ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.
Тихий Дон
Александр Соболев
Александр Соболев – автор шести поэтических книг (в том числе вышедшая только что в «Водолее» «Между волком и собакой»), член Союза российских писателей. Публиковался в журналах «Нева», «Дети Ра», «Prosodia», «Москва», «Южное сияние», «Ковчег». Лауреат конкурса «45–й калибр», премии журнала «Ковчег». Обладатель Гран-при международного конкурса «Провинция у моря – 2016», победитель конкурса «Вечерняя Москва – 2016», Кубка издательства СТиХИ в 2020. В обычной жизни занимается инженерной поддержкой магнитно-резонансных томографических комплексов.
Материал подготовлен соредактором раздела "Тихий Дон" Ольгой Андреевой
СТИХИ
МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ
Дрожит весь воздух золотой.
Н. Заболоцкий
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий –
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с плотью планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара...
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце – сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку.
БАЛЛОН
В своих авто, как на канатах рингов,
истомно развалясь,
пролистывая Кристи или Кинга
на пластике руля,
затор одолевают в темпе слизня,
и видит бог –
не отдадут за крепкий ветер жизни
холодный смог.
А в этот час – под знаком Жюля Верна,
корзину золотя,
лохматый факел вспыхивает мерно,
и четверо летят
в объятии сезонного пассата,
как водится, без виз,
под кожурою тыквы полосатой
и смотрят вниз.
Каприз… великолепная причуда
бродячих трюкачей.
Не спрашивай – куда он и откуда,
и, главное, – зачем.
Беспечный дух свободного полёта
заведомо высок!
И вот – плывёт расцвеченное что-то,
тесёмки, туесок…
Скользящего над материнским лоном
по ветру без ветрил,
того, кто мир курчавый и зелёный
для путников открыл,
того, который с родниками рядом
роняет якоря, –
не тронут мегавольтные разряды
и «стингер» дикаря.
…А впереди – запёкшимся загаром,
пылание смирив,
ложится на снега Килиманджаро
кирпичный свет зари,
внизу – жирафы, буйволы и зебу…
И дымчатым стеклом –
вечернее оливковое небо.
Антициклон.
* * *
Из средних – средний, этот век
клинки оржавленные скалит…
В Козельске, Муроме, Москве
ещё и слыхом не слыхали
об азиатской саранче –
а между тем пылают брёвна,
и косят лезвия мечей
одних своих, единокровных.
Не остановят их труда
ни купола, ни панагия –
за то и послана Орда.
Им несть числа. Они – другие.
Они грядут издалека,
пока пожары не остыли,
от мест, где русская река
уже становится Итилью.
…Когда немереная степь
цветёт полотнами тюльпанов,
об этом можно только спеть,
самозабвенно и гортанно...
Там, из конца в другой конец –
ещё росистый путь не высох –
спешит-торопится гонец
к шатрам великого Чингиса.
Стреле не встретится помех,
впивают ноздри запах пряный,
ковыль, бунчук да волчий мех
у степняка на сальных прядях
восточный ветер мнёт и треплет.
В прозрачной неба наготе –
крестообразной птицы трепет…
И больше нечего хотеть.
А зной растёт. И длится день.
То море в мареве блазнится,
а то порой ладони тень
скользнёт в раскосые глазницы,
и капля пламени ползёт
по направлению к закату.
Тысячелетний чернозём
и волны трав солоноватых.
* * *
…Без ангела справа, без четверти два,
в холодную ночь за туманом белёсым
услышишь урочной телеги колёса,
гремящий по улицам старый рыдван.
За столько-то лет о себе возвестив –
кого он везёт, и по чью-то он душу?
Чей сон и биение крови нарушит
его нарастающий речитатив?..
Возок, закопчённый нездешним огнём –
какие химеры его населяют?..
Твоё «санбенито», ларец с векселями
и списком грехов приближаются в нём.
Негромко бренчит ритуальный ланцет
на дне сундука с остальным реквизитом…
И едет в телеге судья-инквизитор,
палач и возница в едином лице.
Он едет тебе воздавать по делам!..
Грохочут колёса по мокрой брусчатке,
по граням поступков, по жизни початку,
благих побуждений булыжным телам.
Всё ближе и ближе, слышней и слышней
телега из первого дантова круга…
Во тьме перед ней, запряжённая цугом,
вихляет четвёрка болотных огней –
извечным путём: от бездонной Реки –
в остывшую жизнь и постылую осень…
Фальцетом поют деревянные оси,
качается шляпа, дрожат огоньки…
Дома, отшатнувшись с дороги, стоят,
и шамкает сумрак: «Подсуден… подсуден!..»
