (1888 г), воспроизводящее природные богатства Меррекюля.
Плодовитым было творчество жившего в Удриасе Николая Николаевича Дубовского (1859–1918 гг.). Художник оставил в наследство потомкам большое количество больших и малых полотен, эскизов, зарисовок. Особенно его прославила написанная здесь картина «Притихло» (1890г.). Её содержание - предгрозовое состояние природы - вызывает у зрителя сильные эмоции. Глядя на нее, остро ощущаешь, что сейчас в природе должно произойти что-то страшное.
--------------------------------------------------«»-------------------------------------------------
ПИСАТЕЛИ – И.А. ГОНЧАРОВ, Н.Н. ЛЕСКОВ, Д.Н. МАМИН-СЕБЕРЯК.
Выдающийся русский писатель-классик Иван Александрович Гончаров гостил в Гунгербурге летом 1887 года в возрасте 75 лет, проживая в центре курорта на Меррекюльской улице.
Писатель мечтал найти в Гунгербурге покой, настоящий отдых. Мечтам его суждено было осуществиться, о том свидетельствуют его письма, адресованные известному судебному деятелю А. Ф. Кони.
«... И вот я направляюсь 5 июня в Гунгербург близ Нарвы. Моя дача расположена в центре на большой улице в двух шагах от акциенгауза, от почты и от моря. Очень удобно...»
В другом письме Гончаров пишет:
«...Сегодня три недели, как я здесь, и пока не нахвалюсь. Все в зелени кругом, берег неописано хорош... Но главная прелесть это пустынность тишина и уединение. Отсутствие толпы и знакомых переносит меня в деревенскую глушь, - и я чувствую себя на своей просторной даче с тремя верандами в разные стороны, совершенным помещиком... Кругом садик и до моего слуха не доходит никакого шума и голосов, кроме петушиных... И любо мне при этом чудесном, свежем и здоровом воздухе...» 
Иван Александрович Гончаров (1812-1891)
«...Здесь в Усть-Нарове, - рассказывает в очерке «Родина» И.А.Гончеров, - живут тихо, уединенно, безмятежно. Дачи окружены где маленькими, где большими садами, так что дачникам неизвестно, как живут соседи. Дачники, если хотят, могут встречаться друг с другом на музыке, которая собирает около себя публику, или на море во время купанья, или на вечерних прогулках на морском берегу...»
---------------------------------------------------«»--------------------------------------------------- 
Николай Семенович Лесков (1831-1895)
Пять летних сезонов 1890-1894 гг. жил в Шмецке, Меррекюле, Гунгербурге писатель Николай Семенович Лесков.
Что представляла из себя в ту пору дачная местность Шмецке? На этот вопрос отвечает сам писатель в рассказе «Импровизаторы», написанном в 1892 году:
«...Шмецк - это длинная береговая линия домиков, соединяющая устье Наровы или Гунгербург с Меррекюльским лесом, за которым непосредственно начинается и сам знаменитый некогда Меррекюль - ныне довольно демократизированный, или «опрощенный». Местоположение такое: море, за ним полоса плотно уложенного песку (plage), за пляжем береговая опушка из кустов и деревьев, и тут построены дачи или домики, а мимо них пролегает шоссированная дорога, а за ней лес, довольно сырой и довольно грязный. Лавченки, так же как и домики, построены лицом к дороге, за которой начинается лес...».
О творческой, личной жизни Н.С. Лескова, о его встречах на берегах Финского залива лучше всего рассказывают многочисленные письма. Живя в Шмецке, он оживленно переписывался со Львом Николаевичем Толстым. 20 июня 1891 года он пишет: «Добрый друг наш Лев Николаевич. Я теперь живу на Устье - Наровы, в тишине и одиночестве и о том, что происходит на «широком свете» узнаю только по газетам...»
В августе этого же года Лесков сообщает Льву Толстому:
«Сейчас уезжаю из Шмецке на житье в Петербург. Здоровье не поправилось и, очевидно, не может быть поправлено, но духовное мое состояние очень хорошо...»
Написанный в Меррекюле рассказ «Загон», который первоначально назывался «У свиного корыта», Лесков послал для рецензирования Льву Толстому, который 10 декабря 1893 года любезно ответил: «Уже давно следовало мне написать Вам, а потом некогда было. Мне понравилось, и особенно то, что всё это правда, не вымысел. Можно сделать правду столько же, даже более занимательной, чем вымысел, и вы это прекрасно умеете делать...»
