ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 67 декабрь 2021 г.
Тихий Дон
Александр Соболев
Александр Соболев - автор семи поэтических книг (в том числе вышедшая только что в «Водолее» «Между волком и собакой»), публиковался в журналах «Дети Ра», «Prosodia», «Москва», «Южное сияние», «Ковчег». Финалист Волошинского конкурса 2021 года, лауреат конкурса «45 калибр», конкурса «Пятая стихия» имени Игоря Царёва, премии журнала «Ковчег». Обладатель Гран-при международного конкурса «Провинция у моря – 2016», победитель конкурса «Вечерняя Москва – 2016». В обычной жизни занимается инженерной поддержкой магнитно-резонансных томографических комплексов.
Соредактор раздела "Тихий Дон" Ольга Андреева
Дорога на юг
Диван да ковёр, пара стульев и столик удобный,
на нём размещаются книги и то, что съедобно,
и это – купе…
А в нём – человек попивает прохладное зелье
и движется с важной и невразумительной целью,
один, аки перст.
В служебном вагоне, где он – не угодно ли? – едет,
чудесно отсутствует даже намёк на соседей,
а рядом течёт
полуденный клейстер сгущённого насыпью зноя.
Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,
но это не в счёт.
Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…
Почтенная женщина вежливо чаю предложит,
бельё принесёт,
но путник, увы, не знаток церемонии чайной.
Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,
как, видимо, всё.
В прогалах деревьев мелькает посёлочков лего,
стечением листьев и сучьев, семян и побегов
прикрыт окоём.
Проносятся мимо фестоны зелёных массивов,
где белые кости стволов остаются красивы
в посмертье своём.
Потом проплывают пространства, где скошено жито…
И вот уж купе до возможных пределов обжито
составом вещей,
не хочется есть, и не требует отдыха тело,
и можно не думать… дистанция делает дело
и здесь, и вообще…
Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,
в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.
Исчерпан компот;
теперь, не спеша, побеждённый дорожною ленью,
он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:
ни дум, ни хлопот…
Но как-то не сразу, не вдруг – постепенно, неявно –
идёт наложение и замещение планов,
и наш пассажир
магнитной головкой несётся вдоль стёртого трека
и кожей читает фрагменты ушедшего века,
его миражи.
Он помнить не может, но волей самой Мнемозины –
то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,
то смутная тень
от броневагонов мелькнёт перед поездом встречным,
как призрак Голландца в его возвращении вечном
в сегодняшний день.
Он следует – вглубь и назад – соляными пластами
и видит, как едут на юг новобранцев составы…
как бурый закат
глядит через щели теплушек на груз человеков,
которых ведёт за Урал, от аулов и Мекки,
судьба языка.
Червонного золота свет над подсолнечным полем;
упряжку быков и телегу с чумацкою солью;
степные огни
отряда комбайнов в короткие душные ночи;
другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,
штыки да ремни…
По рельсам – потоки несущего жизнь антрацита –
и трактор тридцатых, рождённый ценой геноцида;
коня в поводу –
и танковых траков в горящем саду отпечаток,
и женскую руку, сломившую влажный початок
(для хроники дубль)…
Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,
он катится к южным границам, прошитый навылет
в вагоне пустом
брезгливостью – с West’а и жадным вниманьем – с Востока.
И дальних хребтов ощущая немирное око, –
он помнит хребтом
блудливый оскал разодравших страну лицедеев
и прежних ура-патриотов с Великой идеей
бесстыдный инцест,
черты помышлений, побед, преступлений, поступков…
Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,
один, аки пест…
И скорый – локальное время стремительно порет
навстречу четвёртому Риму. (Помпее? Гоморре?)
А он – подчинён
могучему кровному чувству. И с этим не спорят…
Он едет по ровному дну колоссального моря
древнейших времён…
Там чудеса…
Сегодня – выходной, и это превосходно.
На ярмарку чудес попасть угодно нам!
Конечно, предстоят моральные расходы,
но это – пустяки, по нашим временам.
Оо-о-о! Этот дивный мир – почти как настоящий!
Ты будешь в нем царём, когда по счёту «три»
волшебный коробок затеплит чёрный ящик.
Один короткий миг – и ты уже внутри!..
Там театр цветных теней, Карибы и экватор,
там против Молодца – Бессовестный Койот.
Там любят простофиль! Там престидижитатор
роскошный лимузин из шляпы достаёт!
Там масленичный столб блестит, натертый салом:
«Вращайте барабан! Звони! Купи! Сыграй!»
Там пиво по усам, и йогурт по сусалам…
Немного закуси – и снова в этот рай!
Вот сапоги висят, вот бублики для девок,
вот нежный «Доширак»!
