ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.
Новые имена
Борис Вольфсон
Борис Ильич Вольфсон родился 8 февраля 1952 года в Ростове-на-Дону, где и живёт по сей день. После окончания мехмата и аспирантуры при кафедре теории упругости Ростовского госуниверситета пятнадцать лет работал научным сотрудником в НИИ механики и прикладной математики, занимаясь исследованиями в области прикладной математики, а также теории устойчивости, гидромеханики и теории пластин и оболочек. С 1992 по 2012 год преподавал математику в созданной при его участии школе для одарённых детей. С 2012 года − сотрудник издательства учебной литературы «Легион», руководитель школы «Шаг в математику» и летних школ для одарённых детей «Надежда». Соросовский учитель математики. Автор более ста научных работ по прикладной математике, механике и педагогике, десяти школьных учебников.
Женат, имеет двух дочерей и пять внуков.
СТИХИ
Дом с трубой
Словно дом пустой, я давно б зачах
оттого, что стоял пустым.
Паутиной зарос бы пустой очаг.
Но труба, из которой дым
не стелился и не стоял столбом,
не ловил гостей, будто сеть,
научилась при ветерке любом
напевать, гудеть и свистеть.
Я плохой певец, никакой поэт.
Мне ль гордиться самим собой?
Если ветра нет, то и песен нет.
Что возьмёшь с меня? – Дом с трубой.
Вот когда бы друг мой ко мне зашёл,
я б попробовал сам запеть.
Я б разжёг очаг, вскипятил котел,
приготовил вино и снедь.
А когда б подруга… О боже мой,
засвистал бы я соловьём
и сказал ей: «Ты просто пришла домой,
где с тобою мы заживём.
Видишь, в окнах моих появился свет,
значит, рано трубить отбой,
потому что я – для тебя поэт,
а не брошенный дом с трубой!..»
Но покуда я сам в себе гощу,
задаю сам себе урок.
И о чем грущу, сам себе свищу…
Хорошо, что есть ветерок!
Почтальон
Ну, зачем нам почтальоны?
Электронное письмо
до друзей, определённо,
доберётся и само.
И тотчас на электроны
распадётся, как во сне.
Где ж вы, где ж вы, почтальоны
с толстой сумкой на ремне?
С толстой сумкой, с медной бляшкой,
тот, воспетый Маршаком,
почтальон, как день вчерашний,
с нами больше не знаком.
Налегке по горним высям
он летит, грустя подчас,
что, как видно, даже писем
не останется от нас.
Поиски стиля
Я на пасеке Божьей –сортировщицей сот…
Нина Огнева
Я б освоить хотел нарочитой небрежности метод,
нарушения ритма, неровный и сбивчивый слог.
Но, язык прикусив от усердья, скопировать этот
ускользающий стиль, как чужое дыханье, не смог.
Я дышу через нос – равномерно, как в детстве учили.
Задыхаюсь – ну, разве, от бега – и тут же к врачу.
А волнений сердечных и острого соуса «Чили»,
чтоб не портить желудок и нервы, и знать не хочу.
Я давно изучил диалектику, ини и яни
и отверг эту зебру, мелькание ярких полос.
Жив оттенками серого. И ни к чему мне сиянье
глаз опасных твоих и дурманящий запах волос.
Я сумею и так, ну, хотя бы смогу постараться
эти ритмы понять и словам провести аудит.
Знай, сверчок, свой шесток: я не Гамлет, скорее, Гораций, —
и моя голова, как усердный компьютер, гудит.
Сортировщик, учётчик, давно усмирив своё эго,
контролируя страсти и выверив силу огня,
я слова подставляю к словам, будто кубики Лего.
А Офелия любит. Но любит, увы, не меня.
Возвращение
Был вечер. То и дело обгоняя
свою неуправляемую тень,
я шёл сквозь строй солдатский фонарей
и снова видел тень перед собою.
И этот теневой театр мешал
мне наконец-то с мыслями собраться,
как будто, в перевертыши играя,
меня дразнила собственная тень.
Как будто, обращаясь вспять, она
напоминала мне о давнем лете.
Но тело инородное моё
не принимал оживший мир теней.
И всё, что мне наворожили блики
и листья нашептали, отзывалось
не горечью, а лишь негромким эхом
той горечи, что таяла во мне…
Итак, был вечер. Зябкий ветерок
под куртку забирался понемногу
и фонари качал над головой,
и головами фонари качали.