Из писем Лескова к издателям Лаврову и Гольцову мы узнаём, что вторая и третья части романа Лескова «Чёртовы куклы» писались в Гунгербурге. Летом 1892 года Лесков пишет в Шмецке три рассказа: «Импровизаторы», «Пустоплясы», «О квакерах» и в следующее лето рассказ «Продукт природы».
Любопытно содержание письма Лескова писательнице Л.И. Веселинской, которую он приглашает приехать к нему в гости в Меррекюль. Дается подробнейшее описание пути:
«...Из Петербурга или Гатчины в Меррекюль можно ехать утром (в 9 часов) и в обеденную пору (кажется в 4 часа). Выехав в 9 часов утра, приезжают в Нарву в 2 часа, переезжают на извозчике город до пристани (цена 30 коп.) и садятся на пароход «Нарва», который идет к Устью ли в Гунгербург. Отходит в 3 часа (1 класс-30 коп., 2-й -20 коп.). Город Нарва очень характерен, а берега реки Наровы очень красивы. То и другое стоит видеть. В Гунгербурге встают (4 часа дня), берут извозчика, «карафашку» и едут в Меррекюль (7 верст, по Гунгербургу 2 версты, по Шмецке три с половиной версты и полторы версты лесом. Цена по таксе одноконному экипажу -1 рубль. Пароконный не нужен.)
Приедете к нам около 5 часов вечера. Извозчику в Меррекюле велите подвести себя к даче Бормана в лесу, рядом с сапожником. Тут найдёте несколько своих покорных слуг, которые сделают Вам одолжение, - все будут знать, куда Вас проводить.
Такой маршрут я считал бы для Вас за наилучший; но если город Нарва и берега Наровы Вас немало не интересуют, то берите билет не до Нарвы, а до станции Корф (первая за Нарвой) и там на Корфе (теперешняя станция Аувере - примечание С.Р.) возьмёте карафашку, которая прямо привезет Вас в Меррекюль (7 верст, цена 1 рубль) - это скорее, но не увидите Наровы, - что, впрочем, легко восполнить на обратном пути, когда следует и посмотреть пороги (2-3 версты от города, цена 75 коп.).
Выезжать из Петербурга или из Гатчины днём (около 4 час.) мне случилось только раз и не понравилось, потому что всюду приезжаешь как-то «не вовремя»...
-------------------------------------------------------«»------------------------------------------------- 
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (1852-1912)
Писатель Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк отдыхал первое лето в Гунгербурге в 1896г. В центре курорта на улице Выгонной. Родом с Урала, автор известных романов «Приваловские миллионы», «Горное гнездо», «Золото». «Хлеб», в которых рассказывается о тяжелой доле уральских рабочих и крестьян, Мамин-Сибиряк много путешествовал, приезжал в Эстляндскую губерню (нынешняя Эстония), знакомился с жизнью городского и деревенского населения и в своих путевых набросках рассказывает о Нарве и Гунгербурге. О курорте, например, он писал: «Курорт носит общее название Гунгербург и тянется по берегу больше, чем на десять вёрст. Чудный морской берег, великолепное купание, громадная площадь соснового леса, - всё это делает Гунгербург одним из первоклассных русских курортов, на котором находят себе летний приют больше десяти тысяч дачников и больных...»
В письме к матери 22 июня 1896 года, проживавшей в Екатеринбурге, Мамин-Сибиряк рассказывает о себе и больной дочери Алёнушке:
«... Море, сосновый лес и всё недорого. Есть очень хорошая лечебница, где Алёнушка берёт ванны из грязи. Море восхитительно. Наша дача в пять комнат, она приготовлена для тебя. За лето платим 100 руб. Дача особняк и стоит в редком сосняке. Почва песчаная и тени мало, но воздух настоящий, сосновый...»
Приезжал Мамин-Сибиряк в Гунгербург и на следующий год. Тогда он снимал дачу на Малой Лоцманской ул. невдалеке от маяка. Последний раз в Гунгербурге Мамин-Сибиряк отдыхал в 1897 году.
«... Лета так и не было, - с огорчением сообщает друзьям писатель, - дожди, холод, сырость... Полтора месяца были скверные и ждать хорошей погоды больше нечего... Если август будет хорошим, то хочется пожить в Гунгербурге до половины месяца...»
(продолжение в следующем номере)