Да есть ли проблема, коль в общей посуде
и добрые зёрна, и скудость твоя…
…И стрелка весов, накреняясь, дрожит,
и мрачно кривится Гроссмейстер успений…
Но, может быть, твой белокрылый успеет
на правую чашу перо положить?..
СТАРИК
…Этот шаткий шаг при прямой спине,
и замявшийся воротник…
Плоскодонной лодкой на злой волне
по бульвару идёт старик.
Он гордится статью своих костей
и забытых женщин числом.
Он годится внукам чужих детей,
как верблюд или старый слон –
но не любит смех, и поборник схем,
и живёт, как велят врачи…
Он судья для всех, но на пользу всем
исключён из числа причин.
Он заспал грехи и счета закрыл.
Под неистовый стук часов
он с экранов цедит бразильский криль
через сивую ость усов.
…Этот серый день, этот день сырой
нахлобучил седой парик…
Бормоча порой, под морщин корой
по бульвару идёт старик.
Для него лучится с афиш Кобзон,
а с дешёвых листовок – вождь…
Он опять забыл в магазине зонт,
и поэтому будет дождь.
СНАЙПЕРЫ
Черная дыра зрачка вставлена в систему линз.
У химеры – глаз без сучка. Глаз химеры целится вниз.
У химеры – камуфляж. Высоко взлетела, тварь.
Превращает площади в пляж, на асфальты льёт киноварь.
Киев, Вильнюс и Москва перед ней лежат пластом.
Им ли о телах тосковать, если души смяты пестом…
Профессиональный ствол цокнет – и проблемы нет.
Деловитый смерти укол – с людоедом наш паритет.
Длинным пальцам мертвеца хочется живых сердец,
толку, что в конце-то конца свой же в глотку брызнет свинец.
Он не знает полумер. Варятся идеи-фикс
в черепах таких же химер, в кабинетах с номером «икс».
Смрад, и блуд, и ложь – их дух. Подоплёка шкуры – бакс.
Письмецо от «сорока двух» – деликатный им пипифакс.
Синдикат, консорциум, пул, подлости замес на кровях.
…Векторной проекцией пуль ненависть прошита моя.
* * *
До холодов остаётся… узнаем потом,
что нам осталось до рыхлого их покрывала
и до крещендо мороза. Ещё не бывало,
чтобы зима не тряхнула своим решетом.
Всё-таки зябко…
Смешением равных долей
мглы, одиночества, влаги – спускается вечер.
Лает собака. Порывистый северный ветер
северным плачем несётся с покатых полей.
Небо – покрытая известью древняя фреска.
Вот, накалясь, на пурпурный огонь угодив,
чаша заката терновыми ветками треснула
и распадётся на части того и гляди.
Чаша остынет – и капельки кварца горят
бледными звёздами в эти бессрочные ночи…
Дни – торопливы.
…Орловский рысак января
пену уронит на мёрзлые комья обочин
и – полетит, запуржит, заметёт пустыри.
Будет печаль по ушедшим – кугой приозёрной
из-подо льда подниматься, расти изнутри
строчкой оснеженной с чёрным отточием тёрна.
* * *
Укатилась гроза. Укаталась гремучая сивка.
В переулке – ручьи, озерки,
вечереющий ветер взбивает высокие сливки
над муаровой лентой реки.
И – на то и четверг – с этажей силикатного замка,
в полутень, обрамлённую им,
опускается дева, чей взгляд деликатен и замкнут
на касании с грешным моим.
И красна мне она, как повально красна земляника,
потому что июнь подоспел.
Потому что спокойное «знаю» курносого лика
невозбранно дырявит доспех.
Потому что синеет озоновый слой. Поелику
лучезарен стеклярус ветвей!
Потому что – живой… и умыта дождём земляника
в решете из кирасы твоей.
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
Распахнувшимся, синеглазым,
как разбуженное дитя –
над степями и над Кавказом
караваны гусей летят.
Неоглядным, холодным, длинным –
посылают в далёкий край,
то ли линией, то ли клином,
узелковые письма стай.
Многомерным узлом завязан,
обнесён чешуёй границ,
удивляет наземный разум
тяготеющих к Югу птиц.
Над Алеппо и над Синаем,
над песками и над золой
гравитация их сквозная
проницает воздушный слой.
Не пытаясь понять законы
неопрятного дележа,
опасаясь стальных драконов,
изрыгающих рёв и жар,
полагая вражду позором,
обходя очаги огня,
неуклонно ведут к озёрам
оперившийся молодняк.
Покидая на срок лиманы,
перелётный ордер храня –
за Египтом и за Суданом,
где не рвётся в клочья броня,
на короткой точной глиссаде,
не задействуя тормозной,
на озёра Замбези сядут
в ослепительный блеск и зной.
* * *
Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших в скалах пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растёт.
Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое. Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.
Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра – из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.
Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.
И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко –
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.