Но я решенье принял. Я к тебе
спешил по шаткой палубе аллеи.
На завтра жизнь откладывать устав,
я полюбить решился наконец,
приняв, как незаслуженный подарок,
твою любовь
и в первый раз поверив
в устойчивость простых и вечных истин,
в возможность счастья.
Милый мой дружок,
ты – свет.
А я к тебе вернулся тенью,
чтоб никуда уже не уходить.
* * *
Когда разбавлена эссенция
и ослабел любви магнит,
как содранные заусенцы,
душа мешает и саднит.
Взлетать, как прежде, не рискует,
хотя под крыльями зола,
лишь о себе самой тоскует –
той, что любила и жила.
Нить судьбы
В высоких скалах есть чертог,
где знают все про нас
и подведут судьбы итог,
когда настанет час.
Там ветром времени продут
простор и стынет рань.
Там мойры жизни нить прядут,
но нить ещё не ткань.
Они прядут и видят сны,
поёт веретено.
А наши души сплетены
без них давным-давно.
И наши грешные тела
блаженны и близки,
покуда нить ещё цела –
до гробовой доски.
Мы между небом и землёй
узор выводим свой
сперва изнаночной петлёй,
а после – лицевой.
И вьём гнездо, как воробьи,
щебечем на заре,
мы, вышивальщики любви…
А мойры на горе
пускай прядут и верят снам,
следят в свою трубу
и поставляют нитки нам,
а вовсе не судьбу.
Миры
Свет зажечь – налетят комары.
Так лежу – в темноте и без сна.
Сортирую на ощупь миры,
суть которых мне днём не ясна.
Ну а ночью, из списка услуг
бесполезное зренье убрав,
различить их пытаюсь на слух,
вкус и запах узнать без приправ.
Старый мир – он уже мягковат,
пахнет скисшим в тепле молоком.
Новый мир – в миллион мегаватт, –
я с ним хуже, признаться, знаком.
Старый мир был и крут, и жесток,
но утратил упругость и стать.
В темноте он присел на шесток,
как сверчок, и его не достать.
Ну а новый вовсю свиристит,
оцифрован, циничен и спор,
не трансформер, скорей – трансвестит.
Но усталость сочится из пор.
Это я утомлён, а не он.
Я отстал, устарел, нездоров.
Мне б уснуть, но врубают неон
за окном. Значит, жди комаров.
Что ж, пора отряхнуть старый прах,
оценить незнакомую взвесь…
Но, запутавшись в этих мирах,
я как будто не там и не здесь.
Ты такая же. Нам бы вдвоём
жить на кромке ничейной земли –
в этом мире, моём и твоём,
где бы нас отыскать не смогли.
Чтоб о прерванных связях забыть,
чтобы время текло, как река,
и в ночной тишине, так и быть,
раздавалась лишь песня сверчка.
Марине
Ещё есть время, может быть, немного,
но время есть. Потом его не будет.
И мы начнём спешить и суетиться,
и ничего, конечно же, не сможем
вернуть и наверстать. Но это позже.
Об этом беспокоиться нелепо
сейчас, когда, в счастливом заблужденьи,
мы верим, будто время есть, и нам
дарованы беспечность и свобода
транжирить время, пропускать сквозь пальцы,
швырять на ветер, тратить, не жалея,
на пустяки, догадываясь смутно,
что вовсе не великие свершенья,
а эти пустяки и мелочёвка,
прожитые подробно и со вкусом,
и есть, по сути дела, наша жизнь…
Осенний вечер. Ты со мною рядом.
Бубнит о чём-то радио. Компьютер
и стопка непроверенных тетрадок
заброшены. Я вырвался из круга
и осознал, что этот вечер наш,
и время есть, пускай совсем немного,
но все же есть, – чтобы любить друг друга,
смотреть в глаза и на двоих дыханье,
не думая о вечности, делить.
* * *
С собой ни в чём не совпадая,
как облака или прибой,
клубясь, вздымаясь, опадая,
я остаюсь самим собой.
Но обрастая новой кожей,
порой себя не узнаю:
стою чужой и непохожий
у жизни прежней на краю.
Себя собою измеряю
и нахожу, что каждый миг
я изменяюсь и теряю –
а что – пока что не постиг.
Одно лишь знаю, что когда я
иду вразнос и вразнобой,
то лишь с тобою совпадая,
я остаюсь самим собой.