Когда бы вамм-былл-данн
ещё один живот и дюжина гляделок –
и то не потребить…
Бессмертный Клод Ван-Дамм
рихтует четырьмя кого-то на помосте,
но только отведи на чуточку глаза –
к тебе уже спешат и втюхивают тостер…
Сходи, куда хотел – и сразу же назад!
И вот с тобой опять политик-ворожея;
кровавых новостей перчёное азу
томится на огне, а живчики ди-джеи
вращают животом и делают «козу»;
пол-пенсии хотят за обещаний горстку;
за соболя идёт предвыборный хорёк…
Куда не повернись – лотошники, напёрстки,
для шоу балаган, вертеп или раёк,
упругий силикон, улыбчивые леди…
…Чубатый цыганок, округлый от харчей,
таскает на цепи трехцветного медведя,
востро сверкает глаз губернских щипачей –
чего бы утянуть и где бы отчекрыжить,
пока блестят огни на попках и грудях…
И правит выходной весёлый наглый «рыжий»,
до каждого из нас глумливо снисходя.
Рецепт
«Вредные советы»
Г. Остер
…Возьми чекан –
с цезурой или без.
Решай цветок вербального искусства
в архитектуре панциря лангуста, –
рискованно, как требует прогресс.
Сработай так, чтоб всякий след исчез
спокойной рифмы и простого чувства,
и окружи метафорами густо
изысканного пестика протез.
Да не забудь каприз твоей души
слегка обжечь, чтоб там не мельтешил
случайный жук!..
И, это всё содеяв,
на белый бархат выложив сонет –
ты можешь дать в витрину полный свет.
И в нём сверкнёт стальная орхидея…
* * *
«Осенний крик ястреба»
И. Бродский
1.
Наряду с другими – и нашего брата-
поэта смущающий странностью голоса –
он когда-то был persona non grata,
но, возможно, был и посланцем Логоса.
Из статьи о нём, для многих – кумира,
(написанной до того, как его похоронят):
«Противостояние человека жёсткому миру
осмыслено в духе романтической иронии».
Уникальность этого эстетического факта
обусловлена неповторимостью автора;
уберём же предвзятости катаракту
и оценим факт из ближайшего «завтра».
…Он звучит, привычному вопреки,
игнорируя нормы во многих случаях,
и порезаться можно на сколе строки,
и висят абордажные рифмы-крючья.
Он внедряется в память – и раной саднит,
он какой-то жестокий секрет постиг!..
…оставаясь при этом только одним
из бесчисленных срезов реальности.
2.
…Далеко от Нью-Йорка и Сан-Диего,
и от прерий, затканных ковылём,
где в избытке снега – но только снега,
где скребёт о мели паковый лёд,
где и летом не щедро солнце к природе,
а зимой – лишь складчатые миражи –
иногда отрешённым сознанием бродит
тот, который с бродяжьей фамилией жил.
Той же нации, но не из тех людей,
что опять покупают в Намибии копи;
препаратор фразы, поэт-иудей,
безразличный к попыткам офсетных копий
со стилистики нобелевского лауреата,
равнодушный к всемирному «гран-мерси»…
…Голубой бриллиант в девятьсот каратов
на канадском чёрном небе висит.
Льётся чёрная тьма из Большого Ковша,
сыплет с Млечной Тропы молоко сухое
в эту тьму, где неровно мерцает душа,
не нашедшая в жизни себе покоя.
И молчания песня – как долгий вой
над волнистым пространством сухого снега,
под луной, ледяным бессмертьем больной…
И алмазный шип – безумная Вега
умножается в блеске сионских звёзд,
(в мириадах кристаллов, готовых вспыхнуть)…
Длятся тени, упавшие в полный рост,
длятся скалы, лиственницы и пихты,
из прорехи времени выпавший цент –
длится миг между «будет» и «только что спето»,
и почти не заметен рашен-акцент
у равнин, облитых алмазным светом,
но отсюда ближе к цепóчке дюн…
Там такой же снег с таким же альбедо,
там он был – и был беззащитно-юн,
там живёт не забытая им обида –
только память, без доли телесного брутто –
неостывшим, давним, усталым горем…
…Ястребиный пух из Коннектикута
порошит из туч над Балтийским морем.
* * *
Они не горят и не тают, ветром не треплются,
кукушкины дети, вернейшая из валют.
От реплики «тройки» до сонного женского лепета –
кроят, вырезают, лепят, сердце куют.
Все наши рубахи шиты ими и пороты.
О чём бы не пёкся, не обретался где б –
они прирастают намертво. Долго ли, коротко –
становятся жилистой плотью наших судеб.
Эфирным движением духа, иной ли оказией
окажется семенами в сыром саду
и то, что впиталось бумагой, и то, что сказано,
и то, что на самом деле имел в виду.
Прими и владей, с вниманием и опаскою.
Фонема «люблю», могучая мантра «ОМ»,
и корни идей, и совести пламя адское –
одним рождены, единым встают стволом.
Молчальник не прав. В брожении хмеля и солода
лишь этот фермент признаёт Вселенной бадья,
и быть по сему. И всё самоварное золото
не стоит свободы лихого не воробья.
Искать человека
Давно не чту ни вождей, ни чина.
Но есть в миру, что столь многолюден,
не шанс, а, может быть, лишь причина
найти особого homo ludens*.
Не чудодея и не мессию,
не супермена в седьмом колене,
но человека природной силы
и капитана своих волений.
По искре взгляда, по стилю жеста
искать Зачинщика, VIP-персону,
из тех, кто крепок причинным местом,
умом, пером, мастерком масона;
умеет делать добро, сюрпризы,
попытки, вещи и личный выбор;
кладёт начала, концы и визы,
а то и камни – при слове «рыба»…
И он готов, коли что, к расчёту,
и он спокоен всегда к награде.
А если спросят, какого чёрта
он тут находится и играет,
во что и с кем, из каких коврижек –
таким об этом и знать не надо.
Когда – подале, когда – поближе –
он слышит голос своей монады.
Она, голубушка, лучше знает,
зачем жильём себя наделила,
почём ему эта боль зубная,
которой группы его чернила.
Свою решимость на красном, чётном
и блок, всегда для него опасный,
он ставит именно против чёрта
во всех личинах и ипостасях.
Он дарит миру с себя по нитке,
мешая аду, поодаль рая,
играя Гессе, Шекспира, Шнитке,
судьбой и жизнью своей играя.
…Азарт и смелость сильнее тягот,
да только это не те лекарства,
пока Косая стоит на тяге
и бьёт на выбор себе бекасов.
А значит – верьте или не верьте –
среди забот о любви и корме
играть приходится против смерти
в её отвратной и пошлой форме.
Хотел бы стать не жрецом, скорее
простым статистом его мистерий –
но лишь бы вымпел единый реял
над мистагогом и подмастерьем.
Сыграть хоть тайм, непреложно помня,
что в этой лиге хотят не славы,
прийти хоть словом ему на помощь…
Когда маэстро отправят в аут –
играть без правил, играть без судей,
ножу ответить своим дуплетом,
отдав ферзя, (да игру, по сути)
не горевать никогда об этом…
А у надежды – чуднáя доля:
она старается тихой сапой
оставить оттиски на ладонях,
пометить лица секретным крапом.
Приметой блёклой и ненадёжной
она кочует по всем обновам.
Но мне она – на любой одёже
звездой Давида, тузом бубновым,
шевроном, бляхой и голограммой,
значком партийца, цветами клана.
И вот на прочных и многогранных
ищу отличку такого плана:
пешком по будням, с горящей плошкой,
(пространство – здешнее, время – наше)
чтобы вести игру не оплошно,
чтобы при встрече своих спознаша.
---
*Человек играющий (лат.)
Пейзаж с ловушкой для птиц
Каменные печки-дома, вязов и кустарника вязь.
Стоя на вершине холма,
более, чем сам, становясь -
вслушайся, вдышись. Торопись бремени подставить плечо.
Брейгеля-мужицкого кисть.
Старого Брабанта клочок.
Верный, как испанский клинок - лодку и купальню, мостки
выписал его колонок,
врезал в сердцевину реки.
Каждое зерно сберегал. За четыре века до нас
видишь, как лежит в берегах
твёрдый и туманный Маас.
Вётлы и прибрежный рогоз - в свежей и пушистой воде.
Утро. Наступивший мороз
веет от лесистых Арденн.
Снежная сырая постель, жёлтая небес полоса
светятся в голландском холсте,
прочном, как времён паруса.
Снег не проминая ступнёй, спелые угодья зимы
трогаешь... и копишь её
мельницы, низины, холмы,
птичий задремавший полёт, всякую лозину и тварь.
Море отражённое шлёт
призрачный прозрачный янтарь.
Чёрные фигурки сельчан - древними букашками в нём.
Клювы суетливо стучат.
Кормится лукавым зерном
то, что любят гёз и монах. Сытная дичина, дрозды
под приглядом буковых плах
споро набивает зобы.
Птицелов, кормящий с руки, каждому сторицей воздаст:
те, что на равнине реки,
так равновелики дроздам.
Тут вязанки он разжигал. Тут коптил и пёк про запас.
Тут в огне его очага
прахом разметался Клаас.
Время обретая, как дар, глядя на седые места
думаешь ли, где и когда?..
Там, куда глазам не достать -
видишь ли соборов кайму? Стрельчатые их чудеса
зыбятся в морозном дыму,
мстится, что растут к небесам.
Радуется жизни душа. Пепел укрывает туман.
Сладостно и горько дышать,
стоя на вершине холма.